Так размышлял, лежа в своей постели, Кирсан Андреевич Жадов, и мысли эти грели его воображение.
Здоровье пошатнулось недавно. Три месяца назад он простудился, но быстро вошел в норму. Однако через несколько дней пришла слабость, возобновился насморк и неприятные головокружения. Потом Кирсан Андреевич стал покашливать и ощущать легкую одышку. Начались шевеления в районе желудка и слабые боли в области печени. Из глубины организма в сторону языка поползла непонятная горечь.
К подобным недугам шестидесятилетний делец относился с легким недоумением. Они случились впервые и мешали работать. Заставляли доставать из кармана носовой платок, передвигаться медленнее обычного и засыпать на час раньше, не пощекотав рыхлых женских ягодиц. Это раздражало, но не более чем июльская городская жара или кислый ноябрьский дождь. Жадов терпеливо ждал, когда эти нелепости кончатся, но случилось обратное.
Примерно через месяц после первой простуды, он обратил внимание, что стрелка весов, на которые он аккуратно встал, отклонилась от цифры "91" на два деления влево. "Восемьдесят девять", -- сказал про себя Жадов, переступая на пол. Весы находились в бане, и ему ничего не оставалось, как списать потерянный жир на стоградусную жару, которую, в нынешнем своем состоянии, он переносил без прежнего удовольствия.
Еще через два дня, очнувшись в холодном поту, он впервые не поехал к девяти утра на работу. Позвали доктора, который появился неожиданно скоро, будто стоял за дверью. Доктор сразу заговорил о необходимости полного обследования, ощупал запястье, посмотрел в зрачки и даже потрогал ладонью лоб, как это делают только в детстве. Доктора звали Павел Йодва. Он появился в жизни Кирсана Андреевича с полгода назад, после милой беседы на банкете у знаменитого вора Готлиба Шмаля. У вора был банк, банку исполнилось семь лет, собрались гости, в том числе Кирсан Андреевич и Павел. Интеллигентные люди всегда узнают друг друга если не по цвету галстука, то по цитате из Блаженного Августина или Антона Чехова.
Так распознали друг друга и эти двое.
Услышав, что Йодва врач, Кирсан Андреевич предложил ему сыграть в теннис, а Йодва, узнав, что собеседнику уже шестьдесят, поразился его подтянутости и предложил медицинское тестирование исключительно ради познания возможностей организма. И то и другое удалось вскоре осуществить. Жадов парил над кортом, а потом, обвешанный проводами, крутил педали бесколесного велосипеда в кардиологическом центре.
Его здоровье оказалось нормальным.
"Нормально", -- именно таким словом подвел Йодва черту под двухчасовыми исследованиями. Жадов несколько озадачился. Он хотел услышать сногсшибательное "отлично" с последующим набором намеков на столетнюю жизнь, но доктор был сдержан и не бросил ни одного лишнего комплимента. "Продолжайте в том же темпе", -- сказал он, посоветовал регулярные витамины и тут же выставил на стол пару пластмассовых пузырьков с пестрыми этикетками. Кирсан Андреевич сгреб пузырьки в ладонь, сдержанно поблагодарил и вышел из кабинета, не имея желание продолжать едва начатое знакомство.
Все получилось наоборот. Светская молва донесла до Жадова приятные слухи. Доктор слыл человеком честным, был аккуратен и немногословен. Среди его клиентов упоминались люди самых высоких амбиций и званий. Желая убедиться в услышанном, Кирсан Андреевич сам позвонил Павлу и запросто пригласил составить пару. "Во что будем играть"? -- поинтересовался голос в трубке. "Во что захотите", -- ответил Жадов, и их знакомство продолжилось.
-- Странно, молодой человек, -- обращался Кирсан Андреевич к Йодве днем позже. -- Вот я никогда не болел даже мелкой дрянью, а играю в гольф с доктором.
-- Безусловно, странно, -- отвечал Павел, которому едва исполнилось сорок. -- Никогда не думал, что русскую траву будут стричь для игры в гольф.
-- А витамины ваши я пробовал, -- неторопясь сообщал Жадов, расставляя ноги перед заветным ударом.
-- Ничего не хочу, -- со странной задумчивостью заявил Кирсан Андреевич и неожиданно прервал замах. -- Последнее время, Павел, я удивительным образом ничего не хочу. И причина элементарна -- я настолько привык к удовольствиям, что перестал ощущать их вкус.
После этих слов игра возобновилась, но в конце дня, покидая поле, Жадов неожиданно добавил:
-- Видимо, нужно что-то другое. Может быть, антиудовольствие? Как вы считаете, доктор?
-- Психотерапия не мой конек, -- улыбнулся Павел, -- но боюсь, что вы правы.
Теперь Кирсан Андреевич лежал в большой комнате похожей на залу и непрерывно думал о том, как все развивалось. История болезни началась для него не с первого злополучного насморка, а с того дня, когда он проснулся в холодном поту и не смог в девять утра заняться делами. Это было невероятно. Тело взбунтовалось и не слушало своего хозяина. Каждый новый день ухудшал ситуацию. Пропал аппетит, отяжелели ноги, а стрелка весов указала на восемьдесят семь килограммов. На работу Жадов приезжал к полудню, уезжал, не дотянув до пяти вечера. Йодва появлялся через день, молча осматривал больного, а потом долго ходил вокруг или стоял у окна. Намеки на прием лекарств были изначально отвергнуты, и доктор чувствовал себя наблюдателем, если не свидетелем болезни.
-- Зачем отдавать кровь или мочиться в стакан, -- сказал однажды Кирсан Андреевич со своего дивана. -- Если через неделю не станет легче, согласен на полное обследование.
-- Неделя будет дорого стоить, -- заметил Павел, опираясь на подоконник.
-- Извольте, -- согласился Павел и, подобрав чемоданчик, вышел из залы.
Через неделю больного повезли на обследование. По дороге вяло разговаривали о гольфе, теннисе и Готлибе Шмале.
-- С кем сейчас играете? -- спросил Жадов.
-- Сейчас не играю, -- ответил Йодва без всякого сожаления.
-- Бросьте, доктор. Признайтесь. Не изображаете сочувствия?
-- Не изображаю и признаюсь. Я не азартный человек. Вы этого не успели заметить. Играю, когда подворачивается случай, и только с приятными людьми. Например, с вами.
-- Верю. Почему-то я вам верю, -- преодолевая одышку, сказал Жадов.
-- Однако пациент вы куда более неприятный, чем партнер по теннису. В это верите? -- спросил Йодва.
-- И в это верю, -- согласился Жадов, закрыв глаза, но после паузы добавил. -- Сразу хочу просить. Не сообщайте мне все эти медицинские подробности. Диагноз меня интересует в общих чертах: на голове шишка, в животе червяк, в груди плесень -- таких объяснений будет достаточно. Понимаете? Очень прошу. Хотя и знаю, что не получится. Доктора любят блеснуть анатомией и латынью.
Медленнее обычного Кирсан Андреевич вылез из автомобиля и, не скрывая появившейся сутулости, зашагал к стеклянным дверям медицинского учреждения.
Результаты обследований не удивили частного доктора Павла Йодву.
На следующий день он вошел в полутемную залу и сдержанно поздоровался со своим клиентом. Листок с диагноза в его опущенной руке выглядел, как вчерашняя прочитанная газета. Жадов приподнял голову и задал очевидный вопрос:
-- Это -- то?
-- Да... -- ответил Йодва. -- Это именно то. Можете начинать отчаиваться... Хотя у вас это вряд ли получится.
Лицо Кирсана Андреевича на минуту окаменело, глаза остановились, как непослушные стрелки часов. Доктору показалось, что кровь пациента перестала течь по венам, дабы не мешать работе мозга. Йодва замер и, не отрываясь, стал смотреть в сторону лежащего. Его медицинский опыт говорил об одном: больной пытается разглядеть очертания смерти, пока она не подошла слишком близко.
-- Договоримся так, -- медленно произнес Жадов, когда тело его вернулось к жизни, -- если начнутся боли, попробуем обезболивающее. Сначала слабое, потом -- хоть героин. Но никаких лечащих препаратов. Не верю. Буду бороться сам. Не за выздоровление, а за лишние полтора месяца...
-- Будем надеяться... -- начал было Йодва, но Кирсан Андреевич поднял руку.
-- Надеяться буду я. Вам остается чертить график ухудшения моего состояния... На благо тех, кого вы спасете потом.
С этих слов началась их прикроватная дружба: Йодва сидел на жестком кривоногом табурете, Кирсан Андреевич лежал рядом. Телефоны в доме молчали, невидимая прислуга передвигалась по мохнатым коврам, вкопанная охрана монотонно пружинила на крепких ногах.
Сначала со стороны больного не было жалоб, и тело его казалось монументальным даже под одеялом. Но позднее боль начала выходить наружу. Это стало очевидно не по рельефу лица, а по быстро меняющемуся блеску глаз. Понаблюдав несколько дней за подобным блеском, Йодва, не спеша, расчехлил первый пластмассовый шприц.
-- Треть, -- мягко ответил Павел и пустил из иглы тонкий баралгиновый фонтанчик.
После укола больной сосредоточился. Казалось он хочет поймать новые, неведомые ощущения, но через несколько минут его лицо обмякло и погрустнело. С заметным разочарованием он выдохнул:
-- Не то.
-- Совсем не подействовало? -- осторожно поинтересовался Павел.
-- Подействовало, но это не то... Жалкая передышка... Боль приятнее.
-- Не очень вас понимаю, -- пробормотал Павел и опустился на табурет.
-- И не поймете.
Их доверительные отношение возникали из долгого молчания и коротких фраз, которыми перебрасывались они и раньше, играя в гольф или теннис. Йодва почти официально выполнял обязанности и врача, и медсестры, и сиделки. Наверно, он мог бы стать еще и санитаркой и выносить судно, но до туалета больной пока ходил сам, ко всему прочему, такая услужливость могла вызвать ревность прислуги, и Павел не возражал.
Будучи домашним доктором у людей капризных и небедных, он научился не обращать внимание на длинные нули своих гонораров и всегда оставался спокойным и даже чуть мрачноватым. На те хорошие деньги, которые платил ему Жадов за столь долгое времяпровождение у своей кровати, Йодва совершенно не реагировал и, казалось, если его лишат этого довольствия, он все равно будет приходить в полутемную залу и опускаться на кривоногий табурет.
Странное отношение Кирсана Андреевича к боли породило у практикующего специалиста несколько версий, часть из которых он сразу отбросил. Нельзя было считать Жадова заурядным мазохистом или человеком, у которого опустились руки от стремительного приближения конца. Пациент воспринимал боль, как нечто доселе невиданное и странное. Как то, что подлежало неторопливому и тщательному исследованию. Возможно, это и заставляло Йодву подолгу сидеть возле кровати странного человека и слушать его неторопливые воспоминания.
-- А ведь я любил побезобразничать, -- внезапно начинал разговор Жадов, и доктор, готовый к любым неожиданностям, поворачивал голову. -- Пресыщался, как мог... А ведь даже голодного детства у меня не было. Обидно. Когда стал богатеть, сильно жалел о голодном детстве... Об отсутствии...
Кирсан Андреевич умолкал, а Павел не задавал вопросов.
-- Или хотя бы общажной юности, -- продолжал после нескольких вздохов Жадов. -- И ее не было. Сплошная середина. Ноль! Даже армии миновал. Может, боялся, может, считал, что лишнее... Не поплясали солдатские сапоги по моему лицу. Может и к лучшему. А вы, доктор, служили в пехоте?
-- Не помню, -- сосредоточенно отвечал Йодва.
-- А чем болели в детстве?
-- Ветрянкой.
-- Полезная болезнь?
-- Зеленая. И пятнистая... К вам посетитель.
-- Опять Костоглаз?
-- Опять.
Мужчина, вошедший в залу, был крепок той жутковатой крепостью, от которой гнутся столбы и теряют форму подковы. Его года приближались к пятидесяти, а выражение лица -- к улыбке сфинкса. Лет двадцать назад Кирсан Жадов вытащил Трифона Костоглаза из гнусной истории и предложил сотрудничество. Костоглаз согласился, и теперь все знали его как первого помощника, сгубившего от любви к шефу ни одну человеческую душу. Говорил Трифон редко, но любил смотреть на собеседника до тех пор, пока тот не соглашался на всякое предложение. Если же ему приходилось открывать рот, то голос его поражал приятным тембром и редкой вкрадчивостью.
Появившись в зале, Костоглаз терпеливо дождался пока доктор выйдет, после чего полушепотом поинтересовался:
-- Ты по-прежнему не принимаешь таблетки, Кирсан?
-- Задавай второй вопрос, -- раздраженно бросил Жадов.
-- Но это никуда не годится, Кирсан. Надо что-то делать, -- с ноткой возмущения заметил вошедший.
-- Это не вопрос. Скажи, зачем пришел и ступай работать. Или, может быть, мне встать с кровати и пойти вместо тебя?
-- Что ты, что ты... Лежи и будь спокоен... Только скажи, что делать с фабрикой в Аркадаке и с заводом в Яранске?
-- У нас есть завод в Яранске?
-- Уже шутишь. Это радует.
-- Не уже, Трифон, а еще... Еще пока шучу.
-- Понимаю. Поэтому, говорю прямо. У нас есть фабрика в Аркадаке и завод в Яранске.
-- А что, двух цехов в Богучаре у нас уже нет?
-- Опять шутишь. Это приятно. Все хорошо: два цеха в Богучаре у нас есть, но там нет проблем. А вот в Яранске... там...
-- Что там?
-- Там надо что-то делать... Ты должен помнить... Разговор был два месяца назад, и он не закончен. Там ждут...
-- Моей смерти?
Костоглаз замолчал и показал всем своим видом, что такая шутка ему не понравилась. Что ему обидно за такое обращение и, получив указания, он сразу уйдет и будет пребывать в плохом настроении до вечера.
-- Мне очень не нравится, Кирсан, что ты говоришь о смерти, -- медленно выговорил он после паузы. -- Что я скажу людям? Они увидят, что я вернулся расстроенный. И что я скажу?..
-- Иди и продай этот завод, если посчитаешь нужным. А людям скажи, что я пишу мемуары, -- серьезным тоном сказал Жадов, и тон этот показался Костоглазу достаточным, чтобы немедленно удалиться.
"Хорошо, что не велел подарить заводик местной администрации", -- удовлетворенно подумал он, проходя мимо стоящего на лестнице доктора, который бросил недобрый взгляд в его спину. Постояв еще с полминуты на белом мраморе, Йодва вернулся на свой табурет. День ото дня выражение его лица становилось сосредоточеннее. Со стороны казалось, что он пытается решить задачу, условия которой лежат слишком далеко от медицинской науки. Даже исхудавший больной посчитал нужным поинтересоваться его здоровьем, прежде чем рассказать очередную байку из своей ускользающей жизни.
Так проходили часы, а дни медленно собирались в недели. Аппетит больного исчезал вместе со сном, сон -- вместе с килограммами некогда бодрого тела. Доза обезболивающего дошла до нормы, но прибегал к ней Кирсан Андреевич реже положенного. Йодва мерил больному давление и брал анализы. Однажды, вытащив иглу из вены, он как бы невзначай сообщил следующее:
-- А вам известно, Кирсан Андреевич, что год назад я вылечил Готлиба Шмаля?
Жадов зажал пальцем мокрую ватку и безучастно спросил:
-- У нашего банкира обострился геморрой, привезенный с Мордовской зоны?
Павел улыбнулся и хотел развить тему, но Жадов проигнорировал его намерения и заговорил о своем:
-- Вот были у меня, Павел, времена, когда хотелось женщин. Вы меня понимаете? Много женщин. Практически, две в день. В худшем случае одну... или полторы. И что бы вы думали я для этого предпринимал?
-- Что вы предпринимали? -- учтиво спросил Йодва.
-- А ничего не предпринимал.
Получилось молчание, после которого умирающий хихикнул.
-- Ничего я не предпринимал, потому что ждал, когда появятся деньги. А когда они появились, знаете, за какой срок я пресытился? Смеяться начнете... За две недели. Можете это объяснить? Двадцать восемь женщин -- и все! Потом три дня тошнило. Как вам это нравится? Ааа... Как вам это?..
-- Мне нравится, как плавно вы переходите к другой теме.
-- Правильно, доктор. Далеко пойдете. Вторая история про деньги. Я зарабатываю их уже тридцать пять лет -- и ничего. Не тошнит. Понимаете, в чем дело? Вот умираю, а не тошнит. Десять килограммов куда-то делись, а не тошнит.
-- Но вы же ничего не едите...
-- Прекратите, Павел.
Разговор закончился. Двое перестали смотреть друг другу в глаза, но через несколько минут Йодва шевельнулся:
-- Вот вы все время вспоминаете приятные пустяки: об отсутствие голодного детства, о юности... И ничего серьезного... Вот сейчас заговорили о деньгах. Да, конечно, деньги это уже серьезно. Даже очень серьезно. Но, а как же общественная позиция? У такого человека, как вы, должна быть позиция?..
И доктор с жаром начал разворачивать свой вопрос, но Жадов, послушав его с полминуты, усмехнулся второй раз за вечер и тихо ответил:
-- Если у вас есть большие деньги, Павел, вам не нужна общественная позиция. Когда вы можете купить любую позицию -- иметь одну свою становится как-то скучновато. Поверьте больному человеку, который уже имеет счастье не лицемерить.
-- Постараюсь поверить, -- закивал головой Йодва. -- Бог с ней, с позицией, но почему вы не хотите сопротивляться? Лежите и ничего не делаете. Я уже долго сижу на вашем табурете не как врач, а скорее, как собеседник и, согласитесь, имею право спросить об этом. Конечно, вы можете промолчать... Но я не понимаю... Должен же быть если не инстинкт выживания, то хотя бы чисто спортивный интерес. Понимаете? Спортивный интерес переиграть болезнь... как вы переигрываете соперника в теннис.
-- А что получу я, переиграв?.. -- резко спросил больной. -- Прежнюю суету и заботы обо всем, кроме себя самого?
-- Да позвольте, -- возмутился Йодва, -- не вы ли мне говорили, что устали от удовольствий. По-моему, о себе вы никогда не забывали.
-- Не упрощайте, доктор. Возможно, вам трудно представить, но тот набор удовольствий, который я поглощал ежедневно, давно перестал напоминать всякую заботу о себе. Для меня массаж в сауне и ругань на совете директоров -- события одного порядка. И то и другое огорчает и радует примерно одинаково.
-- Это можно представить, -- скривил лицо Йодва, -- но почему такой жизни вы предпочли боль и мрачные ожидания?
-- Потому что сейчас, Павел, я имею возможность думать только о своей боли и ни о чем другом. Мне откровенно наплевать, что будет с моим хозяйством и большинством моих соратников. Я впервые чувствую себя по-другому. Понимаете, п о - д р у г о м у ! И, может быть, впервые занят только собой.
Доктор выпрямил спину и запрокинул голову. Просидев в этой позе с минуту, он монотонно сказал:
-- Вы наверно слышали, Кирсан Андреевич, что год назад я вылечил Готлиба Шмаля?
-- Что вы такое говорите!? -- отреагировал Жадов, будто слышал эту фразу впервые. -- Разве эта образина может чем-то болеть?
-- Болезнью, очень похожей на вашу.
-- А может, это был сильный насморк? -- усомнился больной.
-- Нет. Это был недуг того же порядка. Разве, чуть легче. Не было сильных болей, и вес падал медленнее... но это оттого, что аппетит сохранялся. Вот вы говорите, что у вас аппетита нет. А я в этом уже начинаю сомневаться... Вы просто отказываетесь полноценно питаться...
-- Перестаньте, доктор... Рассказывайте про Готлиба.
-- Хорошо, про Готлиба, -- кивнул Йодва и сразу продолжил. -- Готлиб был сильно напуган и, в отличие от вас, кушал таблетки даже не упаковками, а коробками. Но помогло не это. Исключили из питания некоторые продукты, вместо них внедрили некоторые бактерии, и через две недели организм правильно отреагировал. Если выражаться языком глубоко не научным, то получается, что одна зараза в человеческом теле сожрала другую. Травы травами, а биологию и химию еще никто не отменял.
-- Молодцы, -- одобрил Жадов. -- Теперь эта сволочь Готлиб ворует с утроенной силой. А от меня, молодой человек, вы чего хотите?
Услышав последнюю фразу, частный доктор Павел Йодва наклонился к больному и чеканно выговорил:
-- Согласия на такой же эксперимент.
Жадов усмехнулся в третий раз за вечер, но по лицу его промелькнула странная тень.
"А старик-то задумался", -- смекнул Йодва, встал с табурета и поспешил проститься.
"Хотел умереть в муках, -- размышлял на следующее утро Кирсан Андреевич, ковыряя ложкой в блюдечке с кашей. -- Чисто хотел уйти: без препаратов. Так нет же -- предлагают чудесное исцеление..."
За этими мыслями застал его Костоглаз, вошедший в залу на цыпочках.
-- Доброе утро, Кирсан. Очень приятно, что ты ешь кашку.
-- Здравствуй, Трифон. Могу поделиться.
Костоглаз улыбнулся и замахал руками.
-- Пришел рассказать, как продается завод в Яранске? -- спросил Жадов.
-- Пока смотрим на покупателей. Пустили нужные слухи. Завысили показатели... В общем, все, как положено; ошибок не делаем. С фабрикой в Аркадаке и того проще... Ты же знаешь. Там только намекни -- с руками вырвут. Но мы не торопимся. Люди про тебя спрашивают. Я сказал, что книжки читаешь.
-- Ты всегда, Трифон, любил солгать.
-- Мог ошибаться. Но для пользы... А что говорит твой доктор? Последнее время он задумчивый.
-- Предлагает чудо.
Костоглаз встрепенулся:
-- И давно предлагает?
-- Со вчерашнего вечера.
-- Столько времени у тебя сидит и только вчера предложил?
-- Да, Трифон, только вчера.
-- Наверно, что-то нетрадиционное? Шамана хочет привести?.. Или старуху, которая все знает? Сам-то он только уколы умеет делать. Я давно хотел предложить, Кирсан... Может нам проверить этого доктора? Может он враг какой?
-- Ты, Трифон, давай-ка разбирайся с заводом, а с шаманами я сам разберусь, -- начиная раздражаться, сказал Жадов. -- Доктор -- сторонник традиционной медицины. Вчера сообщил мне, что химию с биологией еще никто не отменял. Поэтому, будь покоен.
-- Теперь буду, -- извинительным тоном заявил Костоглаз и попятился к выходу. -- А людям я скажу, Кирсан, что ты телевизор смотришь.
У самых дверей он встретился с Павлом.
-- Здравствуйте, -- сказал Йодва.
-- Здравствуйте, доктор, -- сказал Костоглаз и через секунду, с едва заметной улыбкой, добавил. -- Все в ваших руках.
-- Но не в моих силах, -- ответил Павел, ничуть не удивившись такому напутствию.
Костоглаз вышел, но его улыбка не понравилась Жадову.
Разговор о предстоящем лечении начался сразу.
-- Почему эксперимент? -- спросил Кирсан Андреевич. -- Разве, со времен выздоровления Готлиба, ваш препарат не введен в медицину?
-- Угадали, -- кивнул Павел. -- Не запатентован. На разработку по всем правилам не хватает средств. Для исследований существуют еще и временные рамки: за больными должны наблюдать, скажем, три года, потом делать выводы, но это не самое страшное. При получении патента коллеги от медицины требуют такой взнос, от которого голова кружится...
-- Почему не продать за границу?
-- С этим тоже не так просто, да и потом... разработчики -- патриоты. Они не хотят, чтобы вот так... за границу...
-- Браво! И кто же такие?..
-- Из обычного НИИ... энтузиасты, но высокого класса. Совершенно случайно не ушли в торговлю, и вот кое-что стало получаться. Если вас интересует степень риска, то...
-- Меня не интересует степень риска.
-- Я знал, что вы так отреагируете. А сейчас вы скажете, что вам все равно от чего погибать.
-- И скажу.
-- Не говорите. Во-первых, побочных действий от препарата обнаружено не было. Во-вторых, я видел улыбку вашего товарища совсем недавно... на выходе...
Жадов умолк, чтобы пожевать сухие губы, потом признался:
-- Становлюсь настоящим эгоистом, Павел. Впервые пришла мысль о вашей последующей безопасности. Дела-а-а! Вот что значит начать чувствовать себя "по-другому".
-- Весьма признателен, -- поблагодарил Йодва, -- но пока давайте думать о вас. Курс небольшой. Первый этап -- семь инъекций, а дальше посмотрим...
-- Постойте секунду. Вас не смущает, что я не буду верить в лечение?
Павел равнодушно качнул лбом:
-- Это не психотропное средство.
-- Но вы мне будете докучать...
-- Прекратите, Кирсан Андреевич. Три дня на подготовку и начнем.
Подготовка забрала много сил. Жадову пришлось вытерпеть отвратительную клизму и отдать две мензурки бурой крови. Его неожиданно затошнило, но в этом была своя польза: желудок очистился, вместе со слабостью пришел сон, а боли во всем теле необъяснимым образом притупились.
-- Качнули мне втихомолку морфия? -- ворчал Жадов, который мог контролировать только объем жидкости в шприце.
-- Некоторые виды слабости отгоняют боль, -- отвечал Йодва, -- но это временно.
Через три дня действительно начали. Йодва расчехлил шприц и окунул его в стекляшку, на которой не было надписи. Кирсан Андреевич, как всегда, покосился в его сторону и усталым голосом заметил:
-- Послужу науке не как Ломоносов, так хотя бы как собака Павлова. Очень рад, молодой человек, что вас это занимает. Люди вокруг интересуются куплей-продажей, а вы бактериями. Очень это приятно. Вас не обижает, что последнее время я засыпаю среди разговора?
-- Немного обижает, -- почти серьезно сказал Павел, а после укола добавил. -- Раньше я призывал вас к обильному питанию, теперь попрошу сдерживаться. Меню желательно сократить на одну треть... Это на время уколов.
-- Это легко, -- почти обрадовался больной. -- Теперь не будем спорить из-за лишней ложки супа.
С этого дня споров действительно поубавилось, но вместо них появилось ворчание. Больной занервничал. Врач сохранял спокойствие и на все упреки отвечал молчанием.
После второго укола Жадов начал громко жалеть о своем согласии на лечение. После третьего -- заявил, что его разрывает от новой боли. Четвертый укол укрепил в нем мысль, что он беспринципный человек, и смерть -- единственное, чего он заслуживает. Пятая инъекция окончательно лишила его аппетита. От шестого укола он стал отказываться, и его сделали на полтора часа позже. Седьмой "шприц" поставил на терзаниях коммерсанта жирную точку. Жадов заснул и проспал дольше обычного.
За семь дней эксперимента его тело стало легче еще на два килограмма. Все прочие показатели остались прежними. Доза обезболивающих не увеличилась. Кирсан Андреевич успокоился, но сохранил угрюмость. Его по-прежнему ограничивали в питании, и он был доволен отсутствием в разговорах этой темы, но однажды, когда блюдечко с кашей опустили на специальный столик, сказал:
-- Ну, надоела же пшенка. Рыбки бы принесли кусочек. Копченой ведь не дадите, так хоть жареной... Вареный хвостик на худой конец... Окунька. Мужики у нас рыбу ловили, а я -- равнодушный. Удочки какие-то неудобные -- во все тыкаются, леска противная -- путается, и, главное, разговоры специфические. Тиной речной от них пахнет.
-- Согласен с вами, Кирсан Андреевич, -- зевнул Йодва. -- Не люблю рыболовных крючков. А почему вы решили, будто вам копченую рыбу нельзя? Попробуйте, я не против. Ну, стошнит разок... ничего страшного.
Копченую рыбу Жадов есть побоялся, но микроскопический кусочек жареного тунца съел с большим интересом и без рвотных последствий. Еще через два дня ему захотелось половинку соленого огурца, через сутки он опасливо поперчил куриное крылышко и весь вечер жаловался на желудок.
С этих пор кашу и жидкий суп все чаще стали заменять жареным картофелем. Больной поглощал его руками, рассматривая каждый ломтик перед отправкой в рот. Но самым интересным оказалось не это. Спустя неделю после инъекций, Йодва заметил своему пациенту:
-- Вы, Кирсан Андреевич, стали нарушать распорядок дня.
-- Я вам уже говорил, Павел, что я человек не бедный. Имею возможности... Что вы имеете в виду? На полчаса стал дольше спать? Это меня ваши уколы измотали.
-- Нет, я имею в виду режим питания. Едите вы по-прежнему крохи, но вы заметили, в какое время вы их едите?
-- Имею возможность не замечать времени.
-- Тогда я замечу. Вы стали питаться после обезболивающего укола. Когда отпускает... Понимаете? Вы снова чувствуете вкус пищи и желаете поглощать ее в комфортное время. А раньше вам было все равно. Не машите рукой, не машите!.. Я четвертый день за этим слежу.
Не желая вступать в споры, Жадов по-стариковски поднялся с кровати и пошаркал к напольным весам. На них он долго переминался с ноги на ногу, потом слез, подкрутил регулировочный винт, встал снова и, раздраженно хмыкнув, сообщил:
-- На триста грамм больше, чем было. Верно, носки на мне шерстяные... тяжелые. Или халат от пота подмок.
Йодва привстал и бросил взгляд на дрожащую стрелку.
-- Воздух в комнате отяжелел от вашего пессимизма, -- выдвинул он свою версию, попрощался и вышел.
Вторая неделя породила сумятицу.
Больной все больше интересовался специями и два раза спрашивал газированную воду, которой не брал в рот, даже будучи здоровым. Однажды он выразил желание "пригубить винца", но тут уже Йодва замахал руками и воспрепятствовал. Все свои новые потребности Кирсан Андреевич легко объяснял долгим употреблением однообразных продуктов. "От одной манной каши и черт удавится", -- отвечал он Павлу на любые рассуждения об улучшении аппетита.
Его лоб впервые напрягся, когда стрелка весов сообщила о возвращении пятиста граммов его телу.
-- Факты упрямятся, -- съязвил Йодва.
-- А боль не уходит, -- огрызнулся Жадов, но ответ доктора поверг его в тяжелую задумчивость.
-- Третий день колю вам на полкубика "дури" меньше. Вы меня хорошо слышите, Кирсан Андреевич? В каждом обезболивающем шприце не хватает полкубика жидкости. Третий день! А вы не замечаете. Каково?
После такого признания больной два дня провел в одиночестве.
Йодва не возражал. Он справлялся на кухне о запросах Жадова и давал советы медсестре, которая вместо него суетилась с уколами. В глазах его появились искры, губы все чаще принимали ранее не виданные очертания. К середине третьего дня охранник сообщил доктору, что его просят в залу. Павел вошел и загадочно поздоровался.
-- Бросить меня решили? -- вместо приветствия спросил Жадов.
-- Решаете здесь вы.
-- Играли, наверно, в теннис с Готлибом?
-- Не пришлось.
-- А почему не говорите, что скоро сыграете со мной?
-- Рановато.
-- Вот это верно. Одним словом, доктор, скажу следующее: в улучшение верю, в выздоровление -- нет.
-- Это уже двумя словами, Кирсан Андреевич, но я к вам не присоединяюсь.
Жадов наморщил лоб и взял из тарелки мидию.
-- Не злоупотребляете морскими продуктами? -- озаботился Йодва.
-- Злоупотребляю, -- не таясь, ответил больной. -- Более того, вчера попробовал нажраться от пуза. По моим рационам - это значит съесть лишний банан и выпить вторую мензурку кофе. Думал, заблюю весь ковер -- а ничего. Выжил!
-- Ну что ж, -- помолчав, отреагировал Йодва, -- это тоже показатель.
-- Вы имеете в виду мою бесшабашную смелость.
-- И ее тоже.
Разговор неторопливо перетек в осмотр. Павел потребовал очередных анализов, задал несколько медицинских вопросов, попросил не слишком экспериментировать с пищей и удалился до завтрашнего утра.
"А может и вправду выкарабкаюсь? -- спросил себя Жадов сразу после его ухода и тут же ответил. -- Не-ет. Баловство это. Надежда, которая умрет, едва родившись. Лишние огорчения. Так все прелестно шло: лежал, был от всего свободен, вел приятные разговоры, по ночам уже видел "другой берег", быть может, грустил... А что теперь?" Продолжая размышлять о семи нелепых уколах, Кирсан Андреевич поднялся и сделал шаг в сторону весов. Теперь они были сверхточные и фиксировали каждую пылинку. "Еще сто одиннадцать грамм прибавил, -- прошептал он себе под нос. -- Мидии очень калорийные".
За этим занятием и застал его Костоглаз.
Он, как всегда, деликатно протиснулся в дверь, но потом странно-развязным голосом начал:
-- Хочешь, Кирсан, прибавить сразу килограммов пять-шесть? Не выйдет.
Жадов, не сходя с весов, бросил на своего помощника удивленный взгляд и раздраженно спросил:
-- Ты, верно, Трифон, пристроил наш заводик в хорошие руки? Уж больно весел.
-- Нет. Я не занимался заводом. Было дело важнее.
-- Не знал, что нашу фабрику в Аркадаке ты ставишь выше завода в Яранске.
-- Но я не занимался и фабрикой, -- признался Костоглаз, а после короткой паузы добавил. -- Я занимался твоим доктором.
-- Что! -- почти закричал Жадов и спрыгнул с весов на ковер. -- Разве я велел заниматься доктором? С каких пор ты занимаешься моими друзьями.
-- Дружба -- опасная вещь, Кирсан, и ты это знаешь. Мы с тобой всегда были добрыми товарищами... Поэтому, ни разу не ссорились.
-- И ты хочешь поссориться со мной, когда я ослаб?
После такого вопроса воздух в зале отяжелел и стал менее прозрачен.
-- Я уже много лет, Кирсан, не делаю то, что хочу, -- вкрадчиво заявил Костоглаз. -- Я делаю то, что нужно.
Эти слова заставили Жадова вздрогнуть. Не глядя на Трифона, он стал отходить к кровати и, только присев на край, бросил взгляд в лицо компаньона. Понимая всю неуместность вопроса "в чем дело", Кирсан Андреевич медленно и нетвердо поинтересовался:
-- Что происходит?
Поняв абсурдность и этой формулировки, он грустно хмыкнул и уставился на своего помощника. Толстые губы на кирпичном лице Трифона Костоглаза плясали непонятный танец. Помощник сделал шаг в сторону дивана, быстро вытянул вперед правую руку...
...и разжал кулак.
На ладони лежал металлический цилиндрик величиной с ноготь младенца.
Напряжение откатилось.
Костоглаз улыбался нелепой улыбкой человека, который никогда не улыбается. Кирсан Жадов, впервые усомнившийся в своем могуществе, быстро пришел в себя.
-- Думал, умру с крепкими нервами, -- пожаловался он гнусавым голосом, -- да, видимо, не получится.