Бездействие первое 

Видит бог, рождеством был обязан самой 
сердобольной из женщин. Я звал её мамой. 
О себе в тот момент. Голова, будто слива, 
на сутулых плечах от потуг во что бы то 
ни было вынуть себя на свет, 
наконец. Колесом две ноги. Боязливо 
осмотрелся окрест, как и должно, опыта 
ради. Затем оглушил совет 
принимающих роды мои. Вслед за этим 
задышал автономно. Что ж, едем 

дальше. Время ползло. Год спустя едва ли, 
эстафету приняв, помышлял о финале. 
Я развязку имею в виду. Ан поди ж ты! 
Случай свёл меня с тем, кто, охоч до разума, 
кашу варить из него мастак, - 
с менингитом. Пока мы боролись, мог трижды 
"кони двинуть", что косвенно было связано 
с именем Цельсия. К слову, так, 
не без помощи вышеописанной встряски, 
поняла моя плоть, что не в сказке 

оказалась отнюдь. В день, когда два года 
мне исполнилось, милая сердцу погода 
разыгралась в окне. Снега мокрого хлопья 
опускались, ища моих губ касания. 
Всё мне казалось тогда большим 
в силу малого роста, на всё исподлобья 
приходилось взирать, в основном на здания - 
те, что покинуть мы так спешим, 
повзрослев, как птенцы, разорившие гнёзда 
перелётом своим, дабы поздно 

обернуться назад. В три с полтиной тело, 
горизонт поутру догоняя, потело. 
Магеллан, бороздивший полгода просторы 
океана, которому дал он прозвище 
"Тихий", насквозь его гладь проплыв, 
отдыхает. Пусть не было в теле опоры 
твёрдой, тело спешило искать сокровища 
Флинта, не веря, что те - лишь миф. 
Это было давно. Факты - крепкое пойло, 
как сказал бы герой Конан Дойла, 

за раскрытие дела берясь. В четыре 
удивился, насколько я мал в этом мире, 
сквозь окошко уставясь на небо ночное 
с кучей звёзд как внутри, так и вне галактики - 
той, в чьих границах не так давно 
объявился на свет наш стервец. Заодно я 
вероятностью грезил узнать на практике, 
есть ли пространству предел. Окно, 
между тем, не давая кричать от восторга, 
выходило на здание морга, 

о котором мы вспомним ещё. В пять с малым 
звёзды были чуть ближе. Невольно я стал им 
на ночь глядя подмигивать, левое око 
тренируя в присущей ему реакции, 
вызванной в теле мерцаньем звёзд. 
Для меня по утрам зеленела осока. 
Для меня расточали в цвету акации 
запах, от коего я, как гвоздь, 
извиняюсь, торчал, тем не менее, всё же, 
словно гвоздь упомянутый, тоже 

постепенно ржавея. К шести мгновенья, 
как и прежде, ползли еле-еле - явленье, 
скажем прямо, обычное в целом для детства. 
Это позже гораздо, в преклонном возрасте, 
время, ползущее, как моллюск 
брюхоногий, увы, применяет все средства, 
дабы только нестись на предельной скорости, 
ибо старение наше - спуск 
с той горы, где подъёмом являлись, конечно, 
годы юности нашей, погрешно 

нами прожитой. В семь я узнал, откуда 
появляются дети у взрослого люда, 
не гадая, куда, пожилыми нередко 
становясь, исчезают. Была бы очередь! 
В данном вопросе я год спустя 
преуспел. А покамест внимал, как брюнетка 
за стеной "Шуткой" Баха супруга потчует, 
с белого, как первый снег, листа 
гениальную вязь нотных знаков читая, 
сочинённую мэтром. Тогда я 

ни о чём, кроме клавиш, не думал. В восемь 
обнаружил двоякость команды "Выносим!". 
Хоронили супруга. Тем утром, впервые 
наблюдая за мёртвым в гробу, под окнами 
зданий плывущем (за тем из тел, 
что носило оправы очков роговые; 
что застыло теперь, не скрипя волокнами - 
проще сказать, отошло от дел) 
я отметил: у смерти есть запах, который, 
выдыхая, не спрячешь за шторой, 

до упора задвинутой. В девять кнопки 
канцелярские ставил под тощие попки 
незадачливых сверстниц моих, трущих стулья 
вышеназванным местом. И вот старания 
бренного тела свелись к тому, 
что влюбилось оно в ту из целого улья, 
на которой заклинило взгляд, заранее 
предполагая: она ему 
не ответит взаимностью, бёдрышки пряча 
под разглаженным флисом, тем паче 

если возраст учитывать. В десять ровно, 
несмотря на доказанный факт, мол, огромна 
чрезвычайно вселенной искомая площадь, 
здравый смысл, а также из книг учёные 
хором твердили, что ширь сия 
вовсе не бесконечна, а всё, что полощет 
в ней - системы, галактики, дыры чёрные, - 
так и подавно. Везде суя 
любопытный свой нос, я завидовал птицам. 
Тем же временем тело под ситцем 

подрастало. В одиннадцать, скажем твёрдо 
(год, когда я сумел отличить ост от норда, 
наставляемый глобусом), несколько басен 
без запинки читал наизусть, словесности 
в образах у мертвецов учась. 
Шли недели. Мой путь слишком крив и неясен 
был покамест. О том, что умру в безвестности, 
я и не ведал тогда, подчас 
тратя времени уйму с сомнительной пользой 
под эгидой девиза "Не ползай 

по долам, как улитка!". В двенадцать сдуру, 
любопытства опять-таки ради, в структуру 
земноводных проник, взявши скальпель. Такое 
небывалое зрелище, вызвав паники 
приступ во мне, поперёк и вдоль 
потрошащем субъект, не ответило, кто я 
или что - я, который погряз в органике; 
я, о котором лягушки столь 
очевидного мнения были; и я же, 
с малолетства стоящий на страже 

голых фактов. К тринадцати лез на стену 
по ночам, так сказать, в благодарность Шопену, 
сочинившему некогда "Марш", не впервые 
за стеною звучавший посредством клавишей, 
дабы жив памятью был и впредь 
тот, кто раньше оправы носил роговые. 
Все там будем однажды. И я, прибавивший 
в росте со дня похорон на треть, 
знал об этом не хуже любого из взрослых, 
трущих мускулы задниц о воздух 

ежедневно. В четырнадцать (это ж надо 
приключиться такому) отбился от стада, 
ибо понял, что всё по извечному кругу 
обращается там, за окном узорчатым, 
скованным вьюгой; что, зло неся, 
большинство организмов враждебны друг другу 
в силу ряда претензий. Я стал двустворчатым. 
То есть закрылся от всех и вся 
на засов. Так я жил, познакомившись с мышкой. 
Этот год был для нас передышкой... 

Январь 2012