Ей нет и тридцати семи, но она толста, как все южные красавицы, которые вышли замуж и перестали смотреть на свое тело сверху вниз.
Окна ее квартиры выходят на кольцевую автодорогу, стекла в рамах дребезжат и покрываются копотью. Жилье армянка снимает у пьющей женщины Екатерины. Екатерина приходит каждый месяц и протягивает дрожащую руку. Армянка вкладывает в треснувшую ладонь купюры, и женщины расстаются. Екатерина ненавидит армянок за то, что у них темные глаза и жесткие волосы. Армянка ненавидит москвичек за то, что у них светлая кожа и русые волосы. Женщины всегда виновато улыбаются друг другу и ни о чем не разговаривают.
У армянки в московской больнице лежит муж. Третий месяц она снимает квартиру, третий месяц он теряет вес на узкой больничной койке. У него мужественное лицо, и он все знает о своей болезни. Она тоже о многом догадывается, но, лишенная смелости, все еще надеется на русских врачей, которые говорят ей короткие предложения полные непонятных слов.
Каждое воскресенье мужа отпускают из больницы помыться, и армянка везет его на такси в свою временную квартиру, где самым живым существом является фикус в банке из-под болгарского перца. Муж, не отрываясь, смотрит в окно, как будто пытается запомнить маршрут, армянка поправляет на его шее вязаный шарф и всю дорогу держит за руку.
В квартире муж несколько оживает: ругает супругу за беспорядок, перекладывает с места на место какие-то вещи и пытается готовить ужин; но когда дело доходит до резки мяса, неожиданно угасает и, покашливая, уходит в комнату. Там он долго лежит на диване, пытаясь смотреть телевизор или читать нелепый цветной журнал, но все тщетно. Слабость обволакивает его тело, а глаза закрываются на ближайшие полтора часа.
Потом они съедают остывший ужин, больной принимает ванну и возвращается на уже разобранный диван. Его жена ходит в ночной рубашке с оранжевыми цветами и желтыми бабочками. Муж смотрит на ее мягкую грудь, на круглые плечи и по лицу его впервые пробегает едва заметная гримаса безысходности. Женщина каждый раз замечает эту гримасу, ложится рядом, гладит седые волосы и говорит, что торопиться не надо, что после выздоровления они все успеют, что у них все получится... Тогда больной засыпает, а армянка долго лежит рядом, вздрагивая то ли от неуместного желания, то ли от жалости.
Утром муж не может хорошо позавтракать, его тошнит. Он смотрит в зеркало на то, что теперь называется лицом, и машинально снимает с расчески все еще вьющиеся волосы. Супруга помогает ему одеться, усаживает в машину и везет в больницу. По дороге он так же внимательно смотрит в окно, а она поправляет шарф на его шее и держит за руку.
Каждый четверг моя знакомая армянка ездит на вокзал. Ереванский поезд приходит рано утром, и ей приходится пятнадцать минут терпеть в переполненном автобусе, потом давиться в метро, ощущая острые локти женщин и сонные взгляды мужчин. Проводник передает ей фрукты, зелень и сыр для дяди Ашота, интересуется, не стало ли ему лучше, не похудел ли он за прошедшую неделю? Армянка отвечает, что все хорошо, что последний раз он был веселее обычного, сам побрился и долго не хотел засыпать. Передает привет родственникам, но просит в следующий раз выслать побольше денег. Проводник улыбается, но когда женщина уходит, поджимает губы и качает головой.
С вокзала она едет домой, чтобы приготовить обед (врачи рекомендуют калорийную пищу). Наполнив две стеклянные банки национальной кухней, снова лезет в транспорт и едет в больницу. Передает мужу приветы, поправляет подушку, умоляет доесть первое и хотя бы попробовать второе. До чая дело никогда не доходит: муж ложится, и его рвет в судно. Армянка уносит судно, чтобы лишний раз не платить нянечке, зовет медсестру, а после укола протирает супругу щеки и губы мокрой салфеткой. Когда наркотик начинает действовать, больной засыпает, и моя знакомая армянка на цыпочках выходит из палаты.
Она идет пешком по широким улицам столицы и с изумлением читает рекламные вывески. Пустые банки мелодично позвякивают в сумке, прохожие двигаются мимо и смотрят только перед собой; никто не замечает ее печального взгляда, никто не сочувствует. Мягкая грудь армянки вздымается, голова опускается ниже и ниже. И вот на бульварной скамейке возле угловатого серого дома, она замечает совершенно лысого мужчину с толстой коричневой книгой. На носу его сидят смешные очки с квадратными стеклами, на вытянутых ногах красуются тертые кеды. В это время случается мелкий дождь, и мужчина, не прекращая чтения, начинает смахивать редкие капли с белых страниц. Он, как и другие прохожие, не замечает полную армянскую женщину, которая сначала останавливается, а потом опускается на его скамейку.
Дождь усиливается, и мужчина срывает с носа очки, чтобы протереть смешные стекла. Он начинает лазить по многочисленным карманам, но ничего не находит. Тогда армянка, тихо блямкнув пустыми банками, достает носовой платок и молча протягивает в его сторону. Мужчина благодарно кивает, берет платок и занимается протиркой.
− Извините, вы какую книгу читаете? − вкрадчиво спрашивает армянка.
− Зачем же вы ругаетесь, − печально возмущается она и хочет уйти, но мужчина почему-то смеется, и армянка решает остаться.
Закончив протирку стекол, он возвращает платок, но после этого не отворачивается и не погружается в чтение, а начинает медленно и подробно рассматривать собеседницу. Она выдерживает этот нескромный взгляд, а после минуты молчания неожиданно признается:
− Меня Карина зовут. А вы почему под дождем читаете? Может быть вам ночевать негде?
И тогда захлопнул я книгу, и поехал с армянкой, хоть и было мне, где ночевать и где предаваться чтению. Сначала мы спустились в метро, а потом влезли в угрюмый автобус. Дождь моросил, мокрые люди отчаянно прижали нас к запотевшему стеклу. Через влажную ткань я чувствовал теплое тело моей спутницы, она виновато опускала глаза, но отодвинуться было некуда. Банки в ее руках тихо позвякивали, автобус ехал, дома вокруг становились все квадратнее и мрачнее.
В квартире она настойчиво извинялась за беспорядок, запихивала в укромные места мятые вещи, просила не разуваться, старательно поливала фикус. Потом мы доедали вчерашний рис и варили свежий кофе, пили вино, которое прислали из Еревана и которое уже не поможет мужу. Потом погасили нелепую люстру и включили тихое освещение. Армянка перестала суетиться и грустно заулыбалась. Потом ее улыбки стали загадочными и непонятными... Потом мы долго стояли напротив друг друга и не знали, что делать дальше.
Чистое полотенце, тапочки, ванна... Плохо работающий кран с горячей водой и дырявый шланг советского душа. Когда я вышел из ванной, а она туда проскользнула, свет в квартире оказался потушен. Наверно поэтому, когда армянка вернулась, я не разглядел желтых бабочек на ее сорочке, не разглядел ее осоловевших от счастья глаз, но почувствовал, как дрожит ее мягкое тело, и смыкаются зубы. Она тоже ничего не заметила, но она была молодец.
Постоянно что-то кричала на непонятном мне языке...
Позволяла держать себя за волосы...
Просила делать с ней все, что вздумается...
Интересовалась, как бы нам все это получше закончить...
Стекла неприятно дрожали в окнах. Машины кружили по кольцевой дороге. Я не помню, как все завершилось, но армянка была молодцом.
Странные вещи происходят в дождливую погоду. Я никогда не общался с южными женщинами, но ведь захлопнул же Кортасара и поехал с этой армянкой.
Трудно сказать, почему такое случилось.
Быть может из-за того, что у нее, у моей Карины, волосы впереди были совершенно розовые. Видимо, захотела стать русой, как пьющая женщина Екатерина, но не совладала с пропорциями, и вышел престранный казус...
Мы встретились.
Славная получилась парочка: лысый русский очкарик и армянка с розовой челкой.