Журнал Рец. [журнал Рец 4, май 2003]

Тонкий

лinetературный

журнал

"РЕЦ" No. 4

май 2003

краткая

версия

для печати

полная версия

на http://polutona.ru

В номере:

Елена Журавлева

Бахыт Кенжеев

Екатерина Щеглова

Дмитрий Булатов

Юлия Тишковская

Евгений Паламарчук

Ирина Максимова

Павел Настин

Наталья Антонова

Анна Вовк

Андрей Борейко

копирайты:

Елена Журавлева (с)2003, Бахыт Кенжеев (с)2003, Екатерина Щеглова (с)2003, Дмитрий Булатов (с)2003, Юлия Тишковская (с)2003, Евгений Паламарчук (с)2003, Ирина Максимова (с)2003, Павел Настин (с)2003, Наталья Антонова (с)2003, Анна Вовк (с)2003, Андрей Борейко (с)2003,

а также

"РЦЫ" (с)2003

и Линетиратурный журнал "РЕЦ" (с)2003.

Журнал делали:

ЛИТО "РЦЫ":

Ирина Максимова;

Павел Настин,

Евгений Паламарчук,

Юлия Тишковская.

polutona.ru

Елена Журавлева

cosmonaft@hotmail.com

http://www.stihi.ru/author.html?Cat

http://www.orbita.lv >>> Елена Журавлева

НЕПОДОЗРЕВАНИЕ

а ведь ты и не подозреваешь

какой ты хороший человек

а ведь наихороший

наиотличнейший

а ты и не подозреваешь

Никак не забуду

как небо звучит

точно попадая в уши

Шерсть чешет лоб

Лоб чешется

А перестанет

о нём забудут

Человек не чешись

не забудут тебя

если ты ослепительный

Будут гореть костры

и улыбаться лица

смеясь

что нет ничего теплее огня

а думать будут о тебе

свои волосы находишь повсюду

вечно непобедимая эмиграция

линия прерывается

а потом опять

продолжением через пространство

она непреодолима

линия волоса с моей головы

в шести стенах

чувствуешь себя дома

хотя не осознаёшь углов

которые режут состояние

расстояние

Стены стенят

Под тяжестью потолка

Шрамистый он

А хочет казаться небом

Небом разумно ограниченного пространства

снег падает

и разбивается

о землю

мы не сочувствуем

нам не жаль

шевелящие зелёным деревья

при ветре

образуют звук моря

ожидание

тоже

желание

яркая освещённость

солнцем человека

человек кажется добрее

люди придумали себе время

и его сторожат часы

часы точный прибор

поэтому люди уверены

в реальности времени

паук

по ковру шастает

подошёл к моей ноге

смешной

испугался

лик его

исказился от ужаса

он стал похож

на карусель

птица

спустилась на землю

как падает

лист

чувствовать эту комнату

чувствовать твёрдость стен

которые таят за собой что-то

обязательно что-то таят

злоумышленнически укрывают

смеясь что они не стекляны

или что ты не умеешь видеть сквозь стены

и даже не догадываешься что они прячут от тебя

сидящего в комнате как ни в чём ни бывало человека

творчество это смех

увидевшего ума

удивление от удивления

удивляешься что удивился

вот когда исчезает чудо

лежание меня на диване на боку

обуславливается моей усталостью

чтобы зевнуть открываю рот

а больше ничего не происходит

человек когда дышит

увеличивается и уменьшается

тени уникают

удивляют

их видишь

и чувствуешь холодильник

Растения движения Земли

покажут путь на юг у них спроси

на ветке Птица откровенно наблюдает

за потерянностью между Небом и Землёй

из открытых ракушек

выглядывают устрицы

это наши глаза

смотрят они на мир

и не понимают

почему они не на берегу моря находятся

а из голов каких-то людей высовываются

солнце

ты взошло

чтобы все всё видели

солнце смеётся хохочет

над всей своей системой заливается

во все уголки заглядывает посмеяться

и от смеху этого

глаза щуряться

руки по локти в земле

это я пропалываю грядку

это первая грядка этой весной

поэтому земля ещё холодна

зачем под кроватью пыль

так копится негигиена

и в углу зачем паутина

паук давно уже умер

его паутина пустует

новый паук не приходит

и на паутине как под кроватью

пыль нанегигиенилась

Люди смотрят под ноги

Люди топчут свой взгляд

Как бы не затоптали

себя целиком

когда человек неподвижен и молч

это только кажется

а может у него голова внутри кричит

ведь наверноче

мир кажется

ведь спямшесь

думаем мы

сонкартины

явьявления

так трезвомир

глюксон такжесь

деревья водят хоровод

танцуют песню ветра

сторукие

они совершенны в танце

исчезнуть тучи

умом работой

я гуляла босяком

у меня грязные ноги

ты не целуй на прощанье мои пятки

твои грязные губы я поцелую потом

так на моих губах останется отпечаток твоих

на которых уже следы моих пяток

ресницые ветки твоих глаз

ветрятся ветром

солнятся солнцем

оформляют глаза

украшают характер

в темноте остаются

только контуры

и ветры ветра

меняющие контуры

не сделанного человеком

время

когда у контуров появляются цвета

птицы за ночь успокоили ветер

а горячий чай в руках и холодная роса на ногах

поднести к огню

и быстро-быстренько убрать

это ты свои руки

деревья развесили зелёные пятки на солнце

а рядом я дым куралесю за всем наблюдаю

а небо над всем совершенно спокойно синеет

как будто не видит не знает что здесь происходит

когда смотришь в зеркало

себе в глаза

происходит замыкание

я в белых штанах

показываю свою непрактичность

люди об меня удивляются

горизонт бегает быстрее чем я

прячет солнце и тучи

а меня от них

смотрю как человек смотрит

кто-то смотрит как я смотрю

последняя бумага

в туалетном рулоне

крайне интересна

она неправильна и изворотлива

как ты

когда начинаешь врать

2000

Бахыт Кенжеев

bkenjeev@hotmail.com

http://www.vavilon.ru/texts/prim/kenzheev0.html

http://kvartx.on.ufanet.ru/gostinaya/index.htm

http://www.arba.ru/person/poety/2000236-1.html

http://lib.ru/POEZIQ/KENZHEEW/

http://www.rvb.ru/np/publication/01text/34/02kenzheev.htm

АНГЕЛ ОТ ИОАННА

***

Вьется туча - что конь карфагенских кровей.

В предвечерней калине трещит соловей,

беззаботно твердя: "все едино",

и земля - только дымный, нетопленный дом,

где с начала времен меж грехом и стыдом

не найти золотой середины.

Светлячков дети ловят, в коробку кладут.

Гаснет жук, а костер не залит, не задут.

Льется пламя из лунного глаза.

И вступает апостол в сгоревший костёл,

словно молча ложится к хирургу на стол,

поглотать веселящего газа.

Но витийствовать - стыд, а предчувствовать - грех;

так, почти ничего не умея,

мертвый мальчик, грызущий мускатный орех,

в черно-сахарном пепле Помпеи

то ли в радости скалится, то ли в тоске,

перетлевшая лира в бескровной руке

(ты ведь веруешь в истину эту?

ты гуляешь развалинами, смеясь?

ты роняешь монетку в фонтанную грязь?

Слезы с потом, как надо поэту -

льешь?) Какие сухие, бессонные сны -

звонок череп олений, а дёсны красны -

на базальтовой снятся подушке?

Раб мой Божий - в ногах недостроенный ко-

рабль, и непролитое молоко -

серой патиной в глиняной кружке.

***

Аще выберусь к свету из нощи...

Умный батюшка, убранный пышно,

уговаривает - будь попроще,

ибо праздника, в общем, не вышло.

Мне Иов в гноящихся язвах

близок, но остается печальный

факт - увы, мы вращаемся в разных

измерениях, друг клерикальный!

Да, когда за окном литургия,

да, когда сообща мы выносим

не гроб Спасителя, но хотя бы другие

доски с темперой в сонную осень,

в незабвенный сентябрь, утро мира

оголенного, словно проводка

в ветхом доме - моя старомодная лира -

как она дребезжит, отдаваясь на откупнебесам бирюзовым, белесым, багровым!

А я тащусь, как положено - молча.

Сладкая дрема сердца неосторожным словом

нарушается. Здравствуй и тут же прощай, краткая волчья

или мышиная. Эти гроздья

дачной черной смородины, в росе ли,

в изморози, эти толстые гвозди

в фартуке у палача - сколько хмеля

суждено еще... Не особо. Господи верный!

Для кого же ты, бедный, рыдал, упрекая

сам себя на кресте? Тверди безмерной

не углядеть. Ночь сегодня густая -

спелая, червивая тьма, да кроличьи уши

торчат из норы. Мед и спирт. Плач и сон.

Теплится подорожник на обочинах суши,

океана и всяких безродных времен.

***

Виталию Дмитриеву

Мил мне театр, завораживают и его герои,

и оркестровая яма, и софиты, и глубокая сцена.

В революционной опере "Море крови",

поставленной в честь столетия Ким Ир Сена,

дева в рубахе белой отдает молодую

жизнь (то есть, превращается в гниль и кости)

за истину революции, перед смертью дуя

в корейскую длинную флейту. Плача от злости,

южный (бело)кореец - японский шпион, должно быть -

не может утешиться даже сенбернаром на гриле.

Хор сержантов грохочет. Кусай свой отросший ноготь

и завидуй. На зрителях - синие френчи. Что бы ни говорили,

общество, спаянное ради великой цели,

держится не на ментах, а именно на таких моментах,

когда переполненный зал (при весьма натуральном расстреле

белокорейца) захлебывается в бурных аплодисментах,

переходящих в овацию. Силой народной власти

воскресли и сенбернар, и девица. О, страсти мира

в революционной опере "Трудное счастье",

поставленной в честь столетия Ким Чен Ира...

***

Вот гениальное кино,

к несчастью, снятое давно -

июльский дождь, и черно-белый

пейзаж Москвы оцепенелой,

сиротской, жалкой, роковой...

Не над такою ли Москвой,

когда снежит, когда озябли

гвардейцы у ворот Кремля,

и мерзнет черная земля,

неспешно реют дирижабли?

Не здесь ли дворник-понятой,

певец гармонии святой,

считает перед сном до сотни,

не здесь ли ёжится щенок

и юркий черный воронок

вдруг тормозит у подворотни?

Нет, не тревожься. Этот кин

хоть посвящен, да не таким

угрюмым снам. Былые страхи

ушли, настал ракетный век,

и незадачливый генсек,

вспотев в нейлоновой рубахе,

о светлом будущем поет.

Кондуктор сдачу выдает,

троллейбус синий обгоняет

прохожего. Бассейн "Москва"

исходит паром. Дерева

бульвара дремлют, и не знают

грядущего...

***

Скиталец, тихая душа,

как и пристало полукровке,

свистит, к бухгалтеру спеша

с отчетом о командировке.

Робеет, взор потупив, чист,

как бы младенец на картине

Целкова, со счетами из

несуществующих гостиниц...

А где он все же ночевал?

Где уставал? Где горевал?

Какую, спрашивается, ксиву

сжимал в кармане пиджачка

нечищеного? Облака

сгущаются, синеют. Ива

неслышно клонится к воде.

Свобода всюду и нигде -

светла, обидна, тугоплавка...

Сквозь бифокальные очки

уставил узкие зрачки

аудитор в липовую справку.

А где же деньги на постой?

Должно быть, музыкой простой

во имя странствий обернулись,

в тех временах, где воздух чист,

где пел безносый баянист

про тишину осенних улиц.

***

После пьянки в смоленской землянке -

рядовым, а не спецпоселенцем -

Дэзик Кауфман в потертой ушанке

курит "Приму" у входа в Освенцим.

Керосинка. Сгоревшая гренка.

Зарифмованным голосом мглистым

несравненная Анна Горенко

шлет проклятье империалистам.

"Нет, режим у нас все-таки свинский."

"Но и борькин романчик - прескверный".

Честный Слуцкий и мудрый Сельвинский

"Жигулевское" пьют у цистерны.

И, брезгливо косясь на парашу,

кое-как примостившись у стенки,

тихо кушает пшенную кашу

постаревший подросток Савенко.

Штык надежен, а пуля - дура.

Так и бродим родимым краем,

чтя российскую литературу -

а другой, к сожаленью, не знаем.

А другой, к сожаленью, не смеем.

Так держаться - металлом усталым.

Так бежать - за воздушным ли змеем,

за вечерним ли облаком алым...

***

В этот час безопасней про третьих лиц

размышлять. Попробуй останови

хворь пространства, единственной смерти рост

в каждой клетке космоса. Рысьих лап

тяжелы удары. Остыл, ослаб

царь одышки, кашля ночного раб,

ветер севера, мой безрассудный друг,

мой безвременный, мой неопрятный брат

вырывает чашу из женских рук

гневен, выспренен, не в своем уме,

не ища привязанности ни в ком

помутневшим оком светя во тьме,

он становится собственным двойником,

в раннем детстве умершим близнецом,

молодцом, забывающим мать с отцом

ради черствой горечи, ради нег

безымянных, светлых, как первый снег

в дачной местности, заглушающий перекличку

электричек. Зажечь ли о свечку спичку

и прикрыть ладонью? Уснуть? Уйти?

Улетай, мотылек, ускользай, лети...

***

Кризис среднего возраста - вещь тривиальная. Дело

в том, что современному обществу свойственно преклоняться

перед молодостью. Но Фортуна-злодейка давно продела

золотую нитку в иголку, и к вечеру не желает знаться

с надоевшим клиентом, всезнайкою и задрыгой.

Между тем он смертельно устал. Наклонившись над пыльной книгой,

он не слышит ни в полдень, ни ночью, ни спозаранку,

как со двора зовут его сверстники поиграть в орлянку,

в помутневшее зеркало глядя, он не замечает даже,

как жена, глотая черные слезы, молчит над пряжей,

он забыл, что четвертый ангел от Иоанна

вылил чашу свою, скорбя, на солнце, что безымянна

тварь земная, покуда - что мышь по васильковому полю -

не побежит от своего творца, в чудном страхе стремясь на волю.

"Эй, - твердит, - молодежь моя, где вы, ученики мои?

Я надену тапки, я уксусом теплым и мылом оливковым руки вымою.

Я еще..." Потерпи, не отчаивайся, не задыхайся,

ты еще успеешь, подняв тусклые глаза по ошибке,

увидать в окне второго этажа пожилого китайца,

в одиночестве играющего на серой скрипке.

***

Позеленевший бронзовый жеребенок - талисман умолкнувшего этруска -

узким косится глазом. Ненавязчивый луч солнца сквозь занавеску

напоминает, что жизнь - это тропинка в гору, только без спуска,

сколько в ней плеска и придорожной пыли, и сколько блеска!

Не слепит, но отчетливо греет. Алый воздушный змей над лужайкой

реет, и щербатый мальчишка за ним бежит, хохоча от избытка

счастья. Дед его на веранде, отвернувшись, млеет с улыбкой жалкой

над потрескавшимися фотографиями, тонированными сепией. Нитка

следует за иголкой, а та - за перебором пальцев по струнам

незаконнорожденной русской гитары, за готическим скрипом

половиц на втором этаже, когда уже поздно любоваться лунным

светом. Хорошо, уверяют, жить несъедобным океанским рыбам

в тесной стае, на глубоководье. Бревенчатый дом моего детства

продается на слом. За овальным столом, под оранжевым абажуром,

сгинувшим на помойке, три или четыре тени, страшась оглядеться,

пьют свой грузинский чай с эклерами. Осенний буран желтым и бурым

покрывает садовый участок, малину, рябину, переспелый крыжовник.

Да и сам я - сходная тень, давно уже издержавшаяся в напряженных

голосах подводной вселенной, где, испаряясь в печали тайной,

на садовом столе исчезает влажный след от рюмки, от гусь-хрустальной.

***

Остается все меньше времени, меньше вре...

Постаревшие реки покорно, как дети, смежают веки.

И облетевшие клены (да и любые деревья) в ледяном стоят серебре

Как простодушно сказали бы в позапрошлом -

да, уже позапрошлом - веке.

Где же оно, вопрошаю гулко, серебро моих верных и прежних рек?

На аптечных весах, вероятно, там же, где грешников грозно судят.

Не страшись карачуна, говаривал хитроумный грек,

Вот заявится, вытрет кровь с заржавелой косы - а тебя-то уже не будет.

Только будет стоять, индевея, деревянный архангел у райских врат,

облицованных ониксом. В безвоздушной пустыне белеют кости

алкоголиков некрещеных. Мне говорят: элегик. А я и рад.

Лучше грустью, друзья мои славные, исходить, чем злостью.

Лучше тихо любить-терпеть, лучше жарко шептать "прости",

Выходить на балкон, вздрагивая от октябрьского холода

на запястьях. Пить-выпивать, безответственные речи вести.

Я, допустим, не слишком юн. Но и серафимы явно немолоды.

На потолке известной часовни, где летучий отец протягивает могучую

руку Адаму, не стесняясь ни компании голых ангелов, ни растрепанной головы,

трескается штукатурка, но это не важно. Как объяснял мне по случаю

задушевный товарищ мой (физик, он же и пьяница), ныне уже покойный, увы,

вся идея Бога, да и бессмертия, может убедительно объясняться слабыми

взаимодействиями. Я охотно верил ему, да и теперь бы не прочь,

если бы в доме не кончился весь алкоголь, остроумно изобретенный арабами,

а потом отнесенный их же пророком к числу смертных грехов. Снова ночь

разевает маленькую зубастую пасть, машет кожистыми своими крыльями,

испуская ультразвук, слышный только животным, вздрагивающим во сне.

По бульвару бредет девица, застегивая кофточку, бормоча "Напоили меня".

Но и это, вероятно, не важно. Тень ли Эйнштейна, тоскующая наедине

с тенью, скажем, Нерона, или той же Сафо - с потусторонними раскладами

не знаком никто, даже один Адам, протягивающий руку самоуверенному патриарху

на пересохшем гипсе. Задираю голову, роняю на землю берет - для рая, для ада ли

яблоневый сад перегружен плодами - пахучими, одичавшими? Блажен соорудивший арку

и крутокирпичный свод, блажен покаявшийся, большеухую и хромоногую

таксу накормивший остатком тайного ужина, невзирая на черные маховые перья

озабоченного светоносца. "Да, - кивал я ему смущенно, - на свете имеется многое,

что и не снилось нашим ученым." В час псалмопевца, в час пения и веселья

(я скажу торжественно) ясно синеет матовый отблеск осени мироздания,

юный пьяненький Иоанн третью неделю ожидает письма от неверной Эллы.

и под шершавый аккордеон, шатаясь, распевает саратовские страдания,

чтобы обглоданной костью стучали соседи снизу в расписной потолок капеллы.

Екатерина Щеглова

scheglov@mtu-net.ru

http://www.litera.ru/slova/scheglova

http://www.stihi.ru/author.html?taber

Записки человека.

Я хочу пойти в кино весной,

чтобы солнечные пятна

складывали к моим ногам на асфальте

влажную партию в домино,

чтобы в тени было не прохладней,

чем вечером на Мальте, или в Гонолулу, когда уже темно,

чтобы контраст после сеанса не бросался бы

в глаза так явно.

Чтобы выйти из зала, или просто встать со стула,

не казалось бы подвигом или победой над собой.

Чтобы, как рука в кармане не чувствовала пропажи,

взгляд не ощущал недостатка в фоне, утраты в пейзаже,

никакое слово не было бы в дурном тоне,

никакой разговор не был бы кражей

у собственного времени,

стражей, которая следит сама за собой.

Если что и выставлялось на продажу, покупка была бы всего лишь мечтой, а не бременем.

Чтобы солнечные лучи хоть изредка касались темени,

и от них глаз ни на секунду бы не был слепой.

Чтобы испачкать ботинки в глиняной саже и как-то

особенно ясно понять, что это значит - остаться самим собой.

Препятствия на своем пути воспринимай

как дар, как помощь или жалость,

что бы тебе ни казалось, все забудь и прости.

Береги каждый день, как подарок, как чудо,

как последний ночлег в длинной дороге, как тайну.

Будь всегда впереди, будь всегда крайним,

терпи. Стань мигом счастья в чужой жизни,

праздником чужой души, стань

воспоминаньем.

Радуйся испытаньям, живи и будь у жизни

если и не гостем, то провожатым,

не бойся быть жалким, не бойся быть жадным,

не жалей. Умей смеряться с властью,

но не долее, чем голова дрессировщика, когда

находится в львиной пасти.

Улыбайся своей участи, улыбайся любому ненастью,

как ребенку, как пропасти, бездне,

ибо нет ничего бесполезней, чем отчаяние,

и не дано другого счастья.

Удивляйся и жди.

Жизнь всегда будет тебе всего дороже,

держи же ее, как воду, в своей горсти.

III

Чему ты так радуешься, что

за наказанье. Не верь приметам,

за углом - овраг, расщелина, тупик знаменований,

пустой, гудящей улицы дорожный знак, безмолвье.

Раздобудь доску метр на метр, нарисуй на ней кричащее и страшное лицо,

где-нибудь

вспоминай о нем, задевая ногой о корни

или глазом за ветки, проходя мимо

труб, заснеженных заборов, складов,

чужих окон, торчащих из снега листьев,

стаи скворцов.

А если вдруг ни с того - ни с сего все сойдется и сложится

и чудо покажется осязаемым, почти будним, всевозможным,

и неожиданно люди вокруг начнут оборачиваться

и ты почувствуешь себя еще безумней,

скачущим внутри,

как стрелка барометра в преддверии грозы, эрозий,

смещений, другого стихийного бедствия:

может быть и так, что просто в эту минуту,

сейчас, впоследствии, как молния шаровая, именно в этот день

я о тебе вспоминаю.

Жить в захолустье, на краю земли,

гулять в пустынных, нелюдимых и

самых неузнаваемых местах.

Таких, чтобы рассеянный твой прах

был там не более, чем пепел на столе,

когда потушен свет.

Чтобы не было бед, чтобы иногда шел дождь или снег,

чтобы тебя любили.

Научиться играть на скрипке, на гобое, тубе, виолончели.

Есть каждый вечер сытную пищу, удивляться природе,

ее быту, заглядывать в колодец, опуская ведро,

и слушать, как вода задевает о днище.

Год от года все больше становиться

спокойным, безымянным мизантропом,

все больше в поле, припорошенном инеем, пылью, землей,

сливаться с одним из сугробов,

довольствоваться днем, словом, строкой, забывая чаще, больше и быстрее, чем запоминая.

Да, совсем, совсем не вспоминая.

Забывая, что такое лица.

Чтобы стать, как стена в Китае.

Чтобы только длиться, длиться, длиться.

Просто тактически: постоянно, просыпаясь,

как в гипнозе, первое, что понимаешь -

душа затекла в неудобной позе, терпеть

невозможно, элементарно лень,

лампочки издают

щекочущие звуки, почти как стрекозы летом,

и время суток кажется неподходящим, как никогда,

и глаза режет чересчур ярким светом,

и перспектива из окна

кажется неодетой.

И в голову

приходит, что это -

не лучшие времена,

декоратор использовал не лучшие

из имеющихся трафаретов, и цветовая гамма скудна.

Но не существует ничего в мире

светлее, чем прожить

эти дни, чем дойти до конца,

и затем

самому себе улыбнуться,

порадовавшись приобретенному

выражению лица.

Всякий человек имеет свой вектор во времени

и пространстве, всякое государство имеет

свою клетку, и расположение прутьев в ней

зависит только от внутреннего баланса, иногда

поддающегося регулировке.

Всякий предмет имеет свой градус плавления и

форму экипировки, всякий полет имеет свой

процент безопасности и уровень страховки.

Любой момент времени содержит в себе

хотя бы в мизерной доле то,

что человек называет счастьем,

но его не всегда удается выпустить на волю.

Никакой критерий не бесспорен,

никакой угол не дает всей перспективы,

никакой человек не защищен от боли в случае

слабости и бессилья, когда душа похожа на мышцу,

работавшую непрерывно в незнакомой роли.

И все же, это кажется странным, но

беспокойству по поводу предчувствия

неожиданной встречи сопутствует разреженное поле

того, что человек привык называть

несказанным.

VII

Можно, конечно, любить вещи в

викторианском стиле, рисовать

дымчатые натюрморты и играть

на пианино Брамса или Шопена, делая вид,

что неважно, что тебя забыли,

открывать на ночь форточку и

развешивать акварели по стенам,

ходить на прогулки в скверы,

делая взглядом реверансы,

щуриться и курить, смотреть

вечером бальные танцы,

в любом человеке видеть

лишь партнера по преферансу,

можно сделать вид,

но не сделать гримасы,

но если ты считаешь,

что это только красивые фразыи игра словами, что ж, спасибо,

играть, так играть,

давай сыграем на деньги,

посмотрим, кто проиграет,

кто заберет всю кассу.

VIII

С сегодняшнего дня все изменилось,

бесповоротно и навсегда

с этого момента стрелку перевели,

вернувшись, найдешь чужого в своем

прежнем убежище, замри и уходи,

не буди, странствия пойдут на пользу.

С сегодняшнего дня мне себя совсем не

жалко, нелегко, горло сдавило, как опухоль, как корни растений,

невесть откуда принесенных семян

неведомого биологического вида.

Обожжешься, возьмись за мочку,

нужно просто ждать и терпеть,

сколько, нам нельзя узнать, предугадать исход невозможно, но

можно его обогнать, перепрыгнуть, сойти до остановки,

и в теле душа, как в обновке, встречает знакомых, смутясь,

балансируя, как по веревке,

сутулясь, как счетчик, отмеряющий время парковки,

маятник, бьющий час, как камертон, метроном.

Оставь апорию, не думай об одном и том же,

попробуй, полетай без лонжи,

вспомнишь потом, как зря лез вон из кожи,

слепо веря, что там твой дом.

Когда рано темнеет,

Это, как правило, промозглое время.

Нехотя выходишь, и воздух кажется плотным.

Хоть бы совсем, побыстрей распрощаться со всеми,

стать клубом облака какого-нибудь,

или хотя бы подобием летнего ветра,

ниткой в парусе лайнера дальнего флота.

Начинает казаться, что это -

детская, должно быть, забава:

иногда замирать где-то.

Ведь не найдешь на дитя управы,

и не объяснить ведь никак, и некому,

от света не заслониться рукой, ладонью

только зря напрягаешь мышцу,

по привычке, прячась, как за бронью,

как за чем-то непроницаемым и лишним.

Видят во сне все примерно одно и то же,

может, только по-разному каждый спящий,

уходя в стратосферу, обнаруживаешь там все те же

легкие вздоха от выдоха,

признаки памяти страха прямостоящих.

И, не смотря ни на что,

выйти вон, удивиться.

На улице пахнет дымом, костром, моросью, Жар-птицей.

Голос, загустев, растворяется,

не успев разлиться,

выдох и вдох радуют больше,

чем лица. Фронтальный вид:

голуби, воробьи, синицы.

Подстрочник: только такая живая единица.

В людях же самое ценное-

позвоночник,

и самое великое изобретение

человечества - деепричастный оборот.

Нельзя поделить на ча...

Жизнь напоминает бесконечную

попытку разглядеть что-то неясное,

но, безусловно, основное,

невидимое из-за чужого плеча.

А он, улыбаясь, и,

ничего не пряча, наоборот,

смотрит искоса, как ты, чуть не плача:

вот, вот, вот, вот, вот.

Не начинать другую страницу -

главное, чтобы продолжить

если боишься сбиться, если

не можешь запомнить, освободиться

от памяти намного сложней, чем постоянно

думать о ней, держать

в уздах, править колесницу

взять хоть погоду - скорей согрей,

попытайся вспомнить, как это все выглядит,

когда снится.

Как хорей, стремящийся обратиться

дактилем или амфибрахием. Быть

анапестом, но не ямбом.

Элиот, пытающийся воплотиться в

бумажном змее на спице, стать струной, строкой,

которая не может развиться,

молчанием кухарки,

перебирающей чечевицу, тишиной

цветка в чужой петлице, медленной

музыкой за стеной в выходной день,

вместо покоя приносящей лишнее напоминание о том,

насколько страшно остановиться.

2002

XII

Когда-нибудь видел свое лицо

когда ты просыпаешься,

испуганное от неожиданного и

всегда нового возвращения?

Превращающееся постепенно

из лика обратно, дрожащее

и улыбающееся от

наготы такого неизбежного превращения, пронзительное,

как крик и пронзительнее крика,

быстрое и замершее,

как бы на миг, от напряжения,

абсолютно одинокое, ненайденное

до конца, и как будто вовсе не существующее

при этом, даже у нашего еще

не рожденного на этом свете

ребенка нет такого лица,

которое было бы настолько пронизано светом.

Где-нибудь, на облаке,

на том или на этом, в пустоте,

на углу нашего частного рая,

в нигде, не на этой планете,

только тебя и узнаю.

XIII

Ветер стирает следы на асфальте, песчаные

каньоны, выражения лиц, известковый

налет на стенах и потолке.

По силуэту улицы его оттиск

угадывается быстрее, чем

линии на руке при быстром рукопожатии,

сделанном так, как будто идешь

налегке. Вино в сосуде,

трещину на окне, прожилки в слюде,

то, что всегда прощаешьглазу, жалко вдвойне, о чем

догадываешься после, что

исчезает не сразу, мимикрируя постепенно

в пепел, на периферии пейзажа,

не оставляя пробелов и ничем

не напоминая о себе, кроме

слоя пыли, сменяющегося раз от раза,

кроме пятен на чертеже.

И хотя влага в почве -

плоть от плоти слеза в зрачке,

уже поздно пускать корни,

когда ветер идет по меже.

XIV

Штукатурка слезает со стен

от сырости и от ожидания, от времени

без перемен, на прощание оставляя

запах скипидара, обернутого в полиэтилен, клея,

прогорклых белил и того, чего не назвать словами.

Мысль европейца, как правило, движется слева направо,

убористым почерком и медленными шагами,

подтверждая, что рукопись, не сгорая,

лишь упрочняет тлен, и, до последнего,

пытается оправдать законы

сохранения материи и превращения массы,

крутя свой нехитрый безмен.

Между тем, в сумерках ни о чем не подозревающий прохожий,

миновав станции, киоски, авиакассы,

увидев с улицы в окне чью-то чужую семью

попадает туда, куда не ведут никакие трассы и

транснациональные железные дороги.

Вполне вероятно, что человеку как ангелы,

так и боги, сидя в своем ауле, не могут простить

то, что он им прощает, будучи слишком послушным:

признаки другой расы, его ultima thule,

проще говоря, душу.

Письмо.

Слишком много амбиций,

и никому нельзя верить,

в этом городе только небо

может быть постоянной.

Живя с ним бок о бок, понимаешь,

что страх - единственное,

в чем нет сомнений, а попытка измерить

количество лет оборачивается

воспоминаниями о плохой погоде, головной болью

и стремлением принять ванну,

и пыль в луче света кажется

не хуже яшмы с серпентином

или небесной манны.

География становится плохой приметой.

Когда весь материк на карантине, магма

в желудке вулкана застывает

раньше щелчка диафрагмы.

Как обещает марка на конверте,

еще существуют другие страны,

а это спасает от верной смерти

и сердце бьется в горле,

как перепелка внутри капкана.

XVI

Один глаз у него слегка косил,

хотелось уехать на дачу.

За отсутствием оной,

стараясь от такой погоды

не рухнуть без сил,

шатаясь по тротуарам, едва не плача,

глядя на отражающиеся в

лужах окна, не чувствовал ничего,

ничего кроме ревности и бессилья,

кроме желания получить сдачи.

Изъеденный молью и комарами,

размытый солью, семью морями, был потертей

прокатного фрака из ателье в Амстердаме.

Чья-то скрипка сыграет ему бемолью,

из мрака не выхватить больше кролика,

страз с цветами, копченой индейки.

Еще висит в воздухе дробь на тамтаме,

но цилиндр остался внутри телогрейки.

Как остается голос на скамейке,

когда зрачок остается в храме.

Он предпочитает тень от руки на склейке,

заразившись отвращением к любой панораме.

XVII

Море шумит из ракушек эхом

сияющих пляжей, чужой судьбой.

Сливаясь с гулом, криками чаек и

чьим-то смехом, в прибой,

отбегая и ударяясь, волны

ложатся одна на другую,

мигрируя из морской в ушную.

С каждым отливом остаешься

полым. Тени в песке, птицы.

Получаешь возможность лишний раз

убедиться: внутри ты пустой.

Пустой и голый. От мысли,

что все повториться,

можно сойти с ума.

глядя на отражающиеся в

лужах окна, не чувствовал ничего,

ничего кроме ревности и бессилья,

кроме желания получить сдачи.

Изъеденный молью и комарами,

размытый солью, семью морями, был потертей

прокатного фрака из ателье в Амстердаме.

Чья-то скрипка сыграет ему бемолью,

из мрака не выхватить больше кролика,

страз с цветами, копченой индейки.

Еще висит в воздухе дробь на тамтаме,

но цилиндр остался внутри телогрейки.

Как остается голос на скамейке,

когда зрачок остается в храме.

Он предпочитает тень от руки на склейке,

заразившись отвращением к любой панораме.

XVII

Море шумит из ракушек эхом

сияющих пляжей, чужой судьбой.

Сливаясь с гулом, криками чаек и

чьим-то смехом, в прибой,

отбегая и ударяясь, волны

ложатся одна на другую,

мигрируя из морской в ушную.

С каждым отливом остаешься

полым. Тени в песке, птицы.

Получаешь возможность лишний раз

убедиться: внутри ты пустой.

Пустой и голый. От мысли,

что все повториться,

можно сойти с ума.

ЯXIX

Отмеряя шаги расстояньем длинною в волос,

в хоре доходишь до хрипа не от

желания фальши, но чтобы услышать

собственный голос.

Не беря в расчет чистоту и тембр

ноты, но хватая сухой воздух губами,

как от зевоты. Также

угорь хватает его,

зимой заплывая в болото.

От мороза чешется позвоночник

и язык примерзает к небу от обилия

многоточий, как сталагмит к стенке грота.

Вокруг, проверяя на прочность, не найти оси, скелета.

Сплошная утроба. Глаз мутит от тусклого света.

Но твой профиль скользит по

земле, одевшей белую робу.

Из всего, что уходит в лету -

снежных куриц, пенопласта сугробов -

в скорлупе узких улиц, как санный полоз,

дольше рева ветра и холода крышки гроба,

остается один этот тихий голос,

хрипотой вырываясь из зоба.

Оборачиваюсь - ни зги не видать.

Из-за пятен слепых на сетчатке

выглядывают прохожие с усталыми мордами;

перед сном даже нечего почитать,

одни опечатки в книгах, и ни звука из глотки не выдавить.

Я, наверное, из отряда хордовых:

тяжело дышать.

Я, наверное, из отряда хордовых...

стою под душем, ни о чем не

думаю. Стою, закладывает уши.

До сих пор все гудит. Слушаю

и ничего не слышу.

Да, скорее всего, я оттуда именно:

жабры, веки почти прозрачные...

на руках перепонки, кисти плавниками расправлены

и смотрю в окно глазами незрячими

через аквариум.

Я, наверное, из отряда хордовых -

никуда не хожу, никуда не еду.

Целыми днями из-за стекла слежу

как в толще воды преломляется

огромное небо.

XXI

Устав от таких скоростей,

отмечай свой путь флажками на карте,

для удобства глаза, для простоты.

Двигаться лучше весной: в апреле-мае,

еще точнее - в марте, в самом начале весны.

Главное в этом деле -

обходиться без лишних движений,

ни с кем не прощаться.

Прощание может загодя все испортить.

Уходя во время сенной лихорадки,

из двух зол нужно выбрать худшее - дальнозоркость.

Скажи себе:

"В твоей жизни это повторялось слишком часто,

чтобы вызвать какие-либо еще чувства,

кроме дежа-вю. Партия не проиграна, это -пат."

По хребту скачет

очередной отряд мурашек, обморок геометрии,

озноб твоей системы координат.

И все для того только, чтобы опять,

взяв взаймы у симметрии, оказаться в той точке,

где ось абсцисс встретила ось ординат.

XXII

молюсь потихоньку Богу,

и разница между "спаси" и

"спасибо" стерлась,

ее уже нет почти.

и пока свет начинает меркнуть -

все эти мечты о жизни в другом климате...

просто я человек, я слишком сильно боюсь исчезнуть.

в мире пустом и огромном,

как Ничто за окном, как "прости"

я боюсь в него верить, встретить

его мне страшно, а он продолжает расти.

все эти песни о лете - все эти песни...

выжигают меня до хрящей, пробирают меня

до скелета, отзываются дрожью в кости.

все эти песни с моря фальцетом...

для меня в этом городе ничего не осталось

дни проходят рефреном ночей

и их сумма меньше, чем их же разность.

слишком много для человека, который не

видел горя, и слишком мало. Только так,

по большому счету - случайность.

чересчур, даже чтобы его спасти.

2002 - 2003

Дмитрий Булатов

bulatov@ncca.koenig.ru

http://ncca.polutona.ru/

Лингвоартист, куратор. Принимал участие в более ста международных выставках и мультимедиа-проектах в 24 странах мира.

ПРИ-ГОВОР И ПО-СЛУШАНИЕ

Информационный прорыв

Процесс поэтапного возвращения России в общемировой арт-контекст, продолжающийся с переменным успехом вот уже полтора десятилетия, в конце 90-х годов ознаменовался рядом характерных изменений. Начальный период, направленный на воспроизведение и ретроспекцию т.н. "нонконформистских" достижений в советском искусстве позволил отечественному читателю/зрителю провести сопоставление и определить точки соприкосновения художественных достижений России и Запада 50-80-х годов. Свойственное этому этапу восполнение белых пятен в генеральных направлениях изобразительного искусства, музыки и литературы (благодаря большому количеству републикаций, контекстовых изданий и ретроспективных выставок) способствовало созданию благоприятного фона для дальнейшего развития современного российского искусства. Этот процесс совпал по времени с заявившими о себе тенденциями, программно опирающимися на показ "национальных" художественных наработок - после долгого перерыва за рубежом прокатилась волна российских выставок и проектов. Со своей стороны, западные художники и галеристы также получили возможность утолить имеющийся информационный голод и включить восточные территории в пространства своей активности. Очевидно, что взаимный интерес художников/кураторов был вызван не только потребностью в формальном обновлении собственного языка/авторских стратегий; этот интерес был также необходимой стадией на пути утверждения свободы разного и множественного в качестве самой сути эстетического опыта.

Очередной период, усиленный процессом культурной глобализации на мировом уровне и децентрализацией художественной жизни страны, суть которых - в широкомасштабной экспансии средств

массовой коммуникации и соответственно, в превращении любого явления в оперативную и общедоступную информацию, не предполагая подавления национальных "дифференций", порождает их проявление/стирание, акцентирование/усреднение, перекомпоновку и переопределение. Сформировалась новая и во многом парадоксальная ситуация неожиданного схождения на различных уровнях понятий "граничного", "полупериферийного", "промежуточного" и "второго ряда". Предельную фокусировку получила интермедийная художественная практика (где гео-, пространственно-, временное различение перестало играть существенную роль), заключающаяся во введении в ту или иную область искусства/литературы смежных понятийных рядов, в их радикальном совмещении - эта практика позволила придти к значительному выводу, а именно - путем высвобождения понятий и составных элементов от привычных для них пространственных ареалов, возможно достигнуть уровня в высшей степени отвечающему духу современности.

На примере ряда литературно- и социально-художественных направлений в искусстве (Венская группа, бразильская конкрет-поэзия, Fluxus, Ситуационистский Интернационал и т.д.), выстроивших свою работу не только на уровне означаемых, но и на уровне означающих, известно, что разнообразные эксперименты со словом и изображением, языком как материалом, опыты с носителями, приводят к существенному расширению границ литературы/искусства. Так, деконструкция текста неизбежно приводит к преодолению границ текста. Экспериментальный выход за границы текста и/или изображения, в свою очередь, приводит к необходимости преодолеть границы литературы и/или искусства, определяя то и другое в качестве исторических категорий.

Подобное расширение эстетических границ, начавшееся в России 80-90-х на волне экономической и материально-технической деконструкции, переопределения и перерождения литературно-художественных практик, сопровождалось масштабной экспансией на новые территории. Наряду с уже проведенными в России фундаментальными исследованиями, посвященными междисциплинарной природе некоторых явлений современного искусства (например, электронных медиа, видео и фотографии, визуальной поэзии и т.д.), назрела живая необходимость отследить, что же сейчас происходит на пересечении ЛИТЕРАТУРЫ и МУЗЫКИ, ибо именно на пересечении ясно проявляется структура интермедиального явления, его молекулярный и атомарный состав. Ответом на этот вопрос может стать детальное рассмотрение неизвестного в России феномена международной САУНД-ПОЭЗИИ, в рамках институциональной программы представления которого и осуществлено издание данной антологии.

Саунд-поэзия, истоки и проблематика

Возникновение прообраза современной саунд-поэзии (или звуковой, сонорной поэзии - равноправные названия) принято связывать с условным разделением, произошедшим на рубеже XIX-ХХ веков так называемой "регулярной" литературы на визуальную и фонетическую составляющие. Если произведения визуальной поэзии, где наряду с изображением в качестве единого композиционного элемента выступают тексты, надписи и слова, маркировали своим появлением граничные области литературы и

изобразительного искусства, то творчество сонорных поэтов, целенаправленно использующих различные вербо-музыкальные элементы, наглядно обнаружило точки соприкосновения литературы и музыки. И хотя сама генеральная идея произведений визуального и фонетического рода, заключающаяся в стирании междисциплинарных границ, строго говоря, не является открытием двадцатого столетия - историки искусства и теоретики экспериментальной поэзии часто приводят в пример эпоху барокко и получившие в это время распространение "фигурные" стихи и партитуры - виртуозное балансирование на грани слова и изображения (визуальная поэзия), слова и музыки (саунд-поэзия), слова и жеста (акционная поэзия), одним словом, истоки интермедиальных стремлений в предельно акцентированной форме получают особое развитие в период активизации деятельности авангардистских направлений первых десятилетий ХХ века - футуризма, конструктивизма, дадаизма.

Обращение к идейным установкам этих революционных течений фокусирует внимание сегодняшнего исследователя на бунтарских тенденциях, восстающих против "террористической природы" языка, против азбучно ориентированного и алфавитно управляемого мозга, провоцирующих радикальные жесты, направленные в своем пределе на разрушение как языковых границ, так и самого языка. Одновременно с подобными центробежными явлениями здесь можно отыскать и центростремительные, объединительного характера, которые в достижении динамического равновесия между языком и музыкой, изображением и звуком, словом и образом, бесспорно, обогатили возможности индивидуального поэтического языка. В качестве примеров достаточно вспомнить хрестоматийные образцы заумно-поэтического творчества Хлебникова и Крученых; Швиттерса, решающего задачу структурного совмещения речи и типографики; Ильязда, который на основе русской фонетики сотворил трансментальную поэзию и искал в своей типографике сонорную репрезентацию этой поэзии или плакатные стихи Хаусманна, где буквы, эмансипировавшись от живого языка одним уже своим видом создают фонетическую ценность, отображая альтернацию звуков ("оптофонетика").

В столь отличных друг от друга поэтических стратегиях, тем не менее, уже в те годы отчетливо обозначились доминантные линии "авангардного" экспериментирования с текстом, развитие которых несложно проследить и по сей день. Одну из них можно определить как стремление к созданию, звуковому считыванию нового языка - "языка, предназначенного для всех живых существ, призванного заменить существующий..." (В. Хлебников), "Я не хочу слов, которые изобретены другими" (Х. Балль). Другая составляющая, отказываясь от подобного целеполагания, и в том числе от моделирования нового языка, сосредотачивается на "процессуальности", рассмотрении самой идеи порождения произведения - конструировании, по выражению Гваттари, "машины производства текста". Именно в практиках футуристов и дадаистов - Маринетти, Хаусманна, Тцара, Альбер-Биро и др. закладывается идеология машинного производства внимания, - идеология, которая впоследствии, через "автоматическое письмо" сюрреалистов и техно-практики ряда авторов международного литературного авангарда сыграет свою роль в формировании современных идей techno-body литературы и искусства.

Если футурологические манифестации поэтов, прежде всего, относятся к экспериментально-поэтической

репрезентации своего творчества, то с деятельностью Марселя Дюшана, имеющей лишь типологическое отношение к поэзии, правомерно будет связать кардинальную перемену в художественном мышлении в целом, выразившуюся в отказе от претензий на изобретение в сфере языка, претензий на авторское "избранничество" и перенесении творческой активности в область значимых художественных жестов. Подобная жестовость призвана передавать напрямую не только и не столько содержание некоего текста, сколько сам непосредственный (анонимно-индивидуальный) акт его порождения, наряду с выявлением круга культурных обозначений собственно понятия "литература/искусство". Эта трансформация от "явления" к "идее", к поиску смыслового содержания понятия, нередко осуществляемая через цитации и ироническую игру с готовыми формами массовой культуры, является уже началом современной экспериментальной поэзии и всего актуального искусства Нового времени.

Настоящий революционный толчок, придавший творческим исканиям фонологического характера сегодняшние формы и очертания саунд-поэзии, принято соотносить с послевоенным расцветом литературы и музыки, отразившимся в течениях леттризма, конкретизма, минимализма и концептуализма. Начиная с 50-х годов эти направления, последовательно продолжая развивать принципы дада, породили некую новую поэтику, которая интерпретировала впечатление и представление уже не на уровне известных слов и букв (либо заумных образований), а утверждала новые звуковые формы. Творчество Исидора Ису, Эйвинда Фальштрёма, Мориса Леметра, Жиля Вольмана, Артура Петронио, Франсуа Дюфрена, а позднее - А. Шопена, Б. Коббинга, У. Берроуза, Б. Гайсина, Б. Айдсика, Г. Рюма, А. Лора-Тотино и многих других авторов различных сонорно-поэтических школ мира расширило границы поэзии, освежив ее новыми звучаниями, способными существовать исключительно в аудиальном виде, такими как вздохи, бормотания, шепот, лепет, храп, хрипение, чихание, чмоканье, свист и т.д. Наряду со звукоподражаниями, звукообразными словами в подобных стихах ведущую роль играли звуки, лишенные смысла, выделенные из семантического единства слов. Если футуризм и дадаизм изолировали слова от их окружения, вырывая их из контекста для того, чтобы характер стиха определялся тонусом отдельных слов, их способностью создавать тот или иной настрой, то направления саунд-поэзии 50-70-х сделали дальнейший шаг в направлении редукции, вплоть до обособления отдельных звуков и создания рассосредоточенного сонорно-поэтического поля. Нельзя также не упомнить и о горизонтальном "разведении" текстового пространства, предпринятого экспериментальными поэтами в течение последних десятилетий. Осуществление поэмы в виде чистого художественного жеста, свободного от какой-либо материальной формы с одновременной акцентацией телесного (напр., акционизм Венской группы), переход к другим способам "производства" литературы - генерированию поэтического произведения фоносоматическим образом, через использование разнообразной машинерии (магнитофон, телевидение, видео, компьютер) Шопеном, Гайсиным, Соммервилем, Берроузом и т.д., стали той практико-теоретической базой, на которую опирается нынешнее поколение поэтов.

Более чем полувековая история творческих исканий в области формальной литературы увенчалась не только тотальным ее распространением на традиционно далекие от литературы и искусства научно-технические дисциплины, но и подтягиванием под себя ряда практик синтетического конструирования реальности, основанной на игре времени со вниманием. В соответствии с этим становлением-развитием, произведения современной саунд-поэзии обрели довольно неожиданный для традиционного стихотворения вид и внутреннюю структуру. С одной стороны - это некая радикализованная интермедиальная форма, композицию которой создают темп и ритм звучаний, пульсирующая звукопустотность, быстрые речевые смены и переходы, неожиданные интонационные акценты, а также различные акционно-перформативные аспекты и т.д., организованные в целостную систему средств выразительности. С другой стороны, современную саунд-поэму можно рассматривать в качестве элемента технологической практики, использующей как разнообразную палитру электронных возможностей производства, переработки и представления звука, так и широкий набор схем сетевого взаимодействия. Полученное таким образом саунд-поэтическое произведение в силу акустической модели своего существования находится на грани поэзии и музыки, в идеальном виде представляя собой сложно организованный лабораторный материал в форме звуковой симфонии. Симфонии звука литературы - как со-основания умолчания?

Состояние и перспективы

Период 80-90-х годов с ярко выраженной электронно-технологической составляющей художественного творчества максимально остро поставил вопрос о завершении эпохи тесной связи искусства, гуманитарных наук и философии. Это триединство, свойственное всему ХХ веку, было основано на общей озабоченности проблемой языка и возможностями его приложения к окружающему миру. Сегодняшнее состояние компьютерно-информационных технологий, осуществивших стремительное вторжение во все области человеческого знания, понуждает автора (куратора, издателя, исследователя и т.д.) перейти от озабоченности "большим лингводискурсом" и интерпретационными практиками к прямой операционной деятельности, где техника напрямую связана с физиологией, всем комплексом ее закономерностей и разнообразием индивидуальных проявлений. Этот процесс перехода сопровождается постепенным размыванием некогда четко структурированных и ясно очерченных в своих физических границах территорий представленности литературы и искусства. Развитые коммуникации вышли из материальных пределов, их каналы перестали совпадать с локальными структурами, требуя пересмотра традиционно оформленных пространств, как необходимого условия осуществления культуры.

Вступление литературы во все новые и новые междисциплинарные альянсы сопровождается ревизией основных элементов условного "соглашения" о социальных формах существования этого вида творчества, - соглашения, подразумевающего, в частности, наличие неизменных представлений об авторе, произведении, читателе. Целью подобного пересмотра-ревизии служит отнюдь не манифестация "постмодернистской" смерти автора, не смерть автора вообще и не пребывание его в качестве "Cadavre exquis"* в средствах массовой информации, а концептуальное преобразование самой идеи авторства. Постепенно вырабатываются различные, порой даже взаимоисключающие друг друга, стратегии такого преобразования - от деперсонализации авторского присутствия, когда авторская личность сменяетсяконструктивной идеей множественного авторства, коллективов, коммун и т.д., до интермедийной замены-симуляции его ролевых функций. В последнем случае - место автора, конструирующего в перспективе раз-и-навсегда законченную саунд-видео-визуальную поэму, занимает гид-технолог, предоставляющий различные услуги медийного "арт-сервиса" и заменяющий традиционный эстетический объект сферой эстетического действия. Наряду с переосмыслением авторской поставленности состояния возникает необходимость определения и позиций читателя/зрителя/слушателя (иначе - пользователя) в условиях сформированного коммуникациями повышенного полевого единства и одномоментности бытия-присутствия в нескольких пространствах, часто несовместимых и несоизмеримых. Пользователь перестает быть пассивным участником процесса, лишенным возможности изменять актом чтения-созерцания-прослушивания материальные свойства литературного произведения; с заменой же персональных интерфейс-технологий на коллективные он станет активным "персонажем" этого произведения со все возрастающими возможностями его изменения. Поле экспериментальной поэмы превратится, - уже превращается на наших глазах - в синтетическую (полиструктурную) систему, чутко реагирующую на различные автосценарные "ходы" пользователя; совместно с ним в будущем эта система образует единую временнyю и телесную формулу, в результате которой (вопрос ближайшего десятилетия) необходимость в том или ином типе классического интерфейса попросту отпадет. Поэтому не исключено, что перспективы развития литературы (и искусства в целом) могут располагаться именно в области создания темпоральных (темп-оральных?) представлений реальности, где в качестве интерфейса будет использоваться уже не внешне инородное тело автора/читателя/зрителя и т.д., а собственное техно-тело воспринимающего субъекта. На смену технологии, обеспечивающей взаимодействие пользователя и произведения посредством органов чувств (зрения, слуха и т.д.), придет нейротехнология с возможностями прямой стимуляции мозга. С диктатурой речи, графической формы и звукового образа будет покончено?

* "Cadavre exquis" - Изысканный труп (фр.)

Юлия Тишковская

comeback270777@yandex.ru

http://polutona.ru

http://www.stihi.ru/author.html?27077710410

ДЕВЯТЬ ИЗ ДЕСЯТИ

1. Темно-синим

Красная машина

моих новых зрительных впечатлений

катится,

катится.

По траве не ходить,

руками не трогать,

не воевать.

Переезд -

железнодорожный крест

на моей голове.

Семь пунктов приема платежей.

Смертные грехи - вне очереди.

Автобусы - в парк.

Теряю силы

уже за этим поворотом.

Твой дом

где-то здесь.

Угадаю по направлению ветра.

Верю ли? -

завтра будет

с кем-то.

Сетки -

на решетках.

Решетки - на окнах.

Приходит - и ест.

Он приходит после работы

и ест.

Дорога через развалины.

Мы покрыты.

Мох маленький.

Пророс - и трещины - как дорожки.

Не так резко.

Понемножку.

Выезд. Какой-то английский центр.

Исчезнуть.

На скромные средства трудящихся Ленинграда.

Никогда не

никогда здесь

не появляться

больше не надо

никогда

здесь

2. На ромашке

Тотализатор на ромашке с жучками.

На черное запрещается ставить.

Обрывайте сами.

Я ведь и так уже

все знаю.

Новые поступления - каждую неделю.

От дождя еще защищает,

но потихоньку едет

крыша моего дома. Такая старая!

Главное - чтобы встретили,

когда больше не будет вокзалов.

Двадцать живых концертов

и, наверное, вечером.

Приходи.

Тебе билет обеспечен.

Приходи!

Я думаю, будет весело.

Иди стрелками.

Уже повесила.

Или даже совсем случайно

просто иди.

Так интересней.

Все дороги ведут

в НИИ точной механики.

Инфинитив.

Мое последнее место.

Солнце -

электромагнитными вспышками.

Когда ты молчишь,

я плохо слышу.

Вход со двора -

условие успешного бизнеса.

Вынесем,

когда всех вынесут?

Тотализатор в НИИ точной механики.

Ставки сделаны.

Запрещается ставить.

3. Эта улица

Глажу

огромный живот улицы,

вмещающий от аптеки до ремонта обуви.

Моя память

висит здесь

на фонаре.

Кажется, что я слышу

тихий звон,

когда она качается

от прикосновений крыльев чужих бабочек

и почтовых голубей

с крыш,

закрывающих

мутные глаза

этой улицы

голубой пленкой

неба.

4. Свидетель этих событий

Свидетель этих событий помнит:

когда по городу маршируют колонны,

мы встречаем военное положение

заламинированными точками зрения.

Северная стрела - парными пятыми позвонками.

Каждый третий звонок разрушает

города нервных клеток,

а жители выходят на набережные

в ожидании того,

что мы скажем им.

А мы - молчим.

Только

столб карельской березы:

просим, просим.

Добро пожаловать в гости!

Трамвай улыбается

красной полоской.

Забывает гвоздики в шлицах.

Свидетель этих событий помнит.

Свидетель этих событий - добрый.

Он все знает и просто

не успевает родиться.

5. Камешки

Собирая камешки,

стала каменной радужной

оболочкой. -

вымирание динозаврами.

Не откладывай меня на завтра.

Это срочно.

В поисках экзистенции

обходя поле зеленых урн

хмурое

утро ржавых машин

подпитывает мозг холодом.

Что бы ты не решил,

для меня -

слишком много.

Они скоро вернутся.

Круговорот палеозойской эры.

Двадцать первый

опять юрский.

Быть похороненным у дороги

автозаправкой веселящего газа,

чтобы стать отражением многих

на дне

пробитого камнем глаза.

6. Дорожные клапаны

Какой-то дорожный гений

мальчик в ковбойской шапке.

Однополосное движение

в самое сердце инфаркта.

Кипенье бензина.

Высшая мера для критической массы.

Лопнувшая резинка

подъемного крана,

и больше уже не рассказывать...

Сердце - в ушах.

Перегоревший картонный клапан.

Переездной анатомический театр

жутко расстроен

и стер колеса до дисков.

Жажда гастролей

высокой степени риска.

Девять из десяти подлодок

не возвращаются из походов.

Карты

убираются в ящик.

Самое сердце

инфаркта.

Оставь надежду входящему

РЕГРЕСС

In November

Коричневый снег

сморщенной мандариновой шкуркой.

Игра в жмурки

с весной.

Мокрые глаза от слишком яркого солнца.

Маленькая ранка этих дней обернется

опухолью

неоперабельной.

Не обрывай календарь!

Слишком рано.

Дай закончиться дню.

Весна доедает мой мозг.

Эту драму

ни в один театр, к сожалению, не возьмут. -

Слишком банально...

Что же ты делаешь?

Ведь я живу в ноябре!

Разве кому-то нужно, чтоб я верила?

А ты

тащищь эти надежды обойтись без потерь

из этой земли,

которая сама кем-то потеряна...

Моя

самая

трудная

весна...

Ну же, давай,

заставляй меня снова

тянуть передсновые тайны набухшими почками,

отчаянно

(а взгляд - в сторону)

обрядив их в прокатную форму солдатов-бессрочников.

Так жестоко смотреть им в глаза,

ведь я знаю -

они уже не вернутся...

А!

Да ты не слушай меня!

Ты делай свою работу, весна:

тащить из земли

и заставлять тянуться.

Потому что это твое

бесконечное нужное дело.

Я знаю точно!

Наверное...

Коричневый вкус.

Лето захлопало ставнями.

Игра кончилась.

Счет равный.

Закрытые глаза от слишком ветреной пыли.

Осень-хирург

оперирует.

Дайте же снега!

Дайте же снега наркозом!

Ноябрем

плачут

зачатые в марте слезы.

I'll live in November.

Очень нужно

Когда люди занимаются любовью,

бог смотрит на это.

Ему интересно?

Такие теплые руки.

Такие красивые лица.

Где же еще увидишь все это, если не здесь?

Когда вся одежда - твоя оболочка,

но и она на тот миг растворяется.

Люби меня до края самой дальней озоновой дыры,

до распада последнего атома,

до окончания речи самой старой кукушки.

А если ты захочешь в тот миг узнать самое главное,

ты поймешь, что уже знаешь это.

И всегда знал.

Тшшш...

Ведь богу очень нужно

видеть счастливые лица.

Поэтому он глядит, как люди занимаются любовью.

Может, он сейчас смотрит на нас...

Привет, бог!

Ты знаешь,

мы счастливы...

Полный регресс

Мандарин с веточкой

вызывает умиление

у всех,

кроме...

Я не могу его есть.

Кто когда-нибудь пробовал

спать долго и медленно?

Ко двору - на кровати.

Полный

регресс,

и ты

молишься дереву.

Как ни в чем ни бывало

молишься дереву.

И тебя не волнует,

что было с тою,

кем стала.

Зона мытья посуды.

После бала

наступает день ссудный,

и мне, знаешь, так хочется на него успеть! -

Как будто мой самый последний поезд

стоит здесь

и смотрит сквозь прорезь

в своем грустном железном забрале.

Он очень не хочет,

чтоб на него опоздали,

но полный регресс

приезжает за нами

в красивой машине

с вечнозелеными огоньками,

увозит

нашу кровать

в страну запредельную...

А ты

ничего не видишь

и молишься дереву.

Ты молишься дереву.

И тебя не волнует,

сколько осталось времени,

все равно ведь не хватит,

как экономно не трать.

Скрип-да-скрип.

Ох, заржавели колесики.

Но кровать не боится

откосов и

вперед - все быстрей!

Да, мы - пассажиры регресса.

Но, может быть, в знак протеста

присудят первое место

за прогрессивность идей?

Впрочем, я не уверена...

А ты?

Ты по-прежнему молишься дереву.

Ты молишься дереву,

и кровать с изголовьем на север

неуклонно мечтает взлететь.

Зона битья посуды. -

Лекарство от стрессов?

Все

молятся дереву

посредине леса.

Ты, улыбаясь тихонько,

управляешь процессом.

пустой календарь

день ссудный

регресса

ПРОТИВ ЧАСОВОЙ СТРЕЛКИ

1.Кто прочтет?

( j )

Каждое утро в твоих сонных руках

прячется кусочек сна.

Ты гладишь его.

Ты умеешь

так

ласково.

А он вздрагивает,

вытягивается,

дрожит под твоими руками.

Дышит прикосновениями.

Иногда ему кажется,

что он

любит тебя.

Только не рассказывай ему о себе.

Он ничего не хочет знать.

А еще

не отдергивай шторы.

Ведь он так боится рассветов!

Но

в комнате темно,

и ты не видишь букв.

Этих букв.

Ты не можешь читать свои книги.

А кто прочтет тебе о том,

чего ты

не увидишь?

Кто

прочтет?

Каждое утро в твоих сонных руках

растворяется кусочек сна.

А ты

выходишь на улицу

и, улыбаясь, говоришь себе:

"А сегодня

солнечно..."

2.В север

С каждым лопнувшим пузырьком

короче

этот вечер.

Скоро от него ничего не останется.

Кем я стану тогда?

Если войти в воду

с головой,

какие мысли принесет вода

в эту голову?

Человек, видящий серую радугу -

возвращайся

на свои улицы.

В твоем доме тлеет утюг.

Любимая скатерть

прожжена.

Безобразное пятно

навсегда.

Кипячение не поможет нам.

В эту дыру

улыбаются птицы,

не успевшие долететь с юга.

Мы плохо видим,

доедая друг друга.

Наши кости -

подножие

дискотеки.

Кажется, страшно.

Пригласи танцевать.

Без сожаления

смигай все,

что осталось от памяти

веками.

Птицы, не сумевшие долететь с юга,

просто устали

летать

из-под

севера

север

3.Без объяснений

(П.Н.)

Двери гаражей

подземных

машин

примут нас

без всяких объяснений.

Только молчи.

Любой звук,

вибрируя стенами,

превращается в больную птицу.

Зацепиться

за

канализационный люк

сломанными коготками.

От слабости

не умирают,

а живут еще долго.

Все там будем.

Все будут

с нами.

Припевать

лучше

хором

4.Вербные веточки

(П.Н.)

Пожилая женщина

ломает вербу.

Вербные веточки -

в коляске.

Щекочут щеки

младенца

так сказочно.

Синий воздух.

Волнуется море

легких.

Кончились все сроки

неизлечимо больных.

Посыпаю песком дорожку

у церковной ограды.

Маскирую грехи.

Пусть никто не узнает.

Значит,

будем ими

богаты.

Наверное,

кто-то

радуется им,

созерцая поверхность стеклянного шара.

Мне

всегда

будет о чем молить,

если это

хоть кому-нибудь

надо.

ПЕСОЧНАЯ ИСТОРИЯ

Будешь похожа на

песочного человека.

Никогда не перебегай

дорогу на желтый свет.

Даже когда заснет последняя машина.

И светофоры станут вместо цветов.

Гусеница - махровое полотенце

красно-кирпичного следа.

Когда на мостах будут расти деревья

(железобетонные корни

свисают плющом в поисках влаги),

скамейки в парке

превратятся в деревянных жуков

и разбегутся по городу.

Где же я сяду?

Трава - ресницы Большой Медведицы.

Стулья впали в летаргический сон новой эры.

На земле - нельзя.

Чужих она никогда не допустит.

Один выход -

старый камень,

о котором никто не знает.

Один выход -

никого не знающий камень,

на котором никто не старый.

Проведу рукой -

занят.

Привет!

Год последней горячей воды

разве

делится надвое?

Где же мы

сядем?

С ресницами Большой Медведицы

я стану похожа

на песочного человека

Евгений Паламарчук

jonathan@polutona.ru

http://polutona.ru

маленькие вечные штучки #1

* * *

Она была близкой и недалекой - во всех смыслах.

Я смеялся над ней за глаза и в глаза - еще громче, и она считала, что я должен быть обязан ей за хорошее настроение - так, мимоходом и душевно. Кто же знал, что весь мир свернулся в точку и не попал в нее, не замкнулся в кольцо и не запел волнительно светлым, волшебным, непостижимым...

Короче говоря, она была ненужным дополнением к хорошему, и это хорошее останется куда прекрасней без нее.

Я ей так и сказал.

Она обиделась.

* * *

Долго со мной не разговаривать невозможно - я знал это, она - нет.

И когда она вернулась - удивленная от того, что не удивился я, и сразу же все впечатления потускнели немножко, так бывает, когда знаешь, веришь, но уже не ждешь - уже не надо, поздно; и лучше, чтобы ничего уж не случилось.

Вообще.

Я знал это и не удивился. Она не знала. И не удивилась тоже.

Странно. Если б я не знал - моему удивлению не было бы границ.

В этом и заключалась вся разница между нами - этакой мошкой-не-мошкой, птичкой-не-птичкой, но точно каким-то живым существом - она кормилась нашими мелкими обидками и росла, росла, росла - пока не выросла и не раздавила нас.

Больше досталось мне.

Ты убежала.

* * *

Ты не любила мою хаотическую бессистемность, зато говорила, что любишь меня.

Странно - а я не верил. Считал эту самую бессистемность основной частью себя, и не понимал, как часть меня можно любить, а часть - нет?

Думаю, я был больше, чем казался - я даже хотел было съесть тебя, проглотить и переварить - чтоб всегда быть с тобою, а ты считала, что в состоянии сжать меня ладонью. На самом деле- это я держал тебя за руки.

Чтобы ты не упала.

И когда тебе показалось, что ты выбросила меня - по правде говоря, я отпустил твои пальцы куда раньше.

Не люблю мешать.

* * *

Чуть испуганные, заспанные, а потому непонятные и в сущности совершенно чужие глаза.

Я смотрю на тебя и улыбаюсь - тебе же кажется, что я смеюсь над тобой - ты каждый раз говоришь мне об этом, и совершенно неважно, что день ото дня ты говоришь разными губами.

Абсолютно неважно.

Во всех разных я вижу тебя, а они мешают тебе, заклеивают глаза и уши своими ненужными звуками и снами - милыми мыльными картинками, лопающимися так тихо и беззащитно.

Твои силуэты дрожат под одеждой других - черно-белым в цветном, облаками, парусником в бутылке, сейчас возьму ее за горлышко и заброшу подальше в море - я Робинзон без Пятницы на острове вечного воскресенья, квадратном с квадратными стеклами, слишком правильном для меня и к тому же жутко перенаселенном.

Нет.

Не буду бросать - лучше вытащу парусник, острожно, двумя пальчиками - и уплыву.

Далеко-далеко.

Куда дует ветер.

* * *

Мы замерли в стеклах.

Двое на двое - ты и я, и еще ты, и еще я.

Слова кончились сами собою - утекли тихо-тихо, хотя должны были укатиться пушечными ядрами, с грохотом, высекая искры из выщербленного неведомыми, давно ушедшими поколениями пола.

Значит, не судьба.

Нашей любви не хватало эффектности, красоты и блеска - всей этой чертовой голливудской мишуры, хлопушек, цветов и кофе в постель по утрам - и расставание будет тусклым. Как луна.

Так пусть же хоть луна будет полной!

Сейчас она милее солнца - милее дневного света, и я - солнечный ветер - накинул плащ со звездным сиянием. Я поблек.

Ты выглядишь не лучше.

Твое тело выдает твои мысли. В следующий раз попрошу сменить его. Но только в следующий, сейчас не время для мелочей - сотни лет мы расстаемся навсегда, и всегда впервые. Такое не может надоесть.

Никогда.

Я стою и смотрю в стекло. Жду, когда тот, который там, подойдет к той, которая там - они постоят немного вместе, молча, и уйдут, держась за руки.

Я буду стоять так долго.

У меня еще вся жизнь впереди.

* * *

Проклятые сети, звонки, телефоны

Приказы и вести - от дома дo дома

Хватают

Ведут

Расстреляют гудками -

Тревожными снами

Метро в голове

Заведет разговор

Сейчас не до ссор

Обещаю тебе

Обещай мне себя

Догорая-любя. Да!

Не лгут.

Жизни жгут,

Вороша проводов угольки и короны

От дома до дома - слова и вороны:

* * *

Разные, разные,

Разные люди

Разными будем

Страннопрекрасные.

* * *

одиночество

dedicated to she-cat

Солнце - два раза

Одиннадцать сверху

А одиночество скрасит подъезды и крыши

И лунный пляж без костров

И консервных объедков

Жалко - твердость

А так бы всю ночь без утра

Я бы берег тебя

От одиночества

* * *

Шагать воздушно и легко

Далеко:

Мимо мертвых витрин

И бросать семена на асфальт -

- так мягки и доверчивы пальцы

Как острова

Светом фар к нам приходит тоска

Шепотом осень, вопросы,

Жаль, что ты от меня далека

И банальны вечерние мысли

Кроме ли, с кем ли и как

Проходные дворы

Крыши и облака

А хотелось бы больше:

К черту всех!

Ты

Меня

Понимаешь?

* * *

Молитвы Чикаго - святыми

Кривыми крестами - от бога

Туманные дали - банально

Одни

В ослепительных страхах

Приятными вовсе

И распахнулись от ветра

Внезапно и раньше

Чем надо

А надо ли?

Краем

Я слышал когда-то

Всегда и от края до края

Ползти, растянув рот в улыбке

Дежурной улыбке за десять шагов

До тебя

От меня - ничего не услышать

Бурлящие волны, летящие вскрики

Отнюдь

И возврата не будет

К летам и рассветам

К бегам и спросонья ответам

Лети -

Здесь не место святым

Здесь не время сидеть

Просто так, сложив руки

Мечтать

Одинокими снами

Не суждено нами

Лица в святое крошить

И доказывать сказки

<Миром правит любовь!>

А на деле - лишь вера в нее

В несуществующее где-то и как-то

И лишь мы босиком на Голгофе

Ждем рассвет:

* * *

Сонными днями прощается лето

Прощаюсь и я

Одному невдомек

Переливы ветвей, коронованных нами

Границы приветствий в окно

Переходы навзничь

И небесные странные звуки

Ладно, что уж теперь

Горевать

Отпевать

Со слезами

Мечты и дела

Намела

Временная метель, успокоившись нудно

И вовсе стараясь забыть провода

Что связали меня и тебя:

Эй! Ты помнишь все то,

Что запомнить нельзя?

То, о чем заставляют забыть

И на что закрывают глаза, а фальшиво

Насвистанный джаз заполняет собой

Всю палитру?

Кроме сказок вдвоем, я читал тебе

странные вещи

Пьески для барбекю и мелодии черных времен

Удивлен

Флегматичный барбос

От чихал на всех нас, архетип

За прогресс голосуя поднятием лап

Мы же бьемся бессильно

В бетонной тоске

Наблюдая печально, банально

Демографические порывы

Добропорядочных граждан и птиц

Не до лиц

Нам сегодня - такие дела

Подвела вновь ирландская осень-рябина

Отступив за порог сентября

Не прогнав перелетную радость

Бытия <кроме-тех-кто-когда-то-нигде:>

Бледной пеной светает восток

Запад снова молчит - он ждет слова

Снова слова - так тысячи лет

Мы стоим - и отнюдь обреченно

Нас тонуть заставляет печальная

надость весны:

ПОБЕГ

Dedicated to <Приглашение на казнь>

Белые тюрьмы подмокших страниц

Синей решеткой - наружу

К свету и стуже

На ужин - лишь чай

Не прощай - до свиданья

Прощай невиновных

Люди и волны обид

Святость семейства

В бетонном раю -

Умираю:

И совершаю автопобег

В твою честь

И прости - не узнал

Извините - забыл

Мелочами забил себе глотку

Чтоб не кричать

Лишь глаза выдают с головой

<Я не такой!>

И веками смежив усталость

Самую малость осталось

Вернуть понарошку

К неведомым странам

Простуженным краном

Выводит меня из себя

Розовощекая совесть-ворона,

Прошедших ночей пешеходные зебры,

Подсолнухи светофоров -

Страх городов и созвездий вопрос

Не донес - жаль,

А то б сразу допили,

Чего канителить:

Что ждать-то, пока я раскрою

Все тайные смыслы твоих сонных строк?

Вышел срок - ты выходишь, как люди,

А я ж - совершаю побег.

* * *

Расплескались от счастья ладони

А много ль осталось от новой волны

Предновогоднее чувство войны

И, может быть, ты - я не помню:

ПОБЕДА

Правила смяты - набрось их себе на плечо

Мертвыми птицами тонких холодных ладоней

ева гений огней

Разменять ни про что

Стук колес в телефонную даль городов

Этот вечер не нов -

Да и трюки успели устать

Только б не спать!

Не упасть

Не попасть си-минором в беду

Сладким в зелень

В бреду не кричать

Твои мирные тайны

Кино серо-желтых страниц молодым

Белым - в дым раствориться

Остаться одним

В своем роде и племени

Милых престранных существ

Я из тех, кто стоит на углу

Каждый раз

Каждый час

Нас становится меньше

На Вас

О, прелестное чудо природы

Язви тебе душу каленым крестом

Я уже положил, наложил епитимью

Потом, все потом!

Позже будем решать безразличные лица

И птицей зальется река

А пока - на века

Расстаемся, но все же:

Чуть строже - пока!?

* * *

отпечатки пальцев

Пою осень - ирландку

Что ночью

Засмотрится в окна,

Омывая стекло мне потоками слез:

* * *

Три точки вместо одной -

Течет ода прощанию.

* * *

Знаешь, разменивать ночь

На свинцовые оттиски - это очень легко.

* * *

Тихо, мирно, без пользы - ваять тебя равнодушной,

Со смыслом в каждой строке.

* * *

Когда б не умереть, сидя в кресле, -

Не быть, отправляясь в далекое, неизведанное:

* * *

Я хочу быть необязательным, как весна

Ведь нет ничего лучше, чем знать,

Что тебя не ждут, о тебе не помнят:

Это - как чувствовать,

как под пальцами дышат стены домов:

* * *

Я крадусь обреченно мимо себя,

Я неизвестен и сер. Я - никто.

Я темнее собственной тени, и в глазах моих

Лихорадочный блеск - в них ты увидишь

свое отражение,

Если подойдешь ближе:

* * *

Ночь застыла в странном изломе,

А я хочу спать, тебя и определенности

* * *

Тихо-тихо шуршат под ногами опавшие листья,

И опять я живу:

Я жду тебя в гости всю жизнь, и ни разу еще не дождался.

Ты проходишь мимо - опять не ко мне,

Так торжественно и печально:

* * *

Когда ночью весна,

ты одет лишь

В ботинки и насморк -

Что из реального нужно тебе?

Все не так уж и важно.

* * *

Накопить бы побольше себя - не творя,

Не страдая - без разговоров, - вижу в твоих глазах -

И лечу, разбитый, даря монетки:

* * *

Дожить бы до права казаться смешным,

И в толпе - лишь прогулочным шагом.

* * *

Я боюсь телефонов

Я не помню их имена

И мне кажется, будто ночами

Когда люди все спят

Они шепчут друг другу про нашу любовь:

* * *

Счастье - это мой путь от тебя к себе,

Длиной в пять сигарет, - а полжизни - в придачу:

И - не хочется спать.

* * *

Я уйду.

Но кто будет вдыхать

Дым твоих сигарет?..

* * *

В три слова на столбе - объявление

<Ищу себя.

Вознаграждение.>

* * *

Жаль, что я научился

Отражать твои стрелы

Простым взмахом ресниц

* * *

Обрежь провода.

Твои наушники лгут.

* * *

Осенние кошки тоскливо и смутно кричат,

Спотыкаясь о камни в бездонной реке:

* * *

:И когда я опять не приду,

Не огорчайтесь - к несчастью, все еще будет.

* * *

Я не даю обещаний, не требуя вечной любви.

* * *

День обещает быть славным

Приговоренным к расстрелу.

* * *

Им хорошо -

Раствориться бы в сумраке ночи,

Металлический звон - только: <Е: твою мать!!!>

И зачем-то эстетские нотки:

* * *

Тяжела моя доля -

Бег из дома домой.

* * *

Искать вдохновение в шуме машин,

В звуке шагов,

В согбенных спинах, боящихся солнца.

Правда, откуда мне знать, что это кому-нибудь нужно?..

* * *

:Небо выше стены,

Какая б стена ни была:

Считалочка

Пятью пять

Опять

Не спать

Петь,

Любить

И танцевать

Сказку на ночь

Сказку на день

Снова дождь

Опять наряден

Я крадусь

Мимо тебя

Обожая

И любя:

* * *

noname1

Слабое солнышко,

Теплые лучики,

Плечики светятся,

Падают ключики, -

Ловят, звенят,

Распускаются пальцы,

Словно цветы,

Славно, светло пленят

С этим ядом на <ты>

Хочу быть:

* * *

nobodylovesnoone

Ломтик бессонных ночей

Отломи на дорожку

Осень и крики грачей

И всего понемножку

Никто никого не любит -

Какая жалость!!!

Вот если б осталась ты:

Но ты - не осталась.

* * *

Прошлое - оно как <усы> от катера,

которые не гаснут, а просто расходятся.

Поэтому, оглядываясь, каждый говорит:

- Посмотрите, какое великое прошлое!

и кидает окурки в струю.

А оно не великое, оно - широкое:

Сколько же можно

Жить близнецами

Лицами

Весело клацать защелками

Скрываться в полиции

Колоколами назвать

Жалкий стук в дверь

Не хочешь - не верь

Я тоже не буду

Не стану я думать

Что раз - и готово

Право - лево

Старо - ново - кленово

Велением мысли готовить на завтра борщи

Ищи - не ищи

Сейчас незаметно

Потом будет больше

Потом станет верно

Нет, не больно -

Душевно

Согласно

Красным не навсегда

Ненадолго...

Иногда заставляют дышать

Даже глупые шутки.

Четыре танкиста и десять собак

В этом городе жили

Куда семипядней меня

Рожали-любили-ругались

Построже

Не долетели

Я тоже

Девушка в серебристой калоше

Диски литые made in Japan

Жить ей осталось

Второй перекресток под кожу

Не долетела

Я тоже

Сорокалетние сны

Серозубые праздники

Город похож на

Застывшего пса

То ли в прыжке

В агонии ли?

Мы не разные

Ведь хотим когда можем

Долетим ли?

Я тоже.

[Для Камы]

Ты быстрее своей

Прибалтийской внешности

Еще бы

Расти в больших городах

О которых я читал в книгах

Иногда бывая проездом

Там даже

Реклама чаще и цветней

Очень шумят машины

И грустит

Маяковский на гранитном лбу

Не найдя что искал

И забыв кого ждет

Каково там

В сердце огромной страны

Которая не знает меня?

[Для Марго]

история повторяется

глядя на золотую полоску на серой стене

дизайнерская находка

слушаю вполуха скрип песка

под траками "Абрамсов"

а ведь в четырнадцатом году

все было совсем не так

рассуждаю вполголоса

о прелестях алкоголя

количестве объектов

порученных тебе

к облагораживанию

найди их истинные лица

спрятанные во глубине веков

укрытые за

отсутствием денег

шестнадцать журналов

с модными интерьерами

наверное они заменяют тебе

плюшевых медведей

за разговорами тянется время

мы смываем его чаем с наших век

я не пью кофе на ночь

только с утра

что начнется завтра к обеду

этот факт нас сближает

мы выжимаем остатки

вечера лимоном в чашки

стараясь не задеть

планы на будущее

неосторожными локтями

сегодня почти убито

почти забытои потеряно

сливаясь со стенами

освобожденными от бумажной одежды

ты смеешься

это модно

я улыбаюсь

в ответ сухими губами

понимающе

в этой стране

все сапожники без глаз

Солоноватый на вкус

Этот ветер

С моего балкона

Видно море

Если убрать деревья

Странно осознавать

Свою свободу

Знать что она предугадана

Как ни крути

Уж не стать мне

Королевой Англии

Кругосветные путешествия

Тоже бывают разными

В благодарность

Эйнштейну

Сонный мир

Не опасен

Не нуждаясь

В спасителях

Иные мысли

Превращаются

И путаются

Когда в темноте

Не видно

Лица

Собеседника

Не поменять бы

Себя

За миллион долларов

Мелкими купюрами

(Не забыть

потертыми

в желтом

кожаном

кейсе)

И когда

За прошедшие сутки

Это не удалось

Я счастлив

Практически так же

Как мой отец

Приобретший по случаю

Старенький "Форд-Сиерру"

На улице видел

Черных и белых

Когда ходил

За черно-белым хлебом

Запасаясь на будущее

Черное или белое.

Время машин

Пришло незаметно

Как неожиданная

Простуда

И ночью

Я вспоминаю

Что неплохо было бы

Прочистить ей клеммы

И выпить свежего масла.

Ирина Максимова

mangaka@polutona.ru

http://www.stihi.ru/author.html?trina

http://www.polutona.ru

"Ксилофон-пикколо" (сборник стихотворений)

* * *

желто-красные мокрые

мчатся по осени

не могут догнать

лужами белыми

кидают осень

брызгают осенью

серые грязные чистые

лужи осенью брызгают

на лица нам

шлепают брызги

по лохматым лицам

осенней улыбкой

давай улыбнемся

и скинем сонливость

скинем усталость

теплому ветру

давай улыбнемся

в осень ворвемся

вспомним про брызги

осенние летние

милая

давай пробежимся

давай разбежимся

и прыгнем по лужам

сумку с плеча

от куртки мокрой

скинем и в город

гулять развлекаться

петь и смеяться

улыбаться

* * *

а сумрак вечера - он смазал отпечатки

ты улыбаешься в глаза и слышу

чуть слышный шепот приоткрытых губ

сухих и - вместе - влажных слов

свечи рукой касаюсь и огонь

доверчивый и нежный жмется к стенке

а тишина наполнена зимой

и снежным запахом - мороз

не хочешь чаю с сухарями

я мигом принесу не потеряй мой взгляд

держи воспоминанья на свече

глаза блестят согрей мне руки

ни слова не скажу мы просто слуги

свечи погоды и любви

* * *

она считала лужи по дороге к дому

добрый сосед сказал - сорок восемь

она шла и считала

насчитав пятьдесят две

дома легла на кровать

не снимая ботинок

мокрые волосы прилипли к лицу

они пахли дождем завиваясь пружинами

полумрак темного дня

разбитость и слякотность ломанность мыслей и тела

можно только лежать нельзя шевелиться и спать

она лежала пульсацией жизни вливаясь в кровать

время вставать неустойчивость стен и ковра

надо включить свет и занавесить окно

чтобы не видеть грязное в крапинку небо

и злых людей без улыбок

* * *

как жаль уходишь не простившись

- прости ты чувствуешь понять -

потом прижав к груди подушку с силой

кусая локти кожу обновлять

* * *

я кивну одетой в солнце

белоснежной нежной кошке

кошке мягко на подушке

в нос тебя лизнет а хочешь

коготки чуть-чуть отпустит

и коснется белой лапой

солнце в зелень глаз упрячет

и заглянет солнце в душу

из прищуренных кошачьих

жесткий ус заденет мягко

ты животик поласкай мне

я мурлыкаю ты видишь

мои розовые ушки

и подушечки неужто

их не хочешь целовать

томно глаз прищурен кошкин

перекрещенный усами

белой-нежной-теплой кошки

* * *

прости родной но именно сегодня

не листья падают - зомбирующий дождь

он пристает назойливый и липкий

чтоб нас забрать в "счастливый" круг "добра"

а ведь глаза летят - закаченные - к небу

и церковь падает как будто к ней подходишь

ты не держи меня не маленькая вроде

иди со мной раз хочешь но не смей

мешать идти когда пойду одна

не бей меня мне больно господи спасибо

где б я сейчас была когда б не ты

* * *

греет руку камушек с моря

песка красно-белого вязкого

ты сказал что случайностей нет и с тех пор

тотемом моим случается кошка

моим амулетом - песочный камень

что греет мне руку каждую минуту

потому что крепко держу пальцы в камне

ты спросил откуда взялась я и почему

как ответишь если не знаешь ответа

и впервые слышишь вопрос

но хочешь задать его тебе о тебе

но держишь горячий камень в руке

но не знаешь того что ты видишь

когда тело вырабатывает алкоголь

больше чем необходимо

когда не чувствуешь холод

и мокрый песок в ногах

не слышишь скрип чайки против ветра

когда поешь песни с кем-то родным

в оставшиеся полчаса до электрички

лежа на скамейке на станции

где нет магазинов

и когда кто-то родной поет новую песню

ты вдруг чувствуешь что ужасно замерзла

смотришь на кого-то родного - а он даже без куртки

заботишься о нем и в благодарность

получаешь камень - черный и синий

горячий и мокрый - в песке красно-сером

этот камень теперь - мой амулет

в море под чайками много камней

они тоже блестят но они не умеют петь

когда остается

полчаса до электрички

* * *

заросшее зеркало сидит сгорбившись

запылилось в темноте и одиночестве

сухо в голове - под волосами

никто не шевелится не поет не скрипит

кто-то ждет

не звенят ли стекла от звонка

нет еще не...

ступни ладони зудят

стало чисто и начало бродить ясностью

с чего это вещи падают и поют

снова слушаешь как капает стекло из окна

густое

мутное

кап!!!!!!!

качнулась голова проснулись колени

и опять затаились - слушают вдруг

зазвонил телефон

* * *

когда трамвай задавил мой взгляд

я перестала видеть и слышать

что-то чуть шевелилось глубоко

там где давно ничего не болело

а звезды помчались вокруг

как будто моя голова это верхушка карусели

фейерверк в голове

небо стало цветным и упало

окружило мне голову

и ударило со всех сторон сразу

я чуть не пропустила остановку

и вышла к часам

через восемь минут последний автобус

я бежала сквозь улицу

люди кружились их лица блестели

все лица знакомы

мне нужно спрятаться чтобы никто не увидел

как я вскрываю вены у совести

чтоб сохранить чистоту

* * *

стихи лились березовым соком

я прикрыла глаза

на ресницах отражался свет фонарей

неземными шарами и цветочной пыльцой

огни машин не меняли орбит

они не спешили и я ждала

какого-то взрыва в воздухе

вспыхнула музыка

заблестели глаза и вдруг бросились

ноги колени на пол

смех - чистый и звонкий

заливчатый-переливчатый

это не мой смех

это смех моей девушки

радость с сеточкой на глазах

крестики-звездочки в волосах

полосатые руки с паутинками на суставах

давай побродим в кустах деревьев

послушаем как спит ночь

как гудит небо

как качаются во сне сосны

смотри - там темно

помнишь?..

удивление от первого поцелуя

крепко-крепко нашего

давно знакомого - с детства

не насытиться так что смеемся

упали валяться на песок

где-то там наши чипсы

где-то музыка светит

ба! да басист - он лежа играет

ему все равно как играть

побежали купаться в воде!!!

ух как холодно

брызги брызги брызги и всплески

плавно - вверх

и страшно - вниз

идем туда к ним

у них много радости

много счастья - сегодня

мы тоже счастливые мы любим друг друга

а завтра

завтра мы будет спать или петь

застопим машину и будем валяться у Домки...

* * *

представьте что облака на закате плоские

это кусочки неба светятся изнутри

ласковые и манящие

как угольки

костер затухающий

влюбленная пара

хипповая девушка ласкает руками огонь

из-под неровных волос

искрится горячий взгляд

уставшая чайка заснула

блестящим пятном на воде

под всплески ночной тишины

луна белым светом

гладит ей крылья

после кружки волшебного чая

хипповая девушка стелет ночные шорохи

ласково растворяются на подушке

ее сонные волосы

и руки прячутся

до утра

НАПРЯЖЕННОСТЬ

я раньше думала, что живу для того, чтобы найти ясность, глобальность и стабильность. и теперь, когда я подошла к этому, когда мне показалось, что остался последний рывок - и все станет на свои места, и мне откроется то, на что я раздавала себя, подходит кто-то очень живой - "этого нет". я не поверила и сказала - есть, есть, надо только найти, я уже почти прорвалась, осталось чуть-чуть - и я полечу, и стану светиться. и я пытаюсь взлететь еще выше, крылья рвутся, но я сначала не вижу, что мир стал раздваиваться. тогда я тихонько прислушиваюсь к живому так, чтобы он этого не заметил, сначала смотрю в сторону, как будто жду чего-то своего, но он знает, что я уже больна этой непонятностью, когда слова "завтра в школу" становятся смыслом жизни и точкой отсчета.

иногда мне удается заметить свое физическое тело. в прошлый раз я видела себя в ночном черном автобусе. я стояла в самом конце и смотрела, как за стеклом с равными промежутками едут штампованные пары холодных глаз-щупалец. живой сказал, что это фары автомашин по ту сторону света. я смотрела на монотонную периодичность их движения и уже чувствовала запах своих. они еще не знают, что я - перед ними, совсем близко, и что они могут до меня дотянуться. я знаю, что щупальца не могут ехать быстрее: их президент дал им точное указание - куда, с какой целью и кого взять. я вижу, как один из них вышел из ряда и спустя жизнь повернул обратно.

сегодня внеформенная вдова прикоснулась к моему плечу. я сдаю ей личные вещи, и тогда она приводит меня к моему озеру и показывает дорогу - прямо на закат. повезло. я делаю три простирания и останавливаюсь, чтобы подумать, но ноги сами перебирают полоску света на синем полотне шелка. я возвращаюсь туда, откуда пришла, и погружаюсь в воду, чтобы спустя почти год вытолкнуться из нее маленьким и сморщенным розовым комочком. мой первый крик это обещание того, что я все-таки взлечу туда, куда хотела, чтоб никогда больше не вернуться.

у меня получится, потому что живой уже мертвый.

* * *

мы прикинулись трамвайкой

и поехали по рельсам

по блестящим скользким рельсам

пусть скользят быстрее нас

там где катятся трамваи

много всяких разных фенек

мы нашли советских денег

две копейки ржаво-грязных

за спиною гул чугунный

тяжело дрожат полозья

и трамвайка с глупой мордой

улыбается как рыба

мы скользим по рельсам в город

мы предельно полосаты

мы устали быть трамваем

и хотим курить и есть

* * *

ты - моя карманная осень

карамельки пожухлых листьев

теплое дыхание рядом

да пять пальцев в моей ладони

СКОРПИОНЫ

Скорпионы ползут, и они надвигаются.

Их много - они сильны.

Счет по левой - они не сбиваются,

И задраны к небу хвосты.

Скорпионы идут. У них много дел,

И это еще не конец.

Им известна великая цель -

Многое надо успеть.

Огонь им не страшен - броня защитит,

Клешнями хватая траву,

Они к нам идут во внезапной ночи.

...Ряды скорпионов растут.

Нас можно найти - по пустой полосе,

По железному блеску в глазах.

Наша Личная Истина и Великая Цель -

Никогда не испытывать страх.

* * *

я сел на тротуар

в позе лотоса

поднял к небу лицо

вода стекала по волосам

и было не важно

внезапно

я вспомнил

как я упал с дерева

мне было четырнадцать

я расцарапал руку

и много смеялся

я представил себя деревом

открыл глаза

и увидел себя

вода омывала мне голову

но думать я не мог

дома пил чай

и рассказывал всем

об открытии нового магазина

на Красивой улице

ОЖИДАНИЕ

много ждать

долго ждать

вечно?..

ты придешь

не потеряешься

правда?

теряю энергию

быть в постоянной радости

долго

он появляется

в конце земли

может?..

опустевшая любовь

осадочная боль

- ты мне не рада?..

я - чужой?

* * *

я сама сошла с ума

я сошла - сама - с ума

словно с рельс

и словно поезд

словно вниз

и как бы насмерть

я сама сошла с ума

я - сама - с ума сошла

не сбежала

не слетела

просто тихо

просто так

побродила

посмеялась

замолчала

и замкнулась

пробудилась

оглянулась

улыбнулась

и вернулась

* * *

ночь-улица-фонарь-аптека

окостенели пальцы до неболи

уперлись в небо крыши переулков

смотрю себе в глаза и замерзаю

похожая на Герду-Королеву

иду к тебе мой верный старый сторож

кто от огня живет невдалеке

и кто бывает очень редко дома

* * *

в углу оглушительно громко

тикают с болью

объясняют в каком большом одиночестве

лежу я заплаканная

* * *

захлопнутая дверца

и красный блеск

хлопок - и все

и плач мотора

растворился в тишине

смешно

так преданно

искать мотив

стоять упав

и думать о своем

вернувшись в дом

молчать навзрыд

или смеяться

с пеной у висков

и так спокойно

приготовить ужин

наполнить взгляд

и посмотреть в лицо -

как будто плюнуть

* * *

Я брожу по переулкам,

Где-то тихо, где-то гулко.

На мои босые ноги

Попадает грязь-вода.

Солнце сладко, словно медом,

Поливает мне подмышки.

Я иду, уткнувшись в небо...

Может, в небе, может, где-то...

МОЕГО ТРОЛЛЕЙБУСНОГО УТРА

это сон

моего троллейбусного утра

это снег

моего троллейбусного утра

это слякоть

моего троллейбусного утра

это радость

моего троллейбусного утра

это солнце

в небесах и под ногами

это скользко

пробирается скачками

это кошка

смотрит перламутром

это просто -

моего троллейбусного утра

ДОРОЖНАЯ ПЕСНЯ

мой автобус уплыл и отчаялись туфли от бега

может быть это значит что похмельная настала зима

затянулась дорожная песня а что до простого куплета

черно-белыми стали мои основные цвета

усталость как мать положила ладони на плечи

может быть это значит что опять наступило вчера

затянулась дорожная песня и погас огонек сигареты

а последняя капля дождя избежала горячего лба

рука сорвалась и охрип непоставленный голос

и серое солнце закрыло свой единственный глаз

может быть это значит что не только гул колокольный

намекает на то что похмельная затянулась зима

МНЕ БЫ ШУРИКА

мне бы шурика

мне бы федечку

мне бы жизнь в ладонь

чуть дышащую

мне бы васеньку

мне бы петеньку

рукавиц бы мне

на веревочке

а тебе, мой друг

небо прочное

а тебе, мой друг

солнце-маятник

ты ступай себе

красным знаменем

да лети себе

алым парусом

Павел Настин

nastin@polutona.ru

http://www.stihi.ru/author.html/trishna

http://www.litera.ru/slova/nastin/

http://kvartx.on.ufanet.ru/gostinaya/

КОРИДОРЫ

***

Отче наш

Под серым небом, под старым сводом

Церкви, законов

На излете века, на изломе зимы

Песок пьет жадно слезы свечей

Лик Сына Человеческого неясно колеблется

За пламенем лампадным

***

Я лежу в луже венозной крови

Снова победил

И враги мои празднуют мою победу

Как собственную

***

Из-под двери сочится свет

Из-под двери крадется кровь

Перевозчик в иное Да

Перекрещен луной в окне

Бледно-утренняя звезда

Ждет сигнала к отплытию

В небытие

***

холод лучей согреет ладони

в пальцах зимы стиснуто сердце

болью оплачены междометия на ресницах

несущих пепел

весна приходит матерью

одиноко быть одному

в полутемной воздушной нирване

пустоты коридора

***

полумеры в полудреме

полузнаки зодиака

притаившиеся вещью

в скором поезде отъезда

в никакую сторону

для любимых мы не значим

для чужих удобны просто

быть не так легко пернатым

и желая состояться

тратим бережно небрежно

состоянье немоты

это знаки на обоях

или пятна на манжетах

или буквы в умной книге

или то что ты сказала

или все что я молчу

или это верный ветер

что всегда лицом к лицу

и в простом дешевом кофе

есть крупица синей пыли

и в предутреннем тумане

ясность легкая дрожит

на полотнах льна седого

над печалью зимней дремы

и никто не скажет точно

кто ты и откуда родом

и какие род и племя

на земле тебя признают

и придумывая имя

в телефонном разговоре

забываешь о себе

отвернувшись к желто-серой

в пластилиновых разводах

коридоровой стене

***

найти свой ритм

на удивленье строго

ему последовав

учиться у себя

тому что знает дождь

тому что у порога

с протянутой рукой

всегда стоит зима

***

закрытые глаза

забытого погоста

заброшенных могил

пустая немота

прости меня

любовь

прости меня

так просто

однажды сделать вид

что смерть свое взяла

***

умирать мне рано

и не жить грешно

жить спешу

и торопиться стыдно

а сказать кому

смеяться станет

над моей

молитвой поминальной

***

одинокий путь

в дождевую муть

несбывшегося

не вернуть

хотелось бы уснуть

уснуть без снов

1993-1998

***

в пластилиновом облаке

заблудился ангел дождя

в мокром бархате ночи

зацепился крылом за лучик звезды

я хочу дотянуться рукой

до его высоты

да никак не достать

не помочь ему

наши мечты

так похожи на ангела водных просторов

на хранителя ливневых строк

мы спешим опоздать к наступлению

новой весны

чтобы снова и снова

в пустых коридорах

запасать одиночество впрок

***

прости мне немоту

издавнюю слепую

глухую немоту

прокуренную комнату

и ветер вечно слева

когда иду за хлебом

за чаем и вином

прости мой телефон

он ловит нас на слове

и голос искажает до того

что меня стали узнавать

на улицах

как радиогероя

затмившего усталостью Улисса

и память обманувшего в их сердце

об имени своем

***

мне имя не дано

и нет судьбы

мной быть легко

сестрица смерть

сотрет следы

***

весна подносит воду

в каштановых ладонях

к обветренным губам

***

сонный век сомкнулся надо мной

темнота заливом над звездой

отражается в оставленных волнам

над забвением парящих

бликах лиц

***

ammophila под ветром чертит круги на песке

Пифагор поднимается в город

чтобы выпить чашку горячего кофе

усталый после долгой прогулки

среди песчаных пустошей и серо-зеленых волн

лоснящихся под холодным лучом

отливающих рыбьей спиной

смятых ветром

растрепанных ветром пенистых валунов

ледниковых

он торопится к теплу

он спешит до начала темноты

он спиной повернулся к закату

и теперь

он не видит самого прекрасного

что есть только в этих краях

апельсинового диска в разрывах облаков

погружающегося в океан

ради новой зари

для других берегов

стоит подумать об этом

над эвксинским

может быть также

закат

так же стремителен зимний вечер

также ветер трубит

в ушах от него глухота

в трубах печных от него

тоска

подбросьте еще угля

и еще терпения в прибрежный домашний

огонь любви

***

чудища

числа

одинокая ночь

на пороге

звезды

расскажут тебе

тайну

и снова оставят

одного

среди дня

***

в глазах ее - светлый день

и ветер не прикажет стрелам

серо-синих ее лучей

легко вступающих в спор

с подернутым патиной взглядом волн

ложащихся под ноги к ней

- ничьей

***

исчерпан день

распался мир

на ледяные

кубики квартир

июнь 1993 - март 1998

[Прощание с Никто]

Положим, Свет.

Положим, родничок

затянется костным швом,

и глаза - кожей век.

Стихи пишутся инфарктом,

а не пишутся - смерть.

Теплый хлеб

на хлебном заводе.

Сегодня душа

была готова услышать,

но прозвучало лишь:

вновь тишина.

Эфир бастует.

И сны.

Сын Человеческий

ждет за углом хлебозавода,

когда закончат печь хлеб.

Каждое утро.

Начни. Слово выскальзывает из рук.

Из рук выскальзывает, а все же... начни.

Игру слов в сотворение слов.

Разветвляющиеся вселенные

кажутся яичными желтками.

На песке.

Лица лошадей. Глаза сов.

Руки святых. Ноги лошадей.

Мы приняли решение.

Выходят из дома, где все знакомо:

постельные вещи, стаканы от чая и

пробки для света с жучком.

До аэродрома

в метро и такси бегом:

ушастые сумки с вещами,

с ключами от рая кольцо

и блестящие кредитные карточки.

События случаются как суки.

А сердце... сердце - перебьется.

Туман жжет свечи в окнах,

ждет подать тел - нелепое тепло,

и ржавит оцинкованные вещи

тяжелыми снежинками о камни,

а сердце... сердце не болит.

Фальшь ложного тепла

и правда расстояний;

цена билетам -

фотографии святых;

вся суета мороженых вокзалов,

все вещи в мире - строки в книге жизни;

мой ангел, серафим, бухгалтер, лирник:

морозной ночью умирают лежа.

И, засыпая под рождественский обход,

бумага журавлей скрипит пером:

что не спасают сердцем - лечат топором.

Нет выше низких жанров нежель жизнь.

Речь, пена паводка,

о белый камень Слова

хвостом бьет

у стены монастыря.

Открытый тишине

и тонким светом

лечащий зрачки,

от пены паводка

ворота за моей спиной

закрой, мой монастырь,

прости за прошлую

слепую опьяненность

неоновым отчаянным

вином.

декабрь 2002

ОСКОЛКИ ВРЕМЕН ГОДА

***

И там свет - в каменных внутренностях земли, и там - светильники, поставленные под сосуд, там - каменное небо, с неба сочится вода, ИХТИОС, рыбаки, что еще? А внутри души - пустота тишины леса, замирающего в ожидании: что дальше, какое следующее слово, следующий лист. Я жду. Скажи мне слово, одно слово.

***

Над их каменным небом, с которого сочится вода, - тайным каменным небом в недрах мира, где все, и их бог в том числе, - все над ними. Тайна свечи, тайна слова, тайна, явленная миру, но... камень над головой, и пропасть когда настает время выйти на свет - победителями мира: как и кому удержаться на ее краю?

***

Догорающая любовь, отяжелевшие крылья ее пропитанные ложью сложены - камень, брошенный в раскрытые ладони земли, вечной странницы, нищенки - камни, летящие с неба камнем. И вот она: всегда молодая старуха, - в пустоте, в пустоте, в пустоте. Одна. И я люблю ее. И я живу здесь.

***

Пресвятая Богородица

идущая навстречу

подслеповатому неону

уличного фонаря - над мокрым асфальтом,

под зимним дождем,

чтобы.

Капли олова на ресницах зимы.

Поминальный шепот ветвей.

Облака облетевшие.

Снится мертвому воздуху

свист белой гребенки

маховых перьев

лебединого крыла

над живой водой,

над теплой водой.

Над талой водой,

набравшей в рот терпения

до прихода весны.

Кленовая медь - венок сонетов.

На углу, на перекрестке.

Стоять.

Смотреть.

Видеть.

***

Кто они, кто дал им. Ответ в конце. В конце книги жизни, в конце. Оставшись один, нет, наедине с ней - сердечной болью оттого, что остался один, но все-таки не один, и так бесконечно до самого конца, словно смысл зависит от числа повторений. Это о том, как я остался один, еще на одного более один. Меньше или больше чем один, если один. И зима, и черные асфальтовые дыры на коже земли, промерзшей до самых костей тех, кто лежит в ней неподвижно. Я говорю. Капли воды отмеряют время. Все на своих местах, и в то же время времени нет. Потому что я остался один. Я могу обратиться: с просьбой, с молитвой. Я могу написать письмо, которое никто не прочтет. Не поймет, не разберет написанного рукой, напечатанного принтером, пишущей машинкой. Все равно, тому, кто станет читать, понадобится смысл и слова, как всем, как всегда, как мало, в действительности, изменился мир, век (прочие родовые понятия), понадобится признание его существования, его жизни, ее проявленности, признание некоторых юридических фактов на жеманном языке жестов любви, - любви, заключенной в телах, которые просят любви, которые. В телах, в которых прячут тепло, в телах, которые боятся себя, в телах, которые не вполне (во всяком случае, не

всегда вполне) уверены, что они есть. Тела, которые боятся не быть, словно, это что-то меняет. Мне позволено говорить, но приходит ночь, глаза говорят: спать, я ухожу жить в свой мир, где мне позволено говорить.

***

В форме креста.

В темноте подземного перехода.

В цветах осени.

В листьях.

В песнях зимы, ни для кого - в уличной пустыне заполночь.

В зеркале в темной комнате - без электричества, без свечи.

В тишине кладбища в будний день

(ноябрь, понедельник, туман, плюс три).

В ослепленности небом ночи в октябре,

после дождя, когда еще тепло.

***

Слова. С них начинается. Они. Им. Ими. Но слова, и нечто большее, чем они - по ту сторону, которой нет, как и вечности, о которой сказано выше, Вы помните. Ночь. Бег времени. Бегство. Выдумка, ложь, скверная привычка к часам, шумерский морок. Двенадцатиричный бред. Чтобы наступило утро - казни. Еще один шаг, еще на один шаг ближе к утру. К асфальтовому утру, где никто никому. Взгляд. В глубине ее глаз прочесть свое имя в книге жизни. Ты. Так.

Сказано: бремя, иго. Благо, легко. Улыбайся. Так сказано. Кому?

Жаль?

Обманутый собой, на улице, в молоке утреннего тумана, кисельные берега, где нас уже ждут ОНИ. Представление начинается. Я возвращаюсь: в себя, в ложь. Я спрашиваю себя: для чего так много лишнего я ношу с собой в себе. Ведь вот оно: иго и бремя - то, что благо и легче пустой предутренней головы на пути домой - к себе.

Искать себя? Я тоже был молод.

И я. И мы. И нам. И ничего. Найдешь - потеряешь.

Ты спрашиваешь: я, попавший вдруг в небеса, что я сделаю, что скажу, что буду чувствовать? Пожалуй, я вздохну свободно: нет никакой необходимости искать себя в себе, некуда торопиться, останется только отучить себя от привычки ко времени.

Радость - вот что это будет.

***

Для них: многое в пределах заасфальтированной земли, промерзшей под январским дождем, спящей тревожным сном зимы, укрывающей нас каменным плащом от смертельного тепла глубин, да, многое здесь для них, для того чтобы. Я пишу: для того, чтобы, - я удивляюсь, в который уже раз удивляюсь (а ведь я люблю повторять и повторяться) тому, что, возможно сказать: для того чтобы, - тщательно подготовленные дома экспромты, заученные наизусть внезапные проявления, маленькие чудеса мира, спрятанные под елкой для них. Для того чтобы.

Цепь объяснений, целей, причин. Все правильно. Что-то неправильно. Сколько есть еще этих жучков в моей голове? Точное количество. Число, мера, вес. Время. Взгляд в грязи, ботинки в грязи, холодно. Воздух - влажная, ледяная простыня. Бр-р. Сигаретный дым с характерным для влажной зимней погоды вкусом - одиночества. Вот и оно.

Питание. Когда тебя заставляют. Там есть там, где остались другие. Сами сами, сами. Приют слепым, жалость, продолжение недоигранной родительской драмы: вздохи, взгляды, долгие как ночь, если дождь, туман, январь, время, а в финале наступает равнодушие, неразличение, идиотизм - доигрывать уже не нам. Парафиновые свечи, удушливый воздух праздника, гормонально обусловленная радость, физическая близость. Научная любовь. Еще одна теорема доказана. Я мог бы проповедовать вам с пустой бензиновой бочки. Я мог бы сказать все слова, придуманные, вырожденные, выношенные абортированные - в подарок, чаще, - за деньги. Все их слова - наученный говорить.

Произношение. Словообразование. Морфология. Куриная слепота. Физис.

Множественное число.

Сиам: чай, дым, и все прочее (смотри картинки в National Geografic) - бронза. Многорукие лентяи, застывшие в вязкости совершенства, убаюканные журчанием закона больших чисел - сквозь (привычный

ход) стекло действительной жизни, в которой есть нечто "на самом деле", что перед ним числительные? - бессмыслица, плохая шутка.

Попавшие сюда почти, то есть совершенно, случайно, то есть, конечно, мы знали об этом месте, хотя никогда еще не были здесь, но так можно сказать о каждом из мест, где остались мои окурки и что-то, унесенное с собой видимо, в кармане куртки среди табачных крошек и смятых автобусных билетов: из конца в конец - каждый день. Попавшие сюда по очень простой причине, правда, довольно сложным образом (способом, буквально - методом). Просто просто: нет дома, нет дома, где бы никого или хоть кто-нибудь, кому не все равно. Кто не боится,

что его не боятся?

И так - до утра. Говорить, для того чтобы, но.

Волны в синей холодной воде глубин моего сердца. Медленное укачивание дитя, дитя. Она поет колыбельную. Туман шепчет: спи, спи. Злые, злые слова. Едкие слова. Они ушли, они ушли, их нет. Внутри сна, который мне снится, когда я сплю: я пробуждаюсь ото сна, чтобы ясно увидеть: я сплю, и мне снится сон о пробуждении: в холодном сером предутреннем городе. После, по правилам сна, я отправлюсь спать домой, поблизости от телесного детского тепла, искренне спящего без снов, без оглядки.

Но мы стоим под дождем. Должен наступить рассвет. Но он не наступит.

Никогда больше.

Рассвет опаздывает к началу следующего акта.

The act.

Девять утра.

Стены домов медленно покрываются серой пылью дневного света, потаенного за мышиной водой над головами детей, кто знает? Следующий день. И еще один день - следующий за следующим.

Я хочу сказать тебе: Один человек, который действительно один. И если он подойдет к зеркалу - он никого не увидит в нем. Он знает об этом. Ему больно, если на его тень наступит рассеянный прохожий. Без особой необходимости он не выходит на улицу днем. У него есть сердце. Он ощущает его биение, чаще - боль. Набросать фон: одышка, головная боль и головокружение. В теле. Он полагает, что так и должно: немного сквозняка в спине - блюз позвоночного столба.

В глубине сердца, в медленных волнах синей воды, когда свет проникает сбоку; источник его невидим, впрочем, как невидима и сама глубина его сердца. Кто знает о ней? Только теплый западный ветер, влажный, впитавший чужые, но близкие запахи иных мест, может быть, иных времен, - родной как запах матери или еще женщины, с которой прожил не одну зиму. Все возможно. Он станет человеком, он станет рыбой, водой, деревом или луной над небом зимы. Волком выть. Кто и зачем слышит тебя? И кто здесь задает вопросы, - я или кто-либо другой, и кто он? Другой? Песни невинности спеты, опыта - не написаны. Некто William. В синей куртке, ботинки в грязи. Где тебя носило некто William? William?

- А ты все еще сеешь, лавочник, вопросительные знаки? Потревожить его? Дудки!

- Исключительно по техническим причинам, sir.

- Твой ветер: западный, влажный, у деревьев: ветви, у людей: глаза и руки вокзал, поезд, желтые пестрины окон на черном, асфальт, кирпичная кладка время замедляется, женщины глядят в оба, а сам ты невесел и не умен. Повторяешься. Мало того, ты выдумал меня, выдумал наспех, приписав мне тот вздор, который я теперь принужден выговаривать. Ничего, не зная о словах, мальчик. Кроме того, в твоем мире нет мужчин - одни мальчики.

- Я говорю, чтобы...

- Ты говоришь, чтобы тебя слушали. Тем ты и плох. Слаб и завистлив. Трус.

- Лебезь?

- Лебезь. И это не ты придумал.

- Помню, sir.

Все-таки она вертится - в пустоте воображения. Теплый, холодный.

Живой, мертвый. Различные, отличающиеся, выверено точное, временное,

пустое, плоское, круглое. Луна над окном. Окно над асфальтом. И это

действительно так: ветер западный, влажный, у деревьев - ветви, у

людей, - глаза и руки, вокзал, поезд, желтые пестрины окон на черном,

асфальт, кирпичная кладка, время замедляется, женщины глядят в оба.

Есть город, не я это придумал, замечено верно, есть я, есть все, о чем

я мог бы сказать словами. Ты знаешь.

- В оправдание!

- В оправдание того, что я вижу, что я должен любить.

- Должен?

- Любить.

- Так не бывает. Ты любишь или должен.

- Или должен любить.

- Человек!

- Выдумка человека!

- От человека слышу.

Никто приходит домой в половине шестого к ужину. Песни поют за

стеной. Воздух зимы, луна зимы, песни зимы, - все принадлежит ей - по

праву мертвого.

***

Я спрашиваю себя: когда ЭТО произойдет, и, не отворачиваясь от страшного - того, кто отражается в зеркале, не прячась за слова, я прошу: сожги ЭТО. Это существо, состоящее из трех, это существо не может больше жить переполненное страхом, ужасом, сжатым воздухом в легких. Я требую огня, я хочу быть сожжен, я надеюсь, что так погибнет страх, даже если вместе со мной. Но ОН не может действовать иначе, как только изнутри меня, и тогда я понимаю, что только мой рассудок, тот самый, придавленный чужим страхом и злом страха должен будет (полагая, что делает ЭТО сам, от себя) встать распрямиться, но помоги, помоги мне в ЭТОМ! Ударить себя, убить себя проснуться собой, и солнце, видимое глазами, приобретет новые краски, и времени больше не будет. А пока я всего лишь трус, боящийся собственного страха.

***

Вот, это как всегда (будет?), и вечер, и ночь приближается со скоростью курьерского поезда, и завтра нужно рано вставать на работу, и снег идет (я пишу ссутулясь болит спина неудобное кресло я закрываю глаза свет лампы или свечение изнутри твоих глаз вспышки пристальности улыбка это я унесу с собой пряча от лунного или фонарного света под веками сонных глаз чтобы это стало моим если возможно но мне точно известно что здесь нет ничего моего где он собирает свои сокровища? и кто охраняет их? или его взгляд неотрывно следит за? как это возможно? вопросительный знак слова если они смогут если если если прощение полученное в наследство любимые слова любимый знак вопроса я) снег, обесцвечивающий снег, и очищающий все снег, но за окном, а в доме спряталось тепло.

***

Посмотри на меня. И это ничего не изменит. Все останется на своих местах. Там, где и было. Расположенное в прошлом. ЭТО. Грязная метлахская плитка лестничного пролета, желтые окна и сквознякслабого фонаря над входом в подъезд напротив. Грязное, почти непрозрачное окно, сквозь которое я вижу остатки мокрого раннего снега, лужи и провисшее над всем этим небо маниакально депрессивного цвета. Время, отмеренное маленьким металлическим механизмом, носимым в кармане с суеверным страхом папуаса перед бессмысленностью, сложностью и притягательной ненужностью машинки. Время течет между нами, увлажняя дыханием воздух зимы. Кофе, слабый молотый кофе из вакуумной пачки, заваренный в чашке черного стекла. Сахар, сигареты, дым, свитер, двухдневная щетина на лице; тик-так пора-пора, идти-идти, куда? и для чего, что это изменит? Что в этом нового по сравнению с тысячью и одной ночью, проведенной неизвестно где? Где? Начало навигации, конец навигации.

Лед. Лед.

Автоматические люди, серые птицы, русский язык - забыть его - это было бы избавлением, мигрень. Повторяемость, еще не осознанная опасность, еще не беда.

Причинность места.

Следующая остановка: Неизвестное. Хорошо забытое. Бездомность.

Жизнь в фонарном свете на мокрых улицах, твои замерзшие руки в моих, и так - годы и годы. Что может измениться? Что мы можем изменить? Мы чужие всему, что освещено теплым светом настольных ламп или подпотолочным фальшивым хрусталем, что прячется в мягкой мебели.

Возможно, мы разойдемся по личным уютным углам, устав от дождя, ветра, мокрого снега, но. Мы, озябшие птицы асфальта, согревающиеся словами, сигаретным дымом. Мы есть.

ноябрь 1997 - январь 1998

[мельничные псалмы]

перед богом

как ты предстанешь

в своих двусотдолларовых

ботинках?

соль

в стеклянной банке

от лососевой икры

кто сделает ее

соленой?

объектив

наводишь на резкость

а сам близорукий

листьям тополя

нужна одна ночь

чтобы родиться

а тебе?

улицы длятся

как дурной сон

заведи будильник

развалина безхозного тела

кое-как служит приютом

пока глупая душа

носится туда-сюда

как пыль в луче

как скрип половиц

придет котенок помурлыкать

калачиком свернется

по часовой стрелке или

против часовой стрелки

мир самотождественен

хоть это и глупо

нумерология

автобусных

билетов

в твоем дыхании

есть привкус молока

берешь меня за брешь

и брешешь о любви

стал старомоден

ношу зеленые брюки

со стрелками

и старый

зеленый пиджак

глухой как бетховен

ничто

ничему

не

противоречит

людство

иней на опушке тростника

в поле у кольцевой дороги

из автобуса выпал старик

у него на руке кровь

распущенная роза отцветет

рассыпав возвращенные упреки

лепестки

от запаха

древней кожи

останавливается

новое время

офелия лежит

на мягком ложе ила

на дне метановой реки

и пузырьки всплывая

колышат ее волосы

как водоросли

что же

осталось

важным

живым

и влажным?

янтарная луна

роняет капли света

на язвы городов

и вызывает

нестерпимый зуд

вода Прегели

непрозрачна

скрывает тайны

на дне

что бедному по х...

то богатому по карману

строительный материал

песок

водитель трамвая

не рулит

при внимательном

рассмотрении

ты непригляден

и гол

и твоему скелету

за тебя стыдно

окно крестится

а ты протри стекла

лужи

это дыры

не провались

в отражение

вверх

апрель-май 2003

[вещи и вирусы]

Вирусы - это вещи, а вещи - это вирусы, а человек - их переносчик.

От человека к человеку передается идея вещи, и так вещи размножаются

и передают себя следующим поколениям вещей. Вещи эволюционируют,

усложняются, совершенствуются, приспосабливаясь к человеческим

желаниям, бытуют. Желания человека - субстрат для размножения

вирусов. Всякое желание человека есть брешь в иммунитете его

сознания. Всякая усталость человека пробивает брешь в его иммунитете

против вирусов. Усталость культуры порождает тотальный

иммунодефицит, закабаляя смыслы, и вещи охватывают человеческое

сознание как эпидемия. Эпидемия вещей, в сущности, порождает

черезмерный поток желаний, приводящий к усиленному размножению

вещей, которые заражают все новых и новых людей. Человек либо

свободен, либо болен. Зараженный вещами человек не свободен в той

мере, в какой его воля подменяется желанием вещей. Вне желания вещи

нет, ибо нет вещи, не имеющей ценности, ибо нет ценности вне

сознания. Вне сознания человека вещи ничего не стоят.

Кажется, что мы найдем свободу там, где вещи теряют цену. С потерей

цены большинство вещей теряет и свой смысл. На свалке, на пустыре,

на окраине, где-то там, где вещь выведена из круговорота своих

ценностных перерождений, мы увидим удивительные трансформации. Мы

увидим, как она, лишившись гальванизирующего ее субстрата

человеческих желаний, обретает новое качество своего бытия. И эта ее

одинокая самобытность, среди всеобщего распада связей - вся в цветах

грусти, в оттенках печали, ибо наблюдающий человек видит

заброшенность. И в какой-то миг наблюдатель может увидеть ложное

самобытие вещи, может найти, даже в страдательности ее залога,

особое, ни с чем не сравнимое чувство душевного покоя. И пройдя еще

один круг, вернувшись в мир, где господствует ценность, он спокойно

взглянет на воду, которая появлется перед глазами, вытекая из крана,

и исчезает, и возвращается, и вновь исчезает.

Так приобщаются неразделенности, так на свалке и пустыре проповедует

Будда - без единого слова.

апрель 2003

[онемевшим ]

я онемевшим

синим языком

тянусь из черной

проруби по-русски

бысть лепетом

и недоледоколом

в остывшем горле

мертвого кота

раздавленного

спешкой

тысяч ног

по сонному

трещатому

тротуару

возьми возьми

это моя рука

холодная

рука

я оборзевшим

псовым языком

облизываю

пригоршни

просторов

сосу щетину

яровых озимых

невосходящих

как не всходит

солнце

над нераспаханными

снежными полями

уставших женщин

тронь

этот огонь

я кукольный

тряпичный

холодный

колокольный

огонь

я отрезанным

языком

раздвоенно

ползу по долу

по подолу

вцепясь

пропащей птички

кратким коготком

несовершенного

распятого

глагола так

невозможно

поездатых

расстояний

меж теменем

семенем тмина

именем сына

апрель 2003

[колотушка ямба]

зачем ешь тук нас

мы все равно умрешь

зачем мы любишь от

бессилия на волос

зачем еще звучит

на холоде наш голос

мы безъязыкий ты

зачем молчишь

неужто спишь

картонное

представилось

мне завтра

из тысяч упаковок

не достать

предохраниться

от мне завтра

на ретине

выжгли в детстве

все видишь

видишь видишь

поводырей слепых

приведших

к к

раю

к к

ирпичики

по темечку

а дождь

отмерив скупо

расстояние на глаз

из мутного стекла

пивного бара

вырезывает яростный

алмаз

ворчливый сторож

знаков препинанья

где речь запнуться

может невзначай

где совесть говорит

и мертвым пол-яичка

пять капель дождевой воды

в стеклянной рюмке

между живых берез

по строкам мертвых

с колотушкой ямба

декабрь 2002

Наталья Антонова

ada-ardis@yandex.ru

http://zhurnal.lib.ru/a/antonowa_n_p/

КРУГИ

Он канул, а круги до сих пор расходятся.

Относительная уединенность, связанная с рождением сына, вынудила меня пересмотреть отношение к людям, чему поспособствовала и беременность, а еще раньше желание иметь ребенка. Так давно я приготовлялась увидеть вас такими, какие вы есть.

С самого детства меня удивляла многочисленность людей с бледными напряженными лицами - я пыталась представить себе внутренний мир каждого из них, груженого вдобавок пакетами и детьми, и мне становилось страшно стоять с ними в одной очереди. С другой стороны, вхожих в мою жизнь оказалось немного, да и те, кого я на тот момент знала лично, мои родственники, служили лишь фоном, на котором я росла.

Та в целом спокойная жизнь наполнила мои нынешние сны кошмаром. Как в сероватой душности некто я идет к старому немецкому дому, подымается по винтообразной лестнице на второй этаж - выше только чердак, основной ужас там, заходит в большое жилье, не разуваясь, не останавливаясь - в комнату, ложится на диван и в трещинах на потолке читает. Спустя час мое внимание начинает отвлекать шум, доносящийся с чердака, как будто палкой ворошат огромное осиновое гнездо. Сейчас разъяренные осы просверлят сотню дыр в потолке и набросившись, зажалят до смерти. Спалить дом? Выбежать без оглядки или прильнув к одному из множества пулевых отверстий в трухлявом чердачном полу, хорошенько рассмотреть, кто лежит на диване сегодня?

Но бывает и так. Проходя мимо дома, принуждаю себя заглянуть в окно. Ветерок-шалун теребит занавеску. Отодвигаю ее и вижу, что сплю в комнате, разметалась во сне, рот полуоткрыт. "Как странно, -

думаю, - надо разбудить себя поскорей." Захожу в комнату, начинаю трясти себя за плечо. Просыпаюсь и говорю в полоборота: "Ну и сон!", тому кто меня будит, сама себе и в ужасе просыпаюсь.

Размеренная действительность уводит в будни. Но я не обольщаюсь. Время от времени книгой себя или человеком, что есть сил. Только бы не заснуть!

- Зачем так сложно? - спросит сторонний наблюдатель.

- Ради семи человек, которым я обязана.

ПЕРВЫЙ

Отца моего звали Полип Терентьевич. Я редко видела его: он был капитаном сухогруза, исповедовал сон-буддизм и верил в одну старую легенду.

Будто давным-давно обитали на суше в хижине прибитые к берегу отец с сыном. Собирали и вялили выброшенную морем рыбу, спать укладывались засветло, на сухие намятые водоросли, засыпая, слушали шелест волн, трущихся о песок, а в воду не лезли - боялись утонуть.

- Где наша мама? - часто спрашивал сын.

- На работе, - отвечал отец, - на тамошних островах в качестве сирены.

- Пусть с нами живет. Будет весело.

- А она снами и живет. Говорит, домашнее хозяйство вредит вокальным данным, приземляет. А слушателей все меньше. Море кости морякам перемывает.

Скучно. Без страха в воду не заглянешь - голову кружит. Хотели плот строить, чтобы за мамой плыть, потому как отец еще с прежних времен помнил способ избежать одуряющего действия сладких сиреновых голосов - уши заткнуть. Обошли округу. Нет ни дерева, и куски пенопласта не валяются. Решили тогда поступить следующим образом: вырезать из брезента спинной и боковые плавники, закрепить их где надо стеарином и бросится в воду.

Так и сделали. Отец нырнул первым, за ним - сын, через десять минут волны вынесли на мокрый песок плавники и бутыль с запиской, в которой говорилось, что здесь ничего, жить можно, только темно очень, отправляемся искать обетованные места, где, со слов рыбы-улыбы, планктон слоем в метр и жирный-прежирный, хоть на хлеб намазывай.

Связь с отцом прервалась, когда мне было тринадцать. Говорят, его смыло за борт вместе с курительной трубкой у берегов Земли. Матросы его судна, как дети, размазывали слезы по лицу, когда спустя месяц передавали маме томик стихов почитаемой отцом чешской поэтесы Доры Радович с шелковой ленточкой в качестве закладки на странице 36, содержащей такое стихотворение:

Силовек, силовечек.

Тонкие ножки,

Руки, как плети.

Тридцать три года осталось до смерти.

В горсть соберу последние силы,

Но доживу до могилы.

Правительственные награды отца и теперь пылятся в серванте за стеклом. Одну медаль "За спасение души" я ношу на серебряной цепочке. Мой отец, окажись он жив, всегда узнает меня по ней.

ВТОРАЯ

Такая взаимная ненависть могла быть только любовью. Она держала их в постоянном поле зрения, притягивала друг к другу, как медом намазанных, кружила.

На свет эта девочка появилась в результате причинно-следственной связи, и родители честно назвали ее Карма. У нее был улыбчивый характер. Светом било из глаз. Знаете ли вы, о чем думает она лет шестнадцати, когда идет мимо тополиного духа по аллее, по квадратикам, каждый надтреснутый непременно обходя? Лысеющий толстяк, вспотевший, с одышкой вместо внутреннего голоса, ей не встретится, нет.

Но она лукавила. Ничего ужасного в том толстяке не было: он не был толст и звали его Марк. Они познакомились на вечеринке, устроенной в честь отъезда родителей одной подруги Кармы.

Домой шли вместе. Оказалось, ему двадцать семь, играет на валторне, немного смущается, когда во время исполнения раздувает щеки, и краснеет от похвал. До сих пор верит в деда Мороза и внучку его Прекрасную Даму. Карма смутилась. Ее мама часто повторяла: "Будь какой захочешь, но внутреннюю правду лелей, как дитя." Сообщить ли Марку, что деда Мороза придумали атеисты, чтобы не верить в Бога и ангелов его?

Все решилось само собой. Он пригласил ее к себе. Подымались в лифте - первый этаж, второй, он поцеловал ее страстно и обнял - третий, четвертый, пятый, кончиками пальцев пересчитал на ней одежды - шестой, шепнул: "Разденься, кроха," - шестой, одним прикосновением тронул все тело сразу - шестой, увидел в ее глазах - седьмой, восьмой, девятый...

Назад возвращались пешком. Марк все время отставал и просил прощения, пытался схватить влажной рукой за ускользающий подол. Да куда там! Легкая Карма, она ведь поток, лилась, лилась и вылилась на улицы вечернего города, затопив его неутолимым желанием.

ТРЕТИЙ

Силовек без надежды совсем непригляден,

Словно костлявое облако в небе.

Дора Радович

Марку было двадцать семь, когда он впервые задумался о смысле жизни. До этого было все (так ему казалось) в его жизни, все, кроме смысла. Он спрашивал об этом отца, как только смог подползти к его письменному столу. Тот внятно сказал ему: "Маркел, тебя мать кличет", втайне надеясь, что мальчишка сам когда-нибудь разгрызет этот гордиев узел и поднесет ядрышко чистого знания отцу, как на ладони. Марк изобразил на лице, что только вчера родился, и с воплями у-у-у вошел в штопор.

Мама не звала Марка. Она мыла посуду, тарелка за тарелкой, вела мысленный диалог с отцом ребенка, со своим покойным отцом, с подругой семьи, с семейным врачом, с комментатором вечерних новостей, тарелка за тарелкой, в цветочек, в ромбик, просто белая, цвета сливочного мороженого , а та - с медвежонком в штанах. Она своему счастью: "Гуси, гуси," и хлеба крошит. Оно ей: "Га-га-га!"

ЧЕТВЕРТЫЙ

Мы сделаны из своих родителей. Мы, конечно же, от бога, но между богом и нами стоят вочеловечившие нас родители. Кто как пытается порешить с этой преградой, уйти насовсем, остаться навсегда в свете деспотичной, мешающей развитию личности родительской любви или ненависти, высмеивать везде и всегда недостатки своих родителей, не подозревая такие же точно в себе. С этим нельзя смириться, этому нельзя противостоять. И если родители умрут - вот, кажется, проблема и решена - то за чувством вины и несправедливости уже никогда не выберешься из вязи себя самого, созданного ими по своему образу и подобию.

Люди ходят друг за другом змейкой, держась за хлястики черных пальто, один уже умер, этот живет, тот еще не родился, звенья одной цепи. Личные связи опутывают все человечество.

ТРЕТИЙ

Мать Марка была дура. Таких даже не жалко. Всю жизнь она отдавала супружеский долг и шагу не могла ступит без того, чтобы не подумать, как все друг другу должны! И очень нервничала, если кто-то не хотел соответствовать, думал иначе. Еще долго потом Марк выбирал себе в спутницы жизни подобных психических дур с тонкими профилями.

Отец Марка не захотел соответствовать.

А Марк оказался на диво живучим, как любой ребенок. И в двадцать семь, еще раз поставив перед собой вопрос "зачем я живу", убрал лишнее, на его взгляд, вопросительное слово и стал избавляться от ложных Марков, которыми, наводнил себя в прошлом, чтобы выжить в семье и на улице. ЛжеМарки отшелушивались неохотно. Но затем началось: вот Марк-гениальный, немного не в себе валторнист, как мечтала мать, вот, по представлениям отца, из Марка вышел стоящий человек, а вот понесся вдаль Марк-принц на белом коне и с розой в петлице, хотя этого-то стоило попридержать. Громко хлопнул косяком Марк-рубаха-парень. Хороший был. Замкнутый мечтательный Марк удалился, задумчиво процитировав

что-то тошнотворное из Сартра. И Марк схватился за голову, кто, кто же останется последним?

Неужели тот, внутри которого пусто?

ВТОРАЯ

Все выяснилось само собой после одной вечеринки, где, как в тумане, мимо проплыла девушка, в которой честного было только имя, в остальном, напичкана ложными представлениями по самое горло. Хлоп-хлоп глазами по сторонам и отрыгивает еще не переваренное и не превращенное в цель вранье. Марк подошел поближе, чтобы рассмотреть в ней три основополагающих представления:

"МАЛЫШ и КАРЛСОН", о муже, который спустится с небес, немного разбитной, опытный, а она два раза категорично откажет: "Нет, нет", потом скажет, опустив глаза долу: "Я подумаю", и, не подумав, ответит: "Да!".

"ВОЛК И СЕМЕРО КОЗЛЯТ", как он будет любить и воспитывать всех ее детей, вести домашнее хозяйство, зарабатывать приличные деньги, встречать ее с прогулки за накрытым дивными блюдами столом, добрый и сексуальный.

"КРАСНАЯ ШАПОЧКА", какая она умная, как все хорошо придумала.

Такое невинное создание, но Марк разглядел в ней разрушительную силу намерений, которые погубят, по скромным подсчетам от двух до семи розовых, беззащитных существ. И решил спасти их. Взял Карму за локоток и повел сквозь вечерний город к единственной многоэтажке. И там, в лифте, избавил ее от иллюзии, что она невинна.

ТРЕТИЙ

А потом сказал, что пустота внутри нас животворяща. Но надо быть действительно пустым. Тогда Господь аукнет в тебя и все пробудится, запоет.

ПЯТАЯ

У моей мамы красивое круглое имя-перевертыш. Когда его произносишь, чувствуешь вкус вишневого варенья: немного терпкой сладости и косточковой синильной кислоты вместе с гладкими морскими камешками перекатывается во рту. В этом имени вся ее добрая телесная душа.

Она носит шерстяные свитера цвета липового меда и пахнет сдобным печеньем.

В нашем доме круглый год цветут комнатные растения.

У нас две собаки, белая и черная, и три разноцветные кошки.

Мы любим поесть.

Когда приходит весна, мы одеваем синие плащи и едем к морю. Там строим песчаный замок, дышим,

кричим против ветра, брызгаем соленой водой, жуем припасенные бутерброды с ветчиной и паприкой, маслохлебы, как называл их отец. Валяемся на песке.

Вваливаемся в дом. "Аккуратно, балбесы, с вас песок сыпется!" - кричит мама, переворачивая блин. "Мы не так стары!" - отвечает самый старший, девятнадцатилетний Матвей, мой брат и лучший друг. Он рыжий, не в нас. Мама краснеет, когда мы пытаемся узнать, почему он рыжий, а мы нет. Мой младший брат Норман выдвигает очередную теорию на этот счет: "Нас насли в капусте, когда выискивали гусенис бабоски-лимонки, позыраюсих капустные листы до дыр, а Матвея принесла в пасти рызая львиса, у которой консилось молоко."

Мама посмеивается, она рада, что у Матвея другой отец и что Матвей может заменить нам отца, ведь к рыжим тянутся.

ПЕРВЫЙ

С тех пор, как отца смыло за борт, прошло пять лет. А мы ждали. Фотоснимки с его изображением первое время зарастали бородой и усами. Кто-то постучит в дверь, откроешь - пусто. Или звонки по телефону с молчанием на том конце провода. Мы надеялись, но знали, что не стал бы отец молчать по телефону, убегать, постучав в дверь, и не бриться. Это черт знает что мучило нас и изводило, и подбрасывало письма с корявым отцовским почерком:

"Здесь ничего, жить можно, только темно очень и пахнет сыростью. Рыбы много, бывало войдешь в косяк, слева, справа, по бокам и снизу все мелькет серебристой чешуей и круглые глаза бездумно блестят, сотни, тысячи глаз.

Подводная трава колышется..."

ЧЕТВЕРТЫЙ

Пока живешь - жизнь, когда умрешь - смерть. Приходи, беда, отворяй ворота - мы как раз в отъезде. Тетенька Смерть - толстая дура.

ПЯТАЯ

Она держит в сердце маршруты своих детей. Матвей по дороге в универ заведет Нормана в детский сад и, сдав его воспитательнице, в который раз напомнит не давать пластмассовых игрушек: у Нормана на пластмассу и синтетику аллергия. Я бреду в школу, пыталась увязаться за братьями, но мне сказали, что опаздаю на урок и пнули под зад. Ну, я вам это припомню!

И вдруг вижу, какая удача, моя подруга Карма переходит дорогу, по всему видно, никуда не торопится. Тоже решила прогулять. Вид так себе, грустная.

- Что-нибудь случилось? - спрашиваю.

- Случилось, - говорит, - оказывается, меня нет. Один парень сказал после недолгого опыта.

- Как зовут?

- Марк.

- Фигня, я тоже в карму не верю. Не по-божески это, делать из Господа шарманщика.

- Ну, а кто же тогда Бох?

- Бох - организующий принцип, в основе которого любовь и доверие. Так как звали парня, заставившего тебя призадуматься?

- Марк, великий в будущем валторнист. Хочешь познакомлю?

- Конечно, хочу! Еще бы! Марк! Какое имя!

ЧЕТВЕРТЫЙ

Уж плакать - так плакать, а если смеяться, то без оглядки на того, кто рассмешил. Грусть - это хрустальное переживание, от которого в душе свежо, хрупкое и ненадежное.

Пройдет время и Землю населят смешливые взрослые дети, а от невеселых взрослых не останется и следа.

Тогда мы перестанем пожирать мясо замученных перевоплощениями свиней-однодневок и священных коров. Мы будем питатся лесными ягодами и кореньями, жаренными корнями лопуха. К нам в гости на масленицу обязательно приедут все африканские, немного лоснящиеся, дети. И мы вместе сожжем чучело взрослого в пыльной фетровой шляпе и солнцезащитных очках.

ТРЕТИЙ

Силовек, как заспанный ребенок,

Видит жизнь спросонок.

Дора Радович

Синяк на ноге лиловел и лиловел. Пока, высунув язык, рассматривала его, зазвонил телефон и голос в автоответчике сказал: "Я Марк, знакомый Кармы, выходи к центральному городскому пруду в 19.00., будем знакомится."

Так-так, короткую в клеточку юбку не наденешь. Длинную с неприличным разрезом тоже: жарко. За лето выросла из двух изумрудных платьев. Джинсы на болтах, джинсы с сотней мелких карманов, брюки очень похожие на джинсы - все это было модно в прошлом веке. В итоге оделась, как Пеппи родом из окуппированного фашистами французского городка.

- Здравствуй! - разглядываю удивленно эту нелепую девчонку.

- Здравствуй, Марк, - а сама думаю, ну и верзила.

- Карма мне говорила, ты заинтересована узнать о Бозе.

- Да, но сейчас мне важнее ты, потому что это любовь с первого взгляда: тебя ударят - я почувствую, выиграешь в лотерею - мне приятно.

Пошел дождь. Марк достал большой зонт, на котором была нарисована черепица, оплетенная виноградной лозой. Забарабанило, как по кровле. Стало уютно.

- Хорошо с тобой жить.

- Согласен.

- А Бох?

- Поймешь про себя, тогда и про Бога станет ясно. К сожалению, другого пути нет, и я тебе не помощник.

- Но Карме ты сказал другое.

- То же самое по-другому.

- Смотри, лужа к нам подбирается.

- Ты же ноги промочишь! - схватил и понес легкую девчонку, которую увидел вдруг насквозь.

ЧЕТВЕРТЫЙ

В нашем мире все такие, совершенно прозрачные. Сквозь их тонкую кожу просвечиваются механизмы, отвечающие за малейшее душевное волнение, колесики вращаются, в каплях машинного масла нет, нет, да и блеснет вдруг солнце.

Мы одомашнили паука-волка, он, перебирая мохнатыми лапками, стережет теперь по углам радужных навозных мух и можно не заботится о кусках еды: сыра и хлеба, разбросанных по столу. Мы не любим порядок. С тех пор как исчезли взрослые глупые дяти и тети, наши вещи лежат, где придется и большинство - на своем месте.

Пьем мы росу, каждая капля которой отражает и лист, и божью коровку, ползущую по листу, и того, кто ее направляет. Наши чумазые рожицы в каждой капле.

В волосах сор. Одежда - лохмотья. Климат благоприятствует.

ПЕРВЫЙ

На вавилонских реках

Течения быстры,

Стремнины такие

И водовороты,

Что гибели не избежать.

Дора Радович

"...вода стеной. Одна, вторая, четыре стены, вроде как комната вышла. Берешь ржавый болт, с трудом ввинчиваешь в толщу воды и можно вешать картину. Картина о любви, самое ценное, что есть у меня - ты? Плечи, волосы, лужа золотого света над и вокруг головы. Улыбка и сразу смех. Всего не вместить в двадцать пятый кадр.

Мы познакомились, потом подружились и больше никогда уже не говорили о любви. Маленькая дочь, задумчиво склонив голову, сказала бы "лубофь", как о диковинной птице. А мы не говорили. Сколько нежно-тревожных слов на лю - "лютня", "лютики", "люк", но означающее нашу человечью "любов" доносит запах свеклы из борща.

Зачем самолету пушистый ангорский хвост?"

ШЕСТОЙ

- Иди спать, малыш, - мамин голос.

- Норман, немедленно в постель, - сонный Матвей.

- Кто последний спать, тот дурак! - я.

- Где ты? - снова мама.

- Он под кроватью.

- Он под столом.

- Мам, а они ябиднисяют, - другим голосом, механически, - я вылез в окно. Я прошел через сад. Остановился у дороги.

- Продолжай.

- Потом побежал по ней, чтобы скорее увидеть, что в конце.

- Увидел?

- Нет, он сел и заплакал.

- Добрые люди привели его домой и незаметно втолкнули.

Да, вот же он, у дверей, заигрался в жизнь и уснул с плюшевым силовечком на руках.

- В кроватку его.

СЕДЬМОЙ

Матвею часто снился один и тот же сон: прозрачный осенний с миниатюрными деревцами. Под каждым по грибку: поддубники под дубками, под елкой по веселке. На сосенках иголки мягкие, все, как одна, ювенильные. Заяц с мышонка, голодный, кору подгрызает. Лесная мышь с крупного жука в норку юрк. Испугалась шагов большого человека - Матвея-великана.

Он остановится, заслонит рыжей головой светило и станет припекать каждой травинке, каждой зверюшке заместо несостоятельного осеннего солнца.

ВТОРАЯ

Карме не спалось. В конце концов Марк может встречатся с кем пожелает. Он ей сразу сказал: "Буд-демте д-д-рузьями-ями." Да, так и сказал. Он ведь заика, этот Марк-заинька.

Найти бы парня что надо. И красивого, как парсифаль. Где? Стала перебирать варианты и, уже задыхаясь от надвигающегося сна, решила - надо сходить в ки-немо-мо-не мо-то-не то-граф-аф.

И пришел сон. Оседлав жабу с умными серыми звездочками вместо глаз, Карма въехала в камне-на-каменный город. Дети всех возрастов, даже очень маленькие, встречали ее халвой и хвалой, пели, танцевали, веселились. Карма слезла с амфибии, и жаба ушлепала вглубь, где ее стреножили и давай кормить хлебосолами с сыром. Карма переобулась, промыла глаза, прилепила у верхней губы золотистую мушку - и готово. К чему церемонии, если наверху, в башне, тебя ждет родная мать, мамама!

По лестнице поднялась в башню. Там, расплывшаяся в весе так, что уже касалась боками белых-беленых стен, полулежала на софе ма.

- Кормят здесь хорошо. И все время кофе подают, на девятой чашке кофейные плантации перед глазами. Даже ночью будят, чтобы покормить пончиками или ватрушками. Ты не знаешь, для чего это им?

Для чего, для чего, мама. Не ела бы ты эту дрянь, никогда бы не узнала.

ТРЕТИЙ

Засыпая, Марк подумал: "Третьему не дано", во сне увидел синюю змею с детками. Она свивалась и развивалась, сматывалась в клубок, из змеят получались то ноли, то бесконечности отчетливо синие. "Ма, мамама, дай нам каши, каши, ши", - просили ноли и бесконечности. И мама-змея давала всем одинаково, по ложке вареного с медом и дегтем пшена, и приговаривала: "Таковых будет рай, таковых - ад, а таких не будет ни в раю, ни в аду. Они не родятся, они не умрут, не будут играть в чехарду."

ЧЕТВЕРТЫЙ

Мы вернем Богу игрушки, отнятые у него взрослыми. Мы подарим ему новые.

(7 февраля - 23 марта 2002 года)

Анна Вовк

aniko_vovk@pochtamt.ru

http://www.stihi.ru/author.html?121212

http://www.stihi.ru/author.html?gothigh

http://termitnik.tnps.net:8101/author/lorelei/

http://nizhnije-zemly.narod.ru/anna_gallowspole.html

пустота/user-friendly

я шила себе тело-оболочку

цветной бумаги, резаной кружочком

бумаги белой, резаной квадратом --

пустое место не бывает свято

я шила себе келью-одиночку

поменьше, чтоб не ставили печатей

я слишком знаю, что я только частность,

я даже не пытаюсь обобщать

я шила себе песню-буревестню

из веток, шишек, синяков и ссадин,

и не могу сказать, чего же ради

нечестно так, но может интересней

я вышивала в абсолютный ноль

мучительную долгую дорогу

ведущую туда, где все забыли

бродячую чеканщицу по пыли

я шила себе леля-погремушку

я шила себе геллу-поблядушку

и well-у -- о как Вы великолепны

и chester -- чтобы в настроеньи для

я шила сизокрылую могилу

сухой земли, раскрашенной в подсолнух,

сырой земли, раскрашенной в болото,

и в горле ком мешал мне отчего-то

я шила, и в мешке не утаишь,

что у мешка ни выхода, ни входа,

и мешковаты степени свободы

для мешкетера, что способен лишь

со вздохом вертолета в рукаве

проследовать в рифмованной резине

на свое место в овощной корзине

на свое место в мусорной траве

hush hush hash

Зелёная дева травы

Вдыхает зелёную высь,

Вяжет зелёную ревность,

Прядет зелёную шерсть:

Зелёная злость, калёная,

Голодная страсть, калина я,

Червонная спесь, малинова,

Зелёная чумь, бубонная!

Зелёная сорь, земляная кресть,

Зачем мне тебя, коли я не здесь?

Зачем дверь в земле, коли жизнь в траве?

Зачем голова, когда лучше две?

Трава тебе станет пухом,

Трава тебе станет мехом,

И слухом, и духом, и лихом,

И стрехой, и страхом, и смехом!

Зелёная дева травы

Плачет зелёную боль,

Пасет зелёную моль,

Мешает зелёную смесь:

Зелёная грусть, земляная муть!

Зачем мне тебя, коль осталось чуть?

Зачем мне тобой вспоминать о нём?

Зачем я одна, коль мы не вдвоём?

Зелёна дурь, да с мово плеча!

Зелёна любь, вот и горяча,

Зелёная плеть, земляная пядь,

Зачем наверх, все равно копать.

Зелёна сеть, да ебена мать,

Коровья сыть, только волчья суть

Упырь-трава не дает уснуть,

Усни-трава не дает узнать!

Зелёная дева-рвань

Зелёное дело-дрянь,

Зелёное тело-мост,

Зелёная сила - в горсть!

Трава-отрава, краплёный яд!

С зелёным мёдом - в калашный ряд

Зелёная девь, да зелёный лёд,

На кой мне ляд, все равно умрёт!

Зелёный звон, земляная ось,

Зелёна хлябь, земляная масть!

Зачем крестись, коли не стряслось?

Зачем идти, всё равно упасть?

Трава тебе станет трон,

Трава тебе станет трын,

Трава-отойди, трава-не-тронь,

Умри-трава, не смотри, остынь.

Зелёная дева-блядь,

Не встань, все равно лежать,

Окстись, все равно узреть,

Отстань, все равно гореть!

Зелёна засть, зелена-зела,

А ну катись, покуда цела,

А ну летись, от греха да в грех,

В зелёный сон, в земляной орех!

звёзды и яблоки

She eyes me like a pisces when I'm weak

I've been locked inside your heart-shape box for a week

I was drawn into ya magnet tar pit trap

I wish I could eat ya cancer when you turn black

Kurt Cobain

а яблоки тоже звезды, на привязи, у земли

они бы забрались повыше, если б только могли

а ты для них вынь последнее сердце, дыханье к ним подбери

и ты увидишь - они ведь тоже светятся изнутри

а яблоко тоже море, а яблоко тоже - песок

в нем тоже, как и в ракушке, слышен далекий шторм голосов,

в котором неяблоку - не заблудиться, и незвезде - не упасть,

поскольку у звездно-яблочной карты своя, особая масть

а яблоко тоже время, а яблоко -целая жизнь,

где зреет под полупрозрачною кожей часовой механизм -

такая тихая, сонная песня натянется у виска,

просто чтоб знал ты, что яблоко - птица, лишенная языка

а яблоко это пустой подрамник. без кисти и без холста

попробуй-ка нарисовать себя - задача не так уж проста,

но и не сложна - в свою панораму солнечный ветер пойми,

и ты поймаешь - вы были похожи, если были людьми

а яблоко - это ведь тоже вечность, яблоко - тоже тоска

оно удержит больней и нежнее чем самый крепкий капкан

оно тебя запрет всередине, уже не отпустит назад

ты станешь звездой, что мечтает небо сквозь яблочные глаза

кому вниз

....before the bullets

...before the flies

..before the sorrow tears will take off my eyes...

...и пели ступени, скрипели, визжали,

крошились, крушились,

кошмарились,

рвались, метались,

клубились, и били по пяткам,

и падали, и летели,

сквозили,

скользили,

свистели вдогонку...

...бежала, дышала,

летела и падала,

догоняла,

догнала, поймала, обняла за плечи, уткнулась в ладони...

...ну что ты? сказал ведь - не тронет,

пока ты не тронешься, спутались волосы,

спелись тропинки, и спились слова, испились,

рассыпались, раскатились...

...ну что ты? ведь он не хотел,

поэтом он станет потом,

он слепой - поймет после...

...он прост как дыханье,

он легкими меряет ветер, шагами - дороги

он просто - не знает...

...потерю твою пересадит в прочную, плоскую землю,

ее подчинит микроклимату,

научит и нотам, и числам,

и смыслам, и песням, и мыслям -

всё герметично запаянным, геометрически верным...

...но только потеря вертелась испуганно,

дергалась нервно,

плясала лохматым клубком,

искрилась и грязно ругалась,

кривлялась, плевалась,

и пели ступени в висках, и каблуки истерично стучали...

...ну что ты? а это ведь только начало,

это ведь не восьмушка, и не четвертинка, и не

проплешина

Страха...

это ведь смутный предвестник, привратник,

приспешник и пересмешник...

...а он - это просто садовник,

расслабься и дай заработать,

отдай её просто, так просто -

как выплеснуть воду с младенцем,

как выдохнуть сердце...

...потеря кружилась, бросалась на стены,

и грызла крепленья,

и пену роняла, и пыль поднимала,

чихала, смеялась и выла, и сыпались числа в прорехи,

и за неимением слов она

измеряла себя

в обрывках газет, сигаретах и спичках,

жестянках от пива, скорлупках от грецких орехов...

...он просто садовник, он верен заветам де Сада...

...но только потеря скулила, и ныла,

скрипела зубами, и волосы рвала,

и щелкала пальцами, и повторяла:

не надо, не надо, не надо...

гелиотропы

я - околесицей головы.

падальным ветром в июль-ковыль

ложною ложкой в июль-кисель

я умираю, что я как все

стадность тропизма как руки хайль

солнцестояние. подыхает

кто же на праздник? июль-костыль

врастет кандалами, чтоб ты застыл

волелекарством, коль ты устал

сдохнуть успеешь, считай до ста.

где-то в червивом яблоке глаза

тлеет зима, но ее не достать

круговорот солнца в природе

его воротит, оно уходит.

но там не лучше - приходит снова.

персеверация - supernova

персеверация - superstar'а

суперзвезда ведь тоже устала

жарким песком в бледноблюдные лица.

и вот я в пути, я солнцеубийца

эй, Рапунцель, спусти свои косы,

лестницу петель ползучим гидом

здравствуй, гелиотропный идол,

но я так отчаянно-простоволоса

в возрасте двадцать четыре с гаком

погиб киберкиллер в одном сапоге.

гелиотруп. созвездие раком.

самый радостный канцероген.

янанебVбув (dj dg remix)

не отражающих небо жаль.

небоотрава. небопожар.

неболавина. небоужас.

небо внутри. небо снаружи.

если внутри вырастет небо,

если внутри выгрустит небыль,

то оболочка становится тесной

себя убьешь, но не хватит места

небу. себя - на убой, на убыль.

небо бывает жестоким и грубым

небо цветком распустится в горле,

заменит дыханье, сломает ребра.

небобоязнь. небозараза.

небо проклюнется третьим глазом

прозреешь и проклянешь все на свете,

ведь небо глубже. глубже чем ветер

слышу чем вижу. ближе чем кожа.

уже чем вена. бога возможней.

небо подвала и небо башни.

бездомное небо станет домашним,

бездонное небо станет мелким

если с ним есть из одной тарелки.

а небо - лажа. тише чем мыши.

мельче чем лужа. ниже чем крыша.

небоплацебо. небогрипп.

небо снаружи. небо внутри

поэма про-тест(о/а)

я супер-гипер-кибер-колобок

я первое творенье демиурга

тот блин, который комом. кали-юги

грядущей глашатай. иль если

вам угодно, кало-вьюги.

я квинтессенция свободы, бля!

я воплощение свободы для!

я протопластилин, я первоглина,

я прототыква первохеллоуина

я супер-внедорожный колобок

я по дороге яростно качусь,

я подлетаю к солнцу на ухабах,

все пофиг мне, и мне не слабо

плевать на всяких... как их? ваших чувств!

я супер-колобок around-the-clock,

я воплощение свободы - от.

я клок первоначальной биомассы

меня пытали раскаленным маслом

в первофритюре. только я не сдался.

я глобоколоБог! я первосгусток

первоматерии и первочувства...

в ожидании годости

Сельме Жисковой

я давно исчерпала "против"

я давно растеряла "за"

непонятен божественный мОтив

по которому - вот -- глаза!

эко благо - настало время

налегло и насело тоже

и вокруг не по стрему племя

и вокруг не по ражу рожи

исцеляемо сердце от цели

отделяемо сердце от дела

измельчаемо сердце до мели

так и было или сгорело?

мне не жалко - ему не жарко

ему вольно и мне не больно

кто подбросит полено в калеку?

что за спрос с получеловека?

люди -- они как мухи

мреть им еще и мреть

я навеки на веки руки

налагаю. чтоб не смотреть.

PS драматический эффект достигается

с помощью oopsурдоперевода

Андрей Борейко

A_Boreiko@custis.ru

http://www.stihi.ru/ ->>> Тихон Камельков

http://termitnik.dp.ua

http://www.piiter.ru

http://www.poezia.ru

Хлеб

" девушка... дышала во сне, словно теплый хлеб"

/Милорад Павич/

Ты дышишь рядом, словно теплый хлеб,

на влажной и потрепанной подушке.

Я ждал тебя как ждал страдалец Глеб

своих убийц. И в розовой краюшке

надломленной, в кровинках-бугорках

и хрупкой, словно детские игрушки,

я замешал на семени дрожжах

свою печаль. Тебя заправил в сон

чтоб ты взошла, и твой дурящий запах

понесся хлебным духом из окон.

Мой чугунок на неуклюжих лапах

тебе не мал. Я больше чем бадья

для всей закваски мира. Засыпая,

я обниму тебя, моя родная.

Я снова здесь - в объятьях бытия.

24 марта 2000 г.

Ледоход

живущим на льдинах никто не сказал,

что может быть так

/Б.Г../

Я спел что мог, и с этого не сталось:

не распахнулись раем небеса.

И зябкая апрельская усталость

нашла меня. Сменилась полоса:

уходит юность, память увядает,

коростой покрывается душа.

Я слышал будто лед весною тает,

стирает время след карандаша.

Так, черной влагой давятся, мутнеют

и трескаются все мои следы.

Переболеют мной, переболеют

и клёкот стай, и тихий плеск воды.

14 апреля 2000 г.

Птенцы на крыше века

Мы все - птенцы на черной крыше века,

под нами - двадцатиэтажный дом,

дрожит устало солнечное веко

в багровом зное дышится с трудом.

Пусть этот дом уже не обитаем,

но каждый день, описывая круг,

мы к нижним этажам легко слетаем

клевать зерно с давно умерших рук.

На мелочность и ярость наших споров

взирает череда ушедших лиц.

Когда мы превратились в крохоборов,

раскрашенных судьбой потешных птиц?

22 мая 2000 г.

Брачный сонет

В.Б.

Как невесомо тел переплетенье

побегами вьюнка и винограда.

О, ягоды твои - моя награда.

О, памяти блаженное успенье.

Не языки огня для очищенья

колышутся во тьме ночного сада -

опалена соцветьями ограда,

на грани слуха капельное пенье.

Холодным милосердием росинок

мой волос намокает, чернотою

пропитаны сплетения тропинок.

Я твой покой заботливо укрою

ладонями багряного люпина,

зарей невыразимого покроя.

19 июня 2000 г.

pro Patria...

как чернеет взлетевшая бровь -

словно гордая хрупкая птица!

ты постель для меня приготовь

и дождись. ничего не случится,

если в этой убогой глуши

мы растратим себя до монеты,

до младенческой плеши, парши,

до плененности домом, газеты,

до старушечьей сплетни, плетня

в перекосах жердевочных колик,

до врачей-живодеров, лепя

домино на облупленный столик.

без шумихи и срама, скромны

растворимся в кромешной отчизне,

чтобы дети, добры и пьяны,

нас любили на будничной тризне.

19 июня 2000 г.

***

я скрыл тоску бессмертия в стихах

криптографично, крепко, не на страх -

на соразмерную тоске подобной весть,

что не отсюда мы, и, видимо, не здесь

находится домашний тот очаг,

чей отраженный свет в твоих очах

вернул меня, перешагнуть порог

заставил; и уже не одинок

мой голос, и его печальный звук

не в пустоту несется наших двух

опустошенных пепельной средой

нелепых жизней, но в него Другой

вплетается и царственно ведет

к иному дню, когда из темных вод

мы вынырнем, с трудом глотая синь,

и этот Голос молвит нам... Аминь.

20 июля 2000 г

***

оцени эту грусть

этот пустопорожний голяк

смолянистый душок свежесрубленных бросовых веток

незапамятный хруст

и гнилое железо в полях

мелкий топот сапог конопатых простуженных деток

серый нимб мошкары

бестолково над палой листвой

ковыляет по просеке полураздетого леса

мы тихи и добры

как хорош этот masterpiece Твой:

безголосая осень и неба густая завеса

мы еще посидим

на заваленной бурей сосне

вспоминая друзей, пораскиданных по бездорожью

кто еще невредим

кто еще обретается не

в карантине Твоем, пробираемый адскою дрожью.

без дешевых утех

в стороне от железа и шпал

разведя рукавом обомшелые черные ветки

мы помянем и тех

кто когда-либо жил и устал

кто Тебя не узнал в этой влагой пропитанной клетке.

24 июля 2000 г.

Петкутин и Калина

поспеши, я сжимаю в горсти твое теплое имя.

мне как швы поцелуи твои наложи на лицо,

чтобы прежде того, как тела наши станут чужими,

мы насытились днями, как кабели сыты свинцом.

не пиши мне стихов, не дури мне башку этим сором.

лучше подле приляг, прислонись головою, рукой,

потому что уснем, и тогда уже - слышишь? - не скоро

ты коснешься меня в темноте диатезной щекой.

накорми меня вздохом твоим, языком и губами,

напои меня соком твоим - я не пил много лет,

не смотри, что глядят эти души умерших за нами -

им не спится, не естся, неймется - ведь их уже нет.

и останься - ты слышишь? - останься моею тревогой,

и моей человечиной, кровью, останься судьбой.

я в крысиной норе отдохну перед дальней дорогой -

ты проводишь меня и в прихожей закроешь собой,

в полумраке пропахшего ладаном Божьего зала,

где свечей ни на грош, а на западной стенке зверье, -

чтобы руки мои под землей до Суда согревало

покаянною грамотой теплое имя твое.

двоесловие быка с мотыльком

не зли меня, я многократно зол -

минойский бык, подвешенный на крючьях.

я гол тобой и многократно гол

в сетях ума, немыслимо паучьих.

как вечерами толстый мотылек

стучится о горячий глаз плафона,

так я бумагу правлю поперек

в неровное койне бустрофедона.

не все ли прах: гора упругих мышц

или хитина кольчатые звенья?

то иногда гора исторгнет мышь,

то мотылек истает как виденье.

август 2000 г.

***

посмотри как червями изгрызено чрево Москвы.

неизменна строка в сочленении: "made in Мытищи".

от гранитный корней до бетонной надземной ботвы

ароматный поток сквозь морену песчаную свищет.

я любил этот запах до слез на пути в детский сад,

в междуречьи асфальтовой корки с каналами грязи,

среди мнимого круга врагов и военных засад -

(мягкий ветер утробы земной) то варяги, то фрязи.

простучали года, я узнал метастазы метро -

эти патлы медуз, колтуны новостроечных станций;

лысоватые боги не лыбятся больше хитро,

и не в моде давно социально опасные танцы.

и теперь, провожаемый взглядами синих менад,

погружаясь в безумие в поисках лучшего перла,

я уже не волнуюсь, вдыхая магический яд,

но, подобно Орфею, схожу в чернокожее жерло.

сентябрь 2000 г.

стих сохраняет все

стих сохраняет все. он дышит ветром

и метром измеряет глубину,

стих затихает с каждым километром

земной коры, наносит седину

на каждую сентябрьскую травинку

и на листву кладет печать огня,

стихотворит Тишинку и Стромынку

и по кольцу, трамваями звеня,

бежит, летит неведомо куда,

бросая взгляд направо и налево,

то в нем заплещет лужами вода,

то женщина в пальто как королева

в нем промелькнет и сгинет навсегда

в московский переулок, в пустоту,

в объятия колодезные канет,

став наготой, и эту наготу

наденет стих и тишиною станет.

27 сентября 2000 г.

постапологетика

о, cheri, мы уже далеко не австралопитеки

в новостройках и в старых домах, в монастырской ограде,

и, пока нас не сменят ужасные сверхчеловеки,

мы живем не погибели для, а спасения ради.

мы не звери, cheri, наши зубы подолгу молочны,

наши ногти плоски (т.е. как на бумаге - двухмерны),

наши мысли от юности мелочны (пишем - порочны)

и случайны дела, непричастные всяческой скверны.

т.е. мало того, что не звери, но (прочь околичность)

мы не ангелы тоже, поскольку сложны и тягучи;

даже лучшие лица (прости переходы на личность)

ненамного отличны чертами от гадов ползучих.

между тем, наша плоть исключительна, конгениальна

плоти Божьего Сына, Который родился от Девы;

Его слава для греков глупа, для евреев скандальна,

но для призванных слаще плода приснопамятной Евы.

я не тот проповедник, что ты бы хотела, однако,

мое сердце и эти куски благовестия греют,

под столом у детей Элогима любая собака

может брюхо набить, если вовремя вытянет шею.

эту малую лепту, омытую водкой и снегом

я внесу, как всегда, не туда, избежав наказанья,

чтоб до смерти не знало покоя бездомное эго,

громко стукни костяшками пальцев по древу познанья.

октябрь 2000 г.

тать

половицы трескучи. я - тать в ночи,

увлечен как любовник своей татьбой,

на бедре позвякивают ключи

от чуланов глухих за печной трубой.

да и нешто не знает любой дурак,

что чуланы те ломятся от добра?

проведешь рукой - паутина, мрак,

но потемки - исподнее для вора.

мне потемки - что мамки родной подол,

или бабы моей сумасшедший глаз.

истопник бумагу сует в подзол,

я же - тело свое в подзаборный лаз.

я же сам как свечка, хоть нет огня,

хоть погашен окурком, ушел в распыл,

но еще проедусь, мошной звеня,

мимо тех трущоб, где болел и стыл.

накажу купчину, чтоб знал чурбан,

что не всё купаться ему в меду,

что не век брюхатить капустой жбан,

не сбеднеет авось, не впадет в нужду.

......................................................

колотушками ходит от страха кость,

мне с овчинку небо и воздух мал.

в доме вора застал именитый гость,

как пальнул... в осколках себя узнал.

21 октября 2000 г.

Миллениум

Скрути свою дуду в бараний рог,

а коли нет - набей ее щеками

и легкими, и, стиснув ремешками,

дуди на перекрестке всех дорог.

Увещевай прохожих и иных,

членораздельно, празднично и шумно,

на стогна поспешать, бросая гумна,

попутками и на перекладных.

Пускай бегут, поспешно запахнув

пальто, манто, бурнусы и халаты

все кто ни есть: женаты, не женаты,

кто за мужем, и кто на все махнув

в ничтожестве толчет свою печаль,

кто марширует, пахнет керосином,

торгует анашой и пектусином,

кто кофе пьет и разливает чай.

Дуди в дуду до посиненья губ

до судорог межручья и межглазья,

пускай глядят, оставив безобразья,

как новый век, беспомощен и глуп,

доверчиво пищит над скорлупой.

Астрологов окончена осада,

и падает спокойно, без надсада

январский дождь - кислотный и скупой.

23 ноября 2000 г.

***

памяти В. Ходасевича

Так сон меня качает и манит

своей широкой ласковой ладонью:

обманет, обведет, угомонит

и отряхнет в пугливую, воронью,

глухую ночь. И там уже ничто

не солоно, не радостно, безгласно -

так скомканное грязное пальто

уже на все, почти на все согласно.

Там трын-трава и черные кульки

замерзших птиц разбросаны по полю:

гранаты смерти, тления мальки

в пучине сна. На чью придутся долю

их гулкие разрывы? Дикий зверь

бежит по кромке, огибая пашню.

Он мне знаком. Зачем я здесь теперь?

и почему так холодно и страшно?

В прозекторской, на цинковом столе,

где ни зверья, ни рыбы и ни птицы,

прилягу я, чтобы уснуть в земле, -

пусть колос прорастет в моей глазнице.

2000

***

что мне сказать мой Бог я так невнятен

душа - ковер из черно-белых пятен

и пальцы точно веточки дрожат

и каждый жест коряв и неопрятен

и губы только хлебом дорожат

чем накормить детей Твоих и прочих

когда смешон и крив мой дикий почерк

и грустным мыслям тесно на листе

и тени из подполья среди ночи

клешнями трут по пестрой бересте

и не солгать и не залить елеем

все то что мы любить уже умеем

и что немея сердце сторожит

как пес цепной пока не околеем

пока завод пружиночный кружит

и как опять впотьмах нащупать двери

и за порог не зряче а по вере

шагнуть в густой и терпкой тишине

и ощутить как прежде в полной мере

что я прощен что Ты опять во мне

25 февраля 2001

***

В то время мне ложились в руку сны

как живописца радостные кисти.

И я писал портрет моей весны:

все грани мира были мне ясны,

и тайны открывались в птичьем свисте.

Я познавал несбыточный язык

лесной тропы и камышовой пади,

где под суровым росчерком грозы

не капли низвергались, но азы

на водомерок тонкие тетради.

Кто там свистел, кто щелкал и трещал

в листве густой невидимый и быстрый?

Чей голос ему в чаще отвечал,

и кто призывно ветками качал

над берегом Колочи или Истры?

А лес дышал и пил вечерний свет

как вина пьют, от нежности хмелея.

Я вопрошал, и он держал ответ:

то сойкой, то кузнечиком в траве,

то тенью набегая, то светлея.

Те дни остались медом и вином

(сон-пасека, сон-ягода живая)

в портрете женском темном поясном,

в календаре забытом отрывном

как радости закваска дрожжевая.

27-28 сентября 2001 г.

Алексею Цветкову

Я - наследник эпохи модерна,

человеческих дум властелин.

Не дешевый портвейн, а мадера;

не совковых костей пластилин,

а слеза на синюшном запястье,

Имя Божие в жадной горсти,

разночинца плебейские страсти

и гнильца в желтоватой кости.

Не селедка в дырявой кошелке -

рыба чир за полярный чертой,

да седые сибирские волки

в полуночной тайге под Читой,

или в грязных лесах под Челябой,

в Чебоксарах рябая родня.

И горячей красивою бабой

одаряет Создатель меня.

5 октября 2001 г.

Значит, снег...

Значит, снег... И ты на фоне снега

все глядишь в мутнеющий проем.

Крупная звезда, наверно Вега,

в завитке запуталась твоем

и погасла. Ветки, ветки, ветки -

сеть морщин над парковой тропой.

На казенной наволочке метки -

отпечаток родины скупой.

Снег идет... легко, неторопливо,

и скрипит несмазанная дверь.

Ты стоишь и смотришь терпеливо.

Ты такая тихая теперь.

Мир в снегу. Земля белее мела.

Изморозью тронуто окно.

Белый лебедь! Белая омела!

Белое сухое толокно...

Белый бинт... но, знаешь, сердце чует

это нас с тобой, наверняка,

белизной бинтует и врачует

добрая и крепкая рука.

октябрь 2001

Ты вся во мне

Ты вся во мне, когда летит листва,

и воздух шьет портновским клювом ворон,

и времени тугая тетива

поет о смерти тополиным кронам.

Ты вся во мне, когда кругом вода,

и жабры вырастают у прохожих,

плывущих по проспектам в никуда -

в порожние дома из непорожних.

Ты вся во мне под сеточкой дождя,

почти неуловимая для зренья,

дрожащая как перья у вождя,

курящего священные коренья.

И я дышу густой копной волос,

как дышит луг невывезенным стогом,

как на Лосином острове колосс

шуршит в ветвях одервеневшим рогом.

Когда мы совпадем, случится снег.

Он упадет, несметный и красивый,

на как обычно средней полосе,

в предсердии поруганной России.

Но где-то подо льдом наступит сбой.

Небесный свет зовет меня обратно,

и по весне я прорасту тобой,

как тополь, оскопленный многократно.

октябрь 2001

Из глубины

Есть только пар в дверях тысячелетья,

и зимнее дыханье на оконце,

блестящее узорами при свете

холодного полуденного солнца.

Есть ветер. Он, курильщик и астматик,

замученный простудами астеник,

глотает дым секретных предприятий,

и кашляет на островки растений.

И есть вода, подернутая пленкой

нерадужной, но радужная с виду.

Высотный дом с кубической мошонкой

как памятник покойному Евклиду.

Я здесь живу. В люминесцентной крошке

мое лицо и тысячи подобных

как души мертвых на античной брошке

застыли в выраженьях неудобных.

Лишь иногда при виде свежей крови

речь оживает, мимика, движенья

и ненадежно держатся на слове

языческого жертвоприношенья.

В аду метро - с работы, на работу -

я жду, когда в подземные владенья

сойдет, как в ту победную субботу,

Христос, даруя грешникам прощенье.

7 ноября 2001 г.

***

памяти Б. Чичибабина

Я в жизни видел мало зла.

Вполне возможно дело в этом:

По легким университетам

Меня нелегкая везла.

Я видел слишком мало зла.

Как я хотел дышать и жить

И пить свое, и есть густое

И не затягивать постоя,

Но вовремя за все платить.

Да, я хотел дышать и жить!

Я слышу горькое "увы"

И вижу, в некотором роде,

Что жизнь как женщина проходит,

Не поднимая головы.

И слышу тихое "увы"...

Всё книжки умные читал,

Ждал одобренья от кого-то,

На дядю до ночи работал,

И совесть вроде бы чиста.

Всё книжки умные листал.

Я ничего не накопил

как посторонний, гость, прохожий.

Так дай мне полной мерой, Боже,

За все любовью заплатить!

май 2002 г.

Бабочка

Который бабочка - пускай летит на свет

/Виталий Кальпиди/

Ты - просто сон в моей пустой руке

и не похожа ни на что другое;

так пламя застревает в мотыльке

и в нем трепещет пепельной дугою.

О, ты жива покуда я смотрю

на твой узор и шевелю губами.

Ты - бабочка, подарок сентябрю

с его дождем, прохладой и грибами.

Что птица, там, ворона, соловей!

а твой полет изящней и полнее;

не сахарней - скорее солоней

пыльца твоя и перышек плотнее.

О, бабочка, ты видишь этот свет,

не тот вверху, а ниже, из под кожи -

тепло мое, которого здесь нет,

которому я противоположен.

Ты движешься пока я говорю:

- Лети ко мне, коснись меня крылами!

Ты умираешь, значит, я горю...

И тишина. И пепел между нами.

3 июня 2002 г.

сад сентябрь

вот, собственно, и все. посторонилось лето,

и катятся дымы, и паданцы лежат.

переизбыток сна, нет, недостаток света

сырой рукой дождя к вискам твоим прижат.

вот, пальцами скользя по бугоркам надбровным,

дождь шепчет: "ни черта", - и повторяет: "жди".

и ветер сентября своим дыханьем ровным

застал тебя врасплох, с ладонью на груди.

и больше ни-че-го. не хочется. не надо.

одно сплошное "не" на выдох и на вдох.

на мякоти земной, среди пустого сада:

трава и тишина... нет, человек и Бог.

16 августа 2002 г.

мастеровые

где-то там, в облаках, золотое везде,

водородное всюду божественных сил:

на заляпанной временем лунной фрезе

и на солнце, что мудрый Коперник носил

с абразивом алмазным нетронутых звезд

в неказистом футляре, с подзорной трубой

(а в доскy Реформации кованый гвоздь

забивая, Игнатий держал над собой

заводные светила, но речь не о нем).

так скажи мне, товарищ, в пустой мастерской,

что нам делать теперь ослепительным днем

в пустоте, в суете, в маете воровской?

.....................................................

ты молчишь. отпечаток тяжелого лба

на оконном стекле. облезает закат,

заржавелый от крови. седьмая труба

пробивает фасада картонный плакат.

28 сентября 2002 г.

Оставить комментарий © Copyright Журнал Рец (nastin@polutona.ru) Размещен: 22/05/2003, изменен: 17/02/2009. 242k. Статистика. Сборник стихов: Поэзия		Ваша оценка:
Аннотация: Елена Журавлева, Бахыт Кенжеев, Екатерина Щеглова, Дмитрий Булатов, Юлия Тишковская, Евгений Паламарчук, Ирина Максимова, Павел Настин, Наталья Антонова, Анна Вовк, Андрей Борейко

Журнал Рец : другие произведения.

[журнал Рец 4, май 2003]