Если бы я видел ее раньше, я мог бы о чем-то судить, но я, увы, застал ее душу уже глухой и так и не сумел до нее достучаться.
Она спала, подложив руку под щеку, и ветер шевелил ее волосы. Она спала в гамаке в чужом очень красивом саду, и я знал, что она может приходить в этот сад, когда захочет, и никто не выгонит ее.
Еще я знал, что у нее муж и двое малюток, работа и собственный дом, но она почему-то регулярно приходит в чужой сад, поливает цветы, кормит кроликов, загорает, а после обеда ложится спать в гамаке, свернувшись в комочек под ярким клетчатым покрывалом.
От звука моих шагов она поморщилась, моргнула и села, нарушив симметрию гамака. Тонкая кожа ее миловидного лица шелушилась, обожженная злым солнцем, облезала лохматыми серо-белыми кружевами, как у деревенской девчонки. Я спросил, как ее зовут. Она сонно назвала свое имя и бледно улыбнулась, когда я сравнил ее с проснувшимся котенком.
Ей уже исполнилось тридцать, но выглядела она много моложе, особенно тогда, в то лето, в гамаке, растрепанная, с красными пятнами солнечного ожога на щеках.
Мы поговорили ни о чем, побродили по саду, потом по улице, а вечером отправились в кино на какой-то бессмысленный фильм о молодой француженке, влюбившейся в сумасшедшего скульптора. Моя новая знакомая смотрела с интересом, но после финальных титров зевнула и заявила: "Бред!"
Она была рыжеватая, носила джинсы и постоянно жевала жвачку. Когда я задал вопрос о семье, она как-то неопределенно повела плечом и отделалась улыбкой, абсолютно никак на вопрос не отвечающей.
Поздней ночью в крохотном летнем флигеле она как-то равнодушно и покорно согласилась стать моей любовницей, даже не поинтересовавшись моим здоровьем и семейным положением, а потом повернулась ко мне спиной и уснула, перечеркнутая полосой лунного света.
Я спал, и мне снились ее волосы с рыжинкой, светлые серьезные глаза и безликая, любезная, но все равно обаятельная улыбка.
Каждое воскресенье я приходил к ней, дарил пышные розы, пытался заводить разговоры на вечные темы, но она нехотя призналась, что давно не читает книг и газет, а телевизор не включает просто из принципиальных соображений, поэтому собеседник из нее - не очень.
Как-то она привезла мне свои давние фотографии, в том числе свадебные, и я с удивлением увидел на них живую двадцатилетнюю девчонку с обезоруживающей улыбкой, немного тревожными глазами и почти детским лицом, открытым и беззащитным.
Тогда я и признался ей в любви.
Она рассмеялась, сгребла со стола фотографии и покачала головой, сказав, что все это ерунда, и не пойти ли лучше купаться. Я трепетно взял ее за руку и вполне серьезно повторил свое признание.
На мгновение что-то живое, осмысленное возникло и тут же погасло в ее холодноватых глазах. Не надо, вздохнула она, мне этого не надо, уж чего-чего, а любви я не хочу. Любовь - это боль, сказала она немного назидательно, любовь - это травма. Она обессиливает душу, вытягивает из нее все соки, как болезнь. Зачем она? Без нее спокойнее, легче. Раньше я верила в нее, а потом разучилась, не сразу, конечно - постепенно. Сама не заметила, как это произошло. Просто однажды я проснулась и поняла, что никого на свете не люблю, и никто на свете мне не нужен. Знаешь, как сразу полегчало?... И вообще, раз такое дело, лучше
нам расстаться - нехватало только, чтобы жертвой этой болезни стал такой славный парень, как ты.
Она уехала, ни о чем не вспомнив и не пожалев, ни о чем не думая, не мечтая и не тревожась, а я остался на пыльной летней платформе один и больше ни разу ее не видел.
А одну фотокарточку я у нее все-таки стащил, повесил над столом и смотрю теперь на девчушку в простой белой майке, силясь понять, куда же она делась, почему вместо нее существует теперь вечно спящее разумом создание, какие ожоги в ее душе, затянувшись, лишили душу нервных окончаний и почему, черт возьми, я не был знаком с ней в ту пору, ког-
да она, глядя в объектив, улыбалась т а к о й улыбкой...