От меня ушел муж... Событие это, в планетарном масштабе незначительное, для меня тем не менее стало трагедией, катастрофой, перевернуло всю жизнь. Моя некогда стройная система мировоззрений и мироощущений рухнула, похоронив под обломками остатки оптимизма и здравого смысла. И я вовсе не драматизирую ситуацию (не я первая, не я последняя, мужья уходят от жен, жены уходят от мужей, так было, есть и так будет), дело не столько в том, что муж меня бросил, сколько в обстоятельствах, предшествовавших этому событию, и в том, что я не могу однозначно оценить его поступок. Да что там однозначно!.. Господи, я вообще ничего не понимаю, я окончательно запуталась.
Начну с того, что я даже не уверена в том, что муж от меня ушел. Что он ушел именно от меня. Что он вообще ушел. Странно, правда? И это еще не все! Я совсем не уверена, что человек, оставивший меня и моего сына, и человек, с которым я прожила одиннадцать лет и которого мой сын называл папой -- одно и то же лицо. Впрочем, лицо-то как раз не при чем, лицо практически не изменилось.
Нет, так не пойдет! Любой, прочитавший эти строки, решит, что я нуждаюсь в помощи опытного психиатра, что мой рассудок в результате семейных неурядиц помутился, сочувствующе покачает головой и читать дальше не станет. Я, во всяком случае, именно так бы и поступила всего несколько месяцев назад. А я хочу, чтобы мою повесть (или рассказ, или исповедь) прочитали до конца. А для этого необходимо, чтобы ее (или его) как минимум напечатали. И потому я постараюсь быть последовательной, попытаюсь по возможности объяснить то, что объяснить в состоянии, и приложу максимум усилий для придания своей повести... или рассказу... атрибутов литературного произведения.
Для начала попробую определиться с жанром моего опуса. Я не претендую на лавры... вообще ни на какие лавры не претендую, поскольку это произведение -- моя первая попытка написать что-то, по объему большее, чем письмо к тетке в Кисловодск. Кроме того, я весьма туманно представляю себе разницу между рассказом, повестью, романом и всем остальным. Сережка однажды попытался мне что-то объяснить, приводил массу примеров, но примеры эти только окончательно меня запутали. Так что назову я свое произведение повествованием. Звучит это как-то нейтрально, без претензий на глобальность и масштабность, но в то же время литературно.
Если что-то в моем повествовании покажется вам чересчур фантастичным, надуманным, неправдоподобным -- не обессудьте: я буду писать про то, что происходило с нами, и так, как я это видела, понимала, воспринимала.
Наткнувшись на стихи, не пытайтесь рыться в памяти или на книжных полках: это стихи моего мужа, того самого, который от меня ушел.
Часть первая
Идущий -- да осилит путь!
Но нет пути в полночном мраке.
Уставшему -- не отдохнуть.
И правды нет. Все ложь. Все враки.
Где силу взять, когда она
В бессилье обратится снова?
Как неуютно. Тишина.
Хотя бы жест. Хотя бы слово.
До недавних пор желание заняться литературой, даже если бы оно и посетило меня, вызвало бы разве что ироничную улыбку. И дело даже не в недостатке или полном отсутствии литературного дара, -- я никогда даже не задумывалась над этим, таким мыслям просто не было места в моей голове. О чем было писать-то? В моей жизни все было так, как должно было быть: детский сад, родители, школа, институт, работа, муж, ребенок... Кого могла заинтересовать моя размеренная, распланированная, сбалансированная жизнь? А если писать не о себе, то о чем?
И вообще: есть профессиональные писатели, их дело -- писать, этим они зарабатывают на жизнь. Есть профессиональные (читай: фанатичные) читатели, их дело -- читать, им это интересно. И те, и другие -- не от мира сего, а все остальные -- нормальные люди. Я себя считала нормальным человеком, все, что необходимо было прочитать в школе и университете, я прилежно прочитала, сдала экзамены, написала сочинения, полученную информацию затолкала в самый дальний закоулок памяти, чтобы не засорять эту самую память, и в дальнейшем довольствовалась в основном Чейзом да братьями Вайнерами, хотя под настроение могла и Достоевского достать из второго ряда (книги у меня на полках в два ряда стоят, в первом ряду -- Агаты Кристи с братьями Вайнерами, а во втором -- Достоевские с Ницше.
На своих подружек и знакомых, готовых не спать ночами, читая все подряд -- от рукописных вариантов Стругацких до "Белых одежд" или "Полета над гнездом кукушки", я смотрела снисходительно: книга должна быть либо средством для отдыха, как теннисная ракетка или футбольный мяч -- с любой страницы начал и на любой закончил, либо пищей для ума, но тогда ее нужно читать вдумчиво, перечитывая, откладывая и возвращаясь через некоторое время. А какой прок от этих проглатываний за одну ночь, когда наутро уже не помнишь, как кого звали и кто кем кому приходился? И вообще не стоит преувеличивать ценность иллюзорных миров и надуманных судеб, когда вокруг нас настоящая, реальная жизнь, от которой мы зависим, к которой мы приспосабливаемся. Я была реалистом и прагматиком, не скрывала этого и не стыдилась. С какой стати?
С первым серьезным испытанием мои реализм и практицизм столкнулись в десятом классе. Испытание это явилось в образе одноклассника, Петьки Поздеева, который влюбился в меня до неприличия, обожал меня, боготворил. Он ходил за мной по пятам, носил мой портфель, ради меня готов был совершить любой подвиг, любой безрассудный поступок. Впрочем, тогда слова "подвиг" и "безрассудство" были для меня синонимами.
Надо сказать, внешностью меня природа не обделила, умом тоже, мальчики на меня стали поглядывать еще с восьмого класса. Но на меня их ахи-вздохи и томные взгляды не производили абсолютно никакого впечатления, цену себе я знала. Тем более не мог быть моим кумиром Петька, невзрачный хиловатый пацан в очках, помешанный на литературе вообще и на лингвистике в частности. Но его ухаживания были так наивны и трогательны, он был настолько предан, что я позволяла ему таскать мой портфель, провожать меня до дома, тем более, что жили мы по-соседству, через подъезд. Эта непонятная благосклонность никак не устраивала прочих моих воздыхателей, и они попытались наставить Петьку на путь истинный, наставив ему синяков и шишек. Не тут-то было! "Заморыш" не желал отступать, храбро вступал в бой с превосходящими силами, затем вытирал кровь с разбитого лица и после уроков по-прежнему провожал меня домой.
Противная сторона решила поменять тактику и отвадить Петьку, высмеивая и вышучивая меня. Лучше бы они этого не делали! Мой верный рыцарь не психовал, не размахивал руками, не бранился -- он защищал меня. Защищал сосредоточенно, самозабвенно, истово. В конце концов Петьку перекрестили в "идальго" и оставили в покое. Он принял эту победу как нечто само собой разумеещееся, не задавался и ни на что не претендовал, кроме моего портфеля и моей благосклонности.
Не знаю, что на меня подействовало: то ли его упорство, то ли скромность. Сейчас, через много лет, я начинаю склоняться к мысли, что главным фактором явилось повышенное внимание девочек, и не только из нашего класса, к Петьке, моему оруженосцу, моему телохранителю и протчая, и протчая. Так или иначе, но я влюбилась, до слез по ночам, до троек в дневнике, до банальной ревности. Это была уже не просто победа, это был полный триумф. Но и к нему Петька отнесся с олимпийским спокойствием, его отношение ко мне не претерпело никаких изменений.
* * *
Но закончились экзамены, отшумел выпускной бал, наши объятья и поцелуи переместились с лестничной площадки на кухню -- и пришла пора выбирать. Я решила поступать в университет на юридический. Петька выбрал литературу. Не помогли ни мои уговоры, ни увещевания родителей. (Петькины мама с папой были, между прочим, не последними людьми в городе, хотя на меня это не производило особого впечатления. Впрочем, как знать!.. Может быть, я лукавлю перед самой собой, стараясь казаться чище и лучше в собственных глазах. Наше подсознание -- вещь хитроумная.) Авторитета и положения петькиных родителей хватило бы и на МГИМО, но он заартачился, заявил, что намерен сам распоряжаться собственной судьбой, и поступил в пединститут.
Стать женой сельского учителя я бы, наверное, смогла, хоть и совсем не так представляла свое будущее, но особой радости от такой перспективы не испытывала. Петьке свои сомнения и колебания я старалась не показывать, но он их все-таки почувствовал, замкнулся. В наших отношениях появилась трещина, которая расширялась и углублялась с пугающей быстротой. В конце концов отношения наши дошли до постели и до разрыва. Причем оба этих события произошли практически одновременно. Не могу сказать, что первый сексуальный опыт разочаровал меня или вызвал чувство отвращения, но и удовольствия особого не доставил. Мы расстались без скандалов и взаимных упреков, интеллигентно.
Сейчас я почти уверена, что тогда судьба предоставляла мне шанс, а я его упустила. Да еще и пыталась успокоить себя тем, что мимолетное увлечение не оказалось сильнее меня, не испортило мне жизнь. Со временем я привыкла к мысли, что это было действительно мимолетное увлечение, не поверила, а именно привыкла.
С тех пор все пошло как-то вкривь и вкось. С учебой в университете проблем не было, умом, как я уже хвасталась, бог меня не обидел. А вот со всем остальным... Старые друзья, в основном одноклассники, разъехались, а те, кто остался, с головой утонули в проблемах и проблемках, все устраивались и пристраивались кто как мог.
Было несколько увлечений, действительно мимолетных, которые легко начинались и еще легче заканчивались, не принося особого удовольствия и не добавляя уверенности в себе. Побывав несколько раз в компании детей "сильных мира сего" -- завмагов, товароведов и прочего начальства, -- я была неприятно поражена скудностью мысли и безграничностью самовлюбленности. В дальнейшем в такие компании меня больше не тянуло.
Постепенно вокруг меня стал образовываться какой-то вакуум, я начала задыхаться и паниковать. Но по-прежнему искала причину не в себе самой, а в окружающих, в обстоятельствах, в невезении. Даже в родителях, став невольным свидетелем одного из их разговоров.
Начало разговора не предвещало ничего экстраординарного. Мама выключила телевизор, где знатоки виртуозно распутывали очередное преступление, и озабоченно сказала отцу:
-- Коля, тебе не кажется, что с Наташей надо что-то как-то решать?
-- Ты же знаешь, я крещеный, -- отец попытался отшутиться. -- Если бы показалось -- перекрестился бы обязательно.
-- Тебе бы только шуточки шутить. А ребенок вон скоро учебу заканчивает.
-- М-да, ребенок! -- Отец хмыкнул. -- У этого ребенка скоро свои ребенки будут. Так что готовься, мать, в бабки записываться.
-- Коля, я серьезно, а тебе хаханьки. И от кого ребенки-то, она же не дружит ни с кем?
-- Ну, сегодня не дружит, завтра задружит. Их дело молодое. Что ты загодя соломки подстилаешь? Дочка у нас симпатичная, вся в тебя.
-- Ты не подлизывайся, не подлизывайся. Надо ее определить куда-нито, пристроить...
-- А я не подлизываюсь, -- голос отца прозвучал неожиданно жестко, -- чего мне подлизываться-то? Не крал, не врал, не выпивал...
-- Ты не придуривайся, дело-то не шутейное. С начальником цеха разговаривал?
-- Не разговаривал. И не собираюсь. Что ты ее в малолетки наровишь все записать? Ей уже пора научиться своей головой думать, пора Натальей Николаевной становиться.
-- Что ты заладил как попугай: Николаевной, Николаевной? Что ты меня ейным отчеством понукаешь?
-- Не ейным, а ее.
-- Не придирайся. Какая разница? Это ведь и твой ребенок, надо ей помочь пристроиться. А то как засунут в какую-нибудь Сычовку. Или Еловку. От кого там ребенки могут быть-то, от быков-производителей, что ли?
-- Что ты от меня-то хочешь?
-- Поговори с Егорычем, он тебя уважает, посодействует. Сам же говорил, что место скоро освободится.
-- Я это уважение своим горбом заработал. И тем, что не просил за себя никогда, не канючил.
-- Ну и дурак, что не просил. Другие вон...
-- Ты меня другими не попрекай. Другие по карманам кошельки тащат, так мне тоже прикажешь? Чего тебе в доме не хватает? Все эти стекляшки, бирюльки, люстры, диваны, горки какие-то... В квартире повернуться негде, а все мало, все не хватает. -- Отец сердито зашагал по комнате из угла в угол. -- Не унижался никогда, и не собираюсь. Говорено уже переговорено, а опять начинаешь шарманку свою...
-- Ну не кипятись ты, не кипятись. Не будешь -- так не будешь. Прям тебя уж и попросить нельзя ни о чем, сразу набычишься.
-- Можно попросить, можно. Только если по делу попросить, без этих ваших дрючек...
-- Что значит "ваших"?
-- А то и значит. Наташка вон на тебя все больше и больше походить стала, такая же расчетливая, себе на уме, все выгоду ищет...
-- А чем это плохо? Как без этого в жизни?
-- А душа-то как? Как без души-то? Без любви? Вон, почему у них с Петькой не сладилось, как думаешь?
-- Ну, не сладилось, поссорились они. Наташа -- девочка умная, к жизни серьезно относится. А Петя этот -- он же все к небу голову задирает, а под ноги не смотрит. А под ногами лужи да канавы. Несерьезный он какой-то, не пара он нашей дочке.
-- Какая же ты... Он же любит Наташку, понимаешь. Ей повезло в жизни, а она нос воротит, принца ищет. А принцы на дороге не валяются. Да и заслужить принца надо, а не абы как.
-- Заслужить, подумайте-ка! А он чем заслужил?
-- Сколько раз его лупили, а он от Наташки не отступился. Мало этого, что ли?
-- Тебя тоже лупили, а ты так и не поумнел... Вообще, конечно, родители у него -- люди влиятельные. Только что ж он на учителя пошел учиться?
-- Тьфу ты, господи, опять за свое! Тебе бы все по полочкам разложить, все взвесить, посчитать. И почему ты так запросто за них решаешь?
-- А что я решаю, что?
-- Но ты же не дала мне с дочерью поговорить.
-- И не дам! Знаю я, о чем ты с ней поговорить хочешь. Не дам! И думать не смей! Она моя дочь.
-- Да твоя она дочь, твоя. А я как же? Сбоку припека?
-- Ты ее воспитывал, ничего не могу сказать. И вообще... Но судьбу дочке калечить не дам!
-- Она ведь взрослая уже, самостоятельная. Сама должна решать, что хорошо, что плохо, что правильно, а что нет. Сколько можно врать-то ей? А что, если какой доброхот объявится да и заявит Наташке: а ты знаешь, что твой папа -- вовсе и не твой, вовсе и не папа, а...
-- Перестань! Я сказала -- нет!
-- Это твое последнее слово?
-- Последнее не бывает.
-- Ну как знаешь. Только как бы беды не было, лучше уж мы сами скажем, чем кто-то чужой.
-- Типун тебе на язык! Не накликай беду -- она и не явится.
Отец, хлопнув дверью, вышел курить на балкон, а я лежала, кусая подушку и не сдерживая слез. Плакала от обиды, от разочарования. Они мне всю жизнь лгали, и я не могла, не хотела им этого прощать.
Промаявшись всю ночь, наутро я сказалась больной, не смея посмотреть родителям в глаза и не решаясь заговорить. Они, видимо, все поняли, но тоже не начинали разговора. Так мы до сих пор и играем в молчанку, все больше отдаляясь друг от друга.
Закончив университет, я осталась совершенно одна. Не считая родителей, конечно, и двух-трех одноклассниц, с которыми встречалась от случая к случаю. Мне удалось устроиться по специальности в СМУ. И потекли месяц за месяцем, пустые, одинаковые. Я упорно не верила, что осталась у разбитого корыта, упорно надеялась на будущее.
И вот, на одной из вечеринок, куда я попала случайно, видимо, для уравновешивания преобладающего мужского контингента, я и встретилась с Сережкой. Он был весел, остроумен, настоящий заводила, душа компании. Как-то так получилось, что домой меня провожал именно он. Наша беспредметная болтовня содержала минимум информации, но о Сережке у меня сложилось впечатление как о человеке надежном, уверенном в себе, имеющем перспективное будущее. И я видела, что нравлюсь ему, причем очень нравлюсь.
На следующий день мы встретились снова. И на следующий тоже. Нет, я не влюбилась безоглядно, это был не тот случай. Скорее, это был жест отчаяния. Но вскоре я убедилась, что мне наконец-то повезло и я сделала удачный выбор. Сережка не сюсюкал, не разглагольствовал о любви и великих идеалах, был деловым, энергичным и целеустремленным. Розетки в квартире работали, выключатели выключали, обои не отваливались, телевизор исправно показывал, а радиола послушно ловила все станции, а не только "Маяк". Правда, у меня несколько убавилось оптимизма, когда я узнала, что Сережка работает всего лишь бригадиром, но я быстро успокоила себя тем, что это только начало, что все еще впереди. А вот к тому, что Сережка иной раз преувеличенно небрежно здоровался с какой-нибудь девицей, пряча при этом глаза, я относилась почти равнодушно: я у него не первая, он у меня не первый, все на равных.
Уже был назначен день свадьбы, когда вдруг позвонил Петька и сказал, что его родители погибли в автокатастрофе и он хотел бы со мной встретиться. Прямо так и сказал, без паузы: "Наташ, папа с мамой погибли в аварии, я хочу тебя увидеть". Помолчал немного и добавил: "Пожалуйста, если сможешь". И я пошла, сама не знаю почему.
Петька был худой, бледный, глаза ввалились, нос заострился. Но гладко выбрит, ногти не обкусаны, как раньше, а аккуратно подстрижены, рубашка поглажена. В доме пахло хвоей и смертью. Я не знала, что говорить, что вообще говорят в таких случаях. Спросила только: "Когда похоронили?" "Позавчера", -- ответил Петька, подал мне тапочки и первый прошел на кухню. Я пошла за ним. Пока разогревался чайник, мы неловко молчали. Наконец я решилась.
-- Прости, идальго, -- я назвала его, как прежде, школьным прозвищем, -- я не знаю, что говорят в таких случаях. Мне жалко твоих родителей, я понимаю тебя и сочувствую, это правда.
-- Я знаю, -- Петька поморщился, как от зубной боли, услышав свое прозвище, -- знаю, что ты действительно переживаешь, и благодарен тебе. Но я хотел бы поговорить о другом.
-- О чем?
-- Наташа... Только ты не отвечай сразу и не перебивай меня, ладно. Наташ... выходи за меня замуж.
До меня не сразу дошел смысл сказанного, а когда я поняла, то просто растерялась. Петька помолчал, видимо, собираясь с духом, и продолжил.
-- Конечно, это все выглядит нелепо и даже дико. Но если я сейчас не скажу, то не скажу уже никогда. Я любил тебя, люблю и всегда буду любить. Кроме тебя, мне никто не нужен. Конечно, я не очень... внешне... и очки тоже... Но ведь не это же главное, Наташ, не самое главное.
-- А что? -- глупо спросила я, но Петька, похоже, даже не заметил моей реплики.
-- Никто не сможет любить тебя так, как я. Никто! И Сергей этот не сможет. Ты не будешь с ним счастлива.
-- Почему? -- сипло спросила я, откашлялась и повторила громче. -- Почему ты в этом так уверен?
-- Потому что тебя трудно любить, -- на этот раз он услышал, -- очень трудно. А я люблю тебя. Такую. Любую.
-- Почему, ну почему вы все обо мне... так? Почему вы меня... -- я хотела сказать "хороните", но сдержалась, -- ... обижаете, что я вам такого сделала?
Петька убрал с плиты закипевший чайник, сильно потер лицо ладонями, виновато улыбнулся.
-- Ты извини, Наташ, я что-то... Я не это хотел сказать, не так. Ты извини, ладно.
-- А что ты хотел сказать?
-- Я сейчас устроился на работу в институт, у меня неплохая зарплата и перспективная работа. В недалеком будущем я смогу защититься, получу повышение. У меня трехкомнатная квартира. Наташ, выходи за меня замуж, я тебя очень прошу.
-- Ты что же, хочешь купить меня за трехкомнатную квартиру?
-- Наташенька, не надо так воспринимать, не надо. Я не хотел тебя обидеть, и ты меня не обижай. Я люблю тебя и хочу, чтобы ты была моей женой.
Я помолчала, сдерживая слезы, потом кое-как взяла себя в руки.
-- Петя, я пойду, наверное, пока мы окончательно не рассорились. Я не хочу с тобой ссориться.
-- Не уходи, я прошу тебя, не оставляй меня одного. Хотя бы сегодня. Ну пожалуйста. Я не буду больше об этом. Не уходи, останься.
И я осталась. Сначала осталась попить чаю, а потом осталась и на ночь. Мне было жалко его, жалко себя, жалко Сережку. Я решила, что эта ночь будет прощальной. И теперь уже действительно навсегда. Я не хотела за него замуж, не могла. Былая любовь перегорела, угасла. Да и была ли она? Остались лишь чувство горечи и вины. А на таком фундаменте семью не построишь, даже с квартирой и зарплатой.
Утром я проснулась рано. Потихоньку, чтобы не разбудить Петьку, соскользнула с кровати, оделась наощупь и ушла. Ушла с уверенностью, что никогда уже не попаду в эту квартиру. Но человек предполагает, а бог располагает. Впрочем, об этом позже, не буду забегать вперед.
Сережка ничего не спросил. Я ничего не рассказала. Маленькая ложь пораждает большую, об этом, благодаря отцу, я хорошо помнила с самого раннего детства. Поэтому предпочитала не лгать вовсе. А если и лгала, то лишь в самых исключительных случаях. Этот случай не был исключительным, я даже не чувствовала себя виноватой. А промолчать -- не значит солгать.
Не знаю, как бы все повернулось, если бы Петька позвонил еще раз, но он не позвонил. И все пошло своим чередом. Была свадьба, народу на которой было немного, в основном мои одноклассники с одноклассницами да Сережкины друзья. Петьке приглашение я после долгих колебаний все же послала, но он не пришел. Потом был незабываемый медовый месяц. Затем родился Игорешка. Через полтора года Сережке дали двухкомнатную квартиру, и туда переехали родители, оставив нам свою трехкомнатную. Жизнь продолжалась. Петька иногда появлялся на нашем горизонте, я даже познакомила их с Сережкой, без всяких уточнений, естественно. После этого знакомства Петька иногда забегал к нам в гости, очень нечасто, впрочем.
* * *
По моим представлениям, жизнь наша складывалась вполне удачно. Были, конечно, недоразумения, размолвки, как же без этого, но общей картины они не портили, и я считала, что имею все основания быть довольной своей судьбой. И я была довольна. До недавнего времени.
Началось все с того, что Сережка стал регулярно посещать баскетбольную секцию, четыре раза в неделю. Объяснил он это тем, что сидячий образ жизни (он тогда уже работал в типографии) требует разрядки, или наоборот -- подзарядки. Объяснение меня вполне удовлетворило, Сережка получил добро в форме поцелуя. Недели через четыре я стала замечать, что с Сережкой что-то происходит, и забеспокоилась слегка. Впрочем, не настолько, чтобы устраивать какие-либо разбирательства. А еще через несколько недель наступил тот злополучный день, когда события обрушились на наши головы лавиной и понеслись вскачь.
Сначала мне позвонили из больницы и сообщили, что мой муж, Сережка то есть, попал в аварию, находится в больнице, но ничего страшного, здоровью ничего не угрожает: сотрясение, несколько синяков да шишек -- пустяки, одним словом. Причем сказано все было таким бодрым тоном, что я заподозрила самое худшее и помчалась в больницу, даже не переодевшись, ненакрашенная и нерасчесанная.
Сережка был без сознания и выглядел ужасно. Но, слава богу, все действительно обошлось, и через четыре дня его выписали. Как оказалось, это было лишь начало, основные события были впереди.
Позже, когда я уже считала, что все вернулось на круги своя, все наладилось и закончилось (как я тогда заблуждалась!), меня посетила гениальная, как мне показалось, идея: описать все произошедшее с нами. И я усадила Сережку за стол, вручила ему ручку, стопку бумаги и предложила поработать писателем. После недолгих увещеваний он согласился, но с условием, что это будет не хронологический пересказ событий, а литературное произведение, в котором "любые совпадения имен и характеров должны считаться случайными". Я посмеялась и условие приняла. Сережка занялся работой с воодушевлением, но быстро остыл и предложил мне самой дописывать, согласившись "в меру сил и способностей" комментировать написанное мною. Мне оставалось только согласиться.
Прочитав сережкино сочинение, я была изумлена, если не сказать поражена. С одной стороны, все было описано правильно, хронология событий соблюдена, ничего не упущено, но с другой стороны...
С другой стороны, все было поставлено с ног на голову, причудливо перемешано или вообще искажено до неузнаваемости. Себя Сережка преподнес как этакого деревенского увальня, простодушного, но себе на уме. Меня обрисовал как ангела с крылышками верхом на метле. Наши семейные отношения превратились в смесь идиллии с мелодрамой. И вообще...
Я долго ломала голову, что мне со всем этим делать, а потом решила дописать, по возможности придерживаясь сережкиного стиля и созданных образов. Если он смог -- чем я хуже?! Для чего мне это все было надо, я почему-то тогда не задумывалась. Взялась не за свое дело просто так, без видимых причин.
Так или иначе, но вселившийся в меня дух экспериментаторства сослужил мне хорошую службу: сейчас я имею возможность просто взять написанное тогда и вставить в свое повествование. Для описания событийного ряда (мало того, что я начала говорить, думать и писать как Сережка, так еще и петькиных выражений нахваталась) эта рукопись вполне подойдет. Назовем ее "рукопись N 1", тем самым недвусмысленно намекая на то, что существует еще как минимум одна рукопись. И она действительно существует, но об этом позже, всему свой черед.
Хочу лишь еще раз подчеркнуть: то, что описано в "рукописи N 1", и то, что было на самом деле, -- не совсем одно и то же, а реальную картину произошедшего, боюсь, уже просто невозможно восстановить. Итак,
Рукопись N 1
"Мысль изреченная есть ложь!" --
Промолвил как-то некто. Что ж,
Выходит, этот некто лгал,
Ведь эту мысль он изрекал.
I
Всю жизнь завидовал писателям и поэтам. Работенка у них -- не бей лежачего, тяжелее ручки ничего поднимать не приходится. И гонорары опять же...
У поэтов-то еще куда ни шло, рифмы искать надо, напрягаться, метафоры с гиперболами выдумывать. Есть у меня знакомый поэт, мужик в общем неплохой, но с прибабахом. Сидим, бывало, пивко потягиваем, треплемся. И тут он вдруг начинает лить мимо стакана, челюсть у него отваливается, а глаза становятся грустными, как у больного поросенка... Блин, в жизни не видел больного поросенка, а вот точно знаю, что глаза у него такие. И сидит он (не поросенок, конечно) минут десять в отключке, бормочет что-то. Потом очнется, глотнет пивка и заорет дурным голосом: "Эврика!" Довольный такой, руки потирает, часы заводит. Меня эта его дурацкая манера постоянно заводить часы уже и не раздражает даже, привык как-то. Пробовал я ему подарить электронные часы, так он на меня обиделся как на врага народа, дней шесть не разговаривали.
Помню, хохма была: собрались мы на рыбалку. Хотя какая рыбалка с этим шизанутым! Но на гитаре он играет классно и поет здорово. Как выдаст свое коронное "Господа офицеры, голубые князья..." -- так прямо свой в доску, хоть портрет с него рисуй.
Да, так собрались мы на рыбалку. Договорились железно: в пять я к нему заруливаю, грузим барахло -- и на все выходные. Чего мне стоило Натаху уломать: она рыбалку терпеть не может, а меня одного отпускать не любит. Ему-то что, один живет, ни одна жена с ним больше года не выдерживает, сбегает. Три раза уже пробовал, теперь завязал. "Бог, -- говорит, -- троицу любит. А потому выходит, что бога нет". Он вообще иной раз такое скажет, что хоть стой, хоть за пивом беги.
Да, так я в пять часов как штык, весь в боевом, в багажнике еды под завязку, а удочки и прочие причиндалы -- это за ним закреплялось, так уж сложилось по жизни. Ну, стою это я, гудю ему... нет, не гудю, а как это? Короче, сигналю. А он, этот поросенок энцефалитный...
Ну вот, Натаха прочитала, что я тут накарябал, и щелбана закатила. Шутя вроде, а во лбу до сих пор звенит. И откуда сила берется: маленькая, стройная, пальцы ласковые такие, проведет ими по щеке -- и не верится, что полчаса назад брился. А надо же, как засветит в лоб, так что твой тяжеловес. Я ей как-то пригрозил, что тоже могу щелбана отвесить. Смеется. Говорит, ехидно так: "Придешь домой пьяный да связанный -- не обессудь". И слово-то какое ехидное -- "не обессудь". Знает ведь, что риску никакого. Одиннадцать лет собираюсь, а даже по попке ни разу не шлепнул. Люблю я ее, что ли? А попка у нее, надо сказать...
Ладно, что-то я опять не туда поехал. Так вот, она мне говорит: "Я тебя что просила написать? А ты что пишешь? Кому интересно про твоего графомана читать?" И никакой он не графоман, его даже как-то пропечатали в журнале. Стих такой красивый, про природу. "Над мокрым жнивьем опустевших полей летит умирающий крик журавлей..." Ну, называется журнал "Овцеводство", так ведь не одни же овцеводы его читают. А она свое талдычит: "Был болтуном, болтуном и остался. Ты про историю свою пиши, а не разглагольствуй. Переписывай давай!" Нет уж, дудки, больше не буду. Сколько можно, пять раз уже переписывал. Я же не писатель. И не собираюсь. (Ха, нашел кому завидовать, рука вон уже отваливается.) Если бы не Натаха... Да и история больно забавная.
* * *
Это сейчас она забавная, а тогда мне не до смеха было. Да и не только мне. Натаха вон ревела по ночам, думала, что сплю и не слышу. Если бы не она, черт его знает, как бы все обернулось.
Началось все в июле. Числа не помню, где-то в середине месяца. "Жигу" я 8 июля раздолбал, а недели через полторы примерно и началось все. Тачку свою я уделал тогда намертво, когда меня вытаскивали, даже дверцы отрывать не надо было, сами отвалились.
А было так: возвращался я с дачи. Ехал один, слава богу. Натаха с сыном тоже собиралась, но там какие-то дела образовались, Игореха малость приболел -- и я один поехал.
Дача эта дурацкая! Все равно ведь не растет ни черта, полешь, поливаешь, ползаешь на карачках все лето -- и без толку. Конечно, что же будет на этих каменюках расти, я бы и сам не стал. Сколько говорил: давай продадим, купим поближе, где земля получше. Нет, говорит, здесь воздух чистый, природа, Игорешке полезно. А поближе участки стоят столько, что если продать машину и гараж, то все равно не хватит. Если только себя в придачу предложить. Хотя Натаха говорит, что со мной еще и доплачивать пришлось бы.
Ну вот, полил-прополол я все, что полагалось, и порулил назад. Двадцать минут по колдобинам прыгал, зубами лязгал, пока до асфальта добрался. Дорога у нас на даче умопомрачительная, как Натаха сказала, и я с ней согласен, хотя, само собой, назвал бы ее покруче. На нашей дороге только вездеходы испытывать. На что уж я езжу аккуратно, и то умудрился однажды картер пробить. Тоже потеха была: дождь льет как из ведра, смеркается уже, кругом лес, а у меня в картере дырка с кулак. Но доехал, не зря буржуи свой модификатор хвалили.
Зато на асфальте благодать, хоть боком катись. Вот я и покатился! Езжу я хоть и аккуратно, но иногда быстро. А тут торопился, дома еще дела были, да и Игореха, когда приболеет, капризный становится, канючить начинает, Натаха устает с ним. В общем, покатился я с ветерком.
Впереди какая-то иномарка тилипается, шикарная, как королева Франции. Я до сих пор... Хотя нет, это же в Англии королева. Я до сих пор в ихних машинах не разбираюсь, хоть и сам "Тойоту" купил. Различаю только BMW и "Мерседес", и то когда эмблему вижу. Обычно эти колымаги так шустро шмыгают мимо, что приглядеться к ним нет никакой возможности. А этот не торопился, ехал себе километров 100.
Догоняю я его, включаю мигалку на обгон (с этим у меня строго, даже в чистом поле поворот включаю, привычка профессиональная), а навстречу ползет агрегат типа МАЗ. Может, и успел бы обогнать, но береженого бог бережет, притормозил. И еще раз убедился, что бога нет: этот лопух на иномарке вдруг выезжает на встречную полосу. Что он там забыл -- не знаю, в больнице говорили, что задремал он. Это днем-то! Сам он мне потом рассказал, как дело было, но я ему не больно-то поверил. С женой он целовался, видите ли. Кретин! Нашел где целоваться.
Короче, выезжает он на встречную полосу, а МАЗу деваться некуда, канава у обочины метра полтора. Он тоже на встречную полосу. Растерялся пацан, машина военная была, а какие из солдат шофера -- это известно. Сам когда-то такой был. И получается кино: вот он МАЗ, а вот он я, лоб в лоб. Тормозить бесполезно, свернуть некуда, канава.
Как я успел заметить мостик этот -- сам не понимаю. Говорят, стресс. А мостик чахленький такой, даже не мостик, а так, сворот. А за своротом дороги никакой, пни да ямы. Я вдарил по газам и перед самым носом у МАЗа проскочил на сворот этот окаянный. Проскочить-то проскочил, а дороги нет. "Жига" -- машина хорошая, слов нет, но летать не умеет. Метров тридцать я уворачивался от пеньков, жал на тормоз, аж педаль погнул. А может, она позднее погнулась, не знаю. Только потом какой-то пенек не успел отскочить в сторону, и пошел я кувыркаться. Четыре раза крутанулся через крышу. Но не только дуракам везет -- ни одного перелома. Царапины, шишки, порезы... Но живой. И ни одного перелома! Головой вот только треснулся здорово, а так нормально. Но все равно вырубился. Очнулся, только когда меня из машины вытащили. Лежу на земле, весь в масле, в грязи, головой мотаю. В ушах звенит, перед глазами круги разноцветные, тошнит. Сколько раз Натаха ехидничала: "Были бы мозги -- было бы сотрясение", -- и как в воду глядела. И мозги нашлись, и стряслись они -- куда с добром! Четыре дня провалялся в больнице. Или пять. Нет, четыре, кажется.
Когда из больницы выписался, собирался пешком домой добираться: Натаха почему-то не встретила, а в кармане сквозняк, не то что на такси -- на "Сникерс" не хватает. Правда, подкатывался какой-то жук, предлагал подвезти. Нам, говорит, по пути, я в вашем доме живу, в соседнем подъезде. Связываться я с ним не стал: не довелось нам почему-то встретиться за десять лет во дворе, да и соседей своих я знал, по крайней мере в лицо. А тут подъезжает этот лопух на иномарке, тот самый, и затаскивает меня внутрь. Жена его сидит, вроде бы как ревет в четыре ручья. Ага, думаю, сейчас начнут уламывать, чтобы в ГАИ как-то дело утрясти. Нашли время! А они меня привезли домой, сдали Натахе на руки, выгрузили кучу еды с выпивкой -- и укатили.
Натаха тоже ревет. Давай извиняться, что не встретила, но мы, говорит, с Колей договорились, он сам настаивал, что встретит тебя и домой привезет. Так, думаю, с Колей, значит. Меня то Серым назовет, то зубастым-клыкастым, то еще как-нибудь. А он, значит, Коля. Но сказать я ничего не успел. Когда Натаха начинает о ком-нибудь заботиться -- выноси мебель. Через сорок минут я уже лежал в постели, умытый, накормленный, согретый и обласканный, не один лежал, сами понимаете. Среди Натахиных новостей, которые я слушал вполуха, попалась и интересная: у нас, оказывается, действительно новый сосед, молодой, холостой, вежливый, со всеми здоровается, симпатичный блондин. А того, что ко мне в больнице подходил, блондином можно только сослепу назвать. Интересно!..
На следующий день лопух-Коля привозит кучу денег и бумагу, из которой следует, что я доверяю ему делать с моей "жигой" что угодно. А у Натахи глазки такие честные-честные. Выясняется, что Коля забрал по доверенности мою угроханную машину. На запчасти. (Интересно, куда он будет эти запчасти прикручивать?) И за такие деньги, на которые можно купить две новых.
Ну, две не две, а "Тойоту" мы через пару дней купили вполне приличную. Натаха тогда уговорила меня отпустить с миром лопуха этого. Оказалось, что он не лопух вовсе, а крутой бизнесмен какой-то. Мог ведь тогда смотаться с концами, я ни номер не запомнил, ни марку машины. Пацан с МАЗа вообще два дня не мог вспомнить, как его самого зовут, перепугался в усмерть. Понять его можно, зрелище не для слабаков. Видел я потом свою тачку, вернее, то, что от нее осталось. Впечатляет!
Мог бы смотаться, да ведь не смотался. Поймал попутку, чтобы меня в больницу отправить, два часа честно ждал гаишников, потом поймал какой-то трейлер, уволок мой металлолом в город. Да и заплатил не слабо, у нас отродясь таких денег не было. И в ГАИ все сам уладил. Для себя старался, понятное дело, и все-таки...
Так бы все и закончилось более-менее нормально, если бы не последовавшая за этим история. Чудная история, непонятная.
* * *
Подъезжаю я к дому на новенькой "Тойоте", весь из себя. "Тойота", если честно, не совсем новенькая, но выглядит шикарно. Хлопаю дверцей, нажимаю кнопку на брелке, вякает сигнализация. Машина блестит, соседи завидуют. Красота, короче. Закуриваю сигарету, собираюсь сунуть пачку в карман, но что-то меня останавливает. Такое чувство, будто забыл что-то сделать. Подергал дверцы -- закрыты. Пошарил по карманам -- все на месте. Тьфу ты, думаю, что за напасть? Сунул пачку в карман, а на душе кошки скребут и сердце екает. Стою, как дурак, около машины, глазами хлопаю и матерюсь про себя. Опять пошарил по карманам, вытащил пачку треклятую. Чувствую, что-то с ней не так, неладно. Какая-то она НЕ ТАКАЯ. Вертел ее, вертел... Секунд через двадцать вдруг дошло: сигареты не мои. Я всегда курю "State Line", а эта пачка вроде бы того же цвета, а что написано -- непонятно. Давай я ее опять вертеть, но так ни одного знакомого слова и не нашел, галиматья какая-то на пачке написана. И, главное, совершенно не понятно, откуда она могла взяться: на работе никого, все по отпускам разбрелись, а в бухгалтерии никто не курит. Да и не заходил ко мне никто!
Вспомнил я, что в бардачке у меня всегда валяется нераспечатанная пачка сигарет, так, на всякий случай. Открываю я машину, достаю сигареты -- и челюсть у меня отвисает, как у того знакомого шизанутого поэта. Точно такая же пачка с такой же галиматьей! Ну все, думаю, машина не моя. Перепутал случайно, эти иномарки все одна на другую похожи, а ключ случайно подошел. И понимаю, что ерунда это все, а другого объяснения найти не могу. Бегу рысцой к номерам -- и обалдеваю еще больше: там не только не мой номер, но и вообще не понять, что на нем написано. Какие-то закорюки. Правда, их столько, сколько и должно быть на номере, и флажок на месте, но что это за закорюки -- леший знает.
Сел я на бампер, закурил незнакомые сигареты -- вкус точно как у "State Line" -- и призадумался. Вернее, хотел призадуматься. Но в голову лезла всякая чертовщина про иностранных шпионов, таинственных соседей, летающие тарелки и прочий бред. Не знаю, сколько я так просидел, но прилично, сигареты три выкурил. Так ничего и не придумав, поплелся домой. Как у меня какой затык, так тянет к Натахе, как-то ловко у нее получается проблемы решать.
Дома пахло какой-то вкуснятиной. Готовить Натаха не очень любила, но иногда в нее вселялся бес, вернее, ангел, и тогда она готовила нечто сногсшибательное, перекопав всю библиотеку в поисках нужного рецепта. Игореха сидел за столом и прилежно готовил уроки. Но в углу заводной автомобильчик упорно полз на стенку, и было ясно как божий день, что за уроки мой сын сел только что, когда услышал, что я открываю дверь. Не то чтобы он меня боялся, но считал, что так безопаснее. И правильно считал, между прочим.
Я прохожу на кухню, чмокаю Натаху, хватаю что-то съестное со стола, привычно успеваю убрать руки от шлепка, а сам все думаю, как бы так ловчее подкатить к Натахе, чтобы она прочувствовала серьезность ситуации. Я сам был почему-то уверен, что ситуация дохлая настолько, что дальше некуда. Хотя, если разобраться, что такого случилось? Ну, сигареты не те -- и что? Но есть, видимо, это шестое чувство. Или седьмое.
Натаха сама замечает, что я не в своей тарелке, у нее на такие вещи глаз наметанный. Встает она, значит, в позу номер три -- нетерпеливая, но внимательная паинька -- и смотрит на меня проникновенно. А мне что-то совсем поплохело, стою столбом и не знаю, что сказать. Она начинает нетерпеливо покусывать губы, а я хорошо знаю, что за этим последует. Достаю я эту загадочную пачку, подаю ей. Она вертит ее с недоумением и пожимает плечами. И тогда я брякаю такое, чего в жизни не говорил, даже когда мы с Натахой амурничали. "Наташенька, -- говорю я, глупо улыбаясь, -- если б ты знала, как я тебя люблю!" Все, думаю, сейчас она мне выдаст. Вины за собой никакой не чувствую, но муторно почему-то до невозможности. А она молчит растерянно и, пожалуй, даже испуганно. Вот это я сказанул, главное, вовремя! И начинаю я бормотать торопливо, пока она не очухалась: "Нет, правда, мы с тобой уже столько лет живем, а я все Натаха да Натаха... Да и ты тоже... Этого вон Колей называешь. Обидно даже..." Сам понимаю, что ерунду горожу, а остановиться не могу.
И вдруг глаза у нее сделались большие-большие, так и брызнули синевой. Уронила она мои сигареты на пол и говорит... что-то мне говорит. Вижу, спрашивает что-то, а понять ничего не могу, слова все незнакомые. И говорит так странно... язык сломать можно. Я по инерции продолжаю оправдываться, дескать, я не то вовсе имел в виду и вообще давай замнем для ясности -- и пытаюсь ее обнять. А она вдруг как шарахнется от меня. На плите что-то опрокинулось, пар, дым, но Натаха туда ноль внимания, и все пятится к окну, и глаза у нее... как тогда, в больнице: испуганные и жалостливые. Опять она что-то говорит, я опять не понимаю ни слова -- и начинаю въезжать в ситуацию: у меня поехала крыша. Не было печали! Такой подлянки от судьбы я никак не ожидал, поэтому не нашел ничего лучшего, чем грохнуться в обморок. Самым натуральным образом.
* * *
Дальше я все помню смутно. Натаха ревет, сын ничего не понимает, но тоже ревет. И я с ними за компанию. Сколько мы так проревели -- не знаю, но когда я проснулся (выходит, я все же заснул), было уже утро. Солнышко в окошко светит, будильник тикает, на кухне из крана вода капает. Сколько раз я в этом кране прокладку менял, а толку никакого, все равно капает. До сих пор, кстати. Под окнами двери гаражей скрипят и хлопают, народ на работу собирается.
Я привычно сползаю с дивана, потягиваюсь да так и остаюсь стоять с поднятыми руками: Натаха моя в кресле около дивана одетая спит. И Игореха рядом на полу примостился. И тоже одетый. Что, думаю, за черт, он же в школе должен быть, четверг же сегодня, точно помню. Открываю я рот, чтобы прокукарекать, -- и вспоминаю наконец про вчерашнее. Таким меня и видит проснувшаяся Натаха: с поднятыми руками и разинутым ртом. Не знаю уж, что она там подумала, но вид у нее был еще тот, кукарекать сразу расхотелось.
Руки-то я опустил, и рот закрыл, но молчу как рыба об лед, боюсь заговорить. И она молчит. Так поизображали мы глухонемых минут пять, но делать-то что-то надо. Промычал я нечто невразумительное -- и к полке с книгами. Про номера на машине вспомнил. Хватаю "Заповедник гоблинов", он у меня всегда крайний слева стоит, открываю -- галиматья! Тупо полистал страницы, посмотрел картинки. С картинками все в порядке. Но ни одного знакомого слова, ни одной знакомой буквы. Да что там буквы! Где должны быть номера страниц, тоже закорюки торчат. И никаких цифр.
Бросил я книгу на пол, схватил другую. Та же история! Что-то у меня там замкнуло, в черепушке, и стал я вытаскивать все книги подряд, листать их и бросать на пол. Очнулся только когда Игореха проснулся и заревел. Сел я прямо на книги, руки дрожжат, в голове ни единой мысли. Жена с сыном носами хлюпают, а на меня вдруг смех напал. Сижу, хохочу, будто мне на сдачу вместо червонца сотенную сунули.
Понемногу мы успокоились, я отхохотался, они отревелись. Натаха на часы взглянула, подскочила, давай Игореху тормошить, в школу собирать. Тот даже не пискнул ни разу, мигом собрался и ускакал. Обычно эта процедура занимала в три раза больше времени и сопровождалась ворчанием и хныканьем. Я тоже не очень любил в школу ходить в свое время, но не до такой же степени. Хотя... И уроки, помню, прогуливал, и тетрадки с двойками прятал. Как сейчас помню: в третьем классе схлопотал я по русскому двойку. И буквально следом -- два кола. За скверное чистописание. И вообще... Да учительница еще что-то грозное на полях написала, красными чернилами. Страница красивая такая получилась, но не тащить же ее домой, отец у меня таких шуток не понимал, а его методы воспитания большим разнообразием не отличались, только ремни менялись, принцип же при этом сохранялся.
И я, молодой да глупый, решил эту тетрадку спрятать. Нет бы сжечь или в речку выкинуть, а я закопал ее в снегу и пошел довольный домой. До весны все было в порядке, учительница сменила гнев на милость. Да и вообще, учился я хорошо, способный был. Но разгильдяй. А весной снег растаял, мои двойки с колами в руки к отцу попали. Три дня в школе я учился стоя. Так что Игореха в меня пошел, в меня, чего уж там. Яблоко от яблоньки...
Странное дело: Игореха в меня пошел, а я в кого? У меня и ремня-то даже нет, брюки и так прекрасно держатся, талия как у девочки. Тьфу, тьфу, тьфу, конечно... И все-таки непонятная штуковина эта наследственность. Иногда ребенок -- вылитый папа (или мама). И нос там, и уши, и прочее. Как фотокарточка двадцатилетней давности. А характер такой, что и близко не лежало. Вон у Володьки Антон -- вылитая мама, копия, один в один. Но Танюха, жена Володькина (мама Антона, то есть), живчик неимоверный, пять минут на месте не сидит, везде заглянет, все расспросит, везде нос сунет. Обидчивая страшно, на любую мелочь обидеться может, но через пять минут уже и не помнит, на кого и за что обиделась. Володька ее сперматозоидом дразнит, он вообще мужик грубоватый. Но прозвище выдумал -- в самую точку!
А Антон у них... чудо еще то. Залезет в свой уголок с игрушками, что-то там мастерит, ковыряется, и все молча, сосредоточенно. Не трогать его, так он может весь день в углу просидеть. Володька как-то пробовал его перемолчать, на второй день распсиховался и плюнул, а Антон ничего и не заметил. То есть непохожи абсолютно! Да мало ли еще случаев таких...
* * *
Это я сейчас про наследственность рассуждаю, а тогда мне не до этого было. Игореха в школу убежал, а мы с Натахой сидим и смотрим друг на друга. Молча. Потом она первая заговорила. Видимо, утешала меня. Я было подумал: а что меня утешать, дефектный я, что ли. Руки целые, ноги на месте, все остальное тоже в порядке. Соображалка тоже, в общем... Хотя с соображалкой-то как раз проблемы и образовались.
И давай я тогда рассуждать, чем же мне моя напасть может обернуться, каким боком вылезти. Натахе просемафорил, чтобы не мешала, она на полуслове и замолчала. Смотрит на меня как на Иисуса Христа. И такая надежда у нее в глазах, что я чуть было слезу не пустил. Но взял себя в руки. В первую очередь, думаю, успокоиться надо, в себя прийти. Стал собирать книги с полу и на полки их составлять.
Надо сказать, по натуре я педант, люблю, чтобы все было на своих местах, чтобы ровно и логично. Корректуры на работе аккуратными стопочками складываю. Даже хлеб откусываю так, чтобы край ровный был. Натаха над этим всегда хихикала, но, смотрю, и сама стала так откусывать. Книги на полках я тоже расставляю не абы как, а по размерам, по авторам, по томам.
Вот с томами-то я и запутался. Стал расставлять двенадцатитомник Стругацких, а как расставлять, если вместо цифр на корешках иероглифы какие-то. Натаха было взялась мне помогать, но я ее отстранил по возможности мягче. Загадал для себя: расставлю по местам правильно -- все образуется. Давай вспоминать, на каком томе что нарисовано, по картинкам ориентироваться. Минут тридцать сортировал я эти двенадцать книжек, туда-сюда переставлял. Наконец решил, что все на местах стоят. Подозвал Натаху, показал ей на полку и смотрю вопросительно. Она молодец, моментально сообразила, о чем речь. Провела пальцем по корешкам и заулыбалась, дескать, все в порядке.
Эта маленькая победа меня просто окрылила, ей-богу. Не все, думаю, потеряно, поживем еще. Не с таким справлялись, поборем и это!
Составили мы с Натахой остальные книги, и стал я думу думать, соображать, чем мне грозит эта фиговина и что с ней поделать можно.
Во-первых, надо проверить, как у меня со всем остальным дела обстоят. В смысле соображалки. Что-то ведь у меня там сдвинулось по фазе, видно, после аварии. Почему-то не сразу, правда. С этим тоже разобраться надо. Сначала самому попробовать, если не получится (а скорее всего не получится, что я, врач, что ли), искать специалистов. На больницы особой надежды нет, там в основном коновалы сидят. Их, конечно, можно понять: толпа больных, рутина, запарка, на особые случаи ни времени, ни желания не остается. А случай у меня особый, это-то ясно как божий день. Сходить в больницу можно, но надеяться на нее не стоит.
Во-вторых, разобраться с тем языком, на котором я говорю. Я-то ведь никакой перемены не почувствовал, значит, владею этим языком в совершенстве, как в анкетах пишут. А в совершенстве можно владеть лишь родным языком, я это по телику слышал, в какой-то передаче. Где же это я родился? Может, действительно порасспрашивать родителей, вдруг там какие-нибудь тайны мадридского двора, что-нибудь с генами. Впрочем, это не годится даже как рабочая гипотеза, не тот случай. Разве что во времена татаро-монгольского ига...
В-третьих, надо будет изучать русский язык. Вот, блин, помню же, что он именно русский, а ни черта не понимаю. Легко сказать -- изучать! А как его изучать? В школу идти, что ли? Староват я для школы, придется репетиторов нанимать. Сколько же это стоит? Могут ведь содрать три шкуры, а потом сказать, что это я сам такой тупой.
Стоп! А с работой-то завязывать придется. Какой из меня книгоиздатель, если я по-русски ни бум-бум. Да и вообще, с работой может оказаться не так просто. Кем я могу в таком виде работать? Грузчиком -- и то не получится: склады с вагонами перепутаю, на ящиках тоже что-то пишут, в накладных. Да и вообще, как я пойму, что надо идти именно туда и таскать именно то. На пальцах можно, конечно, объяснить, но кому это надо -- со мной нянькаться, рабсилы сейчас полным-полно.
Так, а что я вообще умею делать? Шофером в принципе можно работать, если ездить по знакомым маршрутам, чтобы в названиях улиц не разбираться и в номерах домов. Куда ехать -- написано в путевке... Ага, написано. Кто б еще прочитал, что там написано. Да и с гаишниками сталкиваться придется, как ни крути. А что можно гаишнику на пальцах объяснить, если он по-человечески ничего понимать не желает, хоть ты ему серенады пой, а он свое талдычит: "Вы въехали на пешеходный переход на предупреждающий желтый сигнал светофора. Согласно пункта..." Нет, шофером не получится. А если...
Так я перебирал профессии до тех пор, пока не запутался окончательно. Ладно, думаю, с этим потом разбираться будем. Сначала надо определиться с первыми пунктами. Потратить на это день (ага, как бы не так!), с работы за один прогул не выгонят, войдут в положение. А если ничего не изменится, то все равно увольняться придется. Куда ни кинь -- везде клин...
* * *
Денек этот был для нас, надо сказать, не из самых приятных. Совсем худо стало, когда я взял гитару и попытался петь. Пою я не ахти, конечно, но для настроения у костра, да еще под сто грамм -- ничего, народ терпел. А тут... Аккорды играю, все в порядке, слова помню, а пытаюсь петь -- не получается ничего! Не ложатся эти слова на мелодию. Кучу песен перепробовал, но даже про кузнечика спеть не смог, ритм совсем другой, строчки длинные получаются, музыка гораздо раньше кончается.
Натаха опять разревелась. Гладит меня по голове, как Игореху, и говорит что-то. А у самой слезы текут. Я ее обнял, тоже утешать пытаюсь. Она от моих утешений вообще в голос заревела, кое-как отпоил, стакана три воды выпила. Представляю, каково ей было. Я слушал потом самого себя, записали мы на магнитофон мое лепетанье. Хотя какое, к черту, лепетанье! Рычание с повизгиванием и мычанием, любого мужика испугать можно. Одним словом, завал полный. Я так умотался от всего этого, что часа в три уснул сидя на диване. Спал, правда, недолго, не больше часа. А когда проснулся, вижу -- Натаха на полке книжки переставляет, Стругацких. И такая тоска на меня навалилась беспросветная! Пошел на кухню, налил себе стакан водки и хряпнул без закуски. А потом вдогонку еще полстакана.
Выпиваю я довольно редко, по праздникам или когда у друзей собираемся, в два-три месяца раз, иногда чаще. И выпить могу не очень много. Во всяком случае после полутора стаканов меня развозит прилично, на ногах еще стою, но язык начинает заплетаться. А тут голова ясная стала, и легкость во всем теле. И тоска исчезла. Взял я гитару и спел про кузнечика. Правда, слова пришлось переделать, чтобы под мелодию подогнать. И стала песня не про кузнечика, а про муравья. И про муравьеда. Но меня это не смутило. Какая, в конце концов, разница, кто кого съел, главное -- спеть! Потом я еще что-то пел, про подмосковные вечера, про казацкого атамана, про стюардессу... Натаха не знает, то ли ей плакать, то ли смеяться, пытается подпевать. Сумасшедший дом, одним словом.
Когда я маленько оклемался, было уже темно. Игореха со школы к бабушке укатил, Натаха его отправила от греха подальше. Эйфория прошла. Тоска тоже. Осталось понимание, что наскоком этот узелок не разрубить. Взял я магнитофон, стал диктовать в него слова песен, которые у меня в песеннике были, в том порядке, в каком они были записаны. Натаха мне на пальцах объясняла, какая песня за какой следует. Пока записывали, она немного развеселилась, даже смеялась, когда я никак не мог понять, что она мне показывает. Записали мы 24 песни. Больше я, к сожалению, никаких текстов наизусть не знал. Потом она надиктовала те же песни на русском, и мы попытались сравнивать записи. Проковырявшись минут сорок, бросили это бесполезное занятие: ну, не специалисты мы, что тут поделаешь.
Из словарей у нас дома нашлись только английский, немецкий и почему-то японский. Откуда взялся японский -- ума не приложу, я вроде бы не покупал, Натаха тоже плечами пожимает. Да, она еще позвонила по телефону, приехал Петруха, который языками чуть ли ни с детства занимается. Не профессионал, конечно, любитель, но все-таки. Послушал он меня, головой покачал, переписал кассеты с моими песнями, мне руку пожал, с Натахой о чем-то в коридоре пошептался -- и уехал. А чего шептаться, я ведь и так ничего не понимаю, можно хоть во все горло орать.
Спать мы легли усталые, как собаки. Натаха сначала хотела на Игорехину кровать уйти, я уже и обидеться успел: что же я, совсем чужой стал -- но усовестилась, пришла ко мне. Впрочем, нам не до секса было, вырубились моментально. И снилось мне, что я -- голова профессора Доуэля, тела у меня нет, а вместо языка кассета от магнитофона.
II
Сережка устроил бунт на корабле. Пришел на кухню, торжественно вручил мне ручку и листок бумаги, отступил на шаг и разразился речью, из которой следовало, что руки у него не железные, по русскому языку у него четверка, академиев он наших не кончал, что его следует нежить, холить и лелеять, и вообще -- "от работы кони дохнут, а лошади умирают". Затем он сделал эффектную паузу и уже нормальным голосом сказал:
-- Знаешь, что-то я выдохся. Давай так: ты пиши, а я буду комментарии вставлять. На отдельных листочках. А потом мы из этого винегрета салат сделаем. Лады? Ум -- хорошо, а два с половиной -- лучше!
Несмотря на беспардонную, незакамуфлированную лесть, я попыталась быть непреклонной:
-- Случаи творческих тандемов в лице Ильфа и Петрова или твоих любимых Стругацких хоть и признаны классическими, но являются все же исключением из правил. У литературного произведения должен быть один автор и один стиль, и тому есть достаточно подтверждений. Взять хотя бы...
-- ..."Пикник на обочине". И авторов два, и стили разные, а вещь классная. Да и какой из меня писатель, елки-моталки! Такое даже в "Овцеводстве" не возьмут. И вообще, -- он помялся немного, но все таки закончил, -- у меня голова болит от этой писанины.
Это был запрещенный прием, пользовался им Сережка очень редко. Значит, действительно устал. Пришлось соглашаться на его условия, тем более что инициатором этого литературного предприятия была я.
Перечитав еще раз то, что написал Сережка, я призадумалась. На литературное произведение это действительно мало походит, опубликовать едва ли удастся. Да и стоит ли? А бросать начатую работу жалко, уже столько труда и времени вложено. Пусть то, что получится, будет чем-то вроде дневника, этакие семейные хроники времен Натальи и Сергея. Ведь не каждый день случаются подобные происшествия. Будем на пенсии за чашкой чая почитывать.
Исходя из таких соображений я и буду излагать эту необычайную историю.
* * *
Когда Сережка вдруг заговорил на абсолютно непонятном языке, в первый момент я скорее рассердилась, чем испугалась. Решила, что это очередной розыгрыш. Все свои розыгрыши, иногда довольно безобидные и легко угадываемые, а иногда отрепетированные и подаваемые весьма искусно, Сережка испытывал на мне. Если поверила хоть на пять секунд -- можно разыграть кого-либо еще. В противном случае попытка считается неудавшейся и никогда больше не повторяется. Первое время эти его забавы меня раздражали и даже злили, но со временем я почти привыкла, и когда за пять минут до выхода куда-нибудь он вдруг делал испуганное лицо и говорил: "Елки-моталки, где это ты умудрилась такое пятно подцепить?" -- я уже не бежала к зеркалу сломя голову. Зато когда Игорешка засадил стекло в руку и Сережка прибежал звонить в скорую, я наорала на него и трубку отобрала. До сих пор неприятно об этом вспоминать. И не потому, что не поверила, а из-за Игорешки: с ним беда, ему больно, а я не почувствовала, звоночек внутри не прозвенел.
И тем не менее мужа своего за одиннадцать лет совместной жизни я изучила досконально, не побоюсь этого слова. Уже в следующее мгновенье я поняла, что происходит что-то странное, непонятное. Ничего иностранного от Сережки, кроме "C'est la vie, madam", я никогда не слышала. А тут хоть и торопливая, но вполне связная и естественная речь. И вот тогда я испугалась. Боже, как я тогда испугалась! Мне показалось, что рядом со мной кто-то чужой, невообразимо чужой, что произошла катастрофа, мир рухнул.
Я еще попыталась пошутить, что-то о необходимости тщательнее закусывать. А когда он сам перепугался, а потом вообще упал в обморок, я совсем запаниковала. Побежала доставать аптечку, уронила ее, все рассыпалось по полу. Нашатырный спирт куда-то завалился. Я схватила телефонную трубку, все на свете перепутала и позвонила в пожарную часть вместо скорой помощи. Скорее, кричу, приезжайте. На том конце провода приятный баритон принялся уточнять, по какому адресу возгорание и что именно загорелось. А я и адрес наш забыла, и про возгорание ничего понять не могу.
Пока я с телефоном воевала, Сережка сам очнулся. Стыдно-то как! Не дай бог что с Игорешкой случится, а я опять запаникую. Сейчас-то я написала на бумажку телефоны милиции, скорой помощи, больницы, пожарной части и приклеила на стенку рядом с телефоном. Знакомые шуточки всякие отпускают. Пусть веселятся, переживем.
Помогла я Сережке до дивана добраться. Я вся в слезах. Игорешка прибежал, глядя на меня, тоже заплакал. Позвонила я все-таки в скорую помощь. Приехали они, послушали, простучали, а как узнали про аварию и что он в больнице лежал, сразу засобирались. При сотрясении мозга, говорят, всякое бывает. Надо лежать, отдыхать, не волноваться. В больницу везти отсоветовали, там ни лекарств, ни обслуживающего персонала не осталось. Дома хоть уход постоянный. Стала я объяснять про то, что не понимаю его слова и он меня не понимает, а они даже не делают вид, что слушают. Посттравматический синдром, говорят, ничего страшного, координация движений нормальная, речь связная. Да какая же она, говорю, связная, если понять ничего невозможно. Они пожали плечами и уехали. Сережка, похоже, даже не заметил их приезда. Попыталась я с ним разговаривать, он головой мотает и морщится. Потом вдруг заплакал. Никогда раньше не видела его плачущим, в больнице он храбрился, шутил напропалую и порывался меня по коленке погладить. До чего же грустное зрелище -- плачущий мужчина. Неужели и мы такие, когда плачем?
* * *
Следующий день был, пожалуй, самым тяжелым из этой недели. Сначала Сережка с книгами запутался, Стругацких расставил как попало. Я сделала вид, что все правильно, а самой так жалко его стало. Как же он теперь жить-то будет, это же еще хуже, чем глухота и немота, никаких нервов не хватит. А он вроде бы как взбодрился, по комнате ходит, предметы всякие рассматривает, магнитофон включил. Поставил кассету и мне рукой машет, подзывает. Что-то говорит, объяснить пытается, руками какие-то знаки делает и все на кассеты показывает. А я ничего понять не могу. Прямо руки опустились... Как представила, что всю жизнь вот так будем друг другу руками махать... Ругаю себя, что не о том думаю, ему-то гораздо хуже, о нем думать надо. Вроде бы помогло, но все равно на душе тяжело.
Потом сообразила, что он хочет послушать разные песни, на разных языках. Стала я ему включать все по очереди. На турецкой он вроде встрепенулся, но затем пожал плечами и выключил магнитофон.
С гитарой Сережка долго мучился, все пытался спеть что-нибудь. Аккорды правильно играет, а слова в мелодию не вписываются. Опять он расстроился, пошел на балкон курить. А я выглядывала из-за занавески, как бы он с балкона не прыгнул. Не дай бог еще раз такое пережить!
Вроде бы и не делали ничего, а умаялись оба. Пока Сережка спал, я решила зачем-то Стругацких переставить. А он возьми да проснись! Я сделала вид, что пыль стряхиваю, да поздно, он все понял, посерел весь. Достал из холодильника водку и выпил, не закусывая, полтора стакана. Я ему принесла что-то поесть, сама ругаю себя за эти книги, бес меня попутал так не вовремя ими заняться. Бутылку потихоньку в холодильник спрятала: кто знает, как на него водка подействует.
Но ничего, взял гитару, начал петь. И складно так пел, хоть и непонятно. Я попыталась подпевать, может, думаю, вспомнит. Нет, ни слова не вспомнил. Но все равно полегче стало.
Чем-то мы еще занимались, на магнитофон записывали, таблицы разные составляли. Приходил Петька Поздеев, одноклассник мой, он еще со школы языками интересовался. В десятом классе у нас роман был, влюбилась я в него без памяти, думала -- на всю жизнь. А жизни той было всего четыре месяца, потом как-то все завертелось: экзамены, институт, проблемы... Расстались мы друзьями. Но Сережке я почему-то не рассказала про этот роман, хоть он и не ревнивый абсолютно. Или притворяется, что не ревнивый. Но если притворяется, то очень хорошо это делает. Иногда так обидно становится: мне кто-то глазки строит весьма недвусмысленно, а родной муж никакого внимания на это не обращает. А начинаешь ему выговаривать -- он только плечами пожимает.
Впрочем, это только в первые годы я пыталась мужа воспитывать, пока не поняла, что занятие это неблагодарное и, что самое главное, ненужное. Даже вредное. Поскольку процесс воспитания очень быстро становится обоюдным, что ни к чему хорошему привести не может в принципе. Мужа, как погоду, нужно воспринимать таким, какой он есть. Что можно возразить против дождя со снегом? Если действительно любит, то сам постарается не огорчать и не расстраивать жену по мере возможности. При этом можно, даже необходимо, подсказать, намекнуть, но ни в коем случае не давить, не воспитывать. А если не любит... Что же, не всем везет в жизни.
Разумеется, все сказанное в равной мере относится к обоим супругам. Мужчины ведь тоже иной раз любят повоспитывать жен, хорошо если без рукоприкладства, а то ведь и такое случается сплошь и рядом. Мне, слава богу, в этом отношении повезло.
...Зато мне не шибко повезло, на лбу вон скоро рог вырастет. Что за вредный народ эти бабы (и женщины тоже), любым способом норовят мужику рога наставить. Или хотя бы один рог. На счет воспитания -- это хорошо, это правильно, с этим я согласен на все сто. Про Петруху -- старая новость, но тоже интересно. Чудак, ей-богу: столько лет прошло, а он до сих пор к своему подъезду вокруг дома ходит...
Но вся эта моя теория очень красиво и стройно выглядит на бумаге, а когда дело касается претворения ее в жизнь, проблемы возникают порой самые неожиданные: то на работе устанешь неимоверно, то какая-нибудь болячка прицепится, то вдруг собственная теория покажется надуманной и нежизнеспособной.
Тогда, в тот первый день, никакой теории у меня не было. Более того, я вообще не думала о том, как это все можно объяснить с научной точки зрения. Когда в семье беда, какие могут быть теории, действовать надо, спасать семью. А Петька -- тот сразу попытался взглянуть на вещи трезво, вопросы Сережке задавал по какой-то своей системе, стал перечислять части света, географические названия, имена собственные... Переписал кассеты и долго меня убеждал, что надо нам в Москву ехать, поскольку случай уникальный, нигде о таком не упоминалось, а уж он-то перечитал умопомрачительное количество соответствующей литературы. Петька вообще сторонник радикальных мер. Ни в какую Москву я ехать не согласилась, кому мы нужны в столице. Петька повздыхал, но больше настаивать не стал, пообещал досконально все обдумать и навести справки. С тем и отбыл.
А мы остались одни. Игорешку я к маме отправила, ни к чему ему родителей в таком состоянии видеть. Когда спать собрались, я опять запаниковала: а вдруг и спираль не поможет, в консультации всякого наслушаешься, а как Сережкино состояние на ребенке скажется. Смешно, ей-богу, словно с чужим мужиком в постель надо было лечь. Кое-как уговорила себя, что это же Сережка, мой муж, просто он болен. Оказывается, он заметил мои колебания и даже обиделся, а я так была занята собой, что и не поняла его обиды. Но к сексу мы действительно в ту ночь не были расположены. Может быть, это и к лучшему.
Сережка сразу уснул, а ко мне сон никак не шел, всякие мысли в голову лезли. О чем только я ни передумала! И себя жалела, и его. Дачу эту злосчастную решила немедленно продать, словно именно она являлась причиной произошедшей катастрофы. Именно катастрофы, по-другому я это не могла воспринимать. Только успокоившись немного, я попыталась мыслить рационально. Меня по-прежнему мало интересовали научные обоснования феномена. И в самом деле, какая разница, как и почему все произошло, если это уже произошло. Надо думать, как жить дальше, как приспособиться к новым обстоятельствам. Вспомнились первые месяцы нашей совместной жизни, когда я вот так же приспосабливалась к Сережке, училась жить в новых для себя обстоятельствах. Эти воспоминания потянули за собой другие, и я стала перебирать нашу жизнь день за днем, месяц за месяцем, год за годом.
Когда за окнами понемногу стало светать, я была готова встретить любое развитие событий стойко и мужественно. Даже разработала оперативный план спасательной кампании: сначала необходимо обратиться к специалистам, для чего предварительно этих специалистов придется где-то и как-то отыскать, если специалисты помочь не смогут, обучать Сережку русскому языку, для чего тоже нужны специалисты... и так далее, всего пунктов восемь. Одним словом, к утру я была во всеоружии. Во всяком случае, так мне казалось тогда.
* * *
Заснуть я так и не смогла. Потихоньку встала, пошла на кухню. Решила приготовить любимый Сережкин плов, который он иногда даже хвалил, в то время как все другое съедал без комментариев, будь оно прекрасно приготовлено или пересолено-пережарено-недожарено. Когда было вкусно, я пыталась роптать, на что получала неизменный ответ: "Вкус -- специфический. Попробовал -- язык проглотил, дар речи лишился!" -- и такой же неизменный поцелуй в щечку. Когда было не особенно вкусно, я благоразумно помалкивала. Однажды, случайно посолив суп дважды и не заметив этого, я демонстративно подставила щеку, получила традиционный ответ про дар речи, и только потом продегустировала свое варево. Есть было невозможно. Сережка сделал вид, что все в порядке, а мне было ужасно стыдно.
Услышав, что в зале заработал телевизор, который Сережка всегда включал сразу же после пробуждения, я весело позвала его к столу. Вот дура-то! С этими хлопотами на кухне я совершенно забыла, что он ничего не понимает.
Не дождавшись реакции, я пошла в зал и с порога все так же весело заявила, что если высокочтимый лорд, он же сэр, желает отобедать, то на столе его ожидает... И тут я увидела его лицо, представила себя на месте Сережки и чуть не разревелась от досады и злости на себя. Дура самовлюбленная! Вот тебе и во всеоружии!
Утро было испорчено. Плов казался отвратительным, Сережка -- угрюмым, кухня -- тесной и неопрятной... И все стратегические планы из головы улетучились.
... Про плов -- чистая напраслина, плов был что надо. Про все остальное -- тоже перебор. Человек должен быть самокритичным, включая и женщин, но не до такой же степени. Хотя, конечно, это веселое щебетанье навело меня на мысль, что надо мной элементарно издеваются. Ну, кто старое помянет, тому пива не наливают...
Сережка поел, поцеловал меня и медленно, отчетливо произнес какую-то фразу. Потом так же медленно и отчетливо ее повторил. Я поняла, что все эти "остааарх руиннндажью..." -- не что иное, как его обычное "вкус специфический...", и он меня готовит к тому, что эту фразу я буду слушать еще не раз. И тогда я опять расплакалась.
А день еще только начинался, второй день этого кошмара. Я позвонила на работу, в свою фирму, а потом в типографию, где работал Сережка. В типографии1 к тому, что Сергей Александрович приболел, отнеслись с олимпийским спокойствием, ни о чем не расспрашивали, поблагодарили за звонок и положили трубку. С моей работой бало сложнее. Сначала я была проинформирована о том, что вчера в связи с моим отсутствием возникли некоторые проблемы. А узнав, что я и сегодня на работу не смогу прийти, и вообще не знаю, когда смогу выйти, секретарша Верочка всполошилась и побежала искать шефа, которого в кабинете не оказалось, сказав, что он "непременно, сразу же, обязательно и незамедлительно перезвонит Вам". На розыски шефа понадобилось двадцать минут и он "обязательно и незамедлительно" перезвонил. И разговор у нас неожиданно оказался весьма занятным.
-- Наталья Николаевна, почему это вдруг такое доброе утро оказалось таким недобрым? Мы по вам уже и соскучиться успели.
-- У меня проблемы очень серьезные в семье, с мужем несчастье случилось.
-- Слышал я про вашу аварию, даже результаты видел: мы с Николаем, который вашу машину взял, знакомы. Но ведь по имеющейся у меня информации все благополучно обошлось.
-- Да, мужа из больницы выписали.
-- Тогда в чем проблемы? Вы меня правильно поймите, Наталья Николаевна, я готов пойти навстречу в каких-то вопросах, но работа страдать не должна, а у нас договор в подвешенном состоянии.
-- Я понимаю.
-- Так в чем же проблемы? Или это что-то личное? Личные проблемы -- это ваши проблемы, поймите меня правильно.
-- Я даже не знаю, личные это проблемы или нет...
-- Почему я из вас каждое слово клещами вытаскивать должен? Вы не Зоя Космодемьянская, а я не фашист. Незаменимых работников нет, поймите меня правильно.
-- Я вас понимаю, но боюсь, что вы меня не сможете понять правильно.
Шеф от такой наглости дар речи потерял, помолчал немного, прокашлялся, потом вкрадчиво осведомился:
-- Вы что, уже нашли новое место работы? Вас не устраивает оклад? Или вас не устраивает руководитель? Так вы скажите, мы его, то есть меня, мигом поменяем, какие проблемы.
-- Роберт Иванович, вы простите, я очень расстроена, сама не понимаю, что говорю.
-- Так что же произошло? -- металла в его голосе не убавилось.
-- Мой муж разучился разговаривать и понимать по-русски! -- я сказала это так, будто в холодную воду нырнула, даже глаза зажмурила.
-- Что за бред? -- шеф явно растерялся. -- Много я причин слышал, но такую -- в первый раз. Разучился разговаривать по-русски... Как это? Он что, вообще разучился разговаривать?
-- Нет, он говорит на каком-то непонятном языке.
-- Слушайте, что вы мне лапшу на уши вешаете, ... -- у шефа на языке явно вертелось общераспространенное "в натуре", но он решил из образа не выходить и нашел более обтекаемую форму, -- ...в самом деле. Я же не настолько глуп, чтобы в эту чепуху поверить, поймите меня правильно.