Аннотация: Почему убивают журналистов, остросоциальный.
Год, когда вешали журналистов
Мужчина лежал в гигантской ванной. Вода, расцвеченная ароматными снадобьями, приглушённый свет, лёгкая музыка, доносившаяся будто бы отовсюду -- да, именно так представляют себе вершину жизни миллионы людей. Стукнула дверь внизу, мягко мигнула лампочка у двери ванной, обращая внимание хозяина на экранчик системы наблюдения. П.К. (так звали мужчину) даже головы не повернул. Он знал, кто и зачем должен прийти к нему.
Он уже несколько раз успел нырнуть, вынырнуть, как дверь отворилась и кто-то вошёл. Пахнуло улицей -- пылью, бензином, гарью. Диссонанс. П.К. сморщил нос. Такие мелочи в последнее время стали изрядно портить ему жизнь. Впрочем, это можно было исправить и даже превратить в игру.
-- Если от тебя так будет вонять, шиш тебе, а не работа на телевидении, -- не открывая глаз, медленно проговорил он. -- Раздевайся и залезай сюда.
Молчание было ему ответом. П.К. открыл глаза, протер их.
Это был не Ахмед.
В его личной ванной, на его дизайнерском унитазе, сидел совершенно незнакомый молодой человек с поцарапанным носом, отчетливым синяком на скуле и пистолетом в руке. Одет он был под стать отвратно: кроссовки, джинсы, толстовка, легкая куртка, всё пыльное, дешёвое, ношеное -- и, конечно, барсетка.
П.К. несколько секунд с изумлением смотрел на гостя. Гость тоже смотрел на медиамагната, и в глазах его было брезгливость и отвращение.
-- Вы кто? -- холодно спросил П.К.
-- Андрей, -- откликнулся незнакомец.
-- Как вы сюда попали? -- П.К. приходил в себя и начинал сердиться. Кое-кто за это ответит. Это уж слишком.
Молодой человек не ответил. Пистолет в его руке смотрелся нелепо - было ощущение, что он его вот-вот уронит.
-- Это что, игра какая-то? -- спросил П.К.
-- Да нет, пожалуй, -- ответил ему тот с каким-то неприятным уху спокойствием. -- Какие уж тут игры. Я вас сейчас убивать буду.
-- За что? -- автоматически спросил П.К.
Незнакомец, назвавшийся Андреем, пожал плечами.
-- За всё.
П.К. понял, что надо вести себя так же -- уверенно и спокойно.
-- Объясните, -- сказал он.
Андрей снова пожал плечами.
-- Что тут объяснять, -- проговорил он.
Нет, какой-то он слишком спокойный. Обдолбанный? Не похоже.
-- Вы, П.К., во всем и виноваты. Вы враг народа. Вас надо убить.
П.К. сглотнул.
-- Я ни в чем не виноват.
-- Виноваты, -- сказал Андрей. -- Телевидение -- значит, виноваты.
-- Я не всё решаю, -- сказал П.К.
Чёрт, он всё-таки оправдывается.
-- Какая разница, -- сказал пришелец. -- Не вы решаете, но отвечать вам. Должность у вас такая.
-- Я всё делал по совести... (так он говорил в одном интервью, фраза имела успех).
Молодой человек сморщился.
-- Да прекратите вы, П.К. Это мне неинтересно, совсем.
-- Так чего вы хотите-то? -- Так, голос надо сдерживать.
-- Убить вас, -- просто ответил Андрей. -- Вот, не могу решиться.
-- За что? За что?
-- Опять двадцать пять, -- заметил гость. -- Поймите, просто я так решил. Это окончательно, обжалованью не подлежит. Главная вина лежит на вас. На самом деле виноват может быть кто угодно, но выглядит всё со стороны именно так. Вы не приложили усилий к тому, чтобы даже отмыться, вы не вступаете в дискуссии, не ведёте разъяснений, почему телевидение именно такое, а не другое. Вам это незачем, вы просто никого не боитесь, потому что вам не перед кем отвечать. Было не перед кем.
-- За что отвечать-то? -- тяжко спросил П.К. -- Я делаю свою работу, она мне...
-- Говно, а не работа, -- Андрей его не слушал. -- Выпустить в эфир очередной цирк уродов, вывалить помои в прайм-тайм, дать карт-бланш куче бездарей, вот ваша работа.
-- Люди смотрят, -- сказал П.К. -- Людям нравится.
-- Это вообще ни при чем, -- холодно сказал молодой человек. -- Мы сейчас про объективное качество вашей работы. Мнение публики нас не волнует.
-- Какое объективное качество? -- П.К. дернулся. -- Нету же его! Одним нравится одно, другим другое...
-- Объективное-шмобъективное, -- тягуче сказал Андрей.
-- Вас, в конце концов, никто не заставляет смотреть, -- сказал П.К. -- Можно выключить. Можно смотреть западные каналы. Можно смотреть фильмы в Интернете. Каждый решает сам.
-- Точно, -- Андрей кивнул. -- Каждый решает сам.
Телеолигарх не успел ни о чем подумать. Даже удивиться не успел. Выстрел прозвучал гулко, но не так громко, как ожидал Андрей. Пуля прошла навылет, дернулось тело, плеснула и зажурчала по полу быстро краснеющая вода.
Андрей бросил пистолет на пол и вышел.
***
Рабочий день -- на исходе.
Значит, надо вызывать милицию.
Я набрал номер.
-- Пульт охраны, -- злобный женский голос.
-- Телекомпания, -- говорю. -- Мне бы...
-- Принято, ожидайте.
Гудки.
Вот так. Потрудимся ещё часок -- это в лучшем случае; можно, конечно, отправиться домой без охраны, на метро или на машине (чёрт, машину далеко оставил), но сейчас так никто не рискует. Вчера избили Сережу из "Специальных расследований", лежит в Склифе, кома. Поймали у клуба, в три ночи. Можно, конечно, списать на гопников, но гопники вряд ли бы стали рисовать маркером у него на лбу логотип телеканала. А Костю на прошлой неделе... Костю, знаете ли, просто вздёрнули. За шею. Как говорится, на ближайшем столбе. Милиция приехала быстро, он и часа провисеть не успел, снимали автокраном, долго и мучительно.
Такие вот у нас времена.
Считайте меня беспринципным гадом, но в чём-то я людей понимаю. Теракт -- это действительно страшно, тем более такие жертвы. Но то, что в этих жертвах виноваты именно журналисты -- это, конечно, вопрос. Я лично думаю, что там напороли все, и в первую очередь силовики, "Альфа" эта пресловутая, мега-терминаторы. Неповоротливые они, понимаете. И безо всяких журналистов было ясно, что они будут штурмовать в ближайшие минуты. И безо всяких журналистов было ясно, что они собираются применять газ. И уж конечно, не журналисты были виноваты в том, что вообще это произошло.
Но людям разве объяснишь?
Первым был Роберт Кох, подданный Германии, с "Немецкой волны". Он так-то русский, родился в СССР ещё, немцем стал недавно совсем. Его повесила "группа бывших офицеров спецназа". Как повесили, так сразу и стали бывшими... Не скрываясь, не прячась -- а кого бояться таким? -- выбили дверь, выволокли из квартиры на улицу и повесили на рекламном щите. Ну вы видели эту фотографию, весь интернет обошла -- Кох висит, а эти стоят строем, равнение держат. Дождались милиции, позволили себя арестовать, сидят сейчас в СИЗО. Суд будет... Если будет. Германия подала ноту протеста, но как-то вяло всё.
А народу понравилось. Спецназ потерял шестерых в тот штурм; в эпоху дефицита справедливости такие вещи подкупают.
Так что на следующий уже день повесили и второго, Синичкина. Этот уже наш, вышел в эфир на семнадцать секунд позже Коха, очень убивался по этому поводу ещё, сам видел -- зато стэндап у него был посмачнее: мрачное здание захваченного центра, и какие-то вояки наизготовку, чуть ли не нашивки видать с группой крови. Минута славы как она есть. Кох-то из пресс-центра вышел в эфир, совершенно неубедительная картинка была, для бюргеров и то жидковата.
И таким вот макаром за неполных две недели повесили пятерых, тех самых, кто объявил в прямом эфире про начало штурма. Костя был последним, всё хорохорился. Нам уже и охрану выделили, после рабочего дня развозить по домам, а он ездил как ездил, в машине с логотипом канала. Сам дурак. Никогда я его не любил, если честно.
Ну и по стране тоже понеслось. Во Владике утопили в ванной главного редактора местного канала. В Екатеринбурге тоже вздернули парочку либералов. Там, кстати, даже кого-то поймали, справедливости ради. Это всё громкие дела, а негромкие -- журналистов начали просто щемить со всех сторон. На улице ходить стало опасно. Наши фотки кто-то слил в интернет, с телефонами, фамилиями, именами и адресами. Слил и, что характерно, продолжает сливать. Вот сейчас только милиция зашевелилась, и в Москве принято решение нас охранять. Охрана заключается в том, что двадцать-тридцать журналистов набивают в ПАЗик, где сидят пять-шесть омоновцев, и медленно и мучительно развозят по домам. Четвертый день так езжу, раньше одиннадцати дома не был ещё. Утром приезжаю на работу на их служебном автобусе, в половине седьмого.
Двадцать-тридцать -- это с нашего канала только, и только в первый день. Уже на второй раз осталось человек семь, остальные решили, что время им дороже. Вчера было пятеро, а сегодня, наверное, мы вдвоём с Саней поедем. Саня -- это оператор мой. Куча премий, был в Чечне, снимал Таиланд, чувство кадра феноменальное. Мне, в общем, повезло, так мне и сказали, когда его отдавали. Санька делает из простых журналистов суперзвёзд эфира.
Хотя сейчас я уже не уверен, что хочу стать суперзвездой эфира.
Телефон зазвонил, я взял трубку.
-- Автобус подъехал, -- тот же злобный женский голос. Ни здрасьте, ни до свидания.
Выхожу -- точно, подъехали. "МВД ОВО бла бла бла". Типично ментовское поведение, встали нараскоряку посередь стоянки, ни пройти ни проехать.
Как-то сегодня их много в салоне, человек пятнадцать. У каждого -- короткий автомат, стволом в пол. Смотрят мрачно, неприветливо. Ну нам не привыкать.
-- Общий привет, -- говорю. Прохожу назад.
-- Кто-нибудь ещё будет? -- видимо, командир.
Пожимаю плечами.
-- Ещё пять минут и поедем, -- говорит он.
Я киваю. Мне-то что, Санька взрослый человек. Поеду один, быстрей доеду...
И тут холодная лапа мягко проводит мне по спине.
Я один тут, совсем.
И пятнадцать здоровых вооружённых недружелюбных мужиков. И окна из бронестекла и с мелкой решёткой. И мне кажется, или они и в самом деле коротко, нехорошо переглядываются? Я отчетливо представил себя, висящего на рекламной конструкции возле моего дома, и этих омоновцев, отдающих честь командиру.
Досчитаю до трех и ухожу, и плевать.
Раз.
Дверь открывается, и входит Санька.
-- А, ты уже здесь, а я тебя снаружи высматриваю, -- говорит он и плюхается рядом. -- Поехали, командир. Больше никого не будет.
Командир не реагирует, но автобус тут же трогается.
***
В салоне был телевизор, и в этот раз он даже работал. Санька, базарный и общительный, начхав на мрачные рожи и общее недружелюбие, поболтал с одним, с другим, перекинулся парой слов с водителем и в итоге завладел пультом. Пощелкал и включил наш, естественно, канал. Шёл "Открытый микрофон", обсуждали то же самое, что и на прошлой неделе -- убийства журналистов и почему народ безмолвствует.
-- Тоска, -- сказал Санька и выключил. -- Почему, почему. У нас народ такой, его резать будут, он промолчит. Пока не поднимешь рогатиной из берлоги, медведь не шевельнётся.
Рогатину, которой поднимают медведя из берлоги, я тактично пропустил. Но причем тут журналисты и народ, я действительно не понял.
-- А при том, -- ответил Санька. -- Вас, журналюг, (каков, а?) убивает не народ вообще. А вполне определённые лица. При попустительстве властей. Я вообще говорю, -- добавил он, увидев, как у командира ОВО шевельнулись брови. -- Но журналисты это тоже граждане. И государство их должно защищать, и желательно эффективно.
Ну, нас вроде как вполне эффективно защищают, заметил я. Не сочтите за прогиб, товарищ командир пятнадцати ментов.
-- Это нас, в Москве, -- сказал Санька. -- А в Задрищенске каком ни о какой защите и речи не идет.
Так в Задрищенске и не убивают, вроде как.
-- Откуда ты знаешь? -- возмутился Санька. -- Ясное дело убивают. Это же истерия, по всей стране. И мы сами гадим ещё в эту кучу, вон (он ткнул пультом в темный экран) ток-шоу собираем, ах, ох, убили двадцать журналистов! Народ смотрит и видит -- опа, их же можно убивать!
Чё-то как-то ты хватил, говорю я.
-- Да ничего не хватил, -- неожиданно спокойным тоном говорит Санька. -- Прогнило тут всё.
По этой фразе опытному человеку станет понятно, сколько лет Саня работает на телевидении. Правильно, около десяти лет. Примерно после седьмого года работы наступает разочарование -- и периодами накатывает тоска, вперемешку с цинизмом. И контора прогнила, и жизнь дерьмо, и бабы дуры, и друзья предатели, а про начальников и речи нет, с этими педерастами давно всё ясно.
-- Эй, командир, а куда это мы свернули? -- Санька следит-таки за дорогой. Опыт не пропьёшь. Может, и правда в Чечне был.
-- Сигнал поступил, на той улице журналиста избивают, -- отвечает командир.
Ого, думаю я. Не с Ленты-Ру кто-нибудь? Тут их офис как раз...
Я подбираюсь поближе к водителю, чтобы сразу увидеть, что к чему -- и тут же автобус тормозит, а я зверски стукаюсь лбом о поручень, меня отшвыривают в сторону -- ну правильно, нехрен стоять на дороге, им надо действовать быстро, а то ведь ещё один труп будет.
Трясу головой, выбираюсь из автобуса.
Толпу, метелящую кого-то ногами, вижу сразу. Пинают одного, светлая куртка мелькает между топчущихся ног. Ну сейчас вам покажут... Интересно, им можно применять резиновые дубинки?
Поворачиваюсь и вижу странное.
Пятнадцать ОВОшников с автоматами и дубинками, в две шеренги, стоят по стойке смирно. Напоминаю, в десяти метрах толпа кого-то отчаянно метелит, и этому кому-то, кажется, худо. Командир же неторопливо катает:
-- Становииись! Рррравняй-йсь! Смиррррна!
Я смотрю на Саньку. Он тоже не понимает.
-- Товарищи бойцы! -- говорит тем временем командир. -- Руководство поставило нам задачу обеспечить охрану улицы Ленинская Слобода, на участке от пересечения с улицей Восточной до дома номер 20. В данный момент на вверенном нам участке имеют место происходить хулиганские действия. Приказываю: в соответствии с поставленной задачей, руководствуясь федеральным законом "О милиции" и подзаконными актами, хулиганские действия прекратить. Столкновений с гражданскими лицами избегать. Задача ясна? Приступить к выполнению! Напра-во! В боевой порядок -- рассредоточиться!
Тут эти ребята неторопливо разошлись этаким веером и зашагали по направлению к творящимся на улице Ленинская Слобода беспорядкам. Беспорядки, к слову сказать, немедленно прекратились. Те, кто пинал -- их было человек шесть -- перестали пинать, поглядели на приближающихся милиционеров, стали отряхиваться, поправлять одежду, да и пошли потихоньку себе.
-- Уважаемый, -- обратился командир к одному из них.
-- Да, -- с готовностью откликнулся тот.
-- Тут избили журналиста, какие-то хулиганы, вы никого не видели подозрительного?
Уважаемый глубоко задумался.
-- Да нет, пожалуй, -- ответил он наконец.
-- Жаль, -- сказал командир. -- Ну что ж, не смею задерживать.
Двое омоновцев подняли избитого. Это оказался чернявый молодой человек. Его лицо было разбито, но в целом он чувствовал себя бодро, взор был ясный, руки-ноги вроде целы.
-- Господин журналист, -- командир был само уважение и почтительность. -- Мы довезём вас домой.
-- Довезите, довезите, -- сказал чернявый. -- Гады.
-- Не понял, -- ответил командир.
-- Гады вы, говорю, суки рваные, менты, уроды.
-- Омельченко, -- позвал командир, не меняя голоса.
Омельченко подошёл к чернявому и без лишних разговоров врезал ему под дых. Чернявый согнулся в три погибели, заперхал, тоненько заскулил.
-- Рядовой Омельченко, за превышение должностных полномочий при исполнении служебных обязанностей объявляю вам устное предупреждение, -- скучным голосом проговорил командир.
-- Виноват, товарищ старший лейтенант, -- сказал боец Омельченко. -- Не повторится.
Сели в автобус. Чернявый представился Алексеем, работает в Ленте-Ру. Узнал, что мы с телевидения, заволновался страшно, прорезался явственный кавказский акцент. Я это просто отмечаю, без всякого этого. Как факт. Двадцать минут пытал нас, каково это, работать на телевидении, как туда берут, и правда ли то, это, пятое, десятое и тридцатое. Санька плёл ему обычную лапшу с три короба, я кивал и усмехался про себя.
Тут автобус опять остановился.
Подошёл командир, кивнул Алексею.
-- Выходи.
-- Мне не здесь, -- затравленно сказал он.
-- Выходи, говорю, -- повторил командир. -- Автобус дальше не идет.
-- Ответишь за это, -- сказал Алексей.
-- Я с тобой, гамадрилом, на брудершафт не пил. Выметайся. Вы, -- он обратился к нам с Санькой, -- можете оставаться, мы вас довезем как обычно.
-- А с ним что не так? -- спросил Санька.
-- Всё с ним нормально, -- отрезал командир.
-- И всё-таки, товарищ лейтенант? -- сказал я. Командир слегка удивленно посмотрел на меня и сказал:
-- Не наша зона ответственности. Его через пять минут другой отряд подберёт, они уже связались с нами.
-- А, -- сказал Санька. -- Ну понятно. Понятно же?
Алексей оскалился и пошёл на выход.
-- Стой, -- сказал я. -- Я с ним пойду.
-- Андрюха, не дури, -- предостерегающе сказал Санька.
-- Всё нормально, -- сказал я, махнул рукой ему на прощание и вышел вслед за Алексеем.
-- Зачем ты это? -- спросил тот хмуро.
Я пожал плечами.
-- Ладно, сам знаешь, спасибо, -- несвязно сказал Алексей и крепко сжал мне ладонь. Автобус было тронулся, но тут же остановился, снова зашипела дверь, и выскочил Санька.
Я поднял брови -- правда удивился.
-- Да нет, -- скривился Санька. -- На. На всякий случай. Спрячь.
И сунул что-то тяжёлое мне в руку.
Повернулся, запрыгнул на подножку, помахал рукой и нырнул в салон. Автобус взвыл и уехал.
-- "Макаров", -- сказал Алексей. -- Ты его лучше выкинь.
-- Зачем это?
-- Опасно, -- ответил Алексей. -- На дурь тянет, на подвиги.
-- Не потянет, -- заверил я его и спрятал.
-- Может, он и не заряжен, -- безразлично сказал Алексей. -- Или вообще не боевой, травматический или газовый.
-- Неважно, -- сказал я. -- Пойдём.
-- Куда? -- спросил Алексей.
-- До метро, куда.
-- А! Не, я в другое место поеду. К знакомому одному.
А, вот как, подумал я.
-- Хочешь, поедем со мной, -- вдруг сказал Алексей. -- Он большой человек на телевидении. Я скажу ему, что ты меня... ну, что не бросил. Начальником станешь. Серьёзно, клянусь тебе. Он мой хороший друг.
-- Да нет, -- говорю. -- Спасибо. Я лучше домой.
-- До метро тогда вместе доедем.
-- Доедем.
Тачку поймали не сразу, несколько машин вроде тормозили, но, увидев лицо Алексея, ехали мимо. Не моего же лица они пугались. Затем остановился... его земляк, так я решил.
Алексей сунул ему бумажку с адресом. "Через метро". Водитель кивнул, мы поехали. Алексей повернулся с переднего сиденья ко мне и начал рассказывать.
Он, оказывается, давно в Москве. Поступил в МГУ, по блату, конечно. Вот, устроился на Ленту-Ру, родственники помогли. Типа молодой, а тут интернет, перспективно, интересно. А он хочет на телевидение.
Телевидение, это такая штука! Как хочешь, так и повернёшь. Хочешь, чтоб все любили пряники -- все будут любить пряники. Хочешь, чтоб все стегали себя кнутом -- будут кнутом. Можно, чтоб все строем ходили? -- пожалуйста. Можно, чтоб все друг с другом могли спать когда захотят? -- легко. Дайте время.
Водитель внезапно подал голос:
-- Сейчас опасно на телевидении же работать! Вон что творится!
Алексей машет рукой.
-- Э! Это всё специально, точно говорю. Чтобы рейтинги повысить, у населения пар стравить, внимание отвлечь. Это ФСБ убивает, ясное дело, а показывают, будто народ. Когда наш народ чё-то сможет сделать? Пфе! Но народу это не нравится, поэтому решили ему показать, что ты, народ, ты можешь собраться, если тебя довести. Дураки сидят возле телека и радуются -- во, общественность поднялась, люди чего-то делают. Где они, эти люди? Только в телевизоре, опять в телевизоре. Говорю же, телевидение -- это власть. Это больше, чем любая власть. Хочешь прорваться -- иди на телевидение!
На этой фразе Алексей замолкает, победно оглядывает меня и водителя, и мы несколько минут едем в молчании.
И тут водила даёт по тормозам.
-- Вылезайте, -- хмуро так говорит. -- Сами дальше едьте.
-- Э, что случилось, брат? -- говорит Алексей.
-- Я тебе не брат, -- отвечает водитель и выразительно тянется куда-то под сиденье. -- Вылезайте. Журналисты.
Да что за вечер-то такой.
Вылезаю, потягиваюсь. Где мы находимся -- бог его знает.
Трепло Алексей с бранью вылезает из машины, и мы снова торчим на обочине.
-- Да мы уже близко от станции, -- оглядевшись, говорит Алексей. -- Можно пешком. Минут пятнадцать-двадцать.
Пешком так пешком. Я шел, уткнувшись носом в землю, поэтому и не заметил, как сзади начали останавливаться машины. Из них вылезают люди и явно чего-то хотят.
Вижу среди них давешнего таксиста, Алексеева земляка, который ему не брат. Он показывает на нас пальцем; мы ускоряем шаг, почти бежим -- и втыкаемся в ещё одну группу людей. Обложили.
Нас догоняют сзади, прижимают спереди. Со стороны -- чисто стрела а ля девяностые, и мы посередине.
Первому врезали мне, молча и без разговоров, если не считать матерных междометий. Я дерусь плохо, попытался сунуть одному, другому, третьему даже попал по лицу -- он очень удивился, пошёл на меня, обнял двумя руками -- и вот я уже лежу на земле, прижатый кем-то очень тяжёлым и не могу даже шевельнуться. Кто-то врезал мне ещё раз, затем положили ничком и накинули на шею петлю.
-- Не-не-не! -- голос водителя. -- Этот не журналист. Другой, чернявый!
Петлю с моей шеи снимают. На спине сидят сразу двое, и ещё один прижимает ноги. Чувствуется, что им неинтересно сидеть со мной, центр событий явно не здесь. Слышу сухой рваный треск и, ободрав нос об асфальт, выворачиваю голову в другую сторону.
Это очень похоже на сон -- когда смотришь и ничего не можешь сделать. Мне даже дышать было трудно, поэтому я просто наблюдал, как верещащего Алексея поволокли к столбу, перекинули через перекладину, на которой висел какой-то дорожный знак, толстую веревку, и стали тащить. На раз-два-взяли -- очень бестолково, сумбурно. Руки у него были перехвачены за спиной -- почему-то мне кажется, что скотчем -- точно скотчем, потому что ноги его блестят, обмотанные клейкой лентой.
Через пару минут он перестал дрыгаться и булькать. Кто-то распорядился спустить его пониже, и к нему на грудь прилепили листок А-4. Все стали садиться в машины, трое сидевших на мне слезли с моей спины и ног и тоже уехали.
Подошёл водила. С барсеткой и курткой.
-- Это его, -- сказал он. -- Твоего... попутчика. Нам чужого не надо.
Я молча сидел на асфальте. Водитель постоял немного, посопел, затем выругался и пошёл к машине. Попутчика, значит. Не коллеги. Тоже мне, эра милосердия.
Куртку я решил оставить здесь, повесил её на ограждение, а барсетку надо было куда-то деть, прицепить её к поясу, подумал я, откинул куртку и увидел пистолет.
Совсем про него забыл.
Напрочь.
Ноги у меня ослабели, слезы хлынули из глаз. Что за дерьмовая жизнь.
Поехать домой и нажраться в однова.
До станции метро я дошёл за минут десять, успел обсохнуть и утереться. В метро поймал себя на том, что оглядываю всех, как бродячая собака: ударит -- не ударит. Взял себя в руки и доехал до своей станции как нормальный гражданин, только с разбитым и расцарапанным хлебалом, грязной курткой, чужой барсеткой, красными глазами и общим выражением отчаяния на лице. Вечер трудного дня; офисный планктон едет домой.
Обоссанный лифт, две с половиной секунды на этаж. Темная площадка, втыкаюсь в свою дверь, хлопаю по карманам, ищу ключ, уф! -- нашёл; не потерял, не выронил.
А дверь-то -- открыта.
Примерно три минуты я стою, не шевелясь и почти не дыша. Затем рука будто сама нащупывает пистолет, и я вхожу в квартиру, словно сыщик на задании.
-- Эй, -- говорю негромко. Отзывается короткое дребезжащее эхо -- вещей в этой съемной однушке немного, голые стены с вросшими обоями -- отличный резонатор. Подсознание уже сообразило, что в квартире никого нет, и дало порезвиться сознанию: я как Жан-Клод Ван Дамм лихо вкатился в единственную комнату и пребольно треснулся лбом об угол тумбочки.
Включаю свет, и вижу краем глаза что-то на стене. Мощная волна страха приподнимает волосы -- но нет, это просто надпись, и даже не кровью.
"Увидимся".
Опять зависаю на несколько минут. Вещи разбросаны, коробки, служащие мне вместо полок и шкафа, выпотрошены, компьютера нет, а на столе -- аккуратно вырванные и разложенные листки записной книжки с телефонами, мыслями, адресами, и прочими случайными записями. Я ей не пользуюсь почти, но некоторые важные телефоны там у меня есть... Теперь они есть и у них.
Я сидел на диване, одетый, обутый, прижимая к себе чужую барсетку, и глядел на надпись. Никаких мыслей, чувств, эмоций. А зачем? Надо просто сидеть и ждать, когда за тобой придут. Можно связать себе руки, вымыть шею, чтоб не пачкать веревку, нацепить бэджик или куртку с логотипом телеканала -- чтоб всем было сразу понятно, за что я болтаюсь.
"Увидимся".
Я, если честно, не совсем отчетливо помню, что я тогда делал, о чем думал. Могу только предполагать. Так вот, предположительно всё было следующим образом: одна часть меня тупила в надпись и рисовала картины моей бесславной гибели, а вторая что-то задумала и немедля начала претворять задумку в жизнь. В барсетке, помню, был паспорт и журналистское удостоверение на имя какого-то Ахмеда с фотографией Алексея, связка ключей, презервативы, детский крем, дезодорант, несколько сотен рублей, и маленькая визитка без имени, но с адресом. Адрес был хороший, монументальный. Как в анекдотах почти: Москва, Ленину.
Мне стало легко. В голове тихонько что-то звенело, даже пело. Такое ощущение, будто я парил над своим телом. Тело куда-то шло, у него была цель, а я летел следом и сверху, как воздушный шарик, обозревая окрестности, удивляясь миру. Смутно помню ночные огни Москвы, тонущие в серо-черном смоге. Помню хмурого мужика в старом фольксвагене, который довез меня до адреса с визитки -- почти.
Помню дома, словно игрушечные, в окружении леса, высокий забор с проволокой, КПП на въезде. Словно по наитию, протягиваю в окошечко визитку с адресом. Охранники -- их двое -- смотрят на меня странным взглядом, но дверь в воротах открывают, и один из них даже указывает мне дом. Я говорю им "спасибо" и, чтобы окончательно развеять подозрения, бренчу ключами.
Если ключи подойдут -- значит, так тому и быть.
У дома стоит машина -- черная, красивая, дорогая.
Значит, дома.
Прикладываю таблетку, дверь издает писк и открывается. Доводчик не очень отлажен -- дверь громко стучит. Щерюсь в камеру у потолка. Красивый дом. Если я когда-нибудь достигну чего-нибудь, то буду жить именно так.
Похоже, хозяин на втором этаже. Я вынимаю пистолет, внимательно и осторожно разглядываю его. Над рукоятью у него торчит какая-то штучка, пробую её сдвинуть -- щелк! -- она сдвигается. Предохранитель, надо полагать.
Кто-то плещется в ванной -- тяжко, солидно.
Открываю дверь и вижу его, причем узнаю его не сразу, потому что никогда не видел его вблизи, а только на экране. Его глаза закрыты, он бултыхается в ванной.
Откуда-то -- непонятно откуда -- играет тихая музыка.