Жо Сергей : другие произведения.

Ophiocordyceps unilateralis

"Самиздат": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Ophiocordyceps unilateralis
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Пролог
  
   Он бродил по пустой комнате, как в лабиринте. Петляя, меняя направление движения, ускоряясь и притормаживая. Воображаемый Минотавр преследовал его не страхом смерти, а страхом какой-то недосказанности, что для писателя еще хуже. А главное, он не чувствовал себя Тесеем. Груз всех внутренних пороков, желаний и убеждений упирался бычьими рогами в спину, а зловонное дыхание обжигало затылок. Но, тут раздался спасительный телефонный звонок. Впервые он проникся почти любовным трепетом к этому устройству. И хотя еще с детства самым дорогим зеленым существом для него был Змей Горыныч, а не какой-то робот-андроид, может, не стоило так пренебрегать всеми благами человечества. Он даже задумался о покупке нового телевизора в свою пустую комнату, только обязательно с доступом к сети. Впрочем, зачем ему такой доступ...
   А, телефон все также звонил, напоминая о своем присутствии. Писатель поднял трубку. Знакомый женский голос продиктовал адрес и время встречи. Хорошо иметь своего редактора, хуже, когда он имеет тебя.
   С Катей они были знакомы еще с университета. Уже тогда она выделялась своим упорством, медленно, но верно перерастающим в наглость, а для девушки это даже важнее красоты. Потому парней у нее было много, друзей - еще больше, а врагов - не счесть. Вклиниться в толпу этих личностей за годы учебы он так и не смог. Хотя сам считал, что их связывали хорошие тесные отношения - на выпускной фотографии он стоял прямо за ее спиной, а постороннему такое место не доверишь. Да, и сам писатель в университете держался обособленно, находя отдушину лишь в своих замудренных текстах, которые строчил на обрывках страниц конспектов таким мелким почерком, что разобраться в содержании, порой, даже самому было накладно. Зато выработалось феноменальное умение ваять шпаргалки, которые пользовались необыкновенным спросом до третьего курса. После третьего курса сдавали экзамены с помощью миниатюрного наушника, и, конечно, друзей у парня заметно уменьшилось. Возможно, с этого момента он и стал негативно относиться ко всем новинкам цифрового мира. Чем больше экранов, на которые смотрит такой мир, тем ему сложнее сфокусировать внимание хотя бы на одном, не говоря уже о том, чтобы понять смысл происходящего на остальных. Но писатель не любил грустить. Даже в самые унылые дни он находил в себе силы придумать избитое, но обнадеживающее выражение этой унылости, что доходя до своего среднего значения, такая унылость приобретала воодушевляющий характер. Иными словами, ему удавалось заставить себя вставать с кровати. Заставить себя работать было гораздо сложнее. Тем не менее, периодически он писал. Небольшие рассказы. Порой смешные, порой грустные, как представлялось самому, очень талантливые, а главное искренние. И однажды он дописался до такого момента, когда просто положить в стол рукопись не получилось. Не ввиду отсутствия в столе места, а ввиду отсутствия желания самой рукописи пылиться в узком темном месте в стопке с какими-то бездарями, когда она может зажить совершенно иной прекрасной жизнью на книжных страницах книжной серии книжных рассказов. Желание рукописи превратиться в типографский текст выше желания писателя сжечь ее. Будучи таким образом неволен, он отправил рассказ в известный литературный журнал. Чтобы уподобится многим хорошим писателям, которые тоже начинали схожим образом, он отправил свое произведение без особых надежд на публикацию, убеждал себя в пустоте и недостойности даже мыслей о признании и славе, а, между тем, что-то внутри скребло. Тихо-тихо, но очень назойливо. Со временем он стал донимать себя вопросами: почему нет вестей из редакции? почему так долго? дошло ли письмо?.. Затем стал донимать ответами: просто, он - бездарь; просто, у рассказа не тот формат; просто, никто ничего уже не читает, а вся эта затея - просто, глупость. Все очень просто, а сложности мы придумываем сами.
   И, все же, спустя несколько месяцев с ним связались. Не очень приятный голос сообщил приятные вести о предстоящей публикации. Писатель был неимоверно рад, хотя и не подавал вида, делая себе замечания о справедливости и неизбежности такого факта. Спустя еще некоторое время его действительно опубликовали. Купив в ближайшем киоске свежий номер, он, боясь заглянуть в него на публике, помчался домой. Интимность момента едва не заставила зажечь свечи. Хотя, воображение их уже давно зажгло. Что может быть лучше первой публикации? Первый секс, первая зарплата, покупка первого автомобиля, уйма вещей... но только не для писателя. И ему самому нравилась эта наивность. Было в ней что-то девственное, чистое. Бурные, неудержимые фантазии о предстоящей успешной творческой карьере казались сродни детским мечтам о покорении космоса, далеких путешествиях, а потому не были противны, а, даже, очень наоборот.
   Сказка продолжалась. Через неделю все тот же противный голос пригласил его на встречу. Не в редакцию, в ресторан. Он был редким гостем подобных заведений, а о подобной встрече и мечтать не мог. Но жизнь сумасбродная дама и порой выкидывает странные номера. В такие моменты она по-настоящему прекрасна, как прекрасен факт признания, одобрения, восхищения, благодарности и любви - всего того, чего так жаждала голодная душа писателя, одновременно превознося и унижая себя за это. И ее стали кормить. В ресторан вместе с представителем редакции зашел еще один мужчина. Небритый, неопрятный и неразговорчивый. Но, как оказалось, известный режиссер, что оправдывало все эти недостатки. Случилось так, что он, как всегда это происходит, совершенно случайно наткнулся в журнале на рассказ неизвестного автора. И то ли наткнулся он на него уж очень болезненно, то ли затянувшееся похмелье пробудило интерес, который в течение очередной пьяной бурной ночи перерос в идею, идея - в сценарий, сценарий - в фильм, хотя до этого еще было далеко. Пока был только писатель, режиссер и бутылка мерзкой теплой минеральной воды между ними. Он смотрел то на нее, то на писателя, то на задницу официантки, и было не понятно, от чего ему становилось хуже. Нутром почуяв всю тяжесть его состояния, писатель забеспокоился, что стал невольным виновником такого обстоятельства. Потому, как только услышал из уст режиссера несколько фраз, лишь своей интонацией близких к воображаемым вопросам, не раздумывая, со всем согласился. Даже не дав открыть рот неприятному типу из редакции, дыбы своим неприятным голосом напомнить о своем присутствии. Конечно, и кто его за это осудит... Не так часто таким, как он выпадает шанс согласиться на экранизацию своего великого произведения, поучаствовать в создании сценария, может даже, сыграть в нем какую-либо роль и не проследовать за подобные фантазии в известном направлении.
   Так все и завертелось. Звонков стало на порядок больше, в течение дня нужно было куда-то ехать, общаться с разными людьми, причем, не всегда умными. В общем, жизнь писателя понемногу изменялась, и он принимал эти перемены. Как после этого не верить в случайность или смотреть прогноз погоды.
   И вот также в один из дней совершенно случайно он встретил Катю, точнее, она встретила его. Совершенно случайно она пролила на него кофе и также случайно узнала в пострадавшем своего почти любимого однокурсника. Затем рассказала, как недавно читала о его творческих успехах, о сотрудничестве с известным режиссером, обо всем обо всем и очень подробно. Конечно, совершенно случайно. Говорила она быстро, долго и красиво. Писатель молчал и слушал. Он любил слушать красивых женщин, особенно, если они его хвалили. Видимо, Катя это знала, потому на похвалу не скупилась. В конце этого монолога ему даже стало как-то не по себе, и вместе с благодарностью он бросил в ответ несколько неловких комплиментов. Она кокетливо улыбнулась, поправила волосы и томно стрельнула глазками. Через паузу, мягко откинулась на спинку кресла, не забыв по пути продемонстрировать остальные прелести своего тела. И в этом она была хороша.
   Так они проболтали еще около получаса. Вспоминали студенческие годы, смешных преподавателей, тяжелые экзамены, прочие всякие нелепые ситуации, о которых говорят на всех подобных встречах одноклассники, однокурсники, сослуживцы и сосидельцы. Катя начала свою собственную игру, а он с удовольствием принял ее правила. В конце концов, всегда приятно получить главную роль, если до этого, лишь поднимал или опускал занавес. После этой встречи писатель узнал о Кате три вещи: работала она в каком-то издательстве; ее помощь нужна ему гораздо больше, нежели он сам понимает; ее любимый французских ресторанчик расположен в двух остановках от его дома. Свидание назначили на субботу. На Кате было восхитительное вечернее платье, на нем - прошлогодний костюм. Она иссякала хищное благородство, он - заячью неуверенность. Весь вечер она говорила, он молчал. Писатель прекрасно понимал, к чему все идет. Он не был искушен женским вниманием, но природное чутье с бокалом красного вина отчетливо и ясно улавливали страстные флюиды со стула напротив. И, конечно, он не стал им противиться, любовный опыт для писателя сродни визита музы. Катя же на природном уровне знала, что секс - самый простой способ привязать к себе мужчину.
   И привязала. Только, чем туже, тем менее приятно. Обустроив его личную жизнь, она принялась за творческую. Подписав несколько формальных договоров, она не формально начала представлять его интересы, при чем, очень активно, с присущим ее упорством. Писатель даже стал завидовать: так самоотверженно, как она, работать он не мог и писал по старинке - с перерывами, иногда по утрам, иногда бессонными ночами. Катя читала практически все и очень внимательно, где-то правила, что-то выбрасывала, а некоторые забирала на публикацию. Помимо прочего, она записывала его на всевозможные лекции, семинары по сценарному мастерству, отправляла на творческие вечера известных писателей, договаривалась о небольших интервью или же сама строчила статьи в интернет издания. Подобная забота нравилась писателю, и он опускал глаза на всплывающие условности, во всяком случае, пока они не превращались в айсберг. А когда это случалось, Катя умело находила способ растопить лед, чаще всего делая это в постели. И со временем он привязался к ней, конечно, не любовью, но влюбленностью.
   Вскоре режиссер приступил к съемкам фильма, и писатель иногда ездил на площадку, сидел в стороне, придавая себе задумчивый и рефлексирующий вид. На самом деле, особых мыслей в голове тогда не возникало, а был лишь простой интерес. Сродни поискам информации о себе в интернете, отзывов, критики, прочего удовлетворения своего эго. Но писать он не бросал, да и как... Катя жестко контролировала каждую строчку, и, казалось, пишет он уже не для себя.
   В моду вошла фантастика. Практически все, что издавалось и было популярным, а издавалось только то, что могло стать популярным - были фантастические романы о волшебниках, супергероях, суперзлодеях, кровососущих и мертвоходящих. Те же мифы, только в гламурной обложке и обязательно с кинематографической начинкой. Складывалось впечатление, что читают книги только те, кто пытается писать сам, а на экран смотрят все, не находя большой разницы. Для писателя разница была очевидна, как разница между просмотром порно и занятием любовью. Но тренд и Катя были сильнее его умозаключений, тем более, зарабатывать можно - как угодно, а затем творить для себя - как получится. И он стал писать свой первый роман.
  
  Глава 3
  
   Тем временем за окном просыпалась весна. Уже самая настоящая: теплая, красивая и шумная. На остановке напротив его окон две старушки-подружки ругались с молодой девушкой. Периодическое покачивание головой они сопровождали резкими и хаотичными взмахами рук, делая это так яростно и живо, что стало казаться: не только любви, но и ненависти все возрасты покорны. Молодая девушка лишь изредка поворачивалась в их сторону, видимо, с колкими репликами, после которых старушки еще активнее извергались на своего оппонента. Тактика игнорирования действовала превосходно. Писатель всегда любил посидеть вот так, у окна, подсмотреть за сторонней жизнью, ее ритмом, вибрацией, даже запахом. Тем самым, он словно наполнял себя чем-то недостающим. Из своей уютной квартиры подобные наблюдения казались ему сродни просмотра хорошего кинофильма. Даже теперь представилось, как старушки и девушка заканчивают свой бесполезный треп, поворачиваются к капризному зрителю и с поклоном уходят в затемнение, из которого следуют титры. Вместо титров к остановке подъехал троллейбус, скрыв главных героев дорожной грязью, под которой светилась реклама стирального порошка.
   Как всегда неожиданно зазвонил телефон. В который раз, напомнив себе о желании сменить мелодию, писатель произнес в трубку многозначительное:
  - Да.
  В ответ прозвучал, наверное, самый раздражающий и провоцирующий на сквернословие вопрос:
  - Привет. Узнал, как дела?
  Голос казался знакомым, а вот его хозяин - нет. Недолго поразмыслив, писатель парировал также глупо:
  - Нормально. А кто это?
  - Ааа, старичок, богатым буду. Это я - Патош.
  В списке десяти персонажей из своего прошлого, с которыми писатель совершенно не желал встретиться снова, начиная с рыжего конопатого хулигана-переростка со школы и заканчивая озабоченно-лысеющим доцентом кафедры естествознания, Патош занимал одиннадцатое место. Потому как вся его сущность была непонятна здравому смыслу окружающих, хотя смысла в окружающих Патош тоже не находил. Но почему-то считал писателя своим лучшим другом. Познакомились они в университете. Просто и банально, если отбросить некоторые детали. Если не отбрасывать, то из подобных деталей можно состряпать бульварный детектив.
   Началось все за неделю до сессии. А именно, за неделю до сессии за писателем стали следить. Сперва только в университете, а потом и по дороге домой. Хотя он прекрасно понимал всю бредовость подобной ситуации, от подобных ощущений избавиться не мог. Тень неизвестного происхождения преследовала его повсюду, и тяжелый взгляд этой тени на собственно затылке не давал покоя. И когда писатель пытался разобраться, что происходит, то вгонял себя в состояние тихой паники, а в таком состоянии внятно соображать не мог, потому грядущую сессию завалил. Как на зло, ни один преподаватель не вошел в его сложное положение. И в тот момент, когда писателю сообщали по телефону о дате пересдачи, к нему сзади подбежал Патош, чуть обескуражив своей нахрапистостью, похлопал по плечу и раздраженно приказал прервать беседу. До этого случая, приказывать писателю могла только мама, но это была ее работа, в остальном подобного тона он не терпел. Хотя, вся бравада обычно заканчивался надутыми щеками или бегством, в тот раз он просто недоуменно опешил, растерялся и, подчинившись, выключил телефон. Это был тот самый незнакомец, чья загадочная тень преследовала писателя не одну неделю. И тот самый тяжелый взгляд, который сверлил его затылок, словно рентген, проникая в самые потаенные места. Но, как ни странно, писатель не испугался. В нем возникло другое чувство - чувство неадекватности. С подобными ощущениями и стал ассоциировался у него этот странный парень. Так и стояли, молча, переваривая ощущения друг от друга. Затем Патош рассмеялся, громко и противно, не обращая внимания на окружающих. Смех будто создавал вокруг него облако, и писатель, спрятавшись в нем, поспешил ускользнуть прочь, не оглядываясь, словно боясь взглядом утянуть его за собой. Но Патош все же настиг беглеца во дворе, снова хлопнул по плечу и начал рассказывать о разных химических опытах, об открытиях физиков, изобретателей и еще много кого и много чего, как лучшему другу или знакомому с детства - откровенно, просто, с интонацией. И так продолжалось еще около года. Патош находил его в самых разных местах, никогда не обращая внимания на окружение или обстоятельства. Мог вызвать его с лекции, ворвавшись в зал с криками или даже угрозами, представившись сотрудником правоохранительных органов, мог спокойно занять место в соседней кабинке в туалете и снова рассказывать обо всем на свете, но только не о себе. И, правда, о нем писатель практически ничего не знал. Только идиотское прозвище и отсутствие каких-либо моральных принципов. Писатель даже не знал, учился ли Патош в этом университете или просто приходил портить ему нервы. В общем, он не был человеком в полном смысле этого слова, хотя с другой стороны, может быть, только он и был человеком в полном смысле этого слова.
  - Надо увидеться,- напомнил Патош о себе и сразу же добавил,- только не говори, что ты занят, я возле подъезда, спускайся.
  - Но, я действительно за...,- попытался отвязаться писатель, но длинные телефонные гудки не умеют слушать.
   На улице поднялся ветер. Действительно, Патош караулил возле подъезда. В своей странной шляпе он походил на альпийского охотника, а сигарета в зубах придавала вид еще и матерого браконьера на номере. Писатель его сразу же узнал, за прошедшее время он практически не изменился: все та же неадекватность и резкие, дерганые движения. Патош при виде друга расплылся в улыбке.
  - Привет,- несмотря на легкое сопротивление, он обнял писателя.
  - Здравствуй.
  - Пойдем, мне нужно кое-что тебе показать,- быстро проговорил Патош и сразу же потянул друга за собой. Писатель не сопротивлялся. Уже давно он понял бессмысленность всякой агрессии или негатива в отношении этого человека, будто, подобного рода вещами он питался, а от презрения становился еще более назойливым и приставучим. Единственным лекарством было время и терпение. А времени и терпения в аптечке писателя было предостаточно. По крайней мере, ему так казалось.
   Патош тянул его через дворы к автостоянке. Быстро, спешно, оглядываясь по сторонам. Будто каждая клетка, каждый атом его тела намеревались покинуть надоевшую оболочку, но через силу удерживались неведомой связью метафизического уровня. И для него такое поведение было сродни нормы, потому писатель не придавал этому значения. Единственное, что было ново и не сразу замечено, так это то, что вместо сигареты Патош раскуривал косячок. Вот так посреди улицы и явно с удовольствием.
  - Это что - марихуана?- едва успевая за ним, сокрушился писатель.
  - Да, будешь?- не задумываясь, спокойно и банально предложил он другу.
  Раньше писатель пробовал, даже несколько раз с Катей, но с Патошем, еще и на улице - никогда. Не то чтобы он боялся нарушать закон, скорее, опасался, что это войдет в привычку. Кстати, это касалось не только наркотиков, вкус запретного плода со временем и обстоятельствами не меняется.
   Вскоре Патош остановился возле старой иномарки, пошарил по карманам и достал ключи. Писатель никогда не видел его за рулем. Да, и водительское удостоверение такому психопату никто бы не выдал. Хотя, с другой стороны, купить такое удостоверение ему тоже никто не запрещал.
  - Садись,- Патош скрипнул дверцей и плюхнулся за баранку.
  Писатель забрался на кресло рядом. Как ни странно, эта развалюха показалась ему весьма знакомой. Иногда по утрам он срезал дорогу к магазину через ближайшую арку и часто проходил мимо этого гнилого выцветшего на солнце куска железа, хотя, возможно, он перепутал, ведь многие дворы завалены подобными мертвяками.
  - Не знал, что ты водишь,- попытался начать беседу писатель.
  - Я не вожу,- вставив ключи в зажигание, ответил Патош.
  - Тогда, чья это машина?
  - Это машина Бэ,- спокойно продолжил он.
  - Бэ? Даже не буду спрашивать, кто это. Лучше, скажи, зачем ты меня сюда притащил? - чуть повысил голос писатель.
  - Я должен тебе кое-что рассказать, но ты не поймешь. Для того, чтобы ты понял, я должен тебя кое-куда отвезти, но ты не поедешь. Для того, чтобы ты поехал, я взял машину у Бэ.
  Все как всегда, ничего нового. Писатель тяжело вздохнул и не менее весомо выдохнул. Раньше он проще воспринимал подобный словесный бред, теперь подступало, возможно, терпение тоже умеет стареть. Вспомнились бабули на остановке, и их нервозное поведение теперь казалось не таким уже и смешным.
  - Кстати, я слышал, ты стал писателем,- продолжал Патош.
  - Это всего лишь слухи.
  - Здорово, тогда у меня есть для тебя хороший сюжет.
  - Я - не журналист.
  - Все равно, я рад тебя видеть. Кстати, на этой машине когда-то ездил сам Папа Геде.
  - И кто это?
  - Хахаль Бэ. Я ей всегда говорил, что она не умеет выбирать мужчин. А могли бы сейчас сидеть в "Мерседесе".
  - Послушай, Патош, - пытаясь сдерживать себя в руках, начал писатель,- я тоже рад тебя видеть, но у меня, правда, очень много дел, давай в другой раз пообщаемся с тобой, с Бэ, с хахалем Бэ, с собакой Шариком и Бобом Марли.
  Он сам не замел, как взвинтил в конце темп и очень удивился озвученному списку. Видимо, неадекватность Патоша была заразна и передавалась воздушно-капельным путем. Но Патош будто ничего и не услышал, еще раз подтвердив гипотезу о целительном эффекте любого проявления агрессии и только тихо прошептал:
  - Витамины.
  - Да, точно - витамины, - словно подтвердил свои догадки писатель, хотя затем переспросил.- Что витамины?
  - Витамины - это стоп-слово. Знаешь, в сексе такое практикуется, когда один из партнеров чувствует, что...
  - Я понял, но при чем здесь секс?- прервал его писатель.
  - Это наше с Бэ стоп-слово.
  - Да, кто такая Бэ?!- не выдержал и вскипел криком писатель.
  - Привет, - донесся с заднего сиденья тихий нежный женский голосок. - Это я.
  То ли от неожиданности, то ли от страха писателя чуть одернуло, и он головой ударился о стекло боковой двери. Больно, звонко, почти до искр в глазах. Девушку на заднем сидении ему рассмотреть не удалось, запомнился лишь только расплывчатый образ более схожий на чью-то тень в жаркий полдень. Он почувствовал противный, но сладковатый аромат на своем лице, ощутил руку, сильно придавившую губы и нос. Сводило дыхание, глаза закрывались, хотя сознание еще не покидало тело, а реагировало на вмешательство объективными оценками, вроде: нас пытаются усыпить; членовредительства не отмечено; сопротивляться бесполезно. А после наступила тишина.
  
  
  
  
  Глава 4
  
   Огненный жар облизывал все лицо. Казалось, даже губы медленно начали трескаться под натиском его жгучих языков. Во рту ощущался все тот же противный сладковатый вкус. Чем же его усыпили? В кино обычно использовали хлороформ, но писатель где-то читал, чтобы уснуть под его воздействием, нужно вдыхать минут пять или, даже, более. Здесь все было иначе. Говенный химик, хоть бы не отравил... Он приоткрыл глаза. Осмотрел под собой жесткую тахту, пылающий напротив камин, потемневшие под тяжестью лет бревенчатые стены, местами трухлявые, как и вся избушка. Попытался встать, но тело не слушалось. Затекло все, что может затечь, даже волосы на затылке. Вместе со стоном каждой косточки и мышцы в его теле появилась ужасная жажда, от пересохшего горла даже начало сводить дыхание. Писатель заметил на столе стакан с водой и залпом осушил его. Затушив пламя, он еще раз осмотрелся. Изба напоминала старую охотничью сторожку. Четыре стены, на стенах - рога, на рогах - старые потрепанные ушанки. По углам располагались несколько громоздких кушеток, в центре - массивный дубовый стол, повидавший жизнь, тем более, жизнь пьяных охотников, от того весь измученный и замусоленный. Он проверил карманы: телефона не было.
   В дальнем углу на одной из кушеток под громоздким верблюжьим одеялом что-то зашевелилось. Писатель напрягся, вслушался, но, кроме треска из камина, не было ни звука. Следом, к треску добавились стуки его трепещущего сердца. Прихватив с собой кочергу, он медленно шагнул навстречу неизвестному, шагать в данном направлении с пустыми руками не очень хотелось. Под одеялом снова что-то шевельнулось. Зашевелились и мурашки на его спине. Только в кино легко совершать подвиги, усмиряя свой страх, в жизни - нет пульта, способного переключить канал в самые волнующие моменты. А как бы он пригодился... Вот сейчас, включить передачу о путешествиях и оказаться на берегу соленого океана, слизнуть соль с соленой кожи и запить ее текилой, подсластить текилу чуть солеными губами прекрасной средиземноморской девы, зажмуриться от удовольствия и уснуть. Но зажмуриться пришлось от страха. Писатель вскинул руку с кочергой над головой, не очень понимая, как, в случае чего, пустить ее в дело, второй рукой резко сорвал одеяло с кушетки. Клубок из тел лишь слегка поерзал влево-вправо и издал несколько звуков, схожих на блеяние овцы, возвратившейся с луга домой. В переплетениях рук и ног, поп и тел, писатель заметил голову Патоша. И такая картина породила чувство надкусанного яблока: когда проглотил вкуснейший кусочек, а в оставшейся части увидел жирного желтого и довольного червяка, только на половину жирного желтого и довольного червяка. Голова Патоша излучала некое подобное спорное блаженство, и писатель, что было силы, ударил по ней. Не кочергой - ладошкой. Показалось, что клубок из тел зашевелился гораздо раньше, чем сама голова. Медленно шестеренки в креплениях этого механизма заскрежетали зубьями: кто - по часовой стрелке, кто - против. Патош открыл глаза. Несколько секунд он фокусировал взгляд на писателе. Это было непросто, видимо, одурманивший его туман рассеивался неохотно, цепляясь за встречные потоки воздуха. Еще спустя несколько минут клубок окончательно распутался в четыре полуголых тела, и только тогда Патош смог решительно зацепиться за край реальности, даже приподняться и присесть. Помимо него, на кушетке остались три девицы: юные, сексуальные и беспомощные.
  - А, Бэ, Вэ, - кивнул в их сторону Патош и облизал пересохшие губы.
  - Сука, ты, - еще раз замахнулся писатель, для солидности той рукой, в которой была кочерга.
  - Постой,- чуть дернулся назад Патош,- я все объясню.
  Но обещание не сдержал, а совершенно неожиданно обрадовался, как ребенок, честно и наивно. Писатель даже опустил руку, такой реакции он не ожидал. Ему ужасно хотелось размозжить эту дурную голову, но истерия, подобно той которую, он сейчас наблюдал, заставляла не только передумать, но и пожалеть этого бедолагу. Видимо, жизнь наказала его куда более сурово.
  - Где мой телефон?- успокоившись, спросил писатель.
  - Дурак, какой телефон!? Пойми, ты теперь с нами. Ты свободен. А свободному миру не нужна никакая связь, даже телефонная.
  Патош продолжал качаться по кушетке, лапать спящих подружек и купаться в своей неадекватности.
  - Гребанный наркоман, - сквозь зубы прошипел писатель,- хотя бы скажи, где мы?
  - Мы в реальности. Мы с тобой, - он хлопнул по заднице одну из девиц, - с нами в реальности. Абсурд, фантастика, сон? Нет, это - реальность. И я всегда, всегда это знал. Только не знал способ, не знал, каким образом. Но Бэ, о, моя любимая, Бэ!
  Он обнял одну из девушек, и писатель припомнил ее смутной образ из машины. Видимо, это она его усыпила, а теперь просто спала здесь, довольная и мягкая. О, как несправедлива жизнь!
  - Она, она помогла мне, показала дорогу, - продолжал Патош, целуя спящую, куда попало (а попадало куда надо),- но я не мог один, не мог. Я обязан тебе. С первого дня нашего знакомства я видел в тебе человека, не пресмыкающееся существо, не слепца, лишенного возможности узреть видеть, а не смотреть, но человека. Смелого и доброго, а, главное, достойного, чтобы присоединиться к нам. Не злись, не спрашивай: почему и как?.. Знай, что иначе было нельзя. Только таким образом: тайно, решительно и быстро. Все великие дела происходят тайно, решительно и быстро, а наше дело, несомненно, великое.
  Писатель отбросил в сторону кочергу. Обреченно выдохнул накопившуюся обиду и злость, затем отошел к столу и облокотился на него всей своей тяжестью. Усталость и безразличие завладели им. С одной стороны, похищение даже для Патоша было поступком, выходящим за пределы допустимого, с другой стороны, ему стало жалко этого больного бедолагу, ведь грани его сознания то ли от наркотиков, то ли от времени стерлись, и факт предстал фактом: Патош сходил с ума.
  - Не думай, не думай на старый манер, все изменилось, - продолжил он нести чушь.- Мы изменились. Время, место, сама жизнь - все изменилось. Я знаю, сразу будет тяжело, особенно тебе, но мы справимся, мы должны.
  - Ты болен, ты сошел с ума, тебе нужно обратиться к специалисту.
  - О нет, нет, нет,- яростно отрицал Патош очевидное,- я, наоборот, прозрел, я выздоровел. Скоро ты все поймешь, но мы должны быть осторожны, не все так просто. Он предупреждал, что первые дни, а может, и месяцы нужно учиться.
  - Чему?- окончательно потеряв смысл в его словах, спросил писатель.
  - Жизни, первым шагам. Мы теперь все новорожденные.
  - Так, ладно, пора заканчивать этот цирк. Который сейчас час? Сколько я здесь валялся и где мы?
  Патош, кажется, даже его не слушал. Он снова обнял Бэ, смеялся и шептал ей что-то на ушко. Девушка понемногу начала приходить в себя. Сладко потянулась, издала птичий стон и перевернулась на спину. Патош гладил ее по голове, запутываясь своими кривыми пальцами в темно-русых копнах густых волос, затем привлек к себе и жарко поцеловал. Бэ крепко обвила его шею и прогнулась в талии, словно змея под тяжелым каблуком, только не от боли, а от удовольствия. Казалась, она готова ему отдаться, и писатель от неловкости момента кашлянул, обидчиво и громко. Это уже был верх наглости: терпеть жестокое похищение, находится, черт знает где, так еще и смотреть, как спариваются эти животные. Нет, такого удовольствия он им доставить не мог. И он кашлянул еще раз, громче и увереннее.
  - Привет,- высунув голову, как из гнезда, поздоровалась с ним Бэ и чуть застенчиво добавила,- извини.
  "Извини, о, детка, ты мне не на ногу наступила, здесь простым извинением не отделаться, это, в конце концов, преступление", - думал он про себя и на себя же обозлился за какую-то странную неловкость, возникшую в попытке выплеснуть эти мысли вслух. Словно кричать, ругаться, даже избить Патоша в данных обстоятельствах было делом нормальным и адекватным, а вот повысить голос на девушку - уже девиантность. Воспитание, слабохарактерность, жалость - причину подобной слабости он не до конца понимал и сам, что угнетало и раздражало еще больше. Может, это и есть тот пресловутый "стокгольмский синдром", хотя, скорее, славянское человеколюбие и терпеливость.
  - Все хорошо, когда он поймет, будет еще благодарить, - словно прилипнув к телу Бэ, успокаивал ее или себя Патош.
  - А ты уверен, что получилось?- насторожила своего ухажера девушка.
  Патош, видимо, не ожидал такого вопроса или о некоторых обстоятельствах своего плана от уровня нахлынувших эмоций и свершений позабыл. На мгновение он замер, механизмы в его голове срабатывали поочередно, в таком же порядке запуская цепочку последовательных действий, направленных на восстановление равновесия между достигнутым результатом и вероятными ожиданиями. Он вскочил с кушетки. Оправился, отряхнулся, словно сбросил окутавшее его одеяло из опиумной шерсти и вернулся к реальности. По крайней мере, так показалось писателю. Видимо, эта девушка со странным именем, хотя, вероятно, это вовсе не ее имя, а очередная безумная выдумка Патоша, действовала на него отрезвляюще.
  - Ты никогда не задумывался о том, что такое мир вокруг нас, - чуть неожиданно теперь она заговорила с писателем.- Вот мне было абсолютно ясно чуть ли не с детства, что все это пестрое, серое и грязное, все то, что мы называем обществом, работой, друзьями, любовью - все это пустое место. Мы рождаемся, взрослеем и живет пустой жизнью, которую кто-то заполняет различными установками, целями и задачами, только бы у нас появлялся смысл вставать утром с кровати, идти на работу, соблюдать традиции своего общества, плодиться, умирать, дружить или воевать. Как будто, все это сложная компьютерная программа, где каждый действует в соответствии с четко прописанным только для него алгоритмом, и этот алгоритм мы называем жизнью. Кто за этим стоит? Бог, скажешь ты. Нет, Бог - это вирус, отвечу я. Он проникает в тело файла и заражает его. Он не работает на систему, он разрушает ее.
  - И только когда твой код взломан, ты можешь объективно оценить происходящее вокруг. Ты обретаешь независимость, свободу. От всего: денег, зависти, боли, даже времени,- вмешался в ее монолог Патош.
  Возникла неловкая пауза. Будто, каждый еще раз перематывал в памяти запись услышанного.
  - Ребята, под чем вы?- сдерживаясь от смеха, наконец, пробормотал писатель.
  Ладно, когда Патош настигал его своими алогичными умозаключениями, к этому писатель уже привык, но еще и девушка. Массовая потеря благоразумия, или такие странные личности притягиваются друг к другу, словно магниты. Но при чем здесь он?..
  - Да, под тем же самым, что и ты,- ответ Патоша снова взбудоражил писателя.
  Все-таки, они его отравили...
  - Что вы мне дали?- чуть повысил он тон.
  - Мы,- засмеялась Бэ,- ничего. Ты сам.
  -Не понял, - еще больше озадачился писатель.
  - На столе, - Патош указал на пустой стакан.
  Писатель припомнил, с какой жадностью осушил его, но вкус воды не показался ему тогда странным, хотя в патоке всего произошедшего и происходящего любая странность менее значимого уровня кажется сродни привычной нормы.
  - Приятель, я и сам не до конца понял, что это, - похлопав друга по плечу, Патош подошел к столу и, взяв в руки стакан, перевернул его вверх дном.
  - Это вещество синтезируют из определенного вида грибов. Кажется, где-то в горах Тибета есть лаборатория, но это абсолютно не имеет никакого значения,- прояснила Бэ.
  - Что значит, не имеет, - вспылил писатель, - вы меня отравили, как этот наркотик действует. Я что, умру или стану таким же безумным...
  Он хотел сказать "как и вы", но почему-то проглотил последние слова.
  - Безумным?!- как человек, тронутый важностью услышанного, как заплативший за это весомую цену, обрушился на него Патош.- А кто определяет степень моего благоразумия? Может, ты? А, не тебя ли в университете все называли чудаком, и это в лицо. А за глаза, знаешь, как они тебя называли за глаза? Полиграф Полиграфыч. Помнишь, как у Булгакова. И уверяю тебя, это не из-за внешнего сходства.
  Писатель, конечно, знал. Неоднократно знал, но не придавал значения, старался быть выше, достойнее этого. И даже теперь иногда, когда у него случалось брали интервью, он вспоминал тех своих обидчиков и представлял себя измотанным, но торжествующим тореадором, всаживающим клинок возмездия в самое сердце посрамленного быка, лишь ловя себя на мысли, что нет ничего достойного в терпении.
  - Я знаю, что в это сложно поверить и проще всего объяснить все сумасшествием, наркотиками, сном, - начала серьезный разговор Бэ.- Но ведь человек так устроен: ему необходима вера, как кислород. В Бога, в судьбу, в силу, деньги, НЛО, в конце концов, пустая вера в завтрашний день. Так почему не поверить нам?
  - О, нет, не такая она и пустая. Ведь завтрашний день обязательно наступит, независимо от моего желания. И даже не важно, увижу я его или нет. А как верить вам? Во что верить вам? В бред, в лишенную всякого смысла фантазию?- горячо парировал слова девушки писатель, а затем, чуть успокоившись, задумчиво добавил.- Хотя, может, поверить в сон.
  - Ты не спишь, - вмешался Патош и сильно хлопнул ладонью по его лицу.
  Действительно, он не спал. Ибо жгучая резкая боль волной прокатилась от мочки уха до переносицы. Прокатилась и сдетонировала. Внутри прогремело: скопившаяся обида, боль, усталость, гнев. В один миг он подпрыгнул к Патошу и, схватив его за одежду, встряхнул, что было силы. Как пыльный мешок или ковер, в надежде вытряхнуть пыль, дурь или зубы.
  - Стойте!- отчаянно заорала перепугавшаяся Бэ.
  - Успокойся, тише, тише, друг. Я просто доказывал, что ты не спишь,- чуть побледнев и съежившись, пробормотал растерянный Патош.
  Писатель остывая выслушал его и чуть отстранился. Отпустил бедолагу, и тот, влекомый силой страха, отпрыгнул на несколько шагов назад.
  - Не хватало нам еще драки. Тем более, в такой момент,- шарила Бэ по карманам в поисках сигарет.
  - В какой момент?- успокоившись окончательно, писатель присел на стул.- Я устал, мне нужно вернуться домой.
  Бэ, наконец, отыскала сигарету и спешно закурила. Клубы дыма красиво выбегали через ее ноздри, целовали губы и рассеивались в воздухе, словно чарующий аромат, усмиряющий взбунтовавшиеся нервы. Патош мялся на месте. Тоже нервно, куда-то торопливо опаздывая. Затем, словно получив разряд тока, встрепенулся и подбежал к кушетке, захватив с пола кочергу от камина.
  - Пожалуй, это единственный способ все проверить, - произнес он и решительно замахнулся найденным оружием. Весь его вид, вся стать выдавали человека, способного совершить поступок. Серьезный, необратимый и примирившийся с последствиями. Видимо, сломать - лучший способ познать.
   В тот же момент писатель вспомнил, что все это время в сторожке находились еще две девушки. Тихо, мирно, беззащитно они спали на том же месте и, несмотря на весь шум-гам, царивший вокруг, даже не шевелились. Странно, даже очень. Хотя, на подобные странности не было времени. Он бросился на Патоша и свалил его с ног. За мгновение до того, как шальная кочерга просвистела в воздухе в направлении своей цели. Грязная, кривая и тонкая, она, словно костяная рука самой смерти, лишь всколыхнула прядь волос на голове одной из девушек. И тут уже писатель не удержался. Со всего маха он съездил Патоша по физиономии. Удар пришелся ровно в челюсть. Брызнула слюна или кровь: в подобной ситуации все жидкости выглядят одинаково. Патош протяжно застонал и прилип к полу, лишь только скривившись от боли. Бэ, причитая, бросилась к пострадавшему. "Неужели, она действительно любит этого идиота... хотя, кого же тогда любить? Ведь, идеального любить не за что, а нормальных не существует. Да, и что такое норма, особенно, когда имеешь дело с чувствами?.."
   Писатель отошел в сторону. Легкая дрожь пробежала по лицу, казалось, кожа побледнела, а волосы встали дыбом. Он припомнил те пару случаев, когда испытывал нечто подобное. Такой же выброс гнева, бурление адреналина в крови, тремор рук. Стало даже немного стыдно за такую реакцию организма. Но что поделать: он - не герой, а герой - не он.
  - Доброе утро, - сладко потянувшись, прошептала одна из девушек на кушетке.- Белка, вставай.
  Она аккуратно похлопала подружку по плечу, а, не заметив в ответ должной реакции, ехидно с улыбкой на миловидном личике ущипнула соню за попу. Последнее подействовало прекрасно, и подружка встрепенулась, словно вырвавшись из сладкого плена Морфея. Они еще несколько мгновений лежали и улыбались друг дружке, как наивные школьницы на утро после выпускного, очнувшись в чужой кровати, скажем... своего учителя или даже директора. То есть с небольшой каплей сожаления, интереса, а, может, и желания. Хотя, конечно, наивные школьницы в такой ситуации не оказались бы. Да, и существовали ли они... человек, имеющий гаджет с выходом в интернет, расставался со своей наивностью, как и с девственностью, при первом же удачном подключении к сети. А, девушкам было весело. Улыбки они заменили легким смехом, а сонливость - легкой вальяжностью. Писатель, Патош и Бэ на мгновение замерли. Вместе и как-то синхронно. Писатель надеялся, что эти две особы прольют свет на его местонахождение, надежды Патоша и Бэ были куда более весомые.
  - Ты что-нибудь помнишь?- поинтересовалась Белка у той, которая ее так назвала.
  - Да,- та по-прежнему улыбалась,- ничего, но ведь это тоже кое-что.
  - Еще держит?- засмеялась Белка.- Я помню кучу бодряков.
  - Вот почему так хочется пить,- облизала сухие губы подруга.
  - Мне тоже,- согласилась, а задумавшись, еще и добавила Белка.- И секса.
  Снова засмеялись, и обе, как по команде, приподнялись с кушетки. Словно в поисках того, кто или что сможет воплотить все их желания. Писатель сидел напротив за столом, Патош валялся на том же месте на полу, Бэ заботливо нависла над ним. Все напряглись. Даже воздух.
  - Еще я помню Бэ и ее психа,- сменив улыбку на неулыбку, добавила Белка.
  - Блин, хоть бы этот урод меня не трогал, - начала осматривать свое тело вторая девушка в поисках следов Патоша, словно, если бы он ее трогал, обязательно бы остались такие следы, как будто, это был не Патош, а химловушка.
  - Сама ты, урод,- не выдержав, вслух произнес Патош.
  Писатель, даже было, чуть не засмеялся, но реакция девушки заставила сдержаться. Точнее, никакой реакции не последовало. Абсолютно. И почему-то стало совершенно понятно, что для этих двух девушек в этой избушке более никого не существовало. И данный факт предстал настолько очевидным, настолько удобным, что не просто нужно было в него поверить, а даже захотелось это сделать, забыв о всей рациональности и твердости своих умозаключений и прежних рассуждений. Но писатель стал отгонять подобные мысли прочь, как всякий нашедший клад, оставляет мысли о добровольной сдаче его государству в обмен на малую долю и спокойный сон. И сном он снова принялся объяснять для себя все происходящее вокруг. А Патош, тем временем, кажется, забыл о зудящей челюсти, на радостях вскочил на ноги и метнулся к кушетке. Замер в позе уязвленного пингвина и принялся наблюдать. Бэ задумалась о своем. А свое укладываться у нее в голове, по-видимому, не очень хотело, потому она ерзала по полу, пока спиной не уперлась в стену. Подопытные девушки спокойно сползли на пол, потянулись к дощатому потолку, с которого местами свисала паутина, а, зацепив ее рукой, противно поморщились. Очень синхронно. И очень обе.
  - Где мы, ты хоть знаешь?- обратилась та, что была брюнетка, к Белке, значит, блондинке.
  - В избушке у бабушки. Скоро придет серый волк - трусами щелк,- подтянула на себе трусики Белка и подняла с пола, валявшиеся здесь же, джинсы.
  - Очень смешно,- начала поиски своих манаток брюнетка,- лучше, скажи, как выбираться будем?
  - Такси закажем. Только куда и как? - недвусмысленно намекнула блондинка, что телефона у нее нет.
  Они снова принялись осматривать обстановку вокруг, в надежде отыскать средства связи с внешним миром. Так же усердно и внимательно, как Патош, Бэ и писатель наблюдали за ними. Первый заходился от смеха, но боялся создать лишний шум, перейдя на истеричный хохот, а потому словно проглатывал его, лишь чрезмерно раздувая щеки. Он стоял буквально в метре от блондинки, водил у нее перед глазами руками, корчил рожи и свои кривые пальцы в общедоступные неприличные символы, и было заметно, как все это доставляло ему огромное удовольствие. Вторая сидела все там же, у стены, вела себя спокойно, но довольно, словно мама, ребенок которой получил пятерку по контрольной. Третий пытался проснуться или раствориться. Никак не мог определиться. Для того, кто спит, он прекрасно все ощущал и более того, рассуждал настолько трезво, что подобные объяснения даже самому себе казались фальшивыми. Он словно блефовал сам с собой и единственное, что приходило на ум в качестве причины, так это - передоз. У него или у этих девушек. Он тронулся, они ослепли. В общем, все это походило на спектакль или киносеанс. Актеры, зрители, декорации, осталось дождаться титров и вернуться домой, приготовить ужин. От всех мыслей отвлекла Белка. Она подошла к столу, уперлась в него бедром и оказалась на ширине ладони от писателя. Он ощутил сладкие нотки ее духов, мускус или ваниль, еще бы разбираться в ароматах, а не просто знать два этих слова... Хотя какие духи, к черту! Писателю стало страшно. Вдруг все представилось, как встреча с призраком, только было не понятно, кто из них кто. Все когда-либо услышанное, увиденное или прочитанное о призраках, привидениях, полтергейсте пролетело перед глазами одной строчкой, правда, совершенно бесследно и бесполезно.
  - Черт, даже воды нет, - Белка перевернула стакан и обратилась к подруге,- телефон нашла?
  - Если бы,- с грустью в голосе выдохнула брюнетка,- наверное, они нас кинули. Сперли телефоны, деньги, украшения и свалили.
  - У тебя, что были деньги и украшения?- улыбнулась, заранее зная ответ, Белка.
  - Все равно, этот псих мне сразу не понравился. И если бы не ништяки...,- не успела закончить брюнетка, как обезумевший Патош схватил ее за руку и бросил на кровать.
  - Я - не псих. Поняла, сука,- выпалил он скороговоркой.
  Тут все остановилось. В самом деле, все. Только Бэ неожиданно быстро стала моргать. Брюнетка на кровати, блондинка у стола - обе превратились в манекены. Живые манекены. Они замерли в своих позах, как герои фильма замирают при нажатии на паузу. Но в отличие от экранных героев, эти две девушки были живыми, теплыми, но лишенными энергии оболочками.
  - Эй, - первым опомнился Патош,- что с ними?
  - Они зависли,- объяснила Бэ.- Ты разорвал цепь, уничтожил алгоритм, взломал код, я не знаю, как это назвать, но это случилось.
  - Так, мы - тоже вирусы,- Патош произнес эту фразу, как нечто величественное, пригодное для девиза все жизни.
  Писатель оставался на месте. Белка нависла над ним, как грозовая туча, готовая вот-вот взорваться ужасной непогодой. Он по-прежнему чувствовал аромат ее тела, даже, казалось, пульсацию вен и стук сердца. Хотя, затем, понял, что это его пульсация и его стук. Значит, живой.
  - Старик, - обратился к нему с тем же Патош, - ты, там как? Живой. Она тебя напугала?
  Он подошел к Белке сзади, подхватил ее за талию и бросил на кровать к брюнетке. Небрежно, как товар на полке. При падении девушки ударились головами, и у брюнетки из носа пошла кровь.
  - Ой,- не особо сожалея, ойкнул Патош, - я случайно. Хотя, так вам и надо.
  Писатель подскочил к девушке, попытался приподнять ее голову, и на руку упало несколько капель. Теплая, густая, настоящая кровь. Но пострадавшим было все равно. Ни грамма боли на лице, ни грамма эмоции, ни грамма жизни.
  - Старик, если хочешь, трахни ее, - уже вовсю резвился Патош, - мы отвернемся, правда, Бэ,- он помог подруге встать и за свое хамство сразу получил пощечину.
  - Не смей, - хотела еще раз добавить Бэ, но пожалела, все-таки, похоже, любила.
  - Что вы с нами сделали?- писатель рухнул на пол рядом с кушеткой, обхватил голову руками, словно спасая ее от предстоящего расщепления, и едва не заплакал. Действительно, горький ком подступал, хотелось кричать, реветь, рвать жилы - только бы вернуться в то настоящее, в котором он писал, встречался с Катей, обедал в бистро, радовался первому весеннему теплу и просто жил.
  - Я не знаю, как объяснить,- чувствуя его состояние, мягким нежным, почти материнским, голосом начала Бэ,- но тот мир, который все мы считали своим домом, ту жизнь, которую мы называли своей жизнью - все это вложили в нас в виде сложной кибергенетической программы и четко контролировали на протяжении многих лет. Неужели, ты никогда не думал, о том, что все заранее известно и предопределено. Ты родился, пошел в сад, затем в школу, поступил или нет, нашел работу или нет, собирал, откладывал, женился, родил детей, старался, не досыпал, радовался и плакал, купил дачу, посадил картошку, вышел на пенсию, стал рыбачить и кряхтеть у телевизора,- казалось, она могла бы продолжать бесконечно, но вмешался Патош.
  - Практически, у всех все одинаково. Все мы изнемогает от различных, но типичных желаний и делаем то, что от нас ожидают и хотят.
  - Культ денег, славы и похоти порождает войны, насилие и смерть, а это, в свою очередь, лучшие механизмы сдерживания и контроля, - добавила Бэ.- Может, даже иначе и нельзя, но человек вправе выбирать, а нас лишили такого выбора.
  - Да, нет, можно иначе и нужно иначе, - заперечил ей Патош.
  - В любом случае, нам мало, что известно. Необходимо встретиться с Папой Геде, - не желая бесполезных споров, резюмировала Бэ.
  - Опять этот тип. Клянусь, если он снова начнет тебя лапать, я ему врежу,- разозлился Патош, явно припомнив кое-какие обстоятельства их прежних встреч.
  - Успокойся, я теперь с тобой. Я так решила. А с ним будь повежливее: только благодаря ему, все получилось,- она высказалась и погладила любимого по голове, как сорванца кота, который нагадил в тапки или спер сосиску.
  Вдруг, весьма неожиданно писатель, не обращая никакого внимания на их телячьи нежности, вскочил на ноги, забегал из угла в угол, а отыскав свою куртку, метнулся к двери. У двери остановился, проверил карманы и с удивлением достал свой мобильный телефон... вот, идиот, почему сразу не проверил.
  -Эй, ты, что делаешь?- шагнув навстречу, чуть озадаченно спросил Патош.
  - Вызываю помощь,- нетерпеливо вдавливая кнопки, отозвался писатель,- нам всем. Нам всем нужна помощь. Нам всем... Врачей или спасателей, я не знаю.
  - Нельзя! - еще чуть приблизившись, едва не крикнул Патош.
  - Стой!- вытянув, как шлагбаум, руку, остановил его писатель.- Не подходи ближе, - он снова, но уже со злостью вдавил телефон почти под кожу,- похоже, батарея. Тогда пойду пешком, я приведу медиков.
   Атмосфера накалялась. Градус повышался. И не хватало только херманновских виолончелей и скрипок, чтобы в полной мере проникнуться душещипательностью момента.
  - Ладно, хорошо, пожалуй, ты прав,- довольно неожиданно проговорила своим почти меццо-сопрано Бэ,- у меня есть телефон.
  И писатель шагнул ей навстречу, ибо в такие моменты всегда хочется верить тому, кто перешел на твою сторону. А вера слепа, а слепая вера еще и безрассудна. И он, наивно полагаясь на удачное разрешение всех возникших проблем, или, хотя бы, их части, конечно, не замечал хитрые выстрелы глазами в сторону Патоша, и брел вперед. А, она, словно азбукой Морзе, доносила послание своему подельнику: три точки - три тире - три точки. Лишь только после, вместе со знакомым сладковатым одурманивающим ароматом, он вернулся в жестокую реальность, где сознание снова заговорило с ним неприятной, но интонацией, вроде: нас снова усыпляют; пора уже привыкнуть и получать удовольствие; ты - лох.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Глава 4
  
   Он боялся открывать глаза, пока не придумал план. А план все никак не приходил: то ли все разумные мысли вытрясло на кочках и ухабах, то ли разумных мыслей в голове никогда и не было. Но трясло здорово. За рулем была Бэ. Патош расположился рядом с ним на заднем сидении. Писатель с периодической неприязнью ощущал его несвежее дыхание на своем лице. Двигались они, судя по шуму, уже в черте города. Притормаживали, разгонялись, останавливались и сворачивали. Чаще всего налево, как какой-то блудливый автомобиль. Поначалу писатель путал сигналы клаксонов с гулом ветра в своей голове, но когда они становились все громче и громче, уже догадался...
  - Ты, понимаешь, детка,- выхватил он одним ухом, видимо, уже давно продолжавшийся разговор Патоша и Бэ,- они нас не видят.
  И писатель отчетливо представил картину, на которой акварелью: широкий проспект, тяжелые под слоем пыли машины, клубы дыма от горящей резины и маленький мальчик в детском сидении, перемотанный заботливой мамашей несколькими ремнями, больше похожими на упитанных удавов. И этот мальчик смотрит в свое окошко, внимательно изучая и впитывая окружающий его мир, а вместе с этим миром и волшебный автомобиль, который движется сам по себе, словно, это и не автомобиль вовсе, а ковер-самолет. Ребенку проще: все, что не понятно, можно объяснить сказкой. А как это объясняли взрослые, писатель не знал. Видимо, никак, и от бессилия они просто сигналили в надежде разбудить того, кто сможет это сделать. Писатель еще раз незаметно ущипнул себя. Вдруг, их надежды связаны с ним, а он связан своим пуховым одеялом, скинув которое, сейчас проснется в своей квартире. И все будет замечательно или замечтательно. Только вот, откуда в его квартире этот предсмертный визг тормозов?..
  - Сворачивай!- бешено заорал Патош, и Бэ свернула, оставляя за собой скрежет металла, треск стекла и крики прохожих.
  В небольшом заносе машина чуть колыхнулась, как лодка на волне, а вместе с ней и пассажиры, как неловкие гребцы, налегающие на весла с разных сторон. Писатель завалился на Патоша, а тот уперся в дверное стекло. Притворяться более не имело смысла, и план возник сам собой, как часто бывает в экстремальных ситуациях. Правда, также часто такой план превращает экстремальную ситуацию в фатальную. Но выбирать не приходилось, писатель воспользовался моментом и со всей силы припечатал голову Патоша к стеклу. Тот визгнул и взбрыкнул, но нападавший навалился на него всем телом и еще несколько раз ударил больно локтем - в голову, в шею, в грудь. Затем, дабы не потерять бесценность неожиданности, писатель изловчился пнуть ногами водителя, и хрупкая Бэ влетела своим не менее хрупким телом в рулевое колесо. Машина ей сочувственно просигналила, а после врезалась в столб. На всей скорости и со всей силой, а сила в ней была лошадиная. Столб, как ни странно, оказался качественным, и так же качественно он очутился едва ли не посередине капота, как будто, пророс через двигатель от земли к солнцу.
   От удара писателя выбросило на асфальт. Внутри все перемешалось, и еще около минуты потревоженные внутренности, казалось, искали свои места, чтобы вернуться обратно, ругаясь и споря до тошноты. Тело же просто лежало неподвижно, вдыхая ароматы гари и бензина. Вокруг возникло несколько человек. Они неловко размахивали руками и, будто, рыбы, выброшенные на берег, жадно хватали кислород. Гудело в голове так, что услышать, как они хватали этот кислород, было невозможно, и он оставил попытки. Просто, опершись о бетонную стену, медленно приподнялся. "Руки, ноги болели, но шевелились, еще резало в боку, но крови не было, чесался нос и слезился глаз", - первичным осмотром остался доволен. Похоже, план сработал практически идеально. Он освободился, уцелел и, вроде, не обгадился, правда, что делать дальше не знал. Прохожих, тем временем, прибывало. Как стая гиен окружает свою жертву, они окружили место аварии и больше всего удивлялись отсутствию пострадавших, как будто, тела, кровь и кишки в таких ситуациях были самое интересно, и этого самого интересно их кто-то лишил. Фрагменты их мира не складывались в привычную картину. И первое, что писателю захотелось - вернуться обратно в этот самый привычный мир, второе - увидеть Катю. Как исполнить первое желание он не знал, потому решил начать со второго.
   Она жила в свежей высотке. Настолько свежей, что подъезды еще не были расписаны местными бэнкси и еще не были исписаны местными... просто местными.
   По привычке крикнул, чтобы придержали лифт, но, заскакивая, больно защемил ранее ушибленную ногу. Получился ушиб в квадрате. Выругался за это на старушку, которой до него не было никакого дела. Она тихо нашептывала себе под нос какую-то песенку и усердно стучала по непослушной кнопке с цифрой семь. Писатель вдавил пятерку. Женщина удивилась странному поведению электроники, и на мгновение, ему даже показалось, что она вот-вот заговорит с ним, но, как только лифт рванул вверх, старушка снова завела свою шарманку.
  - Говенный, Басков,- выругался писатель про себя, а затем, с удовольствием или для эксперимента, и вслух. Реакции не последовало. Настоящая музыка - бессмертна.
   Ковыляя, он приблизился к ее двери. Черный массивный кусок металла еще раз напомнил об аварии так, что болью отозвалось в ушибленной ноге и боку. Вместе с болью пришло какое-то странное понимание своего нынешнего положения, но эти довольно ясные мысли все еще не хотели укладываться в голове. Писатель нажал на звонок. За дверью громко зачирикало. Он прислушался в ожидании топота знакомых тапочек, и они не заставили себя долго ждать. Щелкнули два замка, ручка с поклоном двинулась вниз, петли раскрыли свои объятия. Действительно, тапочки были старые. Иногда по утрам он и сам в них бегал по нужде, что Катя не очень одобряла. Вообще, она не любила, когда трогали ее вещи, если, конечно, они были не на ней. Вещи на себе она трогать разрешала, правда, тоже не всегда: под настроение или по необходимости. Действительно, тапочки были старые. Только вот, ноги в них - новые: крепкие и волосатые. К ногам прилагались шорты, мускулистый торс и симпатичное щетинистое лицо. В подобной ситуации все мужчины делятся на два типа: те, кто бьют и те, кто ждут. Писатель, конечно, ждал. Мускулистому ждать было нечего, и он захлопнул дверь, прямо перед носом своего невидимого гостя. Вместе с хлопком снова больно укололо в ноге и боку, а, может, и где-то повыше, в районе груди. А незнакомец опять застучал тапками, только уже отдаляясь от двери. И стало как-то вдвойне обидно еще из-за этих тапок, которые носил помимо него и нее какой-то непонятный волосатый тип. Но, все ровно, хотелось увидеть Катю. Словно, где-то внутри таилась маленькая надежда, маленькая искорка веры в то, что он не правильно все понял, и этот незнакомец - ее брат, может из Сочи или Адлера (уж такой он был загорелый), который заехал на неделю в гости. К тому же, уходя, он не запер за собой дверь, как будто, специально приглашая писателя войти. И тот принял приглашение. Очень аккуратно и очень тихо проскользнул по коридору, затаился у двери ее спальни.
  - Кто там?- донесся из комнаты голос Кати.
  - Никого, ошиблись, наверное,- голос у мужчины был такой же твердый и колоритный, как и тело.
  - Тогда, продолжим,- быстро добавила Катя уж очень нежно и ласково.
  И он сразу узнал этот голос. А вместе с голосом и все остальное. Она застонала. Страстно и громко. Заскрипела кровать, что было странно, ведь под ним она всегда молчала. И этот звук сразу отразился яркостью картинки, и писатель не замел, как просунул голову в дверной проем. Катя скакала на своем любовнике так, как никогда не скакала на нем и никогда не будет скакать, ибо поддаться страсти и изображать страсть - понятия совершенно разные. Это стало так очевидно и понятно, как очевидными и прозрачными стали для него все их прежние отношения. Лживые и пошлые. И, наверное, в этот самый момент он впервые ощутил одобрительную благодарность своего нынешнего состояния: будь то смерть, сон или сумасшествие. Как будто, чтобы понять простые истины нужно либо умереть, либо уснуть, либо сойти с ума.
   Свежая высотка со всеми своими свежими фасадами под слоем свежей штукатурки осталась позади. А тротуар был под ногами, и он шел вперед и улыбался всем прохожим. Без исключения: молодым и старым, мужчинам и женщинам, таким же веселым и таким же грустным. И вот он был среди них. И вот он был уже не такой плохой, как думал. Все перестало иметь значение, тем более, отношение окружающих. И писатель похлопал одного по плечу, второго дернул за руку, помог девушке выбраться из такси, а старику подняться со скамейки. Чувства переполняли его, как вода заполняет бочку до краев, а затем выливается наружу, и хотелось делиться этой водой со всеми. Сама природа благоволила своим теплом и мягкостью, а сквозь пение здешних птиц вдруг стало совершенно не слышно шума проспекта, моторов и каблуков. Маленькие проказницы с голубоватым отливом оперенья свистели всей своей звуковой гаммой, словно передразнивая других менее способных или более скромных. В ответ те лишь изредка потрясывали своими гузками и перелетали с куста на куст, пока к этому фестивалю не подключился соловей. Сперва он тихо цикал, разминая связки, чуть дребезжал, насвистывал про себя, а затем низвергался своим мощным волнующим "ив-ив-ив", и все замолкали, от удовольствия и уважения. Весенний праздник жизни стартовал. Никогда раньше вот так откровенно писатель ничего подобного не слышал, хотя скорее, не хотел или просто не мог услышать, теперь же, вдоволь насладившись, он, словно дирижер, отработавший концерт, с поклоном обернулся к восторженной публике. А публика замерла на месте... Живые манекены, целая улица живых манекенов.
  - Смотри, флешмоб,- молодой парень объяснял увиденное своей половинке, которая нежно обвивала его руку, и писатель дотронулся до его плеча, влюбленная парочка тут же застыла на месте. На том же месте осталась и девушка из такси, и старик, будто врос подошвами в асфальт возле скамьи, все, кого коснулись руки писателя. И он прогуливался среди этих статуй уже без какого-то страха, но и без осознания смысла, значения происходящего. Просто, с интересом. Заглядывал им в глаза, трогал, некоторых даже щупал, отпил газировки у какого-то студента, еще у одного снял солнечные очки, которые тут же выбросил. Иногда мимо с сигналами проносились автомобили, иногда подходили другие люди, но, как только они касались замороженных, тут же цепенели рядом с ними. И вскоре вся улица, весь проспект остановился. Это больше походило на масштабное представление, и писатель снова почувствовал себя его режиссером. И как любой режиссер чувствует себя создателем, так и писатель почувствовал восхищение от проделанной работой, а только потом ответственность за ее результаты. Он попытался привести одного из студентов в чувства, сперва аккуратно, затем с большей силой тряхнул его и шлепнул ладошкой по лицу. Человек не реагировал, но писатель ясно ощущал тепло его тела, бьющуюся где-то глубоко внутри жизнь, казалось, что он только спит, пусть стоя, пусть с открытыми глазами, пусть не дыша - но, все же, живой, просто нужно отыскать способ разбудить его.
   Отчетливо стало понятно, что ему нужна помощь, и она практически сразу же появилась. Писатель удивился странной материализации своей мысли, хотя среди всех происходивших странностей подобная оказия выглядела почти по-детски наивной. Он поднял голову в сторону сирен. Сперва источник визга не был виден из-за скоса дороги, но потом синие проблесковые маячки стали приближаться и приближаться, и вскоре он вполне отчетливо мог рассмотреть карету скорой помощи, не такую уж и быструю, не такую уж и тихую, но такую реальную. Этот старый УАЗик (в простонародье "буханка") остановился в метрах десяти от него. Весь в жуках ржавчины, отвалившейся краски, он выглядел также неуместно на этой улице, как и сам писатель, а потому сразу ему приглянулся. Двери со скрипом отъехали в сторону, и на асфальт спрыгнуло несколько пар ног. Именно спрыгнуло, потому как, по-другому выбраться из этого чудесного автомобиля было невозможно. Двое мужчин в медицинских халатах, уже давно и безвозвратно пожелтевших, а местами даже и протертых старостью, дорожной пылью и частыми насморками, огляделись по сторонам, а заметив писателя, добродушно улыбнулись и помахали ему рукой. Пациент оставался на месте. Он уже немного свыкся со своим новым статусом, потому теперь было интересно узнать, что будет дальше, тем более, для этих двух санитаров он был также реален, как и они для него. Хотя, с другой стороны, все начало складываться воедино, и его сумасшествие выглядело весьма логично. Он даже облегченно выдохнул. Такой вариант устраивал его гораздо больше, нежели смерть, здесь, хотя бы, была надежда на выздоровление. Писатель представил больничную палату, капельницы, гнездо кукушки и счастливую выписку в обычную жизнь, затем в воображении возник камин, вокруг много внуков, внемлющих его воспоминаниям о случившемся, как о старом-старом бородатом анекдоте, над которым все, в том числе и он, задорно смеются.
  - Здравствуйте, больной. Заставили же вы нас поволноваться,- весьма добродушно начал тот, что стоял справа от того, что стоял слева. Он был весьма крепок и строен, лицо, а главное, глаза были чуть уставшими, но усталость эта была приходящая, а не пришедшая, потому как морщин не было и, казалось, если он сейчас примет душ и поспит несколько часов, то затмит своей бодростью и живостью любого подростка, даже в пубертатный период.
  - Со мной происходят невероятные вещи,- писатель попытался рассказать все подробности, но добродушный остановил его жестом руки.
  - Мы знаем, мы все знаем. Не волнуйтесь, мы вам поможем,- все тем же мягким голосом успокаивал он и, аккуратно прихватив писателя за локоть, подтолкнул в сторону автомобиля. Второй санитар (писатель так и не понял, кто они: санитары, врачи или медбратья, а потому принял первое, что пришло в голову) занял место у второго локтя, так сказать, страховал.
  - Меня отравили,- по пути продолжал рассказывать писатель, чтобы помочь быстрее установить причину своего расстройства, хотя, главным образом, надеясь на то, что ему, всего только и нужно, как ввести противоядие или какой-нибудь другой абсорбент, а не мучить прочей химией и изоляцией в психушке.
  - Не волнуйтесь, нам все известно. Сейчас мы проедем в больницу, осмотрим вас, диагностируем причины и окажем всю необходимую помощь,- настаивал на своем санитар.- У нас лучшие специалисты, меня зовут Авдей, а мой коллега - Егор, с нами вам не о чем беспокоиться.
  Егор, услышав свое имя, молчаливо, но чуть улыбнувшись, кивнул головой, словно простой скромный парень, которого наградили почетной грамотой. И почему-то эти два персонажа писателя нисколько не удивили, хотя в его состоянии все было объяснимо... Егор полез за руль, а писатель вместе с Авдеем забрались в будку. Две навесных лавки-сиденья, пара носилок под ногами, три канистры под топливо у заднего моста - вот и все убранство этой кареты.
   Сквозь пыльную изорванную шторку писатель еще раз оглядел улицу, которую все также заполняли живые манекены.
  - Скажите, а вы их видите?- понимая всю глупость вопроса, но изнемогая от желания, спросил он у Авдея.
  - Конечно,- просто ответил тот и улыбнулся, но уже куда более загадочно.
  Они тронулись с места. Сперва вздрагивая от каждого прикосновения с асфальтом, затем, словно привыкнув, набирая ход. Писатель наблюдал за дорогой все через ту же изорванную шторку, и немного странным показался тот факт, что они стремительно лавировали среди всех, застывших на месте машин, сворачивая и выворачивая именно в тех местах, где были преграды, как будто, его воображение и их реальность совпали.
  - Не волнуйтесь, скоро приедем,- кажется, Авдей заметил легкое смятение и подозрительность в глазах пациента. Закончив предложение, он сразу же стал копошиться у себя в кармане и вместе с оторванной пуговицей и жевательной подушечкой достал из него шприц.
  - Сейчас я введу вам успокоительное, - объяснил он логику своих действий.
  - Он, хотя бы, стерильный?- для психически больного писатель задал весьма странный вопрос, что, даже, сам удивился своему благоразумию, будто, в состоянии душевного расстройства, он все еще оставался вполне трезво мыслящим и, даже, умным товарищем, что не могло не радовать. Показалось, что и Авдей удивился услышанному, но как-то по-своему, особенно, профессионально.
  - Конечно,- не найдя более весомых аргументов, ответил он.
  Уверенной рукой санитар выгнал из шприца лишний воздух, и тот с капельками прозрачной жидкости взлетел вверх и растворился на обшивке салона. Вслед за капельками вверх сперва полетел писатель, затем Авдей и, уже замыкая, Егорка. Раствориться на обшивке никому не удалось: Егор вмял зубами крышку моторного отсека, что располагалась в сердце кабины; Авдей влетел затылком в крепление для носилок, что повисали на бортах салона, как два крюка для одежды; писателю повезло больше всех и, перевернувшись, его просто накрыло отломанное сиденье. Подобный механизм причинения телесного вреда повторился три раза, видимо, по количеству кульбитов автомобиля. Две аварии за несколько часов явный перебор, правда, пожаловаться было не кому, разве, только себе.
   Несколько минут он так и лежал, проклиная всех и вся.
  - Жалуйся,- эхом донесся голос сверху.
  Чья-то громоздкая тучная тень нависла над ним и повторила:
  - Жалуйся. Иль не живой?
  Согласиться с последним даже захотелось, но подвел организм, и писатель кашлянул, а мертвые, как известно, не только не потеют, но и не кашляют.
  - Живой,- радостно утвердил голос тени, схватив потерпевшего за что-то ниже пояса. И потащил за собой. Как тачанку с навозом по весне сельчане вытаскивают на огород, удобряя уставшую после зимы землю. И писатель тоже почувствовал себя чем-то переработанным, лишенным твердой оболочки и выброшенным на сухую рыхлую поверхность.
   Чужие ноги выволокли его на свежий воздух. В перевернутом мире он еще успел разглядеть машину скорой помощи со смятой крышей, служившей теперь днищем, осколки стекла, фар, даже шприц среди отвалившихся частей кузова. Санитаров он не видел, зато громоздкая тень медленно превратилась в мужчину лет сорока с пышными-пышными рыжими усами, которые запомнились больше всего. Захотелось их пригладить, потрепать, засунуть свои пальцы и покрутить, он даже протянул руку, но ее сразу перехватили, взвалили на знакомые плечи и потащили дальше. К припаркованному в пяти шагах тонированному седану. Упав на мягкую теплую обивку заднего сиденья, он носом уперся в знакомые коленки, осмотрел части тела чуть повыше и узнал Бэ. Знакомые плечи, которые дотащили его до машины, принадлежали Патошу.
  - Трогай. Быстрее,- скомандовали губы, спрятанные под шикарными рыжими усами, и тот, что был за рулем, вдавил газ. Писателя качало, бросало из стороны в сторону, как в детстве на каруселях, слева-направо, справа-налево. Он, то и дело, стучал головой в бок Патоша, то падал на спину Бэ. По-видимому, они пытались его удержать на месте, что-то говорили или наговаривали, но не справлялись, хотя подробностей он уже не помнил. Туман спускался от макушки - до пят, скрывал и сковывал все жизненно важные рефлексы. В таком тумане можно было только заблудиться, что он и сделал.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Глава 7
  
  - Так, ты писатель. Абсолютно бесполезный род занятий. В новом мире нужны солдаты, хлеборобы и проститутки. А, писатели... кому нужны писатели?
  - Может, тому, кто читает.
  - А, Бэ, Вэ. Хватило бы и азбуки. Шла Саша по шоссе и сосала су-у-у-у-чка. Ох, как она сосала, сучка!
  И он заржал, как ржут лошади на лугу, только он не был лошадью, он был Конем. Так его все называли. И это прозвище, хотя, скорее кличка, подходила ему, как нельзя лучше. Даже лучше собственного имени, данного матерью при рождении, впрочем, которого тоже никто не знал. Конь вызывал у писателя отвращение. Настолько, что даже когда он молчал, все ровно, гнетущий тупой дискомфорт давил с какой-то необычайной силой омерзения, что хотелось размозжить его мерзкую голову о придорожный бордюрный камень. А сидеть рядом с ним, то же, что усесться на гвоздь. Но писатель, как обычно, терпел. Да, и не в том он был положении.
  - Вон, смотри - черномазая,- указал грубиян своей беспардонной рукой на мулатку-официантку. При этом, чуть ли не слюна брызнула из его поганого рта.
  - Да, ты - расист,- подключился к разговору Мишута.
  Пожалуй, единственный, кто вызывал хоть какую-то симпатию. Он никогда не создавал много шума, по большей части, постоянно молчал и пил. С утра до ночи, почти до беспамятства. Но кто, после всего произошедшего, мог его осудить...
  - Почему сразу расист? Киски мне очень нравятся, а вот болты нет. Я бы даже сказал, что демонстрируя их, они нас, нормальных мужиков, унижают. И кто в таком случае расист?- не унимался Конь, вторя каждому слову подергиванием гривы.
  - И кто в таком случае нормальный мужик?- иронично поддел его Мишута и опрокинул стопку чего-то бледно-желтого. Писатель усмехнулся, но, нарвавшись на суровый взгляд Коня, ретировался.
   Почти месяц прошел с момента аварии, и все это время писатель вынужден был ограничиваться компанией этих двух особ. Они и стерегли его, и кое-что объясняли, а, в большинстве случаев, просто доставали. За месяц он узнал много нового, но, в сущности, изменилось мало чего. Словно пропасть между его прошлым и настоящим залили водой, а мост не построили, потому приходилось плыть. Против волны, изо всех сил, захлебываясь. Трезвый Мишута рассказывал, что плавает так уже пол года, а пьяный он и двух слов связать не мог. Зато утром с похмелья вылезал из берлоги, как настоящий медведь, и плелся в пивную. Где своей трясущейся медвежьей лапой поднимал запотевшую кружку ячменного и залпом опрокидывал в себя. Так ему казалось. А на самом деле, Конь, ловко и умело изолировал его во время пьяного бреда в запертой комнате, приносил ему бутылку пенного, а когда тот успокаивался, то снова и снова объяснял ему правила жизни. Видимо, для этого, при всех его мерзких недостатках, Конь и был нужен. Он принял новые правила жизни, и, казалось, даже был этому рад. Он стал идеальным солдатом, а таковыми становятся те, кому нечего терять. И терять ему, действительно, было нечего. О своей прошлой жизни он никогда не вспоминал, а произошедшее объяснял своей исключительной способностью стать избранным. Только, куда и как, пока не известно. Единственным, кого он уважал или боялся (корень одинаковый) был Папа Геде.
   Сам Папа Геде, Патош и Бэ на второй день после аварии, лишь только писатель пришел в себя и ему стало чуть легче, покинули их по неотложным делам, о которых никто из оставшихся ничего не знал. И сегодня в этом ресторане они снова должны были все встретиться. Этой встречи все ждали с нетерпением.
  - Пойду, побрызгаю,- не сводя глаз с темнокожей официантки, которая то и дело сновала с заказами по залу, пояснил Конь причину своей отлучки.
  - Смотри аккуратно,- напоследок бросил ему Мишута. Аккуратность была едва ли не главным правилом новой жизни. Даже небольшого прикосновения хватало, чтобы вызвать цепную реакцию, схожую с той ситуацией, которая произошла с писателем возле дома Кати. А, подобный сбой в системе, вызывал моментальную реакцию со стороны защитного механизма, или проще говоря, тут же появлялись санитары.
  - А почему именно санитары?- начал разговор писатель.
  Вообще, как только их покидал Конь, они могли беседовать с Мишутой на разные темы, наслаждаясь обществом друг друга, а больше тишиной, спокойствием и ненавязчивостью, нисколько не заботясь о выборе слов, выражений и интонаций. Но, как только Конь возвращался, нужно было строго контролировать тот речевой поток, который вырывался изо рта, чтобы не спровоцировать куда более яростный ответный словопад. А спорить с Конем, что небо красить, бесполезно, конь, ведь - животное.
  - Все очень просто,- откинувшись на спинку кресла, подключился Мишута,- чтобы ты сам поверил в свое сумасшествие. Со мной первые месяцы так и было.
  - Похоже, со мной так и есть.
  - Тяжело, очень тяжело,- как-то по-старчески закряхтел Мишута,- но, если задуматься и вспомнить ту прежнюю жизнь, тот мир, в котором мы с тобой существовали, то подобный исход кажется вполне логичным. Так, по крайней мере, можно многое объяснить.
  - А, если мне нравилась моя прежняя жизнь?
  - Сытое тело - сытая душа. Так что ли?
  - Скорее, сытое тело - скрытая душа.
  - Вот. Я же говорю: тяжело, очень тяжело. Нам мало, что известно, а что известно - непонятно,- и он снова наполнил свою рюмку.
  - Патош говорил, что мы - вирусы.
  - Этот твой Патош, интересный малый, - Мишута выпил и горько сморщился, что даже у писателя свело в животе,- может, он и прав. Мы - вирусы, а Авдей - антивирус.
  - А что ты о нем знаешь?
  - Не много. Папа Геде называет их Корпорация "К". Они создали программу и контролируют ее работу. Авдей - один из таких контролеров.
  - А кто такой Папа Геде?
  - Он - проводник. Насколько я знаю, он был с самого начала, но лучше тебе спросить у него самого. Я мало что знаю. Видишь ли,- Мишута перевел взгляд на бутылку,- я часто отсутствую. Так сказать, помимо всех ваших миров и всех ваших реальностей, у меня еще есть своя - алкоособенная. Надеюсь, когда-нибудь я в ней останусь навсегда.
  Он договорил и налил себе. Затем вскинул руку и гордо выпил. И глаза у него стали такие грустные и потухшие, что писатель сразу понял, какие муки и боль испытывает этот человек, пытаясь удержаться на самом краю пропасти. Ведь столько осталось позади: улыбки, любовь, первые шаги, теплота старых друзей и радость новых встреч, но неужели, все это было заложено в них с какими-то меркантильными интересами чем-то или кем-то посторонним. И писателю тоже стало грустно, жалко себя и всех себе подобных. Но прогнать эти мысли он не мог, ведь вместе с добрым вспоминалось и другое: бесконечный ритм города, злоба его улиц, грязь с его подошв, кровь, слезы и сперма из его организма - и все это самым лучшим образом объяснялось именно интересами кого-то или чего-то постороннего, чуждого человеческой природе, действительно, запрограммированного. И они оба замолчали. Мимо ходили люди, шумела музыка, голоса, запахи, но все это пролетало так далеко мимо от их незаметного пустующего крайнего столика, что свобода мысли не знала никаких границ. Писатель вспомнил Катю. Ее улыбку, едва уловимый прищур глаз и всю ее кокетливость. Внизу живота потеплело. Ох, воспоминания... то, что никто не может у него отнять.
  - Привет,- услышал он знакомый голос,- ну и место вы выбрали. Слишком людно, возможен, риск столкновения.
  Патош заговорил, как робот, что для его ветреной и необузданной натуры было весьма странно.
  - Ничего, мы аккуратно,- из-за его спины показались те самые пышные рыжие усы.
  Папа Геде, Патош и Бэ проскользнули к столику и уселись на мягкий диванчик. Они выглядели чуть уставшими, по-дорожному запыхавшимися и голодными. Мишута предложил всем выпить, но все единогласно отказались.
  - Где третий?- чуть озадачился Папа Геде.
  - По нужде отошел,- успокоил его Мишута, но лицо выдало небольшую обиду за отказ от совместного возлияния.
  - Как дела?- обратился Патош к писателю, не скрывая радости встречи.- Давно не виделись. Ты, наконец, пришел в себя?
  Писатель слышал вопрос, но все его внимание привлек этот мужчина с рыжими усами по прозвищу Папа Геде. Ранее он толком не смог рассмотреть его в силу остроты пережитых ощущений, теперь же перед ним сидел очень яркий и харизматичный человек. Очень живой и очень настоящий. Какое-то человеческое тепло исходило от него, будто где-то внутри вместо сердца билось само солнце. А его лучи бежали по венам вместо крови, наполняя каждую клеточку организма своей могучей силой.
  - Эй, ты как?- снова отвлек его оклик Патоша.
  - Нормально,- выдавил из себя писатель, но так и не смог оторвать глаза от объекта своего пристального внимания.
  - Теперь ты мне веришь?- не унимался Патош.
  - Вера - это состояние души, а не ума. А ваши души еще спят. Даже твоя, Патош,- ответил Папа Геде и широко улыбнулся.
  И голос у него тоже был особенный.
  - Надеюсь, ты больше не будешь пытаться нас убить,- включилась в разговор Бэ и выплеснула скопившуюся обиду.
  - О, моя дорогая, милая, Бэ,- очень тепло и нежно Папа Геде произнес эти слова, что Патош даже напрягся,- в случившемся его вины нет. А даже наоборот, то, что сделали вы не дозволено. Если бы я знал, что вы задумали, то ни в коем случае, ни разу не дал бы вам даже капли той возможности. Это был верх безрассудства.
  Как отец, отчитывал он провинившуюся дочь, отчего девушка даже опустила под стол глаза, видимо, понимая справедливость и заслуженность нравоучений. Для Патоша все противоположное его спорным убеждениям о мироустройстве было сродни вызова, а вызов - сродни драки. А от драк он не бежал.
  - Это была моя идея, она здесь не при чем,- он яростно стал защищать Бэ.
  - Я знаю. Но это не оправдание. О подобных вещах мы не раз говорили. Нельзя так просто взломать программу.
  - Но не это ли ты пытаешься сделать?- продолжал наступление Патош.
  - Об этом позже,- недвусмысленно успокоил его разгоряченность и разговорчивость Папа Геде, грозно стрельнув глазами.
  Патош сник и замолчал. Бэ благодарственно погладила своего защитника по руке, и тот снова вспыхнул улыбкой, довольствуясь и таким результатом.
   В этот момент к их столику приблизилась премилая официантка. Чуть курносая, с небольшими тучками веснушек на щеках и пухленькими губками, которые она умело сворачивала бантиком.
  - Добрый день,- и голос у нее оказался под стать внешности - мелодичный и легкий.
  Но, несмотря на всю благодушность, исходившую от девушки, писатель напрягся и вжался в кресло так крепко, что едва не просочился сквозь его кожаную обивку. Он почувствовал себя участником дурацкого ток-шоу и даже несколько раз пробежался глазами по залу в поисках операторов с видеокамерами. Не найдя никого похожего, писатель вспомнил ту лесную охотничью избушку, где он впервые столкнулся с необъяснимым. И теперь рядом с этой милой официанткой с ним происходил какой-то обратный эффект. Будто он, как дождевая капля, упал на землю, превратился в пар и стал подниматься обратно на небеса. И свое тело показалось ему лишенной веса рыхлой прозрачной конструкцией, с которой вдруг кто-то заговорил.
  - Добрый день,- ответил Папа Геде.- Будьте добры, чашку вашего фирменного кофе.
  Определенно, официантка поздоровалась с этими рыжими усами, а до остальных ей дела не было. Да, их и самих не было. И писатель облегченно вздохнул. Объяснить обратное он бы уже не смог, а, может даже, и не хотел. Девушка черканула карандашом и удалилась, покачивая бедрами. Видимо, усы ей тоже понравились.
  - Да,- обратился Папа Геде к писателю, поймав на себе удивленный взгляд, просящий (хотя, скорее, требующий) такого обращения,- она меня видит. Я и сам не знаю почему. Так случилось. Мишута называет меня проводником. Но, скорее, я - диэлектрик. С вами я в одной полярности, в обществе душмеров - в другой. Хотя, я не силен в электромеханике. Раньше я работал водопроводчиком. И мне нравилось. Вода - это жизнь, а трубы - ее дороги. Потом все изменилось, впрочем, как и для каждого из нас. Кого-то привел я, кто-то пришел сам, я лишь помог.
  - Но как?- перебил писатель.
  - Наверное, ребята тебе рассказывали. Это вещество добывают из определенного вида грибов. Почему, как, я и сам не знаю, но, по большому счету, это не имеет никакого значения.
  - Гри-бы,- тихо, почти про себя повторил писатель, только для чего и сам не понимая.
  - На самом деле все было не так,- на этот раз Папа Геде повернулся непосредственно к писателю, и стало казаться, что все его слова предназначены именно для его слуха, как будто, это был его внутренний голос,- я имею ввиду, истории о жизни и смерти, создании и разрушении, чудесах и предательствах. Все это тоже части сложной давно сформированной системы, как и твое прошлое, настоящее, но не будущее. По крайней мере, если ты сам этого захочешь. Теперь у тебя есть выбор. Раньше его не было. За тебя все решало твое подсознание, так ты считал, а на деле: подсознание - это тоже всего лишь часть программы.
  О, какой у него был голос. Такому голосу нельзя было не верить.
  - Все мы были мертвецами. Зомби. Только, не живыми мертвецами с афиш кинотеатров, а, скорее, мертвыми душами в живых теплых телах. Душмерами. Мы просыпались утром в своих скворечниках, которые строили половину жизни. Шли на работу, которую ненавидели, чтобы вернуть то, за что строили половину жизни. Обедали в фастфудах, одевали и обували то, что нам говорили с рекламных плакатов люди, очень похожие на нас, но почему-то, всегда веселые и счастливые. И мы искренне верили, что веселыми и счастливыми их делали жареная картошка, новые кроссовки или ультратонкие тампоны. Мы были настолько умны, что не замечали, как глупо жили. Мы стали так развиты, что не заметили, как деградировали.
  Он замолчал, впрочем, как и все. Никто не хотел, а, даже, и не смел вмешиваться в его монолог, породивший для каждого из присутствующих цепочку уникальных и глубоко личных рассуждений.
  - Совершенно очевидно, что мы проиграли войну за самого себя. Проиграли не кому-нибудь, а такому же человеку,- продолжал он.- Первая война проиграна, вторая уже идет. И тебе решать: примешь ли ты в ней участие. Она идет уже много лет, и я не знаю, кто ее начал. Может быть, Иисус, как думает Мишута,- услышав свое имя последний поднял еще одну стопку, а Папа Геде очень искренне улыбнулся,- может, и да. А может быть, Вася, Петя или Маша. Любой человек наделен волей, разумом и силой, которые терпеливо ожидают своего часа. Наше терпение не безгранично, но оно имеет свойство растягиваться до бесконечности. А когда бесконечность заканчивается, терпение лопается. Но, когда бесконечность заканчивается?
  Последний вопрос, скорее, был риторический, потому рассказчик выбросил его в воздух, как бы, в пустоту над головами своих слушателей. Звуковая волна отразилась от стены и улетела в окно, а далее - в бесконечность. И все снова замолчали, словно, пытаясь отыскать ее границы где-то глубоко в своем подсознании.
  - Пойду, проверю, как там Конь,- приподнялся со стула Мишута, но писатель схватил его за руку.
  - Я сам,- он больше ничего не хотел и не мог сказать.
  Ему просто нужно было выйти. Убраться поскорее в одинокую пустоту другого пространства, чтобы привести свои ощущения в порядок. Кажется, все это прекрасно поняли и молча проводили его взглядами.
   Аккуратно добравшись до тыльного коридора, писатель свернул в узкий проем и упал на стену. Перевел дыхание и вытер пот со лба. Что-то необыкновенно легкое и в то же время необычайно тяжелое поселилось внутри его тела, ноги подкашивались, а туловище выпрямлялось и стремилось вверх. Мимо с подносом прошла официантка. Он еле успел одернуть ногу, чтобы не зацепить ее. Кажется, наконец, осознание полноты картины мира и его места в этом мире, пришло в больную голову, как свиные ребрышки на подносе доставили голодному клиенту. И голод стали утолять, и необыкновенность стала побеждать необычайность, и ноги закололи приятной острой болью, подобно той, которая возникает от избытка молочной кислоты в мышцах. Писатель продвинулся вперед. Свернул за угол. Длина коридора заканчивалась уборной, слева-справа ее разделяли двери подсобных помещений. Одна из которых была приоткрыта.
   Узкая полоска света колебалась от воздушных масс: то становилась толще, то сужалась до иголочных размеров. Голосов за ней слышно не было, но почему-то писателю стало отчетливо ясно, что там кто-то есть. Не душмеры, как назвал их Папа Геде, а кто-то из людей. И он поймал себя на мысли, что впервые осознанно провел это разделение. А где есть осознание, там близко и понимание. Писатель толкнул дверь ногой. Это было кладовая, где хранились моющие средства, хозяйственная утварь и прочие-прочие бытовые приспособления. В центре стоял небольшой металлический стол, серый, дюралевый. С вмятинами, сколами от многочисленных ножей, изогнутый и грязный.
   Ее руки лежали на ровной и чистой его части, ладонями вниз, очень спокойно и как-то безмятежно. Тело согнуто пополам в районе живота, туловище опрокинуто ровно между рук, но чуть сгорблено и сжато. Передник, странная шапочка и две полоски черных трусиков валялись в метре от входа, возле корзины с половыми щетками. Под его натиском ножки стола чуть покачивались, но не скрипели, а судорожно молчали, сдерживая напор и считая секунды. Голова девушки была запрокинута в сторону входной двери, а потому писатель прекрасно видел ее пустые глаза, и то ли его воображение заставило дорисовать на ее лице две слезинки, то ли она действительно заплакала. Конь закончил свое дело и испустил противный стон, отдаленно напомнивший гудок закипевшего чайника. Закипел и писатель. От несправедливости, злости, отчаяния. В два шага он подскочил к Коню и, собрав всю силу в кулак, нанес удар. Но, конечно, промахнулся. Конь ловко увернулся, и также ловко снес писателя с ног уже своим ударов прямо в челюсть. Задребезжали ведра, треснули кости, все вокруг загромыхало и обрушилось на каменный пол. Писатель растянулся на нем, как дождевая лужа, и стал впитывал мертвую прохладу с поверхности плитки. Отчего полегчало, и даже унялась больная челюсть.
  - Придурок, можешь пользоваться,- заправив штаны, стряхнув кулак в воздухе по часовой стрелке и смачно облизав губы, Конь недвусмысленно намекнул на тело девушки, затем заржал и вышел.
   Мулатка-официантка оставалась на том же месте. В той же грязной противной позе, на том же сером холодном столе, с теми же пустыми карими глазами, которые уже сам писатель наполнил болью и страданием. И он не знал, чувствовала она что-либо или нет, это было абсолютно не важно, ведь жертва в произошедшем была совершенно другая.
   В коморку вошел бледный юноша, с корзиной грязной ветоши в руках. Казалось, он настолько устал от своей невзрачной работы, что, предложи ему свежую могильную яму, он броситься в нее с головой и сам же себя закопает. Несколько секунд он усердно изучал увиденное, лишь бешено сверля зрачками угол за углом, но, наконец, остановился на месте в центре комнаты. Остановился взглядом и телом, и писатель отчетливо уловил этот момент. Такое он уже видел. Цепочка снова замерла.
   Он выбежал в коридор. Возле туалета один из посетителей остолбенел прямо держась за ручку двери, официантка застыла на выходе из кухни, так что тарелка супа уехала с подноса и встретилась взрывом с бетонным полом. Все происходило очень быстро. Единицы, ноли, биты, байты, вольты и амплитуды. Все смешалось в связном и четко выстроенном алгоритме. И писатель бежал, уже не задумываясь, касался он кого или нет. А, скорее, даже наоборот, стал толкаться, пробивая себе путь к выходу.
   Патош и Бэ притормозили у двери, когда с улицы донесся знакомый всем гул сирены скорой помощи.
  - Скорее к запасному выходу,- скомандовал Папа Геде, и все рванули к табличке с зеленой стрелкой и, нарисованной под ней, пожарной машиной. Хотя пожара и не было, обстановка накалялась. Казалось, живых манекенов или зомби, или душмеров, как угодно, в ресторане стало гораздо больше, чем было клиентов. Они словно своей массой и занимаемым пространством вытесняли из писателя силы для бегства. И уже приходилось расталкивать тела без разбора, не замечая и не оглядываясь: кто куда падал, и что происходило за его спиной. Он просто пытался вырваться наружу, вдохнуть уличного воздуха, пропитанного свободой.
   Первым у двери оказался Мишута. Ногой он отшвырнул ее в сторону и выскочил в переулок. Вдоль стен были неаккуратно разбросаны металлические контейнеры для мусора, отходов и прочей выброшенной ненужной всячины. Здесь же рыскали сурового вида коты и всегда готовые составить им компанию бездомные трех-четырехлапые собаки. Заметив Мишуту, одна из них жалобно заскулила, а затем перешла на лай. Словно, сперва посочувствовала, а затем предупредила о предстоящей опасности. Но Мишута собаку не понял. Он с трудом понимал несколько фраз на английском, а вот песьей грамоте обучен не был. За что сразу и поплатился. Егор схватил его за плечо и, раскрутив, как хулиганистый мальчиш надоевшую юлу, запустил в один из контейнеров. Всей своей массой Мишута влетел в железный неоднократно переваренный для прочности кронштейн и распластался на нем, как прибитая муха на стене. И, как на зло, для такого неприятного происшествия он выпил не достаточно нужную дозу, а потому вся боль каждой ушибленной косточки, связки и ткани его тела теперь ощущалась настолько шокирующе ярко и трезво, что на мгновение он потерял сознание.
   Очнувшись и открыв глаза, увидел рядом с собой на земле скорчившееся от боли тело Патоша, а в метрах десяти от них на канализационном люке - бездыханное тело его девушки. "И все это лишь за мгновение",- обреченно подумал Мишута.
   Писатель оказался в переулке последним. Егор заканчивал разбираться с Конем. Несмотря на отчаянные сопротивления последнего, он так и не смог дать своему сопернику сколь-нибудь серьезный отпор. Под градом ударов по лицу, туловищу и ногам, Конь спотыкался, падал и корчился от боли. Приятный вкус возмездия, наполнивший расшатанную голову писателя, побеждал в нем стремление помочь бедолаге, ведь, в принципе, они играли за одну команду, но чувства взяли верх. И он наблюдал со стороны, как Конь испустил последний вздох и от очередного удара в челюсть потерял сознание. В небольшой луже крови его тело казалось безобразным каменно-серым рифом. Егор осмотрелся по сторонам. Лишь только ссадины на его кулаках намекали на недавние драки, а дыхание, пульс и совершенно спокойное выражение лица нисколько не вписывались в общую картину. Как антивирус он действовал жестко, беспощадно и слишком уверенно, чтобы проиграть. Их взгляды встретились. Писатель, конечно, понимал, что единственный его шанс - это быстрые ноги. И хотя их скоростная способность даже у него самого вызывала легкое подозрение, оставаться на месте было еще хуже. Приняв изготовку, подобно спринтеру на старте, он взметнул руками, но в самый последний момент остановился. И дело было не в Егоре, который оставался на том же самом месте, молчал и просто смотрел в сторону, а остановила его старая детская песенка. Звучала она из-за угла, того самого, куда собирался рвануть писатель, и словно заезженная пластинка встречала его давними воспоминаниями из прекрасного далека.
  
  Тяги, тяги, потягушеньки,
  Да на детку порастушеньки,
  Да вдоль долгунушки,
  Да поперёк толстунушки.
  Расти здоровый, сынок,
  Как крепенький дубок!
  
   Горловой свист согласных приближался, оседал на близлежащих стенах, дороге, ложился вместе с пылью на испачканные ботинки. Следом показался знакомый пожелтевший медицинский халат. Те же пятна старости на нем, те же пуговицы и тот же хозяин. Авдей шел медленно, уверенно, в хорошем расположении духа, повторяя знакомые строчки. Однако ноша его была не проста. Следом за собой по шершавому асфальту он тащил за руку Папу Геде. Всем своим слабым телом груз пытался сопротивляться, но тяги, тяги, потягушеньки...
   Авдей подтянул его к одному из контейнеров, где приходил в себя Мишута, и небрежно бросил, как то самое, для чего эти контейнеры и были предназначены. После он взглядом хозяина или, скорее, полководца осмотрел поле битвы, благодарственно кивнув собрату по оружию, Егору. На писателе Авдей остановился в последнюю очередь.
  - Здравствуйте, больной,- мягко, по-отечески проговорил он вслух.
  Писатель от растерянности и замешательства не мог или не хотел выдавить из себя хотя бы приветствие, потому коряво кивнул головой.
  - Я так понимаю,- Авдей указал на поверженные тела на земле,- это твои новые друзья?
  Писатель по-прежнему молчал. Вряд ли, для такой ситуации существовали нужные слова. А потому, молчание казалось единственно правильным вариантом.
  - Эх, господа, товарищи, братья, друзья, приятели, соседи, подонки, мерзавцы или просто - люди... Как к вам обращаться? Даже не знаю,- Авдей молчать не собирался, а, казалось, наоборот, приготовился к длинной тираде.- Что ж вам неймется все? Что же вам нужно? Жили бы, как все.
  Он на мгновение остановился, замолчал, словно ожидал ответов, но риторический характер произнесенного подсказывал продолжать монолог.
  - Вы думаете, обрели свободу,- спокойной доверительной интонацией обратился он ко всем, а затем взорвался,- а зачем она вам?! Зачем? Ведь ваша свобода ничего не изменит. Ваша свобода - это круговорот дерьма в природе. А что, в своей той недавней жизни вы не задумывались о ее смысле, о принципах мироустройства, о справедливости, чести, достоинстве и еще много о чем? Кончено, задумывались, только всегда наедине с собой под одеялом или за рюмкой на кухне. Конечно, задумывались, и мне прекрасно известны все ваши мысли. О, какие это были великие мысли, наполненные светом, добротой и прочими вербальными ценностями. Все думают и понимают. Осознают, что правильно, что - нет. Все умные, грамотные, прямые, добрые и бескорыстные. Все плакали, смеялись и любили. Все были героями, образцами для подражания и теми, кто мог бы все изменить, если бы выпал шанс.
  И он снова замолчал, выдерживая необходимую паузу, чтобы тишина подготовила прочное основание для следующих слов.
  - Но это только наедине с собой под одеялом или за рюмкой на кухне,- пауза сделала свое дело, и слова произвели должный эффект.- А выползая утром из своей уютной квартирки, приходя на работу, попадая в общество таких же потребителей, пожирателей и подстрекателей все вы менялись в противоположную строну. Прогибались, предавали, кусались, дрались, шли по головам, зарабатывали, тратили, давали и брали. Все понятия, размышления о том, как надо жить, к каким идеалам стремиться и каким богам покланяться забывались, предавались в одночасье. Вами уже давно руководит не мозг, а желудок. И чем он более сыт, тем более силен. Выходит, что один человек - сила, а вместе люди - содержимое его кишечника с последующим путешествием в толстую кишку.
  Авдей сделал несколько шагов навстречу к писателю. По пути ударил ногой Мишуту, от чего тот снова громыхнул на асфальт.
  - Вот ты,- весьма довольный проделанной операцией, обратился он к писателю,- зачем тебе это было нужно? У тебя впереди вся жизнь. Прекрасная судьба. Я знаю. Через год ты бы дописал свой роман. По нему сняли бы кассовый фильм. Ты прославился. Через два года уже снял бы свой собственный фильм. Получил много престижных наград, написал бы еще несколько книг, купил виллу в Барселоне, женился на голливудской красотке, имел несколько моделей-любовниц. Умер бы, правда, в пятьдесят пять, но зато какая жизнь. Сказка, мечта. И что с того, что твоя судьба результат сложной работы программы. Тебе не все ровно: программист или всевышний...
  Его глаза излучали едва уловимый серебристый блеск. Глядя на них, а, скорее, сквозь них, писатель даже отвлекся от картинки нарисованного ему мира с пушногрудыми девицами, виллами и дорогими машинами. Он поймал себя на мысли, что в словах Авдея был смысл и была правда, но, может, не истина. Еще он поймал себя на мысли, что действительно не выбирал себе ни той судьбы, уготованной для него Корпорацией "К", ни нового свободного мира, в который его обманом привел Патош. Потому стало вдвойне обидно: в своей жизни он напрочь был лишен любого выбора.
   Авдей легко считывал мысли писателя, а добившись желаемого результата, перевел свое внимание на Коня.
  - Вам всем нужна свобода,- вместе с вниманием он сократил и дистанцию между ними,- но, что с ней делать вы не представляете. Вот, он, Конь, так, кажется, вы его называете,- Авдей спустился на корточки рядом с телом избитого бедолаги.- Да, он стал свободен, обрел независимость, способность выбирать самостоятельно. И что выбрал? Трахнуть официантку. На вонючем столе, в вонючей коморке, своим вонючим вялым членом. Как животное. Вот и весь выбор свободного счастливого человека. Нет, вы не достойны такого права - права выбирать. Вам нужны пастухи,- он закончил и сильно озлобленно со всего маха удар кулаком в лицо Коня.
   Брызнула кровь. Хрустнула кость, выскочив горбинкой на носу. Конь закатил глаза, показалось, что туда, откуда они уже никогда не вернутся. Но они вернулись. А вместе с ними остатки сил, воли и силы воли. На последнем издыхании он вцепился своими окровавленными руками в шею Авдея, пытаясь замкнуть цепь мертвой хваткой. Жилы на руках напряглись, как стальные канаты под тяжестью трелюющего груза и, как финишный аккорд или кульминация всего замысла, он впился зубами куда-то в область ключицы своего врага. И стало совершенно очевидно, что это предсмертные потуги храбреца, и разжать его пасть удастся только костяной руке самой смерти. И казался он уже не Конем, а Волком. План начал срабатывать. Уже потом, прокручивая эти воспоминания в памяти, писатель припоминал едва уловимые взгляды Бэ в сторону Патоша (подобное ехидное зрелище он уже видел и ранее, когда сам попался на ее удочку); и решительные вздохи Мишуты, готовящего перейти в наступление; и ответный взгляд Патоша на свою любимую (такой трогательный, такой прощальный). Но припоминал все это он уже потом, а там, на месте, во время предстоящей диверсии писатель впал в такой странный ступор, что снова лишь почувствовал себя сторонним наблюдателем готовящегося побега. Хотя, может быть, он просто не знал: на чьей стороне находится и на чьей желает оказаться.
   И зрелище случилось. Кровь стекала по губам, подбородку. Казалось, весь его рот забит свежей плотью, а руки скованы единым замком. Авдей визжал от боли и осыпал голову нападавшего целым градом мощнейших ударов. Отчаянье пульсировало со всех сторон. В то же время Патош и Мишута вдвоем в едином порыве, единовременно, единодушно и единосильно сбили с ног Егора и весом своих утомленных тел придавили того к земле, сдерживая все усилия по освобождению и сохраняя для остальных столь важные спасительные секунды. Папа Геде и Бэ выковыривали из асфальта канализационный люк. Поддавался он со скрипом: в прямом и переносном смысле. Но, все же, кто стучится - тому открывают.
   Из канализации потянуло сыростью, серой и свободой.
  - Скорее,- крикнул Папа Геде писателю и этими отчаянными звуками привел того в чувства.
  И писатель бросился в самую гущу событий. Он попытался помешать Авдею, схватив его за руку, но тот ловко вырвался, а второй рукой еще и ударил в грудь. Отчего писатель чуть попятился назад, а зацепив по пути бордюр, упал на пятую точку.
  - Бежим,- снова настиг его уже более грозный оклик Папы Геде.
  - Но..,- писатель пробежался глазами по полю битвы и увидел, что и Егор, и Авдей заканчивали свое грязное кровавое дело.
   Мишута уже был без сознания, Патош еще немного сдерживал нападавшего, пытаясь защититься от ударов и изредка выбрасывая что-то в ответ, но силы покидали его. Еще несколько мгновений и их жертва стала бы напрасной.
  - Быстрее,- конечно, все прекрасно понимая, еще раз скомандовал Папа Геде и уже сам наполовину опустился в люк.
  Писатель рванул следом. Пробегая эти несколько метров до входа в городское подземелье, он в последний раз бросил взгляд на тела тех, кто решился на настоящий поступок. Наверное, эта способность, такой выбор и отличал их от тех живых манекенов, зомби или душмеров, кому, как угодно.
   Лестница была липкая и холодная. Словно провалившись, он пролетел вниз два пролета и упал на бетонную плиту, слегка влажную и грязную. Бэ находилась рядом. Ее трясло, губы дрожали, а вместе с ними и все ее девичье нутро перемешалось в истерике, испуге и отчаянии. Папа Геде подтащил люк к запорным пазам, и скрежет металла выдал несколько нот "соль-соль-соль". Бэ вскинула глаза вверх. Словно ожидая, увидеть в этой исчезающей полоске света голову, лицо или хотя бы знакомые глаза. И было видно, с каким трудом она сдерживает внутри себя яростный крик, полный боли и страдания. Еще секунду, еще мгновение, вдруг он успеет, вдруг он спасется... Но Папа Геде закрыл над головой люк, а вместе с ним оборвал и все надежды. Маленькая слезинка побежала по ее щеке, скатилась к губам и полетела вниз - на грязное бетонное основание. И вся такая чистая прозрачная, наполненная самыми высокими чувствами она растворилась среди гнили, черни и сточных вод. Этот мир не хотел отпускать их.
  - Эй, вы там,- донесся сверху приглушенный, но такой до боли знакомый голос Авдея,- может, хватит. Вам не победить. Ваше время уходит. Поднимайтесь, пока еще есть шанс и возможность вернуться в программу, а не быть стертым из нее навсегда.
  Папа Геде крепко ухватился за приваренную к люку ручку и всем своим весом практически повис на нем, словно предчувствуя предстоящие попытки по его вскрытию. И они последовали. Санитары сверху стали усердно выворачивать этот кусок металла из бетонного кольца, он скрипел, визжал, но пока им не поддавался.
  - Бегите, скорее, бегите,- вырвалось из-под рыжих усов.
  Сдерживая потуги взломщиков, костяшки на его руках белели от напряжения, лоб покрылся испариной, но только таким образом можно было удержать эту крепость неприступной.
  - Скорее же, не медлите,- уже более громко бросил он свои слова через плечо вниз,- ты знаешь, что делать.
   И Бэ действительно знала. Крепко схватила писателя за запястье и потащила за собой. Через пару шагов они бросились бежать. Со всех ног, оставляя за собой скрежет металла, писклявые голоса потревоженных крыс, тьму, мрак и прошлое.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Глава 9
  
   Узкий коридор больше походил на тоннель. Стены его были выкрашены в бледно-голубой цвет, а потолок неаккуратно измазан известью, ранее белой, а теперь все больше покрытой черным грибком. Словно паутина, он разрастался над головой, особенно обильно кучкуясь ближе к углам. И запах у него был специфический. Вперемешку с запахом воды он напоминал сырое мясо или не совсем чистые носки. Но, все же, вывел к двери. Такой же невзрачной, как и все остальное. Креативность местных обитателей поражала воображение. Хотя, подобным учреждениям серость и неприметность по статусу. Так рассуждала Бэ. Более того, она уверяла, что все это было прописано строгими сверхсекретными нормами самой Корпорации "К".
   На небольшой табличке возле двери теми же бледно-голубыми буквами было выведено - "Центральная фильтровальная станция", а чуть ниже и уже бледно-желтым - "Блок Љ1". Как будто, желтый по рангу ниже, или одинаковая краска для последующих надписей закончилась на первой. Как закончилась всякая обрушившаяся на его голову нервозность, как только он пересек здешний порог. И, несмотря на все предостережения Бэ, сделать ему это удалось совершенно просто и спокойно. Видимо, режимность объекта совпала с режимом приема пищи местного сторожа. Тем более, пользуясь своим новым положением и теми преимуществами, которое оно предоставило, укрываться от посторонних глаз не было никакой нужды. А воспользовавшись отсутствием сторожа, писатель позаимствовал с его коморки большую связку ключей, правда, до конца не понимая, для чего, но, так ему советовала Бэ, когда объясняла детали предстоящей операции. В любой случае, удача благоволила ему, но, как и любая дама, штучка она весьма капризная и изменчивая.
   Свернув за угол, он прислушался к голосам. Один из них показался очень знакомым. Даже почти родным, но только почти. Как будто его владелец умышленно изменял интонацию, манеру произношения и тембр, чтобы окончательно запутать писателя с определением того, кому этот голос принадлежит. И вставала дилемма: ни то обрадоваться старому знакомому, ни то удивиться новому. Интерес повысил безрассудность, потому писатель аккуратно, как можно более незаметно, высунул голову. В метрах пятнадцати от него стоял сторож, а рядом с ним - Патош. И писатель вспомнил то весеннее утро, когда ему спустя долгое время позвонил Патош. И тогда он тоже не узнал его голос. И тогда, в самом начале пути он просто мог не поднять телефон, и ничего бы не случилось. Как одно нажатие кнопки изменило всю его жизнь...
   А Патош практически не изменился. Все те же чуть взъерошенные волосы, беглый оценивающий взгляд, едва уловимое шмыганье носом при разговоре, только пропала какая-то живость тела, словно теперь оно, в конце концов, успокоилось. Или стало отрешенным. И эти изменения Патошу не шли. Как не к лицу ему бы и старый пожелтевший медицинский халат, наспех натянутый на плечи, оттого чуть примятый и перекошенный.
  - Вот, взял себе нового напарника,- донесся голос из-за спины.
  Прозвучал он настолько пугающе неожиданно, насколько был пугающе близок. Знакомая рука похлопала его по плечу и, сверкнув улыбкой победителя, Авдей подтолкнул писателя вперед. Не сильно, но, давая понять, кто хозяин положения.
   По мере приближения к Патошу, писатель уже прекрасно понимал, что тот прежний Патош и этот Патош в белом несуразном халате были совершенно разные люди. Как круги исчезают на водной глади, так и с его лица, из глаз исчезла вся яркость и страсть, оставив только ровную темную поверхность. Ту, в которой нет жизни.
   И писатель вспомнил Бэ. И тайком про себя обрадовался, что она не видит такого Патоша. Что она сохранит тот светлый образ дорого ей человека, как вечную память о чем-то бесценном.
  - Это наша судьба, смысл нашей жизни и наш единственный шанс,- всплывали в памяти ее слова из их последнего разговора.
   А то, что он был последний, писатель нисколько не сомневался. Все тогда на это намекало. И дождь по крыше той самой развалюхи барабанил свой странный прощальный набат "бам-бам-б-а-а-м-б-а-а-м-бам-бам". И ветер трепыхал старые дворники на лобовом стекле, словно прощальный платок трепыхался в руке, проводившей на войну. И Бэ грустно заговорила:
  - Это наша судьба, смысл нашей жизни и наш единственный шанс.
  Закончив, она передала ему мутный пузырек с такой же мутной жидкостью. И писатель, конечно, все понял, как и понял свою роль во всей этой истории, ведь слова ее в его голове звучали как:
  - Это твоя судьба, смысл твоей жизни и твой единственный шанс.
   И он вертел тот пузырек в руках, соображая, куда его лучше положить, затем снова и снова прокручивал в памяти все то, то ему всю дорогу так усердно и неоднократно-настойчиво повторяла Бэ. Как ей, наверное, за неделю до их трагической встречи в ресторане повторял Папа Геде. И от подобных мыслей ему становилось еще более грустно. Писатель знал время пересмен сторожей, знал подробный план объекта, где запасные выходы и места для укрытия, а все вышло гораздо проще. Папа Геде около месяца разрабатывал все детали этого плана, а все вышло гораздо проще. Наверное, в этом и заключается большая ирония Вселенной. На все наши ожидания она отвечает своим порой безумным результатом. И от того, что ее ирония и наши планы не совпадают, день все еще сменяется ночью, а ночь все еще сменяет день.
   Центральная фильтровальная станция - это узел начальной обработки во всем организме водоснабжения целого города. Отсюда вода по многочисленным магистралям и артериям поступает на насосные станции, которые придают ей стимул для дальнейшего движения и направляют в водозаборные колонки, пожарные гидранты, а уже затем к конечному потребителю в ванные, раковины, чайники и кружки. Каждый день миллионы горожан открывают свои краны и ждут появления удивительной смеси водорода и кислорода. Два атома водорода и один кислорода - формула жизни. Два плюс один равно три. Три, три, три - и получишь дырку. Неужели, все так просто: химия, математика, физика... Неужели, все так логично, объяснимо и расчетливо... Неужели, правда есть правда, а истина есть истина... Скорее, все это - муть. Все это - пузырек мутной жидкости в его руках. И эта небольшая порция, всего лишь несколько грамм смогла бы распространиться среди миллионного города за считанные часы. И произошел бы взрыв, обрушение, взлом такого масштаба, что исправить ситуацию было бы не возможно. По крайней мере, так думал Папа Геде. Так хотели они все. Всего то и надо было добавить эту жидкость в один из резервуаров, а далее законы Вселенной сделали бы все остальное. И никакая программа не смогла бы им помешать, ведь подобные законы существовали задолго до подобных программ.
  - Вот и все, мой дорогой друг,- Авдей отошел чуть в сторону, и махнул сторожу, чтобы тот удалился,- на этом, пожалуй, наше знакомство и закончится.
  Бедолага попятился назад и скрылся за углом, оставив Патоша на том же месте, но уже в одиночестве.
  - Очень жаль,- продолжал Авдей, похоже, искренне,- жаль, что вы не послушали меня раньше. Прожили бы свою замечательную богатую жизнь, о которой только мечтают миллионы, а вместо этого, сойдете в небытие вместе с теми же миллионами простым кликом одной кнопки, одного электронного импульса.
   Писатель внимательно слушал его слова, но в голову пришла абсолютно сторонняя странная мысль, точнее образ. Наверно, само место к этому располагало. Вдруг он почему-то вспомнил химическую модель молекулы воды, из своего детства, из тех далеких школьных уроков. Те три шара, соединенных серыми пластиковыми трубками, всплыли перед глазами очень ярким образом. И теперь он сравнил всех троих, собравшихся в этом бледном коридоре, с теми атомами той модели. И совершенно ясно себя он представил кислородом и даже ощутил некую связь между ними. Конечно, не ковалентную, значение которой он уже давно позабыл, но ту, из которой можно было черпать силы.
  - Я знаю, что этот выбор был не твой,- Авдей сделал несколько шагов в направлении Патоша,- как последнее желание, я разрешаю тебе сделать с ним все, что захочешь.
  Закончив, он жестом руки пригласил писателя приступить к своей мести. На что Патош даже не моргнул.
  - Врежь, обматери, хоть и убей. Не бойся, смелее,- продолжал подстрекать его Авдей, ожидая сладкого и интересного зрелища.
  И писатель подошел к Патошу. Подошел очень близко. Так, что смог ощутить его дыхание на своей щеке. В темных глазах Патоша отражалась паутина грибка с потолка, и смотрели они вперед, как будто, мимо или насквозь.
   Авдей затаился в предвкушении шоу. Писатель приподнял руку Патоша и, захватив ладонь, крепко-крепко сжал ее, словно пытаясь передать часть своей человеческой жизни, тепла, энергии в эту пустую оболочку.
  - Спасибо, друг,- тихо прошептал писатель и отпустил руку.
  Авдей расстроился. А вместе с тем и сразу обозлился. Он оттолкнул писателя назад и ударил по ногам, отчего тот упал на колени, больно ударившись о бетонный пол.
  - Где оно?- грозно нависнув над его головой, спросил Авдей.
  - Что?
  - Не прикидывайся и не играй со мной. Будет только хуже.
  Писатель играть не собирался. Скрывать ему уже было не чего. Немного пошарив в кармане брюк, он вытащил из него мутный пузырек.
  - Уже лучше,- выхватив из его рук стекляшку, санитар попятился назад.- И все же, я был прав. Вам необходимы пастухи.
  Закончив, он усмехнулся, одним движением скрутил пробочку на стекляшке и перевернул ее.
  - Все это не имело никакого смысла,- он снова улыбнулся писателю и перевел взгляд на мутный пузырек.
  И глаза его вдруг тоже помутнели.
  - Вы опоздали. Я уже возвращался обратно,- не вставая с колен, произнес писатель, наблюдая, как Авдей, покрываясь пеленой ярости и гнева, трясет пустой пузырек, жидкость из которого уже разошлась по трубопроводам миллионного города.
   И миллионы людей сейчас в эту самую минуту в этом самом городе, делая хотя бы несколько глотков обычной воды, превращаются из живых манекенов, зомби или душмеров (кому, как угодно) в настоящих людей, а настоящие люди становятся настоящими человеками.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Глава 10
  
   - Мда-а-а,- она протянула почти со свистом и упала рядом на кровать.- Мда-а-а.
  Нежной пушистой кошкой Катя нырнула ему под руку, а второй поправила очки. Страницы рукописи плюхнулись между их телами, как-то ювелирно точно.
  - И это все, что ты можешь сказать?- с улыбкой на лице спросил писатель и прижал ее к себе еще ближе. Так, что тепло их тел слилось в единый жаркий ком.
  - Я лишь просмотрела отдельные главы.
  - Все так ужасно?
  - Нет, почему? Ты постарался.
  - Прозвучало неубедительно.
  - Идея мне понравилась. Несомненно, у нее есть потенциал. Но...
  - Слишком сложные мысли для таких слишком простых слов?
  - К исполнению есть вопросы.
  - Мне тоже так кажется. Получилось похоже на елку, которую нарядили без особого вкуса массой прекрасных украшений, и стала она не елкой, а говенным кактусом.
  - Почти.
  - И на том спасибо.
  На большее он и не рассчитывал. Тем более, прекрасно понимал, что обидеть она его не сможет, а о качестве своей писанины он и сам был не лучшего мнения. Но писал, ведь так требовало время и сама Катя. Да, и что еще остается тому, кто решился стать писателем.
  - Нужно предложить Борису. Кажется, они сейчас ищут нечто подобное для нового проекта. Так что, может быть, все это,- она элегантно своей обнаженной сексуальной ножкой поддела ворох страниц печатного текста,- перевести в сценарный формат.
  - Я же говорил, все это не мое,- особо не слушая ее предложение, куда-то в сторону двери бросил писатель.
  - Зато, все это сможет тебя обеспечить. Тем более, по одному из твоих произведений, уже снимают. Скоро фильм выйдет в прокат. А это, скажу я тебе, лучшая реклама,- она запрокинула свой милый подбородок ему на грудь и широченно улыбнулась.- Так что, если их заинтересует идея, а затем и сценарий, то к выходу кино, издадим и книгу. Сегодня, это такой тренд.
  - Как все у тебя просто.
  - Ты же талант, а таланту нужно помогать. А помощник у тебя самый лучший,- она закончила и чмокнула его в сосок.
  Он привлек ее к себе и уже сам страстно поцеловал в губы. Настолько, насколько позволяли ее очки.
  - Зачем они тебе? У тебя же прекрасное зрение,- он аккуратно подцепил их пальцами и бросил на прикроватный столик.
  - Зато, они мне идут,- еще раз широченно улыбнулась она и ответила ему на поцелуй своими сладкими губами.
  Конечно, как можно спорить с тем, кто согревает тебя в постели. Уж, что-что, а греть она умела...
  - И, вообще, я на тебя обижена,- не переставая нежиться в его объятиях, шептала Катя.- Почему в твоей книге я - шлюха?
  - Во-первых, тебя в моей книге нет,- солгал писатель, и сам споймал себя на этой лжи. Где-то неосознанно, в глубине души он наделял свой вымышленный персонаж образом той, чье грациозное тело сейчас миловалось с ним постели.
  - Во-вторых,- продолжал он,- мне нравиться, как ты обижаешься на меня,- закончил и ладонью прошелся по ее спине, отчего девушка сладко прогнулась.
  - Вот, как! А как тебе понравиться это?- она чуть отстранилась и, шмыгнув рукой под одеялом, ухватилось за его причинное место. Да, так больно, что едва слезы не вырвались из глаз. Писатель за скулил, и Катя тут же отпустила руку, яростно и властно блеснув глазами:
  - То-то же.
  - Бешенная,- облегченно выдохнул он.
  - Вообще,- она снова облокотилась на него своей горячей грудью и кончиками пальцев дотянулась до столика с очками, затем, ловко вернув их на глаза, придала себе важный рабочий вид (видимо, без очков такой вид ей сделать было проблематично),- твоему произведению не хватает сильной романтической линии. Твой герой получился слишком скучным, унылым и неинтересным. Не помешали бы несколько побочных сюжетных ходов, более детальное описание того нового мира, в котором он оказывается, смешных ситуаций, вызванных подобным сюром, и, конечно, экшн. Где же драки, погони, стрельба и взрывы? Без этого никак. Особенно в сценарии.
  - Просто для меня важнее содержание, а не форма. Если честно, она мне даже не интересна,- писателю вдруг захотелось с ней поспорить.- Почему если храм, то обязательно с золотыми куполами?
  Катя замолчала.
  - И никого не волнует, что он пустует,- писатель продолжал набирать обороты.- Почему обвертка стала важнее содержимого? Начиная с еды, одежды, крова, а заканчивая искусством, чувствами, совестью и моралью.
  - Потому что все это - бизнес,- ответ для нее был совершенно очевиден.
  И мы тоже?.. Спросил он самого себя, боясь в ответ услышать, что мы - особенно. И хотя хотелось продолжать, но что-то внутри остановило. Какая-то очевидная бесполезность любого подобного продолжения. Почему-то он вспомнил свой первый рассказ. Ту пора, часы и дни, когда он как-то совершенно легко и свободно писал те строчки. Вспомнились и те совершенно удивительные потуги, та необыкновенная радость от самого процесса. И почему-то уже давно он подобного не испытывал. Наверное, тогда над ним ничего не довлело, никто не ожидал от него никаких чудес. А именно в такие моменты они и происходят.
   Писатель замолчал, лишь легкая грусть поселилась в его глазах. И Катя, кажется, это заметила, помягчела и снова прижалась к его груди.
  - Что случилось?- шептали ее губы.- Я же, просто, хочу помочь.
  - Я понял, извини. Конечно, тебе виднее.
  - Не волнуйся, все будет хорошо. У нас все получится. Я завтра же позвоню Борису, договорюсь о встрече.
  - Может, ты сперва прочитаешь весь текст?
  - Не ерничай, дочитаю по дороге на работу. Смысл я уловила, детали значения не имеют. Или, если хочешь,- она немного отстранилась от него,- я пойду читать сейчас, а ты останешься здесь. И читать я буду до самого утра, а ты и твой дружок насладитесь обществом друг друга. Только, пожалуйста, не на мои простыни.
  Да, уговаривать она умела, причем, аргументы подбирала всегда безотказные. И его ответом стал жаркий страстный поцелуй, которые увлек их обоих в чертов омут с головой.
   А по утру они проснулись. Точнее, он, потому как левая половинка кровати уже была холодная. Но писатель не удивился, только еще раз позавидовал небывалому трудолюбию Кати, ведь точно знал, что она уже на пол пути к офису. Вставать особо не хотелось. Он перекатился с подушки на подушку, и холодная простыня слегка взбодрила сонное тело. От кончиков пальцев на ногах до макушки на голове пробежали едва уловимые мурашки. Приятной волной, словно морской прибой, они пропитали сухую кожу живительной влагой, а в последней своей фазе ударились о берег. От подобного удара резко заболела голова. Очень неожиданно и очень сильно. Писатель даже прильнул к вискам, словно в попытке вытянуть эту боль своими крепкими пальцами. Однако быстро понял, что болело вовсе не в этой области. Что-то особо приставучее щипало на самой макушке. Именно в том месте, куда добежали мурашки от холода простыни, на которой еще несколько часов назад безмятежно спала Катя. Боль не унималась, но, как и ко всякой боли, привыкание происходило быстро. Казалось, что кто-то вбивает в то самое место гвоздь или долбит сверлом, только не снаружи, а изнутри. И даже на ощупь ему показалось, что там же образовалась странная шишка. И хотя волосы еще в достаточном количестве укрывали ее от более тщательного ощупывания, писатель догадывался, что шишка не еловая. "Укус, удар, аллергия..." Лежа на спине, с задранной к голове рукой, он придумывал объяснения, а когда рука затекала, переворачивался на бок. "А, может быть, лысею или опухоль..." Отмахнулся от последнего, крепко зажмурив глаза.
   Небольшая нервозность, а, скорее, обеспокоенность взыграла внутри, и его лежачее положение стало невыносимо неудобным, даже дискомфортным. Присев на край кровати, он на несколько секунд замер, пытаясь понять, ушла ли боль. И, действительно, на несколько секунд она ушла, но затем сразу же вернулась. Накатила с прежней силой и напором. Отыскав ногами знакомые тапки, писатель направился в ванную комнату. По пути бросил несколько взглядов на свои волосатые ноги в этих знакомых тапках и, несмотря на боль в голове, усмехнулся.
   Ее ванная пахла ландышем. А ландыш пах весной. А весна пахла детством. Потому в ее ванной комнате он всегда вспоминал свои летучие беззаботные детские годы. Тогда еще мир был удивительно прекрасен и прост. Когда в детстве ему болела голова, то бабушка... Хотя, когда в детстве ему болела голова? В его маленьком тельце никакая боль поместиться не могла. Зато прекрасно себя чувствовала сейчас, никак не оставляя в покое. Кое-что из лекарств Катя хранила в ящике над умывальником. Даже в этом писатель почувствовал какую-то дань моде или (ее любимое слово) тренд. Евростандарты, евроремонты, еврожизнь. Раньше дома подобные вещи хранились в верхней секции шкафа в коробке из-под обуви, а что-то за соблюдением условий хранения - в холодильнике. Теперь приезжая традиция переместила все в ванную комнату, разложила по мензуркам на полках специально отведенного ящика, на дверцу которого прицепила зеркало. Чтобы с утра в своем отражении каждый мог определить то, что нужно принять, дабы вечером там снова появиться. Наверное, так стало удобнее. Но, что удобно Иванову, не всегда идет Петрову...
   Как на зло, аспирин закончился. Пошарив с полки на полку, он только стал еще больше раздражен, и головная боль снова усилилась странной пульсацией. Вспомнив, как однажды он помогал Кате избавиться от излишков потребленного алкоголя, держа ее за волосы и считая колебания волн в ее желудке, писатель припомнил и тот факт, что рядом с полотенцами в ящике под умывальником видел небольшую аптечку. Спустившись пониже одним коленом, он почти с головой пролез на нужную полку. Среди вороха какой-то старой ветоши в самом дальнем углу нащупал шершавую коробку с крестиком на крышке. Знакомое название на упаковке отразилось привкусом удачной находки. А горечь самой таблетки этой находке придала еще и долгожданное спасительное облегчение. Едва он хотел вернуть упаковку с обезболивающим на место, как в той же аптечке под плотным настом активированного угля заметил кончик белой трубки, безошибочно угадываемый даже столь неотесанным в подобных делах мужчиной.
   Это был тест на беременность. Уже использованный. Положительный. Или, уже положительно использованный. Головная боль тут же исчезла. То ли подействовало лекарство, то ли она поняла, что сейчас не до нее. Тем более, возможность вернуться с двойной силой была заманчива. Он покрутил этот тест в руках, как какой-то термометр с невиданной до селе температурой, сообщавшей своему обладателю о совершенно важных изменениях. Самочувствия, окружающей среды, взаимоотношений. И в данной ситуации совершенно очевидными казались лишь два обстоятельства. То, что тест на беременность не его, а Кати, и то, что плюс на этом тесте изменит всю его жизнь. В какую сторону? Это уже было третье обстоятельство.
   Так, зачарованно остолбенев, он переместился на кухню. Налил себе холодный кофе, перемешал его и только потом заметил, что вместо ложечки использовал тот самый тест. Жутко испугался, будто не просто испортил кофе, а словно тем самым прервал беременность. Вскочил из-за стола и уронил чашку на пол. Темная жидкость быстро разбежалась по плитке несколькими лужицами, в итоге благополучно образовав целое озеро. Любуясь результатом своей рассеянности, писатель усмехнулся. Затем едва не рассмеялся, а, в конце концов, обрадовался. И, действительно, почему его радость оказалась такой заторможенной, ведь вероятность того, что он станет отцом, была той радостью, которую ждешь, может, всю жизнь. И случается она всегда неожиданно и всегда приносил большое счастье. Быть может, он просто боялся быть счастливым, боялся бурной реакции на такое счастье, боялся его сглазить. Ведь мы так жаждем счастья, а когда оно приходит, освещает нас своим добрым светом, мы боимся его. Словно, где-то глубоко внутри в подсознании зная, что за любое счастье нужно платить, и что всегда за белой полосой следует черная. Как бы банально это не было. Такое вечное ожидание чего-то плохого, страшного живет в нас вместе с другим глубоким пониманием. Пониманием жизни, как тяжелого пути, где нет правильных или неправильных направлений.
   И теперь, стоя посреди кухни и нелепо пялясь в лужу кофе на полу, он совершенно иными чувствами ощущал качество полученных известий. И даже глаза его стали иными. Глаза не сына, а отца. Так, по крайней мере, он сам себе вталкивал, и выступившая на них слезливая завеса стала тому подтверждением. Подобная маленькая слабость, как результат большой радости требовала незамедлительного выхода. Одному с ней совладать было тяжело, а вот разделить с Катей представлялось единственно верным решением. И как-то совершенно невыносимо захотелось ее увидеть, обнять, расцеловать. А все совершенно невыносимые желания исполняются не зависимо от прочих умозаключений. Хотя, и ум уже был затуманен.
   Дорога до ее работы заняла около получаса. В пути он миллион раз прокручивал разные варианты их встречи. Ее объяснения - его улыбки, ее слезы - его объятия, ее губы - его губы. И каждый раз все непременно заканчивалось поцелуем. Ему всегда нравилось ее целовать. Как наяву, так и в мечтах. И даже порой казалось, что и поцелуя для обретения той гармонии, которую он испытывал в ее объятиях, будет вполне достаточно. Словно поцелуй был той последней каплей, которой недоставало, чтобы заполнить все пустоты в его одиноком теле. И теперь все это обретало уже совершенно иной характер. С подобными мыслями он перебежал улицу, не замечая на какой свет, как и не помнил, рассчитался ли с таксистом, а если и рассчитался, то, явно, не в свою пользу. Еще раз удивившись своему необычному состоянию, но уже на тротуаре писатель заметил, что выбежал из дома в ее тапках. В них же он приехал к ней на такси, в них же в такой волнующий момент она его и увидит. Скорее всего, сразу разозлиться, а затем засмеется. Как смеялись некоторые прохожие, обходя стороной подобного чудака, хотя большинству до него не было никакого дела. Да, он и не желал их внимания. В этот момент в этих ее своих тапках он желал лишь раствориться в толпе, стать невидимым или остаться наедине только с ней, чтобы никто своим пошлым смешком не нарушил ту идиллию, которую создало его воображение. Он вспомнил свою историю и пожалел, что его история была такой ненастоящей. Ах, как бы она ему пригодилась. Вот здесь посреди улицы дотронуться до одного, зацепить другого, и, казалось, все мечты сбудутся. Но, вот здесь посреди улицы дотронься он до одного, зацепи другого и, в лучшем случае, покрутят указательным пальцем у виска, а могут и не так понять. Причем, у того, кто не так понял, виновным всегда оказывается тот, кто был не так понят. Не зависимо от качества ума той или другой стороны. И как каждый виновный заслуживает наказания, так и каждый непонятый заслуживает кары. А карать непонятых в человеческой природе, и ничто человеческое человеку не чуждо.
   Он и не заметил, как очутился прямо перед ней. Стеклянная прозрачная дверь отъехала в сторону, освободив проход в целый административный комплекс, отдаленно напоминающий улей. И жужжало здесь так же. И работа здесь так же кипела. И только вместо пчел туда-сюда сновал офисный планктон. Конечно, не такой симпатичный, но тоже назойливый. Вот бы превратиться в огромного кита и отобедать. В этом просторном холле проще было потеряться, чем найти нужную дверь. Практически у самого входа располагалась интересная охранная система, включающая в себя не один и даже не два датчика, измеряющих все, что можно измерить: вес, рост, размер заработной платы и количество алкоголя в крови. После подобных измерительных процедур следовало пройти по зеленой стрелке на стеклянном прозрачном полу, которая служила не столько указателем направления, сколько своеобразным металлодетектором.
   Писатель вспомнил, как Катя впервые пригласила его в свой офис. Он, конечно, ничего не подозревая, уверено рвался к лифту, проигнорировав всю дороговизну здешних спецэффектов, за что был остановлен угрюмым хамоватым охранником и возвращен на стартовую полосу. Вспомнились смешки незнакомцев, вся неловкость той ситуации и даже тот стыд - неотесанный и гнетущий. А охранник подливал масла в огонь, стараясь как ребенку или совершенно недалекому взрослому объяснить все этапы прохождения этой полосы препятствий. При чем, делал это с таким превосходством и позерством, словно актер в театре. Дурной актер в дурном театре. И писатель отчего-то был совершенно уверен, что и сам охранник лишь недавно разобрался во всех премудростях сложной компьютерной техники, но ничего не доставляет такому человеку большего удовольствия, чем унижение себе подобного на глазах тех, кому он служит. Но на этого неотесанного грубияна ему тогда было плевать. Задела Катя. Он заметил, как ей стало неловко. И она заметила, что он это заметил, потому попыталась сгладить ситуацию нелепой улыбкой, однако вышло еще хуже. Его стыд был более искренен, чем ее неловкость. Словно стыдно ему стало по его человеческой природе, а ей неловко только из-за соучастия. И писатель старался на нее не смотреть, отводил взгляд, даже, когда они уже поднимались в лифте. Оба смущенно молчали, как будто, ничего и не было. Много вещей из ее мира ему были непонятны и неведомы. Он не знал, как есть устрицы, не разбирался в дорогих винах или еще более дорогой живописи. Ей часто приходилось краснеть, а ему еще чаще стараться. Стараться вытравливать из себя себя же. И сам себя, порой, презирая, начал читать книги на подобие тех, где описано, как покорить любое общество или стать душой любой компании. И со временем ему стало нравиться то новое отражение в зеркале, как любому моднику нравиться примерять новый костюм. Со временем все проходит, как проходит и само время.
   Он и не заметил, как очутился перед ней. Конечно, не прямо, а чуть в стороне. И это было здорово, что она стояла здесь внизу в холле, ведь в тапках добраться до ее офиса у него не было ни малейшего шанса. А так, она уже была рядом. Была рядом всем своим естеством, красотой и женственностью. Строгий деловой костюм шел ей, как впрочем, к лицу ей были и все остальные обитатели ее огромного гардероба. Волосы ее были аккуратно собраны сзади, и во всей фигуре отмечалась та элегантность, которая свойственная женщинам, уверенным в своих силах и своем будущем.
   Увлеченно рассматривая Катю, писатель не сразу заметил стоящего рядом с ней мужчину. Высокого и статного. Лишь только когда он начал активно размахивать руками, стало понятно, что они разговаривают друг с другом. Мужчина напирал, Катя принимала. Затем они менялись ролями, и уже она усердно что-то ему доказывала, а он внемлил ее словам и, в процессе их поглощения, заметно огорчался. По началу, писатель подумал, что это один из авторов, которых она вела. Только почему их встреча происходила не в офисе? Да, и уж как-то особенно этот тип смотрел на нее. Увы, ее глаза писатель не видел. А сколько они бы ему объяснили... И чрезвычайно срочно захотелось поймать ее взгляд, совершенно точно зная, что он поведал бы гораздо больше, чем все слова их разговора. Писатель ступил в одну сторону, затем в другую, но в итоге вернулся на прежнее место. Туда же, к старому экрану.
   Рука Кати скользнула вперед и уперлась, как несгибаемый шест, в грудь незнакомца. Она словно останавливала надвигающийся на нее ураган, который тащил за собой не только шквалистый ветер, но и дождевые тучи. И несгибаемый шест дрогнул, как сухая земля дрожит под каплями. И мужчина обнял ее за талию. И руки ее опали вниз к полу, а голова склонилась на его груди. И мужчина захотел ее поцеловать, как еще вчера ее целовал сам писатель, но она отвела лицо в сторону, и в этот миг писатель увидел ее глаза. Как и она увидела его. И он прочел их. Прочел, как очень замечательную книгу, наполненную столь важными и нужными словами, смыслами и чувствами. Ее взгляд в тот самый момент не принадлежал ее телу. Он стал воплощением ее души. Но лишь в тот самый момент, в тот самый короткий момент, в те секунды. Она быстро вырвалась из объятий незнакомца. И вся красота тех глаз быстро улетучилась, уступив место на пьедестале страху. И вместе с ее страхом к нему вернулась его головная боль. Такая же как и прежде: острая и колючая. Машинально он приложил ладонь к макушке и ощутил там все тоже уплотнение. Оно странным образом пульсировало, будто жило отдельно от всего организма. И писателю тоже стало страшно. Он вспомнил свои счастливые утренние часы. И, неужели, они случились результатом такой цены. Он болезненно зажмурился и уже обхватил двумя руками всю голову, прося о помощи неведомого спасителя, но не надеясь ни на какое избавление.
   Наверное, Катя ему что-то кричала, но в потоке чужих и чуждых голосов ее слова исчезали, терялись и улетучивались. А он так же стоял, измученный телом и духом, пока здоровенный охранник геройски не снес его с ног. Упали они на кулер с водой. Весом двух тел смяв его под собой, как пластиковый стаканчик под подошвой обрушившегося на него ботинка.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Глава 11
  
   Пахло здесь сыростью и человеческими страданиями...
   Купить можно все: радость, счастье, удовольствие и любовь. Пусть не настоящие, лживые или призрачные, но, все же, купить можно все. Все, кроме страданий. По крайней мере, никто добровольно страдать не желает, тем более, никто не готов за это платить. А потому человеческие страдания, наверное, самые честные из всех человеческих ощущений. И здесь также пахло. Пахло какой-то честностью. Преступной, грешной и страшной, но честностью.
   Он вспомнил утреннюю свежесть ее кровати, нежность ее постельного белья и примерил все это к холоду и грязи камеры, в которой находился. Хотя и временно, но, все же, весьма реально.
   Едва уловимое мерцание просачивалось сквозь громоздкую дверь. Сливаясь с таким же блеклым светом в самой камере, эти два потока энергии не оставляли слабых попыток передать здешним обитателям каплю своей силы. Пол был холодным и каким-то липким. Тапки писатель потерял при задержании, потому лишний раз спускаться с нар не хотел. Обозвать кроватью то, на чем он сидел, на ум не приходило. И в памяти всплыло это интересное слово - "нары". Почему нары? Писатель не знал, и Википедии под рукой не было. Нечто подобное он, конечно, видел по телевизору, но сейчас, восседая на одном из таких настилов, он отчетливо вспомнил одно из складских помещений, где когда-то в студенческие годы подрабатывал. На таких же стеллажах, вмонтированных в стены, там хранились товары, ящики и прочие коробки с разным грузом. И теперь в этой камере он точно также чувствовал себя. И, видимо, это чувство изначально заложено в саму суть подобного заключения. Не человек спал на нарах, не наделенный правами, свободами и желаниями индивидуум, а предмет, вещь, товар, судьба которого решается между продавцом и покупателем. И только между продавцом и покупателем.
  "На три часа. До установления всех обстоятельств происшествия",- иногда эхом возникал в голове голос патрульного, повязавшего ему руки и затолкнувшего в служебный автомобиль. Вместе с тем здоровенным охранником, который, видимо, находился в камере по соседству. Только теперь у писателя медленно нехотя начала складываться картина произошедшего, хотя бы отдаленно напоминающая реальность. По крупицам, бит за битом, он заполнял память своим утренним счастьем, затем горечью увиденного в офисе Кати, а момент той абсурдной ситуации напрочь забыл. Словно на стыке двух совершенно важных для него открытий, произошел такой взрыв, что сознание отказалось реагировать на все внешние раздражители. Отказалось реагировать и регистрировать их.
   А между тем, охранник в офисе, как и любой другой человек, обеспечивающий в сидяще-спящем режиме безопасность людей, неожиданно, даже для самого себя, обрел крылья и созрел для подвига. Заметив странного мужчину в тапках, который не реагировал на посторонних, а затем в отчаянии начал молиться своему богу (в тот самый момент, когда писатель пытался утихомирить боль, обхватив голову руками), он принял его за террориста. А террориста принял за смертника. А смерть для героя - лучший раздражитель. Конечно, прибывший на место наряд полиции не стал долго разбираться в ситуации, а просто задержал обоих участников и доставил их в ближайшее отделение. Однако и там желающих разобраться не нашлось, а потому дежурный решил поместить задержанных в изолятор для их временного содержания. Словно, за три часа у кого-либо из доблестных стражей правопорядка обязательно бы созрело необходимое желание для проведения проверочных мероприятий. Слушать оправдания охранника или писателя никто не стал. Может, они не вызывали должной симпатии, а, может, услышав страшное слово "террорист", иные слова менее весомого характера слух уже не воспринимал. Хотя, писатель особенно не возражал. Вел себя молчаливо, а, значит, подозрительно. В нем смешалось очень много всего: от зудящей боли в голове, до режущей в сердце. Потому никакие меры процессуального характера ему в тот момент были не страшны.
  - Курить есть?- обронил пару слов незнакомец, который до этой пары слов молча лежал напротив у стены. Хотя, лежать и запрещалось, видимо, подобные запреты ему были безразличны. Лишь иногда по шагам коридорного, он напрягался и в ожидании замирал, чтобы затем снова расслабиться. Напоминало все это старую добрую детскую игру "в кошки - мышки". Правда, чуть гибридного характера, ведь мышка уже была в ловушке.
   На вид он был немногим старше писателя, но этим же своим видом показывал, что здешние стены ему уже давно знакомы, даже одомашнены.
  - Нет, не курю,- ответил писатель.
  - Ты кто по жизни?- видимо, у незнакомца возникло желание завести беседу.
  - Хочется думать, что писатель.
  - Значит, безработный,- улыбнулся заключенный и спросил.- Хороший?
  - Не знаю.
  - Как так, не знаешь? Ты либо писатель, либо нет. Либо хороший, либо нет,- он оживился, что даже присел на край, словно для его оживления лежачая поза не подходила.- Третьего не дано. Вот я - вор. Раз сижу здесь, значит, плохой. Но, все же, вор. Дома не строю, людей не лечу и книжки не пишу, а ворую.
  - Тогда, я - писатель,- заразившись его оживлением, с гордостью выпалил писатель, что даже самому себе немного стало смешно, и он добавил.- Только еще ничего не написал.
  - Вор, который ничего не украл,- про себя прошептал заключенный и на мгновение задумался.- Но, ты пиши. Кто-то же должен писать.
  И они оба замолчали.
  - Курить есть?- забывшись, еще раз спросил вор, а вспомнив, махнул рукой.- А здесь как?
  - Нелепая случайность.
  - Так в протоколе и указывай,- засмеялся собеседник очень громко и грубо, что сразу же прояснил, представившись.- Гена "Подкова".
  Они пожали руки. Писатель еще раз ощутил на себе его проницательный оценивающий взгляд, и какая-то несвойственная его годам мудрость была в этом взгляде, наверняка, видавшем виды и саму изнанку жизни, разных человеческих судеб, пороков и страстей.
  - Будешь в старости писать мемуары, обо мне не вспоминай,- улыбнулся Гена.
  - Отчего?
  - Не надо. Все свое я заберу с собой, а что оставлю, то уже записано не единожды во многих томах уголовных дел.
  И показалось, что ему стало грустно. Вернее, даже не грустно, а как-то грешно. Словно, перед ним цепочкой пролетели все те его поступки, дела, которые и хотелось бы позабыть, но от подобного груза избавиться не было сил. А, наверняка, и возможности. Рядом с ним писатель позабыл о Кате, перестала болеть голова, и даже камера предстала теперь в совершенно ином свете. Как нечто неопознанное, но вполне понятное и настоящее. Как место, где можно было что-то понять или чему-то научиться. Конечно, не задерживаясь здесь более трех часов. На большее сил у него не хватило бы. И он это прекрасно знал.
  - Как-то познакомился я с одной девицей,- снова улегшись на нары, начал рассказывать Гена,- падкой до мужицкого тела и водки. Жила она на окраине села, с дитем и бабкой. Пить и гулять ездила в город, дома еще стыдно было. Пропивала бабкину пенсию и возвращалась назад. В одном из кабаков мы с ней и сошлись. Она всерьез, я, как обычно. Думала, женюсь. Пить бросила, пошла на работу. Там же в деревне, в магазин, уборщицей. Месяц мы с ней душа в душу. Я забор наладил, дите ее не обижал, бабке за лекарствами в город ездил. Даже, пить не пил. Даже по выходным. И как-то раз она, дуреха, ночью после очередных жарких утех, слово за слово, обмолвилась, что собралась в магазине приличная выручка, и завмаг ее домой не забирает (обычное дело для сельских магазинов), а прячет там-то и там. Ах, дуреха, она, дуреха. Ей, что - просто слова, мне - сигнал. Она обмолвилась и забыла, как жена мужу очередную сплетню, только я ей был не муж, потому ничего не забыл. В ту же ночь вышел на улицу покурить и шмыгнул к магазину. Светло было, полная луна. В деревне тихо, красиво. Приятно работать. Магазин старый, но с сигнализацией на оконных решетках. Я тоже не промах и пока не старый. Взобрался на березу, росла она чуть ли не возле самой стены, перепрыгнул на крышу - старый потемневший шифер, а далее по нему пролез к дымоходу. Отопление в магазине было печное, старая труба доживала свой век. Оторвать возле нее доски обрешетки не составило труда, и через пол часа я уже внутри. Было так светло, что обошелся без фонаря, даже спички не зажег. Быстро нашел кассу, прихватил два пузыря и кольцо колбасы. Никаких следов, все аккуратно и незаметно. Тем же путем выбрался обратно. Заделал дыру в потолке и крыше, перелез на березу. Спускаясь вниз, только и услышал хруст веток да трест своей рубахи, как очутился на земле. Водка и колбаса в руках целые, а нога сломана. При чем, сразу понял, что сломал. Опереться, встать на нее уже не получилось. И хорошо помню, что взбирался на дерево и спускался с него одним и тем же путем, понимаешь, по одним и тем же сукам. Только, видишь разницу: туда лез порожним, а назад уже с грузом. Туда лез вор, который ничего не украл, а назад уже просто вор. И дерево не пустило, не приняло меня. Та говенная береза, будь она трижды неладна и трижды спалена в печи того самого магазина, не пустила вниз. А луна все также светила, и все также тишина лишь изредка содрогалась под трелями тамошних птиц, и я, содрогаясь от боли в ноге, дополз до ближайшего оврага, укутался в траву и выпил всю водку. Залпом без закуски. Лежал пьяный, одинокий и почти неживой, смотрел в небо, в его бесконечную глубину, где то там, то сям появлялись и исчезали звезды, и старался понять, отыскать свое место среди всей этой темноты. А утром меня обнаружили. Там же в канаве. Местный участковый. И я не сопротивлялся, ничего не скрывал, не врал и не хотел врать. Да, мог бы сжечь деньги или спрятать, поди докажи, что я их украл, взял бы на себя водку и колбасу, подумаешь, мелкое хищение, но не хотел. Не хотел из-за той березы, из-за того ночного неба и трелей тех ночных птиц, может, даже из-за той нелюбимой дурехи и того забора, который городил почти неделю. Не знаю... но не хотел. Мой грех, моя вина, свое заберу, чужого мне не надо.
  Гена закончил и замолчал. Машинально потянулся к ноге, и писатель лишь только теперь увидел, что под штаниной у него повязка. Кусок некогда белого бинта туго обвивал ногу вора, будто и сам хотел ее утянуть, но волей или неволей хозяина, пока удерживался на месте.
  - К чему я это все?- довольно неожиданно прервал тишину ее же автор.- Я - вор. И нет в этом никакого благородства, но я - вор и на большее не претендую. А ты пиши, коль ты - писатель.
  И на этот раз он окончательно смолк. И глаза его уперлись в потолок. Возможно, вместо которого он и теперь видел то звездное ночное небо, где то там, то сям появлялись и исчезали звезды, и он старался понять, отыскать свое место среди всей этой темноты.
   Как только в коридоре послышались шаги, оба постояльца практически одновременно встали. Камера отварилась, и писатель понял, что три часа прошло.
   На самом деле, прошел всего лишь один час. Катя подняла в отделении небольшое восстание и сумела добиться освобождения плененного раба. По рабски гордо с опущенной головой он покидал изолятор, и даже приток свежего уличного воздуха не заставил ее поднять.
   Катя ждала на тротуаре, рядом с парковкой. Нервно теребила в руках связку ключей от автомобиля, иногда больно ударяя брелком по новому маникюру.
  - Привет,- выдавливая из себя улыбку, начал писатель.
  - Здравствуй,- Катя дернулась вперед поцеловать его, но что-то ее остановило.
  Они неловко переглядывались. И чем больше, тем все более нервно.
  - Я потерял твои тапки,- не выдержал и снова начал он.
  - Черт с ними. Они за все ответят,- улыбнулась она.
  - Кто? Тапки?
  - Козлы в погонах,- засмеялась Катя.- Мы их засудим. Я позвонила твоему адвокату.
  - У меня есть адвокат?
  - Уже да,- она, наконец, решилась и обняла его, правда, практически сразу же отстранилась.- Тебе срочно нужен душ. Поедем домой.
   В машине пахло волнующим грозовым ожиданием. Кожа на сиденьях трещала, как и нервы, сидящих на ней. От веса, напряжения, неизбежности разговора, которого всеми закоулками души хотелось бы избежать. Но есть такие вещи, которые происходят с нами не зависимо от нашего желания. Их невозможно предотвратить, но можно отсрочить. И он стал придумывать оправдания.
  - На счет утра,- несмотря ни на что, разговор начала Катя, и писатель понял, насколько она была сильнее.
  Понять то, что дело было вовсе не в силе, а даже, наоборот, в тонкости и чувственности его внутреннего мира по отношению к ее непреклонному и расчетливому, он не хотел. Как предмет обожания, она была лишена всяких недостатков.
  - Ты мог не так все понять,- продолжила девушка и до белых костяшек на руках сжала руль.- У меня с ним ничего не было.
  "С ним" вот, значит, как звали того мужчину. Почему она придала ему такую анонимность? Почему не наделила именем? Такой хитрый женский ход указать на полное безразличие? А, может, это правда? Рой мыслей жужжал в голове, и она снова заболела.
   Все в том же месте на макушке он почувствовал пульсацию, резкое противное покалывание, даже небольшое повышение температуры.
  - У тебя есть что-нибудь от головы?- спросил писатель, стараясь не смотреть на нее.
  - Посмотри в сумке.
  После утренней находки ему стало неловко капаться в ее вещах, но боль была сильнее подобных смущений, и, благо, пачка обезболивающих лежала в боковом кармане. Он проглотил таблетку и едва не подавился: в пересохшем горле не нашлось даже капли жидкости, чтобы ему помочь. Подобное покашливание Катя восприняла, как легкое недоверие к своей версии событий или, по крайней мере, как требование больших подробностей и разъяснений.
  - Да, мы с ним раньше встречались,- она предприняла новую попытку, заметив, что писателю полегчало,- до тебя. Он был в меня влюблен, я им увлечена. Не долго. До нашей с тобой встречи. Он не сразу все понял. Долго названивал, встречал возле работы, настойчиво умолял вернуться. Также, как сегодня. И я решила все ему объяснить, окончательно и безвозвратно. Невольным свидетелем этого разговора ты и стал. Извини, я должна была раньше тебе рассказать. Но, по большому счету, все это не имеет никакого значения, ведь я люблю тебя.
  Она впервые произнесла эти три слова. Выронив их, как журналистка во время репортажа. Уж очень публицистично. Словно в линзу телекамеры, но и то, с суфлера. Даже автомобиль остановился. Правда, на светофоре.
   Красный.
   Что он мог ей ответить на подобное признание? Солгать, что поверил или признаться, что понял? А как же ее глаза на той анонимной груди? Открыть дверцу и выйти? Какой в этом смысл? Он уже привык к ней. Пусть так, весь мир - игра. В конце концов, он, ведь, ее не любит. Или...
  - Кстати, а что ты делал в офисе?
  Желтый.
  - Чей это был ребенок? Его или мой?
   Зеленый.
   Она тронулась с места, плавно нажав на педаль газа. Очень уверенно и спокойно. Мотор зарычал, Катя замолчала. Тоже очень уверенно и спокойно. Ему снова захотелось спросить, но он вспомнил, что уже спросил.
   "...был ребенок?" Ему почему-то совершенно стало понятно, что она уже не беременна. Она не беременна чьим-то ребенком. И тот плюс на тесте лишился одной черточки. И то кофе на полу разбежалось разными ручейками. И его вопрос, как простое анкетирование, а ее такое обычное молчание, как ответ в этой анкете. Она продолжала спокойно управлять своим великолепным дорогущим автомобилем, вся такая сильная, уверенная и не беременная.
  - Как ты узнал,- первое, о чем она решила спросить.
  - Нашел тест,- не соврал он.
  - Это все было до тебя,- Катя свернула направо и проехала через арку во двор дома.- Ты должен мне верить. Я люблю тебя.
  На этот раз слова прозвучали так, будто, она уговаривала не его, а себя, при чем, думала, чем чаще будет произносить их вслух, тем быстрее в этом себя убедит. Ему даже захотелось согласиться, что любить она умеет только себя, но для подобного ответа, конечно, не хватило смелости. Но, главное, он и сам, наконец, понял, что ему тоже было приятно ехать в этом дорогом шикарном автомобиле с этой дорогой шикарной женщиной, как и приятно было заниматься с ней сексом, а думать, что занимаешься любовью. Не менее приятно было ужинать с ней в дорогих шикарных ресторанах, знакомится с ее везучими друзьями и зарабатывать на них хорошие деньги. Эдакий симбиоз двух крайностей, примирившихся с последствиями. Вор, который ничего не украл.
   Он залез под душ. Специально включил холодную воду, дабы остудить пережитое. Слышал, как скрипнула дверь в ванную, и обнаженная Катя запрыгнула к нему. Ойкнула от обдавшего ее холода и тут же крутанула вентиль горячей воды. Она осторожно, прощупывая почву под ногами, словно опытный сапер, придвинулась к его уставшему телу в ожидании либо жарких объятий, либо полного игнорирования. И, казалось, к обоим вариантам она была готова, заранее все обдумав на несколько шагов вперед.
   Ее прекрасное тело всегда его возбуждало. Порой, он даже за это себя ненавидел, но устоять не мог. Как не смог и в этот раз. И девушка обрадовалась: для нее такой исход был предпочтителен и наиболее легко выполним. А он головой уже не думал. Единственное, что во время близости постарался выплеснуть на нее всю ту ярость и злость, скопившуюся за этот странный день.
  - Надо почаще ругаться,- смеялась она, упиваясь не столько наслаждением, сколько победой.
  - Просто надо почаще заниматься этим в душе,- он хотел произнести нечто глубокое и осмысленное, а выпалил первую пришедшую на ум чушь с намеком на шутку, что сразу же сам и понял, как свою ограниченность.
   Смыв с тела остатки своего позора, писатель ушел в спальню. Катя, что-то напевая себе под нос, осталась под струей горячей воды. Такая же мокрая, но уже не такая прекрасная. В спальне он принял еще одну таблетку. Боль не уходила. Последнее, на что он уповал, стал сон. Как закономерное окончание тяжелого похода.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Глава 12
  
   Несколько дней силился написать рассказ, навеянный пережитыми впечатлениями. Но все попытки были тщетны. Словно он лишился творческой девственности, и восстановить ее даже хирургически путем было невозможно. Не помогал и алкоголь. Зато прекрасно справлялся с его головной болью, которая стала настоящей проблемой. Подобные проблемы обычно решают с помощью врачей, к которым обращаться писатель боялся, опасаясь узнать, что проблема у него совершенно не решаема. Летальность или фатальность его головной боли страшили гораздо больше, чем сами симптомы. Потому пил. Универсализм такого лекарства справлялся и с первой, и со второй бедой. Бедой по имени Катя, с которой эти пару дней писатель не виделся. Она занималась важными делами, а по вечерам отправляла ему свое интимное фото и банальную фразу с пожеланиями спокойной ночи. Он в ответ отсылал ей смайл. Такое потрясающе глубокое общение ему даже стало нравиться. Во-первых, оно было в духе времени, а во-вторых, не отнимало много этого самого времени. Но, почему-то, его, все равно, всегда не хватало. Жизнь делалась проще, работы случалось меньше, дороги стали быстрее, а времени категорически мало. Видимо, важным показателем времени является результат, а какой может быть результат от безделья...
   Результаты Кати были вполне осязаемы. За эти несколько дней писатель успел немного соскучится по ее телу, и теперь в лучах тусклого эротичного света она выглядела весьма возбуждающе. Как обычно, вся светилась особой элегантностью и среди прочих дам в ресторане выделялась своей особой красотой. Что, конечно, сама прекрасно понимала, потому сияла гордостью и высокомерием, успевая еще кокетливо подмигивать невезучим спутникам серых спутниц, этим самым подмигиванием выражая им свое соболезнование. И та спокойная чарующая музыка, звучащая со стороны рояля, способствовала подобному ритуалу.
   Заметив писателя, Катя улыбнулась и указала на часы. Он, действительно, немного опоздал, но третьего еще не было.
  - Что за мужчины пошли?- улыбнулась Катя.- Нет, рыцари и джентльмены окончательно вышли из моды. И даже на свидание уже первой приходит девушка.
  - Разве, это свидание? Я думал, деловая встреча,- писатель уселся напротив и стал ловить на себе некоторые взгляды с соседних мужских столиков. Взгляды, в которых отчетливо угадывался вопрос: как такой, как он, смог сесть за столик с такой, как она...
  - Борис будет через минуту. Задерживается. Пробки,- Катя подняла бокал и намекнула писателю.
  Он ответил. Сделал несколько глотков. Больше не хотел, чтобы голова оставалась ясная. Тем более, по пути в такси принял несколько новых таблеток от своей боли, смешивать которые с алкоголем в аптеке категорически не советовали. И пока они действительно срабатывали. А Катя улыбалась. Видимо, предстоящая встреча сулила хорошие новости, а, может, бокал с вином уже был не первый и даже не второй. И она, действительно, была прекрасна. Писатель подумал, что эту ночь обязательно проведет с ней, и от подобных мыслей кровь прильнула к лицу. Хорошо, в полумраке местного освещения она этого не заметила, а если и заметила, то не удивилась.
   Так они просидели еще некоторое время. Милые и увлеченные друг другом. Потом к их занятному уединению присоединился знакомый Кати по имени Борис. Он был очень похож на остальных посетителей ресторана: довольный жизнью, успешный мужчина средних лет, который, не скрывая этого, глазел на Катю и также, не скрывая этого, посматривал на писателя. Последний стал чувствовать себя немного лишним, потому решил принять немного лишнего.
  - Хоть и не хочется о делах, но все же,- спустя полу часа начал Борис, как истинный бизнесмен,- мы заинтересованы. Для начала мне нужна вся рукопись, желательно, уже завтра. Три дня на изучение и анализ потенциала, идеи, содержания и ваших возможностей.
  - Конечно, никаких проблем,- обрадовавшись переходу разговора в нужное русло, отчеканила Катя.
  И показалось: то легкое опьянение, та вальяжность в ее теле моментально куда-то исчезли, как только стали обсуждаться деловые вопросы. Писатель попытался тоже быстро сообразить, но не осмелился вставить и слово, потому просто кивнул в знак согласия.
  - В случае одобрения идеи,- продолжал Борис,- сценарий мне будет нужен в конце квартала. Если необходимо, подключим своих штатных сотрудников, от вас только общее руководство группой.
   Писатель не успевал глотать за потоками исходящей информации, а после вовсе перестал об этом задумываться, доверившись умениям и знаниям Кати. Он решил как следует напиться, чтобы отметить удачный исход переговоров. А то, что исход был удачный, понял по широченной довольной улыбке Кати. И, казалось, эти двое уже не замечали его, беседовали друг с другом, оставив творца в покое или, просто, не нуждаясь в его мнении.
   Писатель заказал бутылку виски. В аптеке не обманули: с алкоголем лекарство совершенно перестало действовать и, даже наоборот, спровоцировало сильнейшие боли. Снова на макушке он почувствовал нестерпимые уколы, и этот комок или сгусток вредности ожил и зашевелился. Пришлось срочно залить пожар крепким градусом со льдом. Борис, видимо, получивший нужный сигнал с циферблата своих дорогих часов (раньше восьми они не начинал) решил составить компанию, при чем, сразу тройной порцией. Так писатель понял, что деловая часть их встречи окончена. Катя тоже это поняла и на секунду отпросилась в дамскую комнату. Видимо, пережить этот победоносный момент наедине со своим отражением в зеркале, а не в подобной компании. Такой эгоизм источал ее уверенный взгляд, и писатель, конечно, это понял. Конкурировать с ее любовью к себе он не мог.
   Секунда ее отсутствия затянулась на несколько минут. Борис и писатель успели допить одну бутылку и заказали следующую. Во время ожидания заказа они уже стали практически лучшими друзьями.
  - Все это полная чушь,- разгорячено доказывал писатель.- Я написал полную чушь, а ты собираешься это снимать.
  - Да. Так и есть,- не менее живо реагировал собеседник,- а ты думаешь, там, за океаном, не чушь снимают? Когда ты последний раз был в кино? Только такая чушь сегодня может принести кассу. Может, но не гарантирует. Если даже там каждый второй фильм проваливается в прокате, то что уж говорить о нас.
  - Везде деньги, деньги, деньги.
  - Конечно, и только они. И всегда они. Что у нас, что там. Только там зарабатывают после выхода фильма в прокат, а у нас зарабатывают по время производства этого фильма. Такая сложная коррумпированная система. Ведь очень проблематично отследить финансовые потоки и все затраты: актеры, грим, костюмы, декорации, компьютерная графика и прочие зеленые экраны, на которые траться государственные зеленые бумажки, треть из которых, в лучшем случае, оседает в карманах приближенных к процессу заинтересованных лиц. Потому качество продукта на выходе дело уже второстепенное.
  - А как же достоинство художника?
  - А достоинство художника измеряется размерами его аппетита. И чем художник известнее, тем аппетит его выше.
  Принесли новую бутылку. И они вдвоем практически одновременно, но не чокаясь, выпили. Борис был доволен и наслаждался процессом, писатель разрывался на части. Боль в голове не унималась и, несмотря на полное опьянение остального тела, чувствовалась она втройне трезво. Молча, он поднялся со стула и поплыл в сторону выхода, заметив за спиной легкую усмешку Бориса, наполненную иронией и превосходством.
   Свежий воздух лишь слегка охладил кожу. Погладил ее своим бодрым потоком, но глубже проникнуть не сумел. Телефон уже был в руке. Видимо, вызов помощи был неизбежен. Не хватало еще потерять сознание прямо на пороге этого пафосного заведения. Более нелепой и пошлой ситуации в такой момент он и представить себе не мог. Едва он успел дотронуться до экрана, как рядом оказалась Катя. Она была немного взволнована, но при виде писателя в стоячем положении улыбнулась.
  - Борис сказал, что ты вышел,- она нежно прикоснулась к его плечу.- Тебе плохо. Перебрал.
  Вот откуда была это ирония и превосходство в улыбке продюсера. Он подумал, что этот зеленый писака не только не умеет писать, но даже и пить. И писателю стало обидно и горько. А, главное, совершенно ясно, что писать он, действительно, не умеет. И тот говенный продюсер был гораздо выше его. Нет, не своим положением в обществе и размером банковского счета, а своей честностью по отношению к своей действительности. Писатель сравнил его с тем вором из изолятора, и оба они казались ему такими настоящими и правильными, что рядом с ними сам писатель выглядел, как зеленый писака, заблудившийся в собственных фантазиях.
  - Как ты?- еще раз спросила Катя, сменив улыбку на легкую тревогу.
  - Голова,- едва прошептал писатель, содрогаясь от очередного приступа боли.
  Катя заботливо дотронулась до его волос, провела по ним своей нежной рукой и остановилась на макушке. Писатель судорожно сжался в ожидании чего-то страшного, как только она дотронется до его опухоли. Но ничего подобного не произошло. Даже, наоборот. Девушка засмеялась. И он неожиданности такого поворота, он также улыбнулся.
  - Глупыш, пойдем,- она схватила его за руку и потащила за собой обратно в ресторан.
   Заперев дверь дамской комнаты, девушка взгромоздила свою сумочку возле раковины. Ловко сортируя пальчиками ее содержимое, она не прекращала улыбаться, а писатель все также содрогался от боли.
  - Какой же ты глупыш,- ерничала Катя.
  - Что происходит?- недоумевал писатель.
  - Почему ты молчал? Я думала, ты все знаешь?
  - Ты о чем?
  - И как ты вообще терпел такую боль? Давно она тебя беспокоит?
  - Практически неделю.
  - Бедолажка,- наконец, она вытащила искомый предмет, оказавшийся небольшим тюбиком без маркировки размером с ее же пальчик.- Вот, намажь.
  Он перехватил ее руку и немного отстранился.
  - Что происходит? У меня что, растут рога?
  - Не смешно,- немного обиделась девушка и убрала руку.
  - Тогда, что это?
  - Я думала, ты все знаешь,- повторила она,- это, как коренные зубы. У всех по-разному: у кого-то появляются раньше, у кого-то позже.
  - Зубы на голове? Катя, что ты несешь? Я еще не такой пьяный.
  - Дурачок, конечно, это не зубы,- снова засмеялась Катя, и ему стало немного легче, правда, ненадолго.- Это гриб.
  Произнесла она уже весьма серьезно. Хотя, он не сразу и поверил.
  - Что?- в подтверждение своих сомнений, зло выпалил писатель.
  - Это гриб. Так случается с каждым, но в разное время, как и с зубами. Мой, например, вылез два года назад. Боль была ужасная, но эта мазь,- и она снова протянула ему тюбик,- сразу поможет. А спустя неделю опухоль исчезнет. Появиться только родинка на мочке уха.
  Она повернула голову и продемонстрировало свое милое ушко, на мочке которого он, действительно, заметил небольшую родинку. Невероятно, сколько раз он ласкал и шептал ей на это самое ушко разные непристойности, но только теперь увидел эту странную родинку. Хотя, ничего невероятного, все же, уши не были его любимым местом на ее теле.
  - Я думала, ты все это уже знал,- продолжала удивляться Катя.
  - Нет, не может быть. Это шутка такая? Какой к черту гриб!- выругался во весь голос писатель и тут же зажмурился от боли, словно этот треклятый гриб в голове обиделся за такое недоверие. Он выхватил из ее рук мазь, выдавил на палец и аккуратными, но сильными движениями втер в свою макушку. Прямо в то место, где, как шпиль, торчал непонятный пугающий комок. Катя улыбалась, следя за ним со стороны, затем, как только он закончил процедуры, притянула его голову и страстно поцеловала в губы. Он снова почувствовал их сладкий аромат, вкус ее языка, запах ее кожи, и, странным образом, боль стала исчезать.
   Они целовались. Минуту, может, больше. Пока в дверь кто-то не постучал.
   Домой в такси ехали вместе. Предчувствие длинной ночи в ее постели не покидало его всю дорогу. В отличие от боли, которая полностью исчезла.
   Пол года спустя об этом случае он совершенно забыл. Снова сидел на съемочной площадке. Но уже как знаменитый, признанный автор. Первый фильм по его первому рассказу и его первому сценарию получился на удивление сильным. Вместе с ним он объехал канадские и итальянские земли и везде был принят шквалом аплодисментов. Теперь он уже умел надувать щеки, хитро умиротворенно щурить глаза и мыслить иными категориями. На площадке его уважали и любили наблюдать за ним со стороны, признавая художника с большой буквы. Иногда он запирался в гримерке с молодой подающей надежды нимфеткой, которая брала всё в свои руки и не только в свои руки брала она всё, решая удовлетворить его плотские желания, дабы удовлетворить свои плотские амбиции. Иногда он, по-прежнему, ночевал у Кати.
   Жизнь бежала своим чередом, за каждым поворотом преподнося неожиданные, но приятные сюрпризы. Он, конечно, не поверил словам Кати о грибе. Еще несколько раз позже попытался спросить у нее, но ничего нового так и не узнал. Прошла и прошла, черт с ней. Гриб, так гриб, черт с ним. Грибам, вообще, свойственно спасать человечество (например, пеницилл), так почему бы им и не сгубить его...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Эпилог
  
   После того, как знакомый женский голос продиктовал адрес и время встречи, прошел один час. Ровно столько ему понадобилось, чтобы на метро добраться до ее офиса.
   Катя нервно покачивалась в своем кресле, также нервно теребя в руках карандаш. Страницы его первого романа были неаккуратно разбросаны на ее столе, исчёрканы и измазаны разными чернилами, с множеством пометок на полях. Оторвав глаза от текста, она ему мило улыбнулась. И хотя улыбка была самая, что ни на есть, добродушная, у писателя она почему-то вызвала легкий приступ нервоза и тревоги.
  - Я всё,- наконец, она закончила читать и встала из-за стола.- Буду откровенна: мне не понравилось, но есть с чем работать.
  Другой бы писатель мог и обидеться, но только не он.
  - Довольно интересно,- продолжала девушка,- но много не связного. Ты поднял кучу вопросов, собрал их вместе, и в итоге получился букет непонятно чего и непонятно для кого. Потом, этот сюжет в сюжете, такой Троянский конь, но две части без единого смысла и посыла. И, в конце концов, почему твоя Катя такая сука? Ты этим на что-то намекаешь? И, вообще, что это за латынь в названии?
  - Это гриб: "кордицепс однобокий".
  - Почему не на русском? Читатель должен всё понять исходя из твоего текста, а не сидеть в Гугле, дабы отыскать, что ты имел в виду.
  - Не вижу ничего плохого, если тот, кого заинтересует, найдет это в интернете, а тот, кому не интересно, и читать не будет. Считай, этой мой каприз.
  - Какие могут быть капризы за деньги издательства? Люди рискуют, вкладывая в тебя.
  - Что ты предлагаешь?
  - Предлагаю, сменить название. И еще много чего.
   И она, действительно, много чего предложила. Казалось, засыпала его тысячей вопросов и предъявила тысячу упреков. Как град полила на его молодое тело, что захотелось спрятать его под пиджаком, укрывшись им с головой. Вместо этого, он опрокинул стакан холодной воды. Второй захотелось опрокинуть на Катю, чтобы остудить ее пыл, что, похоже, девушка сама заметила и сбавила обороты.
  - Я так потому, что мне не безразлично,- она стала оправдываться, и он понимающе кивнул головой.- У нас впереди много работы, но, я уверенна, все получится. Поработаем над сюжетом, диалогами, интригой и все обязательно получится.
   Закончив, Катя подошла к писателю и поцеловала его. Ее не безразличие было настолько очевидным, что и сам поцелуй вышел наполненным эмоций, предстоящих свершений и планов. И ко всему этому писатель уже был готов. Он обнимал девушку за талию и наслаждался этим мгновением, не загадывая далеко вперед, чтобы не разочароваться.
   Назад домой писатель ехал на такси. В хорошем расположении духа, веселый и бодрый. Предстоящая работа его нисколько не пугала, он был готов творить и созидать. Таксист рассказывал анекдоты, ругал прохожих, сигналил встречным и попутным потокам, а писатель свидетельствовал в его пользу. Поддакивал, смеялся, где надо, и соглашался со всем. Особенно, когда заметил небольшую родинку на правой мочке правого уха своего друга - водителя такси.
  
  Конец.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
Э.Бланк "Пленница чужого мира" О.Копылова "Невеста звездного принца" А.Позин "Меч Тамерлана.Крестьянский сын,дворянская дочь"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"