Меж ними явно что-то происходило, и ученики посмеивались.
У женщины, которая преподавала биологию, была разбитая фигура, но бархатный голос. Хотелось слушать слова, не вникая в смысл. Голос менялся, когда женщина раздражалась. Биология прошла мимо.
Геометрия привлекала кубизмом, алгебра была темной и душной комнатой, внутри которой ничего не было.
От русского языка подташнивало.
Литературу преподавала дура, но след в виде звонких рифм и бойких сюжетов остался. Читать толстые книги было скучно; хотелось смотреть телевизор, но ничего не показывали.
Школа не подарила друзей, но посеяла раздражение.
Дальше была армия, которая научила лгать и выходить на берег сухим. Ее хватило для того, чтобы Феликс Ялов понял — мир плох, а его изменениями насладится лишь тот, кто появится через тысячу лет.
Но разочарований не последовало — наступила ясность. Захотелось, как все, вцепиться зубами в тушу и вырвать кусок мяса. Институт подарил ненужные знания и выплюнул в жизнь. Жизнь познакомила с людьми, которые показали, как выглядят деньги. Чаша соблазна наклонилась, и в рот Ялова потекло вино желаний. Сделав несколько робких глотков, он согласился...
Ему объяснили, что нужно делать. Процесс был грязный, но денежный. Работа вытеснила из головы лишнее, и Феликс понял, что счастлив... что движется в правильном направлении... что все хорошо... Но случилось странное. Одно из старых армейских увлечений неожиданно возобладало и стало мешать.
Когда-то, на втором году службы, томимый пустотой и блеском стали, Ялов прихватил в "ночной дозор" книгу поэта, о котором не принято говорить шепотом. Стихи перевернули его и долго били головой о пол караульного помещения. Ему не столько понравилось, сколько показалось, что это просто. Отыскав карандашный обломок, за сорок минут он сочинил полтора десятка четверостиший...
После армии увлечение продолжилось. В институтских тетрадях, рифмы упрямо наезжали на параболы, Баратынский теснил Марию Кюри. Нужно было определяться — и Ялов сел за другие учебники.
Литературная теория поддалась безропотно и легко. Физика перешла в метафизику, метафизика — в лирику. Лирика упрямо соседствовала с грязной работой... Неточные рифмы звенели бубенцами Валдая. Рубленый ритм чередовался с мягкими интонациями, а лица новых литературных друзей — с надоевшими рожами посредников и партнеров.
И пришла скука.
Руки делали слишком много... руки всегда были заняты — голова отдыхала. Люди вокруг говорили не о том, что хотелось узнать и запомнить. Сначала Феликс перестал восхищаться деньгами, потом перспективой... чуть позже понял — о такой работе не может быть и речи.
— С меня довольно, — объяснил он своему работодателю. — Ухожу к другим берегам.
Работодатель сдвинул брови и поправил:
— Берега у нас одни.
— Тогда пароходы разные, — подхватил шутку Ялов, но с ним не шутили.
Тот, на кого он работал, носил странное имя Амос и разговаривал редко и неохотно.
— Тебе нужно встретиться с одним человеком и рассказать обо всем. Покажи ему, что ты пишешь. Это поможет, — сказал он Ялову и вышел из комнаты.
Через три дня Феликс сидел перед господином, голова которого напоминала камень, сорвавшийся со скалы и мчащийся в никуда. Господин взял протянутые рукописи и долго читал их, забыв о присутствии автора; потом очень медленно произнес:
— Путь на Парнас усеян трупами слов... Слова гибнут от рук поэтов сотнями... Те, которые остаются, ложатся в строку и приносят поэтам славу. Пока ты не понимаешь кого казнишь, а кого оставляешь жить.
На этом их разговор закончился, а в голове Ялова впервые шевельнулось сомнение. "Сколько слов я должен убить, чтобы остались самые нужные?" — спросил он себя, но не нашел ответа.
Не нашел он его и через месяц.
Ничего не изменилось и через год. Новая среда плевалась отказами, а литературные друзья врали и лицемерили не хуже прежних. Мириады звуков сбивались в тучи из слов. Одни из них умирали тысячами, другие, которым суждено было выжить, попадали в строку, но огня не давали. Феликс вынимал каждое слово руками, долго рассматривал... аккуратно вставлял в нужное место... любовался, отойдя на шаг в сторону... брал снова... подтачивал, чтобы влезло в строку...
Все было ровно.
Но текста не получалось.
Через год добавилась бедность. Она подползла и свернулась у ног добродушной гадюкой, которая еще не слишком проголодалась. Феликс не сразу, но все же понял — это конец. Он плохой поэт, и у него ничего не получится. Нужно признать поражение и ползти к бывшим благодетелям. Нужно снова работать руками и не терзать голову. И тогда все наладится. Все будет хорошо. Исчезнет бессонница, утихнут амбиции, появятся деньги... Деньги, деньги!.. Только они смогут вернуть покой. Ему не надо много. Для него главное — изменить ритм. Снова рано вставать и весь день заниматься чем-то однообразным и пошлым. Говорить о делах в полголоса, передвигаться с оглядкой, запоминать нужные телефонные номера, не записывая их в книжку. Он сможет. Он еще не утратил навыка. Вечером Феликс позвонил Амосу и попросил о встрече. Тот долго молчал в трубку, но согласился.
— Хочу снова работать, — заявил Ялов после рукопожатия и с минуту дожидался ответа.
— Берега у нас все же одни, — ответил Амос, глаза которого наполнились меланхолией.
Через два дня Феликсу поручили цех в большом подвале. Полтора десятка темных рабочих делали в нем по ночам такое же темное дело. Каждый вечер грузовик привозил сырье, каждое утро — возвращался за товаром. Ялов принимал, сдавал, понукал и подсчитывал. Иногда появлялся Амос, расхаживал меж станков, заглядывая людям в лица. Некоторые отводили глаза. Другие сдержанно улыбались. Не задав ни одного вопроса, Амос уезжал. Феликс подолгу смотрел ему вслед, не пытаясь выяснить цель визита. Лишние мысли его не мучили. Он снова был счастлив и даже сочинительство стихов не могло — как раньше — испортить ему настроение.
Так было до того случая, когда утренний грузовик с товаром отъехал от Феликсова подвала и канул в небытие. Это был сравнительный пустяк, если бы не приличная сумма денег, которую получил экспедитор грузовика для текущих закупок. Деньги эти привез накануне Амос, и Ялов, по его поручению, передал их экспедитору.
В течение дня машину найти не удалось.
На следующее утро Феликсу позвонили и попросили приехать по названному адресу. Он долго ехал, еще дольше искал нужный дом, который оказался металлическим ангаром на территории промзоны. Феликс вошел. Внутри было много пустого пространства, посреди которого стоял Амос. Неожиданно со спины подошли еще двое. Ялов узнал их (это были Мадлена и Филипп), хотел поздороваться, но увидел в руке Филиппа оружие и попятился в сторону Амоса. Последний безучастно отошел, а Ялов, споткнувшись обо что-то твердое, упал на спину. Под ногами лежал большой деревянный крест.
— Рабочие сказали, что ты крепко дружил с водителями того грузовика, — сказал Амос, подойдя к лежащему.
— Ну и что, — ответил Ялов.
— А то, что оба они были дураками... А сейчас их нигде нет, — подхватила Мадлена.
— И что, — уже озлобленно бросил Феликс, пытаясь подняться.
— Кто-то научил их потеряться с деньгами, — пихнув его ногой, объяснил Филипп.
Глаза Ялова бешено завращались, но его ярости не суждено было вылететь наружу.
В следующую секунду он был схвачен и положен на крест. Растянутые в стороны руки ощутили жжение веревок. Голова завертелась, не веря в увиденное. Ноги стянули чуть позже. Феликс пытался пинаться, но все было тщетно.
Мадлена стояла напротив и наблюдала.
Еще через минуту крест подняли. Его основание воткнулось в глубокую впадину в центре ангара. Суставы привязанного хрустнули. Покрасневшее лицо исказилось, а изо рта вырвались первые визгливые ругательства. Они продолжались долго... слишком долго, но когда их поток иссяк, Амос безучастно спросил:
— Рабочие мне сказали, что ты дружил с водителями нашей машины?
От слов этих привязанный сник и обвел всех троих стеклянным взглядом.
— Они были дураки и не могли сбежать просто так, — сказала Мадлена.
— Расскажи нам... как ты это устроил, — попросил Филипп.
Поток ругательств повторился. Ялов был невменяем. Ему казалось, что сила его голоса вот-вот разорвет веревки и сломает перекладину...
...но ничего не случилось.
Крест ритмично покачивался, веревки остались на месте. Трое угрюмых людей стояли у его ног, и когда он успокоился, в очередной раз повторили свои вопросы.
Феликс обмяк. Он впервые ощутил физическое неудобство и появляющуюся боль.
— Мы придем к тебе через два часа, — сообщил Амос.
Свет был погашен, троица удалилась.
Через сколько они вернулись, человек на кресте уже не помнил.
Зажегся свет. Снизу вверх в него плеснули водой из ведра. Струя разбилась о грудь и ударила в подбородок. Вопросы прозвучали в том же порядке.
Ответа не последовало, хотя человек был в сознании. Его блуждающий взгляд удивил вошедших. Они стали заглядывать ему в лицо. Мадлена сказала:
— Сейчас он заговорит.
Привязанный действительно шевельнул губами, но вместо ответов из него полезли короткие фразы из ненужных слов. Трое прислушались, но смысла не уяснили. Тогда Филипп достал оружие и попросил говорить четче. Человек на кресте как-будто понял угрозу: голос его окреп и превратился в речитатив. Трое подошли ближе, снова прислушались, но вскоре досада отразилась на их лицах.
Сначала никто из них не мог принять решение, а человек на кресте продолжал свою речь. Они начали расхаживать вокруг, а подвешенный все говорил, и слова его заполняли пустое пространство ангара. Люди с земли поднимали глаза — он отвечал на их взгляды. Они пытались прервать, но он не останавливался, лишь ненадолго замедлял темп и вдруг начинал говорить еще быстрее. Сбивался. Возвращался назад. Повторял фразу по несколько раз. Внезапно оборвал речь и после паузы почти приказал:
— Достаньте бумагу и записывайте.
Филипп скривился от возмущения, но Амос достал мятый блокнот и сунул Мадлене.
— Продолжай, — сказал он. — Она будет писать все, что ты скажешь.
— Да, — донеслось с креста. — Все, что я скажу.
Речь возобновилась. Теперь человек говорил медленно. Карандаш забегал по мятой бумаге в его угоду. Филипп непонимающе посмотрел на Амоса, но тот отошел в самый угол ангара и набрал номер.
Далекий голос, не здороваясь, задал ему вопрос, и Амос ответил:
— Он почти бредит, но пока не сказал ничего полезного. Из него выходят стихи... подозрительно складные... Просит, чтобы записывали.
— Стихи!.. — удивился "голос" и, чуть помедлив, попросил. — Записывай каждое слово. Через них он и проговорится.
— Я уже начал... но может быть освежить ему память?... поторопить?..
— Распятие — хорошее средство для памяти. Крест его поторопит.
Голос превратился в гудок, Амос опустил телефон в карман. Прежде чем вернуться, он выволок из угла три пыльных стула и потащил к кресту.
— Не переношу религии, — отвернувшись от распятия, сказал Филипп.
Мадлена села ближе других, Амос — рядом, Филипп продолжал стоять, сжимая оружие. Всем стало понятно, что монолог затянется и нужно набраться терпения. Больше они не разговаривали; говорил только человек ими распятый. Через час его голос перешел на крик, через два — сделался хриплым. Потом наступило молчание, и Мадлена перечитала записи вслух. Несколько раз ее остановили и поправили сверху. Потом человек умолк, а когда заговорил снова, троим показалось, что голос его уже не принадлежит Феликсу Ялову.
Ночь застала их за прежним занятием. Через большие паузы стихи падали вниз, Филипп нервно ходил, Мадлена записывала, Амос смотрел на ее руку с карандашом.
Загудел телефон, и прежний голос спросил Амоса:
— Ты уже понял, куда уехали наши деньги?
— Нет... Мы ошиблись. Он висит зря. Его текст не содержит ответа...
— Ждите, — приказал "голос"...
...и через полчаса человек с головой похожей на камень сорвавшийся со скалы распахнул дверь ангара. Его звали Нестор. Казалось, в руке он держит хлеб, которым может убить, точно камнем... На самом деле в руке у человека ничего не было.
Он быстро подошел к кресту. На подбородке распятого висела пена. Голова лежала на плече, глаза были закрыты.
— Уже не разговаривает, — пояснил Амос.
— Снимайте, — тихо сказал Нестор, но его услышали.
Привязанный открыл глаза, поднял голову и, взглянув на подошедшего, хриплым шепотом начал выдавливать из себя фразу. Мадлена подскочила к нему и прислушалась. В этот момент фраза была закончена, и голова упала.
— Что он сказал? — спросил вошедший.
— ..."вбей гвозди". Он сказал "вбей гвозди". Наверно, это последняя строчка, — пояснила Мадлена.
— Он рехнулся... — взвизгнул Филипп.
— Быстро снимайте, — уже закричал Нестор.
Но Мадлена неожиданно закрыла блокнот и отбросила его в сторону.
Амос повернулся к ней и нахмурился:
— Подними. Ты должна писать до конца...
— Уже конец, — прошептала Мадлена, и все увидели, что человек на кресте мертв.
Мятый блокнот Нестор поднял сам и, открыв первую страницу, зашагал по ангару.
Пока он читал записанное, трое стояли молча.
"А ведь я не ошибся, — подумал он, дочитав до последней страницы, — у него действительно получилось... Стихи продиктованные смертью... Как странно действует на человека распятие. Никого не назвал... значит чист. Но что с этим теперь делать?" Он остановился напротив креста и посмотрел на покойника. Трое стояли рядом.
— Снимайте, — сказал Нестор и отвернулся.
Медленными шагами он направился к выходу, то вынимая, то засовывая в карман блестящую зажигалку.
"Зачем России еще один мертвый поэт", — подумал он в последний раз и аккуратно поджег блокнот с помятого края.