Август проснулся от острейшего чувства, немного сходного с болью. Не той болью, которая прошивает весь организм насквозь, бегает по его закоулкам и, наконец, находит себе укромное местечко, чтобы там творить своё нехорошее дело. Болью иной, немного тягучей, но похожей на дуновение ледяного ветра. Ветра легкого, невзначай касающегося кончика носа, заставляя его сначала краснеть, а потом опасно белеть меж проявившихся синих ручейков прожилок.
Однако леденящее воздушное движение ничему не мешало и ничего не портило. Оно воспринималось как данность, неизбежная при ярком солнечном морозном дне, когда всё приобретает особую, первозданную красоту, прозрачность и непередаваемую словами свежесть. Пустяки - эти незлобные побочные явления. Ведь оно того стоит - всепоглощающее чувство довольства и уверенности. Уверенности незыблемой: каждый твой вздох будет завершён, каждая случайность жизни принесёт наслаждение, каждая, пролетевшая мимо пташка, пискнет тебе приветливо. Да не пискнет! нет - уже пищит и радуется, что тебя увидела, что имела честь над тобою просвистеть.
Понятно, что такое возвышенное состояние души не может восприниматься нормальным человеком как естественное, волей-неволей хочется его разрушить или, по крайней мере, тщательно проверить на состоятельность. Природная подозрительность человека лишь слегка, к сожалению, ослаблена, недолгим периодом чего-то похожего на цивилизацию. К тому же, важнейший её компонент ни что иное, как обыкновенная лень.
Но ненадёжный это воитель. Недоверчивость продолжает успешно играть роль отрицания в осознании беспредельного счастья, коль оно в кои-то веки наступит, от времён сотворения человека вплоть до наших дней. Только учёные мужи, предержащие руки на пульсе времени, изрыгающего отвергнутые его пищеварением знания, да вконец обезглавленные собственными речами политики этого не принимают во внимание - радуются жизни бедолаги как дети.
Не будучи ни учёным, ни общественным деятелем, Август, рядовой обыватель, старался не верить той радости и покою, которые на него так неожиданно снизошли. Он немедленно включил аналитический механизм головного мозга, запустил его на полную мощь и ... Получил далеко идущий вывод, при полном отсутствии объяснений причинно-следственных связей и конечной цели этого неторопливого пешего похода заключений. Суть была такова: никаких оснований не верить мелькающим вокруг образам и народившимся от мелькания чувствам не существует...
... и точка. Столь безапелляционный, никаким боком не развёрнутый результат размышлений не позволял его опровергнуть или переосмыслить, оставалось только удивиться. Невозможно спорить с ответом, полученным от аналоговой машины. Или ломай её и строй более подходящую или...
... и удивлению Августа не было предела: и эта женщина, которая его сейчас обнимает и целует, нашёптывая в ушко пикантные нежности, и вцепившиеся в ноги ребятишки, повизгивающие от восторга: "Папа, папочка...". И великолепный дом, нависший всеми колоннами позади, над широко развёрнутыми плечами, гордого владельца (Августа, конечно) и громыхающие на атлетической груди от малейшего прикосновения награды, готовые в любой момент улечься на бархатную подушечку (дань уважения телу и личности Августа). И портмоне, набитое денежными знаками и кредитками, оттягивающее внутренний карман шикарного твидового пиджака. И даже состояние полной боевой готовности мыслей и чувств, обеспечивающих высоко-духовное содержание внутреннего мира, всё это вкупе - не плод больного воображения, а реальность. Дикая реальность!
Вот уж фантастика! Вот соблазн, исключённый из ряда соблазнов или (сумасшедший) добровольно перешедший в монашескую обыденность бытия. Вот те раз! И, что характерно, не тяжким трудом благосостояние, всеобщая любовь, глубочайшие знания всего сущего и себя самого обрелись, вовсе нет. Так, запросто, неизвестно кем (подразумевается, что и без веской причины) дадено, уж не меньше, чем Самим и сияет теперь это всестороннее богатство яркими гранями как снежинка на каракулевом воротнике (ошибка?).
Причём тут мороз? Всё существо сопротивлялось, не желало принять новую реальность с отрицательной относительно абсолютного нуля тела температурой, даже много ниже комнатной. Парадокс. Вот, как раз в пику морозцу, пронеслись по шёлковому песку (горячему!) симпатичные девочки и с визгом вбежали в ласковые морские волны. Боже, да знаю я их! Да и всё вокруг, в смысле место, узнаваемо - это же Прасковеевка, дикий пансион АН СССР (столовский барак и палатки вокруг, в кустах), только почему так всё перемешано, напутано среди его населения? почему девочки ничуть не постаревшие, ведь множество лет, целая жизнь в промежутке между нынешним мигом и теми долгими днями...
Она сидела, глядя мечтательно и равнодушно в голубой простор, вокруг суетились кавалеры, каждый мечтал обратить на себя хоть какое-то внимание маленькой царицы. Она была старше Августа на целых два года, а он был такой ничтожный, неразвитый, худой. Он и не мыслил к ней подойти, что-то сказать. Даже бросить камушек в её сторону, чтобы поймать осуждающе-равнодушный взгляд красавицы, он не мог. Однако сожаления сейчас не было. Скорее, восхищение своей удачей - пусть недолго, пусть всего две недели, но жить подле такой красоты, подле такого совершенства. И пусть это было так давно, тогда ему едва исполнилось четырнадцать...
Балкон. Широкий и длинный балкон. Вид на горы, а если не полениться и обогнуть, следуя по балкону далее, за угол здания, то увидишь и море. Вот только какое? Ах, всё никак не привыкну: ничто не имеет названия в моём новейшем мире и моём удивительном состоянии...
Река. Кажется - река Великая. Баркас раскачивается и мой дядька, весёлый и пьяный орёт во всё горло встречным и поперечным, которых, к счастью, не так много. Он стоит на носу баркаса, вращает над головой снятым от избытка горячительного в теле пиджаком и то ли смеется, то ли поёт. А вокруг синь, гладь, мягкие волны, ночь при полном своём бархатном наряде, а вдали седые в лёгких клубах тумана крепостные стены и маковки золотых, соборных куполов, и августовские звёзды звенят над нашими головами, а головы вокруг все сплошь родные и близкие. А фонарь на мачте, над свёрнутым парусом, горит самой яркой...
... такие яркие звёзды я видел только на севере, да ещё в Средней Азии. Мы с сестрой вышли из-за стола раньше взрослых, нам тогда не давали столько вина, чтобы мы могли его смаковать всю ночь, сидя с взрослыми за столом. На ужин был заяц, обмазанный чем-то пряным, запеченный в летней печи, он был таким вкусным - не зря прожил свою короткую степную жизнь. Ну, об оранжевых, полупрозрачных дынях, винограде, столовых, мощных сортов, величиной виноградин с нашу северную сливу и о всяких других сладких яствах, вроде пахлавы (не знаю, как она у них там называлась), просто умалчиваю, но не это было главным тогда. Главным сейчас была тишина, прерываемая редкими вскриками собак, ведущих ленивую перекличку, не нарушающую всеобщего покоя, который и ощутить можно только в таком жарком, сухом тепле, сменившим яростную жару. Вся суть мира заключалась в покое, который возможен лишь среди гор, в долине, и посреди посёлка, в котором поселенцы не жалели места для огромных домов, стоявших наподобие крепостей и охранявших свои огромные сады, с журчащими промеж кривых стволов плодоносящих древ, арыками с ледяной водой.
... шёл непрекращающийся дождь, земля раскисла и обнажила красные глиняные языки и жёлтые песчаные косички с белыми звёздочками кварцевых вкраплений. Велосипед, ещё трофейный, немецкий, скользил на поворотах и небольших пригорках, но мы не падали. Я сидел на раме, а соседский паренёк, Сашка Гребеньков, успевал спрыгнуть с седла и подхватить нас - меня и велосипед. Мы ехали за люпинами. Бог знает, кому они нужны эти люпины, может быть Сашкиной девчонке, коровам, с удовольствием их уминавшим, а может быть только нам, чтобы за ними ехать под летним дождём и наслаждаться свободой.
По пути нам попался ручей. Рядом было огромное старое корыто, оно было так установлено, что ручей постоянно его наполнял, а лишняя вода водопадом стекала с другого его края. Тут же неподалёку лежал огромный соляной ком, напоминавший одновременно голубой валун, окатанный суровым ледником, и кусочек серого неба опустившегося на землю. Мы встали на колени. Мы лизнули его. Соляной валун пах морем и молоком...
Она приходила ко мне в клетчатой юбке. Она сама её сшила, из моего старого пледа - там, на мягкой ткани, был малюсенький кусочек, протёртый почти до ясного света, если лежать под ещё неизрезанным пледом, а теперь сквозь этот кусочек, который никак не удалось миновать кроем, была видна её кожа. Она казалась ещё нежней в этом месте - плед утратил свою невинность.
Истончается, всё продолжает истончаться, быстро теряет лёгкость плоти, приобретая наилегчайший образ, такой родной каждому предмету, каждому персонажу, потому как это и есть наше прошлое, наше - его и моё, Августа.
Что же это было? Сюжет? Набросок? Калейдоскоп? Какая насмешка над любопытным, но не любознательным - нет, лишь облак парил над картинкой жизни. Радужная плёнка несносного, непереносимого сгустка небес в грязной луже. Нет ни начала, ни конца и всё проходит, чтобы другие, народившиеся от несмышлёнышей, тоже стали ими. Но всё же...
... тонюсенькая плёночка, вобравшая в себя все краски мира, так и будет светиться над жижей зла, она никогда не исчезнет, она вновь возродится в ином телесном пространстве, вновь заполнит следующий мозг и нежно полонит очередную душу...
Когда придёт время улыбаться, плёнка превратится в тончайшую улыбку - она правит миром, а не голод и любовь. Ничего нет, лишь одно счастье...
- Я уже не знаю, как их всех рассовать. Ещё один. Не мог подождать до восхода солнца...
- Не жалуйся. Пришло его время. Лучше подвинь вон того, что улыбается, должен и этот влезть.
- Не знаешь, аванс нам перечислили или так и будем куковать на подножном корме?