Аннотация: Посвящается миллионамм русских офицеров, честно выполнивших свой долг.
ПИРАТ
В кадетском корпусе Василия Васильевича, мягко говоря, не любили. Боевой полковник Василий Васильевич Бабушко был назначен начальником кадетского училища после бесславно проигранной Русско-Японской войны, где при обороне Порт-Артура вел себя по геройски, был тяжело ранен, попал в японский плен и вернулся оттуда больным человеком, неспособным продолжать строевую службу. В плену он выносил все тягости и лишения наравне с солдатами, так и не дав слова врагу, что отказывается от дальнейшего участия в войне.
Десять лет он как привидение бродил по темным коридорам Преображенского кадетского корпуса, опираясь на дубовую палку и распугивая зазевавшихся кадетов. Весь седой, с густой пышной шевелюрой, орлиным носом, слепой на один глаз - он напоминал призрак зловещего пирата, душа которого не могла обрести покой под тяжестью совершенных грехов. За глаза не только кадеты, но и преподаватели, так и звали его - "Пират". Знал ли он сам об этом - история умалчивает.
Полковник был сторонником жесткой дисциплины и телесных наказаний. Каждую субботу в корпусе пороли розгами провинившихся воспитанников. А провиниться было легко. За опоздание в строй, за болтовню на уроках, за плохо сделанные домашние задания. Особенно доставалось кадетам за двойки по фехтованию и стрельбе. И на всех порках Василий Васильевич присутствовал лично. Сам он, конечно, подростков не порол, но внимательно следил, чтобы никто из экзекуторов не смалодушничал, не пожалел кадета.
После Февральской революции многие воспитанники корпуса разбежались, а сам кадетский корпус был переименован в Преображенскую военную гимназию. Дисциплина в это время как в армии, так и в военных учебных заведениях сильно покачнулась. Это было по всей России, но только не во владениях Василия Васильевича. И, несмотря на строгий запрет, он продолжал свои субботние экзекуции. Когда воспитанники попытались создать Комитет Гимназистов и взять власть в гимназии в свои руки, члены Комитета были схвачены, выпороты и отправлены по домам. На этом вопросы демократии в гимназии были закрыты. Но с началом октябрьских беспорядков гимназию пришлось закрыть во избежание расправы оголтелой пьяной толпы над дворянскими детьми. Гимназисты были возвращены родителям, сироты же, дети офицеров, погибших на фронтах Первой Мировой, были вывезены от греха подальше в уездный Боровск, подальше от революционной смуты.
Первые упоминание о Боровске относятся к тринадцатому веку. Когда-то он являлся важным форпостом на дороге к Москве. Еще город был известен древним Боровским Пафнутьевым монастырем, толстые стены и башни которого делали его в те годы неприступной крепостью. К началу же двадцатого века город превратился в обычное среднерусское захолустье. Там, на территории местной гимназии, Василий Васильевич и три оставшихся с ним преподавателя продолжали обучение будущих военных. Все они, двадцать кадетов и четыре преподавателя, жили невдалеке от гимназии, в помещении бывшего церковного сиротского приюта, находящегося на высоком берегу реки Протвы. До приюта это здание было пересыльной тюрьмой. Что в нем было до этого неизвестно, так как документы во время немецкой оккупации сгорели вместе со зданием краеведческого музея. Однако особый интерес вызывали подвалы здания, напоминавшие скорее знаменитый критский лабиринт. Они были овеяны сотнями легенд, как это часто бывает в небольших городках, где нет никаких особых достопримечательностей, а жизнь скучна и монотонна. По легендам подвалы изобиловали привидениями разных мастей - от средневековых до совсем еще свежих. Кроме этого, по слухам, потайные ходы оттуда тянулись аж до самого монастыря.
Однако, к Рождеству все изменилось - революция докатилась и до Боровска. Пьяные разночинные толпы врывались в дворянские и купеческие дома, все ломали и крушили, хозяев же, которые имели глупость остаться, убивали вместе с домочадцами, не жалея даже детей. Больше всего поражала жестокость и бессмысленность этих погромов.
То утро у кадетов началось, как всегда, в шесть часов с подъема. К этому времени полковник, уже помытый и побритый, был облачен в свой мундир, застегнутый на все пуговицы. Дальше же пошло что-то не так. Вместо зарядки Пират приказал всем воспитанникам получить оружие и спокойно, без спешки выходить во двор. Спустившись, кадеты увидели огромную разношерстную толпу, изрыгающую ненависть и рвущуюся через запертые ворота. Когда все построились, к ним обратился Василий Васильевич:
- Сынки, - начал он, еле сдерживая слезы, - Россия умирает! Вы будущее России, на вас надежда! А потому, прошу вас, не вступать в бой с этой швалью, а спуститься с майором Бакетиным в подвал. Здесь есть подземный ход. Спасайтесь! - и потом обращаясь к майору, - прошу вас, Александр Михайлович, голубчик, спасите их, сохраните для России.
Кадеты впервые слышали такие слова от Пирата. Уж больно слова "сынки" и "голубчик" не вязались с его суровым обликом. Сейчас он был больше похож на заботливого отца, чем на тирана. Они сгрудились у здания, не понимая до конца, что же им делать. Кроме полковника и майора Бакетина здесь было еще два преподавателя: прапорщик Черемных и капеллан, он же преподаватель закона божьего, отец Иоанн.
- Отец Иоанн, присоединяйтесь к воспитанникам, - обратился Василий Васильевич к священнику.
- Я потомственный дворянин, сын мой, - ответил священник, доставая из-под рясы новенький наган. Майор Бакетин подошел к полковнику, они обнялись и трижды поцеловались. Затем майор повторил ту же процедуру с прапорщиком Черемных. После, смиренно сложив руки, он подошел к батюшке.
- Благословите, отец Иоанн.
- Благословляю на святое дело, сын мой. Иди с Богом, - произнес капеллан и перекрестил офицера. Получив благословение, майор дал команду спускаться в подземелье.
В это время толпа, возглавляемая маленьким тщедушным человеком в черной кожанке, золотом пенсне и с козлиной бородкой, который именовал себя комиссаром Штейманом, сломала ворота и ворвалась во двор. Половина кадетов уже успела спуститься в подвал, остальная столпилась у двери. Лестница была крутая и сильно выщербленная, поэтому спускаться приходилось медленно и осторожно.
- Кто сделает шаг, прокляну! При жизни отпою! - громовой голос, раздавшийся за спинами кадетов, заставил их невольно вздрогнуть и обернуться. Капеллан стоял перед толпой с распятием в правой руке и наганом в левой, его голос был настолько решительным, что толпа замерла.
Но немая сцена продолжалась не долго - на первый план нетвердой походкой вышел здоровенный пьяный матрос, опоясанный пулеметной лентой. "Чаво?!" - прорычал он и сделал шаг вперед. Через секунду грянул выстрел, матрос упал как подкошенный.
- Простите, времени не было, я его потом прокляну - извиняясь, пробасил священник.
Толпа отступила, но не надолго. Воодушевляемая Штейманом, она сорвалась и ринулась вперед навстречу револьверным пулям. Толпа ответила нестройными ружейными выстрелами, поражавшими, главным образом, спины своих. Потом офицеры выхватили шашки. Священник же поднял крест и пытался словом Божьим образумить заблудших. Но долго сопротивляться разъяренной толпе преподаватели не могли, она поглотила их, повалила на землю и начала пинать и топтать. Она продолжала их пинать, даже когда все трое были уже мертвы. Когда все устали, мертвецов подняли, вынесли за ворота и бросили в сточную канаву. К этому времени все кадеты успели спуститься в подвал. Последним спустился майор Бакетин, заперев за собой тяжелую дубовую дверь.
Расправившись с преподавателями, почуявшие вкус крови, люди ринулись преследовать воспитанников. Однако, уперевшись в закрытую дверь, они остановились. Комиссар снял фуражку, почесал затылок и, словно сообразив, что делать, послал несколько человек на поиски ломов. Ломов они не нашли, но притащили здоровенное бревно, которым принялись работать как тараном. Некоторое время дверь продержалась, но потом сдалась и треснула под нажимом стенобитного орудия. Народ, давя друг друга ринулся в подвал. Первые ряды, вытолкнутые на крутую лестницу под давлением остальных, падали. Следующие ряды шли по ним. Раздались крики и стоны раздавленных и умирающих. Единственный, кто сохранил остатки здравомыслия, был комиссар, пытавшийся навести хоть какой-то порядок. Но его крики тонули в этой какофонии звуков и не могли остановить толпу, раззадоренную погоней. Люди чувствовали себя загонщиками на охоте. Их не волновали затоптанные товарищи, главное было настигнуть беглецов и растерзать. Охотничий инстинкт обуял толпу. Она ринулась в темное подземелье, никто даже не додумался взять хоть какого-нибудь светильник. Через несколько минут все погрузились в полную темноту. Кругом были лишь холодные стены. Люди попытались двигаться на ощупь. Но пол был усеян обломками камней, люди спотыкались и падали, ранились об их острые края. Следующие падали на них. Опять раздались стоны и крики. Энтузиазм начал проходить, и толпа стала искать обратный путь.
Следующая попытка погони была уже более организованной. Отряд из пяти сухопутных матросов, которые каким-то загадочным образом оказались в тысяче километров от моря и здесь не трезвели ни на минуту, и семнадцати вооруженных рабочих во главе с комиссаром отправился догонять беглецов. Ими были изготовлены факелы из подсобного материала, и отряд погрузился во тьму подземелья.
Сначала погоня проходила без особых проблем, коридор был широким, и отряд быстро двигался вперед. Потом тоннель начал сужаться, появились боковые проходы, изучение которых отнимало драгоценное время. Преследователей успокаивало одно - вера, что и у беглецов не было карты подземелья, а потому они тоже были вынуждены блуждать в лабиринте.
Холодные стены лабиринта были покрыты вековой пылью и плесенью, они были противными и скользкими на ощупь. На уши давила мертвая тишина, какая бывает только в склепах. Теперь дорога, по которой двигался отряд, напоминала спуск куда-нибудь в загробный мир. Несмотря на показную веселость, нервы у всех были напряжены, они были готовы отреагировать выстрелом на любой шорох. Конечно материализм отрицал саму возможность существования нечистой силы, но из твердо убежденных материалистов в отряде был один Штейман, остальные же не исключали возможности ее существования.
Впереди что-то заскрипело, трое рабочих с винтовками наперевес ринулись в направлении звука. В самом углу небольшого зала они увидели, деревянную дверь, раскачивающуюся на ржавых петлях. Создавалось полная иллюзия того, что она болталась на ветру, хотя здесь, в подземелье, не было ни дуновенья. С середины зала дверь была не видна, так как скрывалась каменным уступом. С некоторой опаской они вошли в небольшую комнату и осмотрелись. Комната была абсолютно пуста, только в центре зияла шахта колодца. Никакого шевеления, никакого звука, лишь противный скрип двери разрывал гробовое молчание и доставал до самой глубины души. Скрип царапал по нервам, он заполнял все пространство... Они подошли к колодцу, скрип внезапно исчез. Теперь все наполнилось мертвой тишиной. Один из рабочих склонился над колодцем и попытался посветить вниз, двое товарищей стояли рядом, тоже пытаясь заглянуть внутрь. Шахта колодца уходила далеко в глубину, откуда вдруг повеяло болотом. До них донесся запах сырости и болотной травы, отчетливо послышался шорох камышей. Сколько они стояли на краю бездны? Может минуту, может час, может вечность... Дверь, доселе свободно раскачивавшаяся на скрипучих петлях, теперь была закрыта. Они не знали, что их ждет впереди, а потому легкая тревога, засевшая в глубине их душ, не сменилась волной вопящего ужаса.
- Куда они подевались? - раздраженно кричал Штейман, - это саботаж. Да я их по законам военного времени!
Однако, не смотря на жуткое раздражение комиссара, остальные стали по сантиметрам осматривать каменные стены зала.
- Кажись дверь! - вскрикнул один из матросов, - раздери меня гром, но минуту назад ее не было.
- И точно, не было! - вторил ему бас одного из рабочих, - я лично всю стену облазил. Не было двери!
- Это идеализм, товарищи. Это контрреволюция! - завизжал Штейман, как поросенок, которого режут.
- Ты чего? - уставился на него матрос, - тебе ж черным по белому сказали, что ее здесь не было.
- Товарищи, - не угомонялся Штейман, - товарищ Ленин учил...
В это время матросам удалось вскрыть дверь, и они, не дослушав комиссара, ворвались внутрь. Все, что они увидели, был колодец в центре пустой комнаты, пол из обшарпанных каменных плит и стены из крошащегося от старости красного кирпича. В комнате не было ни души. Матросы внимательно осмотрели стены, никаких признаков другого выхода не было.
- Странно, товарищи, - заявил Штейман, нервно вертя головой, - но, как вы знаете, семеро одного не ждут. А потому, нам надо продолжать преследование.
Они оставили эту комнату и двинулись по узкому темному коридору, пока не уперлись в почти глухую стену. (Она могла бы совершенно справедливо называться глухой, если бы не крошечная дверь, в которую человек мог пролезть только на четвереньках).
- Кто пойдет? - поинтересовался голос из толпы.
- Добровольцы есть? - серьезно спросил комиссар.
- Нема добровольцев! - ответил ему тот же голос.
- Значит, я назначу! - заявил Штейман.
- А плохо не будет? - ответил ему кто-то.
- Может, сам полезешь? - поинтересовался голос из толпы.
- Товарищи, я поставлен сюда, чтобы... - начал свою речь комиссар, подражая манерам Владимира Ильича.
- Лезь, жидяра, не доводи до греха! - оборвал его зычный голос матроса в гигантских клешах, рваной тельняшке и с красной гвоздикой, приколотой к бескозырке.
Понимая, что ничего другого не остается, Штейман встал на четвереньки, открыл дверь и полез в образовавшийся проем. За ним последовали остальные. Оказавшись внутри, они видели в полумраке комнаты покачивающиеся тени. По мере того, как матросы и рабочие с факелами наполняли комнату, становилось светлее. Теперь эти тени начали приобретать свое истинное обличие. На веревках, которые непонятным образом крепились к потолку, болталось три висельника. Вглядевшись в их окровавленные изуродованные лица, с которых лоскутами свисала кожа, рабочие с трудом узнали своих, потерявшихся пятнадцать минут назад, товарищей. Рядом с ними с потолка спускалось еще около двадцати пока пустых веревок с петлями на конце. Воцарилась гробовая тишина. Потом кого-то начало тошнить, остальные попытались отодвинуться от него подальше. Кто-то начал креститься.
- Чего бояться? - нарушил тишину голос матроса с гвоздикой на бескозырке, - ну, не выдержали, повесились, - заикаясь продолжал он, - что нам мертвецы сделать могут? Вас здесь куча мужиков с ружьями.
Однако его слова, никого не успокоили, да и сам он верил в них только за счет еще не выветрившегося алкоголя. Но чтобы самоутвердиться он вплотную подошел к ближнему из повешенных и взял его за руку.
- Видите, - обратился он к остальным, - совсем не страшно. Он мертв.
Но вместо успокоения он читал в глазах слушателей все больший ужас. Когда он повернулся к покойнику, то тут же отпустил руку, а сам застыл на месте, сумев издать лишь душераздирающий крик. Покойник пристально смотрел на него широко открытыми глазами и шевелил губами, будто пытаясь что-то сказать. Только из его мертвых посиневших губ не вылетало ни звука. Два других покойника тоже открыли глаза, и беззвучно открывая рот, начали тянуть к матросу лишенные кожи руки с длинными, неизвестно откуда взявшимися, когтями. Потом все трое стали царапать когтями веревки, пытаясь освободиться от пут. Веревки начали перетираться на глазах. Матрос, вдруг отошедший от столбняка, не стал дожидаться, когда мертвецы до него доберутся, и рыбкой бросился в дверь, с невероятной скоростью вылетев наружу. За ним в низкий проем поползли остальные. Выбравшись на другую сторону, моряки окружили, получившего стресс товарища, и стали его успокаивать. К ним присоединился и комиссар. Рабочие же пустились врассыпную. Они уже забыли о своей высокой миссии расправиться с подростками, и думали только об одном, живыми выбраться из этих чертовых катакомб. Побросав факелы и оружие, они ринулись в темноту лабиринта, гонимые страхом.
Кадеты двигались по мрачным коридорам с серыми каменными сводами. Местами, где с потолка сочилась вода, на полу образовались грязные зловонные лужи. Преодолевая их ребята пытались затыкать носы и не дышать, но запах все равно проникал внутрь, вызывая непреодолимые приступы тошноты. Вода хлюпала в ботинках, ноги от усталости наливались свинцом, но останавливаться было нельзя. Предполагая возможность погони, они шли в полной тишине, не желая давать лишний козырь в руки противника.
- Думаю, скоро должен быть выход, - полушепотом подбодрил ребят майор, - еще немного, и мы на свободе.
В ответ раздалось только несколько тяжелых вздохов, и небольшой отряд безмолвно продолжил свой путь. Поворот, еще поворот, что это впереди?.. Кадеты не смогли сохранить спокойствие и побежали, но через несколько шагов остановились как вкопанные - коридор заканчивался завалом. Ребята попытались оттаскивать камни в сторону. Напряжение было такое, что у некоторых из-под ногтей выступила кровь. Однако расчистить дорогу своими силами было невозможно - завал оказался капитальным. Обессиленные кадеты уселись прямо на холодный каменный пол. Младший из них - Юра тихо заплакал. Майор подошел к нему и погладил по волосам.
- Не надо, Юра, - сказал он, - мы должны быть сильными. Мы будем искать другой путь. Здесь оставаться нельзя, надо идти.
Кадеты после пятиминутной растерянности поднялись и пошли вслед за офицером.
- Товарищи, - обратился комиссар Штейман к оставшимся с ним матросам, - главное сохранять спокойствие. Да, некоторые контрреволюционные элементы покинули нас, но мы должны продемонстрировать образец революционной выдержки. Все, что вы видели, не больше чем мираж, вызванный нервным переутомлением и низкой революционной сознательностью. А потому, нечего волноваться.
Честно говоря, сам Штейман уже начал сомневаться в незыблемости основ материализма, но матросам он не мог показать такую слабость. Он направился вперед по коридору уверенной походкой, увлекая за собой моряков. Пройдя десятка два шагов, Штейман уперся во что-то твердое липкое и незримое. Комиссар сделал еще усилие, и преграда исчезла. Зато на его лице и всем теле стала болтаться, прилипшая и свисающая лохмотьями, толстенная паутина. Огромный лохматый, похожий на тарантула, паук скрылся от нежданных врагов в какую-то щель, и оттуда украдкой выглядывал, бросая злобные взоры на матросов.
Следующая дверь, в отличие от предыдущих, не имела никакой таинственности. Она болталась на одной петле, и комната, находившаяся за ней, просматривалась через образовавшиеся щели. Там не было никого, даже покойников, комната была совершенно пуста. Поэтому матросы легким ударом приклада сбили дверь и со второй петли, и та с грохотом рухнула к их ногам. Комната действительно оказалась совершенно пустой, если не считать, весящей на задней стене картины. Вернее, то, что это картина, можно было догадаться только по наличию рамы. Само же полотно было скрыто от окружающих толстым слоем пыли и паутины.
Матрос в рваной тельняшке, который не мог успокоиться после предыдущего фиаско, уверенно шагнул вглубь комнаты и снял картину со стены. Недаром говорят, что битому неймется. Смахнув с нее рукавом пыль, он уставился на полотно.
- Да, это же та контра, которая стреляла в нас во дворе! - удивленно вскрикнул он. Действительно с портрета на него смотрел строгий взгляд Пирата.
- Наверное, решил нас напугать! - притворно весело крикнул он товарищам, - заранее свой портрет здесь повесил, думал, мы испугаемся. А мы тьфу на него, - сказал матрос и плюнул в центр изображения.
Портрет не остался в долгу. Черты на портрете начали изменяться. Сначала лицо на портрете начало синеть, потом рваться кожа, а из образовавшихся дыр полезли черви. Они сползали с картины и облепили руки матроса. Сердце у того жутко билось, пот катился градом, холод пробежал по всем его жилам. Портрет же продолжал меняться. Начала сходить кожа, провалились глаза, теперь на матроса смотрели пустые глазницы. К его горлу приближались руки скелета, с быстро растущими, острыми как бритва, когтями. Черви лезли в рот, нос и уши. Матроса трясло. К тому времени, когда когти достигли его шеи, тот безжизненно упал на землю. Рядом с ним рухнул портрет, мгновенно рассыпавшийся в мелкую пыль. Теперь об этой ужасной сцене напоминали лишь небольшая горка пыли и безжизненное тело моряка, распластавшееся у ног товарищей.
На несколько секунд все погрузилось в мертвую тишину. Потом ее нарушил волчий вой, хлопанье крыльев и чье-то дикое хихиканье. Трепет пробежал по жилам живых. Все вокруг ожило, заулюлюкало, стены разверзлись, комната наполнилась движением, потянуло могильным холодом. Ужас парализовал комиссара, члены отказались слушаться, сознание оставило его, он упал.
Кадеты плутали по лабиринту подземных ходов, пытаясь найти тот единственный коридор, дающий им свободу. Однако, выбранные ими пути, каждый раз заканчивались тупиками. Упираясь в каменные стены, они то и дело возвращались назад. Но кадеты не унывали, предпринимая все новые и новые попытки вырваться на свет. Когда керосин в лампах начал заканчиваться, им пришлось ради экономии затушить большую часть фитилей, и теперь отряд шел почти в полной темноте. Только впереди несли горящую лампу, которая освещала им путь.
Вдруг впереди мелькнуло что-то белое - совсем небольшое пятнышко. На мгновение появилось и исчезло. Потом из полного мрака оно появилось вновь. Теперь оно стало больше. Когда на пятно упал тусклый свет керосиновой лампы, оно оказалось большим белым попугаем. Попугай сделал круг над головами кадетов и полетел вперед в глубь одного из самых темных тоннелей.
- Я знал, что он нас не оставит, - таинственно произнес майор, а потом обратился к ребятам, - пойдемте за попугаем, он покажет дорогу.
Когда комиссар пришел в себя, его окружала гробовая тишина. Рядом валялись бездыханные тела моряков. Их бушлаты были порваны, тельняшки разодраны на лоскуты, лица сплошь перемазаны кровью. В неподвижных зрачках застыл ужас. Теперь Ефим Штейман остался совсем один. Ефим брел по коридору, держа в одной руке догорающий факел, в другой - маузер. Он испуганно оборачивался на каждый шорох, его пугала каждая тень. Теперь, после случая с портретом, от материалистических убеждений не осталось и следа. Он готов был молиться, креститься, если бы это помогло. Сейчас он был просто загнанный испуганный брошенный всеми несчастный человек.
Коридор резко повернул, и, когда Ефим зашел за угол, оттуда метнулась тень. Комиссар вскинул пистолет и несколько раз выстелил. Однако тень оказалась заурядной крысой, которая запищала и бросилась в щель. Ефим тихо заплакал. Он не имел сил идти дальше, не имел сил бороться. Он сдался. Штейман выронил маузер и уселся на холодный пол. Факел погас, а из глаз катились крупные слезы. Он сидел в полной мгле, не видя даже кончика своего носа. Революция теперь ему казалась чем-то мелким, далеким. Как он мог посвятить этому жизнь?
Когда Ефим поднял глаза, перед ним было какое-то существо. Оно почему-то было видно даже в полной темноте, оно светилось изнутри. Фима догадался, что это призрак, но даже не испугался, он отнесся к этому совершенно безразлично. Обреченно взглянув на существо, висевшее в воздухе, он понял, что жизнь его подошла к концу. Комиссар отдавал себе отчет, что один без света он обречен на скитание по лабиринту, пока не умрет в мучениях от голода и жажды. Поэтому быстрая смерть была предпочтительна. Он приготовился к смерти.
- Фима! - вдруг донеслось до его ушей. Голос был удивительно знакомый, однако Ефим никак не мог вспомнить, где он его слышал. Да, конечно, это был голос его отца. Но тот умер уже десять лет назад. Хотя сейчас Фима был готов поверить во что угодно, хоть в Бога, хоть в черта, хоть в переселение душ.
Фима еще раз поднял глаза. Над ним действительно стоял отец. Он стоял с огромным ремнем в правой руке. Отца Ефим боялся больше всего в жизни. Напившись, тот брал ремень и начинал воспитывать маленького Фиму. При этом разумных пределов в процессе воспитания он не знал. Несколько раз мать отбивала у отца уже полуживого мальчишку и прятала где-нибудь в сарае или у соседей. Наверное, это во многом определило его дальнейшую судьбу - заставило Фиму отречься от своей зажиточной семьи и полностью уйти в революцию. Он ушел в революцию семнадцатилетним юношей и только сейчас понял, что жизнь его прожита напрасно.
- Фима, я тебя пою, я тебя кормлю, - услышал Ефим. Отец всегда так начинал, когда ему очень хотелось дорваться до Фиминой задницы.
Ефим был готов к смерти, но к встрече с призраком своего отца... В то время, когда тяжелый ремень был уже занесен над его головой, Фима вскочил, пронырнул под рукой отца и побежал. Он никогда не делал так раньше. Раньше Фима боялся так поступать, потому что отец все равно бы его поймал, но тогда запорол бы до смерти. Сейчас же толи он переборол страх, толи страх толкнул его на такой безрассудный поступок. Но Фима побежал. Он бежал в полной темноте не разбирая пути, бежал в никуда.
Толпа у входа в подвал ждала уже восемь часов, но из его глубин никто не появлялся. Сначала она начала редеть, потом расходиться, к десяти часам вечера у входа оставалось всего несколько совсем стойких ее представителей. Когда и они почти потеряли терпение, из глубины подвала появился совершенно седой тщедушный старичок, в котором трудно было опознать черноволосого комиссара Ефима Штеймана. Старик безумно вертел глазами, а вместо ответов на вопросы лишь глупо хихикал. Остатками толпы он был препровожден в местную больницу, а оттуда машиной был отправлен в Москву к известному в то время психиатру. Дальнейшая судьба Ефима Штеймана автору неизвестна.
Покинув сырое подземелье, кадеты шли по высокому берегу реки Протвы. Сейчас они не знали, что пятеро из них, включая майора Бакетина, погибнут уже через полчаса в стычке с конным разъездом красных казаков, прикрывая отход своих товарищей, а живых несколько недель будут прятать монахи за высокими стенами. Еще пятеро погибнут в Гражданскую, причем двое на стороне красных. Они не знали, что двое покинут Россию навсегда, и до глубокой старости будут сожалеть об утерянной Родине, трое будут расстреляны в тридцать седьмом. А маленький Юра в сорок третьем, будучи уже в звании генерал-лейтенанта, по дороге на передовую попадет под обстрел немецкой артиллерии и будет посмертно награжден Золотой Звездой Героя Советского Союза. Сейчас они ничего этого не знали. Сейчас они просто уходили подальше от страшного лабиринта. А из мрака подземелья одинокая фигура Пирата махала им рукой. И на его плече сидел белый попугай.