"Что я нашел в тебе одной, Искал потом во многих -- тщетно!"
Джордж Гордон Байрон, К Леди, 1807.
- Нет, "пизду" не пиши - это я знаю, - худая, похожая своей худобой на птицу девушка задумчиво накручивала прядь пепельно-соломенных волос (страшная редкость для венгерки) на длинный с покусанной подушечкой палец в морковно-красном облупленном маникюре и одновременно чесала ногу под ультракоротким тёмно-синим велюровым сарафаном с огромными накладными карманами.
- Ты ей пиши - "хуева туча", - выставив напоказ ослепительно-белые зубы, громко, на весь класс, шептал, мне на ухо Эбади Фахимудин, а попросту - Фаим, мой сосед и вечная проблема во всех отношениях, не исключая тех, что, мне - тогда убеждённому атеисту - настырно доказывал существование бога и преимущества королевского правления, причём доказывал прямо на уроке обществоведения, пользуясь вечно особым положением иностранца в России. И то и другое утверждение, при малейшей попытке соглашательства, было достаточно опасно, а так хотелось иногда пойти навстречу, ведь доводы маленького афганца были железные. Вот и сейчас:
- Зачем ей в словарике "ёб твою мать", если она вчера на лестнице с Мареком ебалась и кричала: "еби меня, как сидорную козу!", - Фаим ловко увернулся от удара, и затрещина досталась мне.
Он не только увернулся, но и страшно гогоча, принялся спиной отбегать от нашей предпоследней парты, которую мы заняли с Марикой для составления напутственного словаря "самых страшных ругательств, обязательно матом", такова была её просьба. Скоро она уезжала, совсем скоро. Я был очень опечален этим, ругаться мне хотелось, но больше, если честно, плакать, можно даже навзрыд, только бы никто не слышал.
Азиатская хитрость Фаима на этот раз не спасла - Марек сидел на самой задней парте и всё отлично слышал, теперь он спешил из-за неё вылезти, чтобы как истинный польский рыцарь, расправиться с неверным, а что главное, лживым. Это ему удалось. Он схватил огромный том - пособие по рисованию лошадей, принадлежавшее соседу Ежи - и колотил им теперь Фаима по голове и по месту аналогичному тому, которым, как предполагалось, вчера на лестнице действовал сам Марек. Всё бы было нормально и справедливо, если бы Ежи - художник, трепетно относившийся к своим копировальным материалам, - не вмешался в потасовку, спасая бесценную книгу.
- Давай свалим, не дадут спокойно подумать, - предложила мне Марика, и мы быстро выбежали из класса.
Должно было начаться последнее классное собрание, его-то мы и ожидали - ошалевшие от экзаменов восьмиклассники. Никаких санкций за прогул не предвиделось, поэтому мы исчезли не только из класса, но и из школы, не понимая, что это почти навсегда. Почти... В таком составе школа для нас никогда не повторится. Иностранцы уезжали, покидали специальный дом-гостиницу, в котором жили, вблизи нашей школы, переходили в иные, в основном при посольствах, даже переводились в другие классы - в девятом, на основе нашего создавался класс физико-математический, а иностранцам в нём делать было нечего.
Высокая трава, буйно разросшаяся в тот год на жаре после проливных весенних гроз, путала нам ноги. Мы шли по лесопарку и держались за руки. Иногда я решался придержать Марику, которая была на полголовы выше меня за талию. Это удавалось, но чувствовал я только шершавый пояс из вельвета. Неожиданно Марика повернулась ко мне, склонила голову и, не глядя в мои испуганные глаза, поцеловала в стиснутые от напряжения губы. Высокая трава расступилась и обняла нас.
Я неловко просунул руку Марике под голову, - теперь уже сам пытался её целовать. Губы были сухие, казалось, колючие, но становились всё мягче и мягче раз от раза. Мы сталкивались и тёрлись пупырышками языков до головокружения и, наконец, оба поплыли в неизвестность. Помню только страдание, смешанное с наслаждением, которому ещё и названия такого не было. Видел её влажные от травы и нетерпения белые трусики, такие простые и совсем ещё девчачьи, мягко-хлопковые. Не подозревал тогда, что вырасту, и буду любить удобное и практичное женское бельё, именно такое, всю свою жизнь, всегда презирая всякое нижнее излишество. В подходящих случаях, неизменно молча сдирал его с вертлявых соблазнительниц и отбрасывал в сторону, но частично переносил это чувство презрения и на дурёх, не осознавших, что, кроме их самих, ничего в мире не существует - не научилась соблазнять собой, так никакие ухищрения не помогут.
Мы чувствовали, что нас не пускают гулять друг в друге. Мы рвались, а нас не пускали. Гнулась упругая дуга, сворачивала с прямой дороги то вверх, то вниз и это было умопомрачительно хорошо само по себе, но главного никак не достигалось. Марика не закрывала глаза. Я видел её пульсирующие зрачки. Они то занимали всё пространство радужной оболочки глаз, обрамлённое яркими красными от напряжения прожилками в белках, то суживались, оставляя сверкать невозможную, небную голубизну, которая тоже пульсировала и разбегалась волнами далеко за пределы мальчишеского понимания. Мы могли бы так продолжать вечно, не считая наши потуги неудачей, но надувшийся до упругости теннисного мяча стержень, вдруг неожиданно легко проскочил на "полшишки", что требовалось бы немедленно записать в тетрадку Марики для памяти, но потом уже и весь утонул в слизистой раковине, круглой, отчаянно мускулистой и всякое разумное действие стало невозможно.
Я дёрнулся ещё несколько раз и вдруг охнул как раненая собака, нежно заскулил, но так напрягся при этом, что выгнул Марику, в которую вцепился как клещ, на себя и, несмотря на явное тихо скулящее помешательство, увидел на её бёдрах, распространившиеся вплоть до колен голубые прожилки. Рассмотрел эти руны внимательно и убедился - не прожилки это вовсе. Марика увидела моё замешательство, но ничем помочь уже не могла, я упал на неё и скрутился в тугой комок, спасаясь от острейшей боли в животе. Проклятая литература и тут меня догнала - сразу вспомнил рассказ Хемингуэя - там девственника кололи в живот хвойные иголки, кажется, "тысячи игл", так что ли.
Потом я целовал её груди. Удивлялся, как точно описано было у какого-то автора, как они напрягаются и "щекочут через рубашку", когда он - герой или автор - прижимал какую-то кралю к фальшборту океанской яхты (может и парохода). О чём мы тогда говорили? Уж точно не о любви - она была так очевидна и в тоже время настолько не имела никакого значения по своей сути, что говорить о ней не стоило. Мы просто наслаждались друг другом, не зная значения этого слова и, находясь в счастливом неведении, что оно может принести помимо удовольствия. Только тёмное крыло скорого расставания, где-то на задворках наших горячих и пока светлых голов, тихо веяло своим холодом. Откуда была списана эта фраза, тоже не помню.
Инстинкт спасал нас от разрыва сердец - он не давал нам думать о разлуке. Любое горе только тогда горе, когда его можно себе представить, а мы о нём ещё ничего не знали. Мы опять начали целоваться, опять потеряли голову, но... не сразу поняли, что нас лижет языком огромная собака - ротвейлер - страшный до ужаса, но одновременно и добрый, как плюшевый медведь. Послышался окрик хозяина. Переваливающаяся с боку на бок бомба убежала, а мы встрепенулись и заговорили. Говорили обо всё, обо всём на свете: о Москве, о Будапеште, о путешествиях, о книгах, о жевачке, начинало темнеть...
Когда она уезжала... Когда я её провожал, я успел её спросить. Я успел её спросить о том, что написано было у неё на ногах, на самых красивых ногах на свете, а она засмеялась и ответила: "Русский язык! Пиздец - не отмывается. Я очень боялась получить на экзамене четвёрку, я очень люблю русский язык... и тебя, я очень тебя люблю".