Если Сатана и пролетал тем пасмурным вечером над Москвой, то не мог заметить монаха Тоцкого монастыря Корнея Водохлеба, стоящего, ни сходя с места, глубоко под землей — в переходе между станциями метро Новокузнецкая и Третьяковская.
Деревянный ящик с замком и щелью висел на груди монаха. Борода была окладиста, волосы связаны на затылке, ряса касалась мрамора. Взгляд Корнея упирался в пол, опущенные руки дрожали.
Подавали в тот день хорошо.
Водохлеб придерживал ящик, когда в щель просовывали купюру, поднимал глаза на благодетеля, виновато басил, извиняясь за беспокойство.
— На восстановление колоколенки, — пояснил он маленькой старушонке, сообщившей о своей неграмотности.
— Не умею, читать, батюшка, а в Бога верую. Не возьмешь ли от меня пятерочку. Да помолись как следует, а то на Христа Спасителя пятьдесят жертвовала, а здоровье только убыло.
— Помолюсь, бабушка, но как же ты без чтения?
— Что нынче чтение: молитвы на зубок знаю, а телевизер сам говорит, сам показывает. И где этот монастырь Тоцкий?
— На севере... Далеко и холодно.
— А ты не из раскольников ли будешь, отец родной?
— Нет, — коротко ответил Корней, которому шел тридцать восьмой год.
Хотелось спать. Спина давно ныла. Около часа мысль о возвращении на поверхность терзала Водохлеба, но подавали хорошо, и монах стоял. Он успел привыкнуть к двусторонней толпе, шуму эскалатора и насмешливым взглядам атеистов. Прикасаться к нему боялись даже при сильной давке, и двухметровое поле, которое пустовало вокруг, не требовало завоеваний. Корнея покачивало от усталости. События недельной давности мелькали в сознании, тесня реальность. Вспоминалось ему, как кричал, шарахаясь по келье, его недавний сосед Сафрон Самотык:
— В самолете над землей поднимался — Бога не чуял, в шахту лез — никого не видел, в толпе давился — ничего не почувствовал, и все равно есть Он, потому как внутри себя частицу его имею, а ты, Корней, — сволочь и богохульник.
Водохлеб сидел на жесткой скамье и ничего не спрашивал.
— Дрянь ты земная, какую изводить положено, — продолжал Сафрон, косясь на пустую бутылку у ноги Корнея, — одно тебе оправдание — что заплутал. Тебе же землю горстями есть нужно, чтобы хоть как-то очиститься, а ты пиво после обедни кушаешь.
И опять сидел Водохлеб, и ничего не спрашивал, но потом вдруг поднял на соседа глаза и высказал:
— А ведь ты, Сафрон, меня бы легко на костер отправил. Не задумываясь. Фанатик ты, Самотык, но я на тебя не злоблюсь. Замолчи теперь и одолжи двадцать рублей, не то дам в морду и не посетую.
— Гневи, гневи!.. а мне за тебя грехи простятся, — огрызнулся Сафрон, бросив на пол, к ногам Водохлеба, две денежки.
Монастырская жизнь Корнея поначалу ладилась, но потом перекосилась. Он пытался бороться, но тщетно. Привыкший к алкоголю организм требовал. Плоть бунтовала, а мысли улетали в злачные места большого города.
В монастырь он попал по протекции. К монахам его устроил старый товарищ, ныне представитель местной власти Борис Вохров. Войдя к настоятелю вместе с Корнеем, он серьезным тоном отрекомендовал: "Отличник боевой и политической... интересуется богословием".
Росту в Корнее Водохлебе было метр девяносто два. Руки толстые. Ноги — столбы. Живота нет. Лицо худое, голодное. Глаза медленные, для религии подходящие. Посмотрел на него батюшка и определил дровоколом при кухне.
Так наступила зима. Полгода Корней колол дрова и таскал их к печке. Полгода учил молитвы, но ни одной не упомнил. Вел себя смиренно — обстановка располагала. Никто не нападал из-за угла, не подкрадывался с дубиной сзади. Спокойствие людей удивляло Водохлеба. Именно к такой тишине он стремился последнее время, и она опустилась на него, как мягкое покрывало. Свист топора, да стук разлетающихся поленьев. Пресные бобы, да перловая каша. Тихие разговоры братьев, в которых не встретишь похабщины. Иногда жарко спорили, но как-то особенно. За ножи не хватались. Да и ножей ни у кого не было.
"Пока человек мечется в разные стороны, — говорил кто-то на монастырском дворе, — время идет вперед".
"Время само не знает в какую сторону оно движется", — возражали ему с другого конца.
"Время никогда не начиналось и никогда не закончится", — бросал, как бы невзначай, еще один проходящий мимо.
Корней слушал эту туманную замысловатость, но запомнить не мог. Время шло. Спокойствие дней, которого так жаждал Водохлеб раньше, стало наливаться тягомотным свинцом. Начались тайные отлучки из монастыря в мир. Но это не помогло. Скудный на развлечения Север не давал утешений. Корней понял, что это конец и решил подготовиться.
Главное было добраться до столицы и продержаться два дня. Он уже знал где можно украсть необходимое для дороги. Первой была похищена приличная ряса, вторым — ящик со щелью и замком, для сбора податей. В последнюю ночь карманы спящих монахов предоставили деньги на поезд. Неожиданно подвернулся приличный крест. Затолкав вещи в мешок, беглец вышел на монастырский двор. У самых ворот возле него внезапно вырос один из братьев. Заметив, что дровокол с мешком, он встал на пути и спросил:
— На верную ли дорогу встаешь ты этой ненастной ночью?
Накануне погода испортилась. Ветер шумел громче обычного, мелкий снег летел почти горизонтально. Не поднимая глаз, Корней выдавил:
— Ухожу.
Встречный двинулся на него:
— Чем может наполниться мешок дровокола, так и не узнавшего ни одной молитвы?
— Устал от смирения, — признался беглец. — Тишина давит.
— Вернись и покайся, — предложил встретивший.
— Прочь, — бросил в него Водохлеб.
— Э-э-э, нет... — начал было закрывший дорогу, но Корней сделал резкое движение, и, схватившись за голову, монах упал.
"Прости, господи", — подумал Водохлеб и поразился силе инерции. Это было единственное, что запомнил он, находясь полгода меж ряс и камней.
Но Водохлеб ошибался. Уже останавливая на трассе машину, он предложил водителю довести до станции "одинокую божью душу, стремящуюся к мировой гармонии". Водитель проникся, и они поехали. Мысль, закопать автомобилиста в снег, не покидала Корнея первые минуты поездки, но представив себя за рулем полусгнивших "жигулей", он раскаялся. "Доеду смиренно... на поезде".
Через пару часов проводник тринадцатого вагона, заскочив в вагон четырнадцатый, сообщал своему коллеге:
— Чистый демон! Сначала стоял поодаль и смотрел из под бровей, а потом подошел и говорит: "Пусти, добрый человек, до Москвы". И так, знаешь, сказал, что у меня сердце опустилось. Вроде поп, а ощущение, что не впусти его, так он прямо на перроне и удавит. Вот ч-е-ерт! И денег почти не дал...
— Может сатанист какой? — спросил проводник четырнадцатого вагона.
— Да нет. Наш, православный. В черном.
— Тогда проси грехи отпустить.
— Что ты!.. Такой еще навесит.
— Не богохульствуй. Скажи лучше, в Петрозаводске девку брать будем?
— Не-ет. Там у них всегда страшненькие. Давай до Волхова перетерпим.
Теперь Корней Водохлеб стоял в переходе между Третьяковской и Новокузнецкой и собирал деньги. Подавали хорошо...
Неделя, проведенная в столице, прошла спокойно. Выйдя из поезда, он увидел, что снега в городе почти нет, а грязная поверхность земли напоминает тело громадного трупа, с которого только что ободрали кожу. Прямо на вокзале Водохлеб продал два украденных у проводника одеяла и махровое полотенце ехавшей рядом женщины. Потом он спустился в метрополитен и долго плутал по его скалистым лабиринтам в поисках места. Когда ходьба сделалась невыносимой, он резко остановился и вынул ящик со щелью.
Новая жизнь началась.
Через пятнадцать минут к нему подошел милиционер и прищурился.
— Из монастыря прислали... — начал было Корней, но осекся.
— Тяжело сейчас без подаяний... вот отец настоятель и обязал... за провинности, — неуверенно продолжил Корней, но милиционер молчал.
— Сколько? — спросил тогда Корней, прибавив басу.
Милиционер не оживился и не поменял позы, но цену назвал.
— Видать, о боге-то ничего не ведаешь, — сказал Водохлеб, поразившись услышанной цифре.
— Не ведаю, — тихо ответил милиционер и ушел в толпу.
К удивлению монаха деньги потекли тонкой речкой. Люди шедшие мимо, знали о боге гораздо больше, чем тот, кто их охранял под землей.
Поздно вечером Корней отсчитал в милицейскую руку положенную мзду и поднялся наверх. Спрятав ящик в заплечный мешок и надев сверху рясы темную куртку, он устремился по узкой улице с низенькими домами в поисках подходящего места. Интересовали Водохлеба заведения с колесом рулетки. Скоро одно из таких было найдено.
2. Дорожный инспектор
Машины густо стояли по краям и вяло текли посредине.
Андрей Хлюпов поднял полосатый жезл, и темно-синяя Ауди прижалась к обочине. Жезл безжизненно повис на ремешке, при этом стало хорошо заметно, что краска отваливается как от черных, так и от белых полос. "Надо бы инструмент подновить", — подумал Андрей, подходя к водителю, который уже рылся в карманах. Хлюпов пренебрежительно козырнул и невнятно представился:
— Капитан дорожной инспекции Глотов. Можно взглянуть на ваше удостоверение?
Через три минуты поладили. Хлюпов спрятал в карман 120 рублей, водитель Ауди — документы.
Подавали сегодня плохо.
"Жаль, — подумал Хлюпов. — Мог бы отслюнить и сто пятьдесят. Последнее время, почему-то, не добираю. Пожалуй, еще парочук и сворачиваюсь. Отвратное место". Он бросил взгляд на светящиеся вывески на другой стороне улицы и, прочитав одну из них, хихикнул: "Упырь". Веселое название для казино. Прогуляюсь... посмотрю". В это время человек в длинном черном пальто подошел к дверям заведения и поприветствовал швейцара. "Лохматый, как поп, — заметил Андрей, но поправился. — Ба-а-а, да это и есть поп. Не пальто, а ряса. Какая искренность! А я, чтобы пива выпить, переодеваться бегаю. Несмело с моей стороны. Батюшка, похоже, рвется внутрь. Меценатов ищет. Бог в помощь. Но, как говориться, почему Ты помогаешь ему, а не мне".
Монах скрылся за дверьми "Упыря", а капитан дорожной милиции в очередной раз выбросил вперед черно-белую облезлую палку.
С двух последних автомобилей он поимел всего 210 рублей, выругался и стал спешно переходить улицу в направлении казино.
— У нас сегодня уже были, — озадаченно развел руками швейцар, но увидев на сером форменном бушлате бляху "ГАИ", изобразил удивление.
— Спокойно, отец. Зайду после смены пива глотнуть.
— Это милости просим.
Дверь распахнулась.
В гардеробе Андрей спрятал неказистый жезл в бушлат и сдал его вместе с фуражкой.
— Береги честь смолоду... — залихватски козырнул ему старик-гардеробщик.
— ...А доллар всегда, — без улыбки ответил Хлюпов, пригладил волосы и прошел в зал.
Заведение оказалось предсказуемым, но уютным: низкие потолки, дорогая обивка и манящий полумрак над столиками. Посетителей было немного. Кто-то суетился вокруг рулетки, кто-то потягивал из бокалов.
Фигура монаха была заметнее других.
Протянув руку, он оставил на зеленом сукне две круглые плашки. Вокруг посмеивались. Колесо закрутилось. Хлюпов медленно двинулся к стойке, но раздумал и повернул к игорному столу. Шарик остановился — монах выиграл. Андрей, увидел как тот бережно принял четыре фишки, отделил одну, а три оставшиеся поставил на "черное". Подошедшего милиционера заметили, но по сравнению с попом, он был куда менее экзотичен. Крупье выкрикнул положенное, колесо завертелось, шарик поскакал. Хлюпов скосил глаза на монаха: "Что-то с тобой, батька, не так. И лицо мне, будьто, знакомо... Вот если б не бородища и патлы — тогда бы признал, а так не могу. Но надо тебя тряхануть".
Выпало "черное". Монах принял шесть фишек, сунул их в бездонную черноту рясы и отошел. Заняв самый дальний столик, он подозвал официанта и сделал заказ. Сразу после этого Хлюпов неторопливым, но официальным шагом приблизился и, не спрашивая разрешения, сел напротив.
"Выследили, сволочи", — застучало в голове Водохлеба.
— Вас не смущает, святой отец, — несколько развязным тоном начал милиционер, — название заведения, в котором вы собираетесь вина выпить?
— Святые отцы в другой церкви, — угрюмо ответил монах, — а "Упырь" не от нечистой силы, а от фамилии владельца — Упырь-Володарский. Швейцар на входе сказал.
— Другое дело, — согласился Хлюпов, достал удостоверение и представился. — Капитан Глотов. Участковый инспектор. Рад знакомству в неофициальной обстановке. На какие деньги, батюшка, трясем казино?
"Странно, — смекнул Водохлеб, — участковый не знает в честь кого кабак назван".
Словно прочитав его мысли, Хлюпов заметил:
— Я с соседнего района. Не местный. Шел мимо, увидел чудо. Согласись, черная ряса на фоне зеленого сукна, вещь забавная. Но я не художник, у меня мысли текут в другую сторону. Никогда не думал, что на церковное жалование и колесо покрутить не грех. А-а-а, батюшка! Монастырские деньги преумножаешь? А что, если проигрыш?
— Все деньги боговы и преумножать их в его честь любому позволено, — ответил Корней.
— Красиво, отец родной... да только про свой выигрыш забыть можешь. Посидим с тобой немного, а потом в отделение. Паспор-то у тебя имеется? Или справка об освобождении?
Водохлеб выложил на стол документы. Официант предусмотрительно принес два стакана и бутыль с вином.
— Неси закуску, — сказал ему Корней, пока Хлюпов листал потрепанный паспорт.
Стаканы наполнились.
— Выпей, капитан, раз шел мимо, — предложил Водохлеб.
Андрей вернул паспорт, взял стакан и быстро опрокинул в рот. Монах только опустил в вино палец, подержал секунду, вынул и облизал.
— С документами у тебя порядок. Регистрации, конечно нет, но не в том вопрос. Лицо мне твое знакомо, а вспомнить не могу: волос много. Мы с тобой в кровавой точке не виделись?
— Господь расставил каждого на свою точку. В кровавой я не бывал, — мотнул головой Корней.
— Все мы сначала безобразим, потом грехи замаливаем. Ты и сам не от больших денег сюда забрел.
— Верно говоришь. Колесо без надобности не крутят. Только мне сегодня не по деньгам: день нехороший. К беседе располагает больше, чем к приумножению... Ты вот мне и скажи, батька, из-за какой-такой нужды на монастырскую похлебку решился? Уж больно ты фигурой для кельи не вышел.
Официант тихо принес закуску. Водохлеб поддел мелконарезанную жижу, отправил в рот и спросил:
— Зачем тебе чужая нужда, брате?
— Нужды твоей мне не надо, — ответил Хлюпов, проделав то же самое, но два раза. — Ты ею в отделении с моими коллегами поделишься, а вот если мне правду расскажешь, мы с тобой можем отсюда и в другом направлении выйдти...
Их взгляды встретились.
Каждый понял, что начало этого разговора будет сильно отличаться от его конца. Тогда Корней Водохлеб еще раз опустил палец в стакан с вином, подержал его секунду, вынул, облизал и на одном дыхании рассказал случайно встреченному капитану Глотову историю, которую не рассказывал еще никому.
3. История со снежками
— Все началось в те времена, когда высокий рост и суровый взгляд позволяли безрассудному человеку не работать, а понукать и подталкивать других. Мы делали то, что казалось единственно возможным в этих условиях. Времена становились все жестче, и руки от крови каждый из нас отмывал так же часто, как раньше от чернил или мела.
Но постепенно, где-то там, на верху, все было поделено, и уставшее от людской суеты время успокоилось. Мы сменили короткие куртки на двубортные пиджаки; стали медленнее двигаться, но быстрее говорить. Каждый из тех, кто выжил, занял место, достойное его изворотливости и терпения. Ко мне не упала звезда, но я сделался обязательным винтиком механизма, без которого система теряла смысл. Так я считал, до той поры, пока не случилась история со снежками, в которой причиной моих несчастий послужил сначала уголь, потом снег, а затем чья-то ошибка. Именно благодаря последней, я до сих пор сижу перед тобой и обмакиваю палец в стакан с вином. События, которые завертелись вокруг меня, полнились деталями и подробностями, но большинство из них я опущу, а расскажу только главное.
В конце 2000 года, после удачной поездке в Нерчинск, я был отправлен в Салехард с поручением присмотреть за "движением" местного угля. Наши люди, сидящие на этом угле очень давно, стали бойко рапортовать о причинах форс-мажорного характера, из-за которых центральная касса стала лишаться наличности. Сначала им верили, но потом возникли серьезные сомнения, и я вылетел в Печору, потом в Инту, а потом и в Салехард. Стоял декабрь, мне казалось, что к Новому году все прояснится, и я успею вернуться домой. Но дело оказалось мутным, и через несколько дней я понял, что встречу третье тысячелетие на севере. Так и случилось.
День за днем я рылся в грязном белье вероятных предателей, но, к моему удивлению, ничего не находил. Сначала на меня сочувственно смотрели даже самые явные мошенники, но потом я им надоел: рукопожатия "угольщиков" стали вялыми, а шутки типа, "не хотите уехать?" — прямыми. Но пришли праздники: все дела были отложены, а обиды забыты. К тому же, нашлись люди, одобряющие мою деятельность. Это были Никита Явес и Егор Лямов. Они пригласили встречать Новый год в загородный особняк, где соберутся только свои. По иному не могло и быть: я — представитель центра, и меня нельзя оставлять без присмотра.
"Своих" собралось человек шестьдесят, с женами, любовницами и детьми. Особняк был недалеко от города. Его мощные стены пугали местных жителей, как первые церкви славян Древней Руси. Вечер начался "с низкого старта": вино брызнуло, и к полуночи все были пьяны. Я ни на шаг не отставал от других, и меня развезло.
После ноля часов, едва набросив верхнюю одежду, толпа выбежала на улицу, чтобы жечь и взрывать пиротехнику. Одновременно начались падения в сугробы и броски снежками в воображаемого противника. Я принял участие в последнем и сразу почувствовал, что трезвею. Это обрадовало, и я сделался заводилой. Сначала кидались хаотично (кто в кого хочет), потом разделились на три команды, потом на две... Потом начались странности. Люди из моей команды постепенно перетекали на сторону соперника. Я не совсем понимал, что происходит, но продолжал бросать снег в разные стороны. Многочисленный противник брал нас в кольцо. Все смеялись, взрывали хлопушки и подталкивали детей вперед. Неожиданно я обнаружил на своей стороне всего трех человек, но это было не самое главное. Сквозь летящий снег мне показалось, что кидают только в меня, а эти трое совершенно не интересуют нападавших. Через пару минут я уяснил это окончательно, но было поздно. Частота бросков усилилась, а некоторые снежки превратились в комья величиной с арбуз. Я стал ощущать серьезные попадания в голову, потом понял, что нахожусь по пояс в сугробе и не могу отбежать в сторону. Еще через минуту белый вал опрокинул и накрыл меня с головой. Звуки исчезли, сознание помутилось. Едва шевелясь, я сумел расчистить себе пространство для дыхания и перевернуться на бок. Последним движением был тычок руки вверх, к воздуху, через, пока еще, податливый снег. Все.
Когда я вздохнул первый раз, и сознания стало возвращаться, зрение работало слабо. Тут я вспомнил о пистолете, про который смешно было думать в начале игры, но руки отказывались повиноваться. Видимо, в тот момент слух вернулся, и я разобрал, как кто-то сказал: "...Азартный человек... выпил лишнего, да и полез в сугроб... че-е-ерт знает, как мы его проглядели". Зрение заострялось, но вокруг было темно. Меня окончательно откопали и уложили на носилки две белые фигуры, а серое пятно рядом скомандовало: "Несите". Я понял, что в "скорую". Потом понял, что машина тронулась. Люди в белом превратились в санитаров с вполне четкими лицами. На всякий случай я прикрыл глаза и сразу услышал странное откровение одного из них: "А ведь он жив! Что будем делать?" "До больницы нужно что-то решить", — полушепотом ответил второй, но тут машина резко затормозила. "Открывай, с вами поеду", — крикнул уже знакомый голос, который приказывал "нести". "Не положено, лейтенант", — возразил санитар, сидевший возле моей головы. "Не будем спорить по пустякам, — жестко сказал тот, кого назвали лейтенантом и влез в кабину. — Клиент жив?" "Живуч", — недовольно ответил санитар, сидевший в ногах, и "скорая" тронулась.
Так произошло воскрешение.
Меня довезли до больницы и передали врачам. Лейтенант милиции шел рядом с носилками, когда тело мое везли по обшарпанным коридорам в палату. Его голос я слышал за дверью до тех пор, пока не появились Никита Явес и Егор Лямов. Лейтенант довольно резко отчитал их за беспечное отношение к алкоголю и снегу, щелкнул каблуками и удалился. По какой-то причине "мои угольщики" не выбегали играть в снежки вместе с толпой и проглядели момент снежного погребения. Их лица до сих пор были пьяны, но сквозь новогодний хмель уже проглядывалась нешуточная тревога. Я услышал над собой нервный шепот и почувствовал, как мое тело вновь бросают на носилки, везут на улицу и перекладывают в обшарпанную грузовую машину. Дальше был короткий, но стремительный переезд, какие-то трущобы, подвалы, а может быть, и яранги. Я терял сознание и обретал его вновь. В очередной раз оно вернулось ко мне на борту легкого, спортивного самолета. "Спасен!" — понял я и снова забылся.
Меня переправили на тот же север, но значительно западнее Салехарда. Явес и Лямов связались с нашим общим знакомым Борисом Вохровым, который принял меня и полтора года прятал по деревням Кольского полуострова, а когда весть о моей смерти или бегстве за границу стала тверже гранита, устроил в Тоцкий монастырь под именем Корнея Водохлеба.
Все это так, но ни он, ни я до сих пор не знаем, кто оплатил ту зловещую игру в снежки на грани двух тысячелетий. В Салехарде сами "угольщики" могли отомстить мне за дотошную ревизию — но недоимок обнаружено не было. Значит "заказ" поступил из Центра, а инспекция была лишь поводом отослать меня подальше от столицы, чтобы смерть не вызвала нареканий. Сейчас мне уже не интересно, отчего я сделался лишним в системе. Любой отлаженный механизм время от времени избавляется даже от самых необходимых деталей. Я не ищу правду, потому что долгое время зарабатывал на жизнь ложью. Во всей истории со снежками меня терзает один эпизод. Я понял, за кого играли два санитара в "скорой", но "угольщики", спасшие меня, не знают, на чьей стороне был лейтенант, так предусмотрительно появившийся у ворот особняка Новогодней ночью. После этих событий он неожиданно покинул город, хотя раньше числился на штатной должности. Милиционер, возможно, и спас мне жизнь, но на какой стороне он играл? На доске, где есть только черные и белые фигуры, не может быть желтого или красного офицера. Я корнями врос в такой проклятый расклад, и неопознанный человек для меня опаснее остальных...
Рассказ Водохлеба прервался.
До сих пор молчавший Хлюпов поднял глаза...
...тронул его за запястье...
...и тихо сказал:
— Довольно, батька. Тебе неочем беспокоиться. Я был тем лейтенантом...
4. Рассказ лейтенанта
— В ту Новогоднюю ночь, два года назад, наша патрульная машина объезжал восточную окраину Салехарда. Это было плановое дежурство. В районе "угольного" особняка мы остановились и долго наблюдали за взрывами пиротехники, отхлебывая прямо из горлышка конфискованное Шампанское. Потом появилась "скорая помощь", и мне стало интересно. Наш "бобик" сорвался с места и въехал следом за ней в не успевшие закрыться ворота особняка. Недалеко от крыльца мы тормознули и увидели следующее. Из подозрительного сугроба в центре утоптанной площадки извлекали тело мужчины без особых признаков жизни. Я начал расспрашивать свидетелей, но в ответ слышал только пьяные поздравления и приглашения пройти к столу. Наконец, один пожилой и солидный мужчина, вращая глазами, растерянно произнес: "...Азартный человек... выпил лишнего, да и полез в сугроб... че-е-ерт знает, как мы его проглядели".
Я бегло осмотрел тело — пахло вином, но следов насилия не было. Санитары унесли его в машину, солидный господин побежал следом, делая им непонятные знаки и что-то напряженно шепча. События принимали странную окраску: пьяный человек в сугробе... утоптанная площадка вокруг... и никто ничего не видел... Впору было цеплять всех наручниками, но я знал, с какими людьми имею дело; молча залез в свой "бобик" и тронулся за "скорой". Через полкилометра мы прижали ее к обочине. Я решил поехать вместе с будущим покойником, но санитары странным образом запротестовали. Их поведение окончательно вывело меня из себя. К тому времени, произвол местных князьков начал вязнуть в зубах. Я вспылил и, передернув затвор, сбил с эскулапов гиппократову прыть. Мы благополучно доехали до больницы. Там я довел дело до конца, пройдя по коридорам за каталкой со все еще не умершим любителем снежных забав. Чуть позже ворвались двое людей с озабоченными лицами. Мой автомат мотнулся в их сторону, но через секунду я понял, что это друзья; упрекнул их в неосторожном обращении с алкоголем и снегом, козырнул и удалился. Происшествие казалось законченным. Я даже закрыл глаза на подозрительное поведение санитаров, списав его на желание следовать инструкции, но все оказалось гораздо серьезней. В ближайший час меня стало разыскивать сначала милицейское начальство, а потом и люди из особняка. Сомнения рассеялись: я встал на пути какого-то процесса. Процесс сорвался, и дни мои сочтутся после того, как меня найдут. Подсознательно я давно был готов к побегу из вечных снегов, и когда случай припер к стене, сделал все быстро и четко. Сначала человек на автомобиле, а потом люди на оленях и собаках умчали меня прочь, и жизнь переменилась.
Теперь, два три раза в неделю, я выхожу на улицы Москвы, чтобы поднятием палочки заработать себе на хлеб. Это опасно, но я изучил движение и расстановку настоящих патрулей... и я не боюсь. Нарушители правил знают меня как капитана Глотова.
— Хватит, брате, — остановил его Водохлеб. — Уйдем отсюда. Выйдем на волю: тоскливо.
— Выйдем, монах. Я не зря тебя заприметил. Есть провидение. Вдвоем мы не пропадем.
5. Конец
Зима по-прежнему была черной и грязной.
Ошарашенные Хлюпов с Водохлебом вышли из "Упыря" и направились в сторону, пока еще неизвестную ни одному из них. Казалось, что эта внезапная встреча породит очередное сообщество, способное отнимать и преумножать, но этого не случилось. Никто больше не видел в метро высокого монаха с окладистой бородой, а на улицах — отважного капитана с облезлой полосатой палкой.
Как только они завернули за угол дома, следы их исчезли.
Видимо, Сатана, пролетая в очередной раз над столицей, разглядел на ночной улице их черные тени...