Аннотация: Подлинная история Арамиса Реальный Арамис
Мемуары Арамиса, Книга 10
Аннотация
Девятая книга фанфика "Мемуары Арамиса" рассказывает о событиях, которые произошли после того, как Людовику XIV тайно вернулся в Лувр, чтобы вернуть себе свой трон, отнятый у него д"Артаньяном, который заменил его братом-близнецом, Луи-Филиппом. Людовику в этой попытке помогала знаменитая герцогиня Мария де Шеврёз, вдова двух герцогов, вечная интриганка, в прошлом любовница Арамиса и многих других известных исторических лиц.
Герцогиня задумала решительно напасть на самозванца Филиппа, чтобы, как минимум, изуродовать его лицо, или хотя бы покрыть его синяками и шишками, чтобы он не был похож на Короля хотя бы на тот случай, если ему удастся призвать на помощь стражу. Хитрая герцогиня дождалась такого момента, когда капитана д"Артаньяна не было в Париже. Она решилась войти в кабинет Короля первой, имея при себе узкий трёхгранный кинжал, называемый стилетом. Но к своему горькому разочарованию она обнаружила в кабинете не только Филиппа, но и прежде всего решительно настроенного автора мемуаров, Арамиса, который отнял у герцогини её кинжал. Герцогиня в ужасе. За дверями настоящий Король ожидает её сигнала, чтобы зайти в кабинет и занять своё место, когда оно будет освобождено от самозваного брата-близнеца Филиппа. Возможно, она уже поняла, что проиграла, но герцогиня была не из тех дам, которые легко сдаются.
Приятного чтения!
Глава 403
- Итак, герцогиня, вы замыслили посадить на трон самозванца, - сказал я. - Воспользовавшись тем, что вам известна тайна существования человека, чрезвычайно похожего на Его Величество, вы замыслили подмену. Это - государственное преступление. Вас не смущает мысль о том, что вам грозит за то, что вы предприняли?
- Самозванец сидит на троне, а за этой дверью находится истинный Король Франции! - ответила герцогиня.
- Вы знаете это достоверно? - спросил я. - По каким признакам вы отличили истинного Короля от неистинного? Просто побеседовав с ним?
- Он готов был поклясться на Библии в этом! - воскликнула герцогиня.
- Готов, но ведь не поклялся? - возразил я. - И вы говорите об этом в присутствии вашего Короля! Ваше Величество, простите меня за дерзость. Прошу вас, подтвердите своё законное право царствовать на этой книге.
Я показал герцогине книгу. Богатая кожаная обложка была украшена католическим крестом, нанесённым золотым тиснением.
- Герцогиня, из уважения к памяти моей покойной матушке Королеве, прошу вас внимательно выслушать меня, - сказал Филипп, возложив руку на эту книгу. - Перед лицом Господа заверяю вас в моём праве занимать трон Короля Франции. Перед лицом Господа клянусь, что Людовик - это моё имя, данное мне при рождении. Перед лицом Господа заверяю вас, что занимаемое мной место принадлежит мне по праву по всем законам, человеческим и Божеским.
- Вы удовлетворены? - спросил я герцогиню.
- Неужели я ошиблась? - прошептала герцогиня.
- Да, герцогиня, вы ошиблись, и мне предстоит исправить вашу ошибку, -ответил я.
Герцогиня пребывала в весьма озадаченном состоянии, на грани шока. Вдруг лицо её прояснилось.
- Покажите мне эту книгу! - потребовала она. - Я поняла! Это - не Библия! Это какая-то ваша иезуитская книга! Какой-то свод законов и правил Ордена, не так ли?
Я подошёл к столику, взял с него книгу и передал её герцогине. Она чуть ли не выхватила у меня её из рук и тут же раскрыла наугад. Затем она стала лихорадочно листать её, и, наконец, заглянула на первую страницу. Это была Библия.
- Герцогиня, вы вновь пошли по скользкому путь авантюр, - сказал Филипп. - Но я вас не виню. Вас обманули. Вы будете прощены, но вам следует активно участвовать в деле пресечения попытки государственного переворота. Дайте знак тому, кто ждёт за дверями, чтобы он зашёл в эти двери, после его подождите за дверьми, но не уходите никуда, побудьте с Юбером.
- Вы всё поняли? - спросил я.
- Я всё поняла, Ваше Величество - сказала герцогиня, подчёркнуто обратив лицо и обращаясь не ко мне, а к Филиппу.
Она вышла и позвала Людовика. Едва лишь он вошёл в кабинет, она проскользнула за его спиной и выскочила вон.
"Ничего, Юбер предупреждён, что ему следует сегодня всех впускать и никого не выпускать, - подумал я. - Прекрасно, что я распорядился в соседней комнате разместиться десятку мушкетёров д"Артаньяна с лейтенантом д"Арленкуром во главе".
Людовик, ожидавший увидеть в кабинете Филиппа одного, с изуродованным лицом, или даже заколотым кинжалом, был весьма удивлён, застав его невредимым, весёлым и в моём обществе.
- Что это значит? - спросил он.
- Это значит, дорогой брат, что вы снова проиграли, - ответил Филипп. - Я уже пожурил господина д"Эрбле за излишнюю щепетильность, его и капитана д"Артаньяна. Представьте себе, они считают неэтичным содержать внука Генриха IV в тюрьме! Мазарини так не считал, Ришельё - тем более, а капитан д"Артаньян придерживается такого мнения, как и наш дорогой друг д"Эрбле, то есть, простите, герцог д"Аламеда. Всё это делалось за моей спиной и в нарушение моих инструкций! Если бы мой приказ был выполнен неукоснительно, этой не самой приятной встречи для вас и для меня не произошло бы. Вы бы тихо и мирно пребывали в уютной камере крепости Пиньероль, которую предназначили для меня, а я бы не имел никакого повода вспоминать о вас. Да, чёрт возьми, самые лучшие офицеры, к сожалению, это те, которые обладают мозгами! А офицеры с мозгами иногда предпочитают ослушание. Какая жалость! Нет в мире совершенства. Вы и сами имели возможность убедиться в этом. Как бы то ни было, д"Артаньян - идеальный капитан королевских мушкетёров, но, как видите, чем ближе человек стоит к трону, тем больше он склонен к заговорам. Вы могли заметить это, читая историю нашей с вами матушки и её подружки, герцогини де Шеврёз, которая только что покинула эту комнату. Она тоже ведь уже перешла на мою сторону, вы заметили? Вместо того, чтобы посоветовать вам скрыться, она пригласила вас сюда, прекрасно зная, что я не один, а с человеком, который, не моргнув глазом применит своё оружие против вас, если это потребуется. А оружием он владеет великолепно, уверяю вас. Любым. И, кстати, стилет герцогини тоже у него, герцогиня была столь любезной, что отдала его без ненужного в этой ситуации сопротивления. Да, братец, наши подданные, как видишь, иногда нас обманывают, и даже самые высокопоставленные среди них, те, которым мы верим, как самому себе. Но я уже простил обоих, и капитана д"Артаньяна, и герцога д"Аламеда. Их вина состояла ведь только в чрезмерном почтении к нашему с вами сану Принцев крови. На это не следует обижаться, ведь это - несущая конструкция нашей монархии! Д"Аламеда, при случае передайте капитану д"Артаньяну, что я не сержусь на него за то, что он поместил моего брата не Пиньероль, а в монастырь. Ведь он ошибочно полагал, что эти чёрные полосы на его лице никогда не сойдут. А ведь вот оно как получилось - они со временем совсем исчезли!
- Вы вновь собираетесь учинить надо мной насилие, - спокойно сказал Людовик. - Я не удивлён. Мне не удалось вернуть то, что принадлежит мне по праву, но я не откажусь о своих прав. Куда бы вы меня не упрятали, я буду жить мыслью о побеге, и Господь услышит меня. Когда-нибудь я явлюсь сюда с верными мне людьми и вышвырну вас отсюда.
- Как скажите, брат, - ответил Филипп. - Не возражаю. Каждый человек имеет право не сдаваться и не терять надежду. Только это поддерживало всю мою жизнь, кроме последних нескольких месяцев. Вы просто вернётесь в тому состоянию, которое я вам определил.
- Почему вы полагаете, что имеете право решать мою судьбу? - спросил Людовик. - Я - ваш законный Король, а вы - лишь самозванец. Вы идёте против законов людских и Божьих!
- Если Господь послал удачу мне, следовательно, это было его решением, - ответил Филипп. - Впрочем, я согласен ещё раз испытать судьбу. Взгляните на этот стол. Видите вы эти две книги? У них совершенно одинаковые обложки. Отличие в мелочах. Я уже научился отличать одну от другой по мелким почти неотличимым признакам. Одна из этих книг - Библия, другая - книга, которую герцог д"Аламеда ещё будучи епископом ваннским распорядился поместить в такой же точно переплёт, чтобы брать её с собой в дальние поездки, она помогала ему скоротать время в дороге. Видите ли, он не хотел, чтобы зеваки по обложке этой книги знали о его литературных пристрастиях. Неделю назад герцог подарил мне обе эти книги, и я нахожу вторую книгу более занимательной, хотя, конечно же, менее святой, если позволено будет применить к ней такой эпитет. Несколько минут назад обе эти книги стали историческими. На одну из них я возлагал свою руку, а другую очень внимательно перелистала герцогиня де Шеврёз. Итак, я предлагаю пари. Если вы угадаете, какая из двух книг - Библия, вы займёте трон Франции, а я удалюсь в Пиньероль. Но если вы не угадаете, тогда, прошу вас, признайте, что Господь на моей стороне. Я прошу вас только не держать в сердце гнева на тех людей, которые распорядились нашими судьбами так, как они распорядились. Можете ненавидеть меня, мне это безразлично, поскольку я знаю, что моя вина перед кем бы то ни было только в том, что я имел наглость появиться на этот свет, вопреки тому, что ни одному человеку на этой грешной земле я не был нужен, и даже всем был нежелателен, включая моего отца, мою добрую матушку, моего доброго брата, в тот момент столь же неразумного, каким был и я сам. Итак, пари! Укажите на Библию из этих двух книг, и если ваш выбор будет верен, я признаю за вами победу!
Людовик внимательно посмотрел на две книги, лежащие на столе перед ним. Обе они были в дорогом кожаном переплёте. На обложке был оттиснён золотом католический крест. Книги были одинаковой толщины, и даже по степени зачитанности они не отличались друг от друга.
"Библия находится у его правой руки, - подумал Филипп. - Впрочем, он мог специально положить её слева! Господь, дай мне знак!"
Вероятно, Людовик ждал, что в окно влетит бабочка и сядет на Библию, или же что ветром откинется обложка, или, быть может, небесный огонь сожжёт нечестивую книгу, дерзнувшую своим переплётом походить на Библию. Но ничего не происходило.
- Эта! - сказал, наконец, Людовик и положил свою руку на одну из книг и придвинул её к себе.
- Вы ошиблись, брат мой, - ответил Филипп. - Библия - та, что осталась у меня. Взгляните-ка!
Филипп открыл книгу и Людовик убедился, что книга является ничем иным как Библией.
- Что же тогда у меня? - спросил он.
- Весьма интересная книга, брат мой, - ответил Филипп. - Герцог д"Аламеда подарил её мне, а я дарю её вам. Она скрасит вам ваше одиночество в Пиньероле. За чтением этой книги время летит незаметно, поверьте мне! Вы будете мне благодарны за этот подарок.
Людовик открыл книгу на первой странице и с удивлением прочитал: "Мемуары Мессира Пьера де Бурдейля, сеньора де Брантома, включающие жизнь славных мужей и крупных полководцев иностранных, полное жизнеописание галантных дам времён Королевы Маргариты Наварской, амурные приключения мадемуазель де Соммранж, а также мадемуазель Мюстель и её подружки"
- Вы видите, что Судьба на моей стороне, - продолжал Филипп. - Смиритесь же. Наденьте эту маску, не следует мушкетёрам видеть ваше лицо.
Поскольку настоящая железная маска находилась в это время в Пиньероле, Филипп предложил Людовику всего лишь тряпичную маску серого цвета, но она была довольно плотной и многослойной, так что черты лица под ней распознать было невозможно.
Я достал из-за пояса стилет, который отнял у герцогини де Шеврёз и попробовал пальцем его острие. Я вовсе не собирался угрожать Людовику, но в некоторых случаях доброе слово и демонстрация оружия действует убедительней, чем просто доброе слово. Людовик заметил мой жест и покорно надел маску. Филипп позвонил в колокольчик. В двери вошли лейтенант д"Арленкур и десять его мушкетёров.
- Отвезти этого узника в Пиньероль немедленно, - сказал Филипп. - В карете с закрытыми окнами. Приказ о его аресте находится у герцога д"Аламеда, который поедет вместе с ним в карете. По дороге никаких разговоров с заключённым. И запомните, лейтенант, этот человек должен быть доставлен именно в Пиньероль, а не куда-либо в другое место.
С этими словами он внимательно посмотрел на меня. Я кивнул.
- Идите, герцог догонит вас через десять минут, - сказал Филипп.
Арестованного вывели, мы вновь остались с Филиппом вдвоём.
- Всё случилось точно так, как вы предсказали, герцог! - сказал Филипп. - Как вам удалось всё это заранее предвидеть?
- Я предвидел далеко не всё, кое-что мне просто сообщили мои люди, - ответил я. - Можете не сомневаться, я отвезу его именно в Пиньероль, а не в какой-нибудь очередной монастырь.
- Знаете, герцог, хотя я возложил руку не на Библию, а на мемуары Брантома, меня одолевала робость, и я не решился принести ложную клятву. Всё, что я сказал, было чистой правдой!
- Будто бы? - недоверчиво спросил я. - Мне так не показалось!
- Я прекрасно помню, что я произнёс, - ответил Филипп. - Я сказал: "Перед лицом Господа заверяю вас в моём праве занимать трон Короля Франции". Разве я не имею права, столь же законного, какое было у моего брата, на этот трон? Наши права по рождению полностью идентичны! Далее я сказал: "Перед лицом Господа клянусь, что Людовик - это моё имя, данное мне при рождении". Меня называли Луи-Филипп. Так что Луи, Людовик - моё первое имя. Я сказал: "Перед лицом Господа заверяю вас, что занимаемое мной место принадлежит мне по праву по всем законам, человеческим и Божеским". Я, действительно, так считаю.
- Я согласен с вами полностью по всем пунктам, - сказал я. - Я лишь запамятовал, что вы - также носите имя Луи! Очевидно, что герцогиня де Шеврёз тоже не учла этого. Хорошо, что вы не сказали, что вы - Людовик XIV, ведь если вы заняли трон после него, вам следовало бы называться Людовик XV.
- Но ведь я занял трон не после него, а вместо него, - возразил Филипп. - По законам человеческим братья-близнецы - это как бы един в двух лицах! Так что я - всё тот же Луи Четырнадцатый.
- Аминь, - сказал я и перекрестил Филиппа.
То есть, Луи-Филиппа, ведь именно таким было его полное имя!
Глава 404
Герцогиня вышла из кабинета и огляделась. Она поняла, что в соседней комнате находятся мушкетёры, так как услышала их негромкие разговоры.
"Сейчас Короля снова арестуют и увезут в Пиньероль, - подумала она. - Это уже будет третий раз! Как неумно со стороны д"Эрбле повторять одну и ту же шутку в третий раз! Впрочем, если Бог троицу любит, то, следовательно, четвёртого раза не будет. Его Величество, к сожалению, слишком щепетильны. Следовало привлечь Карла IV Лотарингского к этому делу. Когда дело идёт о власти, не следует жадничать. Лучше было ему быть Королём урезанной Франции, чем постояльцем одной камеры в Пиньероле. Подумаешь, отдать Эльзас и Лотарингию герцогу Лотарингскому! Монархи порой излишне фатально преданы идее величия собственного государства. Неужели же это - забота о том, какое наследство он оставит своему сыну? Да ещё доживёт ли его сын до того, чтобы править Францией? Всё это пока ещё очень неточно, сомнительно. Говорят, что лев, овладев прайдом, убивает всех детёнышей своего предшественника. Не поступил бы так Филипп с его сыном! А всё-таки ловко я разыграла дурочку. Сделала вид, что поверила клятве Филиппа".
Довольная собой, герцогиня де Шеврёз незаметно покинула приёмную залу и ускользнула к себе, в комнаты в Лувре, которые она занимала на правах бывший ближайшей подруги Королевы-матери, дарованные ей когда-то каким-то указом, про который уже все забыли, кроме неё самоё. Но она весьма цепко держалась за добытые привилегии, и никому не дано было у неё их отнять, единственный человек, который мог бы позволить себе её обидеть, кардинал Ришельё, уже давно отошёл в мир иной.
Я спустился вниз к карете и сел рядом с Людовиком, на котором была маска.
- Полагаю, что вы не будете беседовать с арестантом? - спросил д"Арленкур меня.
- Напрасно полагаете, - возразил я. - Беседа с этим человеком - это то, чем я буду заниматься во всё время нашего пути в Пиньероль.
- Но Его Величество распорядился: "Никаких разговоров с арестантом", - попробовал было возразить лейтенант.
- Совершенно верно, никаких разговоров с арестантом, но только вот это распоряжение касалось вас, а не меня, - ответил я. - Ознакомьтесь с этим документом.
Я протянул д"Арленкуру приказ, подписанный Филиппом. Его подпись "Людовик" была идеальна, и, к тому же, приказ был скреплён печатью канцлера Сегье.
"Приказ Короля
Арестанта в маске именем Эсташ Доже в сопровождении господина д"Эрбле, герцога д"Аламеда, препроводить под конвоем в крепость Пиньероль и передать под особую охрану коменданту крепости господину де Сен-Мару. Велеть ему обращаться с арестантом как с человеком в ранге маркиза, со всем уважением и почётом. Поместить указанного Эсташа Доже в комнаты под номером двадцать восьмым, для чего велеть выселить из них арестанта Марчиали. Марчиали перевести в камеру и обращаться впредь с ним как с самым ординарным узником, с улучшенного довольствия снять. Улучшенное довольствие закрепить за указанным узником Эсташем Доже. Все указания, касающиеся ношения Железной Маски распространить на Эсташа Доже, сняв с Марчиали всякие ограничения на сей счёт.
Во всё время конвоирования Эсташа Доже в Пиньероль исключить любые разговоры или иную форму общения этого узника с кем-либо из конвоя, включая старшего офицера, исключая герцога д"Аламеда, коему надлежит пребывать неотлучно при арестанте Эсташе Доже и дозволяется беседовать с ним при условии, что никто иной в сию беседу не будет посвящён и услышать её будет лишён всяческой возможности. Соблюдение этих условий надлежит исполнить герцогу д"Аламеда.
Подписано: Людовик Франция".
Именно так замысловато порой имел обыкновение подписывать Людовик XIV свои распоряжения и приказы.
- Прошу простить, герцог, вы, безусловно, правы, - сказал лейтенант д"Арленкур и вернул мне бумагу.
- Меня никто не спросил, желаю ли я с вами разговаривать, - проворчал недовольный Людовик.
- Это полностью в вашем распоряжении, - ответил я. - Если вы предпочитаете ехать молча, мы поедем молча.
- Зачем вы ввязались в это дело? - спросил Людовик. - Я имею в виду эту поездку. Вы надеетесь выведать у меня какие-то тайны? Или снискать моё расположение к вам на тот случай, если мне удастся вернуть свой трон?
- Сомневаюсь, что вы поверите моему ответу, -сказал я. - Для меня вы - по-прежнему Король Франции, лишь временно отстранённый от власти силами обстоятельств и усилиями людей, которые иногда имеют дерзость исправлять обстоятельства в свою пользу. Я полагаю, что вы уже осознали свою ошибку, состоящую в том, что не придали никакого значения дружбе четверых людей, которые вершили судьбы Франции задолго до вашего рождения. Возможно, вы не поступили бы так, если бы знали все последствия вашего преследования четырёх друзей, четырёх бывших мушкетёров, которые останутся мушкетёрами до конца своих дней, поскольку мушкетёры бывшими не бывают.
- Что толку ворошить прошлое для человека, которого лишили будущего? - спросил Людовик. - Вы свергли меня с вершины власти и вторично возвели в ничтожество. Зачем вам копаться в моей душе?
- Вас, Ваше Величество, с детства воспитывали так, чтобы вы могли стать достойным властелином величайшей державы Европы, - ответил я. - Вашего не менее высокородного брата, напротив, не воспитывали никак, ибо лучшее, на что он мог рассчитывать, это долгие годы жизни в заточении, без друзей, без общества, без цели и без удовольствий, доступных даже самому бедному крестьянину. Если уж ему довелось изменить свою жизнь, было бы жестоко лишать его этого, поместив его обратно в тюрьму, в замок, откуда не будет выхода. Вместе с тем, у юноши могут возникнуть превратные представления о его предназначении, о том, как ему надлежит воспользоваться его властью. Он может захотеть предаваться удовольствиям, полностью переложив все государственные обязанности на доверенных ему лиц. Если эти лица будут достойны этого доверия, в этом нет ничего плохого. Но опыт истории учит, что доверенные лица выбираются подчас вовсе не по признакам достоинства, а по признакам их, я бы сказал, привлекательности для монарха, во всех смыслах, или в каких-либо весьма специфических. Ваш царственный батюшка, Людовик XIII, доверился кардиналу Ришельё, сделав его первым министром, но время от времени он возводил до высочайшего ранга людей вовсе недостойных. Таковы де Люинь, Сен-Симон, Сен-Мар и прочие. Так что время его правления было наполнено заговорами, интригами, а также смертными казнями разоблачённых заговорщиков. Нам бы не хотелось возвращения этих постоянных потрясений. Можно сказать, что и Фронда, свидетелем которой вы явились, была взращена из тех мелких и неудачных заговоров, в которых зародилась и сплотилась оппозиция монаршей власти. Когда смерть освободила заговорщиков от их главного врага, кардинала Ришельё, они осмелились поднять руку на законного государя и восстать против него.
- Мне кажется, вы, герцог, также принадлежали к этой клике заговорщиков? - спросил Людовик. - Неужели вы думаете, что я этого не помню? Для какой цели вы сейчас столь непочтительно говорите о своих соратниках? Неужели вы хотите казаться лучше, чем вы есть, в моих глазах, теперь, когда это ровным счётом ничего для вас не значит?
- Именно теперь у вас нет причин подозревать меня в корыстолюбивой лжи, - возразил я. - И поэтому я могу свободно излагать своё мнение. Вы, конечно же, правы. Какое-то время и я увлёкся идеей воздействия на монархическую систему, которую формально возглавляла ваша августейшая матушка Королева Анна, и за которую я всегда готов был бы отдать всю мою кровь до последней капли. Но нам не нравился кардинал Мазарини, и ещё больше не нравилось, что его власть крепнет с каждым днём, тогда как власть всех прочих грандов постепенно превращается в ничто. Мы хотели лишь отставки Мазарини. Но я согласен, что это желание было, пожалуй, необоснованным. Точно так малое дитя кричит, когда его моют и пеленают, вместе с тем, всё это делается ему во благо, чтобы оно лучше спало и не болело. Да, Мазарини был лекарством для Франции, но нам тогда казалось, что это лекарство хуже самой болезни. Теперь я так не думаю. Но, заметьте, мы лишь слегка сочувствовали Фронде лишь на её раннем и довольно безобидном этапе, затем же вы настолько далеко отошли от неё, что в итоге присоединились к партии Королевы, и нашими усилиями было достигнуто мирное соглашение между Фрондой и роялистами, так что мы принесли мир и спокойствие Франции. Звучит слишком самонадеянно, я это понимаю. Но, поверьте, что я говорю чистую правду.
- Я не верю в ваше дружелюбие, - возразил Людовик. - Кроме того, какое дружелюбие может проявлять тюремщик к незаконно арестованному им законному правителю государства? И какое дружелюбие можете ожидать от меня вы? Даже герцогиня де Шеврёз не заступилась за вас! Она умоляла меня в случае успешного возвращения на трон не преследовать д"Артаньяна, дю Валона, а ещё более горячо умоляла не причинять никакого зла маркизу де Ла Фер и графу де Бражелону. О вас ни слова. Даже когда я напомнил ей о вас, она лишь ухмыльнулась и сказала, что вовсе не собирается заступаться за вас передо мной.
- Возможно, герцогиня знает, что я не нуждаюсь в защите от вас, в каком бы качестве вы не ополчились на меня, - ответил я. - Если бы вам удалось на этот раз возвратить себе трон, это меня не коснулось бы.
- Откуда такая самоуверенность? - спросил Людовик.
- Это совершенно не важно, - ответил я. - Важно лишь то, что вы будете находиться в заключении до тех пор, пока не осознаете, что вам не следует причинять зло моим друзьям. Чем раньше вы осознаете это и примете как неизменную данность, тем быстрее у вас появится шанс на возвращение трона.
- Да будет вам известно, что я уже присягнул на Библии не причинять зла тем лицам, которых мы упомянули в нашей беседе, - ответил Людовик. - Я сказал это не для того, чтобы вымолить у вас лучшую судьбу, а просто потому, что это так и есть. Можете осведомиться у самой герцогини на этот счёт. Впрочем, моя клятва уже недействительна, поскольку условием её было моё возвращение на трон, чего не случилось. Но каким путём вы можете обещать мне возвращение на трон? Неужели же вы предадите теперь своего ставленника, моего недостойного брата?
- Вы меня не поняли, сир, - ответил я. -Я лишь сказал об условии, при котором ваши шансы на возвращение возрастут хотя бы по той причине, что я не буду вам мешать в этом деле при выполнении этих условий. А это, поверьте, для вас не мало. Но и помогать вам я не вижу смысла, а поэтому не обещаю. Однако, как политик, который руководствуется интересами, стоящими намного выше государственных интересов Франции ...
- Что?! - воскликнул Людовик.
- Прошу вас потише, монсеньор, - сказал я. - Напоминаю, нас никто не должен слышать. Повторяю. Как политик, который руководствуется интересами, стоящими намного выше государственных интересов Франции, я отнюдь не исключаю, что может возникнуть целесообразность и даже необходимость возвращение вас на трон под вашим настоящим именем, причём, сделать это будет необходимо опять-таки тихо, не привлекая ничьего внимания к этому событию. Это так называемый мягкий переворот, если хотите.
- Вы хотите сказать, что собираетесь играть европейскими монахами, словно куклами? Тасовать их, словно карты в колоде? - возмущённо спросил Людовик.
- Именно так, монсеньор, наконец-то вы правильно меня поняли, - ответил я. - Филипп мне симпатичен, вы - не очень. Но если, не приведи Господь, с Филиппом случилось бы какое-то несчастье, а ведь все мы под Богом ходим, и ничто невозможно, то в этом случае трон наследовал бы ваш брат, Филипп Орлеанский. Что я считаю крайне нежелательным. В этом случае я предпочёл бы возвратить трон вам, если это случившееся несчастье удастся скрыть.
- О каком несчастье вы говорите? - спросил Людовик, и пристально посмотрел на меня, словно бы старался своим острым взглядом пронзить меня насквозь.
- Ну, мало ли что может случиться? - ответил я. - Несчастный случай, неизлечимая болезнь, или внезапное безумие.
- Почему вы полагаете, что ему это угрожает? - спросил Людовик оживлённо.
- Я не думаю, что ему это угрожает, - ответил я. -Но я не исключаю этого. А кроме того, я не назвал ещё одну возможную причину.
- Какую? - спросил Людовик.
- Внезапная перемена характера, сопровождающееся запредельным неповиновением, - сказал я. - В этом случае я считаю переговоры с вами о вашем возвращении на трон не только возможными, но и весьма вероятными.
- Если же этого не случится? - спросил Людовик.
- Я надеюсь, что этого никогда не случится, - ответил я. - Но я не могу ничего исключать. Так вот, если этого не случится, тогда вам придётся утешиться чтением чрезвычайно занимательной книги господина Брантома. Я перечитал эту книгу дважды. Прочёл бы и в третий раз, но, увы, я запомнил её почти наизусть, так что третье чтение не доставило бы мне никакого удовольствия. Жаль, что ваш брат не успел с ней как следует познакомиться. Кажется, он прочитал только несколько глав. С его стороны было чрезвычайно великодушно подарить вам её. Видите, он понимал, что хорошее развлечение на ближайшие месяцы, а скорее всего годы, для вас намного важней, чем для него. Пока вы будете читать о галантных похождениях при дворе Маргариты Наварской, он предпочитает сам быть участникам галантных похождений при своём собственном дворе. Но если он чрезмерно ими увлечётся, забывая о делах государственных, я напомню ему о его обязанностях.
- Будьте вы прокляты! - сказал Людовик.
- Отпускаю вам ваше сквернословие, ибо это сказано вами под влиянием чувств, но не рассудка, - сказал я и перекрестил Людовика.
Глава 405
Филипп тем временем несколько чрезмерно увлёкся внешней стороной своей власти. Он тратил неимоверные деньги на любовниц, а также на одежду и экипировку мушкетёров и гвардейцев. Число мушкетёров было доведено до пятисот, но я не могу ручаться, что все они были столь же отважны, как некогда мушкетёры де Тревиля. Фактически они были разделены на две роты, одной командовал племянник Кольбера, другой - д"Артаньян, хотя формально она подчинялась Королю, то есть самому Филиппу. По цвету масти коней различались чёрные и серые мушкетёры, у д"Артаньяна были серые.
Филипп лично проводил смотры, принимал парады. Также среди войск Короля следует упомянуть гвардейцев и швейцарцев - наёмников, служащих исключительно за деньги, оставившие свою родину и свои семьи в надежде на лёгкую поживу. А лёгкая пожива могла быть только в условиях войны.
В воздухе витала подготовка к войне. Но пока было всё относительно мирно, командиры были в большей степени озабочены внешним видом их солдат, их выправкой на параде, опрятностью и изящностью их одежд, нежели боевой подготовкой. И ещё в меньшей степени они были обеспокоены проблемами повышения собственных знаний для лучшего проявления в боевой обстановке своих талантами военачальников. Слишком много было написано и затвержено устаревших регламентов ведения боя, и слишком мало использовались новые методы, идеи, опыт. Мои нарезные пули никто не оценил, так что обычные пистолеты и мушкеты били не столь точно, и не столь далеко, как отдельные образцы изготовленных по моему заказу пистолетов. Лишь у нас четверых неизменно были лучшие пистолеты, хотя выглядели они не столь привлекательно, как, к примеру, пистолеты, подаренные Бекингемом д"Артаньяну в благодарность за предупреждение об опасности, исходящей от Миледи, хотя это предупреждение не помогло блистательному герцогу.
Даже сам д"Артаньян восхищался новыми мундирами своих мушкетёров, он описал мне их в письме, которое сохранилось у меня до сих пор.
"Помните ли вы, дорогой Арамис, как приходилось нам экипироваться за свой счёт для того, чтобы служить под началом славного капитана де Тревиля? Мне до сих пор стыдно за ту несуразную лошадь почти жёлтой масти, на которой я прибыл покорять Париж! Но, чтобы вы знали, сколь дорога эта лошадь была моему покойному батюшке! Ведь он отдал мне лучшую из всех, прочие были и того хуже. Она и впрямь была не столь уж плоха, поскольку довезла меня из родной Гаскони прямиком до Парижа, но уж в Париже она была мне только лишь обузой. Пришлось спустить её по цене хорошей шляпы. Слава богу, что батюшка не знал об этой сделке! А Портос, который одевался за счёт госпожи Кокнар, сообщая нам, что он получает деньги от знатной герцогини! Если из нас кто-то и экипировался на счёт герцогини, то это, конечно, вы, Арамис, но скромное моё перо перестаёт обсуждать эту тему. Бедняга Портос позолотил только лицевую часть портупеи, а заднюю скрывал плащом, хотя в день нашей встречи жара стояла неимоверная! Теперь, друг мой, вовсе не то. У всех моих мушкетёров кони одной масти, серые в яблоках, как на подбор. Видели бы вы моего последнего жеребца! Хорош! Мундиры всем им шьёт мастерская под руководством одного портного, специалиста в своём жанре. Мэтр Ливрэ придумал восхитительную форму. На моих мушкетёрах теперь плащи из голубого сукна, украшенные серебряной плетеной тесьмой, образующей на спине и на груди два креста по форме мальтийских рыцарей. Кресты эти окружены вышитыми золотом лучами и расположены в центре вензеля нашего Короля! Под этими плащами мои мушкетёры носят камзолы из голубого камлота с серебряной вышивкой. Попоны лошадей моих мушкетёров фиолетовые, ближе к малиновому колеру. По четырем углам вышиты четыре солнца. На шляпах у всех мушкетёров великолепные султаны из перьев. На параде мушкетёры носят белые султаны. Но знаете ли, дорогой мой Арамис, что я вам скажу? Эти шутовские одежды хороши для парада. А в бою они лишь сделают моих мушкетёров лучшими мишенями для пушек, бьющих шрапнелью, а также для ружей и мушкетов врага. Очень жаль, что в армии не принято носить одежду цвета грунта, или травы, или деревьев! В реальном сражении это было бы не столь уж важно, но во время окопного противостояния, и, в особенности, при вылазке, или же для разведчиков, такая одежда была бы намного практичнее. Но, быть может, я ошибаюсь! Ведь мушкетёры - это кавалерия! А кавалерия должна штурмовать, её предназначение - сломить и сокрушить противника, а для этого не лишним было бы его деморализовать. Что ж, наши голубые плащи с серебряными крестами и золотыми лучами, попоны с королевскими лилиями, сбруя с блестящими заклёпками и шляпы с султанами, всё это продемонстрирует врагу наше бесстрашие и единство! Так что в целом я доволен новой армейской формой.
Когда я вернусь в Лувр, нам надо будет встретиться и обсудить ситуацию. Пришло мне в голову, что послушник одного из монастырей не столь надёжно погружён в своё послушничество, и что в скором времени можно ожидать и следует опасаться, что он правдами или неправдами сможет покинуть монастырь. Его следует не терять из виду. Впрочем, вы - человек разумный, и я полагаю, что вы его из виду и не теряли, так что, быть может, я напрасно предупреждаю того, кто и без того бдителен и предусмотрителен. Временами я думаю, что этот послушник был бы хорош на своём прежнем месте, но то, что я сделал, было единственной возможностью спасти друзей. Верю, что вы понимаете и принимаете моё решение, поскольку вы и сами предпринимали подобные действия.
Мне не терпится повидаться с вами, обнять вас и обсудить ситуацию. Кой чёрт Король отправил меня осматривать Лилль? Столько воспоминаний, столько чувств. И сильнейшее из них - не самое благородное. Я помню, как горел желанием отомстить за смерть Констанции. Арамис, друг мой, мужчина не должен унижаться до мести! Месть - это ржавчина, разъедающая сердце. Прав был Атос, сказавший "Прощаю вам...", после чего перечислил далеко не все преступления Миледи, как мы с вами знаем. Но лишь те, которые были направлены против него и против нас, его друзей. У змеи следовало вырвать жало, но нам не следовало делать это самим. Для этого существует королевский суд. Да, я понимаю, что при жизни Ришельё мы не смогли бы обезвредить Миледи с помощью жалкой судебной системы, которая лишь провозглашает своей целью справедливость и благоденствие народа, а на деле оставалась и остаётся продажным инструментом власть имущих против всех прочих. Но, Боже, как хороша, как чиста была бы моя жизнь, если бы не тяжесть содеянного, пусть даже и обоснованного необходимостью! Ведь я любил когда-то эту жестокую красавицу... Счастье, что единственный её потомок, Мордаунт, который унаследовал всю её гнусность, но не унаследовал и тени её внешней привлекательности, не восстанет со дна моря, не явится к нам, и не потребует от нас ответа за наши действия. Быть может, он сделает это по ту сторону гробовой доски? Что ж, у нас тоже есть за что спросить у него и у его жестокосердной матушки.
Поистине, прогулка верхом, которая всегда шла на пользу мне, не помогла в этом случае, когда я посетил Лилль, этот городок, который оставил столь глубокий след в наших сердцах! В моём - во всяком случае. С радостью я покинул его, словно бы оставил позади зловонное болото, но только не гнусными флюидами, а страшным воспоминанием оно оскорбляет моё естество. Полной грудью я вздохнул воздух лугов и полей, оставив Лилль далеко позади!
Пишу из небольшой гостиницы "Олень Генриха", где намерен заночевать. Знаете ли вы, что по преданию, неподалёку Генрих IV подстрелил оленя, у которого оказалось два хвоста? Впрочем, я не верю в эти байки, думаю, что хозяин гостиницы выдумал эту байку для привлечения постояльцев. Днём гостиница представляет собой обычный трактир для проезжающих. Что ж, покормили меня неплохо, конь мой также накормлен, что намного важней, мне дали крохотную комнатку с кроватью, но спросили за неё не дорого, чему я и рад. Обнимаю вас, дорогой друг, всегда ваш д"Артаньян".
- Ваше Величество, хотите, я почитаю вам письмо д"Артаньяна? - спросил я Людовика.
- Ступайте ко всем чертям со своим д"Артаньяном, -ответил Людовик, но мне показалось, что в тоне его голоса не было ни тени злобы или обиды. Он просто превращался в человека, смирившегося со своей судьбой.
И я подумал, что, может быть, вся та ложь, которую я наплёл Людовику, не так уж лишена смысла?
Глава 406
- Слушайте же меня внимательно, Ваше Величество Король Франции Людовик XIV, - сказал я. - Разговор будет серьёзный, и очень важный для вас, для вашего будущего.
Людовик молча и с недоверием взглянул на меня.
- Я представляю не частное лицо, и даже не четырёх моих друзей, - сказал я. - Я - Генерал Ордена Иезуитов, но это не всё. У меня большие планы, и большие возможности для их осуществления.
Людовик посмотрел на меня с интересом.
- Вы, вероятно, полагаете, что вас, словно пешку, сняли с шахматной доски, и для этой пешки уже нет ничего светлого в той самой игре, которая называется "Жизнь"? - спросил я. - Не надо отвечать, это не вопрос, а вводное замечание. Так вот, если вы так думаете, а вы думаете именно так, то вы ошибаетесь!
- Пешка, снятая с доски, никого более не интересует, - ответил Людовик. - Я не любитель шахмат, но правила игры мне знакомы. Кардинал иногда пытался меня вовлечь в это пустое занятие.
- Это занятие вовсе не пустое, оно развивает ум, - возразил я. - Великий кардинал Ришельё, как вы, вероятно, знаете, обожал шахматы и кошек. Шахматы оттачивали его ум, а кошки поддерживали его душевное спокойствие и невозмутимость духа.
- Пусть так, но я не люблю ни кошек, ни шахмат, - ответил Людовик.
- Возможно, вы сравниваете себя с кем-то или чем-то иным, -сказал я. - Не стану спорить. Но только дам совет. Не торопитесь сравнивать себя с Карлом I Английским. Вам скорее следовало бы сравнить себя с Карлом II, его сыном. Но вернусь к тому образу, с которого я начал. Так вот, случается, что пешку снимают с шахматной доски вовсе не потому, что она срублена, а потому, что она дошла до последней горизонтали, и пешка превращается в ферзя. Так что подумайте о том, что, быть может, вы изъяты из несущественных событий лишь для того, чтобы участвовать в гораздо более существенных событиях, и уже не просто как ведомый судьбой Король, который лишь считает, что управляет событиями, но как человек, держащий Европу в своей руке, и управляющий ей посредством невидимых, но крепчайших нитей, подобно тому, как комедиант на ярмарке управляет с помощью тончайших нитей каждым движением своей куклы, называемой марионеткой? Повторяю, вы станете не куклой, а кукловодом.
- А вы? - спросил Людовик и впился в меня своим взглядом.
- О, нет, я не претендую на роль кукловода, и ни в коем случае не соглашусь быть марионеткой! - ответил я. - Моё место - в зрительном зале! Я буду аплодировать вам, когда ваши куклы будут проделывать любопытные вещи, но я освистаю вас, если вы не справитесь со своей задачей.
- Так, значит, в этом представлении главные лица - зрители? - спросил Людовик.
- Зрители - не главные, они просто наиболее независимые, поскольку зрители не боятся, что развитие сюжета как-то может повлиять на их жизнь, - уточнил я. - Разумеется, сюжет, его воплощение, и актёрская игра - всё это влияет на эмоциональное состояние зрителей, на то, с каким настроением они будут продолжать смотреть спектакль, или даже, быть может, уйдут с него, не дождавшись конца, - продолжал я. - Зритель подчиняется тому, что происходит на сцене, лишь в части своих эмоций, настроения, может быть даже выводов на будущее. Зритель может повлиять на судьбу театра, ведь если ни один зритель не придёт на спектакль, театр прогорит. Но театр едва ли может повлиять слишком уж существенно на жизнь зрителя. Итак, я хочу увидеть хорошую игру. Я хочу привести всю Европу в католичество. Меня не устраивает, что в ряде государств Европы главенствующей религией являются ереси. Вы и сами знаете, о каких странах я говорю. Это и Англия, и Османская империя, и кое-какие другие страны.
- Россия? - спросил Людовик.
- О, нет, что вы! - возразил я со смехом. - Я не настолько глуп. Покуситься на Россию, это нелепо. Всё равно, как если бы соболь вознамерился съесть слона! Нет, это неподъёмно. Меня интересует лишь установление католического мира в Европе. Во всяком случае, на ближайшее время.
- Вы желаете быть большим католиком, чем Римский Папа? - спросил Людовик язвительно.
- Нет, не большим, - ответил я. - Но равным. То есть, собственно говоря, в моих планах именно то, о чём вы сказали, Ваше Величество.
- Стать Папой? - с удивлением спросил Людовик. - Кто же вас выдвинет? И к тому же, насколько мне известно, вы ещё даже не кардинал, а Папа процветает и дай Бог ему здоровья и долголетия!
- Полностью согласен с вами, Ваше Величество, - ответил я. - Я ещё не кардинал, и место Папы ещё не вакантно. Не находите ли вы, что оба эти факта в отдельности, казалось бы, снижают мои шансы, но будучи соединёнными вместе они, как выясняется, пока ещё никоим образом их не снижают? Ведь к тому времени, когда место Папы будет вакантным, будет совершенно не важно, являюсь ли я сейчас кардиналом, или нет. Важным будет другое - буду ли я кардиналом именно к этому времени. Опять-таки именно потому, что я пока ещё не кардинал, я полностью согласен с Вашим Величеством, и присоединяюсь к пожеланию Его Святейшеству здравствовать как можно дольше. До определённых пределов, разумеется.
- Вы или безумец, или же очень умный и чрезвычайно влиятельный человек, - сказал Людовик.
- А вы как думаете, Ваше Величество? - спросил я. - Какое из этих двух предположений кажется вам более достоверным?
- Судя по тому, что Король Франции является вашим пленником, а вас ещё не казнили, вас сложно назвать безумцем, - сказал Людовик. - По меньшей мере, вы - чрезвычайно удачливый человек.
- Так-так, - согласился я. - Рассуждаем дальше. Верите ли вы мне, что я - Генерал Ордена?
- По-видимому, если я выскажу сомнения, у вас найдётся доказательства этому, - сказал Людовик. - Но, насколько мне известно, Генералом Ордена является господин Олива.
- Господина Джованни Паоло Олива я попросил занять этот пост номинально, - ответил я. - Он занимается исключительно вопросами привлечения в нашу паству как можно большего количества верующих, а также некоторыми другими вопросами, которые мне скучны. Я лишь координирую его деятельность, а в сомнительных случаях принимаю окончательное решение. Сфера моих интересов связана с использованием истинной власти в целях, которые имеет истинная власть. Вы понимаете, о чём я говорю? Все эти королевские балы, парады, празднества, дипломатические приёмы, председательствования в Королевском совете, обмен официальными письмами и верительными грамотами - это мишура, которой занимается любой монарх, но она не имеет ничего общего с реальной властью. Вы же сами это знаете. Приблизительно такие же обязанности выпадают и на долю официального Генерала Ордена. Они скучны мне. Я переложил их на господина Олива. А настоящую власть я оставил за собой. Предлагаю и вам поступить так же.
- Если я соглашусь, вы вернёте мне трон Франции? -спросил Людовик.
- Обязательно, Ваше Величество, но позже, - ответил я. - Кстати, почему "если"? Разве вы не высказали уже согласия? И разве у вас есть выбор? Я его не предлагал.
- Да, я согласен, - сказал Людовик. - Что мне следует делать для этого?
- Не беспокойтесь, вам всё объяснят, вы всё узнаете, вас всему научат, - сказал я. - Также придётся пройти некоторые процедуры посвящения.
- Что-то наподобие клятвы верности вам персонально? - спросил Людовик.
- Ни в коем случае, Ваше Величество, - ответил я с улыбкой. - От вас ничего не потребуется кроме обещания хранить верность Господу.
- Но Господь не направляет мне прямых указаний, - возразил Людовик.
- Господь подаёт знаки тем, кто этого заслуживает, и их остаётся лишь правильно распознать и расшифровать, - ответил я.
- Кто же будет расшифровывать мне знаки Господа? - спросил Людовик с усмешкой.
- Я, Ваше Величество, - ответил я, после чего изобразив грустную улыбку кивнул ему в подтверждение истинности моих слов.
Глава 407
В это самое время в Париже появилась дама, которую именовали Маркиза де Бренвилье. Если у меня будут читатели, они смогут припомнить, что это имя уже встречалось им на страницах моих мемуаров дважды. В первый раз оно появилось в первой книге мемуаров, маркиза Бренвилье была той дамой, с которой я познакомился в Париже почти тотчас после поступления на службу к капитану де Тревилю. У этой дамы было множество имён, но запомнилась она под двумя - леди Винтер и Миледи, настоящее же её имя было Шарлотта Мюнье. Также она некоторое время носила имя графини де Ла Фер. Этой дамы уже не было на свете, но её имя перешло по наследству другой даме, которая внесла свою лепту в недобрую память об этом имени своими не менее зловещими преступлениями.
Отсылаю вас к главе 201, расположенной в пятой книге моих мемуаров. Речь идёт о Мари-Мадлен-Маргарите Дрё д"Обрэ, маркизе де Бренвилье, которая родилась второго июля 1630 года. Пришла пора рассказать и её историю. Её казнили в Париже 17 июля 1676 года, но лучше бы это произошло раньше.
Помимо внебрачного сына по имени Мордаунт от авантюриста и разбойника Жерара Дюшо у Миледи имелся ещё один сын, рождённый от соблазнённого ей монашка Жана Бертье, и этого её сына звали Антуан. В 1621 году Шарлотта Мюнье, будучи маркизой де Бренвилье, прибыла в Лиль и разыскала своего внебрачного сына Антуана. Она не стала забирать его, но оставила десять тысяч пистолей у нанятой кормилицы и воспитательницы Косетты Лемар, а также сообщила ей, что она, маркиза де Бренвилье, имеет виды позаботиться об этом ребёнке в будущем. На следующий день она принесла Косетте заверенное нотариусом завещание, в котором признавала этого ребёнка своим и оставляла всё своё состояние этому ребёнку в том случае, если у неё и у её супруга, маркиза, не будет других наследников. К документу был приложен также акт, в котором её супруг маркиз де Бренвилье, скрепив этот документ собственноручной подписью и печатью в присутствии нотариуса признавал этого ребёнка своим и передавал свой титул маркиза де Бренвилье этому мальчику в том случае, если у него не будет рождено в законном браке ребёнка мужского пола. Этот документ, как выяснилось, Шарлотта вымолила хитростью у своего супруга. На основании этого документа Антуан вступил в права наследования и стал называться Антуаном, маркизом де Бренвилье.
Судьбу Антуана по прихоти слепого случая теснейшим образом переплелась с судьбой любовника Шарлотты, Жерара Дюшо, авантюриста и разбойника.
Этот Жерар Дюшо впоследствии женился на одной не слишком разборчивой или излишне доверчивой даме, состоявшей в родстве с весьма влиятельными политическими и религиозными деятелями. Брак это был для Дюшо способом возвысится, ибо свою супругу он ненавидел. Всё же она родила ему в 1639 году дочь Мари-Мадлен, а после и двух сыновей, Антуана и Франсуа, а также младшую дочь Анну-Шарлотту. Вскоре супруга Дюшо тяжело заболела. У меня есть все основания считать, что она была отравлена своим мужем Жераром Дюшо. Перед смертью она просила супруга воспитать детей богобоязненными и добрыми, что он ей и пообещал, но выполнять своё обещание не собирался. Сам он в глубине души был далеко не таковым, поэтому и детей он воспитывал так, как считал нужным, то есть никак. Он не слишком-то был привязан к своим детям, воспринимал их как свою собственность и распоряжался ими по своему усмотрению.
Дюшо скрыл эту сторону своей жизни от своего сына, Мордаунта. Перед ним он изображал безденежного разбойника, поскольку надеялся с его помощью поживиться за счёт доброты лорда Винтера. Однако, планам его не суждено было сбыться: при покушении на герцогиню де Шеврёз он был застрелен, а труп его был вынесен слугами за пределы её поместья и оставлен в лесу. Но оказалось, что Дюшо был только лишь ранен. Один сердобольный крестьянин, возвращавшийся со своей браконьерской вылазки, во время которой он охотился на зайцев в лесах герцогини, нашёл умирающего и пожалел его, отнёс в свой дом и выходил. Поправившийся Дюшо возвратился в своё приобретённое хитростью имение и вновь воцарился там под именем Антуана Дрё д"Обре. И надо же было так случиться, что этот Жерар, скрывавшийся под именем Антуана Дрё д"Обре выдал свою дочь Мари-Мадлен за второго сына миледи, за этого самого Антуана, маркиза де Бренвилье! Разумеется, он знал о происхождении Антуана, но ещё лучше он знал о его богатстве, унаследованном от маркиза де Бренвилье, на которое этот негодяй и положил глаз. Дочь мнимого дворянина Дрё д"Обре вышла замуж за мнимого дворянина Бренвилье. Дочь Жерара Дюшо, любовника Миледи вышла замуж за её внебрачного сына! Так что семейка того, кто отныне называл себя маркизом де Бренвилье, была семьёй самозванцев, нравственных и фактических наследников Миледи. Эти незначительные обстоятельства усугублялись тем, что Жерар Дюшо поклялся отомстить четверым мушкетёрам, мне и моим друзьям - Атосу, Портосу и д"Артаньяну. Он не знал наших имён, но твёрдо намеревался их установить, как это когда-то сделал Мордаунт. После замужества Мари-Мадлен Жерар Дюшо терпел её супруга, поскольку он принёс значительный капитал в семью, но Мари-Мадлен не любила своего супруга, их отношения были более чем холодными, так что она время от времени заводила знакомства с другими мужчинами, отчего её папаша приходил в ярость. Его безумие дошло до того, что он устроил заключение под арест в 1663 году её возлюбленному, капитану кавалерии Жану Батисту де Годен де Сент-Круа, которого посадили в камеру с итальянским алхимиком Экзили, обвиняемым в изготовлении и продаже ядов. После освобождения Годен де Сент-Круа использовал полученные от Экзили знания, и увлёкся алхимией и составлением ядов. Эти свои увлечения он передал и своей подружке Мари-Мадлен, с которой вновь сошёлся. Вскоре Жерар Дюшо умер при загадочных обстоятельствах. Позже я установил, что он был отравлен Жаном-Батистом де Годеном с согласия и при содействии Мари-Мадлен. Через год Жан-Батист и Мари-Мадлен отравили обоих братьев Мари-Мадлен, Антуана и Франсуа, а также её сестру Анну-Шарлотту. Семейка Мари-Мадлен и Антуана мнимых де Бренвилье унаследовала всё состояние семьи Дрё д"Обре вдобавок к наследству от маркиза де Бренвилье, при том, что оба эти знатных дворянских семейства не имели никакого родства к этим выродкам. Мари-Мадлен при этом не прервала своих отношений с де Годеном. Однажды Мари-Мадлен, роясь в бумагах покойного своего отца, нашла его записи, в которых он чёрными красками описал неких четырёх мушкетёров, и поклялся отомстить им. При всей ненависти к отцу и его памяти, эта сударыня обожала убийства и особенно - убийства по мотивам мести, а также убийства с целью захвата наследства. Нам, простым смертным, не понять извращённую логику подобных людей, которые готовы были мстить даже за тех своих родственников, которых сами ненавидели самым лютым образом. Кроме того, по-видимому, преступная парочка решила, что там, где может иметь место месть, весьма вероятно может иметь место и шантаж, а шантаж - это излюбленный метод обзавестись денежками для людей подобного сорта, причём, сколько бы денег они не имели, им всё будет мало, они не упустят своей возможности загробастать ещё и ещё. Многое из того, что я здесь сообщил, я узнал от тогдашнего коадъютора Ордена Иезуитов, чьё письмо я уже приводил ранее. Когда я впервые узнал об этой истории, я подумал, что, по-видимому, Атос был прав, Миледи породил Ад, так что наряду с Мордаунтом у неё был ещё один сын, и он полностью унаследовал характер матери, как и другой её сын, Мордаунт.
Антуан и Мари-Мадлен-Маргарита стали для нас ещё одной проблемой, о которой мы и не предполагали.
Антуан явился к графу де Рошфору, про которого знал, что он в своё время был союзником Миледи. Он без обиняков задал ему вопрос о том, кто такие четыре мушкетёра, которые роковым образом повлияли на судьбу некоей Миледи Шарлотты Винтер. Рошфор, который к этому времени стал скорее другом, чем врагом, ответил уклончиво. Поскольку тот, кто задал это вопрос, не сообщил прямо о причинах своего интереса, сказав лишь о том, что речь идёт о некотором наследстве, Рошфор смекнул, что наследством может оказаться наследственная месть. Он сообщил, что, как минимум, двое из интересующих его людей уже мертвы, что один их них погиб в пещере Локмария на острове Бель-Иль, а другой - при штурме крепости Кандия. Третий, по его словам, навсегда эмигрировал в Испанию, а про четвёртого ему ничего не известно. Граф де Рошфор полагал, что подобный ответ ясно покажет этому человеку, что расспросы бессмысленны, так как мстить, по сути дела, уже некому. Но он ошибался. Антуан не поверил Рошфору, но решил, что часть полученных сведений, возможно, правдивы. Он решил узнать имя человека, который погиб в пещере Локмария, а также имена тех, кто погиб при вылазке в крепости Кандия. Потратив много времени и изрядную сумму на свои расследования, Антуан выяснил имя дю Валона, затем установил, что во времена де Тревиля у дю Валона было трое друзей. Установив их имена, он убедился, что про одного из них ходил слух, что он погиб при штурме крепости Кандия. Всё сходилось. Он решил разыскать двух оставшихся, имена которых он уже знал. Этими двумя оставшимися были я и д"Артаньян. Если я за это время сменил имя, и Антуан никак не рассчитывал отыскать меня, поверив, что я навсегда эмигрировал в Испанию, то имя капитана д"Артаньяна было слишком известным, чтобы на него не обратил внимания Антуан. Итак, ближайшей целью Антуана стал д"Артаньян. Он решил узнать его получше, чтобы выработать план, в который входили и шантаж, и вымогательство, и месть, и смерть.
У многоглавой Гидры, по имени Шарлотта де Винтер, на месте отрубленной головы, таким образом, выросли две ещё более злобных головы, Антуан и Мари-Мадлен, присвоившие себе имя маркизов де Бренвилье.
Глава 408
Между тем я, который знал о существовании Антуана и Мари-Мадлен де Бренвилье из письма одного моего друга, и думать о них забыл. Все радужные перспективы, которые я рисовал Людовику, были просто моими мыслями вслух. Я ничего ему конкретно и достоверно не обещал. И не чувствовал себя связанным какими-либо обязательствами. Я вовсе не считал, что Людовик снят с шахматной доски для того, чтобы вместо него поставить ферзя. Начать с того, что Король Франции вовсе не был пешкой! Со свойственной мне иронией я просто слегка поиздевался над своим пленником, хотя и не исключал именно такого развития событий, о котором рассказал поверженному Королю. Что ж, история знает примеры, когда сверженные Короли возвращались на трон и даже становились более великими, чем прежде. Почему бы Людовику не повторить подобный зигзаг удачи, особенно, если в этом возникнет нужда у меня, или в целом у нас четверых?
Во всяком случае шансы на возвращение у него были либо в случае нашей смерти или заключения в тюрьму, либо же в случае полной гарантии безопасности для нас. Ни в какие клятвы на Библии я не верил, поскольку сам мог бы легко поклясться на чём угодно, если бы это было необходимо, а также забыть о любой своей клятве, если в этом был бы смысл. С иными убеждениями иезуитом не станешь, и уж точно не возглавишь их! Достаточно припомнить, что мой последний и самый важный шаг в этой иерархии во многом состоялся благодаря сведениям о возможности подмены Короля в силу существования его брата-близнеца. Но сама подмена монарха - дело далеко не столь благородное, чтобы оно могло бы быть одобрено официальной моралью иезуитов. Официальная мораль - это вывеска, реальные действия должны демонстрировать силу и приводить к желаемым последствиям - вот главная мораль Ордена Иезуитов, и, полагаю, не только его. Да и что такое мораль с точки зрения тех, кто имеет реальную власть? Это занавес, за которым творится настоящее действие театра под названием "Жизнь". Любой государь, который собирается попрать правосудие, с особой тщательностью изображает стремление к нему. В этом суть управления толпой. Государь не может быть умным всегда, и справедливым по сути. Он бывает и не умён, и не справедлив, но подданным не следует об этом знать, и даже не следует иметь для размышления такие примеры, которые бы позволили усомниться в мудрости и справедливости государя. Что греха таить, большинство поступков государя далеко не умны и вовсе не справедливы. Но, собираясь совершить глупость, он подолгу обдумывает её и советуется с самыми незначительными по уму, но достойными по происхождению людьми, занимающими положение, которое требует от них только поддакивать государю и получать за это регулярный пансион. Таким путём государь, как бы блюдёт всё формальности правосудия, прежде чем его попрать, ровно так, как он изначально и намеревался. Нет, я решительно не поверил бы никаким клятвам Людовика о нашей неприкосновенности. Я не герцогиня де Шеврёз. Да и она при всей её сообразительности не должна была бы придавать подобным клятвам какое-либо значение. Эту её наивность можно объяснить лишь всегдашней нецелостностью характера любой из дочерей Евы.
Генрих IV начертал своим алмазным кольцом на стекле: "Красотки лицемерят, безумцы, кто им верят". Он был не прав, ведь это несправедливо по отношению к некрасивым женщинам, а они ничуть не меньшие лгуньи, чем красавицы. Просто наш добрый Король Генрих никогда не интересовался мнением некрасивых женщин.
Возвращаясь к моей поездке, скажу, что далее в ней не было ничего особенного. Наши беседы с Людовиком стали более спокойными, поскольку он перестал воспринимать меня как лютого врага. Я обнадёживал его ещё какими-то смутными обещаниями, которых уже и не вспомню. Как только мы прибыли в Пиньероль, я выполнил запланированное и предначертанное, ещё раз уверил Людовика, что его заключение не вечное, не окончательное, что оно, вероятно, скоро закончится и он вернётся на трон с ещё большими возможностями, нежели у него были. Он, действительно, не чувствовал себя полностью свободным и в борьбе против влиятельного Фуке, и в дальнейшем укреплении своего единоначалия, и ему всё время казалось, что стоит лишь ему одолеть ещё одного, двух или трёх врагов, и после этого начнётся пора безоблачного счастья, полной гармонии и всеобщего подчинения ему, однако, он вновь и вновь убеждался, что на деле всё далеко не так просто. Я обещал ему доставить средства для разрешения всех проблем, и обнадёжил, что его заключение продлится недолго, от силы месяц-другой, до тех пор, пока я улажу все вопросы с людьми, в чьих руках в действительности сосредоточена власть в Европе.
Думаю, что Людовик не слишком поверил мне, но человеку в его положении сама человеческая природа подсказывает верить в лучшее, доверять любому обещанию, малейшему шансу на улучшение положения, и не предаваться отчаянию. Те же, кто лишён этого счастливого свойства характера, ломаются и погибают от малейших ударов судьбы.
Перед нашим расставанием Людовик посмотрел на меня своими задумчивыми глазами, едва различимыми сквозь прорези маски, которую он не успел снять, зайдя в камеру, которая могла стать его последним жилищем на всю оставшуюся жизнь.
- Д"Аламеда, - сказал он. - Я понимаю, что вы попросту занимали себя и меня пустым разговором для того, чтобы как-то скоротать поездку. Что ж, спасибо и на этом. Но знайте. Если всё то, о чём вы мне говорили, хотя бы частично - правда, вы не пожалеете о своём решении вернуть мне трон. Поверьте, трижды потерять его - это слишком даже для любого человека, даже закалённого невзгодами и испытаниями. Припомните, что мне ещё нет и тридцати лет, и я ещё и не правил как следует. Я имел достаточно времени для размышлений и для анализа допущенных мной ошибок. Я простил д"Артаньяна, и всех вас, поскольку я понял, что на свете существует что-то выше, чем власть Короля и даже чем власть Папы. Это - настоящая дружба. Я не знаю, что способствовало возникновению и укреплению той дружбы, к которой вы имеете счастье быть приобщены. Но я знаю, что настоящая дружба никогда не возникнет между Королём и каким-либо из его подданных. Быть может, мадемуазель де Ла Вальер могла бы быть моим другом, но, анализируя всё, я теперь полагаю, что это только лишь внешняя сторона тех отношений, которые она искусно завязала со мной. Это не может быть дружба с братом или с кем-либо из моей семьи, даже между любым из них и Королём слишком большая разница, слишком велико различие. Меня окружали завистники и подхалимы, либо тайные враги. Впрочем, не знаю, есть ли разница между ними? Пожалуй, д"Артаньян мог бы стать моим другом, поскольку он никогда не стремился занять моё место или даже хотя бы просто возвыситься ценой каких-то особых отношений со мной или с прежним его сеньором, кардиналом Мазарини. Это - особый род человека, я его не распознал, и вот я наказан за это. Я не буду вам говорить об обещаниях или клятвах на Библии, которые я всё же давал герцогине де Шеврёз на случай удачи моей попытки вернуть себе трон. Можете осведомиться об этом у неё. Я - человек глубоко верующий, но прежде всего я был монархом, государем. И как государь я позволил бы себе нарушить любую клятву ради успеха своего дела. Но после третьей моей неудачи я глубоко обдумал своё положение и судьбу. Итогом этого является то, что перед вами совсем другой человек, не тот, которого вы выкрали из замка Во-ле-Виконт, и не тот, которого похитил ваш друг и мой капитан мушкетёров д"Артаньян. Я совсем другой в результате тех перемен, которые случились в моей судьбе. Теперь я, действительно, воспринимаю всё происшедшее со мной как Божью волю. Следовательно, никто из сыновей Адама не несёт ответственности за случившееся, ни вы, ни д"Артаньян, ни кто-либо иной. Только я один виновен в этом. Я не буду просить вас обдумать мои слова и принимать какое-то новое решение. Это бессмысленно. Я сказал это лишь для того, чтобы вы меня лучше поняли. Прощайте, герцог д"Аламеда.
Холодный пот прошиб меня, пока я слушал эту проникновенную речь. Людовик не лгал, он говорил от чистого сердца. Надо ли говорить, насколько я недоверчив? Я не верю никому, никогда, или почти никогда. Иной раз я не верю даже самому себе. Бывало и так, что я сначала скажу что-то в полной уверенности, что говорю правду, а потом понимаю, что солгал. Таков я - генерал Ордена Иезуитов. Будь я иным, я никогда не добился бы этого положения. И вот я, таков же по духу, как библейский Фома Неверующий, которому надобно бы было вложить перста в отверзшиеся раны Христовы, чтобы убедиться, что передо ним воскресший Спаситель, я, кто даже слова Атоса подвергал сомнению, и порой убеждался, что имел на это право, который никогда не верил д"Артаньяну, хотя теперь, после всех описанных мной событий, уже смотрел на нашу дружбу по-новому, ровно так, как описал её наш дорогой Портос, который использовал для этого самые простые слова: "Ведь любой из нас не задумываясь отдал бы свою жизнь за другого?", я, Арамис, шевалье д"Эрбле, "аббат, прикидывающийся мушкетёром и мушкетёр, прикидывающийся аббатом", как назвал меня д"Артаньян, я, иезуит до мозга костей, верил словам Людовика так, словно бы их произнёс передо мной сам Спаситель.
Под воздействием порыва, не отдавая себе отчёта в своих действиях, я упал на колени перед Людовиком и припал губами к его руке.
- Ваше Величество, я верю вам! - сказал я. - Я верю, что то, что вы сказали, вы сказали искренне. С этой самой секундой вы ступили на путь возвращения себе вашего трона. У вас уже есть один подданный, и он стоит перед вами на коленях.
- Отпускаю вас с миром по вашим делам, и верю, что эти слова вы сказали столь же искренне, как и я, - ответил Людовик. - Вынужденное отчуждение от власти пойдёт мне на пользу. Я смогу многое обдумать. Ступайте.
В смятённых чувствах я покинул Короля. Да, я называю Людовика Королём впервые после того, как я описал его последнее падение, ибо я вновь увидел в нём Короля. Я раздумывал о судьбе Филиппа, но каждый раз мысли мои перескакивали на путь размышлений о судьбе Франции. Филипп был хорошим человеком и, наверное, добрым монархом. Но был ли он великим Королём? Были ли у меня основания ожидать от него, что он им когда-нибудь станет? Я хотел сделать из него марионетку, д"Артаньян хотел сделать из него защиту для себя и для всех нас от преследований Людовика XIV, но никто из нас до этой минуты не думал о благе Франции, о благоденствии нашей Родины. Какие же мы после этого мушкетёры?
Я был настолько взволнован, что даже позволил себе проявить своё настроение. Когда д"Арленкур спросил меня, всё ли нормально, я ответил: "Да, чёрт побери! А что могло быть ненормальным в таком простом деле - доставить преступника к месту его заключения?"
Лейтенант д"Арленкур с удивлением посмотрел на меня. Мы были знакомы, и он отлично знал, что я всегда держу себя в руках, я позволял себе грубые слова и грозный тон только перед лицом врага - в бою или на дуэли.
Лейтенант даже подумал было принять мой гнев на свой счёт. Правая рука его невольно сделала почти незаметное движение в направлении к эфесу шпаги. Я заметил этот невольный жест, и мне стало стыдно уже второй раз за полчаса.
- Лейтенант, простите мой тон, недостойный служителя Божьего, - сказал я мягко. - У меня очень много дел и ещё больше планов, моя голова забита этими проблемами, и я сам не знаю, отчего я проявил своё возбуждение столь неудачно. Меня возмутили условия, в которых де Сен-Мар содержит некоторых своих заключённых. Он получает достаточное содержание, но, похоже, что на цели, на которые оно предназначено, тратится весьма небольшая часть этих денег.
Это было чистой правдой. Д"Арленкур тоже заметил это.
- Но ведь мы не будем жаловаться Королю на одного их наших бывших товарищей, - сказал он.
- Именно это и привело меня в негодование, - ответил я.
- Я его разделяю и понимаю вас, - ответил лейтенант.
Я кивнул ему в ответ, и мы обменялись рукопожатиями.
Глава 409
По возвращении в Париж я решил, наконец, заняться тем делом, которое предлагал мне Стефано Агостини. Напомню, что он предложил мне называться Антонио Пиньятелли. Предположения о судьбе настоящего Пиньятелли были тщательно проверены доверенными лицами. Он, действительно, погиб во время крушения небольшого судна в средиземном море. Известие о его гибели тщательно скрывали по моему распоряжению, так что его считали живым. Его шансы стать со временем Папой были эфемерны, но при активной деятельности в этом направлении с моей стороны, за счёт всех моих связей, эти шансы превращались почти в гарантию. До этого времени Пиньятелли служил нунцием в Польше, а затем в Австрии. Было уже принято решение о его переводе в самое ближайшее время в Лечче. У Антонио Пиньятелли были влиятельные покровители, но лично он мало с кем общался, и делал это лишь изредка, предпочитая уединённый образ жизни. Это было связано с особыми поручениями от самого высшего руководства святой католической церкви. Он ни с кем не состоял в близких отношениях и, как верно отметил Стефано Агостини, внешне я был на него в достаточной степени похож. Конечно, необходимо было слегка изменить осанку, голос, причёску, хотя бы на первое время. Впрочем, было очень мало людей, которые могли бы разоблачить такую подмену. Тех, кто слишком хорошо знал его по долгу службы, он покинул в связи со своим переводом в Лечче, а с новыми коллегами он ещё не успел познакомиться, так как ещё не прибыл туда. Ситуация была благоприятной, поскольку я, изучив все обстоятельства своей карьеры во Франции, пришёл к выводу, что даже кардиналом стать мне будет весьма затруднительно. У меня были влиятельные враги, завистники и недоброжелатели из числа врагов Никола Фуке. Некоторое количество избыточно ревнивых мужей, которые по какой-то причине считали меня помехой их семейному счастью, регулярно доставляли мне беспокойство и небольшие проблемы, для разрешения которых мне время от времени приходилось снимать рясу и надевать плащ мушкетёра, и в особенности для этого дела была необходима моя шпага. Сам не понимаю, почему всем им было непременно необходимо приревновать своих милых жён ко мне? Ума не приложу, какие поводы для этого они находили! Я всего лишь исповедовал их время от времени, находя для утешения этих порой слегка заблудших чад Господних иногда, быть может, слишком убедительные аргументы. Я смотрел на них порой не как на агнцев, но как на своих сестёр во Христе, или, если говорить точнее, на кузин. Да, пожалуй, я относился к ним как к кузинам или как к племянницам, но стоит ли делать из этого проблему? Достаточно припомнить, как нежно относился к своим племянницам великий кардинал Ришельё, и все вопросы тут же отпадут сами собой. Разве одному священнослужителю не пристало брать пример с другого? И разве епископ не должен положить себе за образец кардинала? Итак, эгоизм и излишняя мнительность, порой даже маниакальная мания считать себя рогоносцем, у некоторых супругов моих прихожанок доставляли мне немало хлопот, а мой способ решения этой проблемы отнюдь не способствовал уменьшению количества моих врагов во Франции. Не моя вина, что кое-кто из них был достаточно влиятельным, чтобы помешать выдвижению моей кандидатуры в число претендентов на кардинальскую шапку. Чтобы стать кардиналом, следовало иметь поддержку грандов того епископата, который я возглавлял до этого. В качестве епископа ваннского я потерпел некоторым образом поражение, поскольку ещё Людовик XIV успел позаботиться о том, чтобы я был смещён с этой должности во время своего пребывания в Испании. Что ж, иной раз лечить коня, сломавшего обе ноги, намного хлопотней, чем приобрести нового. Так что хлопотать мне о возвращении на пост епископа ваннского в пустой надежде стать затем кардиналом, мне показалось не столь перспективным, как пойти по пути, предлагаемым Стефано Агостини. Да, стечение всех обстоятельств было идеальным, шансы на успех чрезвычайно высоки! Самые ближайшие друзья Антонио Пиньятелли, как и он сам, были членами Ордена. Им было велено принять меня за него, и они готовы были бы поклясться, что я - это он. Сам Антонио Пиньятелли, таким образом, посмертно послужил делу Ордена, оставив свою блистательную карьеру мне. Стефано Агостини весьма обоснованно и справедливо предполагал, что для Антонио Пиньятелли готовится кардинальская шапка. Прав он был и в том, что некоторые прозорливые умы прочили Пиньятелли в будущие Папы. Конечно, не с той лёгкостью, как это предполагал Стефано Агостини, но всё же вполне успешно я смог заменить Антонио Пиньятелли на посту архиепископа в Лечче. Мои тайные друзья содействовали ещё большему укреплению симпатии ко мне со стороны кардинала Бенедетто Одескальки. Со своей стороны, я использовал всё своё влияние, чтобы помочь ему занять папский престол. Всё удалось великолепно. В сентябре 1676 года кардинал Одескальки был избран Папой, и вступил в эту должность под именем Иннокентия XI. Я специально попросил его не спешить с ответной любезностью, поэтому только в 1681 году Папа Иннокентий XI назначил меня кардиналом-священником Сан-Панкрацио-фуори-ле-Мура, а затем, всего лишь через год, он сделал меня епископом Фаэнца в 1682 году. Забегая скажу, что моя деятельность на этих постах была успешной и полезной, так что через четыре года, в 1686 году, я стал архиепископом Неаполя. Официальная деятельность моя на этих постах документирована излишне детально, так что едва ли имеет смысл тратить силы и время на то, чтобы описывать её здесь, в этих мемуарах. Что касается моей деятельности в качестве генерала Ордена, я не буду описывать её здесь. Доверять эту тайну предательской бумаге было бы излишне опрометчивым. Я буду и впредь писать лишь то, что касается моей дружбы с Атосом, Портосом и д"Артаньяном, только эти дела коснулись моего ещё не до конца окаменевшего сердца, и только воспоминания об этих делах греет мою ещё не окончательно замёрзшую душу.
Чтобы покончить с этой темой, сообщу, что Иннокентий XI покинул бренный мир 12 августа 1689 года. Я уже был достаточно стар, чтобы претендовать на пост Папы, но я проиграл этот бой, Конклав предпочёл избрать кардинала Пьетро Вито Оттобони, занявшего святой престол под именем Александра VIII. Ужасная безвкусица! Принять имя Александра, которое так опозорила семейка Борджиа! Но я нашёл общий язык с новым Папой. Он был ужасно стар, и именно это помогло ему победить на Конклаве, ведь каждый голосующий кардинал надеялся пережить вновь избранного папу, и именно поэтому всегда побеждали самые старые. Нет ничего удивительного в том, что менее чем через два года Александр VIII умер, и тут же, в 1691 году, и Коллегия кардиналов собралась, чтобы провести Конклав. Фракции, верные Франции, Испании и Священной Римской империи, не смогли договориться по компромиссной кандидатуре. После пяти месяцев французские и немецкие кардиналы согласились с моей кандидатурой. Для того, чтобы это решение прошло, я целых пять месяцев изображал чрезвычайно больного старика, который едва жив, то есть дышит на ладан. Это сработало. Члены Конклава чувствовали, что какое-то решение следует принять, всем надоело спорить, и каждый надеялся, что я проживу недолго, но избрание меня даст им необходимую отсрочку, чтобы собрать побольше сторонников к следующему Конклаву. Таким путём я стал Папой. Я принял имя Иннокентий XII в честь Папы Иннокентия XI, о котором сохранил самые добрые воспоминания. Итак, я был коронован 15 июля 1691 года. Все знают, что через год после своего вступления на папский престол я опубликовал буллу Romanum decet Pontificem, которая навсегда уничтожила практику непотизма. Считаю это большой своей заслугой. Кумовство, родственные связи, коррупция - вот синонимы непотизму. Я это искоренил. Ведь сам я не имел родственников, которых хотел бы и мог бы сделать кардиналами. Традициям Борджиа пришёл конец. С этого времени, и, надеюсь, навсегда в кардинальской коллегии может быть только один родственник Папы, причём, с ограниченными доходами. Я как мог продолжал политику сотрудничества с Францией. Иначе и быть не могло, ведь я оставался французом! В Испании я поддержал кандидатуру Бурбонов на королевский трон. Думаю, причины этого также не требуется объяснять.
Я написал это на тот случай, если костлявая, которая стоит за моей спиной, и чьё смрадное дыхание я уже почти физически ощущаю, заберёт меня раньше, чем я закончу свои мемуары и доведу их хотя бы до того дня, когда я впервые засел за них. Кажется, я засиделся на посту понтифика, столько кардиналов с нетерпением ждут моей смерти в надежде занять моё место! Они не ожидали, конечно, что я окажусь таким долгожителем!
Глава 410
В Лувре меня ожидал сюрприз. Когда Филипп вызвал меня в себе и сказал, что хочет со мной поговорить, я не обеспокоился. Но разговор оказался серьёзным.
- Герцог, я недоволен собой и не знаю, как дальше быть, - сказал Филипп. - Я и не предполагал, что ноша, которую я взвалил на себя, окажется столь тяжёлой. Из книг, которые я успел прочесть во время заключения, я сделал ошибочный вывод, что Король не имеет практически никаких обязанностей и множество самых разнообразных возможностей.
- В каком-то смысле это так и есть, - согласился я, насторожившись.
- Я с каждым днём убеждаюсь в обратном, - возразил Филипп. - Мои возможности ничтожны, мои обязанности огромны, я опасаюсь быть погребённым под тяжестью ответственности, навалившейся на меня.
- Относитесь к этому легче, - ответил я. - К тому же ведь у вас есть я. Уверяю вас, обязанностей у государя много меньше, чем прав!
- Возможно, монархи, которые так считали, встречались в истории, но результатом их правления были многие несчастья для возглавляемых ими стран, и для большинства граждан этих стран, - добавил Филипп.
- Вы правы, Ваше Величество, - согласился я. - Но неужели всё столь безнадёжно?
- Я не желал бы стать позором своей династии! - воскликнул Филипп вместо ответа. - Если я буду лишь извлекать выгоды для себя лично и, предположим, для фавориток и друзей, не задумываясь о последствиях для королевства, моё имя будут проклинать потомки. А ведь Небесный Судья спросит с меня больше, чем Он спрашивает с тех, кому не дано столько власти, сколько мне.
- Это так, Ваше Величество, - подтвердил я.
- Для того, чтобы оправдать ваши надежды, а также доверие капитана д"Артаньяна и надежды всей нации, я должен буду много трудиться, вникать во многое, чего не вполне понимаю, - продолжал Филипп. - Следует соответствовать своему положению правителя великой державы. Я опрометчиво согласился на это, переоценив свои возможности. Меня никто к этому не готовил. У меня нет знаний и умений.
- Всё это придёт со временем, - возразил я.
- Я не справляюсь, - настаивал Филипп. - И вижу, что не справлюсь.
- Ваше Величество, если вы ощущаете в себе недостаток требуемых знаний и умений, это само по себе уже говорит о вашем гораздо большем соответствии занимаемой вами высокой должности, нежели это можно сказать о добрых девяти десятых монархов всех времён и народов, - сказал я. - Скажу больше. Девятьсот девяносто девять из тысячи монархов безосновательно считали и считают себя достаточно умными для выполнения своих функций.
- Кто же этот один из тысячи, который не ошибся на свой счёт? - спросил Филипп.
- Царь Соломон, - ответил я. - Сомнение в себе, в своих знаниях и решениях, вообще не свойственно никаким правителям. Напротив, самоуверенность, убеждённость в своей правоте всегда и во всём и, как следствие, убеждённость в ничтожестве своих подданных и привычка обманывать их во всём - вот что можно сказать практически о любом правителе. В этом смысле монархи по отношению к своим подданным напоминают женщин в их отношении к мужьям. Уверив себя в том, что их обман направлен лишь на пользу тех, кого они обманывают, они не считают его обманом, вследствие чего привыкают обманывать легко, без тени сомнений и стыда. Обещая свободу, они её отнимают, обещая мир, развязывают войны, обещая благоденствие, увеличивают налоги и уничтожают прежние льготы. Для того, чтобы быть лучше не только среднего, но и почти любого монарха, не нужно ни умения, ни опыта, ни знаний: достаточно иметь совесть и хотя бы небольшую долю того сомнения в своей правоте, которую я наблюдаю в вас. Я вижу в вас редкие задатки, хотя вы и не верите в свои силы. Это - ваши самокритичность и готовность обучаться. Для монарха это чрезвычайно редкие свойства. Не утратьте их, и дело пойдёт. Вы можете стать одним из лучших монархов мира.
- Неужели все монархи были подлей меня? - спросил Филипп с недоверием.
- Не всё столь однозначно, - ответил я. - Но на определённом этапе и в определённом смысле да, так и есть. Дело в том, что период правления почти любого государя можно разделить на три этапа. Поначалу каждый обещает, что всё будет замечательно. Он обещает перемены, если воцарился в результате переворота, или же обещает, что всё будет, как и прежде, если воцарился по наследству и прежним монархом народ был доволен. То есть, не народ, все граждане, конечно, а только значимые для монарха, то есть те, которые могут устроить что-то вроде новой Фронды, а могут и не устроить, в зависимости от того, довольны ли они новым государем. Я имею в виду наиболее богатых и, следовательно, наиболее влиятельных граждан государства, особенно, если среди них есть лидеры, способные объединить многих на основании общей идеи, или хотя бы представить эту идею разным сообществам так, чтобы она всем им казалась достаточно привлекательной. Если же предшественник вызывал лишь недовольства в правящих кругах, стоящих на ступеньку ниже Короля, тогда новый монарх должен обещать перемены, что он, как правило, и делал. Итак, каковы бы ни были первые обещания любого нового правителя, они всегда звучали привлекательно. И всегда на поверку это оказывалось ложью. Один античный правитель обещал каждому мужчине по две женщины и каждой женщине по одному мужчине. Ложь не всегда была столь примитивной, но всегда она одевалась в одежды правды. Она срабатывала, народ чувствовал единство с государем, государь укреплялся, а укрепившись достаточно, как правило, всегда интуитивно понимал, что выполнение всех обещаний вовсе не обязательно. Так что переходный период заканчивался. И лишь в этот начальный переходный период монаршие обещания иногда выполнялись, или, во всяком случае, создавалась видимость их выполнения. Такой период, своеобразный золотой век, мог длиться лишь непродолжительное время, ровно такое, чтобы монарх уверовал в непоколебимость своего положения на троне. У иного Короля такой период занимал несколько лет или даже несколько десятилетий, а у такого, как, например, Гай Калигула, этот период закончился менее чем через месяц после его воцарения. Затем, набравшись опыта, почти любой монарх начинает действовать так, как считает нужным. Он может совершать ошибки, или не совершать, а чаще поочерёдно то и другое. Но цели его пока ещё остаются благородными, хотя обещания забываются. При этом монарх начинает думать больше не о том, чтобы задобрить своих подданных, а о том, что будет лучше для него лично, как для человека, так и для монарха, и немного по инерции думает и о государстве в целом. Этот период, этакий серебряный век, тоже заканчивается и наступает новый период, век тирании, когда монарх начинает верить в собственную непогрешимость и позволяет себе решительно всё. Вследствие этого монарх становится нестерпимым для своего народа, он приносит один только вред. Причин может быть много, но суть одна. Какой-то государь вовсе перестаёт слушать добрые советы, а иной, наоборот, доверяет любому совету какого-то одного своего фаворита и становится в его руках игрушкой. Кто-то из них в каждом подданном подозревает только врага, истребляя своё окружение, кто-то настолько увлекается войной, как Александр Македонский, что истощает своё государство до невероятного уровня, и даже если и завоёвывает новые территории, удержать их уже не может. Кто-то настолько обременяет государство налогами, что недовольство им объединяет самые разнообразные слои общества, как это произошло с Англией во времена Карла Первого Английского. Иными словами, любой монарх рано или поздно становится проклятьем своего народа.
- Неужели это относится ко всем государям? - спросил Филипп удивлённо.
- Вовсе не все из них доживают до третьего периода, - ответил я. - Ваш дед Генрих IV был убит на полпути от золотого века своего правления к серебряному. Поэтому о нём сохранилась добрая память. Его предшественник Генрих III был убит ещё раньше, но память о нём не столь добра, поскольку после него сменилась королевская династия. Старший брат Генриха III, Франциск II не дожил до семнадцатилетия, так что оставил мир в краткую эпоху своего золотого века, да, впрочем, не он сам правил Францией, а его матушка Екатерина Медичи. Но если такие чрезвычайные события не происходят, то всё развивается, как правило, именно так, как я вам описал. Так что сохраните подольше в себе неуверенность в своей правоте, умение сомневаться в своих решениях, развейте в себе желание обучаться, и это сделает вас величайшим монархом всех времён и народов.
- Герцог, меня не утешают ваши слова, и не ободряют, - ответил Филипп со вздохом. - Я в отчаянии.
Я внимательно посмотрел в лицо Филиппа.
- Ваше Величество, вы влюблены в одну из придворных дам, которая, подозреваю, не отвечает вам взаимностью, - сказал я, не спуская с него взгляда. - Я прав?
- Не вполне, герцог, - ответил Филипп, смущаясь и краснея. - Не могу пожаловаться на отсутствие взаимности.
- Она замужем? - догадался я. - Ну так что же? Ни одного монарха никогда не останавливали подобные мелочи!
- Я это уже понял, но дело вовсе не в этом, - возразил Филипп. - В связи с тем положением, которое я занимаю, я не могу быть уверенным в искренности её чувств.
- И какое же вам дело до искренности её чувств, если она мила, обворожительна и покладиста? - удивился я.
- Как вы не понимаете? - возмутился Филипп. - Если дама благосклонна не ко мне, как к человеку, мужчине, а только лишь как к Королю, тогда ведь это всё - фальшь. Стоит ли фальшивая любовь ответных чувств?
- Четыре пятых мужчин страдает от того, что даже будучи любимыми, они не получают от жён ни соответствующего уважения, на которое вполне были бы вправе рассчитывать, ни должной ласки, и вообще никаких проявлений той любви, которая была обещана до свадьбы! - возразил я. - Можно было бы оправдать частично такое поведение как месть за то, что жёны не получают ожидаемого достатка, заботы и верности. Но ведь это лишь частичная правда! А истинная причина в том, что женщины не умеют или не хотят проявить тех именно черт характера и того поведения, которых от них добиваются мужчины. Они делают вид, что близкое интимное общение с мужем не доставляет им никакой радости, что соглашаются они на это лишь из снисходительности, делают уступку, за которую вправе были бы получать самые разнообразные награды! Так что, поверьте, Ваше Величество, большинство мужей предпочло бы, чтобы их жёны пусть бы даже и вовсе ненавидели их, но были с ними нежны, покладисты, фривольны и остроумны. И это, уверяю вас, намного лучше, чем иметь жену, которая всей душой любит вас, предана вам и верна, но при этом сварлива, непокладиста, избегает интимной близости и вообще делает всё то, чего вы бы не желали, чтобы она делала, и не делает всего того, чего вы желали бы от неё в наивысшей степени! А ведь именно таких женщин большинство! Если на вашу долю выпадает вся сладость общения, то какая вам разница, чем руководствуется эта дама? Ведь сладкие плоды от горького корня намного лучше, чем горькие плоды от корня здорового и сочного! Истинная любовь! Экая безделица! Истинную любовь вы найдёте в монастырях, где кликуши, не нашедшие идеала в живом человеке, умирают от страсти к Спасителю, не имея ни малейшей надежды не только что на ответное чувство, но даже и на то, чтобы хоть одним глазком на единое мгновение взглянуть на предмет своего фанатического обожания. Знали бы вы, как жалки эти затворницы! Не имея ни решительности, ни желания одарить тем, чем они обладают, какого-нибудь смертного, они берегут себя для несбыточной мечты, невесты христовы, чтоб им пусто было!
- Ах, герцог, вы не понимаете и никогда не поймёте меня! - ответил со вздохом Филипп.
- Напротив, я прекрасно вас понимаю, потому что сам был таким же наивным, как и вы, и довольно долго, - ответил я. - Скажите же мне, наконец, правду. Вы подозреваете, что она флиртует не только с вами?
- Ну ведь я же знаю, что она замужем! - возразил Филипп.
- Пустое, - не согласился я. - Любовники замужних дам никогда не ревнуют их к их мужьям, по себе знаю. Вы заметили признаки того, что ваша дама, быть может, оказывает свои милости не только вам, но и ещё кому-то при дворе. Я прав?
Филипп молчал, и само его молчание было намного красноречивей любого признания.
- Я прав, - заключил я. - Ваша дама - княгиня Монако. Она очаровательна, остроумна, жива, весела, она своей живостью даже затмевает Мадам, или, во всяком случае, стоит на одном уровне с ней. Мадам, Принцесса Генриетта известна своей привлекательностью, остроумием, весёлым и легким нравом уже довольно давно, к ней привыкли, она уже не удивляет, и, следовательно, не восхищает. Княгиня Монако, числящаяся фрейлиной Мадам, вернулась ко двору совсем недавно, она - диковинка и новинка. Кроме того, ведь вы видели её несколько раз случайно в то время, когда вы были меньше, чем никем, вы были узником, пленником, арестантом без вины. И в то время вы отдали бы всё, даже, быть может, всю свою оставшуюся жизнь без остатка лишь за то, чтобы ещё раз взглянуть на неё, побыть с ней рядом, прикоснуться к её руке. Теперь же вы - Король, и вам недостаточно обладать её телом, вы желаете обладать её душой, властвовать в её сердце безраздельно! И после этого вы говорите, что из вас не получится Король? Но ведь из вас уже получился образцовый тиран! Пусть даже всего лишь властитель одной единственной души, но вы желаете обладать ей всей, без остатка, полностью, причём, не имея на это никаких прав! Вы обладаете королевством, не имея на то никаких законных оснований, вы незаконно обладаете супругой своего брата, обманом, воспользовавшись тем, что она не знает о подлоге, вы обладаете, смею думать не одной фавориткой из числа фрейлин Королевы и Принцессы, и, наконец, по праву любовника вы обладаете княгиней Монако, которая, между прочим, состоит в браке и имеет законных детей. У вас даже есть шанс стать отцом её будущих детей, которых её супруг будет вынужден принять как своих. И вам этого недостаточно! Вам требуется, чтобы она отдала вам не только своё тело, но и душу, и вам недостаточно доказательств этого, вы не верите ей, вы не доверяете той, кого любите! Что ж, Ваше Величество, вы - достойны звания монарха, вы быстро схватываете всё на лету! Только зачем были все эти жалобы на трудность управления государством? Вы не согласны платить ту цену, которую платит каждый монарх за свои привилегии? Вы не хотите управлять королевством сами? Передайте власть первому министру. Кольбер прекрасно подходит на эту роль! Что же вам ещё надо?
Филипп молчал. Я понимал гамму чувств, переполняющих его душу. Только что я его восхвалял, превознося над всеми монархами, а теперь отчитал, словно мальчишку. Кому такое понравится?
- Ваше Величество, не воспринимайте мои упрёки слишком близко к сердцу, - мягко сказал я. -Ваши сомнения порождены встречей с вашим братом, а также вашей неопытностью в отношениях с женщинами. Подобные сомнения не позорны, они лишь проявляют благородство вашего характера.
Филипп продолжал молчать. Неожиданно щемящее чувство наполнило мою душу. Я приблизился к Филиппу и обнял его.
- Бедный мой мальчик! - сказал я. - Вам так сложно в этой новой для вас жизни. Утешьтесь же тем, что мало кому выпадала в жизни такая сложная доля, как вам. К тому же, все те чувства, которые переполняют вас, так естественны! Женщины! Хм. Это такой сложный предмет! Мудрейшие философы, которые с лёгкостью разрешали проблемы бытия и мироздания, боялись подступиться к этой теме, а если и подступались, то терпели поражение. Женщина - слабое место любого настоящего мужчины. Особенно, по молодости. Вспомните Самсона, Олоферна, Язона, Геракла. Даже ведь мудрейший из мудрейших, царь Соломон, уступил царице Савской! А ведь он, должно быть, неплохо разбирался в женщинах. Легенда гласит, что у него было триста жён и семьсот наложниц! Посмотрите на турков! Религия позволяет им иметь четырёх жён, но многие из них не имеют и одной! Поверьте, совершать глупости из-за женщин вовсе не позорно. Стыдно лишь повторять их в старости. Но ещё позорней, стать философом-женоненавистником, не познав любви. Древний восточный поэт эмир Хайм, сказал: