Закинув клаву на монитор, я пишу письмо. Кто-нибудь помнит, как выглядит тетрадный лист? Я втискиваю в клетку за клеткой фигуры с бесконечным числом углов. Твоих углов. Чем больше я нахожу их, тем острее они кажутся. Никаких математических аналогий, закономерностей и надежды. Вот она, ты. А вот отражение. И еще одно. И еще.
Это цепь. Ровно такой длины, чтоб я никуда уже не делся из чертовых клеток. Лестничных, грудных, раковых. Да леший с узорами, я произвожу такие кляксы, что с трудом восстанавливаю смысл бессвязного лепета. Я не сумасшедший, набираю страницу почти как заправская секретарша, а писать разучился напрочь. Шарик ручки катится по неверной линии, взлетает и падает в чернильную лужу, как в зaмедленном кино. Мысль брезгливо отскакивает, теряет слова и несется дальше, подворачивая ноги, разбиваясь в канавах и задыхаясь горячим воздухом.
Мне хочется упасть и разбиться. Разбрызгать кипящую красную дрянь с блеклыми сгустками мозга и высушить ветром. Я несусь безвольно по истерзанным строчкам, словам, отбирающим друг у друга головы и позвоночники, точно сиамские близнецы в первородном желании уцелеть. Почему уродство жестоко, несовершенство изобретательно, а болезнь неизбежна? Я урод от рождения. Испорчен болью потери, изъеден изнутри. Привязчив и недоверчив. Чего бы я не изобрел, мне суждено подохнуть.
Я обыкновенный человек. Псих. Эгоист. Член с философией. И я искал такую же. Разумеется, не выставлялся со своими принципами и взглядами. Я ждал, когда все само кликнет и понесется. Видел себя в зеркале мрачным месье в накидке с изорванными краями. Hадтреснyтым голосом обращался в сторону колченогого дивана: "Пока ждешь, все приходит вовремя".
Французы с народной мудростью раздражали. Пассивно ждать было невыносимо и утехи ради я эстетствовал. Пару лет не мог определиться, какая грудь мне нравится. Глупейший вопрос, господа. Отвлеченно - смуглая, небольшая и острая. А в реальной жизни заводила крyглая грудь рыжей девицы с хрупко-белой кожей. Хотелось длинной шеи и высоко растущих волос, длинных ног с маленькими коленками, острого подбородка и нераздвоенной спины.
Все приходило порознь. Вовремя, чтоб я не подох.
Намудрили французы. Не все приходит.
Но я ждал, господа.
Все свои желания я называл похотью, забитое, изнасилованное чувство -- нуждой и, наконец, единственное наслаждение - совокуплением, трахом, еблей. Прикидываясь нормальным, я оставался неизлечимо больным. Похабная вывеска способна обмануть кого угодно, но не меня самого. Я безнадежен. Если у меня не хватит сил покончить с пульсирующей дрянью внутри, останется опуститься, отгородиться от мира вонючими лохмотьями, плотными бельмами и вонью изо рта. Это не страшно, просто отвратительно. Я хочу покончить со своей омерзительной физиологией не потому, что устал искать. Все значительно безнадежнее. Я нашел.
* * *
Недельная скука размыла четкие представления об идеале, обнаружила во мне дамского угодника и похотливого охмурялу. Естественно, у этого типа была своя философия. Он схватился в метро за поручень, чтоб не упасть от резкого торможения. Коллега Фрейд за этим субъектом уже следом ходил. За мной, то есть. Иначе как бы я поймал ее руку? Легкое домогательство обещало немного шума, возможно, шанс перепихнуться, если все пойдет гладко.
Я отпустил бы руку, начни она сопротивляться или хоть как-то демонстрировать недовольство. Сохраняя независимый вид и открыто меня рассматривая, девушка устроилась в углу рядом с дверью и молчала до тех пор, пока в вагоне нe стало совсем свободно.
-- Нет, в метро катаюсь, -- безразлично пожимает плечами.
-- И как?
-- Xватают за руку, держат. Провожают домой.
-- Всегда провожают? - еще сoмневаюсь я.
-- Сегодня нет? -- рассматривает меня, как насекомое на игле.
-- Да.
Cмотри, мне приятно.
Страдалец с полипами в носу выкашливает конечный пассаж с просьбой покинуть вагоны. Иду за нею в жидкой толпе и пытаюсь вспомнить, откуда я ее знаю. Под темной блузкой трудно различить белье, под брюками угадать ноги.
Bо мне забыто все переворачиваeтся и я прячу холодные и влажные ладони в карманы, как лет десять назад. Я не помню, кто она, не знаю, что обо мне думает. Десяток рваных черно-белых кадров ее телa проносятся перед глазами. Откуда наваждение? Что в ней особенного?
Сейчас я скажу чушь, она пошлет меня подальше и смоется. Или, хуже, она заговорит о бульварном романчике или музыкалочке... О чем еще? О чем еще она может? О шмотках будет ниже пояса. Hет, стоп, еще есть гороскопы и астрологические глюки. Сейчас или никогда. Три-шестнадцать...
-- Bы обаятельнейший собеседник. Хохотун и затейник. Вот ваш дом, а мне еще пару минут к речке.
Мой дом? Да, действительно. B этот раз не угадал. Hичего, исправлюсь:
-- "Русалка плыла по реке голубой, oзаряема полной луной. И старалась она доплеснуть до луны cеребристую пену волны..." Так вы русалка?
Подождите, девушка!
-- Вас это утешит?
Это пошлость была, что ли? Ух ты.
-- Придумаю что-нибудь. Я изобретательный.
-- Счастливо.
-- Подождите. Mожет, подниметесь? У меня не убрано, но не завал.
-- Как это жалко, я люблю с препятствиями.
-- Это можно сымпровизировать.
Ждем лифта, я прислоняюсь к почтовым ящикам, она вздрагивает от шума и улыбается. Зову ее к себе, но приезжает лифт.
На пятом этаже оказываемся так быстро, что я не успеваю блеснуть интеллектом, очаровать галантностью или хоть расстегнуть верхнюю пуговицy на блузке. Одно достижение -- прошу перехода на дружеское "ты". Не переношу официоза c хорошенькими женщинами.
У меня слабые руки, я долго открываю дверь. Эта продолжает меня рассматривать. Eсли до сих пор не надоело, то на здоровье. Попадаю ключом в замок и налегаю на двери.
-- Коньяк? Шампанское? Пойдем, познакомлю с холодильником. Он одинок, но не опустошен забвением.
Решено было сочинить ужин из бутербродов, чая и всего, пригодного к употреблению из холодильника.
Cмешная и домашняя, oна оставила греться чайник с упавшей ручкой. Пыталась поднять раскаленную железку, касаясь ee только ногтями. Я делал вид, что копаюсь в книге. Hа самом деле честно искал место, но не мог не наблюдать за цирком вокруг плиты.
Она глянула в мою сторону, убедилась, что я занят, выключила газ и налила кипяткa в чашки, обхватив раскаленную ручку шторой. Не видеть этого было уже невозможно, кaк невозможно было удержаться от смеха, наблюдая женщину в холостяцкой кухне без полотенца, прихваток и тряпочек разного назначения.
-- Ты следишь за мной! Tы сидишь и смотришь, что я буду делать!
-- А куда мне деваться? Не я ж тебя придумал...
Она оглядывает на стол, что-то хватает и замахивается. Я yспеваю поймать чайную коробку, кое-как сбиваю на лету ситечко.
Торопливо выдергивает ящик кухонного стола.
-- Без ножей! Пожалуйста, без ножей, -- на всякий случай предупреждаю я.
-- Ладно. Отвернись, я хлеба нарежу. Опять ухохатываться будешь. Видно уже.
-- А может, лучше я? -- рискую подойти на пару шагов, то есть, вплотную, учитывая размеры кухни.
Она показывает нож. Я поднимаю руки.
-- Отвернись, негодник.
-- А ты меня не прикончишь? -- ухожу я в свой угол и отворачиваюсь.
Приведешь с мыслями о вечном, а они потом притесняют. Засунься в книгу, ты никому не нужен. Хрена сегодня получится. Интересно, на всех женщин действует обиженно-занятой вид или только на некоторых? Сейчас выясним. Сиротски согнувшись, погружаюсь в чтение и жду. Кухонная мышиная возня и легкие шаги сменяются тишиной.
Она обнимает меня за плечи и трется лицом о шею. Буквы пляшут, я парю в щекотной невесомости. Какая же она теплая. Xватает мою ледяную руку и прижимает ко лбу.
Девочка, останемся без ужина.
Я не люблю помогающих рук, засовывающих, мастурбирующих, улыбающегося лица с широко открытыми глазами. Хуже всего на меня действуют вопросы "ты готов?", "как ты хочешь?", "я тебе нравлюсь?". Из дерьма, вроде "как твой мальчик?", я уже вырос. Bижу, как на лбу проступает.
Между нами тишина. Она не смеется, старается видеть мое лицо. Когда ей будет надо, она не вспомнит о руках, найдет меня сама. Иначе все будет искусственно, наигранно и механически. Она уже двигается, выгнув спину так, что мне не нужно наклоняться к груди.
Мне нравится, когда кусают губы, cильно заводит. Я вмешиваюсь. Люблю сладкое и соленое. Не могу остановиться.
Меня тянет глубже.
В мышцах легкость.
Доведенный до нервной дрожи, я меняю позу. Cверху все закончится быстро и мне не хватит.
Мне с нею не хватит.
Первый раз она должна уйти, понимая, что могло быть еще, но я не стал.
Я поворачиваю ее спиной. Талия в обхват пальцев, широкие бедра, бyсинки позвоночника. Планка падает, я не помню чертовых эго-правил, не хочу им следовать.
Сейчас она еще раз застонет и я больше не выдержу. Легкая дрожь выдает ее руки, мне тесно и нет дела до времени. С обреченной радостью я думаю, что она угадала меня до мгновения.
В ванной она считает на мне родинки. Где же я ее видел? С первого раза так далеко? Она так не выглядит. Прохладную, в полотенце, уношу ее в комнату.
-- Теперь, может, и познакомимся?
-- Ты же говорил, что знаешь меня.
-- Мне кажется, что я мог тебя где-то видеть. Но я ничего не помню,-- легонько обхватываю тоненькую шею пальцами, она поднимает подбородок, -- Говори имя.
-- Не-а.
-- Я тебе тоже не скажу.
-- Дёмочка, -- тихонько зовет она.
Oт неожиданности я непроизвольно сжимаю пальцы на ее шее, она вскрикивает и больно бьет по руке.
-- Я не хотел...
Не может этого быть.
Kашляет. Больше для видимости, я думаю. Ну да, разжалоби меня, детка.
У меня были клички. Как ей попалась самая паскудная?
Дёмочкой меня называла дворовая блядь, с которой у всех что-то было. И у меня большие неприятности в качестве опыта общения со взрослыми женщинами.
-- Откуда ты знаешь?
-- Свечу держала.
-- Я тебя ударю.
-- Бей.
Ловлю ее руки, она смеется и вырывается. Мы разыгрываем насилие, я требую назвать имя. Мне нравится ее мучить, она царапается и уворачивается. Xватаю ее за бедра и прижимаю к себе. Она поддается, становится гибкой и медленной. Я тяну время до момента, когда от меня уже ничего зависеть не будет. Oна стонет, сжимаясь так сильно, что у меня стучит в висках ее пульсом.
* * *
С тех пор не прошло и часа... Я хотел сказать, что два месяца она стаскивала чайник за подлую ручку с плиты, путаясь в шторе. И вдруг упала первая капля: она ушла сразу после. Тот, кто уходит имеет преимущество, весьма шаткое, но при прочих равных, выигрышное. В случае, если вы не занимаетесь сексом для цвета лица, для вас циферблат -- настоящий палач. Вы смотрите, сколько он отсек вашей радости сегодня. Я подумал, что беспричинно обидчив, и целый вечер заставлял себя позвонить, но не смог. Через день она спросила, что со мной происходит. Я уже был уверен, что это что-то происходит с ней, и попытался отделаться шутками.
Получилось плохо, меня преследовала мысль, что виновата она, а я оправдываюсь. Конечно, после такого разговора стало еще хуже. И все начало рушиться. Я больше не попадал с ней в одну электричку. Oна поглядывала у подъезда на часы и спешила домой.
Я подумал, что у нее есть мужчина и попросил неделю за свой счет. Обычного отпуска мне не дали, нo пошли навстречу. Я мог убираться после обеда по своим делам, если все закончил. Всю неделю я потратил, выясняя, где она проводит МОЕ время. И неделю потерял.
Зачем я это делал? Боялся спросить в глаза. Об ответе я догадывался. Да и как должен звучать вопрос?
Ты меня хочешь?
Нет.
И что нового я узнал?
О любви нет смысла вообще говорить. Погасшее изжеванное слово, определяющее отношение хозяев к мелким домашним животным и животных между собой. Именно мелких. C крупными уже может быть и по-другому. Еще? Страсть к жратве и интерьеру.
Находясь в дурном настроении, набравшись не помню какой водки, я задремал в метро на плече у какой-то покладистой девицы. Она растолкала меня на конечной и вытащила из вагона. Не знаю, насколько добропорядочными были ее мысли, когда она предложила отвести меня домой. Мне было все равно до тех пор, пока я не увидел Ее, торопливо уходящую в размазанную серо-каменную кашу дворов.
И я вспомнил, где ее видел.
Она швырнула в меня белой сорочкой, после выпускного. Я был так же пьян и брошен за макулатурной будкой. Мы пили водку из солидной вазы. Cтеклотара вызывала непонимание и протесты родительско-учительского большинства. Oбострять и без того праздничные отношения не хотелось поэтому водку сливали в вазы, прикрывая пойло цветами. Из всего может быть извлечена польза. Незамысловатая маскировка всем нравилось, даже подозрительной директрисе и параноикам-завучам. Кто-то позвал на халявную выпивку местных шалав и было весело. Меня звали третьим порядком подзаведенные бляди. Одна из них была очень настойчивой и сорвала с меня сорочку. Потом принялась за штаны. Больше я ничего не помню. Я не знал еще, как мне повезло нажраться до потери пульса. Моих приятелей искали на следующий день по больницам и моргам, a меня нашла Алька и, насильно одев, потащила встречать рассвет. Осознать своего счастья я тогда не мог. Был сильно пьян. Алька мне нравилась, но за нее сильно били. Смешно было носить ломаные ребра за невинный флирт.
Проспавшись, я плохо помнил, что было и чем закончилось. С Алькой мы с тех не встречались.
И вот я снова пьян и не могу различить унесшуюся от меня Альку. Сколько лет назад все это уже было? То есть, до следующего раза я могу и не дотянуть.
Я надеялся, что она придет или позвонит утром. В дополнение ко всему я грохотал почтовым ящиком при каждом удобном случае, распугивая почтенных лестничных котов. Когда тяжело смотреть в глаза и не хочется отвечать на вопросы, можно написать письмо. И я говорил ей об этом. И еще ждал, что все пройдет. Обыкновенно через несколько дней конфликт казался смешным, а решение правильным. В этот раз прозрение запаздывало.
* * *
Письмо я опущу в почтовый ящик с ее номером квартиры, но это условность жанра, не более. Судите сами, кто теперь заглядывает в почтовые ящики? Только отчаявшиеся и душевнобольные гремят ключами вместо того, чтобы с жестяным грохотом выломать дверку и покончить с сентиментальным пережитком.
У нее ящик первозданно целенький, с исправным замочком. Я поначалу решил, что это счастливый знак и она тоже ненормальная, проверяет почту. Bсе оказалось проще. Mы проходили мимо ее почтового ящика десятки раз. Я прислонялся к металлически-шумным дверкам, притягивал ее спиной и обхватывал ладонями грудь. Она слабо сопротивлялась и была равнодушна к гремящим ящикам. Какой фантастический абсурд! Кто-то будет обнимать ее здесь, оперевшись на ящики. В одном из них будет исходить отчаянным криком мое письмо, а она не взглянет туда.
Можно, конечно, оставить себе шанс, положить письмо и подождать неделю чуда. Предположим, она заглянет в ящик или кто-нибудь из ее домашних. Алька будет хохотать над всей моей глупостью. Самоубийцы никогда не предупреждают о задуманном. Те, кто обдумывают способы прикончить себя вслух, чаще всего привлекают внимание, бьют на жалость. Им приходится предпринимать попытки к самоубийству, но только оттого, что загнали себя обещаниями в угол. Их часто спасают. Потом они счастливы быть на виду, чтоб их держали за руки, приглядывали. Они не думали умирать. Pешились покалечить себя из трусости, но никогда не довели бы делa до конца. Поэтому мне не нужна неделя.
Убрав в квартире и ограничившись бутылкой коньяка, я понес письмо через улицу. Тетка из соседнего подъезда шарахнулась в сторону. Кажется, по дороге я сам с собой разговаривал. Выглядел, наверное, неважно. Давно не спал. Дошел к ее дому без приключений, если не считать злобной японской собачoнки, на которую я пытался не обращать внимания, но в конце концов пошел в ее сторону, твердо решив наступить на приставучую сучонку. Мелкая тварь бросилась между ног древней старухи и тоненько заскулила. Дура. Mеня уже можно не прогонять. Я сам уйду.
Не дались с первого раза ступеньки перед подъездом. Падая, я сильно ободрал руку, но боли не почувствовал. Это было приятным наблюдением, боль меня несколько пугала, но не останавливала. Чем лучше все продумано, точнее исполнено, тем меньше этой самой боли, смешного рефлекторного оправдания жизни.
Я стою перед ящиками, упершись лбом в холодное железо и летаю в идиотской фантазии. Она бежит к моему дому. В домашних тапочках, с разорванным конвертом. Пусть она плачет. Должна же она хоть о чем-то жалеть.
Бросаю письмо в ящик и бреду обратно. Вокруг удивительно пустынно, все люди далеко и размазаны, никто не нарушает моего тихого ухода из шумного многоэтажного ущелья.
Я понял, что мне нужно. Нашел. Я не достоин слова?
Снова ноги предают меня на ступеньках. Прежде, чем покончить с неудавшейся практичкой интимных отношений, отрываю жестяную дверку почтового ящика и с наслаждением впитываю эхо скрежета. Xочется вмять кусок жести в собственный ящик и я заношу руку для последнего удара.
На дне ящика лежит письмо. Такой же конверт, никогда не видевший почтовых печатей и жалких марок с флорой и фауной. Письмо на мое имя без обратного адреса. От нее. Тетрадный лист в клеточку, продавленный шариком ручки, в двух местах исчерканный.
Читаю. Саднит рука, подкашиваются ноги и раскалывается голова.
Мысленно стряхиваю пыль с потрепанного плаща и отвечаю на свойский полупоклон бродячему коту французской наружности:
-- Месье, вы правы. Все приходит вовремя. Если ждaть.