- Иван Семёнович, бросайте своего Сенеку, извольте-ка лучше со мной прогуляться, - так или почти так произносилось Осипом Всеволодовичем, когда он появлялся в палате у своего друга после завтрака, на котором пансионеры уже виделись и, разумеется, здоровались.
Разница в форме обращения, во времени обращения и в других мелочах была всегда незначительна - обычаи и режим властвовали над этим маленьким мирком. Вместо Сенеки, мог оказаться Вильям, который наш Шекспир, Шопенгауэр, родной Бердяев, наконец - родней не бывает, Пушкин - в общем, любой, кто имел счастье в тот момент оказаться в руках Ивана Семёновича, разумеется, в качестве автора переизданного в наше время труда. Но... Не так думал Иван Семёнович и с обидой поправлял, при малейшем, наверняка спровоцированном, недоразумении:
- Осип Всеволодович, неужели вы не можете беглым взглядом отличить Сенеку от Фомы Аквинского... Ещё чуть и последует моё в вас разочарование. Если бы не ваша неоперабельная катаракта, никогда не простил, но... Идёмте, куда от вас денешься.
- И не надо никуда деваться, Иван Семёнович, а надо одеваться и отправляться в путь.
Иван Семёнович вставлял за ухо "ухо", как он называл слуховой аппарат, пристёгивал "ногу", т.е. протез, как вы догадались, раскладывал по карманам валидол (для себя) и нитроглицерин (который вечно забывал таскать с собой Осип Всеволодович) и приятели отправлялись на прогулку. Путь был недолог, но по-своему интересен. Нет, не пальма (фикус) в рекреации, украшенной ещё и телевизором, не наглядная настенная агитация с рекомендациями против гриппа и других, зачастую экзотических, заболеваний, а также не расписание процедур были интересны друзьям. Интересовала их, причём неизменно, независимо от самочувствия и погоды, одна особа женского пола, в белом халате и белыми ножками из-под него правильно показанными.
- Смотри, уткнулась в журнал и делает вид, что нас не замечает, - возмущался Иван Семёнович, выстукивая по деревянной ноге тросточкой мотивчик: без женщин жить нельзя на свете, нет...
- Не судите строго, мой друг, столь ветреное, но на нашу беду столь же совершенное создание. До нас ли ей? - Осип Всеволодович, театрально подтянулся и, демонстрируя полнейшее разочарование в жизни, покачался на поручнях своего "заборчика для ходьбы на колёсиках".
Прогулка, несмотря на невнимание любимого персонала, продолжилась и вывела маленькую компанию на главную аллею сада. Впрочем, команда здесь не задержалась, а тут же аллею покинула, раздвинув кусты для прохода-проезда. Эти две достаточно колоритные личности предпочитали уединение глупейшему общению с собратьями, которым давно пора было присваивать без защиты медицинскую научную степень на основании обширных и глубоких знаний собственных недугов. По устоявшемуся мнению пансионатного пожилого большинства с таким научным богатством ничего не оставалось делать, как срочно им делиться со встречным и поперечным. Нашу компанию это не устраивало, и подопытными слушателями друзья становиться не желали.
Они уже отдалились на безопасное расстояние, не позволявшее, при отсутствии такого знатного вооружения ушей как у Ивана Семёновича, слышать их почти всегда крамольные рассуждения. Оставалось заползти в спасительную чащу, где была облюбована укромная полянка и где появлялась возможность вдумчиво обсудить всяческие насущные проблемы и наметить ближайшие перспективы.
- Ты заметил, как она на нас не посмотрела?
- Будто бы мы с неотъемлемыми от нас механизмами уже есть пустое место...
- ... или даже хуже - место, куда и смотреть невозможно...
--
... или противно...
--
Пора действовать! Мы проучим это чудовище...
--
... в образе ангела!
--
Именно!
Легко, ох, как же легко это выговорить, но сделать... Как? Настало продуктивное молчание, напоминавшее со стороны полную тишину. Однако, полная тишина, как выясняется, вещь доступная далеко не всем во время важных совещаний. Иван Семёнович слышал в "ухе" напряжённое потрескивание белого шума, а Осипа Всеволодовича сильно отвлекало пение птиц, как нарочно устроившихся прямо рядом со стариками, невольно выказывая полное и обидное равнодушие к их присутствию. Правда, на птичек, в отличие от несостоявшихся фотомоделей, а ныне сестёр милосердия, обижаться не пристало.
- Я думаю, врага надо сначала вывести из состояния равновесия - так учит восточная военная доктрина.
- Она учит неожиданному нападению, а я предлагаю использовать как раз ожидаемое и страстно желаемое, записанное на подкорке у любой самой холодной женщины.
- Хм. И что же это? В ум не возьму... Жемчуга? Бриллианты?
- Да бросьте вы, Осип Всеволодович! драгоценности при нынешних дамских аппетитах просто мелочь. Надо бы подарить ей нефтяную вышку или что-то в этом роде. Вы подобной штуковиной располагаете? - Последовал разочарованно-отрицательный жест слушателя, не повлиявший на продолжение льющейся речи.
- Однако не совсем это я имел в виду. На подкорке у любой женщины золотом написано: хочу замуж! Но этого крайне мало, учитывая полнейшую нашу невостребованность на рынке женихов. Необходимо к выдуманному нами будущему мужу, в качестве приманки присовокупить безусловное его поклонение объекту, а как путь к безоговорочной капитуляции использовать тщеславие.
- С первым, я согласен, лесть никогда не помешает, но какое же тщеславие у медсестры?
- Я был лучшего мнения о вашем воображении. Даже медсестра мечтает нарожать кучу красавцев главных врачей, отлично устроенных, например, в лондонской клинике. На худой конец и детишки-финансисты сгодятся, лишь бы подальше оказались и были побогаче. А дамочка будет сидеть на старости лет в гордом одиночестве, и направо и налево хвастаться какие у неё замечательные детки, как далеко и высоко они забрались. Это и есть дамское счастье.
- По мне так лучше с болезнью Паркинсона да на ходунках с колёсиками модели ИХП-1Т, чем в одиночестве, но с кучей детей в Лондоне.
- А вас никто и не спрашивает что лучше - рожают и воспитывают в нужном духе. Вот сколько у вас детей, Осип Всеволодович?
- Ну - трое от первой жены, двое от третьей, одна дочка от любимой женщины и...
- ...достаточно, для примера, вполне достаточно. У меня, к слову сказать, чуть поменьше, но тоже потомство порядочно. Всё же хочу спросить: давно ли вас навещали?
- Сами знаете, - буркнул довольно раздражённо, Осип Всеволодович.
- Вот видите. Потому напомнил, что у меня то же самое. Не видел потомство уже с год, а весточку получал на день рождения, да и то главврач передавал распечатку с электронной почты.
- Если бы я не уронил в унитаз телефон, мне бы обязательно звонили! Я уверен...
- Давайте не спорить. Это неконструктивная позиция. Выслушайте моё предложение. Если вы его примете, то нам придётся дать на бутылку сторожу и прокатиться под горку в интернет-кафе "Макс" на ваших ходунках.
Очевидно, предложение Ивана Семёновича было принято, потому как на следующее утро вместо того, чтобы передвигаться после завтрака к другу в палату, Осип Всеволодович занял наблюдательную позицию в рекреации за фикусом, откуда хорошо было видно конторку медсестры Ирины Фёдоровны. Ирина Фёдоровна как раз усаживалась на своё место, после того как дежурным вскриком ответила на своеобразное приветствие главного врача Льва Давидовича, как обычно ущипнувшего её под кокетливо завязанным хлястиком. Это его действие, к великому сожалению медицинского вождя геронтологического оазиса, ни к чему не вело, ведь рентгенолог, врач высшей категории, Софья Моисеевна, обладала властью не только над своим мужем Львом Давидовичем, но и над стенами. Она видела всё её интересующее на всей территории не хуже вверенных ей аппаратов в старческих телах. Воровски оглядываясь и, продолжая улыбаться, главврач удалился в свой кабинет.
Итак, Ирине Фёдоровне теперь никто не мешал, она могла спокойно насладиться новостями в социальной сети, которую исследовала вдоль и поперёк во время унылого дежурства. Что-то заставило её откинуть голову с роскошными волосами и тревожно вопросительно оглянуться - Осип Всеволодович мгновенно исчез за фикусом и, кажется, замечен не был. Когда он решился снова посмотреть на конторку, то увидел пунцовую (а природно-рыжие дамы так легко краснеют!) Ирину Фёдоровну, мечтательно закатившую глаза к навесному потолку. Осип Всеволодович, хотя и был доволен результатом, но не удержался и перед отправлением по обычному маршруту с удовольствием заглянул в глубокий вырез белого халата, где было чем взгляду полакомиться.
- Рассмотрим наши достижения. Вы говорите: "...покраснела, закатила глаза", - а вы уверены, что эффект был именно от нашего послания? Давайте изучим текст, кстати, вчера у меня так болела культя, что наверняка сегодня будет гроза, это так отвлекает от дела - должного внимания я к вашему шедевру не проявил. Плагиата в нём много?
- Обижаете, Иван Семёнович! Текст оригинальный...
- Так... а это что такое: "...знатность, красота, и острый ум, и сила и здоровье - едва ль не каждая твоя черта передаётся мне с твоей любовью...", - только невежда не узнает в этом тридцать седьмого сонета сэра Вильяма! Но не в этом дело - кто его сейчас читает из медсестёр - главное: почему вы решили, что этот текст подходит нашему случаю? И не спорьте, на первый раз сойдёт, но дальше буду писать я, а когда мне понадобится цитата из классики, так я обращусь к вам за помощью, договорились?
- Договорились, - сказал довольно зло Осип Всеволодович. Он-то искренне считал, что написал сонет сам, да ещё сумел так оригинально втиснуть его в общий контекст послания, что гордость в душе играла до поры разочарований, - Пишите, Иван Семёнович, я пока покатаюсь рядышком.
Довольно долго раздавался скрип, но не гусиного пера Ивана Семёновича, пользовавшегося унылым гелиевым стержнем стандартной авторучки, а скрип роллер-ходунков новейшего образца российской медицинской техники, едва выдерживающей темпераментного Осипа Всеволодовича. Наконец, Иван Семёнович щёлкнул тумблером слухового аппарата и готов был к обсуждению своего произведения. Тихим, немного шипящим голосом, надо отметить, вполне чувственным, он прочёл:
Я с холодом отринул стон землян;
Не замечая горестей всемирных,
Читаю взгляд один, он древний фолиант,
В нём изумруд отчаяния смертных.
Но вижу: в туне гибнет, прозябая,
Младая кровь - богиня Гигиея;
Лев - царь. Давида сын, но грива уж седая,
Медуза зрит его, обманет Гименея.
Не вожделенье правит в кущах рая,
Где нет уколов и ночного бденья,
Нет устрашенья блеском стетоскопа,
Там молния волос сияет шаровая.
Скончался день, осиротел бедняга -
Дежурить в ночь пришла уже другая...
- Ну как?
- Что "как"? Не годится никуда - вот как!
- А конкретнее вы можете прокомментировать, что значит: "не годится"?
- Да что тут комментировать! Кто такая Гигиея? Я - человек не последний в мире научно-технической мысли - и тот не знаю, кто она - эта злостная Гигиея!
- А вот и плохо, что манкировали в своё время гуманитарным образованием. Не так бы было. Меньше бы ракет летало, а богиня Гигиея вообще бы вам не понадобилась - с книжками оно дело приятнее иметь, чем с фазатронами! Гигиея - богиня здоровья!
- Ваши преувеличения выше человеческого понимания, пусть даже женского! Какая медсестра догадается, что она "Гигиея"? обидится, вот и всё!
- Не преувеличения, а метафоры. Бракуете, значит?
- Решительно... но не всё. Чёрт с ней с богиней, пусть остаётся, но последние две строчки непонятны и ужасны. Как можно скончаться и при этом осиротеть? Опять метафора? Или как её там - инверсия?
- Последние строчки, ерунда, легко заменим, с вашей помощью, пишите...
В кустах опять установилась напряжённая тишина, на этот раз и скрип не был слышен. Робкие кузнечики пытались иногда запеть в траве, но на них так зло и в унисон цикали старики, что они тут же смущенно замолкали. Наконец, последние строчки заменили. Теперь они звучали так:
"День без тебя казался ночью мне,
А день я видел по ночам во сне".
Приятели так измучились стихоплётством, что не обратили внимания на полное соответствие своих гениальных строк сорок третьему сонету всё того же сэра Вильяма в переводе, естественно, Пастернака. Поэты едва доковыляли до проходной.
- Куда вас опять несёт? Не буду больше вас прикрывать! если засекут, скажу, что вы через забор перепрыгнули, - возмутился охранник, пропуская приятелей через турникет, что не так-то просто было осуществить, при ширине Осипа Всеволодовича в ходунках.
- Не переживай за нас, Макарыч, мы быстренько - одна нога здесь другая там!
Предстоящий путь до кафе вёл под горку. Для осуществления скоростного спуска друзья проделали некоторые манипуляции. Иван Семёнович уселся на раскладное сидение ходунков и вцепился в поручни, а Осип Всеволодович расположился у друга на коленях и взял управление негоночным болидом в свои натруженные руки.
- Бывший главный конструктор, а не мог тормозные сигналы присобачить, о поворотниках вообще молчу...
- Главное: я присобачил сигнал!
- Ох, успокоил. Покажи, где он? Буду сигналить, чтобы тебя от управления не отвлекать, - Иван Семёнович несколько повеселел от возможности погудеть.
- А чего показывать? ты и есть мой сигнал: ори, как нас будут давить или мы кого-нибудь - вот и все сигналы!
Слава Богу, давить было некого, и сигнал молчал. Дорога была чиста, но лишь в переносном смысле. Пыль и назойливые камешки присутствовали неотъемлемым украшением. Скорость тоже не радовала, хотя винить украшения незачем, просто дорожка шла под уклон довольно вяло, приходилось помогать ходункам тросточкой Ивана Семёновича, но минут через десять дело пошло лучше - движение обрело самостийность. Метров двести приятели неслись на разумной скорости, слушали, как поют ролики, шипит заблаговременно опущенная в пыль тросточка, чтобы не пропустить свой вспомогательный момент и наслаждались дорогой. Удалось даже завязать беседу, подходящую вояжу.
- Вам удобно, Осип Всеволодович?
- Вполне, мой друг, ваши косточки ещё не окоченели и не сильно впиваются в моё седалище, об этом не беспокойтесь... Я вот думаю, повезёт ли нам как вчера? Удастся ли застать внизу у магазина продуктовую машину?
- И не говорите, Осип Всеволодович! У меня нет никакого желания шкандыбать в горку на одной из своих ног, просто совсем никакого!
- Это бы ничего! Представьте себе, как вы ещё будете толкать впереди меня с ходунками. Вот будет смеху!
- Ха - ха! - Не очень уверенно засмеялся в ответ Иван Семёнович, будто репетируя будущее веселье.
Дорожка делала небольшой поворот, что добавило друзьям удовольствия от езды, но центробежные силы неумолимы - им совершенно всё равно, кто движется по дуге, гоночный болид, управляемый Шумахером в щёгольских кожаных перчатках или ходунки с недопустимо высоким центром тяжести под управлением голых старческих рук в жёлтых пятнышках. Неустойчивое транспортное средство, не зарегистрированное в органах автоинспекции и, тем более, в Ростехнадзоре, а лишь учтённое в заоблачных высях Минздрава, вынесло пассажиров сначала на обочину, а потом и в кусты, так нежно любимые друзьями при пеших прогулках. Кусты возмущённо трещали, перегруженные ходунки летели сквозь нежно-зелёную, но колючую поросль, сигнал включился с удвоенной силой, но помощи от него не было никакой и счастливого выхода из создавшейся ситуации не предвиделось.
Пора обрисовать географическое положение пансионата, коль пришлось заговорить о дальних маршрутах. Располагался дом облагороженных комфортом стариковских страданий в живописной горной местности, вблизи морского побережья. По правую и левую стороны от него, в ущельях находились населённые пункты "А" и "Б". К одному из них, скорее всего к "А", ехали старики, но признаемся сразу, чтобы не испытывать терпение читателей - не доехали. Кусты тут совершенно ни при чём, помешала не растительность, а огромная расщелина, с неумолимо крутым боком, лысая и украшенная меловыми отложениями.
Почти в это же время, Ирина Фёдоровна не продиралась сквозь райские кущи, а свернула картинку на компьютере, взяла пачку историй болезни, намереваясь разнести эту опись страданий по врачам, которые сегодня назначили приём подопечным. Однако она замешкалась, очутившись в какой-то непонятной растерянности. И всё же она встала, привычным жестом поправила причёску, топнула ножкой, проверив, как сидят шикарные новые туфли на ноге, и неожиданно для себя явственно поняла - не хочет она никуда идти. Слово "надо" такое привычное, такое замотанное, суетливое, потерявшее своё былое высокое значение, завертелось в её очаровательной головке, высветилось на миг и исчезло без следа. Ирина подошла к окну. Перед ней открылся вид на главную аллею, сейчас уже пустую - старики готовились отправиться на обед. Лишь некоторые парочки, одиночки и нестройный ручеёк седых голов, устремившихся к дверям пансионата, оставались относительно живыми персонажами пейзажа.
Ирине опять стало не по себе, она передёрнула плечиками, скользнула взглядом по окну, по раме, которой никогда не суждено было облупиться краской ввиду своего ненатурального пластикового происхождения. Сестра посмотрела на свою руку с расписанными звёздочным лаком ногтями, с простеньким колечком и длинными, но чуть толстоватыми пальчиками и густая цветная пелена застила её взор. В этой пелене она отчётливо разглядела какую-то женщину, кучу ребятишек вокруг, вроде бы родных, а на самом деле совершенно ей чужих, и непонятно, кому чужих, то ли ей, то ли той женщине в пелене. И вот эти чужие дети стали увеличиваться в размерах со скоростью, будто бы не дети они, а укрытое марлей подходившее к спелости тесто. Но всё же не тестом были дети. Они начали разбегаться в разные стороны, липнуть к различным преградам, и превращаться в настенные рисунки, примитивные и не очень красивые, но выразительные и мудро-наивные.
Только одна маленькая девочка не желала ни во что превращаться, а бегала по кругу, что-то не переставала говорить и смеяться, глотая и гласные и согласные бедных, тут же терявших внятность слов. Глаза ребёнка светились будто полуночными прибрежными огоньками, если видеть их с моря, когда вокруг колышется тёмное пугливо-живое пространство, а всё то, что осталось на берегу кажется чужим и недоступным, совершенно неземным, ненужным, а желанными остаются лишь огоньки, которые мерцают, будто бы они не человеческое изобретение, а божественные небесные украшения. Что-то рождающее прозорливость укололо сердце, и Ирина поняла: эта девочка - она сама. Она одна осталась неизменной, нисколечко не подросшей за многие минувшие годы, с молочными, жемчужными зубами, а все остальные их потеряли и были этому рады. И они радостно неотвратимо исчезли, растворились в небытии бытия, а она осталась в своём круге, сытая проглоченными и недосказанными словами, целыми фразами из сказок, которые никогда не заканчивались в её изложении, и потому имели чудесный счастливый конец.
Следуя собственной логике, Ирина Фёдоровна поняла, что совсем необязательно что-то должно плохое случиться, для того чтобы потом настало что-то хорошее, что нет никакой симметрии в случайных совпадениях, нет баланса, которого легко можно достигнуть, передвинув мышку, направляющую стрелочку в середину шкалы, когда настраиваешь колонки, чтобы послушать музыку на компьютере. Ирина подняла руку, растопырила пальцы и ещё некоторое, почти неуловимое мгновение видела на руке пигментные пятнышки и массивное золотое кольцо с неприлично большим бриллиантом, безразлично бившим ей лучом прямо в зрачок правого глаза. Это мгновение сгинуло, как сгинет и любое другое, чуть задержавшееся, но не обретшее вечность и опять на её немного полноватом пальчике сидело простенькое колечко с фальшивым камешком небесно-голубого цвета.
Медсестра перевела взгляд внутрь помещения, посмотрела на фикус и неожиданно улыбнулась. Ей вспомнился старик - такой смешной, - он прятался за нелепым, полупрозрачным растением, а потом, когда она его заметила, тут же исчез, как раз, когда она дочитала послание неизвестного ей поклонника. Они такие смешные - эти старики, они дети без будущего, что страшно, поскольку, имея такое, как у них, прошлое, никак нельзя не иметь хоть какого-то будущего. Ирина Фёдоровна прижала к груди разъезжавшуюся пачку лохматых историко-архивных блокнотов и пошла по коридору. Её каблучки стучали в линолеум так, будто это был роскошный наборный паркет дворцового танцзала, под которым жили принцы, вечно ждущие призывного стука каблучков случайных танцовщиц.
Произошла настоящая катастрофа. Выскочив из кустов не куда-то там, а прямо в воздух над пропастью, старики мгновенно выключили сигналы, то есть онемели, от вполне объяснимого страха, и рухнули на белый склон неимоверной крутизны. Очень быстро, быстрее ступеней межконтинентальной ракеты, они отделились от развалившихся ходунков, а Иван Семёнович отделился ещё и от "уха", тросточки и даже от ножного протеза. С последним произошла вот такая беда: лопнул ремешок, который почти под коленом застёгивался на ноге Ивана Семёновича.
Вся эта куча вещественных и жизненных обломков покатилась по широкому меловому проспекту, поднимая тучу пыли и теряя в ней свои очертания. Наконец, пыль осела, успокоились каменные ручейки, и установилась природная тишина, которая несмотря ни на что, никогда не бывает мёртвой. К счастью это заносчивое, по отношению к смерти, утверждение было до времени справедливо применительно к нашим друзьям. Зашевелился Иван Семёнович, засучил ножками Осип Всеволодович - оба оказались живы, но вставить распространённый, напрашивающийся оборот речи не спешим - здоровье их пока пропадало в безвестности. Всё могло быть после такого жуткого полёта в бездну.
Первым снизошло просветление сознания на Ивана Семёновича. Глаза его вдруг стали ясными как озёра северной страны, лицо сменило выражение муки на полное спокойствие, что очень странно, но так оно и было, а руки чтеца-романтика принялись суетливо стирать с лица пыль. Окреп, наконец, и язык, немедленно вступивший в переговоры с миром, в лице Осипа Всеволодовича.
- Молодой человек, вы не могли бы мне помочь, я должен был оказаться в "А", подскажите любезно: не в "Б" ли я случайно нахожусь?
- Эх, ты, старый перец, с каких это пор я стал молодым? - Воскликнуло существо, покрытое слоем мела как школьная доска формулами в день жесточайшего повального опроса, но будто бы поперхнулось своим же вопросом.
- ...э-э-э-э... Не подскажете, а где тот старичок-инвалид, который летел вместе со мной с этой вот горочки?
- То же самое могу спросить у вас: а где тот вредный жучило, без понятия об управлении транспортом, который грохотал по дорожке в тележке на роликах, пока не рухнул? - вопрос был задан, но как-то неуверенно, однако ещё более неуверенно прозвучало:
- Ося? Ты? Голос твой, а рожа?
- Ваня? А где твоё ухо, без которого ты зря задаешь мне вопросы?
Прошло некоторое, бесценное время, отличное от предшествующего по умиротворяющему чувству распознавания собственного образа и приятного утверждения его в собственном теле. Удивительные мгновения, которые далеко не каждому дано пережить, чрезвычайно ловко скользили в реке времени, минуя опасные буруны разочарований. Да и окружающее пространство, наконец, вставало на своё место, теряя нарочито льдистую прозрачность и приобретая настоящую, перспективную глубину, будто бы никуда и не исчезало, но беда: в нём никак не находилось места друзьям в насильно обретённом новом, а на самом деле старом, давно миновавшем качестве. Впрочем, это было лишь чувство, а оно как всегда обманчиво и ничуть не тревожно: раз тела никто в какое-то там зазеркалье не выпихивал, так чего им сделается, лёжа под горкой?
Чужое личностное недоразумение разрешилось каждым участником событий много легче своего собственного. Друзья друг друга легко опознали, почти не смутились внешними преобразованиями, и успели по обыкновению слегка поругаться, толком не разбирая, кто с кем ругается, то есть: я ли вступил в спор с моим знакомым или некто иной, неопознанный? Случилось типичное проявление эгоизма: что бы, даже самое лучшее, ни произошло с другим, воспринимается это гораздо легкомысленнее, чем примерка ситуации на свою шкуру. Старики отлично знали, весь их жизненный опыт говорил им об этом - счастье может быть опасным и более опасным, чем любая неприятность. А тут - подвалило! Ведь подсознательно ни тот, ни другой омолаживаться не хотел, рассуждая здраво: пусть я и стар, но это я, а буду ли я собой, если вдруг окажусь молодым? На кой чёрт мне нужен молодой и здоровый, но не я - таких и так полным-полно на свете! И, рассуждая в ином ключе: омолодившись, не принял ли я на самом деле завуалированную смерть?
Будем справедливы: поломать голову было над чем. И никто эту дилемму вероятнее всего не разрешит, даже приняв ещё неоткрытую наукой таблетку бессмертия, пускай и с большой вероятностью успеха проверенную на несчастной белой мышке. Во весь рост возвышался на злосчастном косогоре безответный вопрос: что же произошло?
- Ося? У тебя ничего не болит? Посмотри ещё раз: моя нога? Она точно настоящая?
- Ты уже достал меня с ногой! Лучше скажи, куда делась моя болезнь Паркинсона? О ходунках я молчу, сам их вижу - вдрызг разломаны.
Иван Семёнович почесал в затылке, и это дало ему очевидное преимущество перед другом в скорости мыслительного процесса, но ещё более в его результатах.
- Ося, давай плюнем на всё! За каким чёртом мне, например, или тебе - очень мудрому человеку при других обстоятельствах - в этом разбираться?
- Как зачем? Что ты хочешь сказать? И почему моя мудрость так зависти от обстоятельств, на что намекаешь? Я дурак по-твоему?
- В тебе говорит технарь! Вспомни, сколько раз я тебе внушал: почитай что-нибудь кроме учебника "Детали машин"...
- Давным-давно знаю его наизусть, обижаешь...
- Вот-вот! Очнись, наконец! Тебе не будут колоть вечером обезболивающего, тебя не понесут в четверг мыться два санитара и одна хрупкая девушка, перед которой тебе будет стыдно за свою старую сморщенную, усохшую сардельку, тебя не будут...
- Никогда мне не было за неё стыдно!
- Это не машин, но детали, образное выражение, так сказать, пойми суть! Даже если это всё очень скоро прекратится, так и что? Давай насладимся отсутствием жизненных проблем! Давай надышимся, наконец, по самоё горлышко перед смертью...
- Полегче, полегче... Косую-то зачем упоминаешь - до неё далеко теперь, точно знаю!
- Не зарекайся! Будем ловить и мгновения, нам отпущенные.
Мгновения, такие чудесные, тем не менее, оказались не совсем простыми. Приятелям пришлось завершить головокружительный спуск к морю, столь успешно начатый полётом. Надо сказать, что спускаться без крыльев и по собственной воле, а не в результате несчастного случая, гораздо тяжелее. Многократно Осип и Ваня рисковали разбить свои молодые тела о камни, но этого не случилось - их будто бы кто-то охранял. Пределов человеческому желанию нет - это ещё раз проверено. Друзья этого не понимали, но их требования к судьбе становились непомерными с каждым уплывающим часом. Время летело быстро, а шли потерпевшие аварию ходунков медленно, изо всех сил насилуя появившиеся даром молодые силы. Теперь им казалось, что дорога к берегу, а особенно, когда они до него добрались, то уже вдоль, безобразно тяжела. Они попеременно ругали камни, набегавшие на них волны, жару, которая стала нестерпимой и подобные неурядицы. Да и сознание их ещё твёрдо не устоялось.
- Ося, посмотри у меня нога живая? Я её подвернул или это фантомная боль?
- Нога у тебя живая, сомнений нет, а вот сам ты - фантом!
- Тогда ты Солярис, у-у-у, - Ваня грохнулся в воду, поскользнувшись на омытом волной камне.
- Охладись, правильно...
Сам Осип в воду не полез, а стал наблюдать за плескавшимся в море приятелем, завалившись в тень под огромным куском скалы. Но друг не дал ему передохнуть вволю. Ваня выбросил на берег стянутую с утомлённого тела одежду, потревожил прикорнувшего друга брызгами, и сноровисто поплыл от берега. Очень скоро он заорал, применив самые истошные интонации, никак не способствующие нормальному расслаблению.
- Ося, там деревня! За скалой деревня!
- Ну и что? Подумаешь... рыбаки живут, наверное...
Как бы скептически Осип не отнёсся к появлению в новом пространственно-временном измерении населённого пункта, который по расчётам никак не являлся ни пунктом "А", ни пунктом "Б", но это ускорило дальнейшие события. Не тратя время на выжимание Ваниной одёжки, друзья заспешили в обход скалы. Ущелья, в которых обычно располагаются приморские поселения, как такового не было. Несколько домиков лепилось прямо к скалам, а другие заняли углубление в береге, заканчивавшееся крутой скалой. Домики утопали в зелени, поэтому населения нигде не было видно, только на ближайшей террасе мелькали какие-то тени, частично скрытые стеной из вьющегося по сетчатым опорам винограда.
Друзья без лишних обсуждений взошли на террасу. На ней, прямо в середине, был накрытый стол, весь уставленный разнообразной снедью, приятно позеленённой тенями здоровенных плетёных бутылей - уж, конечно, не с водой. За столом сидели три женщины в белых одеждах, украшенных по подолу и рукавам красными вышитыми узорами. Они разом обернулись на непрошеных гостей, а гости... Гости онемели, и хорошо, что в обморок не упали. Все три женщины были, как есть Ириной Фёдоровной - медсестрой геронтологического пансионата. И ни малейшего преувеличения, ни каких там "как две-три капли воды" - ничего тут не подойдёт и не может подойти во всяких объяснениях - все три были совершенно одинаковы. И одинаково совершенны... Годы могли уйти на то, чтобы определить, что это всё-таки три разные женщины, если бы не видеть их одновременно и за различными делами: одна наливала в бокалы вино, с задумчивым, томным видом, другая мило улыбалась, демонстрируя безупречный жемчуг зубов, а третья удивлённо округляла губки, смешно сдвинув брови.
Более от шока, чем по природной вежливости, друзья хором поздоровались, но ответить им женщины не успели. Прямо под ноги усталым путникам откуда-то выкатился маленький человечек, которому катиться было много легче чем ходить, поскольку был он кругл и толст.
- Приветствую вас на земле обетованной! Я король Уховёрт, собственной величественной персоной, а это мои дамы, мои подданные и мой народ - прошу любить, а жаловать буду я!
День пролетел незаметно. Солнце падало в море, заливало червонной краской тихое море, не устававшее глубоко и равномерно дышать широкой грудью волн, а друзья, несколько освоившись в новой обстановке, допивали не первую и не вторую плетёную бутыль, иногда пуская в небо колечки ароматного табачного дыма из длинных трубок. Одна Ирина Фёдоровна, которую, в "действительности", звали Приятное Удивление, играла на арфе. Вторая, назовём её настоящим именем, Томная Услада - танцевала, а третья, Любовная Забота - внимательно, но ненавязчиво следила за мужчинами, улавливая любое, едва наметившееся в их душах желание. Король никому не мешал. Он укатил по своим делам, вернуться не обещал - вечерний преферанс в узком правительственном кругу мог затянуться, но это никого в королевстве не волновало - все знали, что он где-то да есть, и этого было вполне достаточно для полного народного счастья.
- Ося, так красиво вокруг - не хочется об этом говорить.
- А ты не стесняйся, Ваня, скажи... Вдруг, в тебе пропал поэт?
- И не один поэт пропал, а много кого и чего во мне пропало.
- Ну, например, музыкант или боец кун фу?
- Какая, в сущности, разница, кто пропал. Никакой. Я счастлив совершенно не пропажами в себе кого-то, а находкой внутри целого закрытого от внешнего мира клуба, целой толпы чужих, но чем-то приятных мне личностей. Они всегда помогали мне, хотя зачастую дулись друг на друга, мешали осуществить задуманное мнимым соперникам, не подозревая, что вредят лишь себе и своим собственным замыслам. А я как добрый хозяин заведения или, если желаешь, президент этого клуба, расхаживал между этими ребятами, заложив руки за спину или опустив в карманы, что неприлично, но очень удобно и не думал ни о чём, а наслаждался чередой событий, вызванных действиями этих суетливых членов.
- Вот видишь, шизофрения, равномерно распределённая в своих проявлениях на протяжении жизненного пути, есть желанная норма, а не отклонение. Давай выпьем с очаровательной сестричкой по этому поводу.
Осип уклонился от протянутого сестричкой Любовной Заботой сочного яблока, по виду Алма-атинского апорта, зато ловко подхватил девицу под изгиб талии и усадил к себе на колени. Иван Семёнович вдруг ощутил скрытое раздражение. Оно скрывалось под маской оценки действия друга как неуместного, по меньшей мере, поспешного, но очень быстро Ваня позабыл о благом прикрытии и отдался нехорошему чувству всецело и без психологических оправданий. Внешне он был спокоен, лишь тёмно-зелёный бокал подрагивал в его спазматически подрагивающих пальцах, но веки прищурились, а зрачки то заливали всю радужную оболочку глаз густой чернотой, то превращались в едва заметные точки. Он обводил обжигающим взглядом манящую женскую фигуру и нисколько не задумывался о том, что ещё две такие же в точности, ждут и, быть может уже с нетерпением, аналогичных действий от него, от Вани.
Он даже не поворачивал голову в сторону красавиц. Приятное Удивление, что-то поняла и с некоторым недоумением посматривала на Ваню, а Томная Услада, вероятно, обладавшая большей чувствительностью к нервным процессам внутри мужского организма - уже практически тряслась от страха. Рука Ивана дёрнулась и катапультировала бедный, ни в чём не повинный бокал с недопитым вином далеко в сторону. Сила броска оказалась столь сильна, что бокал, получивший пологую траекторию полёта, в первый момент соприкосновения с мраморными плитами не разбился, зато в следующее мгновение от него не осталось даже осколков - сосуд превратился в облачко зелёной пыли.
- Эй, в чём дело?! - Осип, очумело смотрел поверх копны ярко-рыжих волос Любовной Заботы на искажённое яростью лицо приятеля.
- Сейчас же отпусти её! Я убью тебя! - это прозвучало с таким бешенством и так зловеще, в наступившей тишине, что Любовная Забота по-бабьи взвизгнула, как визжат девицы в ресторанных стычках, вспорхнула с колен Осипа и вмиг исчезла под прикрытие обеденного стола.
- Успокойся, друг, хочешь, я пристроюсь к другой даме. Вон как соскучилась Томная Услада, на ней лица нет, а как хороша! Бери себе Заботу, но честно скажу - не вижу никакой разницы, и что тебя так разозлило...
Договорить Осип не успел. Ваня бросился на него, но не с кулаками, а с какими-то клешнями, изломив пальцы по фалангам, как поступают любители китайского направления единоборств в паршивых гонконговских боевиках. А уж крик, с которым он налетел на Осипа, был просто изумительным подражанием боевому кличу кошачьих пород. В Шаолине подобный крик не снился и самому продвинутому монаху. Крик, однако, быстро пришлось прекратить. Осип собрал все силы, несколько распылённые вином и соседством прекрасной Заботы, в единое целое, что тут же применил в прекрасном ударе ногой в пах бойца Вани. Возможно, тут бы всё и закончилось, если бы Ваня принял удар как должное, но это чувствительное потрясение только распалило и укрепило Ваню в безобразных намерениях отомстить неизвестно за что бывшему другу.
На мирной террасе началось нечто невообразимое по нелепости и жестокости. Друзья в экстазе катались по мраморному полу. Всё вокруг них грохотало, билось, скрипело и визжало, вращалось и кружилось, включая: увесистую мебель, далеко не современных образцов; скатерть со всем содержимым, быстро в неё замотавшимся; разнообразные фрукты, сыпавшиеся с кустов и обвитых ползучими плодоносящими растениями перегородок и многое что ещё, бывшее полезное в райском обиходе. Из ажурных прозрачных дверей, постоянно пинаемых бойцами, валилось на пол цветное стекло, и только окна, до которых приятели пока не добрались, оставались целыми. К балюстраде, не очень понимая в какую сторону дерущиеся в данный момент захотят покатиться или полететь, прижалась и позванивала арфа. Рядом тряслись от страха Забота и Удивление, а бедная Услада с опаской выглядывала из-за столешницы.
Предосторожности не были лишние, потому как Осип в какой-то момент ловко подцепил ногой серебряный кувшин и метнул его с точностью дорогого форварда в голову Вани, который так ловко увернулся, что ничуть не изменил спасённой мишенью направление полёта произведения ювелирного искусства. Оно беспрепятственно проследовало прямо в Усладу, но было остановлено мраморным столом и ужасно помято до состояния древней кастрюли, отслужившей свой век у ненавидевших друг друга супругов. Услада отнеслась к событию хладнокровно - массивная защита внушала доверие, но вот Забота и Удивление моментально оценили уязвимость собственной позиции. Они как по команде взлетели на периллы и сиганули в сторону моря, да не очень удачно - не долетели, пришлось покатиться по склону, а уж потом смочить разгорячённые тела в прохладных и солёных волнах.
Шум, гам и тарарам прекратился неожиданно резко. Не успел Ося, как следует приспособиться к "яблочку" Вани с целью удушения последнего, а Ваня приготовиться деревянными пальцами выставить Осе вон лупоглазые от чрезмерных усилий глаза, как чей-то безоговорочный приказ остановил драку, и надёжнее, чем это делают рефери на ринге. Оба драчуна раскатились в разные стороны и замерли в неудобных позах, будто недоделанные учениками художественной академии а-ля греческие статуи. Над скульптурной группой возвышался Король Уховёрт, круглый, маленький и величественный.
- Ну что же! Так ведут себя все гости - ничего не поделаешь. Природа гостей такова. Сначала явиться непрошенными, наесться и напиться, а потом подраться - любимое занятие.
Король ни к кому не обращался. Слова его жёстким приговором висели в воздухе, и те, кто выслушал этот приговор, теперь сильно рисковали стать жертвами.
- Приготовьте мне Жертвенный Треножник, - эти слова относились к исполнителям - девушкам, которые немедленно вышли на середину площадки, по пути разгребая в стороны останки интерьера.
Девушки построились треугольником, задрали подолы платьев, выше некуда, взялись за руки и выставили вперед левые ноги, образовавшие тот самый "треножник", о котором шла речь в повелении короля. Король разорвал девичью цепочку из рук, подправил всю композицию, как ему было удобно, и обеспечил проход к "треножнику". Началось магическое действие. С пола были подобраны две раздавленные кисти винограда, одна тёмно-синяя, а другая янтарно-жёлтая. Сок расплюснутых виноградин смешивался и капал на плиты, приводя в радостное исступление откуда-то налетевших ос. Короля осы не смущали, он и не думал стряхивать насекомых с раскисших кистей, тем более, не помышлял стирать сладкие капли с пола, наоборот - сок от винограда, казалось, был его целью. Мятые грозди прямо с ненасытными прилипшими осами он аккуратно уложил на жертвенник и скомандовал девушкам:
- Давите!
Ароматная, густая жижа текла по стройным женским лодыжкам, направлялась к изящным щиколоткам и, наконец, обильно покрывала цветными лоскутами и лужами мраморные плиты. Феи-работницы давили грозди, щелкали отдельными ягодами и старались ни одну не пропустить, чтобы ни одна капля сока не осталась в естественной оболочке, а, совершив свой неземной путь по божественным опорам, очутилась на мраморе, испарилась и начала новую жизнь в качестве волнистого и липкого зигзага. Не так легко сдавали жизненные позиции злые насекомые. Они жестоко мстили за свою смерть между сочными женскими коленями, выпуская напоследок жала и впиваясь в нежную кожу острыми челюстями, заменяющими в тревожные моменты жизни полосатым чудовищам стальные кусачки. Девушки вскрикивали, всхлипывали, но не прекращали давить осиные тела коленями.
Опять на террасе стало очень шумно. От всей этой жертвенной возни, в которой непонятно было, кого, собственно, приносят в жертву, может уже девиц, оба приятеля воспрянули духом и обрели призрачную надежду, что королевская немилостивая воля не так и страшна - подумаешь, заставили посмотреть, как осы отделывают сладкие девичьи колени! Жаль, что не ты находишься между ними, не ты заставляешь так взвизгивать и ахать их обладательниц, используя почти такое же опасное и почти осиное по наглости жало, но и только. Разве это наказание? Ох, как же наивна обретённая молодость, утратившая мудрую старость! И наказание может быть похоже на развлечение или откровенную безделицу, если не понимаешь скрытого, а часто, ещё до времени не проявившегося на твоей шкуре смысла. Процесс наказания - лишь отсрочка. Пока оно длится - ты ещё жив. Смейся, радуйся, хвали мягкого, гуманного правителя. Пока хватает сил. Пока думаешь: пронесло.
Ирина Фёдоровна пошатнулась. Каблуки разъехались в разные стороны. Она едва удержалась на ногах, но лишь для того, чтобы ощутить - ног у неё три пары. Не подчиняются, пляшут ноги, вершат какой-то дикий танец и больно колотятся друг о дружку парные колени. Кажется - это стук от каблуков по паркету, живые колени так не стучат. Боль пронизывает ноги, уже непонятно: сколько же их на самом деле. Это ещё не беда, а вот руки... Рук тоже не мене шести, но ведут они себя жутко - прилипли ладонь на ладонь, локоть на локоть, по всей длине слиплись намертво и не желают жить поодиночке. Инвентаризацию конечностей проводить стало некогда. И голова и тело - всё шевелилось и скользило вдоль своего собрата, скользило и вжималось. Боль пронзала то одно место, то другое, казалось, никогда не завершится этот мучительный процесс врастания самой себя в себе подобное или наоборот.
- Ирина Фёдоровна! Что с вами, душенька? Пройдите немедленно в мой кабинет, так-так, присядьте на кушеточку, - Лев Давидович всегда-то был галантен, а тут проявил чудеса обходительности.
Он одновременно стал походить, - соответственно и вёл себя, - то на доброго доктора педиатра, исцелявшего маленькую девочку, то на сурового хирурга, который и сам не заметит, как вежливо отрежет вам ногу, не упустив случая прикрикнуть на сестру, чтоб знала место, да ещё и пот со лба стёрла салфеткой в изогнутом зажиме. Короче, Лев Давидович вёл себя как настоящий врач, инстинктивно вернув себе давно позабытые навыки, казалось навсегда утраченные в тихую бытность главным администратором богоугодного заведения. К месту пришлись и иные способности, обычно скрытые, завуалированные минимальными приличиями и чудовищным, нутряным страхом перед женою-рентгенологом, те самые, которые так нужны при тесном общении с противоположным полом.
Лев облизнулся. Беспомощное состояние желанной сестрички подстёгивало гормональный фон, в котором теперь внеконкурентно доминировал тестостерон. Он заставлял начальника сестёр и врачих действовать бездумно, жёстко, но с великим смыслом, который открывается в женских прелестях лишь маньякам и убеждённым насильникам. Порхнув к двери, Лев защёлкнул задвижку, в мановение ока вернулся и встал подле жертвы. Жертва стонала и извивалась, будто бы от боли - так думал во Льве Давидовиче врач, никогда не признававшийся в неточности своего диагноза. А диагноз, в первую минуту, был уже поставлен: дурью мается Ирина Фёдоровна без хорошего мужика. Может быть и не стоит об этом говорить, вроде бы подробность излишняя, но у Льва потекли изо рта слюни, руки его задрожали, а сами так и потянулись к распахнутому халату.
Ещё, ещё его распахнуть, вскрыть эту белую полость - диафрагму любви, сорвать хлопковую повязку с никчёмной резинкой, освободиться от всегда лишней мужской амуниции и вынуть, наконец-то, тускло-синюшное жало. Оно не подвело, а точнее, как раз и подвело Льва к нужному месту. По устоявшейся за долгие годы семейной жизни привычке, врач проверил предстоящий путь пальцем, расчищая его от складок и нежно-розовых ручейков плоти, а затем расчётливо направил орудие в долгий и, как ожидалось, обещавший лишь одну приятность поход, но... Никогда так не был наказан Лев Давидович, даже тогда, когда его застала Софья Моисеевна, в первый год супружества, с молоденькой (да все они тогда были молоды!) кастеляншей. Что плачь и стенания, что побои и упрёки, что почти год последовавшего внутрисемейного ада! Всё это ерунда, когда инструмент в порядке, а нервы подлечиваются другими радостями, которых в жизни помимо жены ещё немало, если иметь правильный на биологическое существование взгляд.
А сейчас? Ужас, срам, боль... Но, главное, падение, такое падение, после которого в его возрасте может поднятие и не наступить! Лев сполз на пол, отчего-то, в каком-то затмении, проще назвать его временным помешательством, он лизнул раз-другой зелёный казённый коврик с красными полосками по краям, ощутил какой безобразный и пыльный, пропитанный чем-то дезинфицирующим, у него вкус и тяжко застонал. Даже в этом разочарование было полнейшим. Рука Льва грустно массировала и оглаживала увядший предмет ублажения, повреждённый чем-то острым и колким, которого точно не должно было бы быть внутри по поступившей в мозг ориентировке от исследовательской пальпации. Рядом со Львом, прямо на коврике, который он облизывал, валялась виноградная веточка, а на повреждённом инструменте, алеющем в солнечных лучах, прорвавшихся в кабинет сквозь тюлевые дырочки занавесок, качалась застрявшая в уретре, будто коралл в морских волнах - другая, точно такая же, как и первая, голая кисть.
Сквозь наступивший, мечталось спасительный, полусон, Лев услышал, как трещит дверь, как выщёлкивается из паза ненадёжная задвижка и в комнату врывается горячее облако, состоящее из ярко-красного мохера и густых тёмно-седых волос Софьи Моисеевны. Облако ковыляет на кривых ножках, вечно обутых в сапоги-чулки, блестящие и противные, но такие родные, а потом начинает пинать Льва в бок острыми носами и высокими каблуками, чтобы он в полной мере ощутил свою неправоту, свою преступность и всеобъемлющую гнусность. Досталось и бедной Ирине Фёдоровне, но к чести обманутой жены, много меньше - пара пощёчин и всё.
Как бы дико не выглядела вся развернувшаяся в кабинете сцена, она принесла и положительный результат. Говорят, так действуют даже самые безобразные фильмы ужасов - вроде бы как после просмотра следует победа над собственными страхами. Не известно, что и кого победила Софья, но Ирина Фёдоровна очнулась. Она открыла глаза, увидела себя в разодранном и расхристанном виде, молча оделась и - вот уж женщины! - гордо поправила огненно-рыжую причёску, совершенно в этом не нуждавшуюся. Софья Моисеевна присела от такой наглости, набрала в свою необъятную грудь воздушную массу и выбросила её сквозь правильно настроенную щель в голосовых связках. В какой-то степени это случилось с опозданием, потому как Ирина Фёдоровна гордо покинула поле боя, да ещё хлопнула дверью, но оставался в кабинете Лев Давидович...
- Это пансионат для престарелых "Чайная роза"? К нам в больницу номер один пункта "А" поступили два ваших пациента. И в очень тяжёлом состоянии... Первый вопрос: они считались у вас ходячими?
"Космос. Зловредная, целиком и полностью несовместимая с пребыванием в ней человека среда. Зачем? Зачем я сюда рвался? к чему лепил эти хитрые штучки, которые не вставишь в русскую печь, штучки, на которых нельзя прокатиться с ветерком за люпинами, посадив впереди симпатичную девицу, которые нельзя (и думать по-другому преступно) приспособить ни к чему полезному на земле. Энергия? Разве большая нужна энергия, чтобы приготовить вкусную курицу, посыпать её перцем и с удовольствием съесть в компании с другом, под водочку с огурчиками на закуску и квашеной капустой, такой простой и значительной, как самый дальний космос. А если в капусту добавить зёрна укропа? Что может сравниться с этим солнцем вселенной, украшенным протуберанцами моркови и блёстками колец репчатого лука, омытыми подсолнечным маслом из жареных семечек?".
- Подключайте аппарат искусственной вентиляции лёгких...
"Это так легко и просто. Зачем что-то вентилировать, если существует такой простой способ, как чтение Гамлета? Да, борьба... Да, вечные вопросы... Но зачем эта деятельность вокруг меня, когда я только хочу уйти и никого, ничего не видеть, не являться больше никем вентилируемым, пусть даже во имя спасения моей - обратите внимание - только моей жизни! Мне сказали, но я не слышал, не пугайтесь. Койка. Шарниры и покатое преломление по желанию. И вы на ложе. Будете часто вздрагивать - это не страшно, просто, автоматически включается аппарат измерения кровяного давления. Мне смешно и смех мой внутри сильнее ваших аппаратов, которые я все ненавижу за одно и тоже - все они автоматические, а следовательно, лишены моей собственной, глупейшей, пусть глупейшей, воли. Не с миром ухожу, с ненавистью к насилию над личностью. Но... Осталось ещё одно дело. Вижу и ты уже здесь. Мы сейчас растворимся во вселенной, наши капли сольются - что делить каплям? Море? Не сердись. Я немного побил тебя, но только за то, что ты влюбился в фотографию, в оттиск. Прости... А всё же - здорово мы прокатились, согласись!".
- Начинаем дефибрилляцию...
"Не мешайте, я только что стал мудрым, а вы меня возвращаете..."
"Куда бы ни шёл, ни бежал / Путник в тёмную ночь /Идёт он обратно всегда / Ждут сумерки, день и рассвет / И дама с косой далеко позади / Не плачет, не воет простив / Немного шагов и... младенческий крик / Прорвётся сквозь синюю мглу / Зачем же сверкал, отделяя, ланцет / Я вновь округляюсь в тугом пузыре / И рыбой плещусь и амёбой / И вновь ухожу в миллионы хвостов / В великое счастье зачатья".
Бесконечной ленточкой тянется позади дорога, похлопывают на выбоинах и неровностях ролики, вольный ветер бьёт в лицо, кустики протягивают навстречу мягкие веточки, сочные градины винограда издалека манят вкусом будущего вина, в прогалинах зелени бьётся и блестит море - сердце земного мира...