Аннотация: Подлинная история Арамиса, Атоса, Портоса и д'Артаньяна
Мемуары Арамиса, Книга 2
Предисловие
Первые 44 главы вы найдёте в первой книге.
Вторая книга мемуаров Арамиса описывает период между окончанием романа Александра Дюма 'Три мушкетёра' и началом романа 'Двадцать лет спустя'.
Чем занимались эти двадцать лет д'Артаньян, Атос, Портос и сам Арамис? Что происходило во Франции? Читателю, быть может, очень интересно, ведь мы оставили своих любимых друзей в 1629 году, а вновь повстречаем их только через двадцать лет, в 1649 году! Неужели мы так и не узнаем, что произошло с ними в их самые лучшие годы, когда они уже не были чрезвычайно юны и наивны, но ещё не были слишком старыми для активных действий? И неужели же поездка в Англию за подвесками Королевы, завтрак на бастионе Сен-Жерве, неудачная попытка спасти Констанцию и казнь Миледи - это единственные славные дела наших славных мушкетёров? Разумеется, это не так! Читайте же обо всём, что вас интересует.
Глава 45
Я всё же должен написать некоторые заметки в отношении мемуаров Атоса, озаглавленных 'Три мушкетёра'.
Прочитав внимательно чуть более трети этих воспоминаний, я понял, что написаны они не Атосом. Их написал Гримо.
Этот неглупый и проницательный слуга попросту боготворил Атоса. Но это отношение к нему в некоторых местах прямо-таки выпирает. Разумеется, у Атоса почти не было секретов от Гримо, также вполне может быть, что материалы для этой книги Гримо собирал и путем расспросов других наших слуг, Планше и Мушкетона. Что касается Базена, то он настолько замкнут и предан мне не только в делах, но и в сохранении тайны обо мне даже перед лучшими своими друзьями, что я вполне уверен, что он никому никогда ничего не расскажет обо мне. Именно поэтому я выгляжу порой в этих 'Мемуарах' совсем не таким, каким был в то время на самом деле.
Чтобы убедиться в своём предположении я переписал несколько фрагментов на отдельные листы и при случае показал их Атосу.
- Друг мой! - сказал я ему. - Мыслимо ли, что этот текст написан или продиктован вами?
- Я так давно что-то писал или диктовал, что, как мне кажется, этого и вовсе не было в моей жизни никогда, не считая завещания, - ответил Атос. - О каком тексте вы говорите?
- Сначала прочтите, - ответил я уклончиво.
Атос взял листки и начал читать вслух.
'Из всех друзей д'Артаньяна Атос был самым старшим, а потому должен был быть наименее близким ему по своим вкусам и склонностям'.
- Что это такое, Арамис? - спросил Атос с недоумением.
- Читайте, читайте дальше! - ответил я.
'И тем не менее д'Артаньян отдавал ему явное предпочтение перед остальными. Благородная, изысканная внешность Атоса, вспышки душевного величия, порой освещавшие тень, в которой он обычно держался, неизменно ровное расположение духа, делавшее его общество приятнейшим в мире, его язвительная веселость, его храбрость, которую можно было бы назвать слепой, если бы она не являлась следствием редчайшего хладнокровия, - все эти качества вызывали у д'Артаньяна больше чем уважение, больше чем дружеское расположение: они вызывали у него восхищение'.
- Откуда вы это взяли и что это всё означает? - ещё больше удивился Атос. - Вы полагаете, что я способен так себя расхваливать, ставя себя выше своих друзей?
- Читайте, Атос, здесь ещё пять абзацев, восхваляющих вас и называющих вас полубогом, - усмехнулся я.
- Едва ли кто-то мог писать это всерьёз обо мне, - ответил Атос. - Если же это насмешка, то она мне не смешна, ей Богу! Выбросьте это или лучше порвите.
- Это копия одной страницы из книги, название которой утверждает, что её автор - граф де Ла Фер, - ответил я. - Есть ещё и вторая страница в том же духе.
- Если бы здесь не было имени Атос, я бы подумал, что вы имеете в виду какого-то моего предка, но ведь у меня не было предков с именем Атос! - ответил Атос. - Следовательно, это - мистификация, - сказал Атос. - Не может порядочный человек так превозносить себя даже в том случае, если всерьёз оценивает себя таким образом. Я же ни коим образом не считаю себя полубогом, и даже не стал бы применять к себе и десятой доли тех эпитетов, которые тут присутствуют.
- Кто бы это мог написать? - спросил я с хитрой улыбкой.
- Чёрт меня дёрнул научил грамоте Гримо! - воскликнул Атос. - Этот негодяй, оказывается, лишь прикидывался больным, так что последние три года по два часа якобы отлёживался в своей каморке! Чёртов графоман! Ну погоди же, я проучу тебя!
- Не горячитесь, Атос, - попытался я его успокоить. - Быть может, через сто или двести лет от нас с вами ничего не останется кроме этих не всегда точных и не слишком объективных воспоминаний. Нас самих уже точно скоро не будет. Так пусть же этот труд Гримо останется хотя бы малейшим напоминанием о том, какими мы были, и что делали.
- Но, судя по этим двум страницам, здесь же нет ни слова правды! - воскликнул Атос.
- Здесь почти всё правда, кроме того, что вы сами могли бы о себе написать подобное, - ответил я. - Впрочем, я внимательно прочитал первую треть и намереваюсь дочитать до конца, а также снабдить этот текст своими примечаниями и даже, быть может, правками.
- Что ж, это дело достойное, - согласился Атос. - Только ради бога уберите эти две страницы, вырвете их и сожгите, чтобы никто не подумал, что я о себе мог написать подобное. И уберите моё имя с обложки. Пусть Гримо подписывает эти воспоминания своим именем.
- Какая разница, кем они подписаны, если в них будет изложена правда? - спросил я. - И кто же станет читать мемуары, написанные слугой, а не дворянином?
- Вы правы, Арамис, но кто же будет читать мемуары, подписанные моим именем? - спросил Атос. - И надо ли нам, чтобы кто-то читал эти мемуары?
- У меня, вопреки написанному в этой книге, я ведь заглянул в её конец, остались кое-какие потомки, - ответил я. - Им-то я и завещаю этот труд с моими примечаниями.
- А как к вам попала эта книга? - спросил Атос.
- Вы же знаете, кем я сейчас являюсь, - ответил я. - Ничто, что хоть как-то связано со мной, тем более с моими действиями в прошлом, не может остаться вне сферы моего внимания. Мои люди находят эти документы и доставляют мне, изымая их из любых кладовых, даже самых надёжных.
- Вы уверены, что других экземпляров этой книги нет? - спросил Атос.
- Совершенно уверен, иначе все они были бы у меня, - ответил я.
Мы расстались, и я продолжил чтение, время от времени возмущаясь наглостью Гримо, который привирал, не мелочась.
Во-первых, читая эти мемуары, как, впрочем, и мои, читатель может подумать, что мушкетёры имели очень много свободного времени, и только тем лишь и занимались, что затевали дуэли с гвардейцами кардинала, калечили или убивали друг друга на них, пьянствовали, обжирались в кабаках, и флиртовали с хорошенькими женщинами из различных сословий.
Уверяю вас, это далеко не так.
Должен сказать, что наш капитан де Тревиль любил повторять одну фразу: 'Мушкетёр, не имеющий задания - это потенциальный нарушитель дисциплины'. Поэтому он очень ревниво следил за тем, чтобы у каждого мушкетёра всегда было какое-то поручение, которое, как правило, требовало отваги, решительности, находчивости, и, разумеется, всех воинских умений, или хотя бы части их. Мы были солдатами ежедневно по десять-двенадцать часов в сутки, а в дни, когда выпадало дежурство, даже и больше, включая ночное дежурство. Но эти действия были для нас рутиной, они знакомы каждому мушкетёру. Поэтому нет никакого смысла описывать этот ежедневный ратный труд.
Хочу обратиться к тому эпизоду, когда все мы четверо отправились в Лондон за подвесками Королевы.
Я был вынужден на некоторое время скрыться из Парижа совсем по иным причинам. По пятам за мной шли ищейки кардинала, и прежде всего - Рошфор, который и вовсе хотел меня убить по настоянию миледи.
Сообщать об этом означало создать лишние проблемы моим друзьям, поэтому я поберёг их от этой информации.
Одно дело - спешить выполнить поручение Королевы, другое дело - удирать от шпионов кардинала, и совсем уж иное - пытаться совместить и то, и другое.
Понимая, что вариант, предложенный д'Артаньяном, для меня весьма удачный, а также понимая, что Портос ни за что не согласиться удирать, а Атос, быть может, предпочёл бы явиться к кардиналу для выяснения вопроса о том, в чём перед ним могут быть виновны его друзья и он, и лишь сам д'Артаньян поступил бы точно также вне зависимости от того, имеют ли к нам претензии лично ищейки кардинала и сам кардинал, или же они будут преследовать нас исключительно в связи с нашей миссией, я решил не загружать своих друзей излишней для них информацией. Кроме того, я ведь не знал, что у д'Артаньяна появились личные причины ненавидеть Рошфора и искать с ним встречи. А если бы я это знал, то тем более постарался бы содействовать его отъезду из Парижа.
Глава 46
Мы, действительно, остановились в Бове и потеряли два часа в надежде, что на нагонит Портос. В одной миле от Бове нас ждала засада. Мы решили прорываться сквозь ряды солдат, притворявшихся до этого дорожными рабочими, благо, их было лишь полторы дюжины, то есть по три на каждого из нас, если считать наших слуг, которые также были вооружены мушкетами и стреляли в ответ. Наши выстрелы прогремели первыми, я и Атос не промахнулись, так что двое из наших недругов тут же предстали перед Господом. Д'Артаньян, который ещё не привык стрелять по согражданам почти в упор, ранил противника, находящегося прямо перед ним, в правое плечо, чем лишил его возможности стрелять. Я сожалею, что мы с Атосом стреляли на поражение, поскольку, что ни говори, это были наши сограждане, и они не виноваты, что выбрали своим поприщем службу кардиналу. Но в тот момент мы не думали об этом. Наши слуги стреляли по ногам наших врагов, поскольку они не осмеливались убивать дворян, безошибочно распознав гвардейцев кардинала в этих неприятелях, столь неумело притворяющихся дорожными рабочими. Уж их-то трудно было обмануть, поскольку ни один из гвардейцев не делал ничего такого, что обычно делают дорожные рабочие, и видно было, что для них лопата, лом и кирка - совершенно незнакомые предметы.
Нас почти выручило то единодушие, с которым мы почти одновременно поскакали на врага, и первым был Атос. Также нам повезло, что хотя свои мушкеты наши недоброжелатели почти держали наготове, всё-таки они не были в боевой позиции, тогда как для нас выхватить пистолеты из дорожной сумки не представляло никакого труда, поскольку эти сумки были устроены чрезвычайно продуманно. Тысячу раз прав был д'Артаньян, который предупредил нас, чтобы пистолеты были заряжены, и чтобы мы взяли пистолеты именно с кремниевым запалом, что позволяло использовать их почти моментально, что, правда, создавало определённый риск осечки. Кажется, у одного их наших слуг случилась осечка, но всё же выведя пятерых нападающих, мы почти уже прорвались сквозь них, но, к нашему величайшему огорчению, мы увидели, как Мушкетон свалился с коня, очевидно, получив серьёзную рану. Спустя пару секунд я ощутил жгучий удар в левое плечо, после чего почти разу почувствовал, что моя сорочка становится тёплой и прилипает к телу. Я понял, что ранен, но старался не подавать виду, чтобы не задерживать товарищей в столь опасном месте. Те, кто устроил нам засаду, не бросились за нами в погоню, поскольку лошадей им, по-видимому, пришлось увести подальше и спрятать. Поэтому как ни старался я держаться, и это время показалось мне вечностью, в конце концов, когда мы уже точно были на достаточно безопасном расстоянии от наших врагов, я почувствовал, что уже не в силах держаться в седле, и как только я увидел у дороги подходящий кабачок, где мог бы остановиться и попросить о помощи, я позволил себе сообщить своей ране и о невозможности дальше скакать своим товарищам.
- Арамис! - воскликнул Атос. - Почему же вы молчали? Ведь вы потеряли столько крови!
- Я перетянул на ходу рану уздечкой и подсунул под неё платок, - ответил я. - Когда я это делал, идея казалась мне подходящей, но сейчас, увы, это уже не спасает.
- Чёрт побери! - воскликнул д'Артаньян. - Мы потеряли два часа, ожидая Портоса, мы могли бы позволить себе потерять пять минут, делая вам перевязку.
- Как знать? - возразил я. - Быть может, этих пяти минут вам не хватит для того, чтобы выполнить нашу миссию.
Как оказалось, я был прав. Если бы мы потеряли это драгоценное время, д'Артаньян не встретил бы графа де Варда, который отплыл бы в Англию раньше него и вся наша миссия провалилась бы. За победу не жаль отдать немного крови, так что я и сейчас считаю, что поступил верно.
Друзья препоручили меня заботам Базена, который кликнул прислугу. На его зов подошли двое прислужников из трактира, и втроём они бережно сняли меня с коня, занесли в трактир и разместили в удобном номере. Я заплатил трактирщику за труды и за постой на три дня вперёд, что позволило нам с Базеном неплохо разместиться в этом трактире. По мере того, как наш кредит иссякал, я платил трактирщику ещё на два-три дня вперёд, что вызвало у него восторг, так что мы ни в чём не нуждались. Желая отблагодарить меня за столь благожелательное поведение, поскольку обычно постояльцы никогда не платили вперёд, трактирщик пристрастился заводить со мной подобострастную беседу, из которой я узнал, что он весьма сочувствует иезуитам. Я вспомнил, что дал себе слово попытаться войти в Орден Иезуитов, и решил узнать о них побольше, воспользовавшись этим удобным случаем, поскольку я всё равно не был способен ни на какие иные действия, пока моя рана не затянулась, а на это требовалось немало времени, полагаю, что не менее трёх недель. По счастью трактирщик призвал ко мне довольно умелого хирурга, который обработал мою рану неразбавленным вином и приложил повязку с какими-то мазями или присыпками. Рана была сквозная, кость не была задета, так что извлечения пули не потребовалось.
Итак, немного поправившись, я смог позволить себе понемногу выяснить, что представляют собой иезуиты изнутри, поскольку всё, что можно было узнать от них из книг, я уже знал.
- Вас интересуют иезуиты? - спросил трактирщик зловещим шёпотом, дождавшись, когда Базен уйдёт по хозяйственным делам.
- Собственно, в моих планах стать одним из них, - попросту ответил я.
- Тсс! - воскликнул трактирщик. - Хотя этот Орден существует вполне легально, но членство в нём не слишком афишируется. Нам полагается проявлять скромность.
'Ну да, как же! - подумал я. - Ты уже рассказал, что состоишь в этом ордене почти первому встречному постояльцу только потому, что он платит тебе за постой на три дня вперёд!'
Я тогда и не подозревал, что эта оплата вперёд была одним из лучших моих денежных вложений. Сам трактирщик был в ордене мелкой пешкой, но он настолько проникся симпатией ко мне, что согласился пригласить для беседы со мной одного весьма влиятельного иезуита, настоятеля Амьенского монастыря иезуитов отца Бенедикта. Вероятно, его звали совсем иначе, но он представился мне этим именем. Разумеется, отец Бенедикт не пошёл бы знакомиться со мной всего лишь по просьбе простого трактирщика, но трактирщик, кажется его звали Жульен, действовал исподволь. Сначала он пригласил ко мне священника из Мондидье, который также был иезуитом. На этого священника я произвёл должное впечатление своими рассуждениями на богословские темы. Он, в свою очередь, пригласил ко мне отца Бенедикта.
Я сразу понял, что отец Бенедикт далеко не так прост, как старается казаться. Он был одним из активнейших деятелей Ордена, хотя и не занимал слишком высокого поста в иерархии, но оказывал заметное влияние вследствие недюжинного интеллекта, активной позиции и почти фанатической преданности Ордену. Я решил приложить все усилия, чтобы произвести на него должное впечатление, и не пожалел об этом. Своей тактикой я избрал беседу о диссертации на богословскую тему, которую я якобы собирался написать. Отец Бенедикт проникся этой идеей и загорелся желанием стать моим теософским наставником, на что я с радостью согласился.
Поскольку латынь я знал уже тогда превосходно, и был достаточно начитанным в предметной области, я предложил тему о том, одной или двумя руками должны благословлять прихожан духовные лица не самого высокого звания. Разумеется, это была лишь зацепка, но я уже и раньше заинтересовался имеющимися разногласиями на эту тему в различных священных текстах, так что я понимал, что при должном упорстве можно легко извлечь массу материала для этого исследования и написать диссертацию, которая послужит ключиком к входной двери в высшие иерархические круги священнослужителей. Защитив подобную диссертацию и заручившись должной финансовой поддержкой, а также рекомендациями влиятельных дворян, можно было даже рассчитывать на сан епископа, хотя, разумеется, не сразу и не столь легко, как я это здесь описываю. Положив на это около десяти лет, можно было бы достичь успеха, но я отнюдь не собирался всего себя отдавать этому поприщу, поэтому установил для себя срок в два или три раза дольше, что впоследствии полностью оправдалось.
Так мы общались, пока я залечивал свою рану, отец Бенедикт регулярно посещал меня, Базен приносил мне книги из библиотеки Амьенского монастыря, так что первый вариант диссертации был мной написан вчерне уже через две недели.
За это время д'Артаньян успел вернуться из поездки, выполнив свою миссию по возвращению Королеве её подвесок, после чего, как я помню, он обнаружил, что Констанцию Бонасье похитили, догадался о том, что это произошло с подачи и по наущению её супруга, и осознал, что без помощи друзей ему с этим делом не справиться.
Мне было бы приятно думать о том, что д'Артаньян решил повторить свой путь по дороге в Англию чтобы собрать друзей, которых на этой дороге растерял при своей первой поездке исключительно ради счастья увидеть их всех и оказать им помощь, если они в таковой нуждаются. Но мой ум привык видеть с прагматической точностью истинные причины всех поступков людей, которые мне приходит в голову анализировать. Будь это д'Артаньян хотя бы годом позже, тот д'Артаньян, с которым плечом к плечу мы прошли через Ла-Рошель, через опасность быть отравленными вином от Миледи, тем, с которым мы нашли умирающую Констанцию, и тем, с которым мы совершили свой жестокий, но справедливый суд над этим чудовищем, леди Винтер, я ни секунды не сомневаюсь, что он бы помышлял о том, чтобы отыскать нас и даже отдать при необходимости жизнь за любого из нас, уже с той самой минуты, как обстоятельства разлучили нас. Но в тот момент это был всего лишь влюблённый в Констанцию и чрезвычайно амбициозный молодой человек, которому Атос два раза позволил думать, что он является лидером нашей четвёрки. Он был тем юношей, которому, как он полагал, удалось заразить своей идеей спасения чести Королевы трёх более опытных и старших товарищей, воинов, уже опалённых боевыми сражениями и славой за успешные вылазки против врага, за разведывательный рейд и за штурм одной из крепостей. Называя д'Артаньяна умнейшим из нас, Атос, разумеется, шутил, имея целью подбодрить его и хотя бы как-то приподнять до нашего уровня, с чем мы вполне согласились. Действительно, этот юноша был нам симпатичен благодаря решимости, с которой он принял нашу сторону в стычке с гвардейцами кардинала, благодаря успеху его шпаги. Он был неуклюж и выглядел наивным, излишне гордым и порой даже задиристым в некоторых своих действиях, но это ему шло, это было в порядке вещей для амбициозных молодых дворян из достойных, но бедных семейств. В те времена быть бедным гасконским дворянином было весьма престижно, поскольку таковым же был поначалу и наш покойный Король Генрих IV, и его ближайшие министры, да и сам де Тревиль, и все они достигли небывалых или уж во всяком случае весьма больших высот.
Итак, наш юный гасконец поехал собирать своих потерянных друзей по той дороге, где он их растерял, и уже, кажется, отыскал Портоса, а следующим в этом списке был я.
Мы как раз вели беседы на богословские темы, которые интересовали меня лишь как мостик в Орден Иезуитов, но я разыгрывал энтузиазм и полную заинтересованность перед отцом Бенедиктом и священником из Мондидье по имени отец Жак де Поркю. Этот священник, на свою беду, не знал латыни вовсе, в чём боялся признаться, так что мне доставляло неописуемое удовольствие вставлять в наш разговор латынь, прибавляя такие обороты речи, как 'вы, разумеется, помните, что' или 'как вы, бесспорно, знаете'. Один раз я даже сказал: 'Не вы ли на днях приминали это прекрасное изречение?'. После этого я произнёс: 'Noli te nitidior videri quam tu videri, et timere aliis doctior videri'. После этого я добавил: 'Ведь это кажется, из Сенеки?
Бедняга Жак кивнул, и заявил, что, вполне может статься, что именно это он недавно припоминал, хотя уже не помнит, по какому именно поводу.
Я взглянул на отца Бенедикта. Тот, разумеется, прекрасно знал, что де Поркю не владеет латынью, он хотел было рассмеяться, но увидев моё серьёзное лицо, а также глупую подобострастную улыбку отца Жана, решил, что, быть может, кое-что из сказанного этот бедолага уже смог понять.
Он согласился со мной с самым серьёзным видом и продолжил дискуссию. Мне показалось, что д'Артаньян понял, что я сказал и стал поглаживать рукой свои усы, чтобы скрыть усмешку.
Я понял, что разговор следует как можно быстрей сворачивать, и постарался завести наш корабль теологической мечты из волн богословских прений поскорее в какую-нибудь тихую гавань умиротворённого признания начитанности всех собеседников, ободряя их высокой целью намеченных свершений во славу Господа.
Приземление с небес на землю было осуществлено как можно мягче, после чего я расстался со своими духовными гостями, не тратя сил на их проводы по причине того, что моё ранение пока ещё снимало с меня обязанности подобного гостеприимства.
Я решил ещё немного позабавиться на счёт д'Артаньяна и изобразил перед ним святошу, который полностью решил отречься от земных забот и отдать себя в лоно католической церкви. Видели бы Атос и Портос кислую мину, с которой д'Артаньян всё это выслушивал! Мысленно я покатывался от хохота над ним, но это было мне полезнейшим уроком, поскольку я давно уже решил, что мысли и эмоции - это именно то, что следует скрывать тщательнейшим образом ото всех, и что лучшее прикрытие истинных эмоций - это маска эмоций противоположных, или, по меньшей мере, весьма далёких от истинных.
Думаю, что будь это лет через тридцать после этого, д'Артаньян легко раскусил бы меня, но тот юноша, который тогда лишь едва знал меня, поддался на эту уловку, и решил, что может потерять в моём лице друга и мушкетёра, которого отнимет у него какая-нибудь святая обитель.
Д'Артаньян пошёл против меня с козырей. Он заезжал на мою квартиру и имел для меня письмо от самой Марии де Шеврёз. Это письмо чрезвычайно интересовало меня, поскольку мы с Марией уже вступили в ту форму отношений, в какой длительное время состояли Король Генрих IV и его царственная супруга Королева Марго. Мы из любовников, которые позволяли себе иногда помогать друг другу советами, обмениваться информации и быть союзниками в заговор, превратились в первую очередь союзников по заговорам, которые достаточно хорошо знают друг друга, что уже решили почти никогда не хитрить друг с другом, и по старой памяти иногда позволяют себе для разнообразия вновь стать любовниками. Письмо Шевретты интересовало меня вследствие важности своего содержания о раскладе сил на политическом фронте, о затеваемых интригах и об их подоплёках, но Мария умело маскировала подобные донесения под любовные письма, и использовала столь тонкие намёки на суть, что лишь такой проницательный читатель как я понимал смысл подобных писем, тогда как любой шпион кардинала не придал бы этому письму значения и не увидел бы в нём ничего, кроме любовного послания.
Д'Артаньян торжественно вручил мне письмо Марии и остался в полной уверенности, что он только что вернул мушкетёра в строй, удержав его от пагубной идеи податься в аббаты.
Глава 47
Гримо в своих воспоминаниях, подписанных именем Атоса, рисует Бекингема в чересчур радужных красках. Не удивительно, ведь он знал его лишь со слов Атоса! А Атос всегда отзывается о людях либо хорошо, либо никак, таков уж он.
Из этих мемуаров вы не узнаете, что смерть Короля Якова I многие в Англии объясняли тем, что Бекингем якобы отравил его, поскольку Король утратил к нему ту привязанность, которая возвела этого выскочку на самую вершину власти в королевстве, тогда как его сын, Карл, тогда ещё лишь принц, уже воспылал к нему такими же или даже ещё большими чувствами.
Быть может, это наветы и клевета. Не берусь утверждать со всей уверенностью. Но подобные слухи не вырастают на пустом месте.
Скажу лишь о том, что никто не смог бы так поступить с Королём Франции. По многим причинам. Сколь бы сильную привязанность Людовик XIII ни испытывал к любому из своих фаворитов, он никогда не передавал никому из них такой огромной власти, чтобы подобное могло бы произойти. К тому же все его фавориты никогда не были настолько критичны к себе и внимательны к отношению к ним Короля, чтобы вовремя почувствовать, как почва безнаказанности ускользает у них из-под ног. Никто из них не догадался вовремя уйти в почётную отставку, все они считали себя хозяевами положения до конца.
Если же Бекингему, действительно, удалось своевременно заметить тучи на горизонте, если он, почуяв опасность, устранил Короля и возвёл на опустевший трон его сына, сохранив таким способом свою власть, то я должен признаться, что он поступил как наиболее ловкий и дальновидный политик Европы из всех известных мне.
Я готов приписать ему эту подлость, быть может, несправедливо, поскольку я не скрываю, что не люблю его даже теперь, когда его нет. Я ревновал Шевретту к нему и не простил его. У него таких Шевретт было множество, и могло быть ещё больше, стоило ему лишь захотеть. Забирая её у меня, он отнимал у меня почти полностью то немногое, что у меня было, не обогащая себя ни капли. Впрочем, я понимаю, что решение в этом деле принимала сама Мария, она же была инициатором их связи, но ведь он мог бы не принять её эту женскую 'самоотверженность' с такой готовностью, с какой он это сделал, обижая этим даже другого моего недруга, графа Холланда!
Прочь это лирическое отступление, буду описывать лишь события, хотя не обещаю, что не буду сопровождать их своей оценкой.
То, что я прочитал далее в записках, написанных Гримо, вызвало у меня двойственное чувство. Поначалу я чуть было не разгневался, и это произошло бы, если бы я длительными усилиями не приучил себя к тому, что такие чувства как гнев, ревность, зависть и уныние являются величайшим грехом, ведущим непосредственно в Ад. Я научился не только не проявлять внешне эти чувства, но и в действительности не предаваться им, не допускать в себя ни малейшей толики подобных чувств, что, вероятно, послужило одной их существенных причин того, что Господь позволил мне довольно долго задержаться на этом свете, и не торопит моего прибытия на тот свет. Не следует путать два разных состояния. Тот, кто испытывает одно из подобных чувств, но не подаёт виду, позволяет этому чувству разъедать самого себя изнутри подобно тому, как морская вода разъедает железный бочонок. Тот же, кто не позволяет этим чувствам даже зародиться, остаётся чист и свеж, как бочонок, наполненный наилучшим оливковым маслом.
Итак, я не испытываю гнева, читая записи Гримо, лишь по той причини, что я - это я, и гнев никогда не отвоюет у меня ни единой даже самой малой толики моей души даже на самое кратчайшее время.
Второе чувство, которое я испытал, читая записи Гримо, это веселье. Этот умный и деловой с виду лакей, оказывается, почитывал Мольера и других писателей, и поэтов. Вот отчего в нём появилась страсть к писательству! Разумеется, у него был доступ ко всей великолепной библиотеке Атоса, и поскольку, как я уже упоминал, сам Атос велел обучить Гримо грамоте, для чего раскошелился на преподавателя из Блуа, то, в конце концов, сам Атос посеял семена этого многотомного памфлета на нас, мушкетёров, так что было бы лишь справедливо, чтобы на титульном листе подобного фарса оставалось имя графа де Ла Фер. Во всяком случае, не я буду исправлять эту фальсификацию, полагая, что у меня в силу моего положения и без того полно обязанностей. Я надеялся, что чтение этого многотомного труда, доставит мне удовольствие и отдых, но никак не рассчитывал, что буду веселиться, отмечая неточности и несообразности этой книги, как малое дитя веселится, видя впервые в своей жизни, как щенок пытается догнать свой хвост, или как мышонок пытается выскочить из огромной бутыли из-под оливкового масла, куда свалился по недомыслию.
Великолепные кони, полученные д'Артаньяном от Бекингема, были подарком врага. Это большая удача, что кардинал не прознал о них. Мы не смогли бы представить дело так, будто это были военные трофеи, поскольку никаких сражений ещё не начиналось. Недалёкий Гримо полагал, по-видимому, что мы потеряли этих коней вследствие того, что были кутилами, неумеренными игроками и обладали тысячей иных недостатков, которые молва приписывала французским мушкетёрам и венгерским гусарам. Таковыми были не все мушкетёры и гусары, а лишь представители ремонтного взвода, иными словами, интендантский взвод. Именно на них лежала обязанность закупки коней, снаряжения, включая сёдла, сбрую, попоны, вальтрапы и всё прочее. Эти бездельники получали от своего капитана деньги для соответствующих закупок и сопроводительные документы, позволяющие им беспрепятственно рыскать по городу в поисках лучших товаров, что они и делали, но искали они отнюдь не товары, а приключения. Имея в кармане приличные суммы денег, они тратили их на дам с низким уровнем социальной ответственности, после чего пытались восполнить недостачу игрой в карты или в кости, надеясь на удачу. Разумеется, чаще всего они оказывались в проигрыше, после чего, дабы избежать позора, затевали дуэль по возможности с большим числом военных из конкурирующих полков, предпочитая позору героическую смерть. Так мушкетёры оказывали подобные услуги проворовавшимся и проигравшим в карты интендантам из числа гвардейцев кардинала, которые предпочитали быть отправленными на тот свет ударом шпаги мушкетёра, нежели от петли палача. Подобные же услуги оказывали и гвардейцы кардинала проворовавшимся интендантам-мушкетёрам. Впрочем, таких случаев было столь мало, что и говорить о них не стоит, но воспоминания о них оказали дурную услугу народному мнению о мушкетёрах и гвардейцах.
Итак, от дорогих английских коней необходимо было избавиться, поскольку эта английская порода была известна во Франции, ведь в ту пору почти все дворяне были лучшими знатоками лошадей. Если дорогое седло могло бы быть сделано на заказ, или куплено, пусть даже и было бы очевидно его английское происхождение, история его приобретения могла уходить корнями в неизвестность, и это никого бы не смутило. Но появление четырёх великолепных английских коней у трех бедных мушкетёров и у одного ещё более бедного гвардейца было бы равносильно признанию того, что нас взяло на содержание английское правительство или какой-то английский вельможа. Я с большим трудом могу допустить, что Бекингем был настолько глуп, что не понимал этого, но предполагать, что он этим актом хотел бы бросить на нас тень подозрения в том, что мы продались Англии в качестве шпионов, это уже совершенно немыслимо, ведь мы могли, защищая себя от обвинений, выдать шпионам кардинала истинное их происхождение, во всяком случае, не зная нас, он мог бы такое ожидать! Вероятнее всего, он просто не подумал, а кони уже находились во Франции, так что для того, чтобы нам подарить их, ему достаточно было передать д'Артаньяну пароль.
Каждый из нас посчитал неделикатным указывать д'Артаньяну на его оплошность, щадя его самолюбие. Когда же молодой гасконец сказал Атосу о том, что по этим коням нас должны были бы узнать на поле битвы, Атос понял, что поступил исключительно верно, избавившись сразу от двух коней. Совершенно ни к чему людям, скрывающим под псевдонимами свои истинные имена, в особенности - Атосу, содействовать тому, чтобы представители вражеской страны узнавали бы вас на поле битвы.
Все мы, и Атос, и Портос, и я, приняли одинаковое решение: от коней следует срочно избавиться, превратив их в деньги или вовсе в ничто. Дворяне вроде нас не могли бы продавать подобных коней, не выдавая себя, и не выдавая их происхождения. При торге надлежит доказывать права обладания, поэтому лучшим вариантом было поставить их в качестве ставки в игре. Это самое сделал Атос. Он понимал, что д'Артаньян не позволит ему продать коней, к, кроме того, Атос не был таким человеком, который способен продать подарок, полученный от друга. Корысть - это не про Атоса. Я же не мог заявить, что проиграл коня, поскольку аббату не следует играть в азартные игры. Не мог я и заняться его продажей. По счастью трактирщик, состоящий в Ордене Иезуитов, обустроил всё так, что перекупщик, купивший у этого коня не у меня, а через трактирщика, предоставил полные гарантии тайны сделки, так что ни одна живая душа не сможет дознаться, кто именно продал ему это великолепное животное. Естественно, эти условия существенно снизили цену сделки, однако, я помнил поговорку относительно того, что за стоимость дарённого коня претензий дарителю не предъявляют.
Это же самое сделал и Портос. Но он не ставил особых условий, поэтому выторговал лучшую цену за своего коня, впрочем, разница эта была немедленно превращена в еду и вино, после чего исчезла в великолепной глотке нашего доброго гиганта для того, чтобы установить на некоторое время полную гармонию в его желудке, насладив перед этим его вкус и обоняние. Гастрономические удовольствия Портоса за счёт стоимости коня, конец которого мы застали и разделили вместе с ним дало повод Атосу пошутить, что мы едим конину. Проев коня Портоса, мы ничуть не жалели об этом, и лишь один д'Артаньян сокрушался по поводу этого своего невезения. Но он был не прав. Своим подарком он хотел доставить удовольствие своим друзьям, и он нам его доставил. Он желал нам легко и уверенно скакать на своих скакунах на поля сражения, и мы достигли этого, заменив коней, поскольку это гораздо приятней, чем в застенках Ришельё давать его дознавателям объяснения о том, каким путём у нас появились чистокровные английские кони, которым суждено было бы получать призы на гонках в Честере и даже в Ньюмаркете. Такие кони могли принадлежать лишь покойному королю Якову I, а дарить их после его смерти мог лишь Бекингем или Карл I.
Этого не мог знать д'Артаньян, но этого не мог не знать любой из нас, как, впрочем, и кардинал, и его мушкетёры из числа именитых дворян. Тем более, этого не мог знать бедолага Гримо. Поэтому история о том, как мы избавлялись от коней, изложена настолько далеко от истины, как это только возможно. Истинная цена этим коням была в двадцать, а то и в тридцать раз больше, чем это указано в мемуарах Гримо, но продать таких коней было столь же затруднительно, как, например, продать дворец Пале-Кардиналь, или Тауэр.
Глава 48
Неувязки и нелепости в изложении истории того, как д'Артаньян познакомился с Миледи, сближался с ней в ночи под видом графа де Варда, завёл шашни с её служанкой Кэтти, после чего был приглашён на свидание к Миледи уже под собственным именем, где разомлел настолько, что решил изложить все перипетии своего обмана, выгораживая де Варда, имеет столько же общего с действительностью, сколько изображения божков, сделанные древними скифами с истинным ликом Божьим. Наш д'Артаньян, как всякий гасконец, по прошествии двух и трёх десятков лет излагал эту историю в дружеских попойках, обогащая её всё более и более цветастыми деталями, что простительно любому стареющему солдату, вспоминающему свою молодость не с той сладострастной ностальгией, какую испытывают большие в прошлом ловеласы. Придумывая различные повороты сюжетов, содержащие, в основном, признания в любви со стороны всевозможных красавиц, а также ответные признания со стороны рассказчиков этих историй, они сами начинают верить в них. Влюбиться в Констанцию, гоняться за благосклонностью и высшими знаками расположения со стороны Миледи, и её служанки Кэтти, это было вполне в духе д'Артаньяна. Юношеский пыл, заставляющий верить в то, что сильнее самой жизни любишь именно ту женщину, которую видишь в данный момент перед собой, вполне извинителен, и он, порой заставляет совершать крайне необдуманные поступки. Но совершеннейшая ложь кроется в том, что подобные поступки наш славный д'Артаньян обсуждал с Атосом, получая от него время от времени то осуждение, то одобрение, то ненавязчивый совет, в сочетании с утверждением о том, что Атос никогда никому не давал советы, если его об этом не просили (что является чистой правдой), все эти нестыковки делают эту часть мемуаров Гримо совершенно фантастической. Я догадываюсь об источниках, из которых Гримо почерпнул свои романтические бредни, знать которые ему самому не довелось.
Истина проще и скучней. Д'Артаньян узнал в Миледи ту даму, с которой беседовал Рошфор, встретив её случайно. Следя за ней, он попытался войти в доверие к её служанке Кэтти, и сделал это настолько успешно, что служанка предоставила ему все доказательства своего расположения почти тотчас, когда он выказал это желание, не особо надеясь на успех. Впрочем, победа дворянина над служанкой всегда была довольно обычным делом, так что если она и удивила д'Артаньяна, то лишь вследствие его молодости и неопытности. Будь Кэтти чуть умней, она сначала выяснила бы финансовую сторону вопроса, и, узнав, что за душой у высокого, нагловатого и стройного гасконца нет ни гроша, вероятно, была бы не столь покладиста. Ведь едва ли она могла рассчитывать на брак с дворянином, пусть даже и самым наибеднейшем гасконцем. Кэтти сама рассказала своему возлюбленному все тайны Миледи, не подозревая, что он выпытывает их с целью розыска пропавшей любовницы. Но д'Артаньян не был столь подл, как это описывается в мемуарах Гримо. Он не проникал в постель Миледи, намеренно претворяясь графом де Вардом. И он не был также и настолько глуп, чтобы, достигнув подобного успеха с подменой, выложить всё начистоту обманутой жертве. Всё было гораздо проще. Он занимался умиротворением Кэтти, Миледи же направила де Варду письмо, которое ему передано не было. Никакой двери из комнаты Кэтти в спальню Миледи не было и в помине, тем более, не было и перегородки, настолько тонкой, что были бы слышны любые разговоры. Сама Миледи не допустила бы такого. Разумеется, Кэтти проживала в комнатах поблизости, но не в столь непосредственной близости, которая давала бы ей возможность следить за госпожой и подслушивать её разговоры при ночных свиданиях, каковые были не редкостью. Миледи назначала встречи глубокой ночью и в полной темноте отнюдь не потому, что так потребовал д'Артаньян в подложном письме от имени графа де Варда, намереваясь подменить собой его. Сама Миледи опасалась, что её любовник невзначай увидит клеймо на её плече. Этим объяснялась полная темнота в её спальне во время любых свиданий. В этот вечер она ожидала де Варда, тогда как наш молодой гасконец, разгорячившись в своих бурных изъявлениях любви к Кэтти, наделал столько шуму, что Миледи, услышав мужской голос, решила, будто явился де Вард. Поэтому она позвонила в колокольчик, вызывая Кэтти, дабы она проводила де Варда в её спальню. Бедняжка Кэтти не могла признаться в том, что никакого де Варда нет. Но не могла же она сказать, что мужской голос донёсся из её спальни! Таким образом, она сама предложила д'Артаньяну зайти к Миледи под видом де Варда и, пожаловавшись на недомогание, ограничиться кратким разговором, после чего покинуть спальню.
Именно это пообещал исполнить д'Артаньян, и честнейшим образом намеревался так в точности и поступить. Никакой любви в этот момент к Миледи он не испытывал, а охотился за ней лишь в целях отыскать Рошфора, а через него и Констанцию Бонасье.
Постыдная, быть может, для д'Артаньяна правда состоит в том, что он не устоял перед нежным голосом Миледи и её ласковыми руками. Впрочем, то же самое было бы с любым из нас. Я даже полагаю, что окажись на его месте Атос, не устоял бы и он. Многолетняя ненависть легко плавится в сердце мужчины от ласкового женского голоса и нежных рук, и губ. Он мог бы устоять лишь в том случае, если бы презирал её. Но Атос никогда её не презирал. Он продолжал её любить и ненавидеть всё это время. Таким вот образом, наш славный юный гасконец смог причислить Миледи в число своих немногих побед молодости и горячности, которых было, насколько я понимаю, в ту пору крайне мало, быть может, всего лишь две - сначала Кэтти, затем Миледи. С Констанцией он ещё не успел обменяться доказательствами любви, что, между прочим, объясняет его пылкость и страсть в отношении этой в целом неплохой дамы, в которой я, впрочем, не видел ничего особенного, и смотрел на неё лишь как на средство, с помощью которого Мария де Шеврёз и Королева Анна удовлетворяли свои прихоти, а Рошфор и Миледи осуществляли свою месть. Ей не повезло, она стала игрушкой в руках людей более сильных и более решительных, чем она могла предположить, что ошибочно называют игрушкой в руках судьбы.
Итак, д'Артаньян под видом графа де Варда обладал Миледи, ничуть не намереваясь заранее это делать, и ни коим образом, не планируя такого исхода.
Младший брат лорда Винтера, Эдвард Винтер, в своё время встретил Миледи в Лондоне и влюбился в неё настолько, что когда она заявила, что желала бы жить в Париже, обратил свою недвижимость в деньги, перевёл их французским банкирам на своё и на её имя, прибыл в Париж, где приобрёл обширные имения и добился того, что они были объединены в маркизат под названием Бренвилье. Таким образом, упоминаемый мной маркиз де Бренвилье был тем самым маркизом, который намеревался меня убить, полагая что я являюсь любовником его супруги, Миледи. Всё это затеяла Миледи, знавшая о том, что я был отличным фехтовальщиком и не менее выдающимся стрелком. Об этом я уже рассказал выше. Братом маркиза был, таким образом, лорд Винтер, смерти которого Миледи желала всей душой, дабы стать наследницей не только своего супруга, но также и его неженатого брата. Её нетерпеливость объяснялась тем, что она опасалась, как бы лорд Винтер не женился и не обзавёлся наследником мужского пола. Лорд Винтер был старшим братом, так что основная часть достояния семьи досталась ему. Кажется, находясь в Париже по делам, связанным с похоронами брата, а также с приведением в порядок его дел, поскольку маркиз назначил брата своим душеприказчиком, лорд Винтер, разумеется, не искал себе супругу среди знатных и красивых француженок. Но поскольку уже прошло немало времени со смерти маркиза, траур закончился, а лорд Винтер готовился к отбытию в Лондон. Миледи понимала, что если её деверь отбудет в Лондон, она уже не сможет осуществить задуманное, так что богатство деверя от неё ускользнёт навсегда. Вот почему она пришла в ярость, узнав, что д'Артаньян не убил лорда Винтера на дуэли, которая так кстати разгорелась между ними. А ведь она возлагала на неё большие надежды. Если не лорд Винтер, то хотя бы сам д'Артаньян, виновник неудачи её миссии в Лондоне по делу подвесок, кто-нибудь один из двоих обязательно должен был бы погибнуть. Тот факт, что они не только не поубивали друг друга, но ещё и стали друзьями, приводил её в ярость. Она предпочла бы, чтобы эти двое закончили свою дуэль так, как мифические Килкеннийские кошки, которые, согласно легенде, яростно и беспощадно дрались до тех пор, пока от обеих не остались одни лишь хвосты.
В связи с этими кошками я сейчас припомнил один эпизод, который произошёл примерно тогда же.
Кардинал Ришельё, любивший и кошек, и шахматы, однажды сравнил одну из своих шахматных партий с Рошфором, тоже любителем шахмат, с такой дракой Килкеннийских кошек. В результате этой партии на доске остались лишь два короля.
- Как шахматист, граф, вы добились ничьей, но как политик вы безбожно проиграли, - сказал тогда Ришельё, откидываясь на спинку своего высокого кресла.
- Я вас не понимаю, монсеньор, - ответил Рошфор.
- Вот потому-то вы и никогда не станете дипломатом, - продолжал кардинал. - Уж если добиваться ничьей, то вы могли бы оставить мне хотя бы коня. Результат был бы в точности таким же, но мне было бы не столь обидно. А если лицу, стоящему много выше вас, вы не доставляете огорчений, или максимально их минимизируете, то, поверьте, вы только выигрываете от этого.
- Я полагал, что шахматы... - проговорил смущённый Рошфор.
- Что это всего лишь игра? - подхватил Ришельё. - Друг мой, не может быть всего лишь игры с тем, кто держит в руках ваше благополучие и самоё жизнь. Не вздумайте обыграть Короля или хотя бы свести партию вничью.
- Я никогда не играл в шахматы с Его Величеством, - ответил Рошфор.
- Разумеется, и никогда не будете играть, ведь вы не выдержали испытания, - рассмеялся Ришельё. - Думаете, что я не заметил той вилки конём, которую вы поставили на пятьдесят втором ходу, надеясь на мою невнимательность? Я подумал испытать, насколько далеко зайдёте вы в своей дерзости. Вы не прошли испытания, Рошфор.
- Увы мне! - воскликнул граф.
- Не огорчайтесь, граф, - успокоил его кардинал. - Ваше место там, где ваши таланты будут блистать лучше всего и пригодятся в наивысшей степени. Шаркать ногами в приёмной Короля и поддаваться в любой игре, не только в шахматах, это не ваше. Я иногда предлагал Королю некоторых благородных молодых людей с безупречной внешностью, которые, как я полагал, бесконечно преданы мне, дабы укрепить своё и их положение. Но не всегда мой выбор был удачным. В отношении вас я сегодня лишний раз убедился, что вы не годитесь на роль королевского пажа или сокольничего, но вы нужны мне в качестве офицера по особым поручениям и великолепно справляетесь с этой ролью.
- Значит, я не стал новым де Шале? - спросил Рошфор. - Быть может, это к лучшему?
После этих слов кардинал очень внимательно и с уважением посмотрел в лицо Рошфора и задумчиво кивнул головой.
Что-то в лице де Рошфора напомнило ему одного молодого человека, благородного, достаточно знатного, стройного, красивого и весьма обходительного.
'Франсуа де Баррада, - припомнил Ришельё его имя. - Это то, что нужно. Впрочем, ставка на одного - это очень опасно. Надо приискать и других'.
Франсуа де Баррада, был представлен Королю Людовику XIII кардиналом и занял опустевшее после казни де Шале место королевского фаворита.
Итак, д'Артаньян отыскал Миледи и умудрился смертельно поссориться с ней. Эта дама искала и моей смерти, но совершенно по иным причинам. Если бы она знала о том, что под именем Атоса скрывается её бывший муж, граф де Ла Фер, она бы непременно пожелала убить и его. Так что к этому времени единственным из нас, кто мог бы не опасаться её коварного покушения, был Портос.
Гримо сообщает, что д'Артаньян случайно обнаружил на плече Миледи клеймо в виде лилии и рассказал о нём Атосу, а также показал ему подаренный ей перстень, в котором Атос опознал свою семейную драгоценность, подаренную Миледи в день свадьбы.
Это не вполне так.
Миледи действительно подарила д'Артаньяну перстень, но совсем по иным причинам. Она прекрасно знала графа де Варда, ведь она влюбилась в него. Ей показалось, что голос человека, проникшего в её спальню и называющего себя графом де Вардом, не соответствует голосу того, кого она любила. Но она не могла проверить свои сомнения, велев зажечь свечи, ведь она боялась, что её гость заметит клеймо на её плече. В отношении этого разоблачения она испытывала просто животный страх после того, как такое разоблачение едва не стоило ей жизни. Взяв за правило заниматься любовью лишь в полной темноте, она боялась отступить от него. Поэтому она решила подарить своему любовнику перстень и взять с него обещание носить его всегда. Таким путём она решила удостовериться, что её гостем был именно граф де Вард. В потёмках она взяла по ошибке из выдвижного ящика прикроватной тумбочки не тот перстень. Она предполагала вручить совсем иной перстень, который был достаточно изящен, но не носил такой зловещей печати событий, о которых она не могла вспоминать без содрогания. Перстень Атоса она носила для того, чтобы подогревать в себе ненависть к нему, дабы не остывало желание расправившись с ним отомстить за себя. На этом перстне была одна острая грань, с помощью которой она перерезала верёвку, на которой её повесил Атос, так что перстень был также и талисманом, символизирующим защиту, которую Ад предоставил ей от мстительности земных врагов. С ним она не рассталась бы ни при каких обстоятельствах.
Отдав д'Артаньяну по ошибке перстень Атоса и обнаружив эту ошибку под утро, миледи сильно сокрушалась и рассчитывала обменять его на другой при следующей же встрече.
Случилось, однако, так, что Атос увидел это перстень на руке д'Артаньяна и сражу же узнал его. Сомнений быть не могло. Пришлось д'Артаньяну объяснить историю происхождения перстня, не вдаваясь в тонкости того, каким образом была организована эта встреча, чем, впрочем, Атос и не интересовался.
Атос спросил у юного друга, не обратил ли он внимания на плечо своей возлюбленной, на что д'Артаньян заявил, что встреча происходила в полной темноте.
- По чьей инициативе было договорено о таком условии? - спросил Атос и внимательно посмотрел в лицо д'Артаньяна.
Д'Артаньян смутился. Он вспомнил, что сам воспользовался темнотой, поэтому ему не следовало протестовать против такого поворота событий.
- Это было обоюдное решение, - ответил он смущённо.
- Вот вы уже и лжёте мне, - с грустью сказал Атос. - Подумать только, во что превращают женщины отличных мужчин!
- Простите, Атос! - воскликнул д'Артаньян, покраснев. - Инициатива исходила от неё, а я лишь воспользовался ей.
- В таком случае, друг мой, вы должны во что бы то ни стало добиться того, чтобы взглянуть на её левое плечо при свете хотя бы одной свечи, а ещё лучше - при свете солнца, - сказал Атос чрезвычайно серьёзно.
- И что же я должен там увидеть? - осведомился д'Артаньян.
- Молю Бога о том, чтобы вы не увидели у неё на плече ничего особенного, - мягко сказал Атос. - В этом случае я выставлю вам пять бутылок лучшего бургундского вина. А вы назовёте меня старым занудой, чья фантазия разыгралась от какого-то жалкого камушка.
- Но я вовсе не хочу оскорблять вас, Атос! - запротестовал д'Артаньян.
- Я прошу лишь успокоить мою непростительную мнительность, - мягко ответил Атос. - Можете вы сделать это для меня?
- Но как?! - воскликнул д'Артаньян, однако, взглянув в серьёзное лицо Атоса осёкся. - Я постараюсь. Я обещаю. Я сделаю это.
- Сделайте это как можно скорей, сын мой, - сказал Атос и прижал д'Артаньяна к своей груди. - Иначе сердце моё будет вечно болеть за вас.
Это был первый раз, когда Атос назвал д'Артаньяна сыном. Он делал это не часто. Очень редко. Не столь часто, как это можно заключить, читая записки великолепного фантазёра Гримо.
Глава 49
Разумеется, поход на Ла-Рошель было личным делом Ришельё, но лишь такой поверхностный 'мыслитель' как Гримо, мог написать: 'Ришелье знал, что, победив Англию, он этим самым победит Бекингема, что, восторжествовав над Англией, он восторжествует над Бекингемом и, наконец, что, унизив Англию в глазах Европы, он унизит Бекингема в глазах Королевы'. Конечно, всё это было так, и, конечно, мы в своих разговорах не раз говорили именно это, но справедливо и то, что кардинал затеял этот поход отнюдь не для того, чтобы унизить Бекингема, и даже не для того, чтобы восторжествовать над Королевой. Он был не такой человек, чтобы ради собственных мелочных побед отправлять на войну собственных сограждан. Он сознательно приносил всего себя в жертву интересам Франции, которые ставил премного выше даже интересов Короля. Как ни был для него свят Людовик XIII, сама династия Королей Франции была для него гораздо более существенна, настолько более важна, что он умудрялся даже Короля воодушевить на некоторые личные жертвы во имя интересов династии и государства, чего никогда не удавалось сделать Мазарини по отношению к Королеве Анне или по отношению к Людовику XIV. Доказательством тому, что кардинал не задумываясь отдал бы жизнь ради Франции служит хотя бы то, что даже будучи глубоко больным, находясь на смертном ложе, он не переставал трудиться и принимать величайшие решения во благо страны, не испрашивая у судьбы и нескольких часов для того, чтобы отдохнуть в спокойствии и уюте. Даже его любимое занятие - гладить своих обожаемых кошек - было для него всего лишь одной из форм раздумья для принятия ответственных и важных решений. Поверьте мне, я знаю, о чём говорю, поскольку вся документация, написанная им лично или продиктованная им, у меня имеется, если не в подлинниках, то в копиях, и она занимает десять шкафов. Я дорожу этой документацией как собранием бесценных мыслей и свидетельств своего времени. Не уверен, что когда-либо Франция будет располагать столь богатым наследием этих документов, каким располагаю лично я, поскольку я отнюдь не намерен завещать ей все те документы, копий или подлинников которых не имеется в государственных архивах Парижа.
Разумеется, Ришельё довершал действия по созданию единой и крепкой Франции, чему мешал оплот гугенотов, готовый в любую минуту открыть порты для высадки англичан или флота иного любого недружественного нам государства, имеющего целью ослабление нашего влияния на западном побережье.
Вход со стороны моря должен был быть надёжно закрыт. Эту мысль я, к своей радости, нахожу и в писаниях Гримо, с чем я его поздравляю, что говорит о том, что далеко не все наши ценные мысли, которые мы запросто высказывали в разговорах, нисколько не стесняясь своих слуг, прошли мимо его ушей. Но Гримо, безусловно, ошибается в том, что истинной ставкой в походе на Ла-Рошель была Королева Анна, и что эту ставку разыгрывали между собой Ришельё и Бекингем.
Он понимает это дело так, как будто бы и вовсе не было Королей Карла I и Людовика XIII, а были лишь их первые министры, которые решали всё в своих государствах по личному усмотрению. В этом утверждении имеется лишь доля правды, но не вся правда. Захоти Людовик XIII устранить Ришельё, он сделал бы это с лёгкостью. Поэтому несмотря на то, что Ришельё руководствовался высокими целями, не связанными с личным благополучием, для их достижения и даже для возможности хоть как-то повлиять на их постановку он был обязан заботиться о сохранении своего влияния на политику Франции, и именно это является причиной его огромнейшего внимания к тем обстоятельствам, которые могут создать опасность его физического или политического устранения. Впрочем, времена были такие, что вслед за политическим устранением фигуры такого значения непременно последовало бы устранение физическое.
Д'Артаньян первым из нас оказался на поле боя, отправившись туда в составе войск под руководством герцога Орлеанского. Поскольку Королю мешало поехать туда состояние здоровья, мы, мушкетёры Короля, оставались некоторое время в Париже.
В целом Гримо довольно точно описал события, которые происходили с нами во время осады Ла-Рошели в 1627-1627 годах.
К этому времени Франсуа де Баррада уже получил отставку из фаворитов, а его место занял Клод де Сен-Симон, который, как правильно описал Гримо, доставил в Париж шестьдесят знамён противника, захваченных в качестве трофеев. Все потери обеих сторон точно подсчитаны, так что нет никакого смысла обсуждать это здесь.
Надо сказать, что Баррада сослали в собственное поместье не за те крупные грехи, которые нельзя было утаить, а за те мелкие недостатки, которые раздражали Короля. Людовик настолько увлёкся молодым красавцем, то с учётом, что это уже был далеко не первый и не второй фаворит, Короля стали всё чаще сравнивать с Генрихом III, а гугеноты так и вовсе говорили, что коль скоро итальянский грех распространился во Франции, то вскоре в ней распространится также и реформаторская ересь. Действительно, с каждым новым фаворитом круг развратных забав Короля расширялся, что непременно становилось известно, поскольку двор Короля кишел шпионами не только от кардинала, но и от Королевы-матери, так что те грехи Людовика, которые выгодно было замалчивать Королеве, распространялись в виде слухов по указанию кардинала, а те его грехи, которые бросали тень на монархию как таковую, и которые кардинал всячески покрывал, распространялись в виде сплетен и памфлетов уже по указанию Королевы-Матери, глубоко уязвлённой на своё недостаточно высокое по её мнению положение, которое её попросту унижало. Самыми крупными недостатками Баррада была чрезвычайная восприимчивость к сплетням самого мерзкого толку, которые он передавал Королю. В основном он передавал сплетни, порождённые фантазией Королевой-матери в отношении Королевы Анны, хотя, впрочем, они имели под собой некоторую почву, но, разумеется, совсем не в том масштабе, как это докладывали Королю. Бедная Анна Австрийская не могла просто взглянуть на мужчину при дворе без того, чтобы её и его тут же не объявляли бы любовниками, или, по меньшей мере не приписывали бы ей влюблённость в него. Так в любовники зачислили даже Монморанси, и многих прочих. Королева, надобно сказать, была отнюдь не такова. Единственная её вина перед Королём была в том, что до сих пор не родился наследник. Более неё в этом был виновен сам Король, и его любовники, включая того же Баррада, но вина эта была, действительно, велика, что позволяло многим презирать её за глаза, хотя она беспрестанно молила Господа о желанной благодати, приносила жертвы многим святым. Быть может, правы были те, кто утверждал, что для рождения наследника требуется не Господь, а кое-кто ближе и ниже его, и коль скоро Король не выполняет своих обязанностей в этом вопросе, Королеве лучше было бы попросить помощи у тех, кто мог её оказать в существенно большей степени, нежели Господь, который, по-видимому, не склонен повторяться в своём чуде беспорочного зачатия, полагая, по-видимому, что одного такого события достаточно на все времена вперёд. Преимущества Сен-Симона перед Баррада были в том, что он был лучшим охотником, знал множество рассказов про охоту, был в курсе всех новостей в этой области, умел отличить качества гончей, был знатоком соколов и соколиной охоты, умело трубил в охотничий рожок, не напуская туда слюны. Разумеется, при таких достоинствах, он оттеснил Баррада на второй план, после чего неудачника изгнали прочь с глаз.
Возвращаясь к описанию жизни мушкетёров во время осады Ла-Рошели, я вновь повторяю, что Атос никогда не написал бы того, что написал негодник Гримо. Без зазрения совести он сообщает: 'Что касается мушкетёров, то они, будучи не особенно заняты во время осады, содержались не слишком строго и вели весёлую жизнь. Это давалось им, а в особенности нашим трем приятелям, тем легче, что, находясь в дружеских отношениях с г-ном де Тревилем, они часто получали от него особое разрешение опоздать в лагерь и явиться туда после тушения огней'.
Он полагал, что если вместо 'господ мушкетёров' он написал попросту 'мушкетёров', никто не узнает его слога? С чего это он решил, что мы были не особенно заняты во время осады? Даже в мирное время мушкетёры строго и добросовестно несут службу по охране Короля и выполнению его личных приказов. Недаром Король, который любил кардинала и ненавидел одновременно, боялся его потерять, но и боялся попасть в окончательную зависимость от него, хвастался тем, что на монсеньора кардинала у него всегда отыщется управа в лице господина де Тревиля. Правда и в том, что в конце концов победил-то кардинал, по чьему наущению де Тревиля отправили в конце концов в почётную отставку, но это случилось позже, много позже. Теперь же мушкетёры были необходимы и к их услугам прибегал не только сам Король, но и другие вельможи, с согласия Короля. Так что без дела мы не оставались, причём поручалось нам порой самое опасное и самое ответственное дело, которое требовало не только умения сражаться и храбрости, но также и холодного расчётливого рассудка, недюжинной смекалки и отличной наблюдательности. Я уже рассказывал, как ранее нас высылали в разведку. Теперь же, зная об этой нашей способности, де Тревиль поручал нам аналогичные дела, которые мы с честью выполняли. Повторяю, что описывать трудовые военные будни - занятие скучное, а читать об этом скучно вдвойне, по этой причине и я не буду излагать это здесь, на этих страницах. То, что Гримо считал праздным шатанием и весёлой жизнью, было порой лишь прикрытием, поскольку де Тревиль прекрасно знал, что среди обычных солдат и даже среди гвардейцев кардинала могут быть и вражеские лазутчики, или попросту сочувствующие гугенотам люди, поскольку ведь в этой войне сражались граждане одной страны, так что кое-кто из солдат мог иметь родню в Ла-Рошели. В отношении мушкетёров можно было не сомневаться в их преданности, де Тревиль был уверен в нас, как в самом себе, зная каждого не только поимённо, но и зная семьи из которых мы происходили, подкрепляя мнение о нас памятью о совершённых нами подвигов, среди которых дуэли или стычки с гвардейцами кардинала едва ли занимали хоть какое-то существенное место. В этом отношении не следует доверять воспоминаниям Гримо, которому подобные дуэли казались верхом благородства и мужества, и чуть ли не единственным занятием мушкетёров. Будь это так, мушкетёры и гвардейцы давно бы уже истребили друг друга. Во время военных действий отношение к дуэлям было крайне нетерпимым даже со стороны Короля и де Тревиля, которые в мирное время пару раз проявили снисходительность, подпитываемую гордостью за честь воинского подразделения, главой которого формально числился сам Король.
Смешно звучит фраза Гримо о том, что 'д'Артаньян нёс караул в траншее'. В траншеях не несут караул, это вам, господа, не штаб и не склад боеприпасов. Из траншеи палят по врагу, в то время, когда враг в ответ стреляет по тем, кто засел в траншеях. Слуги, чьё место было бы в передовых рядах пехоты, разомлели на должностях лакеев при господах мушкетёрах, что позволило им переложить почти всю тяжесть воинских сражений на своих господ, оставив за собой лишь функции снабжения провиантом, ухода за лошадьми, оруженосцев и денщиков. Впрочем, справедливости ради скажу, что наши слуги умели при случае воевать не хуже солдат и даже почти столь же успешно, как офицеры и дворяне, но действовали при этом шпагой словно ухватом для горшков или косой, или лопатой, тогда как стрелять из мушкетов и пистолетов они были выучены вполне сносно, а мушкетон даже овладел таким экзотическим видом боевого искусства, как метание лассо.
Глава 50
Рассказ о том, как Атос вырвал у Миледи расписку кардинала, дарующую прощение за любой поступок, совершённый предъявителем этой расписки, и то, как Атос опознал в Миледи свою бывшую жену Анну де Бейль, графиню де Ла Фер, передан довольно точно по той причине, что Атос рассказывал её во всех подробностях друзьям, и Гримо слышал её, разумеется. Но Гримо наивно пишет, что Миледи не решилась признаться кардиналу в том, что Атос забрал у неё силой эту бумагу, опасаясь, что граф сообщит кардиналу, что она носит на плече клеймо воровки. Во-первых, напрасно Гримо полагал, что Ришельё не знал этого. Во-вторых, тем более напрасно полагал он, что по такой ничтожной причине кардинал мог бы отказаться от услуг довольно ловкой шпионки, и предал бы её суду. За что? Ведь клеймление было само по себе наказанием! Понеся это наказание, Анна де Бейль уже свела счёты с правосудием за те грехи, которые предшествовали этому событию, а грехи последующие были теми грехами, которые она совершала на службе кардиналу! Если она и могла опасаться наказания со стороны кардинала, то лишь за убийство своего супруга, маркиза де Бренвилье, а также своей служанки. Этот грех ещё следовало доказать! Покушение на мою жизнь, несколько покушений на жизнь д'Артаньяна, всё это ничего не значило в глазах кардинала. Ведь он сказал о том, что хотел бы, чтобы ему так же легко было расправиться с врагами Миледи, как со своими! Ведь он же назвал жизнь д'Артаньяна ничего не значащей! Нет, конечно, Атос не мог бы навредить Миледи тем, что рассказал бы про её клеймо. Это могло бы лишь изгнать её из высшего общества, в котором она пребывала и чувствовала себя как рыба в воде. И граф де Рошфор также не отвернулся бы от неё, что я знаю достоверно. Да, клеймо изобличало её как воровку, или же как проститутку, но скажите, положа руку на сердце, лишены ли на деле проститутки возможности общения с людьми, называющими себя благородными? Так ли уж настойчиво мужчины изгоняют их из своего общества? Да и что в конце концов значило это клеймо? В какой-нибудь Индии или Бирме, в Новой Зеландии, или в Полинезии женщина сама добровольно могла бы сделать себе татуировку, в качестве всего лишь украшения тела. И такая татуировка вполне могла иметь форму лилии. Миледи легко могла бы скрыть клеймо под такой татуировкой. А закон не предписывал дальнейшее преследование подобных персон, их всего лишь сторонились, с ними лишь избегали завязывать тесное общение. Скажите на милость - клеймо на плече! Если бы клеймо было предназначено для того, чтобы заклеймённого человека навсегда изгнали из общества, его следовало бы ставить не на плече, где его легко скрыть под одеждой, а на лбу, на щеке, или, по меньшей мере, на шее.
Кроме того, Гримо запамятовал, что в последнюю встречу д'Артаньян сам увидел это клеймо, только увидел он его не случайно, а выполняя обещание, данное Атосу, которое состояло в том, что он постарается взглянуть на левое плечо знатной дамы, с которой сблизился, благодаря флирту с её служанкой Кэтти.
Дело было так.
Миледи, как я уже писал, подарила д'Артаньяну перстень. И хотя она дала ему по ошибке не тот перстень, который намеревалась дать, целью такого подарка было увидеть его на руке де Варда и убедиться, что это именно он приходил на свидание с ней. При этом она взяла с д'Артаньяна, то есть с мнимого де Варда, обещание носить этот перстень не снимая. Разумеется, после этого Миледи постаралась встретиться с де Вардом, чтобы увидеть на его руке этот перстень и успокоиться, что это был именно он, или же не увидеть его и убедиться в том, что кто-то другой её обманывает, выдавая себя за де Варда. Ей это удалось, и она удостоверилась в том, что её подозрения были правильными.
Она решила разоблачить мнимого де Варда, а поскольку новая встреча была назначена на последнем свидании, все её приготовления свелись к тому, что она приготовила и припрятала на поясе длинный острый нож с узким лезвием, называемый стилет. На подоконнике за занавеской она положила два заряженных пистолета и с трепетом ожидала прихода неизвестного, который посмел овладеть ей, выдавая себя за де Варда. Она решилась прежде, чем убить его, взглянуть в его лицо и увидеть в нём страх перед смертью, чтобы в полной мере насладиться своей местью.
Когда же д'Артаньян явился к ней, она прошептала ему: 'Подожди одну минуту, милый, я сейчас приду'.
После этого она дернула за шнур, после чего плотные шторы на окнах раздвинулись и комнату осветили четыре канделябра, которые заранее были зажжены и скрывались на подоконнике за этими плотными шторами.
Увидев д'Артаньяна, Миледи воскликнула с удивлением, поскольку она не ожидала обнаружить именно его, своего заклятого врага, нарушившего её планы в поездке в Лондон. Злобная улыбка растянула её тонкие губы, лицо её из прекрасного стало отвратительным.
- Какая приятная неожиданность! - воскликнула она, наводя на него стволы обоих пистолетов. - Я буду иметь двойное удовольствие убить вас. Во-первых, я отомщу вам за мою неудачу в Лондоне, а во-вторых, вы поплатитесь за то оскорбление, которое нанесли мне, заполучив мои ласки обманным путём!
- Возможно, вы промахнётесь, - с презрением ответил д'Артаньян. - А возможно, что и нет, но в любом случае вам придётся объяснять своим слугам появление в вашей спальне трупа мужчины.
Миледи лишь на секунду задумалась, поскольку ей не пришла в голову эта проблема, в это самое мгновение д'Артаньян выхватил из-за пояса свой пистолет, так как предупреждение Атоса заставили его ожидать подвоха от этой дамы.
- У меня хоть всего лишь один пистолет, но я не промахнусь, даже если вы успеете меня ранить, - сказал он. - Кроме того, мне нет дела до ваших слуг и до тех вопросов, которые они будут задавать. Пистолет в вашей левой руке бесполезен, поскольку левой рукой вы не сможете прицелиться хорошенько, так что бросьте его.
Миледи рассеянно взглянула на свой пистолет в левой руке, д'Артаньян выстрелил и попал, как и намеревался, в пистолет, который находился в правой руке Миледи. Оружие было выбито у неё из рук, что доставило ей неожиданную боль в кисти. Вскрикнув от боли, Миледи выронила пистолет из левой руки, чтобы схватиться ладонью за правую. В это время д'Артаньян в два прыжка словно молодой леопард подскочил к ней и взял своими сильными руками её за обе кисти рук.
- Вы в моей власти, сударыня! - сказал он. - Не бойтесь! Я сейчас уйду и не причиню вам никакого вреда, но прежде я должен сделать ещё одну вещь.
С этими словами он, отпустив левую руку Миледи, рывком сорвал с её левого плеча кружевной пеньюар, и устремил свой взгляд на её плечо.
Увидев клеймо, он от неожиданности выпустил вторую руку Миледи. Анна де Бейль тут же отскочила на два шага и выхватила из-за пояса свой стилет.
- Негодяй! - вскричала она. - Я убью тебя! Никто не должен знать мою тайну! Тебе не будет пощады!
- Вот как? - воскликнул д'Артаньян. - Фехтование на стилетах? Это мне по душе!
После этого он выхватил из-за пояса свой кинжал, который хотя и был вдвое короче стилета Миледи, но в его руках был вчетверо более опасен, чем холодное оружие разъярённой Анны де Бейль.
Миледи в бессильной ярости отступила и стала медленно оседать на пол. Плечи её судорожно дёргались от рыдания, которое переполняло её.
Этого д'Артаньян не ожидал. Ему стало жаль эту поверженную женщину, жалкую и беззащитную в её унижении.
Он убрал кинжал и намеревался подойти и успокоить её, однако, Миледи только этого и ждала. Её слёзы были очередным притворством. Она попыталась нанести удар д'Артаньяну своим стилетом, и ей удалось бы это, если бы в своё время старый батюшка д'Артаньяна не обучил его уклоняться от ударов, наносимых в самый неожиданный момент с самых разных сторон. Даже не успев понять, что происходит, ловкий гасконец натренированным в непрерывных упражнениях движением левого локтя ловко отбил стилет и схватил Миледи за кисть руки.
- Вот что, голубушка! - сказал он. - Я вижу, вы ещё не угомонились!
С этими словами он с силой швырнул её на кровать, после чего поднял с пола два её пистолета и стилет, и выбросил их в окно.
- Надеюсь, в этой комнате больше нет оружия, - сказал он. - Впрочем, я сюда больше не вернусь.
После этого он решительно толкнул ногой дверь, выбивая хлипкую задвижку, и покинул дом Миледи.
Всё это мне рассказал д'Артаньян, и я ему верю, хотя всем известно, что гасконцы любят прихвастнуть, рассказывая о своих сражениях хоть с мужчинами с оружием в руках, хоть и с женщинами в баталиях иного рода. Но гарантией искренности рассказа д'Артаньяна служит то, что всё это он рассказывал нам не для того, чтобы похвастать, а когда мы разбирали все действия Анны де Бейль перед тем, как принять непростое решение избавить мир от этого дьявола в женском обличье.
Итак, разумеется, мне следует вернуться к рассказу о том, как Атос отобрал у Миледи открытую бумагу кардинала, индульгенцию без указания проступка и имени человека, совершившего его.
Любой читатель найдёт здесь несообразность.
Действительно, несколько раз до этого Атос утверждал, что если Миледи жива и если она решила, что д'Артаньян - её враг, тогда наш друг находится в величайшей опасности. Он и про себя также говорил, что коль скоро Миледи не умерла, то за свою жизнь он не даст и ломанного гроша, добавляя, впрочем, что он не очень-то этому огорчён, так как охладел к жизни и не ждёт от неё ничего хорошего. Миледи, действительно, была чрезвычайно опасна вследствие абсолютной неразборчивости в средствах достижения целей. Мы помним, что она нанимала убийц и высылала отравленное вино под видом подарка от друзей. Лишь счастливая случайность в обоих случаях уберегла д'Артаньяна от гибели. Никто и ничто не мешало Миледи повторить своё покушение столько раз, сколько понадобится для того, чтобы довести дело до конца. Как же объяснить, что Атос, забирая бумагу у Миледи, полностью успокоился на её счёт, сказав при этом: 'А теперь, когда я вырвал у тебя зубы, ехидна, кусайся, если можешь'? Неужели он, действительно, полагал, что обезвредил её? Разумеется, нет.
Но он знал, что Миледи поедет в Англию для того, чтобы заставить Бекингема прекратить войну. Это делалось по приказу Ришельё и во благо Франции. Атос видел, что французы гибнут на полях сражения, стреляя во французов же, и что Англия несла ответственность за эту братоубийственную войну.
Да, друзья мои. В лице Бекингема Англия творила зло по отношению к нам, французам. Англия всячески разжигала и подогревала религиозную рознь, разжигала сепаратистские настроения на западе страны. Она стремилась использовать часть нашего народа против остального населения, для ослабления и разорения и тех, и других. Великий кардинал противодействовал этому, и Атос не мог не понимать его политики и не соглашаться с ней. Именно поэтому он сказал Миледи: 'Убьете ли вы или поручите кому-нибудь убить герцога Бекингема - мне до этого нет дела: я его не знаю, и к тому же он англичанин'. Так не должен был бы говорить обычный мирный гражданин и христианин, но только так мог рассуждать военный, мушкетёр, солдат, воюющий на стороне Франции против Англии в отношении лидера страны, с которой шла война. Атос понимал, что Миледи не может сообщить кардиналу о том, что так легко потеряла выданный им с таким трудом документ не потому, что боялась разоблачения в отношении клейма на плече, а потому что Ришельё, как и любой политик, не любил проигравших, каковой она сделалась вследствие того исключительно морального поражения, которое ей нанёс Атос. Явившись к кардиналу в качестве побеждённой, она не могла рассчитывать на его поддержку. Битую карту выбрасывают из игры, срубленную фигуру снимают с шахматной доски, разоблачённого шпиона, к тому же отдавшего документы, которые ни в коем случае не следовало отдавать, кардинал бы не пощадил. Он бы вычеркнул её из числа своих людей, после чего она уже не оправилась бы. Атос это понимал. У человека, лишившегося благоволения сильных мира сего возникает аура неудачника, все начинают сторониться его как прокажённого, словно опасаясь, что его невезение перебросится и на них тоже. Единственный выход для Миледи был в том, чтобы выполнить поручение кардинала, после чего искать у него поддержки, которую он оказал бы победительнице, но в которой непременно отказал бы проигравшей. Недаром даже к д'Артаньяну, как и ко всем нам, к недругам, проявившим достаточную силу и независимость, как мы видели, он относился с уважением, тогда как даже к тому, кто сломился, сдался и покорился, как господин Бонасье, он относился лишь с презрением.
Сражаясь против кардинала мы, сами не замечая этого, проникались к нему всё большим уважением, тогда как помогая герцогине де Шеврёз в её многочисленных интригах, я постепенно утратил ту свежесть восприятия её красоты и привлекательности, которая значительно померкла в моих глазах вследствие нечистоплотности той игры, которую она вела в интересах Королевы против Короля и кардинала, а также порой в интересах кардинала против Королевы и Месье, и в собственных интересах против всего мира.
Чтобы поставить точку в истории любовных похождений д'Артаньяна, добавлю, что я определил служанку Миледи по имени Кэтти к Камилле де Буа-Траси, о чём она никогда не пожалела. Кэтти была послушной служанкой у Миледи, но недостаточно преданной по той причине, что прекрасно понимала, как жестока и безнравственна Анна де Бейль, поэтому она искала любого удобного случая найти себе более достойную работу. Камилла была полной противоположностью, она была добросердечна и искренне полюбила свою новую камеристку. Впоследствии её забрала к себе герцогиня де Шеврёз. Я ещё расскажу о судьбе Кэтти в дальнейшем своём повествовании.
Теперь же я мысленно возвращаюсь ко времени осады Ла-Рошели.
Глава 51
Вы встречали в записках Гримо упоминание о дамбе, которую построил Ришельё, разумеется. Я напомню.
Первый раз она упоминается при описании встречи господина Бонасье с кардиналом Ришельё. Бонасье доставили к кардиналу для допроса, он сидел, ни жив, ни мёртв, со страхом ожидая своей участи. В это время кардинал склонился над кардой дамбы. Вот что пишет Гримо: 'И кардинал с величайшим вниманием склонился над картой Ла-Рошели, развернутой, как мы уже говорили, у него на столе, и принялся карандашом вычерчивать на ней линию знаменитой дамбы, которая полтора года спустя закрыла доступ в гавань осажденного города'. Боюсь, у читателя не задержались в памяти эти примечательные строки, но я благодарен Гримо за то, что он вставил в свою фантазию этот прелестный оборот. Он хотел подчеркнуть, что уже тогда, за полтора года до её строительства кардинал разработал её план в самых мельчайших подробностях. Боюсь, к сожалению, что план это вызревал позже и более поспешно, что не делает его менее великим.
Второй раз дамба упоминается в моей реплике, где я якобы жалуюсь на то, что плохо поел, поскольку день был постный, а в трактире не нашлось даже приличной рыбы. Вот те слова, которые приписал мне великий фантазёр и не менее великий летописец Гримо: 'Говорят, что дамба, которую сооружает господин кардинал, гонит всю рыбу в открытое море'. Далее она ещё дважды упоминается в этих мемуарах Гримо. Но фантазии Гримо о моём пренебрежительном упоминании этой дамбы меня почти огорчают. Если бы я не взял себе за правило не огорчаться, я бы по-настоящему огорчился от этого. Мог ли я, солдат, мушкетёр, ведущий сражения с врагом, и, между прочим, весьма интересующийся фортификацией, инженерией, сапёрным и артиллерийским делом, столь пренебрежительно отзываться о столь существенном действии, как строительство дамбы для того, чтобы не дать возможность врагу получить подкрепление, оружие, съестные припасы и прочие необходимые вещи? Ришельё практически лишил жителей мятежной Ла-Рошели какой-либо поддержки с моря, у них не оказалось тыла как такового. Блокада с моря и блокада с суши - и вот уже они полностью окружены, поэтому единственный исход этой войны был очевиден - полное поражение Ла-Рошели.
Стратегам всех времён и всех народов я бы сказал самый важный вывод из всего, что произошло тогда в Ла-Рошели. Если вашего врага поддерживает иностранное государство, или блок из иностранных государств, вы никогда не победите его до тех пор, пока не лишите его этой поддержки. Невозможно на небольшом клочке собственной или соседней территории вести войну против целой коалиции государств. Первым делом следует перерезать все пути сообщения этого мятежного клочка земли с теми, кто имеет в сравнении с ним неизмеримо больший ресурс, и заинтересован кровно в том, чтобы снабжать и снабжать, денно и нощно, непрерывно и неустанно, этого мятежника продовольствием, боеприпасами, и при случае даже посылать туда наёмников, добровольцев и даже собственные регулярные войска, если дело запахнет победой. Перерубите эту артерию, и тогда вы возьмёте мятежников бескровно и наверняка. Оставьте эту артерию невредимой, и тогда войне не будет конца, количество жертв с обеих сторон будет нарастать, а толку не буде никакого, или же вам придётся воевать не только с собственными мятежниками, но и со всеми государствами, поддерживающими их, в том числе и через проливы, через моря и даже через океаны. Ришельё понимал это как никто другой. Эта дамба дала нам победу. Не будь этой дамбы, полководцы Людовика XIII, одержимые манией военной славы и маршальских почестей, положили бы на этой не самой значительной войне столько солдат, сколько потребовалось бы для их возвеличивания, и для победы громкой, помпезной, кровавой и беспощадной с обеих сторон. Нет таких крепостей, которые бы не сдались, будучи окружёнными, но при этом мало таких крепостей, которые не смогли бы продержаться против атаки с одной стороны, при наличии действенной поддержки со стороны противоположной. Поэтому нет крепостей неприступных и нет крепостей легкодоступных, а есть стратегия победителей и есть стратегия затяжной безрезультатной односторонней осады.
Великая дамба кардинала Ришельё, возможно, спасла наши жизни, мою, а также Атоса, Портоса и д'Артаньяна. Поэтому я позволю себе остановиться на этом вопросе.
Гримо в своих мемуарах пишет то, что сам, разумеется, не мог бы сформулировать, если бы не вычитал половину этого текста в какой-то из многочисленных книг из библиотеки Атоса, соединив это с фрагментами наших бесед: 'Хотя Ла-Рошель была в тесном кольце, хотя успех осады благодаря принятым мерам, и в особенности благодаря дамбе, препятствовавшей лодкам проникать в осажденный город, казался несомненным, тем не менее блокада могла тянуться еще долго, к великому позору для войск Короля и к большому неудовольствию кардинала'. Это лишь часть правды. Если бы не дамба, осада могла тянуться не просто долго, а бесконечно, и безрезультатно, вот что следовало ему написать.
Впрочем, что с него возьмёшь и какой может быть спрос с него, с Гримо? Ведь в другом месте Гримо пишет о себе: 'Бедняга дошел до того, что уже почти разучился говорить'. Что тут скажешь! Лучше бы он разучился писать! Он пишет, что один из солдат насадил на саблю гуся, чтобы его зажарить! Небывалая глупость, которая могла бы стоить ему жизни! Разве сабля - это вертел? В иных случаях вертел, разумеется, можно использовать как оружие, если другого выхода нет, но вот использовать оружие как вертел, это чересчур, ведь это означает безнадёжно испортить важнейшее оружие! После такого использования сабля перестанет быть саблей, а превратится в полосу отвратительного по качеству железа, которое будет гнуться и тупиться, с таким оружием воевать нельзя. Если бы я когда-нибудь увидел, что кто-то из наших слуг использует саблю подобным образом, я бы прогнал его взашей, но прежде бы вздул хорошенько, и не выплатил бы ему никакого жалованья из того, что ему могло бы причитаться. Причём, это касается и не только моих слуг, но и слуг моих товарищей. Гримо, должно быть, спятил, когда писал это. По счастью он ничего подобного не делал, иначе худо бы ему пришлось. К оружию Атоса он на самом деле относился с таким благоговением, что не решился бы даже провести ногтем по лезвию, а не то, чтобы насадить на него гуся или каплуна. Так неужели же он считал, что дворяне могут так обращаться со своим оружием? Я бы вознегодовал, если бы был способен на столь греховные поступки пусть даже хотя бы лишь мысленно. Или вот ещё - возможно ли, чтобы д'Артаньян назвал сапёров землекопами? Милый, старый, седой графоман Гримо! Какой же нелепый писатель из тебя получился!
Итак, об осаде и о взятии Ла-Рошели. Истоки этого застарелого конфликта относятся к зарождению протестантства, постепенное накопление взаимной неприязни усугубилось нанесёнными обеими сторонами обидами, затем и преступлениями, в итоге и убийствами. Противостояние обострилось в ночь с 23 на 24 августа 1572 года, в ту самую печально известную Варфоломеевскую ночь, которая окончательно разделила Францию на два непримиримых лагеря - на лагерь католиков и лагерь протестантов. Решительные и жестокие действия Карла IX, вдохновляемого на это Екатериной Медичи, его матерью, вдовствующей Королевой, а также Гизами, привели к физическому истреблению огромного количества гугенотов Франции, которые, к тому же, сконцентрировались в Париже, съехавшись туда на свадьбу своего предводителя, Генриха Наваррского с сестрой Короля Марго. Гугеноты поверили в установление мира и в собственную безопасность, что позволило расправиться с ними почти без жертв со стороны католиков. Гугенотов и их семьи вытаскивали из постели, чтобы убить, наскакивая среди ночи группами с большим численным превосходством, вооружёнными всеми видами оружия, которое только можно было достать, убивали их жён и детей, не дав даже возможности одеться, так что перед Господом они предстали в ту же ночь, в большинстве своём обнажёнными и с многочисленными ранами, свидетельствами жестокости озверевших от крови и безнаказанности католиков. Эта ночь стала нарицательной, памятной для тех немногих гугенотов, которые её пережили, потерей ими своих друзей и близких, и осталась в памяти поколений как позорнейшая для католиков ночь. Поскольку сам Генрих Наваррский чудом спасся, а впоследствии стал Королём Франции Генрихом IV, он пытался примирить католиков (каковым он и сам стал, перейдя в католическую религию ради примирения сторон и, главным образом, ради закрепления за собой прав на корону Франции) с гугенотами, издав Нантский Эдикт, дающий гугенотам права отправлять свои религиозные обряды по месту проживания, за исключением Парижа и некоторых других крупных городов Франции.
Война между оставшимися гугенотами и преобладающей католической частью страны проходила в форме долгих и кровопролитных войн, охвативших периоды царствования Карла IX, Франциска II и Генриха III. Конец этой братоубийственной войне смог положить только Генрих IV указанным Нантским эдиктом. Ошибкой или умыслом Генриха IV было предоставление этим Эдиктом также прав гугенотам иметь свои собственные войска для защиты своей жизни и своих прав. Гугеноты получили несколько крупных городов на территории Франции, которые, в связи с этим, стали окончательно гугенотскими, поскольку все католики из этих городов выехали. Суверенитет породил сепаратизм, сепаратизм развился до крайности, в итоге суверенная не воинственная изначально часть Франции превратилась в территории, ощущающие себя полной противоположностью остальной частью страны, вследствие чего они были готовы вступать в самые неожиданные союзы с кем угодно, лишь бы против собственной страны и собственных сограждан другого вероисповедания. Это не замедлили использовать ближайшие соседи, поскольку соседние государства всегда являются антагонистами, если не являются сателлитами или колониями, либо верными союзниками, каковыми принуждены становиться ради совместной защиты от ещё более сильных и ещё более агрессивных соседей с других сторон. Разумеется, первым из таких антагонистов была Англия, и, разумеется, именно с ней вступили в сговор сепаратисты-гугеноты. Возникла реальная опасность того, что мы потеряем эти территории вместе с портами, с побережьем, с крепостями и с той частью флота, которая приписана к этим портам. Если не противостоять этому процессу, можно было в перспективе и вовсе лишиться выхода к морю и суверенитета, каковой и без того был в большой опасности вследствие недружелюбного окружения со стороны двух Габсбургских государств, взявших Францию почти в кольцо.
После убийства религиозным фанатиком Равальяком Короля Генрих IV хрупкое перемирие разрушилось. Вероятно, руку Равальяка направляла более могущественная рука. Подозревали, и не безосновательно, супругу Короля, Королеву-Мать Марию Медичи, а также её фаворита Кончино Кончини, маршала д'Анкра. Поскольку они в результате этого события пришли к власти, расследование убийства велось лишь для виду, с Равальяком жестоко расправились, причём, зеваки, стоящие ближе к нему во время этой жестокой расправы, утверждали, что Равальяк просил дать ему слово для того, чтобы он изобличил своих сообщников, но это привело лишь к тому, что пытки усилились, и велено было барабанной дробью заглушить его крики о желании сделать ужасное признание.
Противостояние гугенотов и католиков вступило в новую жестокую фазу. Католики были недовольны гугенотами, открыто обвиняя их в убийстве Короля, гугеноты же, подозревая в этом деле руку главнейших католиков страны, и ощущая новую волну притеснений, напротив, обвиняли в этом католиков и ещё больше ожесточились против них. В результате даже те из них, которые надеялись жить в добром согласии с католиками, стали крайними сепаратистами, а их города совместно образовали своеобразное государство в государстве. Они получали самую разнообразную поддержку от Испании и Англии, поскольку эти соседние государства были чрезвычайно заинтересованы в ослаблении Франции и надеялись если и не урвать от неё себе территории, то, во всяком случае, максимально её ослабить. Не помогли и династические браки, в результате которых супругами обеих Королей были родные сёстры французского Короля Людовика XIII.
Противостояние разгоралось и дошло до открытого военного противоборства. Восстал Лангедок, а затем и Ла-Рошель.
Надо сказать, что прибрежные острова и крепости-порты представляют собой стратегические объекты особой важности. Таковы острова Бель-Иль, Киберон, Нуармутье ан Л'иль, Йе, Ре, таковы также, разумеется порты, и среди них наиболее значительный - Ла-Рошель.
После того как в апреле 1621 года Людовик XIII занял крепости Сомюр и Туар, которые сдались без сопротивления, армия двинулась дальше. Город Сен-Жан д'Анжели был взят за две недели, его стены были разрушены, а горожане лишены привилегий. Осада Монтобана не привела к успеху, армия Короля принуждена была отступить из-за разразившейся эпидемии, которая спасла этот город от разорения войсками Его Величества. Мы, мушкетёры, участвовали в этих походах, о чём я уже сообщал, описывая нашу разведывательную вылазку.
В мятежных городах обосновались знатные дворяне, возглавлявшие гугенотов. В Лангедоке воцарился герцог де Роган, сделав своей главной резиденцией крепость Андюз, его ближайший сподвижник герцог де Субиз обосновался в Ла-Рошели. В результате своего выгодного географического положения Ла-Рошель стала важнейшим оплотом гугенотов на атлантическом побережье, откуда их отряды регулярно совершали грабительские походы к городам Пуату. Мы тогда ещё не знали, что графство де Ла Фер серьёзно пострадало от этих набегов, что нанесло существенный финансовый ущерб лично Атосу.
Такое положение вещей, разумеется, не устраивало Короля Людовика XIII. Королевская армия выбила гугенотов из Гиени, захватив все принадлежавшие им города. У стен Монпелье непримиримые де Роган и де Субиз пошли на переговоры. Согласно решению ассамблеи, Король обязал протестантов срыть все укрепления своих городов и даровал им амнистию. Но мир, заключённый в Монпелье, оказался лишь короткой передышкой.
Придя к власти, Ришельё предпринял ряд действий с целью захватить Кастр в Лангедоке и остров Рэ, находившийся на выходе из гавани Ла-Рошели. Ришельё объявил подавление восстания протестантов приоритетом королевства.
Франция получила поддержку Голландии, тогда как восставший Ла-Рошель получил поддержку Англии, так что в этой точке происходила не просто борьба Франции против отторжения её исконных территорий, но происходило военное столкновение влиятельнейших государств Европы на чужой территории, чужими руками, которое оплачивалось, в основном, чужими жизнями, то есть жизнями французов с обеих сторон.
Государства, ввязывающиеся во внутренние конфликты, безусловно, являются разжигателями войны, которая может перерасти в войну многих государств, что я решительно осуждаю. Уж лучше было бы нам не прибегать к помощи Голландцев, при условии, конечно, что сепаратисты не прибегали бы к помощи Англии. Что ж, в этом смысле Англия несёт свою долю ответственности за те жертвы, которыми закончилась эта внутренняя война, и Атос, безусловно, был прав в том, что не пожелал вступиться за Бекингема, фактического главу Англии в тот период.
Кардинал арендовал у Амстердама корабли для того, чтобы захватить Ла-Рошель. Надо сказать, что ранее Папа разрешил заключать союзы с гугенотами иностранными для борьбы с гугенотами собственными, так что в этом смысле Ришельё не отступил ни на йоту от позиции католической церкви, выраженной в указе одного из понтификов. Но в городском совете Амстердама начались дебаты по вопросу о том, следует ли разрешать католикам проводить свои проповеди на протестантских кораблях. Было решено запретить проповеди, но голландские корабли переправили французских солдат к Ла-Рошели. Голландцы помогали по причинам того, что состояли с Францией в союзнических отношениях в борьбе против двух империй Габсбургов - Священной Римской империи и Испании.
Бекингем убедил Карла I поддержать гугенотов Ла-Рошели в борьбе против Франции, которую он считал личной борьбой против Ришельё за место в сердце Королевы Анны. Карл направил гугенотам восемьдесят боевых кораблей. В июне Бекингем осуществил высадку шести тысяч солдат на острове Ре, от которого до Ла-Рошели рукой подать. Надо отметить, справедливости ради, что хотя остров принадлежал гугенотам и был прекрасно укреплён, его жители не присоединились к восстанию, а лишь высказывали симпатию и моральную поддержку ларошельцам.
Глава 52
Впрочем, мои мемуары становятся скучны даже для меня самого, когда я излишне увлекаюсь изложением политических и военных событий, забывая о главных героях, моих друзьях и врагах.
Дальнейшие события тесно связаны с деятельностью Миледи, Анны де Бейль, леди Кларик, она же маркиза де Бренвилье, графиня де Ла Фер, и многое иное. Именно эту даму Ларошфуко называет графиней Карлайл, поскольку это имя она использовала несколько раз, прикрываясь именем своей знакомой, предварительно убедив её не поднимать по этому поводу шума.
Чтобы не возникало далее путаницы, придётся пояснить кое-какие моменты. Гримо ошибочно называет лорда Винтера старшим братом покойного супруга Миледи. Если бы он был старшим братом, тогда лордом Винтером после смерти супруга Миледи назывался бы её сын Мордаунт, рождённый в этом браке.
Позволю себе поправить неточности, которые допустил Гримо.
В его трудах имеется глава 'Беседа брата с сестрой', где для читателя возникает, по меньшей мере, два вопроса о некотором несоответствии с ранее изложенными сведениями. Действительно, мы уже знаем, что у Миледи был сын, и именно поэтому она была озабочена тем, чтобы оставить ему достаточное наследство, ради чего и желала избавиться от брата своего мужа. Гримо не сообщает до этой главы ни о каких прямых попытках это осуществить, а пишет лишь о том, что она была огорчена тем, что д'Артаньян не убил лорда Винтера на дуэли. У читателя может возникнуть ложное впечатление, что Миледи подбивала д'Артаньяна на убийство лорда Винтера на дуэли, обещая себя в качестве награды за убийство, но ведь там речь шла не об убийстве лорда Винтера, а об убийстве графа де Варда! Едва ли это могло бы служить основанием для претензий со стороны лорда Винтера. Пожалуй, он мог бы сердиться на неё за то, что она, как выяснилось, уже ранее состояла в браке, что не помешало ей выйти замуж за его брата. Таким образом, обвинения лорда Винтера в том, что Миледи уже дважды пыталась его убить, беспочвенны, а ведь он почерпнул их из письма, составленного мной! Стало быть, я безосновательно обвинил Миледи в попытках убийства лорда Винтера?
Может быть, Миледи, не такая плохая, как это утверждается в мемуарах Гримо?
Я чувствую себя обязанным дать разъяснения. Миледи дважды пыталась убить д'Артаньяна (нанимая солдат и посылая отравленное вино). Миледи стреляла в меня. Миледи уговаривала д'Артаньяна убить де Варда. Она сожалела о том, что лорд Винтер не погиб на дуэли с д'Артаньяном. Но где же её непосредственные попытки убить лорда Винтера?
Скажу лишь, что они были. Я это знаю достоверно. Но в записках Гримо вы этого не сыщете. Итак, я был прав, сообщив лорду Винтеру, что Миледи уже дважды пыталась его убить. Но из записок Гримо это никак не следует, поэтому я даю здесь свои комментарии.
В главе 'Англичане и французы' Гримо пишет следующее о разговоре Миледи и д'Артаньяна: 'Она рассказала д'Артаньяну, что лорд Винтер не брат ее, а всего лишь брат ее мужа: она была замужем за его младшим братом (Sic!), который умер, оставив ее вдовой с ребенком, и этот ребенок является единственным наследником лорда Винтера, если только лорд Винтер не женится'. Читатель узнаёт из этого сообщения, что Миледи была замужем за младшим братом лорда Винтера.
В главе 'Беседа брата с сестрой' лорд Винтер якобы говорит Миледи: 'У меня есть наготове судьи, которые, если понадобится, учинят расправу над женщиной настолько бесстыдной, что она при живом муже прокралась на супружеское ложе моего старшего брата (Sic!), лорда Винтера, и эти судьи, предупреждаю вас, передадут вас палачу, который сделает вам одно плечо похожим на другое'. То есть в этом случае лорд Винтер называет покойного мужа Миледи своим старшим братом.
Старшинство в дворянских семьях вследствие закона о майорате - это очень существенный момент права наследства. Наследство делилось между братьями не поровну, а почти всё переходило именно старшему брату. Поэтому лорд Винтер не мог сделать ошибки в разговорах подобного рода, как не могла бы её сделать и Миледи. Если бы она была замужем за старшим братом, то её супруг бы звался лордом Винтером, сама она звалась бы леди Винтер, а после смерти её мужа, следующим лордом Винтером стал бы его законный сын, то есть сын, рождённый в этом браке. Человек, называемый в мемуарах Гримо лордом Винтером, таким образом, был бы узурпатором до тех пор, пока он не оспорил брак Миледи и его брата, но именно этого он, если верить этим мемуарам, делать не собирался. Читаем у Гримо слова, обращённые лордом Винтером к Миледи: 'О, поверьте, если бы память моего брата не была для меня священна, я сгноил бы вас в какой-нибудь государственной тюрьме или отправил бы в Тайберн на потеху толпы! Я буду молчать, но и вы должны безропотно переносить ваше заключение'. Итак, узнав из письма, составленного мной от имени д'Артаньяна, что Миледи имела первого мужа, француза, который ещё жив, лорд Винтер получил возможность оспорить её права наследования, вследствие чего законно именоваться лордом Винтером, унаследовав это звание от старшего брата, но он этого делать не хочет из уважения к брату, дабы не бросать тень на его имя. Но, позвольте, ведь в таком случае получается, что он сам - узурпатор, ведь если старший брат оставил после себя сына, то звание лорда должно переходить по наследству к нему, как и всё состояние этого брата. Читатели, обнаружившие несоответствие в словах Миледи о том, что её муж был младшим из двух братьев, со словами лорда Винтера, утверждающего, что этот брат был старшим, скорее поверили бы словам лорда Винтера, нежели словам Миледи, и ошиблись бы. Ведь в случае, если бы был прав лорд Винтер, а не Миледи, тогда этот человек не мог бы именовать себя лордом Винтером. По счастью мне не требуется решать эту проблему логическим путём, поскольку я знаю истину, которая объясняет все несоответствия данных утверждений. Разумеется, Миледи была замужем за младшим братом лорда Винтера, поэтому вопрос о том, чтобы её супруг назывался лордом, никогда не возникал, как не мог бы возникнуть и вопрос о том, чтобы её сын также стал лордом, до тех пор, пока сам лорд Винтер, её деверь, не умер бы бездетным, или, во всяком случае, не оставив после себя хотя бы одного сына.
Если бы муж Миледи был старшим сыном, он не назывался бы маркизом, поскольку был бы английским лордом. Он был маркизом де Бренвилье, и стал бы лордом Винтером лишь в случае смерти его старшего брата. Наследство маркиза составило чуть более миллиона ливров. Миледи должна была бы называться маркизой де Бренвилье, а её сын Мордаунт - маркизом де Бренвилье, но не всё получилось так, как она замышляла. Дело в том, что маркиз заподозрил Миледи в супружеских изменах, а когда у его жены, блондинки, родился темноволосый сын, то маркиз, также блондин, задумался всерьёз о том, как природа может выдавать подобные фокусы. Изучив некоторые биологические труды, он удостоверился в том, что знал и без того, а именно, что он не является отцом Мордаунта. Он предпринял небольшое расследование, и поскольку деньги позволили ему нанять нескольких сыщиков, он узнал и имя отца Мордаунта, каковым оказался безродный аферист, а также, к своему величайшему огорчению, узнал, что этот аферист был далеко не единственным мужчиной, получающий от Миледи то, что надлежало получать лишь ему одному на правах законного супруга. Кроме того, он узнал, что у Миледи имелся первый муж, с которым она не была разведена, и который был, вероятнее всего, жив, хотя скрывался в неизвестном направлении, по-видимому, изменив имя и внешность. Причиной этого было то, что между супругами, вероятно, вспыхнула ссора, в результате которой он повесил её и покинул свой дом, однако, Миледи спаслась благодаря удачным для неё стечениям обстоятельств. Рассказывали, что верёвка оказалась непрочной, так что Миледи почти сразу же сорвалась с петли, но её супруг не обратил внимания на шум в доме, поскольку был чрезвычайно возбуждён происходящим, собирая в это время лишь самые дорогие его сердцу фамильные драгоценности перед своим исчезновением, и посчитал, что этот шум возник, по-видимому, вследствие падения каких-то полок или шкафов.
Узнав об этих шокирующих фактах, маркиз тотчас составил завещание, согласно которому титул маркиза и половину своего состояния он оставил своему троюродному племяннику Джону Фостеру, проживающему в Лондоне. Он, разумеется, не стал завещать титул своему брату или его будущим детям, поскольку подобный титул был не нужен лорду Винтеру, а состояние маркиза было ничтожным в сравнении с состоянием старшего брата. Итак, один миллион ливров и титул маркиза он оставил троюродному племяннику, родственнику по линии матери, и лишь половину состояния в размере одного миллиона ливров он оставил своей супруге и её сыну. Не признавая сына Миледи своим сыном, он всё же решил, что не подобает обездоливать собственную супругу даже и в том случае, если она была с ним не честна настолько, что прижила ребёнка от любовника.
Копию завещания, заверенную нотариально, маркиз направил в Лондон своему старшему брату, которого назначил своим душеприказчиком, другой экземпляр хранился во Франции у нотариуса. Также он направил письмо в церковный суд, испрашивая согласие на развод. Маркиз был вне себя, поскольку даже развод в те времена в Англии не означал возможности вступления во второй брак, а в случае его заключения таковой брак признавался незаконным, исключение могло быть сделано только для Короля. Маркиз, который страстно желал оставить после себя наследника, был, таким образом, просто убит известием о том, что его сын на самом деле не является таковым, а нагулян его неверной женой на стороне от какого-то жалкого авантюриста.
К несчастью для себя, маркиз столь сильно переживал своё горе, что в сердцах проговорился обо всём своей супруге, высказав ей наболевшее и обвинив её в собственном несчастье. Он также сообщил и о своих мерах, принятых против неё и против незаконного сына.
Миледи поначалу пыталась оправдываться, но когда маркиз представил ей доказательства её измен, назвал имена всех её любовников, а также сказал, что она незаконно вышла за него замуж, поскольку у неё имеется муж-француз, она возразила, что, насколько ей известно, её первый муж утонул в пруду.
Тогда маркиз сделал ещё одну ошибку.
- Я достоверно знаю, что он жив, но чтобы и вы в этом не сомневались, я разыщу его, и представлю свидетельства о том, что он жив, в церковный суд! - вскричал он сгоряча. - Быть может тогда я получу не только развод, но и право на брак с какой-нибудь честной женщиной, которая будет мне верна и родит мне моих детей, а не ублюдка от своего любовника!
- Маркиз, меня оклеветали! - ответила Миледи с отчаянием. - Дайте мне возможность оправдаться. Не далее, как послезавтра я предоставлю вам доказательства моей честности и разоблачение тех, кто предоставил вам поддельные свидетельства моих якобы измен.