Аннотация: Рассказ, претендующий на причастность к "старой-доброй европейской литературе". Воздушная, кафе-шантанная история о человеке и цветах. Довольно неуклюже написанно - но я старался...
Тюльпаны для господина М.
Ровно в пятнадцать минут пополудни господин М. вышел из маленького цветочного магазина, что на улице Бялей, в самом сердце Праги, держа в руках охапку желтых тюльпанов, небрежно завернутых в блестящий на январском солнце целлофан.
Время в данном случае указано отнюдь не с целью покрасоваться бюрократической дотошностью, но только для того, чтобы подчеркнуть занимательный факт, который одни могут назвать случайностью или совпадением, а иные непременно отметят божий промысел и руку судьбы.
А дело все в том, что ровно в двенадцать пятнадцать, но сорок лет назад, в госпитале святой Эльжбеты родился мальчик, ничем не примечательный и ничем не отличимый от еще нескольких десяток деток осчастлививших в этот день (двадцатое января, если кому интересно) родителей, чешский народ и целый свет своим появлением. Но интересен нам все же именно господин М., ведь ему и только ему предстоит спустя сорок лет по дороге домой забрести в цветочный магазин, поболтать с миловидной цветочницей и купить букет прекрасных тюльпанов, тем самым став, сам того не ведая, героем моего повествования.
Некоторые торопыги, едва успев пробежать глазами первые два абзаца, тут же отметят, что этого все же маловато, чтобы попасть на страницы рассказа, да еще и на главных ролях. Ну что в этом удивительного? Мужчина купил себе цветов - тоже мне бином Ньютона! К тому же у парня еще и день рождения - ну решил побаловать себя, утолить, так сказать, эстетические потребности, почему бы и нет? Не все же дамам розы таскать... А что до совпадения во времени - так это не совпадение вовсе. Должен же он был что-то делать в четверть первого двадцатого января, так ведь? Заваривал бы он, предположим, себе в это время кофе - так что же, сразу писать, что господин М. сделал себе чашечку эспрессо ровнехонько тогда, когда его лысенькая головка показалась из чрева матери? Ужель у писателей настолько стало туго с идеями, что они из такой натянутости делают завязку произведения?
Такие выводы я должен признать очень поспешными. Ведь на времени совпадения не заканчиваются.
Как вам, например, такое: в том же доме, где расположен цветочный магазин, в квартире номер тринадцать (этажом выше магазина, он был там еще в те времена, хоть и торговал не цветами, а колбасой) произошла первая встреча будущих счастливых родителей господина М., а тогда - всего лишь преподавателя романо-германской литературы и студентки консерватории. Вполне возможно - не будем вдаваться в подробности интимной жизни этих замечательных людей - на этой встрече и произошло торопливое, стеснительное зачатие. Не убеждены? Скепсис - чума нового века, истинно говорю вам. Возьмите тогда во внимание, что миловидная цветочница, с которой господин М. беседовал минут пятнадцать о погоде и политике - единокровная дочь акушерки, которая помогала матери М. в таинстве родов. Вы тут же заторопитесь ответить, что Прага - город небольшой, а значит не такое случалось, чего похлеще бывало, и немедленно осыплете меня ворохом подобных историй. Пусть так, у меня еще есть пиковый туз в рукаве, последний и решающий аргумент: внимательно приглядитесь к тюльпанам, которые трепетно покоятся на сгибе локтя господина М., пачкая ему буровато-желтой пыльцой дорогое кашемировое пальто. С точь-в-точь такими же тюльпанами отец сегодняшнего именинника торопился к родильному дому на встречу с роженицей и новоявленным своим сыном. На пороге больницы он обменял цветы на укутанного в одеяло сына, припал к побледневшим от пережитого губам жены с благодарным поцелуем и они все вместе отправились домой, воплощая идиллию крепкой чешской семьи.
Если все это вместе и каждое по отдельности не убедит вас, что господин М. стоит того, чтобы я о нем писал, а вы, в свою очередь, читали, тогда мне больше нечего вам сказать и нам придется здесь же распрощаться, благо моя муза не столь терпелива, как бы мне хотелось, и всячески гонит меня вперед, тем более, что так горячо обсуждаемый нами М. уже успел отдалиться на существенное расстояние, отнюдь не занимаемый вопросами собственной важности или - как бы так выразится? - повествовательной весомости. А тех из вас, кого он невольно заинтересовал, я приглашаю оставить споры и поспешить ему во след, взяв за ориентир яркое пятно желтого букета, явственно выделяющее нашего героя в толпе спешащих по своим делам пражан.
Догнать его, проявившего неуместную для своего возраста прыть, оказалось делом нелегким. При этом господин М. видимо решил всячески усложнить нашу задачу, так как маршрут прогулки выбрал самый замысловатый.
Он шел быстро и уверенно, даже не шел, а порхал, как влюбленный гимназист, однако же словно бы и без определенной цели: с оживленных улиц он легко сворачивал в безлюдные аллейки, бодро пересекал скверы и площадки, распугивая по пути ожиревших голубей, нырял в подозрительные проходные дворы, а выныривал на проспекте имени чего-нибудь славного. Иногда он просто замирал на месте, чем создавал аварийные ситуации в оживленном уличном движении и немедленно был обруган лаконичным русским матом (даже странно, что чехи, открестившись от всего советского, матерятся все еще на языке Пушкина и Достоевского). Эти замирания удивляли - и настораживали - больше всего. Не престало городскому, вечно занятому человеку вот так вдруг становится стоймя и, задрав голову к небу, вглядываться в неторопливые путешествия брюхатых январских туч.
Ага! - подумали сейчас любители беллетристики - Теперь все и выяснилось! Конечно же, господин М. не иначе как иностранный шпион. Все сходится: тюльпаны - тайный знак коллегам по подрывной деятельности, а его чудаковатые перемещения - попытка запутать следы, скрыться от погони, от бдительной контрразведки. В свете этих догадок, даже кашемировое пальто с лихо поднятым воротником кажется немало подозрительным, как и сокращение вместо имени. Почему М.? Что это за тайны? Что вы скрываете, гражданин? А предьявите-ка вид на жительство и пашпорт, будьте так добры...
Любителей погонь, разоблачений и перестрелок я вынужден разочаровать, ведь наш герой не имеет никакого отношения к разведывательной или диверсионной работе, в среде друзей считается скромным патриотом, а воротник поднял исключительно в силу свирепствующих морозов.
Но и этого всего не пришлось бы уточнять - достаточно только всмотреться в честное лицо господина М. Ну разве бывают диверсанты с такими вот лицами? Посмотрите, как он умильно улыбается, как светлы его голубые глаза, как радужная паутинка морщин разбегается по высокому лбу - разве станет человек с таким выражением носить в кармане револьвер или бомбу? У такого даже пачку сигарет не отыщешь, свежий цвет лица выдает в нем заядлого не-курильщика.
Мы в очередной раз убедились, что подозрительность - она во вред. Как и дешевенькие детективы, которые годятся только в печку на растопку.
Господин М. порывисто блуждает улицами и закоулками прекрасной Праги не потому что скрывается или бежит, а потому что он так радостен, так благодушен и так весел, что не в силах сдержать своих ног. Он бежит вперед, мимо него мелькают отражающие зимнее солнце окна, под ногами задорно хрустит снег, а за спиной развевается золотой шлейф тюльпановой пыльцы, как дыхание невидимых фей, превращающее грязь в золото.
Эти последние строки, про пыльцу и фей - не мои, а лично самого господина М. Именно в его мыслях я, пользуясь бестактным авторским всеведением, прочел эти немножко наивные сравнения. И не только их я усмотрел в фонтанирующем всеми цветами радуги сознании своего героя. Всего не скажу - иначе дальше читать не имело никакого смысла - но кое-какой свет на происходящее пролью, пока не начали плодиться догадки и похлеще шпионства или какого-нибудь масонства.
Рад вам сообщить, что полюбившийся нам господин по профессии и по призванию - поэт лирического жанра. Добавлю лично от себя - очень неплохой, как на мой дилетантский вкус. И сразу же обнаруживается повод для его необычно хорошего расположения духа: сегодня в книжные лавки Праги, Пльезни, Брно и даже Остравы (вообразите себе - даже Остравы!) поступила его новая книжка, сборник поэзий, название которого пусть и пошловато, но звучит: "Сонеты для Лючии". Да-да, именно сегодня - в день его сорокалетия. Засчитываем еще одно совпадение, коих становится буквально слишком много для одного человека, пусть даже и лирического поэта.
Так что же наш пиит? Он, как и все люди интеллектуального труда, проявил совершенное спортивное бессилие и, намотав добрый километр по пересеченной местности густо застроенной Праги, вконец выдохся. Это отнюдь не означает, что праздник и веселие вдруг покинули обитель его души, но тело его, тело изможденного вдохновением сорокалетнего любимца муз, решительно взбунтовалось, нетерпимое к таким нагрузкам.
Прислонившись лбом к витрине магазина женской одежды, господин М. тяжело дышал и грудь его, укутанная теплым пальто и свитером, ходила как поршень двигателя внутреннего сгорания, а изо рта клубами рвался продукт этого сгорания - густой, теплый пар. Он неожиданно сам себе напомнил дракона, загнанного в угол предприимчивыми крестьянами с вилами и кольями. Видимо, облачка пара, конденсирующиеся на стекле витрины ровно напротив соблазнительной шелковой комбинации, сравнились ему с огнедышащим дыханием свирепого ящера. Он даже рассмеялся этой нелепой выдумке. А так как предприимчивые крестьяне, пусть не с вилами, но с чемоданами и сумками, проходя мимо уже начали на него засматриваться, господин М. решил отправиться наконец домой. Для себя он объяснил это решение не усталостью - какой мужчина позволит даже про себя усомниться в собственных физических силах? - а тем, что длительное пребывание на морозе вряд ли хорошо скажется на тюльпанах, которые следует немедленно доставить в теплое помещение.
Жил он на окраине в комфортабельном районе, основное население которого составляют люди успешные и сложившиеся. Неплохие гонорары и богатые на публикации последние несколько лет позволили господину М. взять в долгосрочный найм двухэтажную квартиру в крошечном - всего на три такие квартиры - домике, из окон которого открывается навевающий приятную меланхолию вид на Влтаву. Но не за Влтаву и не за меланхолию полюбился господину М. этот дом, а за его отдаленность от шума и суеты большого города. Шум и суету он не любил - они лишний раз напоминали ему о чудовищной, пошлой приземленности человеческого бытия, в то время как лирическому поэту престало витать в эмпиреях, а не толкаться в уличной давке или вдыхать выхлопы монстрообразных автомобилей, запрудивших центр Праги, как вши шкуру бродячего пса.
Не прошло и десяти минут, как господин М. уже сидел у запыленного окошка в тупорылом пражском трамвайчике и задумчиво глядел в свое прозрачное (или призрачное?) отражение, при этом с нежной рассеянностью поглаживая распустившиеся бутоны тюльпанов, которые примостил, с отцовской бережностью, себе на колени.
Веселья в его нежно-голубых глазах поубыло, теперь трудно было представить, что этот вот респектабельный господин мог как школьник носится дворами и закоулками. Он даже как-то разом состарился. Возможно, потому что перестал улыбаться, а улыбка, как известно - лучшее омолаживающее средство.
Теперь каждый из его сорока лет был виден налицо, а точнее (какой унылый каламбур!) на лице. А так как любой год человеческой жизни - это не что иное, как страница личной, неповторимой истории, то сейчас лицо господина М. для нас представляется раскрытой книгой, где записано каждое его действие, каждое событие или происшествие, каждый шаг и вздох. Позвольте, я зачитаю для вас несколько самых интересных и ключевых мест.
Начнем, пожалуй, с тоненькой ниточки белесого, почти незаметного шрама на хрупком, словно бы фаянсовом подбородке господина М. Ему пять лет, он сидит, пачкая новенькие белые брюки, прямо на прелой осенней листве и, держась ручками за рассеченный подбородок, горько-горько плачет, всхлипывая и привывая. Мама уже бежит к нему, летит не касаясь земли, подхватывает на руки, как котенка, и что-то шепчет ласковое ему на ухо, утешает, успокаивает. Отец, наоборот, смотрит строго и сдержанно, он суров и непреклонен, как романо-германская литература, которую преподает. Он говорит не реветь, прекратить истерику. И вообще - сам виноват, нечего носится сломя голову по лесу и под ноги при этом не смотреть. Имеешь то, что заслужил, так что будь мужчиной. Наш герой никогда не смог бы признаться себе, что в тот момент он возненавидел своего отца, возненавидел не столько за то, что тот его отчитал, а за то, что с того дня он всегда будет превращаться в маленького, хныкающего мальчика с крошечной царапинкой на подбородке, стоит отцу только взглянуть на него своим всегда тяжелым взглядом. Может поэтому ничтожная царапина не зажила, как ей полагалось, хоть сердобольная мать несколько недель неусыпно обрабатывала ее различными мазями и дезинфектантами, а превратилась в шрам, живое напоминание о бессилии и позоре.
Обратим теперь наше внимание на гладко выбритые щеки господина М. Довольно трудно - почти невозможно - заметить, что одна немножко румянее другой. Это почти метафорический след тех времен, когда этих самых щек еще ни разу не касалось лезвие бритвы. Их владельцу было четырнадцать лет и на перемене он отхватил неплохо поставленный хук слева от своего одноклассника, грозного Штефана Збойковски, или просто - Збойко. Збойко наводил страх и трепет на всех мальчиков гимназии имени Гашека своим неукротимым нравом и ненавистью ко всем, кто превосходил его в материальном или же социальном положении. А таких было большинство, так что Збойко никогда не ощущал нехватку в жертвах для практики своих боксерских навыков. Дело в том, что гимназия Гашека всегда считалась приличным заведением с приличной репутацией для приличных детей приличных родителей. Не удивляйтесь количеству слов "прилично" в предыдущем предложении - оно как нельзя лучше характеризует эту альма-матерь для отпрысков семей среднего и высокого достатка. Основную массу учащихся составляли дети чешской интеллигенции: врачей, университетских преподавателей, ученых, деятелей радио и кино, а также многочисленных литераторов и журналистов (последние были, почему-то, особо богаты на потомство). Тогда все эти люди все еще считались "элитной прослойкой общества" и "богатством нации". Другое дело - Збойко, чьего отца никто никогда в глаза не видел (в учительской бродил смущенный шепот, что он был то ли австрийским коммивояжером, то ли - польским циркачом), а мать много лет трудилась уборщицей в этой же гимназии. Именно благодаря матери, денно и нощно вымывающей полы школьных коридоров и классных комнат до блеска, Збойко и попал в окружение детей совершенно чуждой ему социальной формации. От этой чуждости и появилась в нем ненависть, которая несколькими годами позже воплотится в лозунги о "всеобщем равенстве" и "преступной эксплуатации", которые прочно вошли в обиход восточнее Чехии, а в самой же Чехии тогда еще не имевшие столь широкого распространения. Так что традиционные сеансы восстановления классовой справедливости и возмездия, гнездившегося в пудовых кулаках Збойка, носили скорее приватный характер и не поощрялись администрацией гимназии. Выгнать его рука так и не поднялась - уж больно было жаль мать-одиночку, которую и так сын измучил своими дикими выходками.
Тем забавнее, что через несколько лет после несчастливой встречи Збойко и господина М. (тогда - "гимназиста М.") в школьном туалете, мнение Штефана по поводу справедливости и возмездия получило неожиданную поддержку в виде смены системы правления в государстве, что привело, в числе прочих пертурбаций, к переименованию гимназии имени Гашека в среднюю школу имени Январского Восстания, а врачи и писатели неожиданно обнаружили, что они никак не "богатство", а, цитируя одного збойкоподобного господина, "говно нации". Сам же Штефан Збойковски, с комсомольским отличием окончив школу, очень продвинулся по партийной линии и чуть было не стал министром транспорта, но умудрился крупно провороваться и был вынужден бежать за границу.
Но оставим щеки господина М., розовеющее от классового неравенства, и перейдем к еще одной главе его прошлого, воплощенную носом. Нос его немного портил - слишком крупный и мясистый, как для лица с нежными и аккуратными чертами в целом. Но простим многострадальный нос, в котором и так чувствовалась какая-то гоголевская отчужденность - ему в свое время здорово досталось.
Дело было в памятном 68 году. Рассказ будет короткий, так как вспоминать о нем сам господин М. не любит, что вызывает удивление и даже возмущение у его более молодых друзей, по мнению которых сломанным, в определенной ситуации, носом нужно гордится и нести его по жизни как своеобразный штандарт своих убеждений и несокрушимых принципов. Скрытность господина М. объясняется тем, что никаких убеждений или несокрушимых принципов, в том виде, как их понимают его более молодые друзья, за ним никогда не водилось. А на ту злополучную (или, как сейчас принято говорить - "славную" или "героическую") демонстрацию он пошел исключительно из соображений интимного толка: чтобы произвести впечатление на одну симпатичную студентку факультета иностранных языков, с которой довелось познакомиться в республиканской библиотеке. Они оба тогда заказали единственный на весь читальный зал томик Шпенглера (что-то о времени суток в Европе, кажется), а так как она была крайне необоходима им обоим - пришлось читать ее на пару, склонившись над книжкой, как известные дантевские герои, поминутно ругаясь о перевернутой одним, но не дочитанной другою, странице. В воздухе висела вездесущая библиотечная пыль, подсвеченная тусклым светильником в зеленом абажуре, вокруг царила сосредоточенная тишина учености, за окном летний день шел на убыль - это ли не романтика?
Позже оказалось, что девушка (ее звали - да и зовут до сих пор - Лючия) состоит в партии "Активная молодежь за либеральные ценности". И когда танки стран Варшавского договора пришли в стольную Прагу, чтобы своими добротными гусеницами, любовно собранными на советских заводах, оные либеральные ценности раздавить в мокрое пятно - Лючия, вместе со своими друзьями и однодумцами, вышла на улицу, чтобы их поприветствовать бранным словом, камнем, а то и коктейлем товарища Молотова. Если господину М. (тогда уже - "студенту М.") хотелось еще хоть однажды преклонить свою голову к благоухающей жасмином и мятой блондинистой головке Лючии, то в стороне стоять он не мог.
Каменьев он не бросал, от пылающих бутылок с бензином опасливо шарахался, и вообще всячески пытался не влезать в самую гущу того хаоса, который творился в жарком августе 68. Панически сжимая руку Лючии, что-то увлеченно скандирующей прямо в безразличное дуло русского танка, он думал о маме, которая тревожно ждет дома, боясь включить телевизор, и о том, что теперь его как пить дать исключат из университета филологических наук, где он уже проучился три года и заимел авторитет в определенных кругах.
Лишь единожды он, невольно проникшись атмосферой романтического сопротивления, крикнул в сторону русских солдат какое-то стеснительное ругательство, вроде "скоты" или "сволочи", за что немедленно получил прикладом автомата Калашникова в лицо от ближайшего "скота". Этого солдата господин М. запомнил накрепко - худой, нескладный, в постоянно слезающей на глаза не по размеру подобранной фуражке, совсем молодой и, что особенно характерно, не менее напуганный, чем сам господин М. тогда. Но автомат был у солдата, а еще у солдата был приказ, и начальство, и родина, и мама дома, и наивная, полудетская вера в то, что высшим чинам виднее, как должно быть правильно. За эту Ванину или Сашину веру господин М. расплатился сломанным носом.
О чем никогда не жалел - ведь пока он лечился дома (а по правде, не столько лечился, сколько прятался от возможных политических преследований, которых так и не последовало) постоянной гостьей в доме семейства М. стала вожделенная Лючия, которая прониклась к юному патриоту, пострадавшему за отчизну. Живая и активная девушка сразу же полюбилась матери пострадавшего патриота, которая узнавала в Лючии молодую себя - бойкую и темпераментную. Даже глава семьи одобрил симпатию сына, для чего ему пришлось на целую минуту оторваться от монографий и текстов лекций, в которые он полностью погрузился за предшествующие несколько лет, вконец отгородившись от жены и сына плотной стеной многословных размышлений о творчестве обожаемого им Томаса Манна.
Тогда же юный господин М., коротая длинные домашние часы, принялся сочинять стихи. Виршовал он и ранее, еще в школьные времена, но тогда у него получались исключительно совершенные по форме (точные, светлые рифмы, сдержанная тематика, просчитанные аллюзии), но совершенно бездушные стихи. Его точеный ямб был столь же свеж и ярок, как пример из учебника по рифмосложению. И только после событий 68-го года в его сочинениях впервые появилась настоящая вдохновленность и горячее чувство. Хотя никакой политики или социальной остроты его произведения в себе не несли, в отличие от практически всех поэтов того времени, безотносительно по какую сторону баррикады они находились (их вообще мало что различало, рифмовали ли они в честь коммунизма или западного либерализма - просто одних сажали, а других награждали, вот и вся разница). Господин М. предпочитал воспевать то, что значительно выше всех революций и политических движений, то, что в огне классовой борьбы как-то забылось и поблекло, затерялось в суете ежедневных новостей. Он писал о любви и только, благо влюблен был, как весенний соловей. И тем счастливей, что взаимно.
Через год справили скромную свадьбу. Скромную, потому что родители М. потеряли, как и большинство честных чехов, работу и достаток после второго пришествия русских. А у Лючии родителей не было вовсе - она выросла в пансионате, куда ее подкинули однажды ночью с одной лишь скупой запиской, в которой значилось имя и дата рождения ребенка.
Нетрудно заметить, что самые явственные следы в жизни и на лице господина М. оставляли события неприятные и болезненные - рассеченный подбородок, подбитая щека, сломанный нос... А как же радостные, светлые дни, часы и минуты? Ужель они проходят бесследно, никак не сохраняясь, кроме как в короткой человеческой памяти? Нет, все далеко не так печально.
Посмотрите на морщинки у глаз господина М., на эту веселую вязь, складывающуюся в причудливые узоры. Только смех, красивый, звонкий и искренний, может так задорно щурить глаза.
Так он смеялся над шутками и затеями Лючии в первые несколько лет их супружеской жизни. У Лючии было развито не только чувство общественного долга, но и юмора - эти два качества как нельзя лучше сочетаются, позволяя не погрузиться в бездны безысходности. Они много дурачились, будучи молодыми. Заводилой всех шалостей постоянно была Лючия. Некоторые были совершенно невинны и безобидны, как-то - разыграть портье гостиницы, в которой они жили в медовый месяц, прикинувшись парой иностранцев, ни слова не понимающих по-чешски и изъясняющихся исключительно на какой-то птичьей тарабарщине. Или из номера той же гостиницы обзвонить все местные газеты с "шокирующей историей" о том, что Гитлер на самом деле спасся бегством и теперь, сбрив усы и отрастив вместо них окладистую бороду, служит приходским священником в окрестностях Бродно. Но иные забавы были очень даже рисковыми.
Однажды они прогуливались по Карловым Варам (господин М. взял академический отпуск, чтобы провести с молодой женой несколько романтических недель) и набрели на чудный антикварный магазинчик, торгующий всяческими ржавыми ложками и сломанными патефонами. Пока господин М. придирчиво приценивался к хрустальному сервизу, ценник на котором гласил, что ранее он принадлежал не кому-либо там, а "прославленной Жозефине, любовнице Наполеона", его тихонько позвала жена, до этого рассматривающая мексиканские пончо (откуда только здесь взялись?) в другом конце торгового зала. Когда господин М. к ней подошел, она показал ему на две чудные венецианскую маску из изящного черно-белого фарфора. Она покоились на древнем платяном сундуке и презрительно осматривали окружающее их барахло взглядом своих пустых глазниц. Стоила маска прилично - хватило бы скупить половину магазина. Наверное, это самый ценный здешний экспонат. Господин М. уже придумывал, как бы так отговорить Лючию от столь недешевой покупки (впрочем, если бы она настаивала - купил бы все равно, не смотря на скудный семейный бюджет), когда Лючия с неожиданным пылом прихватила его за локоть и страстно прошептала ему: "Давай стащим!". Он в ответ недоуменно уставился на нее, а потом - с опаской - на продавщицу. Она скрывалась где-то за приловком в дальнем конце, заваленная по голову разным хламом, и читала газету, едва ли не уткнувшись в нее носом - видимо была жутко близорука. Господин М. до сих пор не смог бы объяснить, что сподвигло его согласится на безумную - и криминально наказуемую, кроме всего прочего - женину блажь, но, не давая себе даже задуматься, он схватил маску и суетливо сунул ее в сумочку Лючии. Тогда ему показалось, что возмущенный звон ворованной маски был слышен, как колокольный набат, но продавщица даже не подняла голову, занятая решением заковыристого кроссворда. Не встревожилась и когда они в веселой панике ринулись из магазина, сопровождаемые истеричным трезвоном дверного колокольчика.
Они пробежали квартала два, хохоча и задыхаясь. Никогда еще господин М. не ощущал такой легкости, бесшабашности и какой-то освобождающей дикости. От смеха и от бега не было чем дышать, и они повалились прямо на уличную брусчатку и продолжали смеяться, пока не начало сводить живот и горячие слезы не покатились из глаз.
Что правда, терзаемый темной достоевщиной, господин М. не удержался и через пару дней прокрался незаметно в магазин, надвинув на лицо шляпу и нацепив очки, и на том же сундуке оставил солидную денежную сумму, которая не только покрывала стоимость украденной маски, но и худо-бедно компенсировала причиненное беспокойство. Но Лючии об этом своем поступке так и не сказал, по каким-то своим причинам.
Есть и другие - более мелкие и иногда совсем не заметные - следы прошлых радостей и удач. Морщинки, складочки, черточки - от улыбок, от смеха, от счастливых слез. Вот эта ямочка на щеке - от облегченной, усталой отцовской улыбки, когда, после невероятно трудных, пятичасовых родов, Лючия подарила ему дочь, названную в честь святой покровительницы детей и рожениц - Эльжбетой. Внимательные читатели могут заметить, что это имя уже всплывало в нашем рассказе, где-то в самом начале. Я могу только похвалить таких читателей за отличную память и подтвердить, что светлое имя Эльжбеты носил госпиталь, в котором родился сам господин М. Есть ли нужда указывать на еще одно совпадение или вы, дорогие друзья, настолько к ним привыкли уже, что не обращаете на них никакого внимания?
Но бывают совпадения иного пошиба, которые заставляют подозревать за госпожой Судьбой склонность к довольно гадкой иронии. Именно превратностями судьбы обьясняется возникновение в облике господина М. самой глубокой, самой явственной черты, которая настолько его изменила - и не только внешне - что ее можно считать границей между им прошлым, который дрался с одноклассниками, участвовал в демонстрациях, влюблялся, женился и подворовал в антикварных магазинах, и им настоящим, которого мы толком так и не узнали еще. В этот раз судьба сыграла невеселую шутку не над господином М., а над его отцом.
Двенадцать лет назад обнаружилось, что жуткая болезнь поразило именно то, что отец господина М. ценил и чем дорожил более всего на этом свете - его мозг. Уродливая опухоль, огромная и безобразная, нагло воцарилась в лобной части мозга и медленно, как жадный клещ, тянула из него жизнь. Всего за год он, донедавна здоровый и полный сил пятидесятилетний мужчина, превратился в дряхлого старика, который не узнавал ни жену, ни сына с невесткой, ни внучку-младенца. Все что ему осталось - это бессмысленно пялиться в потолок прозрачными от неосознаваемой уже боли глазами, в то время как из уголка беззубого рта (от химиотерапии у него выпали все волосы и зубы) на накрахмаленную больничную подушку каплет желтоватая слюна. Вся семья денно и нощно проводила время у его кровати, наблюдая, как отец, муж и дед, опора и источник всей семьи, угасал, таял на глазах, из человека превращаясь в вещь. Казалось, что тело его - старый, затасканный костюм, сброшенный душою. Он весь сморщился, скукожился, как усохлая на палящем солнце виноградина. Укутанный в ломкую больничную простыню так, что только лысая голова торчала из стерильного савана, пропахшего застоявшейся мочой и хлоркой, он напоминал ребенка, отвергнутого жизнью.
Отец господина М. умер ровно в пятнадцать минут пополудни, так и не придя в сознания, не успев даже попрощаться с родными и близкими. Он многого не успел - дописать свой фундаментальный труд о Томасе Манне, съездить в Германию, куда всегда хотел, обнять жену, как когда-то в квартире над магазином, что на улице Бялей, покачать на руках внучку, пожать сыну руку и сказать, что он гордится им. Судьба не оставила ему ни единого шанса, ни одной лазейки, ни отсрочки и отпущения - приговор был исполнен ровно в срок, беспрекословно и неукоснительно. Палаческий топор вонзился в плаху с утробным звуком.
Больница - место, привыкшее к слезам, а уж тем более палаты для обреченных больных. Пролитых там слез хватило бы, чтобы питать фонтан на Староместской площади круглый год. Тихонько плакала госпожа М., в голос рыдала Лючия, даже маленькой Эльжбете передалось что-то и она заверещала в своей колыбельке. Не плакал только господин М. Очень хотел, даже мечтал, всеми силами пытался выжать из себя хоть одну слезинку, но глаза его были сухи. Он не мог разделить всеобщей скорби, потому что скорби он не чувствовал, ни малейшей. Только безграничное удивление, когда смотрел на маленькую, бездыханную фигурку своего отца, на его расширившиеся глаза, на беззвучно распахнутый рот. И это - грозный бог его детства? Это тот человек, который помнился ему, как несокрушимый гигант, всегда сдержанный, всегда мудрый, всегда оказывающийся прав? Неужели одно лишь только время может такого человека превратить в такую... такую нелепицу?
Господин М. так и не плакал, ни не похоронах, ни на поминках. Более того, он больше не плакал никогда в жизни. Только едва опустились кончики губ, навсегда придав ему выражение грустного Пьеро, до конца не сходящее никогда и проглядывающее за самой искренней улыбкой.
На этом мы, пожалуй, и закончим свой нескромный осмотр внешности нашего героя, тем более что трамвай уже успел прибыть на конечную остановку и господин М., влекомый потоком выходящих пассажиров, оказался на людном перроне. А отсюда до его дома всего несколько минут неспешной ходьбы.
Пока господин М. спешно (беспокоится за цветы!) добирается домой, я предлагаю эти несколько минут, отделяющее его от тепла и уюта отапливаемой квартиры, посвятить еще одному эпизоду из его прошлого. И, клянусь положа руку на сердце, что больше делами минувших дней вас утомлять не стану и свое внимание мы обратим исключительно на актуальное, трепещущее жизнью "сейчас". Это даже не эпизод, а так - короткая вспышка, мелькнувшее мгновение, состоявшееся и забытое, но вместе с тем, при всей своей незначительности, оно сыграло самую важную роль в жизни господина М., определив его будущее с необратимой точностью.
Уверен, что и у вас в семье бытует обычай дарить имениннику большущий торт, утыканный множеством миниатюрных свечей, которые след задуть и загадать желание, которое, почему-то, должно непременно сбыться. Когда год назад Лючия с дочерью, провозившись пол дня на кухне, презентовали отцу шикарный кремовый бисквит с расставленными на нем тридцатью девятью свечами, у господина М. возникло лишь одно желание, держа в уме которое он смущенно загасил (не с первого раза, конечно) тридцать девять тусклых огоньков. "Никогда не стариться".
И если кто-то подумал, что пока господин М. ворочает ключом в замке, жена с дочкой готовят такой же торт, торопливо зажигая на сей раз уже сорок свечей - это будет ошибкой, потому что квартира, в которую господин М., справившись с непослушным замком, вступил, была тиха и пуста, даже воздух в ней был недвижим, как гладь летнего озера. Но ошибка простительна, ведь я пока что не нашел времени сообщить, что сегодня утром, пока господин М. носился из издательства на презентацию и обратно в издательство, празднично наряженная Лючия под ручку с бесконечно поправляющей строптивый бант Эльжбетой отбыли на утреннем поезде за город, к бабушке, чтобы завтра ее доставить на семейное празднество.
Можно было бы бесконечно догадываться о причинах, побудивших господина М. устроить все так (а именно он настоял, чтобы мать в город вызвали не телеграммой, как заведено, а заехали за ней лично) и остаться в собственный день рождения в неподобающем по такому случаю одиночестве. Неминуемо возникнут подозрения в том, что у него с матерью после смерти отца отношения вовсе не складывались и лишний раз показываться ей на глаза не хотелось. Или же, что господину М. претят все торжественные церемонии, бестактно напоминающее о неуклонном склонении солнца жизни к закату. Если бы я хотел написать что-то в духе "дамского рассказа", я бы тут же ввел в повествования роковую любовницу, преступную связь или еще что-то такого же низкого пошиба. Однако бульварный жанр меня совершенно не интересует и никаким роковым соблазнительницам здесь не место. Тем более, мне прекрасно известно, что господин М. хранит жене анахроничную в рамках нынешней морали верность и преданность, чего только могу пожелать и вам.
Остановимся на том, что ему просто захотелось побыть одному и оставим его истинные мотивы при нем же. Работа хорошего рассказчика состоит не в умении безудержно повествовать, но и изредка умолчать, скрыть за пеленою слов, увести внимание читателя в другое русло.
Позволь же, дорогой читатель, увести тебя из узкой, тесной довольно прихожей (где господин М. в данный момент скидывает с себя пальто, отправляя его дремать в шкаф, и меняет лаковые туфли на пленительно удобные тапочки) в просторный зал, в котором стоит отличная софа в стиле ампир и присев на нее, со всем смущением непрошенных гостей, мы обождем, пока господин М. закончит свои входные ритуалы.
Вся комната была обрамлена широкой вереницей окон. Окна же были тщательно занавешены каскадом штор, гардин, тюлей и занавесок разнообразнейших фасонов, которые при малейшем сквозняке производили такой стройный шорох, что он напоминал нежный звук прибоя. Комната была тщательно меблирована, интерьер исполнен со вкусом и чувством меры. Во всем чувствовалась рука хозяйки, потратившей много времени, сил и, очевидно, семейных денег, чтобы создать нежную атмосферу домашнего уюта и тщательного комфорта.
Появление господина М., успевшего переодеться (к прихожей прилегала гардеробная комната) в простую домашнюю рубашку и полосатые брючки, ничем не нарушило интерьерную гармонию - он замечательным образом вписывался в обстановку, входил в комнату так легко и привычно, как рыба в воду родной реки.
Он немедленно прошаркал (тапочки были ему велики, он в этом заключалась какая-то особенная домашняя прелесть) к широкому креслу оббитому коричневой кожей, куда легко опустился. Кресло довольно скрипнуло и гостеприимно приняло хозяина.
Несколько минут господин М. просто сидел и смотрел остановившимся от работы мысли взглядом в окно. Потом, вспомнив что-то, досадливо хлопнув в ладоши, вскочил и побежал обратно в прихожую. Вернулся он оттуда спустя мгновение с букетом в руках, разворачивая на ходу целлофан. Через пару минут, заполненных суетной беготней за вазой в соседнюю комнату, а после - с вазой к кухонному крану, тюльпаны грациозно опустились в хрустальное горлышко и там затихли, робкие и красивые.
Ваза была торжественно водружена в центр журнального стола, стоящего у кресла господина М., таким образом, что он мог, сидя в кресле, любоваться игрой разбавленного оконным стеклом света на трепетных желтых лепестках, на стеснительно сомкнутых бутонах, на по-лебединому выгнутых стеблях. Это чарующее зрелище все никак не могло прескучить господину М., все не мог он оторваться от созерцания. Он с жадным наслаждением смотрел на тюльпаны, будто хотел их мысленно сфотографировать, запомнить внутренним взором и никогда больше не расставаться с цветущим, пышущим цветом образом.
Но расставаться приходится со всем и всеми, так что господин М., тоскливо вздохнув, поворотился от цветов и принялся за обыкновенные свои дела.
В первую очередь он перебрал стопку писем, скопившихся за неделю. Ничего особенного в них не содержалось: с десяток поздравительных открыток от приятелей с полузабытыми именами, несколько рекламок ("...наш пылесос - чудо новейших домашних технологий..."), счета от домоуправителя и приглашение из Общества Литераторов выступить в честь вручения чего-то кому-то.
Сочинив краткий ответ на последнее приглашение ("...работа над следующей книгой требует всего моего времени, посему - приношу свои извинения..."), выбросил рекламки (и поздравления, как не странно) в урну под столом, господин М. счел, что с корреспонденцией покончено и потянулся к телефону.
Звонок издателю и короткий, деловой в общем-то, разговор утвердил господина М. в отличном расположении духа. Свеженький сборник распродавался отлично, магазины весьма довольны прибылью, борзопишущие критики уже готовят рецензии той или иной меры восторженности. По секрету господину М. было сообщено, что в нынешнем году ему непременно присудят гран-при как минимум одного престижного литературного конкурса. Вполне возможно, что даже букеровские вершины нынче покорятся господину М. Последнего, впрочем, обещания призов и наград затронули как раз меньше всего, а вот новость об успехе у читателя вернула на лицо улыбку, по которой мы уже соскучились.
Трубка, в которой до сих пор звучало восторженное эхо, вернулась на место и господин М. погрузился в задумчивое молчание, подперев тонкой рукой подбородок.
Все было у него в жизни замечательно. Лучшего мужчине и желать не престало: успех и признание в творчестве, уют и любовь в семье, здоровье не подводит, все складывается один к одному и получается с неизменной удачей. Так странно, когда совершенно нет повода к огорчению, когда грусть или тоска превратились в чьи-то чужие чувства, забывшие дорогу в душу. Так странно... Ведь это так по-людски - страдать, мучится, бороться. Есть что-то противоестественное в совершенном благополучии, что-то скучное, утомляющее.
Господин М. взял со стола фотографию дочери в веселой рамке. Прекрасный ангел: маленькое круглое лицо, игрушечный носик, материнские васильковые глаза, упрямый подбородок, радостный ротик. "Лучшее из того, что я сделал", - так подумал он. Книжки, читатели, успех, награды - все такое мелкое, такое нестоящее и ненастоящее по сравнению с этой детской мордашкой, красочно запечатленной на фотопленке. Скука и усталость немедленно поблекли и растворились в отцовской гордости и радости.
"Как она похожа на мать, как она красива... Настоящий цветок, как вот этот тюльпан: цветет, живет, счастлив солнцу и теплу, простой и чистый. Сколько света она принесла с собою в мир? Сколько душ им наполнит? Сколько жизней собою украсит?"
А затем, додумав отцовские свои мысли, взялся вдруг за перо и пододвинул к себе ворох писчей бумаги. Широко написал сверху листа: "Что дальше?" и жирно подчеркнул. Ниже вопроса посыпались, как песок через сито, мелкие слова: "Время, идет, меняется, сменяется, изменяется, течет, не будет так, будет хуже, время, все забывается, все уходит, все увядает, вырастет, упорхнет, оставит, сойду, сниму, состарюсь, разболеюсь, разобьюсь, расстроюсь, не напишу, не пойму, не поймаю, не удержу не успею, ухудшусь, уменьшусь, усохну, все потеряю, все что имею - потеряю, забуду-забуду-забуду-забу..."
Мы не поспеваем читать. Панически бегут буковки по белому полю листка, испуганные букашки нервного почерка. Мы ловим их взглядом, собираем в кучу, связываем вместе, пытаемся понять - почему это все пишется, к чему все это придет? В конце череда отрывистых слов обрывается, как удивленный возглас, и мы еще больше запутываемся, тревожимся. Отчего нам так страшно стало, так тоскливо? Ведь только что было так хорошо, как мы были веселы и радушны - только что! Надо перечитать с начала. Это, может, какой-то набросок, экзерсис к новому сочинению? Или просто минута слабости, потребность выписаться, выплеснуть из себя что-то бередящее? Давайте, давайте перечитаем и наконец поймем - поводов для беспокойства быть не должно, ведь - отчего ли?
Когда мы снова воедино собираем странные слова, вонзившись недоуменным взглядом в невинный листок, механический, резкий звук достиг нашего слуха. И сейчас я должен вас попросить об услуге, об огромном одолжении. Прошу вас, заклинаю, умоляю и - черт возьми! - приказываю: ни в коем разе не поднимайте глаз от написанных слов, не давайте волю своему любопытству, не ищите источник этого клацающего звука, так похожего на взводимый курок. Не отпускайте лист из подрагивающих рук, читайте снова и снова ("...разобьюсь, расстроюсь, не напишу, не пойму, не..."), опять и опять. Не надо! Не смотрите! Не смейте!
Выстрел.
Тишина.
Бумага мягко, как сорванный ветром кленовый лист, опустилась на пол по нежной параболе. Испуганно пятимся, зажмурившись, к двери. Так не хотим открывать глаз, так не хотим видеть эти случайные пятна крови на серой стене, на столе, на бумаге - везде, везде кровь. Сочные, тяжелые карминовые лужи, алые в свете клонящегося солнца. И страшнее всего наше воображение рисует дырку с черными, рваными краями, ровно между глаз, этот жуткое, третье око глядящее в темное никуда. Ниже - остановившееся, ледяное лицо, обострившиеся скулы, все еще подрагивающие губы. Губы, медленно, страшно медленно складывающиеся в невозможную, невообразимую для человека улыбку. Улыбку Фауста, остановившего свое прекрасное мгновение.
Вот и закончила история господина М., при чем закончилась она нелепым образом, оставившим нас недоумевать наедине с трепещущими вопросами, не подразумевающими внятных ответов. Господа, я не уверен, что вы мне поверите - но я нахожусь в такой же растерянности, как и вы, а поэтому удовлетворить и утешить вас не смогу, как бы сам того не хотел. Но перед тем как вы возмущенно отбросите это сочинение и погрузитесь в сквернейшее настроение, разрешите я еще кое-что вам расскажу, напоследок и на прощание. Считайте все последующее моей попыткой извинится перед вами за столь впустую потраченное время.
Один умнейший человек (а он был значительно мудрее меня, так что мне остается только благоговеенно цитировать) заметил, что у всякой истории есть своя изнанка, своя невидимая на первый взгляд сторона. Она может показаться нам сущей безделицей, ничего не стоящей в сравнении с чем-то существенным. Но это не только не так, но и ровным счетом наоборот.
Сравним, для примера, два явления: вторую мировую войну и миграцию черных дроздов, произошедшую приблизительно в тот же период. Вы, конечно, возмутитесь: как такая трагедия, такое масштабное горе может приравниваться к перемещениям обыкновенных птиц? Но стоит только задуматься, присмотреться и откроется истина, которую не так уж просто понять, а тем более - принять (как и всякую стоящую истину, если у истины вообще есть какая-то стоимость).
Человеческая война - это внутривидовая борьба и внутреннее истребление, изменившее навсегда миллионы жизней, но в глазах природы не произошло ровным счетом ничего. Просто какой-то биологической единицы стало меньше, чем было. А массовые перелеты дроздов влияют на разрушение старых и создание новых пищевых цепочек, на среду обитания множество видов животных, на вымирание одних сортов растений и буйное возрастание других. Даже ландшафт и климат могут подвергнуться изменениям, пусть и не столь заметным.
Человек мнит себя центром природы, даже не осознавая или не желая осознать, что от жизни его или смерти ровным счетом ничего не происходит, что было бы заметно в бурном потоке времени, кем бы этот человек не был - царем или нищим. Галилей открыл способ созерцать звезды, но ни одна звезда от этого не зажглась и не погасла. Небо не стало голубее, в день рождения Ницше. Ни одна тучка не изменила своей формы во время знаменитой речи Черчилля. Птицы пели, когда вершился холокост.
Изнаночной, скрытой частью истории о жизни и смерти господина М. есть история желтых тюльпанов. Собственно, чтобы эта история состоялась и были написаны предыдущие пятнадцать страниц. А может быть - ради нее господин М. вообще появился на свет и со свету сошел.
Когда состоялся роковой выстрел, звонкие брызги крови попали на стоящий в вазе букет, пятная трогательную желтизну мрачным кармином. Кровь впиталась в листья, проникал в самое структуру цветка, оставшись в нем красными разводами от чашечки до самых кромок лепестков. И в этом показалась тонкая красота, примиряющая в себе жизнь со смертью.
Лючия, вдова господина М., не нашла в себе сил выбросить цветы, хотя вернувшись с похорон и увидев их, цветущих как ни в чем не бывало, переживших ее мужа, свидетелей разрушения ее мира - это было первое ее желание. Но что-то остановило ее и она просто расплакалась, не в силах даже прикоснуться к тюльпанам.
Через несколько дней она достала их из вазы, завернула в бумагу и увезла на городское кладбище, где высадила их в свежую и еще рыхлую почву на могиле мужа. Вопреки всем ожиданиям - тюльпаны на могиле прекрасно прижились и расцвели пуще прежнего.
Не прошло и нескольких месяцев, как неизвестный расхититель и бесчестный человек, чье имя даже не станем называть, так как он того не стоит, искусился красотой цветов и аккуратно их выкопал, чтобы потом рассадить на клумбе у своего дома. Тюльпаны, которым, судя по всему, было все равно где расти, не только пережили все перипетии, но и дали богатое потомство.
Вскоре предприимчивый вор (он очень кстати оказался ботаником-любителем), смекнув свою выгоду, наладил выращивание чудных цветов, сначала на той же клумбе, а после - разбив небольшую тепличку на заднем дворе. Взрослые тюльпаны он аккуратно срезал, составлял в букеты и каждую среду отвозил на своем велосипеде на рынок, где их раскупали в мгновение ока. Своим успехом они были обязаны непривычным для тюльпанов окрасом - любопытном сочетании матовой желтизны и ярко-красных оттенков (да, вопреки всем правилам биологии, потомство тех первых, купленных господином М. тюльпанов произошло с врожденной кровавой краснотой - различные чудеса случаются в этом мире и это не самое удивительное из них).
Многие покупатели захотели себе в собственность не только букетик, которому срок жизни несколько недель, но и луковицы, чтобы высадить их в балконной грядочке или в садике у веранды, чтобы наслаждаться видом живых, растущих цветов.
Желто-красные тюльпаны очень быстро распространились по всей Чехии, а потом - усилиями хватких контрабандистов, и в сопредельных странах. А потом и по всему миру. Сейчас их можно отыскать и на Стамбульском рынке, и в Парижском ботаническом саду и на грядке добропорядочной американской пенсионерки.
И нет такого человека, который, хоть на мгновение остановив свой взгляд на этих неземной красоты цветах, не стал бы немножечко чище, яснее, счастливее.
А имя господина М. вскоре забыли, его книжки - пылятся в публических библиотеках, и никого не осталось в живых, кто его помнит. Будем надеяться, что о нем помнят цветы.