День первый.
Эти северные зимы бесконечны. На небе ещё полно звёзд, а мама уже втаскивает меня и санки в продрогший до костей трамвай. Трамвай делает "пшшшш....", со скрипом закрывает двери и трогается. Вагон мотает из стороны в сторону, и "хваталки" на кожаных ремнях раскачиваются в такт болтанке. Через замёрзшие окна видна темнота, которую иногда прорезают полосы света от редких фонарей. Трамвай тащится через пустырь, пробирается вдоль домов на Красных партизан, и по дуге, разрезая морозный воздух металлическим скрежетом, выкатывается на Левачёва. Разъезд.
Мама помогает мне выйти, и мы устремляемся к набережной. Набережная!.. Синее пространство, заваленное снегом, в котором не разберёшь, где кончается берег и начинается река. Дома тянутся сплошной чёрной линией. Дом, калитка, забор, дом, калитка, забор. От домов иногда потягивает помойкой и столетним, заплесневелым деревом. Здесь всё сделано из дерева, даже тротуары и мостовые, которые пока скрыты под снегом.
Вот и наша калитка, двор, садик. Двухэтажный терем с печным отоплением. Мама быстренько сдаёт меня воспитательнице и убегает в другой садик, чтобы играть тамошним детям на пианино. После её ухода я начинаю ждать вечера. И терпеть. В обед надо съесть тошнотворную квашено-жареную капусту, а потом два часа лежать, закрыв глаза. Одна из воспитательниц не любит меня. Она следит, чтобы вся капуста была съедена. Не покориться нельзя. Но можно обмануть. Незаметно я достаю из кармашка носовой платок, сваливаю в него капусту и прячу. Позже, в туалете, вытряхиваю ненавистную еду и стираю платочек под краном. Всё, надо идти спать. В большой спальне с окнами на реку дети раздеваются и укладываются в свои кровати. Почти все быстро засыпают, а я не могу. Я лежу тихо, не шевелясь, старательно делаю вид, что сплю. Но веки выдают меня, они предательски дрожат, и воспитательница это видит... После сна время бежит веселее. Игры, полдник, снова игры, и вот уже появляются первые родители. Дети шумно одеваются и уходят. Садик постепенно пустеет, и я остаюсь один. Тихо сижу на стульчике и жду маму. Напротив меня настенные часы, с которых я не свожу глаз. Я не плачу, но слёзы уже щекочут где-то у переносицы. Наконец часы бьют восемь, хлопает входная дверь, и я лечу навстречу маме. Я так рад, что мигом забываю свои переживания, одеваюсь, хватаю санки и тащу маму на улицу. Мне хочется сделать ей что-то приятное, я усаживаю её на санки и везу домой. Зачем ждать трамвая, когда идти всего три остановки, и у меня полно сил. Под валенками скрипит снег, над головой блестят звёзды. Хорошо!
Наш дом на Полярной. Он не старый. В нем два подъезда и два этажа. Как и все деревянные дома, он отапливается печками. В нашей квартире три комнаты, и в каждой живёт по семье. Я с родителями - в одной, пара с двумя девочками - в другой, и бездетная пара - в третьей. Ещё есть общая кухня и "холодный туалет" с дыркой в полу. (В эту дырку через пару лет я закинул тетрадь с двойкой по арифметике. Чтобы тетрадь не застряла, я свернул её в трубку и обвязал золотистой тесёмкой от конфетной коробки. В конце четверти тетрадь потребовали и пришлось сознаться). На кухне три стола, дровяная плита, два керогаза и керосинка. Плиту разводят по выходным для жарки беляшей, а керосиновые устройства гудят каждый день. Дома очень интересно. У нас есть пианино и радиоприёмник. Вообще-то это радиола, потому что под верхней крышкой есть круг для пластинок. Можно поставить пластинку и услышать, как Майя Кристаллинская поёт "А снег идёт, а снег идёт". Кроме радиолы есть диапроектор, по которому крутят сказки. Девочки всегда ждут, когда мы позовём их смотреть сказку, особенно когда их папа приходит пьяный и начинает лупить всех подряд. Не скажу, чтобы девочки меня очень привлекали, но однажды, оставшись без взрослых, мы разделись догола и подробно - глазами и руками - изучили разницу. Родители ничего не поняли. Они не поняли, что мы уже большие, что мы способны на доверие и ответственные поступки. Они застукали нас, надавали по голым задницам и пристыдили. Мне потребовалось довольно много лет, чтобы преодолеть этот ненужный, забитый в задницу стыд. Но всё это было позже, а сегодня мы с мамой греемся у печки и пьём горячий чай. "Что же ты не спишь, сынок?", - спрашивает мама. "Воспитательница жалуется", - продолжает она, - "и ещё говорит, что ты один ходишь не в ногу. Давай-ка потренируемся". Она садится за инструмент, и я начинаю шагать по комнате - левой, левой, левой. "Постой", - останавливает меня она, - "чем это от тебя пахнет?" Она осматривает меня, обнюхивает и находит мокрый злополучный платок, от которого и правда воняет. Делать нечего - приходится рассказывать. Вдруг в прихожей хлопает дверь. Уррааа! Папа входит вместе с клубами белого пара. Я зарываюсь носом в его шинель, вынюхивая запах дежурки, кубрика, папирос. Разумеется, лучше моего папы никого нет, и сказки он читает лучше всех. Мама его кормит, а потом он садится на край кровати и читает мне сказку. День заканчивается, свет гасят. Только на радиоле горит ночник в виде неяркого розово-зелёного цветка... В те времена врачи не знали, что ночники вредны детям. Так или иначе, наш мне всегда нравился.
***
Мы живём в Соломбале. Это остров в дельте Северной Двины. Обнимающие остров рукава, называются реками: Кузнечиха, Маймакса. (Во всём мире люди думают похоже: западную часть Манхеттена омывает East River - Восточная река, которая самостоятельной рекой не является). Даже через сам остров протекает "река" - Соломбалка. Она начинается у в/ч 25025, ныряет под деревянный мост на Левачёва, проходит между жилыми домами, а потом по пустырям уходит на север, в Маймаксу. В начале течения Соломбалка узкая, и вся уставлена карбасами. Карбас 60-х - деревянная рыбачья лодка с мотором. На карбасе есть кабина (салон). Часто кабина снабжена буржуйкой, так что в дождь и холод на карбасе можно с комфортом переночевать. Мотор находится в кормовой части, однако, он не подвесной, а установлен стационарно в деревянном коробе (короб закрывается на замок). Мотор заводят автомобильной ручкой. Не успеешь вовремя отдёрнуть руку - без пальцев останешься, а то и хуже.
Штурвал круглый, "классический", крепится на торце кабины. Бывали случаи, когда по осени, в ледостав, рыбаки исчезали на недели. Родственники уже подумывали о панихиде, а рыбаки возвращались невредимыми, потому что карбас - действительно крепкая, годная для жилья лодка.
Соломбала - от карельского "соленба",- болотистый остров. Чистая правда. Удивительно, что наши предки решили осесть в столь "мокром", неприглядном месте. Говорят, ко времени основания Архангельска, в Соломбале уже существовало поселение. За год до смерти царь Иван IV Грозный послал воевод Нащёкина и Волохова воздвигнуть на мысе Пур-Наволок Новый город (позднее Архангельск). Повеление царя было исполнено и через год (1584) вокруг древнего, построенного новгородцами Михайло-Архангельского монастыря появилась деревянная крепость. Но если на Пур-Наволоке до воевод жили люди, то почему бы им не жить и в нескольких километрах от него, в островной Соломбале?.. Жили, конечно, но незаметно. И потом незаметно, пока в Архангельск не прибыл Пётр Алексеевич Романов, 21 года от роду русский царь. Поселился Пётр I на Мосеевом острове, который географически ближе к Соломбале, чем к материковому городищу. Осмотревшись, Пётр основал в Соломбале верфь (сейчас судоремонтный завод "Красная кузница"), поучаствовал в закладке первого судна ("Святой Павел") и уехал. Годиком позже (1694) царь вернулся, чтобы принять "Св. Павла". Принял. Подрубил канаты и спустил корабль на воду.
Между прочим, корабль был торговым, и чтобы отправить его за границу, требовалось снабдить его государственным флагом. Правда или нет, но говорят, что царь Пётр, не долго думая, позаимствовал флаг у голландцев. То есть он взял в руки конкретное полотнище, порвал его и поменял полосы местами. Так, якобы, родился теперешний российский флаг.
В третий раз Пётр побывал в Архангельске, чтобы проверить, как строится Новодвинская крепость. Поселился в домике на Марковом острове, что напротив крепости. Домик этот, кстати, сохранился, и чтобы посмотреть его, достаточно заглянуть в музей-усадьбу "Коломенское", что неподалёку от одноимённого метро в Москве. Устроив крепость, царь с эскадрой направился к Соловкам, затем - где волоком (по Осударевой дороге), где водой (Онега, Свирь) - на Ладогу, к шведской крепости Нотебург (она же Орешек, она же Шлиссельбург). Получилось. Добрался и в тот же год (1702) Орешек взял! Пока царь воевал шведов, соломбальские поморы под руководством иностранных инженеров переучивались в судостроителей. Для государства они строили корабли, для своих семей - дома, так что Соломбала постепенно разрослась и превратилась в рабочий посёлок. Такой она остаётся и теперь. Только заводов прибавилось: лесопильные, бумажные, спиртовые... Не думал царь Пётр, решая стратегические задачи, каково будет жить его подданным на соломбальском болоте, где поставить дом или проложить дорогу - огромная проблема. В моей Соломбале, например, почти нет каменных строений, и, кажется, лишь одна асфальтированная дорога. Остальные мостовые сделаны из деревянного бруса, тротуары - из досок. Такие дороги быстро ломаются под колёсами грузовиков, но, к счастью, древесины в Соломбале навалом - со всей области везут. Деревянная дорога очень мягкая. Если она только построена, в ней нет дыр, и не торчат гвозди, то гонять по такой на велике одно удовольствие. Едешь почти бесшумно...
Мы едем на Кегостров. Отсюда летают кукурузники на Соловки. Что же я оставляю? Мой дом, соседей, болото за сараями, садик, трамвай, женскую баню, первую школу. В общем, не так много.
Через несколько лет я вернусь, но это будет уже другая Соломбала, с панельными домами, заводскими трубами, другой школой и другим названием.
***
День второй.
Сульфат. В микрорайон ходит автобус Љ10 и всё тот же "четвёртый" трамвай. На трамвае написано "СЦБК", что означает Соломбальский целлюлозно-бумажный комбинат. Конечно, никто не станет выговаривать такое длинное название. Поэтому придумали коротко - Сульфат. "Где живёшь", - спросят, - "На Сульфате". Смешно, но это почти правда. Сульфат - соль серной кислоты. Именно этой солью (думаю, натриевой) завалены огромные пространства вокруг комбината. Грязно-серые холмы, на которых растут лишь хвощи и плауны, местами вплотную подступают к домам. Грунтовые воды выступают над соляными увалами, образуя бурые озёра. Посреди этого великолепия стоит сам завод, построенный аж в 1935 году. По Кузнечихе к нему гонят брёвна, которые по направляющим каналам подаются к "разделочным" станкам. Я подсмотрел на субботнике, что на пилораме брёвна режутся на доски, а обрезки идут в машину, которая мельчит их в щепу. Далее щепу обрабатывают кислотой и щёлочью (может, наоборот), и в конце получается масса, именуемая целлюлозой. В процессе химической обработки образуется огромное количество белого вонючего пара, который через трубы выбрасывается в атмосферу. Если ветер к посёлку, жители начинают задыхаться. Это всё равно, что стоять у выхлопной трубы автомобиля или жить около свинарника.
Первый раз в жизни я живу в панельном доме. Конечно, это "хрущоба", но пока это слово до нас не дошло. В доме пять этажей. На каждой лестничной клетки четыре квартиры. У нас две комнаты, балкончик, ванная и кухня. Конечно, перед тем, как въехать, отец сделал ремонт. Он рассказывал потом, что обклеил потолки, полы и стены марлей, поверх которой положил краску. Оказалось, что такая "защита" непреодолима для соседских клопов.
Мы переезжаем в холодный осенний день. За окном косой дождь, а в квартире сухо и тепло. Ходим по дому и не нарадуемся удобствам. Вот это да! - титан! Этакий бачок в человеческий рост с топкой в основании. Конец походам в городскую баню, теперь можно мыться дома. Только бы дров раздобыть... Но вопрос о дровах в Соломбале (а Сульфат всё-таки её часть) может вызвать только смех: дрова везде. Я выхожу во двор и за пять минут набираю большое ведро деревянных брусков. Это то, что люди поленились упрятать в сараи после выгрузки дров из машин. Ну вот, титан натоплен, вода нагрелась, и начинается сказка под названием "баня дома".
После бани выглядываю в окно и с третьего этажа любуюсь панорамой. На переднем плане сараи. Сараи - примета Соломбалы, а может, и всего Севера. Они здесь двухэтажные, с двускатной крышей и галереей по второму этажу. Такие сараи, как правило, "коммунальные", то есть для всего соседнего дома. В них запасают дрова на зиму и хранят всякую всячину вроде велосипедов, рыболовных снастей, автомобильных канистр. Своих машин ни у кого нет, но у некоторых есть мотоциклы, и у многих - моторные лодки. Однажды я был свидетелем тому, как в здоровущем сарае занялся пожар, а когда приехали пожарные, ещё и канистра с бензином взорвалась, так что фейерверк был грандиозный: пока сам не закончился, ничего нельзя было сделать.
За сараями - моя школа из красного кирпича, за ней - трубы комбината. Если обойти дом, то попадёшь на улицу Химиков. (Интересно, сколько в нашей стране улиц Химиков. На Западе я не видел ни одной, хотя частенько бываю в "химических" районах). На другой стороне улицы парк, клуб, "зона" (что-то вроде тюрьмы), трамвайное кольцо и пустырь, и ж/д мост через Кузнечиху. Перейдёшь мост - попадёшь на дорогу в аэропорт, откуда летают самолёты в Москву, а если двинешь по своему берегу, то через полчасика окажешься в типичной северной деревне: одноэтажные пятистенки с резными наличниками, собачьими будками и чахлыми рябинками во дворах.
Обожаю свою восьмилетку. Даже несмотря на этого гада, который на несколько месяцев испортил мне жизнь. Собственно, я не сразу понял, что произошло. Сегодня воскресенье, и я, как обычно, иду на лыжах за Кузнечиху. Там песчаные горы, с которых можно с ветерком прокатиться. Я катаюсь средне: люблю покрутить лыжами на спуске, но избегаю высоких трамплинов. Похоже, я подрезал кого-то в конце горы. Делаю вираж, останавливаюсь и получаю удар палкой в спину. Поворачиваюсь и получаю удар в лицо. Ничего не понимая, бью сам. Вокруг собирается народ, что-то галдят, а мы деремся всё сильней. Наконец, у обоих течет кровь; она пачкает одежду и раскрашивает снег. Кто-то из взрослых раскидывает нас, и я ухожу домой...
Возвращаюсь из школы после второй смены. Вдруг слышу, что меня окликают из-за угла. Подхожу и пытаюсь разглядеть, кто спрашивает. Ошибка. Удар отбрасывает меня назад, из глаз сыплются искры...  Наконец-то я понимаю, что на Сульфате надо держать ухо востро. И правда, в старших классах (в седьмом, восьмом) до фига второгодников, потерявших "темп" в колониях. Они не стесняются "попросить" денег или достать из кармана финку. К счастью, мой враг не из их числа, и наша взаимная ненависть постепенно затихает.
Мы развиваемся неодинаково. Две девочки нашли в атласе название, которое заканчивается на "муди". Они хихикают, косят глазами, показывают всем видом, что знают запретное. Парни тоже не отстают - рассказывают похабные анекдоты и громко над ними ржут, при этом половина публики только делает вид, что понимает. Что едино среди мальчиков, так это способность материться. Вне школы матерятся все мальчики и некоторые девочки.
Само обучение превосходное. Большинство учителей прекрасно владеют своим предметом. Например, Лидия Григорьева. Я часто слежу из окна, как она идёт в школу или из школы. Такой "прямой" осанки нет ни у одной женщины в посёлке. Она худа, почти никогда не повышает голоса и редко улыбается. С пятого по восьмой класс она методично объясняет правописание, учит разбирать слова и предложения. Пятёрка у Григорьевой - редкая награда, - и никогда просто так, за красивые глазки. Учит она хорошо, но не всем это нужно. Вдруг выясняется, что многие не знают алфавит. Тогда Григорьева предлагает классу рискнуть. На подготовку отводится ночь. На следующий день любой может вызваться отвечать. Если без остановок и ошибок - пять; раздумье, ошибка - два. Дело серьёзное, потому что для "двоечников" пятёрка - это вероятный "пропуск" в следующую четверть. Какое-то время я сомневаюсь, и всё-таки вечером принимаюсь учить. Я хоть и не отличник (в классе их вообще нет), но вроде как лидер в русском, и негоже показывать боязнь в элементарном деле. В начале урока мы ещё сомневаемся, думаем, что она пошутила, но вот остаётся пятнадцать минут, и Григорьева приглашает нас поиграть в "русскую рулетку". Первым отвечает Рузавин, смышлёный и ленивый парень, обожающий рискнуть. Пять. Иду вторым. Волнуюсь, но беру себя в руки. Пять. Потом отвечают ещё шестеро. В итоге пять пятёрок и три двойки. Судейство абсолютно беспристрастное, поэтому никто не обижается: что хотели, то и получили...
Может, сегодня воскресенье? Правда? Тогда мы идём на лыжах. Компания постоянная. Мы втроём, наши соседи сверху (четверо) и мой друг Костя. Костян. Я зову его Костян, а он меня - Витян. Отчего - уже не помню. Наверное, так интереснее. Собираемся перед нашим подъездом. Я первый надеваю лыжи и делаю несколько пробных ходок. Снег поскрипывает, и лыжи идут легко. Я весь в нетерпении. Когда же, когда же все соберутся, и можно будет "запылить" снежной пылью... Как правило, мы идём далеко, за Кузнечиху и Юрас, в лес, где начинаются холмы и горки. Мы катаемся вдоволь, пока не начинают дрожать ноги. Потом собираемся вокруг термоса с чаем, пьём, едим печенье и конфеты. Несколько конфет рассовываем по карманам на обратную дорогу: до дома десять километров, и без "подкрепления" не дойдёшь. Домой возвращаемся уже затемно, едим горячий куриный бульон с лапшой, топим титан, моемся и собираемся к понедельнику. Если вдруг компания распадается, тогда мы с Костяном берём лыжи и идём в парк играть в "разъезд". Мы придумали нашу игру, глядя на трамвай. Как и на Маймаксу, на Сульфат от "Красной Кузницы" идёт одноколейка, прерываемая несколькими разъездами. Я помню три: один на Сульфате, один - на болотистом пустыре и один перед въездом на центральную улицу Соломбалы (Левачёва). Разъезд - совершенно особенное место. До разъезда трамвай грохочет, звенит, дребезжит, а на разъезде он замирает и неслышно ждет встречного. Публика тоже молчит: кто знает, сколько придётся ждать - может, пять минут, а может, полчаса. Или по-другому, подъезжаешь к разъезду, а встречный - вот он, голубчик, краснеет боками и копытом бьёт. К удаче!..
***
Сегодня у нас с Костяном что-то вроде парадного выхода. Мы едем в Город. Чтобы не забыть, что кроме Сульфата ещё что-то бывает. Надеваем парадные меховые шапки, модные короткие куртки, брюки-клёш, садимся в "родной" трамвай, платим по три копейки и едем. Мимо проплывает дымящий комбинат, потом нас поднимает бетонный мост, за ним рельсы хлюпают по низинке до другого моста через Соломбалку, дальше улица "Красных партизан", соломбальский центр, папина часть, второй соломбальский мост и, наконец, "Красная кузница". Судоремонтный заводище. Здесь надо пересесть на другой трамвай, который, собственно, и идёт в город.
Зима-то, между прочим, кончается. Солнце шпарит вовсю, растапливает снег. Скоро начнётся ледоход. Апрель...
Переезжаем через знаменитый Кузнечёвский мост и оказываемся на "материке". Мост хорош тем, что он подвесной и "комбинированный": по нему идут машины, трамваи и пешеходы. Он построен не так давно, - в 1956 году. До постройки подвесного люди и машины шли по свайному мосту, а до него, кажется, был платный перевоз. Архангельский район Кузнечиха когда-то был городской трущобой, но он же стал первым, где началась многоэтажная застройка. Что и говорить, хрущёвские пятиэтажки по комфорту здорово отличаются от деревянных развалюх с покосившимися стенами. Мимо розовых и жёлтых пятиэтажек трамвай выкатывается на центральную улицу - проспект П.Ф. Виноградова. У товарища Виноградова было замечательное имя - Павлин Фёдорович. В восемнадцатом году он от Наркомпрода проводил в Архангельске заготовки продовольствия для Питера. Справлялся великолепно, однако в конце июля отправился с матросами в Шенкурск подавлять спровоцированный белыми мятеж. Столица Севера оказалась без защиты, и 2 августа 1918 года советской власти в Архангельске пришёл конец - в город вошли оккупационные войска и белая гвардия. Намерения у иностранцев, поддержанных белым движением, были серьёзные. По суше войска интервентов (англичане, американцы, французы) двинули к Шенкурску (вдоль железной дороги Архангельск-Вологда), а по воде иностранный флот направился к Котласу, где базировались остатки речной флотилии. Чтобы покончить с "красной заразой", на острове Мудьюг (в дельте Сев. Двины) был устроен концлагерь, в котором расправлялись с большевиками и им сочувствующими.
Г-н Ленин понял, что дело плохо, что "белый Север" может соединиться с "белым Востоком" и поставить на революции точку. "Организовать защиту Котласа во что бы то ни стало", - кричит он в телеграмме М.С. Кедрову, командующему 6-й армией. Здесь-то и пригодился Павлин Фёдорович. Хоть и не отличался Виноградов грозным революционным видом (шляпа, очки, пальто до пят), но управлял народом уверенно. Быстренько собрал матросов Целедфлота (флотилия Северного Ледовитого океана), поставил вооружение на гражданскую "посуду" в Котласе и уже 11 августа повёл новую Северо-Двинскую речную флотилию на вражеские корабли. Около Березника три "виноградовских" судна атаковали пять неприятельских. Бились два часа, и наступление белых остановили. Две недели шли позиционные бои, а 24 августа красные пошли брать Березник. На этот раз Виноградов вёл Вологодский полк по суше. Не вышло. При попытке форсировать Вагу Виноградов погиб. Ему было 28... В течение полутора лет после наступления на Березник красные и белые ходили друг на друга по реке, пока 20 февраля 1920 года интервентов окончательно не вынесли из Архангельска части 6-й армии.
...Приехали. Ресторан "Полярный". А рядом с ним - интервентский танк. Гипертрофированная ходовая часть (моя голова  не достаёт до гусеницы) и маленькая пушечка. Впрочем, напугать такая штука может сильно, достаточно представить, как она грохочет. Я достаю свой "Зоркий" и снимаю Костяна, потом - он меня. Выходим на набережную. Там ветер разносит крики чаек. Река ещё покрыта льдом, но уже чувствуется, как она устала от зимней одежды - вздыхает под своей шубой. Мы идём мимо Петра I работы Антокольского (превосходной, кстати), Гостиных дворов, не узнавая свой город. Что с нас взять, мы - сульфатские...
Нет теперь в Архангельске ни Левачёва, ни Виноградова. Улицы получили прежние имена. Скоро я уеду из своего города, чтобы начать жить в другом. Я прощаюсь с улицами, домами, трамваями. Прощаюсь и почему-то думаю, что никогда сюда не вернусь. И ошибаюсь - через несколько лет я увижусь с тобой.
***
День третий.

Бывает, какое-то событие растягивается на долгие годы, обрастает людьми, встречами, разговорами, поездками, а захочешь изложить его по-существу, так и трёх предложений хватит. Обыкновенная история, однако благодаря ей, я снова попал в свою Соломбалу.

Первый раз я увидел её совсем маленькой. Она жила в одном из тех странных двух домов на "Красных партизан", вокруг которых (домов) ничего не было. Только трамвайная остановка "по требованию" и сараи-спутники. Наши папы служили, мамы - дружили, а мы сами были разнопланетными существами. Меня подпихивали к ней, но я не мог понять, что делать с человеком, который толком не ходит, не говорит и с удовольствием мажется маслом из маслёнки. У нас была катастрофическая разница в возрасте - три года.

Второй раз было чуть интереснее. Она приехала на Сульфат, чтобы поздравить меня с днём рождения. Что-то поиграла на пианино из классики: бегло и технично. Моя мама в восторге. Я тоже для приличия похлопал, хотя предпочитал стучать по клавишам Битлов или, на худой конец, Адамо. Пришли другие "дети", съели торт, поиграли в жмурки, раскокали люстру. Всем было весело. Наверное, от белых ночей и долгожданного тепла. ...Я проводил её до трамвая.

Прошло время. Северные краски размылись, трамваи забылись. Вместо них в белёсом мареве колыхалась жара, ветер гнал пыль, и горлицы по утрам жаловались на судьбу. "У-у-ууу!", - две точки и тире - какое-то слово на букву "в". У меня появилось новое увлечение - биология, - я и как-то на время позабыл, что на свете есть "l"amour" и  "la fammes". Я смаковал знаменитую книгу господ Вилли и Детье, когда она вошла в дом, чтобы лишить меня равновесия. Длинные, почти чёрные волосы, серые глаза, хороший рост, сильное, пропорциональное тело. Она чудесно загорела после каникул в Крыму... Через пару дней она с родителями уехала на Север, и я написал ей первое письмо.

Так уж получалось, что она приезжала в Москву зимой. Однажды я прождал её у Третьяковки три часа - абсолютный рекорд, оставшийся с тех пор непокорённым. Мы ходили друг к другу в гости, слушали пластинки, говорили о чём-то. Наша взаимная симпатия росла, но как-то сдержанно, постепенно. Мы любили поверх тела, мимо чувственного. Необычно. Кажется, мы ни разу как следует не поцеловались.

Между тем гора писем росла, и когда для них потребовалась новая коробка, я не выдержал и решил, что она нужна мне целиком (не коробка).

Снова зима, я сижу в Ту-134, который несёт меня в город детства. На мне модные брюки-клёш, синяя куртка и меховая заячья шапка. Я подозреваю, что слегка похож на чучело, но не в силах сопротивляться моде. Я лечу спросить, станет ли она моей женой, но об этом никто не знает. Официальная версия - повидаться с друзьями и знакомыми.

Полёт недолгий (эти переделанные бомбардировщики летают быстро),  - и я в Архангельске. Над городом непрерывная ночь. День так короток и тёмен, что его от ночи не отличить. И холодно. Я "продыхиваю" дырочку в замёрзшем трамвайном окне и смотрю на Соломбалу. Смотрю и не вижу в ней себя. На Сульфат ходят другие вагоны и другие автобусы, и мне кажется, что они разрушают былую гармонию. Я еду к другу, а друг уже в другом городе, и его постаревшая мама с грустью показывает фотографии. Я захожу к соседям и узнаю, что отец семейства спился и умер. Грустно.

Если бы она согласилась... Мы стоим поздним вечером у её подъезда. Мороз крепчает. Снег уже не скрипит, а пищит под ногами. Значит, температура упала ниже двадцати пяти. Я смотрю, как её губы трогает улыбка - ей приятно моё предложение. Но... "А где мы будем жить? И на что?", - читаю я в её глазах. "О да, как же я забыл об этом", - молча отвечаю я. С каждой минутой беседа уходит всё дальше от нас, и мы становимся дальше. Я знаю, что мы ещё встретимся, но уже никогда я не скажу этих слов.

***

Ил-18, "последний из могикан", дребезжа винтами, тащит меня назад. Мне почему-то становится легко и весело. Я улыбаюсь соседке и пытаюсь с ней заигрывать. Ей нравится.

Под крылом уходят в будущее огни моего города, в котором осталась моя память. В этом городе многое изменится. Из Соломбалы уберут трамвай, на улицах появится троллейбус. Проспект большевика Виноградова станет Троицким, а соломбальская Левачёва - Никольским. В городе прибудет каменных домов и уменьшится население.

Когда я вернусь к тебе, будет тепло и солнечно. Это будет наше первое лето.

 

1963-1977