Я навсегда запомню эту грозу. Не потому что увидела ее впервые. Не потому что ветвистые молнии были похожи на костлявые лапы старухи смерти. Не потому что гром был таким ужасным, словно небо готовилось упасть, а град как подтверждение этой угрозы казался осколками падающего неба. Не это меня потрясло. Неизгладимое впечатление на меня произвел рассказ моей бабушки...
Мы приехали в село Кашкаранцы, что находится на берегу Баренцева моря на летние каникулы. Мы - это я и мой младший брат Артем. Родители отправили нас к бабушке, чтобы немного отдохнуть от нас, так как с братцем мы частенько устраивали "кровопролитные" бои. Поначалу эта затея не показалась нам с Артемкой забавной, ведь в Кашкаранцах не так уж тепло, да и смотреть не на что. Берег холодного моря. Покосившиеся домики - избушки. Старики да старушки. Старый маяк. Церковь. Словом - ничего для нас достопримечательного.
Первые недели июня мы еще могли наслаждаться летним теплом, но чем ближе становилась середина лета, тем все холоднее и холоднее становился день. Зачастили дожди, и нам ничего не оставалось, кроме как наблюдать за бабушкиным вязанием да слушать ее рассказы.
Бабушку мою звали Агата. В Кашкаранцах она прожила почти всю свою жизнь, и знала об этом месте много интересных историй. Жила бабушка Агата на крохотную пенсию, иногда продавала свои вязаные изделия, иногда пускала переночевать какого-нибудь ученого, моряка или просто туриста. Во дворе ее дома - избушки была маленькая теплица, в которой росли крохотные помидорки и огурчики, а в доме на широких подоконниках стояли ящики с рассадой зеленого гороха. Вот и все пропитание.
Все хозяйство бабушки представляло собой уютный мир старых сказок. В комнате, где мы с Артемкой поселились, было немного мебели. В дальнем углу стояла моя кровать, застеленная сине-голубым вязаным покрывалом. На покрывале восседала накрахмаленная подушка, укрытая ажурной наволочкой. У окна стоял старый скрипучий диван темно-зеленого цвета, на котором почивал Артемка. Возле кровати стоял старый комод, крышка которого была аккуратно застелена разноцветной вязаной салфеткой. На салфетке сидели три старые куклы и один потертый заяц с барабаном - отголоски нашего с Артемкой детства, шкатулка со старыми бабушкиными украшениями, вазочка с тремя клубочками ниток. Над комодом висело зеркало в деревянной раме. Потертый местами ковер с изображением маленького всадника на белом коне лежал на деревянном полу. Под потолком раскачивалась одинокая лампочка, неприкрытая абажуром. Стены украшали черно-белые фотографии наших родителей в детстве и самой бабушки Агаты, а также фотографии неизвестных нам людей.
Комната бабушки представляла собой сочетание кухни и спальни. В самом дальнем углу поближе к окну стояла железная кровать, так же аккуратно застеленная покрывалом, как и моя. У самого окна стояли два продавленных кресла, на спинках которых висели белоснежные кружевные салфетки. Рядом стоял огромный старый сундук, где бабушка хранила свои вязальные принадлежности, старые наряды, пару сношенных сапог, наши с Артемкой детские рисунки. В противоположной части комнаты располагалась современная газовая плита, которую купили родители. Я помню, как мы всей семьей чуть ли не со слезами умоляли бабушку Агату принять этот подарок. Рядом с плитой раковина, над которой висело ведерко с водой. Чуть дальше стоял четвероногий стол из светлого необтесанного дерева, накрытый белой скатертью. В компании со столом была лавка и стул. В одном из углов - маленькая печка - спасение от морозов.
Все в этом маленьком домике пахло чистотой, уютом, бабушкиной заботой и добротой. Но было кое-что еще, что я никак не могла почувствовать и понять в полной мере. Случается порой краем глаза заметить какое-то движение, но повернешься - ничего нет, все на своих местах. Что- то подобное испытывала я у бабушки.
Это был какой - то странный скрытый мир набожного страха, в который бабушка никого не пускала, словно хотела оградить всех от чего - то страшного и опасного. Но я замечала все своим любопытным глазом. Так, например, в числе фотографий на стене в нашей с Артемкой комнате на почетном месте висела икона Божьей Матери с младенцем Иисусом. Над диваном Артемки висело распятие, а в комнате бабушки в "красном" углу был небольшой алтарь. В сундуке среди барахла я однажды отыскала потертый церковный букварь конца девятнадцатого века с молитвами. Все это было очень странно для меня, ведь я никогда не слышала, чтобы бабушка молилась или вообще когда-либо упоминала Христа. Она никогда - даже украдкой! - не крестилась. На теле ее не висел крест и, поскольку я знаю, бабушка Агата вообще не была крещена.
Эти странности более отчетливо я заметила только сейчас и поделилась ими с Артемкой. Но он сказал, что в этом нет ничего странного: все люди к определенному возрасту начинают становиться набожными. У самой же бабушки я ничего спросить не решалась.
Наверное, я так и жила бы в неведении, если бы не та гроза, напомнившая бабушке Агате самый страшный день в ее жизни...
Я и сейчас помню эту дату - одиннадцатое июля - день, изменивший мое мировоззрение, всю мою дальнейшую жизнь. Утро выдалось хмурым и холодным. С моря на Кашкаранцы потянулись черные тучи, не предвещавшие ничего хорошего. Бабушка Агата тревожно поглядывала на них, стоя на берегу. Сильный ветер играл с подолом ее юбки, капли холодной морской воды летели ей в лицо, но она словно ничего этого не замечала. Бабушка продолжала долгое время всматриваться в тучи, а затем вдруг резко повернула голову в сторону маяка и, прищурившись, пробежала по нему взглядом снизу вверх. После она зашла в дом, схватила тряпку, протерла от пыли все иконы, зажгла свечки в "красном" углу, постояла немного. Мы не решались ее тревожить. Какое - то время в доме стояла гнетущая тишина. Но вот бабушка Агата вздохнула, повернулась к нам и улыбнулась. Однако мне удалось заметить тень страха на ее лице и обратить внимание на напряженный взгляд, чуть смягченный улыбкой. "Пойдемте, ребятки, поможете мне закрыть теплицу", - сказала она. Мы с Артемкой кивнули и поднялись со своих мест. Вдруг с неба послышался отдаленный раскат грома. Бабушка нахмурила брови и снова внимательно посмотрела на тучи. "Пойдемте скорее!", - поторопила она, и мы втроем кинулись во двор.
Пока Артемка тащил из чулана, пристроенного к домику, моток брезента, мы с бабушкой, кутаясь в теплые кофты, молча смотрели в землю, каждая думая о своем. Я все гадала, что же так потревожило бабушку; а о чем же думала она тогда, мне было не под силу угадать. Но вот пришел Артемка, и мы принялись укрывать теплицу от намечающейся грозы. Когда последний штырь был продет через дыру в брезенте и крепко вбит в землю, бабушка Агата велела нам идти домой, а сама бросилась закрывать ставни. В это время небо стало уже совсем темным, почти черным. Вбегая в дом, я заметила, как огромная молния прорезала темный небесный свод, мгновенно осветив все в округе. Бабушка сердито махнула на меня рукой, и я поспешила забежать в дом, где Артемка уже доставал толстые свечи и две керосиновые лампы. Во время грозы бабушка Агата всегда запрещала нам включать электричество, поэтому брат уже заранее приготовил все необходимое для того, чтобы мы не остались в темноте.
Лишь только я села в кресло, как ударил такой ужасающе сильный гром, что задрожали стены. И сразу же после этого мы услышали, как полил дождь. Видеть мы его не могли, так как бабушка уже закрыла все ставни. Она как раз вбегала в дом, успевшая изрядно вымокнуть, когда сквозь щели в ставнях в комнату прорвался свет от очередной молнии. Бабушка Агата выглядела очень встревоженной, она побледнела и ее губы нервно подрагивали. Мы с Артемкой тоже были испуганы, но не решались друг другу в этом признаться.
Прошло около десяти минут. В доме, по - прежнему, было ужасающе тихо, отчего казалось, что буря снаружи набирает силу. Просто невыносимо было слушать, как монотонно стучит по ставням град. Я только на секунду попыталась выглянуть в окно, но бабушка тут же отдернула меня и, грозно сдвинув брови, погрозила пальцем. Она, в то время как мы с Артемкой молча сидели в креслах, бегала по дому и проверяла, все ли окна закрыты, не продувает ли где, зажигала свечи и лампы, каждую минуту проверяла: горят ли свечки у алтаря. В конце концов, я не удержалась и спросила у бабушки Агаты, что происходит, почему она так волнуется. Брат повернул голову в мою сторону и неодобрительно поджал губы. В это время комнату снова осветила вспышка молнии, а следом прогремел устрашающий раскат грома. Бабушка, остановившаяся посреди комнаты, заставленная мною врасплох, охнула и устало покачала головой. Я встала с кресла, уступая ей место, и она неуверенно подошла к нам и присела. Долгое время, показавшееся мне вечностью, бабушка Агата пристально смотрела мне в глаза. Потом, словно решившись, она села прямо, как она всегда садилась, когда готовилась нам что - нибудь рассказать, и сложила руки на коленях. Комнату снова осветила молния, и в глаза мне бросились тонкие сеточки морщин, покрывавшие тыльные стороны бабушкиных ладоней. Громко вздохнув, она начала рассказ о том времени, когда её руки были еще совсем молодыми...
II
"Мой отец работал моряком на одном из кораблей, перевозившем лед с моря на сушу. Мать моя умерла, едва родив меня, поэтому мне приходилось всю жизнь учиться бороться со своим одиночеством. Младенческие годы я прожила у своей бабки под Североморском. Корабль отца тогда плавал в Баренцевом море, поэтому нам легко было встречаться. До сих пор помню, как я босиком бежала к нему, а он ждал меня, раскинув руки. Бабка стояла на пороге дома и приговаривала: "Вот егоза!". С разбегу я прыгала в отцовские объятия, а он громко смеялся и звонко целовал меня в обе щеки. У него были борода и усы, и когда он целовал меня, мне становилось щекотно, и я начинала визжать и вырываться. Отец аккуратно ставил меня на землю, делал серьёзное лицо, упирал руки в бока и спрашивал: не шалила ли я слишком много. Я поворачивала голову к бабке и кричала: "Ба! Папа спрашивает: не шалила ли я!". Бабка махала рукой и кричала: "Шалила, чего уж там!", потом громко смеялась и звала нас в дом. Отец поднимал меня на руки, и мы бегом неслись к дому.
Бабка умерла, когда мне исполнилось шестнадцать лет. Отец понимал, что одна я с хозяйством не справлюсь, да тут еще корабль их теперь работал не в Баренцевом, а в Белом море, и поэтому виделись мы реже. Я осталась совсем одна. Местные бабки все гнали меня замуж, но отец строго - настрого запретил их слушать. "Вот выучишься, тогда ступай замуж! А пока я тебя такую неумеху никуда не пущу!", - говорил он мне, грозно нахмурив брови. До шестнадцати лет еще при жизни бабки я ходила в местную школу, где получила среднее образование. Но отец все мечтал отдать меня в Высшее учебное заведение, поэтому он и работал так усердно - деньги копил. И это случилось. Вернувшись из очередной командировки, отец с гордостью объявил мне, что я зачислена в Архангельский педагогический институт на исторический факультет. Мне пришлось распрощаться с насиженным местом и отправиться в чужой город.
Это был 1966 год - время, когда для студентов только начинали отстраивать общежития. Только совсем недавно люди расправили плечи после войны. Только совсем недавно жизнь начала налаживаться, и люди стали смотреть на мир оптимистичнее. Ну а я на скопленные отцом деньги жила даже лучше многих, за что меня не очень жаловали. Ведь то было время коммунизма, равенства, общества. Моя же жизнь прошла в сельской глуши, я рано лишилась родителей, рано повзрослела и привыкла в этой жизни опираться только на себя. Мне были чужды эти идеологические законы равенства, поэтому я жила отдельно от студентов и не особо активно участвовала в студенческой жизни.
Однако преподаватели меня любили, я вызывала у них уважение из-за своей страсти к архивоведению. Только представьте, ребятки, мне приходилось держать в руках бумаги, которым сотни лет! Я всегда испытывала трепет перед историей, перед ее мощной силой, ведь эта наука - есть мы сами. Она как обратный путь к нашим истокам. Порой задумываешься о своих поступках, задаешься вопросом: "А почему вот я так поступаю?", и история дает тебе ответ на этот вопрос: "А потому что твои предки испокон веков поступали так же". И ты начинаешь отслеживать жизнь предыдущих поколений в поисках истинных мотивов, ищешь, буквально землю роешь и вдруг сталкиваешься с абсолютно другой наукой - с географией!.. Для того чтобы быть историком мало знать только голые факты и даты - нужно еще уметь анализировать все данные, что имеешь, уметь понять подоплеку каждого события и к тому же обладать недюжими умственными способностями, широким кругозором.
Итак, я училась на архивоведа, день за днем проводила в пыльных библиотеках, копалась в бумагах, жила отдельно от людей, не вступала ни в какие партии, за что, кстати, была осуждаема и не один раз, и все ждала встречи с отцом. Я получила от него письмо, где он рассказывал о своих плаваниях, о том, что продал бабкин домик, о холодном ветре Белого моря. Упомянул отец тогда и о Кашкаранцах. Он рассказывал о маленьком селе на берегу моря, где живут мирные гостеприимные люди, занимающиеся рыбным промыслом. Ко всему прочему отец справлялся о моем здоровье, учебе, сокрушался, что мы никак не можем встретиться. Для меня наше долгое расставание тоже было тяжелым испытанием, ведь отец был единственным родным для меня человеком на Земле.
Из последующих отцовских писем я поняла, что он частенько теперь бывает в Кашкаранцах. И более того он писал об этом месте так, как будто влюблен в него. Описания моря, маленьких домиков, людей, живущих в них, старого заброшенного маяка были наполнены безмерной любовью уставшего, жаждущего покоя, старого моряка. Я могла только улыбаться, читая эти описания и мечтать, что когда - нибудь смогу увидеть это место. И вот, кажется, судьба решила помочь мне.
Я как обычно засиделась допоздна в своих архивах. Тогда мне уже разрешали пользоваться более древними бумагами, и это разрешение открыло мне абсолютно новый захватывающий мир, в который я окунулась с головой. Уже давно стемнело, и посетители библиотеки разошлись, оставив меня в одиночестве. Я тоже решила заканчивать изучение одного древнеславянского документа, как вдруг мой взгляд упал на папку с надписью "Дело о Кашкаранцах". Не стоит и говорить, каково было мое удивление. Не думая ни минуты, я, воровато оглянувшись по сторонам, кинулась к папке и раскрыла ее. Внутри оказалось несколько пожелтевших листов, датированных 1888 годом. Трясущимися руками я вытащила эти листы и буквально вгрызлась в текст. И написанное поразило меня настолько, что я невольно расплакалась. Вот какая история была изложена в этом документе.
III
События 5 января 1888 года, произошедшие в селе Кашкаранцы, расположенного на Терском берегу Белого моря, до сих пор никто не может объяснить. Это было одно из тех самых явлений Чуда человеческому взгляду, о которых все мы так много слышали, но так мало наблюдали лично. Воистину светлая вера человеческая в высшие силы Господни еще раз показала нам возможность пути спасения в самые страшные моменты нашей истории.
В Крещенский сочельник, около трех часов ночи жители села Кашкаранцы были разбужены странным шумом. Казалось, словно где-то в стороне моря один за другим рушатся валуны. Вскоре, отдаленный гул стал переходить в устрашающий грохот. Тогда люди решили выйти на улицу и посмотреть, что же происходит. Каковы были их чувства в момент, когда в свете факелов они увидели огромные, надвигающиеся со стороны моря, ледяные глыбы? Страх, паника, ужас сменяли друг друга. Люди не знали, как предотвратить неминуемую гибель, как остановить неумолимо надвигающихся "убийц". Единственную возможность спасения обреченные жители видели лишь в молитвах. Толпами они ринулись в Тихвинскую церковь и принялись слезно умолять Божью Матерь пощадить их. Молитвы их были искренни как никогда. Но глыбы льда неумолимо приближались.
Тогда решили послать за священником - иерейем Михаилом Истоминым. К моменту его прибытия людьми уже целиком завладели ужас и смятение, 41 карбас, 2 торговых судна, 11 бань, 6 дворов были превращены в деревянную пыль. Казалось, нет спасения от этих ужасных, все наступающих громадин. Ледяные массы возвышались горными уступами на 5, и даже 8 сажен высоты - 10, 5 и 17 метров соответственно. Для сравнения пятиэтажный дом имеет высоту 11 - 12 метров. Представьте теперь ужас, который испытывали жители села Кашкаранцы.
Увидев все своими глазами, отец Михаил призвал народ выйти с иконами навстречу гибели, моля Божью Матерь о спасении. Люди ответили на призыв, вышли на улицу и встали перед ледяными глыбами. Впереди были несущие икону Тихвинской Богоматери дьячок церкви и староста села. В гнетущей тишине не было ни звука. И тут как по команде все запели "Царица моя Преблагая, надежда моя Богородице...". Слезы слышались в их голосах, но люди были тверды в своем стремлении спастись. А лед продолжал неумолимо надвигаться. Казалось, еще секунда и он обрушится на этих бедных наивных людей, готовых ценой своей жизни отстаивать родную землю. Женщины со слезами прятали детишек за спины, народ готовился смиренно принять гибель. И в этот момент вдруг что - то изменилось. Сначала ледяные глыбы остановились, а затем попятились назад, словно их отталкивала мощная сила.
Люди не могли поверить, что гибель миновала. Они обнимались, целовались, плакали, молились, кто - то все еще недоверчиво смотрел на удаляющийся лед. В эту ночь Кашкаранцы были чудесным образом спасены.
Но все же что это было? Какова причина движения льдов? Не один из северных старожилов никогда не сталкивался с таким явлением, и никто не может понять: каким чудом жителям Кашкаранцев удалось спастись.
Некоторые углядели в этом явлении мистическую подоплеку. Здесь, дескать, налицо некий небывалый всплеск вечного противостояния между благодатной силой добра и мрачной злобой сил зла, безраздельно владевших этими землями с давних пор. Но так это или нет - для нас это навсегда останется тайной...
IV
Знали бы вы, ребята, с какой силой меня тянуло в Кашкаранцы. Я еще долго не могла отойти от прочитанного и целую неделю после того вечера ходила словно во сне. Из этого состояния меня вывело письмо отца, в котором он снова упоминал это чудесное место. И тогда я поняла... Да, в тот самый момент, когда увидела на конверте слово "Кашкаранцы", выведенное неаккуратным почерком, я поняла, что должна туда поехать, должна увидеть это благословенное село своими глазами.
Первым моим шагом навстречу судьбе стало заявление декану с просьбой послать меня на практику в Мурманскую область в село Кашкаранцы. Я придумала себе тему для диссертации, которую якобы намереваюсь там писать, собрала оставшиеся отцовские деньги и купила билет на пароход. Оставалось только одно важное дело: написать письмо отцу.
Это было одно из моих самых радостных писем. Я писала о том, что намереваюсь ехать с научной работой в Кашкаранцы, и теперь мы сможем встретиться. Встреча наша в моем представлении сопровождалась громким смехом, безмерной радостью, слезами облегчения, крепкими отцовскими объятиями, горьким запахом табака, жесткостью его усов и бороды. Мои воспоминания уносили меня в детство, к тем волнительным моментам встречи. Я с улыбкой вспоминала бабкин смех, грозный отцовский взгляд, в котором находилось место лукавому блеску, подарки, которые привозил мне из дальних плаваний отец. И безмерное счастье наполняло меня... Я знала, что скоро снова обрету семью, родного человека. Пусть ненадолго, но все же обрету...
Пожалуй, самым сложным во всей этой затее было договориться с институтом об отпуске. Я и так, мягко говоря, не была любимицей декана, а тут еще вон что захотела! Помню, что шла к нему в кабинет - нашего декана звали Николай Петрович - и вся собиралась, сжималась как пружина, готовая в любую секунду разжаться, подпрыгнуть вверх с сильной отдачей. Перед дверью я сделала несколько глубоких вдохов - выдохов и, гордо выпрямив спину, постучалась. "Войдите", - послышался голос по ту сторону двери. Я открыла дверь и решительно вошла. Николай Петрович долго сверлил меня грозным взглядом, потом чуть приподнял одну бровь, поправил очки, съехавшие с горбатого носа. Его рука потянулась к бумагам на столе и, схватив необходимый документ, протянула его мне. Декан прокашлялся и, скрыв улыбку, произнес: "Подписывай, горе!". Я не стану говорить, насколько хорошо и легко мне тогда стало и сколько благодарности было в моём взгляде, устремленном поверх головы Николая Петровича - в окно, в небо.
И вот весной 1969 года пароход "Заря" отчалил с архангельского причала, унося меня в Кашкаранцы - в место, уготованное мне судьбой. Всю дорогу я думала об отце. Дошло ли до него письмо? Рад ли он тому, что я еду к нему? Не разозлился ли из - за того, что мне на время пришлось оставить учебу? Чувства сменяли одно другое: тревога и радость, нетерпение и страх - все перемешалось внутри меня. Но самое главное было во мне: вера, что в ближайшее время моя душа сможет успокоиться, что мне удастся обрести гармонию, расслабиться. Как же я устала от этих недоброжелательных взглядов, от этих чужих, чуждых лиц, от непонимания и одиночества, от чувства потерянности, чувства бездомности. Архивы могли отвлечь меня от щемящей тоски, но они не могли быть моей жизненной опорой, не могли вдохновлять меня на жизнь. Единственное, что удерживало меня и заставляло идти вперед, выносить все невыносимое, - это желание быть с отцом, стремление найти семью, смысл своего существования, стремление стать нужной и любимой, преодолев страшные препятствия.
Отец был моим всем. Он был как спасительный свет маяка, который был так нужен мне в этой темноте, в этой холодной мерзкой темноте. Сама статная фигура отца с прямой осанкой, богатырскими плечами и глазами, в которых всегда горел такой знакомый и родной огонек, напоминала мне маяк. В дороге я чувствовала себя капитаном попавшего в страшную бурю корабля, который уже знает, что там, за горизонтом скоро покажется высокое вертикальное сооружение с глазом - линзой на самом верху, излучающим яркий долгожданный свет. Мой корабль нуждался в починке, причем срочной, а ноги мои жаждали коснуться земли, ощутить твердую почву под ногами.
Пароход следовал из Архангельска по Северной Двине, выходил в Двинскую губу, а затем в Белое море и причаливал в устье реки Варауга. Все время плавания я провела у себя в каюте с книгами и лишь изредка выходила на палубу полюбоваться закатом. Однажды, стоя на палубе и любуясь игрой солнечных лучей на воде, я услышала, как высоко в небе отчаянно крикнула чайка, и от этого звука у меня по спине пробежали мурашки. И вдруг совсем рядом со мной кто - то восторженно ахнул. Обернувшись на голос, я увидела пожилого мужчину, опиравшегося на трость и жмурившегося в лучах заходящего солнца. Розовые лучики отражались в его седых волосах, а ветер трепал его пышную прическу и полы длинного плаща. Мужчина открыл глаза и улыбнулся. Я улыбнулась в ответ. Он подмигнул. Это показалось мне немного странным, и мое тело инстинктивно отодвинулось от странного незнакомца подальше. "Море! Не оно ли - подлинный источник красоты?", - вдруг воскликнул мужчина. Я, стараясь казаться вежливой, кивнула и улыбнулась, однако поспешила отвернуться, показывая свое нежелание разговаривать. Но, похоже, у этого человека совершенно отсутствовало чувство такта. Он подошел ко мне поближе, коснулся ладонью моего плеча и, наклонившись совсем близко к моему лицу, спросил: "С вами все в порядке, девушка? У вас слишком измученный вид". Я, немного шокированная происходящим, не знала, что ответить, и поэтому просто стояла и удивленно смотрела на нежданного собеседника. Незнакомец улыбнулся снова и, переложив трость из одной руки в другую, продолжил: "Мое имя Никита Васильевич Долгов. Я работаю преподавателем истории в Архангельском педагогическом институте. Вот сейчас еду в небольшое село Кашкаранцы для изучения старых легенд. Знаете ли, Кашкаранцы славятся своими удивительными историями". Он замолчал и с ожиданием посмотрел на меня. Меня же сейчас совершенно не волновали никакие легенды, но я все же попыталась изобразить вежливую готовность слушать. Долгов, получив мое одобрение, улыбнулся как довольный сытый кот и начал свой рассказ.
Каково же было мое удивление, ребята, когда я поняла, что профессор рассказывает уже известную мне историю о нашествии льдов на Кашкаранцы. Только в его рассказе больший упор делался на мистическую сторону события, было даже что-то оккультное в его версии, но не было место религиозному. Внимательно дослушав до середины повествования, я начала отвлекаться, претворяясь, что слушаю. Мой взгляд скользнул еще раз по водной глади, блестевшей в лучах заходящего солнца, по опустевшей палубе, по самому профессору. А потом я начала думать об отце, о том, как мы встретимся. Мечты завели меня настолько далеко, что я сама не заметила, как соглашаюсь с профессором. О боже мой! На что же это я согласилась - то?! Заметив в моем лице тень сомнения, Долгов поспешил добавить: "Да вы не волнуйтесь, я не доставлю вам хлопот. Только скажите, над чем вы работаете? Мне бы хотелось подумать сегодня над вашей темой. Я, знаете ли, сплю плохо". И только тут до меня дошло, что я согласилась сотрудничать с ним в его работе. Ну что ж... Это было не так страшно... Как могло бы быть.
V
Итак, мы оказались в Кашкаранцах. Во все остальное время путешествия Долгов был ненавязчив, поэтому я могла спокойно заниматься своими делами. Когда же мы прибыли в Кашкаранцы, я поняла, как мне с ним повезло. Ведь меня там никто не ждал особо, ехала я практически в никуда. А вот Никита Васильевич заранее все продумал, и когда мы оказались на месте, нам не пришлось долго скитаться в поисках крова. Для нас был заранее приготовлен маленький домик, в который Долгов, узнав, что мне негде остановиться, вежливо меня пригласил. Я подумала, что поживу с ним немного до приезда отца, притворюсь, что увлечена работой, а сама дождусь родителя и распрощаюсь с профессором.
В первую ночь была страшная гроза. Чем - то она напоминала эту, но все же отдаленно. Страшнее этой грозы была только одна. Но о ней позже. Я, помню, страшно испугалась. И хоть и не была особо верующей - в то время все в Бога не верили, - украдкой перекрестилась. Всю ночь я не смыкала глаз: сначала от страха, потом от тревоги за отца. И утром, когда Долгов поднял меня на работу, еле держалась на ногах. Да в тот день мы не много - то и узнали. Так, познакомились с местным населением, погостили у местных бабушек, осмотрели село и все. А еще тогда я приметила старый маяк, стоящий на окраине у самого берега. Почему-то он меня тогда привлек.
На следующий день мне удалось тайком сбежать от Долгова и расспросить мужиков, не слышали ли они чего о корабле моего отца. Мне ответили, что вскоре вроде должен прибыть такой корабль, да только точно дату они мне назвать не могут. Со дня на день, мол, ожидаем. Почему - то мне стало так неспокойно, и я в большом смятении вернулась в дом.
Корабля не было и на следующий день, и мне пришлось пойти с профессором по домам, расспрашивать бабушек да дедушек о местных обычаях, выпытывать у них местные легенды. Все рассказывали о случае со святой иконой, а больше ничего. Мне -то было все равно, а вот Долгов заметно поник духом. Но тут одна из бабок окликнула нас. Мы обернулись на ее зов. Она была совсем старенькая и немощная, прямо шелестела как лист на ветру. Казалось, чуть сильнее ветер подует, рассыплется она вовсе. Костлявой бледной рукой подозвала меня к себе старушка. Долгов было пошел за мной следом, да она ему велела оставаться на месте. "Не верю я им, разбойникам этаким!" - прошамкала она своим беззубым ртом. Я вежливо улыбнулась и спросила, что она от меня хочет. Бабушка нахмурилась. "Да ты никак спешишь куда, девка! Ишь вострая какая! Давай-ка лучше проводи меня. Тяжело мне самой до дому дойти", - пробурчала она. Мне ничего не оставалось делать, как выполнить ее указ. Я обернулась и махнула рукой профессору, мол, идите, я догоню.
Пока мы шли со старушкой, она все выпытывала у меня, кто я, да откуда, да зачем сюда приехала. Я сказала, что приехала по работе, собираю местные легенды. Старушка рассмеялась, и ее смех напомнил мне скрежет ржавого металла о стекло: "Легенды, говоришь... Ладно. Слушай легенду, расскажу тебе". Я уже ожидала услышать знакомую историю об иконе и удивилась, услышав совсем другой рассказ.
VI
Мимо Кашкаранцев всегда проходят корабли. Какие - то причаливают, какие - то нет. Но то, что это село являлось одним из самых старых портовых мест, ни для кого не секрет.
Еще издревле у самого берега моря был построен маяк, чтобы корабли не заблудились во время очередной кашкаранской грозы. Этот маяк и сейчас стоит, да только уж теперь он нерабочий. Боятся местные жители его зажигать, а причиной тому вот такое происшествие.
Через несколько лет после случая с Тихвинской иконой один из жителей села заметил далеко в море одинокую шлюпку, а в ней человека. Отправили за ним пару мужиков в деревянной лодке. Вернулись они через день сами не свои, да притащили человека с собой того, что из шлюпки, еле живого. Как только он пришел в себя, понес страшный бред о каких - то пиратах, преступниках, бандитах, убийствах. Никто ему не поверил, даже слушать никто его не стал. Тогда этот человек пошел к Миколе, дежурному на маяке, и потребовал, чтобы он ни в коем случае не зажигал маяк. Микола со свойственной ему гостеприимностью накрыл на стол, усадил моряка, опрокинули они с ним по рюмке... И тогда морячок - то этот все и рассказал. А рассказал вот что.
Он вместе с товарищами плыл на Соловки. Сам он военный, и корабль их был военный. И везли они десяток разбойников на казнь. А разбойники эти в бывшем пиратами были, грабежом занимались в Белом море. Когда они начали приближаться к Кашкаранцам, на корабле среди ночи началась страшная резня. Пиратам как - то удалось освободиться, они захватили власть на корабле и взяли курс на сушу - на село наше. Им сейчас главное - уйти любой ценой. Так что коли причалят они к Кашкаранцам, кровь местных жителей польется рекой. Этому морячку чудом удалось бежать, и он должен заставить Миколу не зажигать маяк сегодня ночью. Если маяк гореть не будет, пираты заблудятся в ночи и погибнут. Тогда и сами жители Кашкаранцев будут в безопасности.
Микола созвал весь народ кашкаранский на сельское собрание и передал рассказ морячка. Так и так, мол, что делать будем. Жители потолковали и решили поверить чужаку. А в эту же ночь увидели они далеко в море корабль. Но тут началась страшная гроза, и он скрылся с их глаз, а утром к берегу пристали сломанные балки, да порванный парус. Моряк остался жить в Кашкаранцах, даже взялся с мужиками церковь строить в честь своего спасения.
Да только вот с тех пор ни один корабль не может пройти мимо Кашкаранцев, потому что боятся местные, что обозленные пиратские души увидят свет, да и повыползают на берег и учинят расправу над селом. Маяк с того дня так ни разу и не зажгли.
VII
Услышав эту историю, я все никак не могла понять: как тогда корабль моего отца спокойно причаливал к селу...
Вернувшись от старушки, я сразу же пересказала историю Долгову, радости которого не было предела. Он переписал ее к себе в блокнотик и довольный улегся спать. А я опять не смогла сомкнуть глаз: мне стало еще тревожней за отца. Меня все не отпускал вопрос: как же тогда отец найдет дорогу во тьме? А если еще и гроза начнется, что тогда будет? И почему никто из местных жителей не рассказывал об этом случае? Почему все умалчивали об этом происшествии?
Не дождавшись рассвета, я оделась и пошла к маяку, чтобы поговорить со смотрителем. В его сторожке свет не горел, но все же моя рука твердо постучала в его дверь. Немного постояв в темноте, я услышала громкое ворчание и шаркающие шаги. Внезапно дверь открылась, и на пороге оказался дряхлый старичок с ужасными злыми глазами. "Чего среди ночи барабанишь?!" - гаркнул он. Я невольно попятилась, но, вспомнив о своем деле, собралась с духом и твердо ответила, что мне нужно поговорить. Дед грозно оглядел меня, махнул рукой и прошел вглубь сторожки. Пока я, съежившись от страха и холода, неуверенно пробиралась в темноту помещения, он зажег керосиновую лампу и сел на стул. "Ну? Чего надо?" - буркнул смотритель. Я поведала ему свою историю об отце и спросила, правда ли, что маяк уже столько лет не зажигают. Дед крякнул: "Это кто ж такой тебе басню - то эту поведал, а?!". "Старушка одна", - дрожащим голосом проговорила я. "Мда", - прокряхтел смотритель, поднялся со стула и на дрожащих ногах подошел к шкафу. Я стояла как вкопанная, боясь даже пикнуть. Дед достал из кармана своей куртки коробку с табаком, оторвал клочок газеты, скрутил самокрутку и, вернувшись на прежнее место, закурил. "Значит так", - сказал он через какое - то время. - "Бабка тебе правду сказала, окаянная такая. Не зажигаем мы маяк. А я здесь просто так, как чучело филина пылюсь в этой сторожке. А отец твой, скорее всего, к нам по суше добирался. Может, высаживался где подальше. Вон, мыс у нас недалеко тут. Может, там". Дед немного помолчал. "А я тебе, девка, ничем не помогу. Маяк как не зажигали, так и не будем. Боюсь я беду накликать", - добавил он.
Я молча вышла из сторожки и медленно побрела домой. "Да что же это за трусы такие суеверные тут живут?!" - думала я. Негодованию моему не было предела. Было в моей душе место и страху. А что если отец в это раз собирается причаливать у самого берега Кашкаранцев? Ведь он легенду не знает. Не знает, что местное население такое суеверное. А что если начнется гроза? Я не могла допустить даже мысли о том, что отец погибнет. Столько лет мне приходилось жить вдали от него, страдать в одиночестве, быть непонятой... Нет, так просто потерять его я не могла.
Вернулась я домой с рассветом. Долгов уже поднялся и ждал меня, чтобы сообщить, что ему вдруг срочно понадобилось на Соловки. Я отказалась с ним ехать, и вот так мы распрощались. Больше я о нем ничего не слышала.
Теперь мое одиночество снова ко мне вернулось. Только теперь оно было вдвойне тягостнее. Каждый день я выбегала на берег посмотреть, не видно ли корабля. Но проходили дни, а его так и не было. Я совсем отчаялась ждать и уж было подумала, что с отцом что - то случилась, как вдруг однажды утром далеко в море увидела маленькую точку. В одолженный у мужиков бинокль я увидела, что это корабль моего отца. Боже! Как же я была счастлива! Я думала, что это самый лучший день в моей жизни. Как бы ни так. Все что случилось дальше, навсегда изменило мою жизнь, да и меня с ней в придачу.
VIII
В то утро, когда я увидела на горизонте корабль отца, небо было ясное и чистое, но ближе к полудню с севера стали угрожающе надвигаться темные тучи. Меня охватил жуткий страх. Я была уверена, что это корабль отца. И также я была уверена в том, что он собирается причаливать у Кашкаранцев. И к тому же я знала, что село Кашкаранцы маяк зажигать ночью не собирается.
Но это был мой отец! Это был самый дорогой и близкий мне человек! Больше того - это был смысл моей одинокой жизни! И его спасение было моим долгом. Поэтому я снова пришла к смотрителю и потребовала, чтобы сегодня ночью маяк горел. Дед долго смотрел на меня, прищурившись и не выпуская папиросу изо рта, а потом проскрипел: "Собирай людей и спрашивай. Коль согласны, будь по-твоему".
Я кинулась созывать все село на собрание, но меня даже слушать не хотели. Бабки жаловались на боль в пояснице, ломоту в костях и свой возраст. Одним словом, никто не хотел выходить из дома. Их не волновала жизнь моего отца. В отчаянии я кинулась к той самой старушке, что рассказала мне эту жуткую суеверную историю. И на мое удивление она спокойно выслушала меня и согласилась, что маяк должен гореть сегодня ночью. Когда же она узнала, что остальные жители села меня не поддержали, старушка лукаво улыбнулась и прошамкала мне в самое ухо: "А ты смекни-ка! Прямо так уж и сложно рычаг повернуть". Потом она развернулась и закрыла дверь. С минуту я стояла в смятении. Как же мне самой это не пришло в голову! Я же могу сама зажечь маяк и спасти корабль отца! Радостная я побежала на берег и стала ждать темноты.
К вечеру небо полностью заволокло черными тучами, так что стало ясно: гроза неминуема. Я спряталась за сторожкой смотрителя и стала ждать, когда он погасит свет. Казалось, время ползет медленно как улитка. Больше всего меня пугало то, что гроза может начаться раньше, чем дед уляжется спать. Так и произошло. Сначала над моей головой сверкнула огромная ветвистая молния, через несколько секунд грянул гром и почти сразу же огромные капли, срываясь с неба, стали тяжело опускаться на землю. А вместе с каплями воды начал падать и лед. Град. Находиться на улице мне стало опасно, поэтому я на свой страх и риск решила пробраться к маяку. Мне удалось пробраться незамеченной. Как только я оказалась внутри и увидела все эти рычаги, позволяющие зажигать маяк, на меня обрушилось то, чего я не хотела больше всего - сомнение.
А что если все это правда? Что если души пиратов действительно там, в море и ждут сигнального света маяка, чтобы выбраться на сушу и устроить кровавую расправу? Что если, попытавшись спасти отца, я поставлю под угрозу жизнь всего села? Чем виноваты эти старики и старушки? Вдруг вся эта история не просто суеверие?
Но ведь на карту поставлена жизнь моего отца! Господи, в тот момент я думала, что мое сердце разорвется. Я уж было занесла руку над рычагом, сжала в ладони холодный ржавый металл, собралась нажать на ручку и опустить ее вниз... Но сомнение, к которому теперь примешался и суеверный страх, отговаривало меня, задавало тысячи каверзных вопросов. Я не могла, не могла поставить под удар столько жизней! Столько невиновных душ! Да, я знала, что на том корабле мой отец. Знала, что, если не зажгу маяк, он, скорее всего, погибнет там, в море. Знала... Но ничего не могла сделать.
В отчаянии я выбежала на улицу. Дождь стоял стеной. Сквозь этот ливень я ничего не могла увидеть, даже когда сверкала молния. Казалось, что начинается конец света - настолько страшная была тогда гроза! Задыхаясь от слез, захлебываясь дождевой водой, я силилась увидеть вдалеке корабль, но куда там... Я не видела даже собственного носа! И в тот момент суеверный страх, животный страх, вызванный буйством такой могучей стихии, пересилил. Рыдая, я вернулась внутрь, с ненавистью окинула взглядом все эти рычаги, которые спасли бы моего отца, но которые у меня не было сил опустить. Мне ничего не оставалось, как молится. Я упала на колени и стала молиться. Молиться за отца, за Кашкаранцы, за себя. Я молилась, пока силы не покинули меня...
IX
Я проснулась от запаха морской воды. Медленно разлепила опухшие от слез глаза и увидела, что лежу в воде. И я по-прежнему находилась внутри маяка. Но почему кругом вода? Поднявшись, я открыла дверь и увидела, что село было затоплено. Воды было почти по колено. Вчера во время грозы море вышло из берегов.
Я вышла на улицу. По всему селу бегали люди и кричали что-то. Я не слышала, что. Мой взгляд был прикован к плавающим в воде поломанным частям корабля. Там и сям плавали обломанные мачты, рваные лоскуты паруса, веревки, какие - то сети. Единственное, на что у меня хватило сил - остановить пробегающего мимо паренька и спросить, не находили ли тела. Парень махнул рукой в сторону берега: "Там парочка прибилась". Ноги сами понесли меня к берегу, в воде я наткнулась на что - то острое - скорее всего, обломок мачты, - и почувствовала режущую боль. Но я сразу же о ней забыла, увидев медленно плывущее вниз головой тело. В ужасе я подбежала к нему и перевернула - это был не мой отец. Еще одно тело, плавающее неподалеку, так же моему отцу не принадлежало.
Не могу сказать, что от этого моей душе стало легче. Мой отец мог погибнуть в море. Я снова увидела знакомого паренька и окликнула его: "Скажи, пожалуйста, живых с моря не приносило?". "Нет", - покачал он головой и побежал дальше. Горе захлестнуло меня с головой. Я не могла вдохнуть - внутри как будто что-то не позволяло, а в сердце как будто вбили кол. Все что я тогда могла - дойти до дома и лечь спать. И ждать. Ждать, что когда-нибудь мой отец все же живой придет ко мне. Но проходили годы, а его все не было...
X
Бабушка сложила руки на коленях и отвела полные слез глаза в сторону, и я поняла, что рассказ окончен. Мы с Темкой сидели тихо - тихо, боясь шелохнуться. По крыше продолжал бить дождь, все так же угрожающе гремел гром, жутко завывал ветер. В полумраке мне было плохо видно бабушкино лицо, но когда сверкнула молния, я пожалела, что увидела его.
Это было такое сильное отчаяние. Такая боль. Боль потери. Но потери не человека, а возможности его спасти. И вместе с болью в лице бабушки, в ее тоскливых выцветших глазах, в ее поникших плечах и устало опущенных руках я увидела огромное одиночество. Одиночество, которое она пронесла с собой всю жизнь, так и не обретя того, кто мог избавить ее от него.
Как же так?! Насколько силен был ее страх! Насколько слаба она была, что позволила глупым суевериям одержать над ней верх! Какой же слабой надо быть, чтобы отказаться от спасения любимого человека? Какой же надо быть сильной, чтобы жить с этим одиночеством, этой ненавистью к самой себе. С этой болью. Болью потери. С осознанием собственной слабости. С осознанием того, что упустила возможность спасти своего отца.
Погрузившись в свои мысли, я не заметила, как дождь перестал барабанить по крыше...