Нельзя дважды. Одна река, вторая, третья, вот уже счёт им потерян...
Старая бочка под каплями дождя всегда полная. Лето дождливое - часто сидит у окна хозяин. Не выходим в море, не поднимаемся по реке, не стоим на рейде в бочке. Падает дисциплина. Нет даже улыбки, о смехе забыли. Вины наши тяжки...
- Никогда больше так не делай! - Крик помню, что не делать - нет.
Никогда я уже "так" не сделаю...
- Ему нужна лошадь...
... мальчик дугой расставляет мне ноги и нажимает пальцем на податливую оболочку - повисаю хомутом на кактусе. Господи, которого нет надо мною, но хочу, чтобы был: "Сделай бесчувственным, сделай слепым и глухим. Сделай меня мёртвым куском глины, потерявшим свой яркий цвет, подари земляной запах спящего металла, представь посторонним, утратившим свет и тепло навсегда".
- Казнь. Отрубить голову! - Голова не рубится.
Нож туп, вымазан засохшей масляной краской, он рвёт, отрывает, не режет и не рубит - он терзает мою шею, вминает кружевное жабо в камзол и розовое тело. Спичка-шпага надломлена...
- Ему нужна невеста. Спичка подойдёт, а ей вдавлю головку для дыры.
Не трогай мою женщину, не надо её брать, она не для этого явилась на свет и в нём существует. Я не помню - нет памяти - как она очутилась в моей жизни, на моём корабле. Упала тень, её слизнуло тёплым языком солнце и...
Она стояла под самым большим парусом грот-мачты. Блики гуляли по её стройной фигуре, путая атлас шелка платья с парусами, лебедем плыла она по палубе, мокрой, скользкой и чистой, пушистое перо украшало шляпку. Полный штиль, и пух пера колеблет лишь лёгкая походка леди. В моём ненастоящем мире перо страуса потеряла соседская утка.
Я - капитан, но стоял у руля, потому как погибли матросы. Матросы ушли не в могильную морскую глубину, где достойное место любому моряку, а в огромный кусок глины, перепутанной нитями цвета. Плечи под рубахами с широкими голубыми воротниками и ноги в белых холщовых штанах и бескозырки, расставшись с якорями на ленточках, плавали в маслянистой волне, намятой клещами кистей хозяина.
Он злился, его не пустили гулять. Мальчик-хозяин слепил неровный шар из моей команды и небрежно провёл по нему грязным пальцем с искусанным ногтем.
Команда чудесна: боцман с трубкой, не пахнущей табаком, с красной матерчатой точкой вместо огня; рулевой - обличье гориллы - цепкий как клещ; просмоленный до проволочных костей бомбардир в берете с махровым помпоном - ноги его как руки - играючи катал по настилу пушки и наводил на врага чёрные жерла в распахнутые порты; мастер парусов - его ловкости завидовали птицы; вперёдсмотрящий - лучший на свете, - а ведь кроме глаз в круглом катышке головы над бочкой у него - ничего, но не было случая, чтобы подвёл, не увидел землю, стену шквала или малую звезду яркого созвездия - ориентир в неземном пути.
Ты услышал меня, Господи, которого нет надо мною, - он ушёл. Пусть гири на часах остановятся, пусть моё время не истекает хороводом фигурок, первая из которых, ровно в двенадцать, смерть с косой. Я, наконец, удостоен чести быть похороненным в бухте. Змейками водорослей покрыты дуги пузатых дощечек, линзой, обрубленной туманным полукольцом уходит вверх небо, мелкие пузыри облепляют тело. Белое пятно втянуло в себя паруса, чёрточка киля с изломом руля утончается, давит тяжёлый столб влаги.
- Немедленно отойди от бочки! - Взрослые были и есть враги. Предатели своего прошлого.
- Будешь ползать на коленях, пока не сотрёшь все пятна! вот тебе нож и наждачная бумага, потом пойдёшь на заднюю террасу, возьмёшь краску в банке и кисть - закрасишь плеши на полу. - Понятно, но так неохота, а вслух никак нельзя возражать.
Голые колени болят. Они хрустят как сухие пряники и скользят под кожей как лягушки в руках. Ещё пятно и ещё - сказали: это тебе будет пластилин, а новой упаковки не будет, ты не умеешь, не умеешь обращаться, делаешь плохо, когда стреляешь ядрами и пулями, а как делать хорошо, если идёт война - потери считают потом. Откуда столько пыли и волос и почему он становится такой не липкий, когда полежит на полу? Даже нельзя им стрелять, как ядром, не то чтобы что-то живое вылепить...
- Я тогда был ещё юнгой, когда драил и скрёб палубу.
Здесь всегда тихо. Особая, прохладная тишина. В трусах и майке пробирает дрожь. Пахнет олифой. Липа припала к окну, мутному, с каплями окаменевшей краски. Можно увидеть в какой цвет красили дом, и сколько раз это было. Остекление тут составлено из негодных обрезков, оно уныло прочёркнуто косыми и кривыми линиями сколов. В таком окне даже сосновый мачтовый лес кажется кривым. Пол покачивается от каждого шага и звоном отдаётся каждое движение, звоном крышек на вёдрах с питьевой водой, привезённой на тележке от родника. Родник далеко, в овраге, на самом его дне, там так же холодно, холодно в самый жаркий день. Где же краска, мне нужен сурик - им красят гаражи и корабли... А я буду закрашивать плешивый пол.
- Terra Incognita! - Кричит комок глины голосом дальнозоркого моряка.
Большой палец приложен к указательному и... - нет головы. До перехода в блин она услышала последнее слово жизни скрипом рассохшейся рамы, увидела: лучик влетел на корабль из окна, отскочил и разбросан по слоновой кости облупленного подоконника, он просеян услужливым тюлем. Вижу ветер завтра красной строкой заката. Тень. Это она - восхитительная фигурка леди. В золотом плаще - суфле "Салют", обёртка под сиреневым фантиком - из умелых рук швеи, девчонки-подружки.
Не забыт. Поднят в небо мучителем с тинного, склизкого дна и просушен. Жертва немалая - ржавый след обруча на белой майке. Расплата слезами и стиркой ему, а мне - это не казнь, - слиться с командой, уйти в разводы белых панталон, бордовой шляпы пятно над гориллой-бомбардиром. Спичка-женилка, в сторону её, чиркнула, оставила полоску на стекле, и догорает в извиве, продлила жизнь в фитиле, передала ему краткий миг вспышки, запалив бочонок, - алюминиевый футляр из-под валидола, - с порохом-серой, содранной бритвой "Нева" с пик фаланги гоплитов. За спичками строго следят. Тяжёлая пехота оливковых греков осталась безоружна, зато под защитой щитов-копеек 1961 года.
***
Я - капитан - изъят из списков команды неумолимой силой, удален из того, ушедшего в вечное плавание липкого круга, и вновь пущен в обращение. Новые пальцы, пришли на смену, перелепили бытиё. Небрежно. На белых лосинах нитяные следы голубых ленточек бескозырок. Толпы несчастных женщин, счастливых женщин. Она держится особняком. Она - леди. Леди взирает всё также благосклонно, щурит стеклярусы глаз. Я на коне. Скачу в пустоту, играючи снимаю широкополую шляпу, вздеть на шпагу её, чтоб дольше не исчезать из вида.
Клубы дорожной пыли светятся, вечерними лучами заката омыты, очищены. Впереди волшебный лес сменяется настоящим и мнут меня годы, казнят изнутри воспоминаниями и играми зла, терзают никчёмным барахлом делишек, развлекают предательством, потчуют крепкой настойкой пота и крови, бросают и забывают, находят, чтобы мучить и так будет всегда, пока нет памяти, а есть быстрая смена броских картинок.