Сразу все всплыло в памяти: конечно, не с самого начала , начала он никогда не мог вспонить, да и была ли четкая граница, которая отделяла Здесь от Там, просто в определенный момент... Нет, нужно смочить пересохшее горло, сидеть здесь и ждать рассвета, изнывая от жажды он не будет - главное, не упускать ни одной мелочи, именно в них он обычно и прячется (вообще эта привычка все превращать в загадки, и разбрасывать повсюду знаки, подсказки, которые, конечно могут указать верное направление, но, как он теперь понимает, все это было только для того, чтобы очередное поражение было еще более горьким, иллюзия честной игры... иллюзии, загадки, самодовольные улыбки вроде бы без причины...

СЪЕШЬ МЕНЯ! - он здесь, только потому что был отпущен, он сам дал ему уйти, не он был ему нужен... Конечно же, теперь кажется, что любой мог с первого взгляда догадаться, ведь каждая черточка должна была выдать его: прекрасный странник, помощник в необъяснимой беде (Божье наказание, говорили добропорядочные отцы сеейств, Божье наказание, а ведь город начинался с часовни!), а взглянуть только на его костюм! Правда, жасминовый аромат еще ни о чем не говорит, да он и не отличил бы его от любого другого... подумать только, пастух, от которого пахнет жасмином, и ему верили, да, все они, и еще подсмеивались, замышляя выгодное дельце (кого он там пас? быков? ну и ни к чему ему эти деньги, он небось и не поймет, для чего они нужны) - коровы, крысы, потом ягнята - не такая уж и большая разница...
Ослепление, усыпление, обман - как все это знакомо!

Осторожно опустить ногу на пол, пусть это всего лишь бетонное перекрытие, сейчас нужна твердая основа, terra firma, но и за ней нужно следить, за всем вокруг нужно следить и особенно за зеркалами, точно припомнить где в этой квартире есть зеркала, и можно ли пробраться, не попадая в опасную зону (странный сон, внезапное пробуждение, темные зеркала, он, везде он!
Но если и этого было недостаточно, то уж дудочка (или свирель,как это точно называется?) и остроконечная шапка должны были обратить на себя внимание!
И место ведь просто кричит о госте: живой торговый город, порт у слияния двух рек, все улицы, кажется, состоят только из лавок, складов и кабаков (шулера, карточные шулера тоже по его части), и, ведь все приезжие отмечали, как много детей резвится на улицах, особенно у церкви...
Конечно, он все подстроил с самого начала, наверное, и голос, нашептывавший за семь или восемь лет до того молодым (и не очень молодым) женам надеть платье почище и новый чепец, а мужьям о том, что после столь долгого (но не столь строгого, что уж греха таить!) воздержания нужно выполнить свой долг (Свой Долг, так они это называли, это и еще тяжкую обязанность укрощения неподобающих черт характера своих благоверных, так они говорили за тяжелыми кружками, керамическими и, реже, металлическими, а иногда и за обеденным столом, наставляя сыновей, хотя за обеденным столом речь, пожалуй, шла о другом) принадлежал ему, и кто сделал день удачным для посева и кто же позаботился о стольких плодах Греха, что выжили в тот год, благодаря силе дочерей или слабости матерей, и отвел болезнь и неурожай...
Иногда кажется, что он и создал для себя весь этот город - добрый пастырь, лелеящий свое стадо.

Поворот налево и погружение во тьму, уже настоящую и безоговорочную - в коридоре окон нет (нужно держать свет здесь включенным всю ночь, а теперь до выключателя не добраться), нет, он не боится темноты, точнее, боится не темноты, и тут опять поднимается злоба, словно древний монстр из темной воды(сон) - почему именно он?! Страх, злость, и почему-то чувство вины, неоправданное, ведь он не мог ничего сделать, нужно же понимать, да, конечно, можно было бы крикнуть, попытаться разбудить их, или ворваться в храмы, бить тревогу... Какой-то звук на самом деле вырвался из его уст, но бессмысленный, слабый, не способный разбудить даже его самого, выбросить хотя бы его из этого странного представления... но ведь он смотрел в ЕГО ГЛАЗА!
То, что так хочется забыть, но уже, пожалуй, никогда не стереть из памяти, теперь придется жить с этим, просыпаться в холодном поту (еще не раз, и легко ли удержать крик, пусть беззвучный, когда кажется, что вдруг оказался в абсолютной Пустоте, повис вне мира, в котором был рожден(похищение, кража, колдовство), там, где нет воздуха, нет ни света ни тьмы, и кажется, что сейчас его тело взорвется, разлетится на бесконечно малые части (уцепиться за кончик и не отпустить - так это и происходит, эта метка и есть та сила, порожденная прикосновением Пустоты, отличающая их, не дающая остановиться, ведущая к саморазрушению.), даже смерти тут нет, он-то знает, оттуда нет выхода, но эта мелодия...
Разве может быть звук без воздуха?
А как же песенки, что вертятся у тебя в голове?
Так всегда: то, что должно было выдать его, только жалит еще больнее - эта его пританцовывающая походка.
Их было так много, даже слишком много для этого города, который ведь на самом деле не был таким уж большим, и все они следовали за ним, не в ногу, но видно было, что их соединяет невидимая нить, словно они дышали (пока еще) в одном ритме...
Возожно, все они видели один и тот же сон.
(Все это не ново - чахнущие цветы, дети, играющие у края пропасти - позаботимся об этом!, ночной гость в колдовском лунном свете серебряный отблеск (ЯД!) обратной стороны, даже эта улыбающаяся рожица на ранце мальчишки - символы, найденные и записанные уже очень давно, но сами по себе - только слова, тяжелые покровы, окружающие Тайну, высохшие бинты, под которыми, возможно, только истлевший прах, даже без запаха, в котором не распознать, кем он был ранее (великими мудрецом?), правда находится между ними, почти неуловимая, но, поставив вопрос о бессмысленности поисков (развернуться и сделать Шаг), может ли он отказаться, даже понимая, что, возможно, единственное что он сможет вытесать из глыбы слов - он сам?
Как они исчезли, он не видел, но и не сомневался, что подобный фокус не представляет для него никакой сложности, к тому же, похоже, как ни смешно это звучит, это был, можно сказать, его профессиональный трюк. Вопрос, который так и останется невыясненным (что сказал ему царь у края могилы?): брал ли он их за руки?

Наконец кухня, и свет, рожденный слепым прикосновением, режет глаза, на которых еще запекся сон, с утробным урчанием кран извергает хлорированную воду, которая не утоляет жажды, но хотя бы смачивает пересохшее нёбо, и орден бодрствующих в ночи принимает пароль - прозрачно-синее пламя под чайником и сигарета, чтобы изгнать застоявшийся воздух, наполненный чужими сновидениями - теми, что можно забыть, ведь на самом-то деле ничего не было, и, возможно, еще удастся поспать, ведь новый день потребует новых сил, а то, что теперь он заклеймен, перестал быть просто человеком и превратился в жертву, ждущую своего часа, ведь приговор оглашен, и добрая фея бессильна - он сам отбросил ее, быть может, останется надежда, ярость - но беззвучная, решимость, хотя теперь уже ничего не исправить, только следить, чтобы пепел не оставил следов на полу, одиночество - вот тайное убежище, хотя, отдавая себе отчет, не он сам выбрал его, а был загнан, как пастух загоняет овцу, но в безопасности ли он, ведь остаются еще расчерченные мелками тротуары и стены, на которых он еще увидит полумесяцы, звезды, улыбающиеся рожицы и, иногда, Солнце - кривовато, чувствуется детская рука, и высота соответствует небольшому росточку, но это знание, которое он хранит, не один, но в одиночестве, еще раз повторить, наедине с собой, хотя выдержать можно, ведь это происходит испокон веку, и тот город не был первым или последним, дети пропадают часто, некоторые даже остаются дома, просто потом что-то забывается, детство вообще быстро забывается, особенно дальние прогулки, из которых возвращались другими, бери или беги, но куда, конечно, мысль есть, но будет ли это выход, а что, если как раз тогда ему и выставят счет, и все оправдания - только слова, повисшие в пустоте, словно выпотрошенные, все остальное неважно, когда придется держать ответ, не в первый раз, но дошел ли он до конца, зная, что за ним нет силы, и как можно вступить в бой даже не с тенью, а с простенькой мелодией, которая детям дает хорошие (Ложь!) сны, а взрослых тыкает носом в их бессилие, ведь несмотря на это, он мог хотя бы попытаться - без шансов на победу но в праведном гневе,(сжать зубы и, прошептав Имя, - пересечь линию:
Я Обвиняю Тебя!
) и было ли бы все так же, если бы на его месте оказался другой, как же его можно победить, да и был ли это он сам, под этой яркой оберткой - странные сочетания цветов, каких, кажется и не может быть в этой реальности, так что даже сложно отделить один от другого, хочется отвести глаза, это тоже его знак, теперь-то он знает, но если и представится еще случай, не повторится ли все снова, самопожертвование - приведет ли оно к чему-то, скорее всего, с первой ноты все они потеряны, влились в стадо агнцев доброго пастыря, хотя для этого он слишком молодо выглядит, скорее пастушок с фарфорового чайника, только краски совсем не те, а как он выглядит здесь, наверное, преуспевающий бизнесмен, ведь и тугой кошелек тоже, а может, бродячий музыкант, они ведь еще сохранились, может, и продавцы громоотводов, или клоун в дурацком колпаке, ведь дети любят клоунов, но и боятся (маска - как отрицание возможности познания, самодовольство тоже в его духе, и веселье (детский смех!), ВНИМАНИЕ, АВАРИЙНЫЙ УЧАСТОК!), шансы же есть, и многие их используют, но есть момент, после которого пути назад не найти - камешек проскочил все классы и вылетел прямо на проезжую часть, в никуда, в Пустоту, которая жаждет пожрать их, но ведь должна быть и другая сила, кто-то тянет и с другой стороны каната и страшно предположить - не он ли должен был стать этой силой (во всяком случае, на ее сторону), цена высока, но теперь он понимает, что, не заплатив ее, все равно остаешься ни с чем, только смириться, но взгляд из-под неясной, текучей поверхности зеркала (но его можно согреть дыханием), ждущего своей добычи в полутьме, терпеливого, но ненасытного, опять пробуждает страх, страх это слабость, но он ведь жив и остался самим собой, какая-то часть, во всяком случае, но если есть те, что не отражаются, в этом сомнений не осталось, то наверное должны быть и живущие только там, у которых нет отражения в этом мире, как глубоководные рыбы, и они движутся вне пространства, может быть и вне времени, даже вне тьмы, поэтому нет нужды освещать свой путь, но у них есть глаза, он знает это, и иногда, иногда они пробивают тонкую пленку серебра, а ртуть, наверное, только поможет им, хорошо, что сейчас таких уже не делают (они есть, настоящие произведения искусства, потемневшие, пылящиеся в затхлых подвалах и в душных помещениях опустевших на ночь музеев, в тяжелых рамах, даже разбитые, они сохраняют силу, пленяя внутри себя небо, они призывают того, чье имя запечатлено в них, кто знает, может это двери, открывающися в обе стороны(ВЗРЫВООПАСНО!), и как обнаружить того, кто смотрит на тебя с другой стороны, ведь самому себе нельзя заглянуть в оба глаза, да, сначала они показались ему черными, потом стало ясно, что скорее - карие, и вообще цвет их, как и все его цвета, если всмотреться в них получше, на самом деле не имеет названия (и они меняются), да и его имя - просто одна из наклеек, под которыми люди пытаются скрыть чудовище, а когда оно вырывается на волю и уходит, только унося в зубах свою добычу, они молчат, все они, некого больше винить - вы сами отдали их, отправив обратно в кровать (ну ладно, спи, папа лично проследит, чтобы Оно держалось подальше от твоей комнаты), и они вам больше не принадлежат,
Я возьму Свое, там где Я увижу Свое - но не сегодня, он надеется, не сегодня, хотя он уже сделал свой выбор и сам сошел с доски - прямо на проезжую часть. Как он находит их, или, может, какая-то часть рождается немного другими, с написанной во взгляде предопределенностью, даже стремлением, словно они находятся под действием какой-то особой гравитации, притяжения Пустоты... Сам ли он приходит или присылает уже попавших под его опеку(хочешь найти новых друзей? присоединяйся, и нам будет весело вместе!), что же чувствует дитя, услышав в согретой уже ушедшим Солнцем полутьме летней ночи (приятным ли было пробуждение? хотя в этом возрасте, дети, наверное, уже могут сдержать крик) тихий стук в оконное стекло?
Впусти Меня, Я просто Странник - знать значит любить, сначала он войдет в твое сердце, а потом ты станешь его частью - что же ему нужно, поднимающему Жезл и Чашу во тьме беззвучной битвы, уже законченной, в которой солдаты обезглавленной армии, те, что поднаторели в этом спорте избранных - прикусывании языка, вновь потерпели поражение - каждый на своем поле, когда еще один цветок, беззащитный, оставленный Солнцем, готов быть сорванным в молчании - чего хочет он?
Исцелить Слабеющее Дитя.
Пожалуй, у дьявола в зубах гораздо больше мест, чем казалось (запоминающийся сон, так это тоже можно назвать, просто запоминающийся сон, да, розы зацвели в долине смерти, все это -ложь, ложь и темная вода в чаше даров зла - неуловимого в неприкрытости, непобедимого в слабости, тихая песня в лунном свете у реки, пламя ярости (беззвучной) в Пустоте, лабиринт отражений - мертвый штиль.
Знай, что в стоячей воде отрава.

Сигарета давно выкурена и в остывших остатках на дне чаинки липнут к губам, а за окном все та же тьма - без исхода, пока вновь не взойдет Солнце нового дня - кто вытащит его из-за горизонта, уже в который раз? - и нужно возвращаться в постель ко сну, шаг в черный проем коридора, и, нащупав выключатель, он снова остается один на один с затхлым воздухом - к зеркалу спиной и тут, открыв глаза - без испуга но в решимости, на одной ножке
выполняет боевой разворот.

Помощь пришла только в понедельник. К этому времени крысы полностью захватили власть над городом и в некоторых кварталах не осталось ни одного человека - все бежали от серой чумы. Была и вспышка чумы черной, которая, правда, каким-то чудом не вылилась в эпидемию, но около тридцати человек, среди которых был и городской глашатай, все-таки погибли и были сожжены в своих домах, только жезл перенесли, прокипятив в соленой воде, в дом главы города, по совместительству судьи. Паника полностью завладела горожанами - запасы зерна и других продуктов, и так не переполнявшие просторные склады в этот неурожайный год, таяли на глазах, поставки по реке прекратились - никто не хотел торговать с дважды зачумленным городом, а рассчитывать на помощь окрестных деревень не приходилось - торговая политика города не прибавляла ему популярности, к тому же большая часть зерна в амбарах была именно оттуда. Удар можно было смягчить, если бы сразу с началом нашествия распродать зерно обратно по сниженным ценам, но крупные купцы, в руках которых и находились основные запасы, сначала не хотели идти на такие денежные потери, а теперь и продавать было нечего, и свободных денег у земледельцев не осталось. Город готовился к голодной зиме.

Поэтому, когда странник вошел в городские ворота, люди, отягощенные бедой, не обратили на него особого внимания, несмотря на странный наряд - куртка, по-видимому, кожаная, наполовину красная, наполовину зеленая, какая-то разновидность юбки или полотнища, обмотанного вокруг туловища и доходившего почти до колен - тоже цветного, красная острая шапка с петушиным пером и сандалии. Только когда через рынок он прошел на городскую площадь к ратуше и крикнул главу города, народ начал присматриваться к странному гостю. Несмотря на жаркое солнечное лето, лицо его под шапкой вьющихся черных волос было скорее бледным, темные глаза над прямым носом прикрыты ресницами (пожалуй, из-за них лицо и производило немного женственное впечатление), крупные губы сложены в полуулыбку, мечтательную или снисходительную - сложно определить. Телосложения путник был худощавого, но ноги под цветастой юбкой - мускулистые и сильные. Пожалуй, будь черты его лица поострее и сам он посмуглее, можно было бы принять его за цыгана, хотя одежда его даже для цыганской была из ряда вон, и, что также почти каждый отметил про себя, на вид совсем не бедной, хотя и без украшений.
Глава города, занятый в это время беседой с настоятелем собора, недовольно выглянул в окно, и спросил, какого черта пришельцу нужно, не обратив внимания на скривившееся лицо настоятеля.
- Вы обещали награду тому, кто избавит город от крыс. Я пришел за ней. - голос, произнесший эти слова, был высокий, но звучный, даже глубокий, в сочетании с улыбкой даже нагловатый. - Столько золота, сколько я смогу унести.
На самом деле, уже неделю - с прошлого понедельника и до воскресенья, пока был жив, городской глашатай извещал на этом самом месте горожан и гостей города, которых, правда, почти не было, что любой, кто сможет перебить, увести или любым другим путем извести всех крыс в городе, получит от купцов, цехов и простых горожан любое количество золота, какое он сможет унести с собой. Это был уже скорее жест отчаяния, потому что на улучшение положения до зимы или того момента, как крысы полностью уничтожат оставшиеся запасы, никто не надеялся. Ни всеобщие облавы на крыс, ни коты и кошки, собранные со всей округи, ни даже молитвы под руководством отца настоятеля, который к тому же полуофициально занимался алхимией и пытался изготовить какой-то специальный крысиный яд ни к чему не привели. Даже сейчас по площади бегали несколько самых наглых тварей, величиной от мелкой мыши до крупной кошки. Городская власть, которую в основном и составляли купцы да цеховые мастера, еще не решила, как они будут отдавать такую гигантскую награду и будут ли вообще, но на тот момент это не было главным, да и охотников заполучить ее пока не было.
Эти слова заставили главу города тяжело подняться - мужчина он был представительный, подняться и выйти на яркий солнечный свет, хмуро разглядывая разодетого молодца. За ним в дверном проеме появился, жмуря подслеповатые глаза, отец-настоятель - худой, болезненный, и в свои неполные пятьдесят, уже морщинистый и седой.
- Кто ты такой и откуда явился? - глава города прикрыл рукой глаза, защищая их то ли от яркого сияния солнца, то ли от этого цветного пятна, резко контрастировавшего с привычным серо-бурым городским пейзажем.
- Просто пастух, потерявший свое место. Дело не во мне. Дело в том, что я могу помочь вам в вашей беде. А вы можете помочь мне. - улыбка, ставшая теперь доброжелательной, придала его лицу простоватое и вместе с тем озорное выражение, словно у шаловливого вихрастого деревенского мальчишки.
- И как же ты собираешься это сделать? - тут и появилась дудочка. Незнакомец сунул леыую руку за пазуху, что-то долго там нашаривал, и наконец вытащил темный продолговатый предмет, на вид очень старый. Еще больше сощурив глаза, аббат смог рассмотреть что это была флейта, или дудочка, скорее всего деревянная, но точно сказать было затруднительно. Вся она была покрыта вырезанным узором, но на потемневшей от времени поверхности с такого расстояния ничего было не разобрать.
Глава города расхохотался: - Неужели ты так плохо играешь, что заслышав твою дудку, даже крысы мрут? - горожане его поддержали. Похоже, что это смутило пастушка - губы его дрогнули:
- Как бы то ни было, я берусь за эту работу. Если у меня получится, дадите ли вы мне то, что обещали?
Похоже, этот парень на самом деле развеселил главу города. Живот его до сих пор колыхался, а глаза блестели от слез, вызванных собственной удачной шуткой. Отерев их с лица, судья вновь насупился и проворчал: - Подожди здесь, нам с отцом настоятелем нужно подумать.

Возвратившись в прохладу ратуши, оба вновь сели за стол, на котором стояли кружки с недопитым пивом - у главы города темным, крепким, а у настоятеля - почти бесцветным, трижды очищенным по особым монастырским рецептам, к редактированию которых он в свободное время и сам прилагал руку. По праву духовной власти настоятель занял место во главе стола - в высоком украшенном кресле. Глава города присел по правую руку от него, на простом стуле.
- Он мне не нравится, совсем не нравится. Что-то он богато одет для бродячего пастуха, к тому же безработного, да и вообще, весь его вид и поведение очень подозрительны. - Настоятель крутил в руках кружку, задумчиво уставившись внутрь, на невидимые в полутьме остатки пива, уже почти без пузырьков - Может, он просто насмехается над нами?
- Если и так, всегда можно вздернуть его здесь же, на этой самой площади или бросить в реку. Но вдруг он и правда сможет помочь нам со совей дудкой?
Настоятель скорчил недовольную гримасу: - Это такая глупость, что я даже не хочу ее обсуждать. Разве недостаточно опозорились мы за это лето? В своем ли ты уме, судья?
Глава города вспыхнул и сжал жирные кулаки, поняв едкий намек. Эта история, похоже, накрепко утвердиоась в городской памяти, и, что еще хуже, на городских языках. Пару самых веселых остряков он высек, а кое-кого родные больше никогда не увидели в своих лачугах, но настоятелю перечить он не смел: портить отношения с представителем богатого и влиятельного, очень влиятельного ордена, особенно в таком неприятном положении, глава города не хотел.
- Глупость или нет, а все-таки нам больше ничего не осталось. Вы же сами знаете, мы все перепробовали, а крысам хоть бы что: жиреют на нашем зерне, а мы через пару месяцев начнем дохнуть с голода или разоримся, закупая продукты в других городах. Как ни крути, мы все равно ничего не теряем. Конечно, он больше похож на шута, но и шут с ним, пусть подудит в свою дудку, авось будет от этого какой толк?
- Скорее всего, он просто мошенник, а может, и колдун. В любом случае, связываться с ним опасно и греховно!
- Колдун? Да хоть три раза колдун, хоть сам... - глава вовремя осекся, но сдерживаться больше не мог - Мы все, все испробовали и вы, между прочим, тоже! Ни молитвы, ни ваша отрава, ни эти амулетики не помогли, и если через неделю, нет через три дня крысы все еще останутся в городе, то вздернут нас с вами, и эти самые амулетики будут торчать из наших задниц! - в возмущении настоятель даже привстал, и это слегка охладило пыл судьи - кулак так и не коснулся тяжелой дубовой столешницы. - В любом случае, Вы видели, копыт и когтей у него нет, да и всяких колдовских штучек я при нем не заметил. Не мне Вам объяснять, святой отец, положение наше отчаянное, и как бы дела не обстояли с этим пастухом, если сейчас мы откажемся от предложенной помощи - город нас не поддержит.
Уперевшись обеими руками в резные подлокотники, настоятель с трудом поднялся с кресла и отошел от стола:
- Я вижу, что мои слова падают в пустоту. Хорошо, я умываю руки. Если хотите, спляшите под его дудку. - и отправился к другому выходу из темноты ратуши.

Народ перед крыльцом ратуши все прибывал - похоже, сейчас здесь было все население города, не занятое работой. Между ног родителей бегали дети, от трех до тринадцати -всем хотелось посмотреть на диковинного чужеземца в юбке (почему чужеземец, никто четко объяснить, собственно не мог, ведь пришелец говорил на том же диалекте, что и все они, и даже с удовольствием прикладывался к предложенному крепкому вину из кожаных бурдючков, наверное, свою роль сыграла непривычная цветная юбка), который обещал изгнать страшных крыс, из-за которых мало кто из них спокойно спал в последние недели. Когда появился глава города, толпа загудела: чужеземец уже завоевал кое-какое доверие, хотя не ответил внятно ни на один вопрос, к тому же в глазах многих загорелась надежда.
- Народ и городской совет в моем лице решили дать тебе, пришелец, возможность показать чего стоят твои слова. Если ты, как и обещал, освободишь город от крыс и в течение недели ни одной больше не появится в наших домах - ты получишь награду. Иначе... Иначе ты узнаешь, что бывает с теми, кто насмехается над нашим славным городом.
Чужеземец исполнил некоторое подобие поклона, скрестив при этом ноги, и, пробормотав что-то про себя, воскликнул:
- Все, кому дорога жизнь, отойдите от дверей, окон, мостовой, а лучше всего, прижмитесь к стенам! - Толпа неохотно, но задвигалась. Через некоторое время на площади остался только чужеземец, приложивший неизвестно откуда вновь появившуюся дудочку к губам.

Звуки, которые полились оттуда, многие сначала приняли за шум ветра. На музыку они действительно мало походили, хотя определенный ритм, завивающийся, пульсирующий, шуршащий в них был. В них была и сила - это почувствовал каждый, и с каждым мигом она нарастала. И скоро к этим звукам прибавились другие - шуршание и писк.
Крысы вылезали, выбегали и выбрасывались отовсюду - из дверей окон, каких-то дыр, сточных канав, иногда даже пробивали стены. На улице они внезапно замолкали и только целеустремленно, протискиваясь, пробивая или прогрызая себе путь, двигались к пришельцу. А тот двинулся вниз.
Скоро за ним по замощеной улице уже плыла целая крысиная волна, река, лавина, - и отовсюду в нее вливались серые речки. Один дородный трактирщик зазевался у своей двери, крысы сбили его с ног и накрыли серым текучим полотном. Со страшным визгом выкатился он к толпе, судорожно стряхивая с себя бегущих животных, которые, не обращая на него внимания, рвались к пленившей их дудочке. Когда все уже были далеко внизу, он еще лежал там, наполовину в канаве, красный - его хватил удар, от которого отнялся язык, и тихонько подвывал.
Толпа также была зачарована - зачарована этой невиданной картиной, будто мостовая вскипела и потекла, выбрасывая иногда вверх розовые фонатанчики хвостов. Вся работа давно была брошена, да и работал ли кто в эти дни в домах? Каждый стремился занять место повыгоднее, все пожирали глазами, стараясь уловить побольше, чтобы было потом что рассказывать детям и внукам, и крыс, и пришельца, ставшего вдруг сосредоточенным, грациозным, уверенным в себе - неуязвимым.
Не все еще поняли замысел колдуна (в этом-то никаких сомнений не осталось), но каждый, от мала до велика, ждал увидеть главное - напряженная толпа жаждала появления Крысиного Короля. Именно это чудовище, пятиголовое (а поговаривали и - пятнадцати), огромное, как теленок, со страшными длинными зубами и шестью когтистыми лапами, которыми оно, по свидетельствам очевидцев, разрывало здоровенных псов и привело крыс в город. Еще одна важная сторона дела заключалась в том, что, по слухам, каждая из голов чудовища была увенчана золотой короной, и некоторые смельчаки надеялись с помощью этих корон, которых, они, правда в глаза ни разу не видели, серьезно пополнить свои кубышки. Но минуты шли, дудочник уже почти подошел к кромке воды, у которой улица разделялась на дорожки к порту и товарным складам, и почти все крысы уже неслись в бурлящем потоке, но король так и не появился. Среди тысяч отъевшихся на городском добре тварей были разные - и почти просвечивавшие насквозь детеныши, из которых только немногие добрались до реки - большинство розоватыми трупиками осталось на мостовой, и матерые особи размером почти с месячного поросенка - особенное отвращение вызывали самки с отвисшими сосцами. Оказалось, у серого множество оттенков, но блеска золота среди них не было.
Наконец, правой ногой музыкант ступил в реку. И мелодия сразу изменилась, стала еще быстрее, еще требовательнее, еще пронзительнее. Казалось, сильный ветер превратился в настоящий вихрь, вздыбливающий шерсть и волосы на головах. Передний край крысиной лавы тоже вскоре достиг кромки воды, и тут гладкая линия фронта начала вздыбливаться и ломаться. На миг горожане все как один затаили дыхание: что будет, если сейчас эта гигантская стая остановится и... развернется? Но это был только миг и тут же задние ряды полчища просто смяли авангард и втолкнули его в воду, не давая остановиться, не давая даже уйти вбок, и вот уже серая масса крыс вторглась в зеленоватую, волнующуюся воду.
Те, кто рассказывали об этом дне потом (их было немного, гораздо меньше, чем тех, кто пытался насытиться тогда впечатлениями, и с каждым годом - с каждым днем становилось все меньше), часто уверяли что самый страшный момент был именно тот, когда крысиное полчище двинулось по дну реки (лишь несколько животных пару секунд пытались удержаться на поверхности), захлебываясь, извиваясь, перебирая лапками в чуждой среде, оставляя за собой сотни и сотни бездыханных - но продвигаясь вперед, к источнику волшебной мелодии, которая, доносясь сквозь толщу воды, похоже, только усиливала свое действие. В этом месте уклон дна был не слишком резким, и несколько шагов дудочник мог даже не придерживать свою юбку, но крыс были тысячи, а может и десятки тысяч, и вскоре линия воды начала сдвигаться - наваленные разбухшие крысиные тела отталкивали ее, а по ним рвались новые роты, батальоны, полки, корпуса, армии - войско крысиного короля, который так и не появился на дневной свет.
Когда чужеземец зашел в воду глубже, чем по колено, сзади него откуда-то появился связанный дранкой плотик - сплавленный кем-то из горожан или просто брошенный мальчишками выше и приплывший по течению. Музыкант легко вскочил на него (как при таком акробатическом номере ему удалось сохранить равновесие и не рухнуть в воду и удержать хлипкую конструкцию на плаву - никого не заинтересовало), не прекращая играть. Течение сносило плот вниз и на глубину, и серая масса тут же изменила направление, выстраивая новые и новые ряды подводной насыпи. Многие крысы все еще пытались плыть и некоторые довольно успешно - одна светло-серая особь со странными рыжеватыми подпалинами, причем без одной лапы, отхваченной в схватке за желанную добычу или отдавленной дверью, даже добралась до самого плотика, и уже открыла пасть, чтобы вцепиться в него зубами, но тут камнем ушла на глубину и исчезла, подхваченная холодным придонным течением.
Только через пять с лишним минут последняя крыса исчезла под водой, и серая чума остановилась - теперь пошевеливаемая только набегавшими волнами - все пространство этого узенького клочка берега было забито крысиными трупами - кто говорил на десять, а кто и на пятнадцать шагов в глубину. Дудочка затихла.

Спорили долго, спорили жарко - дело чуть не дошло до драки, вопрос стоял ребром, речь шла о кровных денежках, накопленных тяжким трудом - своим и чужим. Идея собрать хотя бы какую-то часть суммы с горожан была очень привлекательной, но, вообще говоря, такого права городской совет не имел, налоги вообще шли мимо него, и, кроме того, нынешняя городская власть, формальная, во всяком случае, и так держалась на волоске, и каждый это понимал. Ситуация еще более обострилась, когда отец-настоятель не явился на совещание, заявив, что Орден не будет принимать в этом деле участия, хотя если решение о выплате будет принято, внесет свою лепту. Теперь действительно запахло жареным: сговор (пусть даже договор) города с колдуном, тем более когда представитель духовной власти недвусмысленно (во всяком случае, все козыри в руках у ордена) предостерег от него главу города, а тем более выплата вознаграждения за колдовство (и всем будет плевать что без этого колдовства город бы развалился) может обойтись очень дорого, и дело может даже не кончиться конфискацией. С другой стороны, если золота не отдавать, кто знает, что сможет этот колдун выкинуть в следующий раз? Если бы в совещании участвовал представитель Ордена, какую-то (возможно, большую, ведь речь идет о колдуне, а то и о самом Князе Тьмы) часть ответственности можно было бы свалить на него, но поскольку решение о найме было принято городской властью против воли власти духовной (и, кстати, как выяснилось высшей мирской тоже - из Замка пришли дурные вести), расхлебывать эту кашу придется только ей.
Свою роль сыграло то, что самая осторожная часть совета была и самой богатой, и основная часть выплат пришлась бы на ее долю, кроме того, и инициатива в том решении принадлежала ей, поэтому "новая", в некоторой мере оппозиционная часть совета, состоявшая из недавно разбогатевших в основном благодаря сотрудничеству с набирающим силу Союзом купцов да цеховых мастеров (формально они не имели права участвовать в работе Совета, но поскольку имели в Городе немалую силу, контролируя, между прочим, работу порта, они выделили некоторую часть оборотных средств в торговые операциии и считались "как-бы купцами" и весь совет составляли "вроде бы патриции") попыталась, впрочем, не слишком успешно, спихнуть все проблемы на нее. В конце концов решили: золота не платить, а бросить колдуну кошель серебра. Сказать, что то предложение было конечно, только шуткой и только дурак мог принять его всерьез - откуда же в городе, охваченной столькими напастями, голодающем и зачумленном, найдется столько золота, сколько здоровый человек сможет унести? Шутка выходила какая-то увечная, но ничего лучше члены совета, уставшие от долгих споров и крепкого пива придумать так и не смогли. На случай же, если колдун вздумает произвести какое дьявольское действо, попросить присутствовать при том преподобного отца-настоятеля, духовного пастыря нашего, с тем что бы он защитил рабов Божиих от козней Врага рода человеческого, а заодно послать в Замок смиренное прошение прислать на день пять-десять доблестных латников, что бы те оградили добропорядочных граждан города от возможных деяний чужеземца - против закона Божия и человеческого. Это половинчатое решение на самом деле конечно ничего не решало - в таком случае следовало или выполнять обещанное или сразу брать колдуна под арест и предать его суду - мирскому или духовному, но оба варианта сулили в перспективе очень уж неприятные последствия - кто знает, что чужеземец в следующий раз вынет из-за пазухи, к тому же санкций никаких не было - Орден и Замок хранили молчание, выжидая как повернется дело.

И вот в воскресенье, когда народ повалил из церквей, дудочник появился снова. Наряд его почти не изменился - только исчезло перо с алой конической шапки, а талию пришельца обвил странный пояс - как бы свитый из узких полированных металлических звеньев - возможно, серебро, так отметили многие, но только возможно, на поясе висел темно-красный мешок, не то что огромный, но человеческую голову бы вместивший - можно бы было даже еще завязать. Кроме того, сандалии уступили место длинноносым башмакам, с пряжками на щиколотках из того же светлого металла. Хотя незнакомец шел не так уж быстро, было положительно невозможно разобраться, что они изображали - самой популярной гипотезой потом стали языки адского пламени, но и ступеньки и крылья имели некоторое хождение. Выражение лица дудочника опять было неопределенным, но теперь скорее веселым, даже удовлетворенным - ведь он был, как ни крути, спасителем города, и похоже был рад приветственным выкрикам из толпы, которая не была в большей своей части посвящена в те холодные течения, что так усилились в треугольнике Ратуша - Монастырь - Замок в эти шесть дней - дней возвращения в брошенные дома, первого, мелкого пока ремонта и подведения итогов, в основном касаемо продовольствия - хотя были и погибшие в боях, и не выдержавшие многодневной осады, только пленных крысы не брали, если не считать толстого трактирщика, который так и не оправился и только бессмысленно вращал глазами да что-то мычал, медленно, как на колокольне ворочая неповинующимся языком при виде родственников и старых знакомых, да и чужих тоже - кто знает, узнавал ли он их?
На крыльце его уже встречали - глава города, который, похоже уже смирился с ролью козла отпущения, впрочем, закономерной, клирик монастыря (отец-настоятель сослался на то, что это входит в его прямые обязанности), да пара стражников по бокам - но без лат, да и видно было, что послали тех, кому не нашли занятия в Замке - толку от молокососа и кривого в случае чего конечно никакого не было бы, но многие ли в этом городе были знатоками холодных, глубоководных течений?
Все повисло на волоске в тот момент, когда серебряная монетка, взлетев с коротких пальцев, почти уже попала в темную, неясную внутренность мешка, распахнутую, но не выявленную, словно покрытую черной коркой, но была отброшена резко стянувшимся, сжавшимся по велению тесемок бархатным зевом (материал на вид тоже был старый, даже древний, лоснящийся и в тоже время тусклый, словно над ним сгустились тучи, да, так кто-то потом это объяснил, или, может, он сам на себя отбрасывал тень?) на булыжник площади, а глава города уже почти отрешенно, холодно - во всяком случае отметил, что разрез рта у незнакомца великоват, даже невозможен для человека, и там, казалось бы близко, но достанет ли взгляд? - уже не большие до несуразности, квадратные, даже странные в своей молочной белизне передние резцы, а то, чего и следовало ожидать - и много, очень много - хватит на всех. Казалось, над площадью повисло странное колышащееся, рябящее марево, готовое превратиться в ураган, ударную волну, еще более страшное в неопределенности, но - сошедшее на нет, так и не перешедшее с этой улыбки - структурного нарушения даже на кончики пальцев, которые, продернув тесемки и приторочив мешок обратно к струящемуся, отражающему - но искривленную, закрученную, плывущую в каждом звене по своему пути площадь поясу, вновь застыли на бедрах, так - руки в боки он и удалился (не насвистывая).
По лицу главы города струился пот, губы его предательски дрожали. Дав неопределенный знак стражникам, он развернулся на негнущихся ногах и вошел в здание. Валявшийся перед крыльцом, словно улика на месте преступления, кошелек подобрал клирик, про которого, между прочим, поговаривали, что он был замешан в каких-то земельных махинациях Ордена. Монету найти не удалось, возможно она исчезла в чьем-то кармане. Люди расходились.

Найти удалось только двоих(третью смерть поначалу с пастухом не связали), да и то - считай за одного, слепого и немого. Они слонялись с потерянным видом слонялись по редкому лесу, и от них, конечно, ничего внятного добиться не удалось. Немой привел к утопленному в подножии холма четырехугольному камню - выкорчеватье го даже не пытались - ясно было, что это выход скальной подложки и пробиться сквозь него невозможно, и все что-то водил по нему пальцами, будто пытаясь изобразить какие-то знаки - не буквы, а непонятные закорючки - конечно, оба ребенка были неграмотными. Слепой вообще только плакал да твердил что-то про имя, про то, что стоило только спросить как его зовут - только сейчас мысль о том, что за две недели такой естественный вопрос ни у кого не возник, вызвала запоздалое удивление горожан. Через неделю-полторы он тихо умер. В общем, потеря была серьезной, но не смертельной - младенцы и подростки остались на своем месте, да и к тому же... работниками семи-десяти летние ребятишки не были, а каждый лишний рот очень дорого обойдется в эту зиму.
Настоятель стоял напротив окна ратуши, опираясь на подлокотник кресла - в лучах света, вихрящих пыль, черты лица его обострились, а может, виной тому - эти две недели без дня. Хотя он был назначен начальником комиссии Ордена по расследованию этого случая, аббат понимал, что ему недолго осталось управлять монастырем и приходом, этим во всяком случае. Может быть поэтому, а может быть потому, что не надеялся на какие-то результаты, он умолчал про ту минуту в воскресенье, когда за многоголовым голосом хора он услышал - почувствовал другую мелодию, даже пение, нежное, текучее, зовущее, словно жидкий металл - голос бури. Звуки, близкие, но не оформленные в слова, во всяком случае, понятные ему - словно сквозь сжатые губы, но осмысленные, даже повелительные - шепот урагана, мысли властелина воздушного океана, журчание холодных течений - высота.
Они уже удалялись - плотный прямоугольник детских голов, глаза прикрыты, улыбки на умиротворенных лицах - словно дети не шли, а плыли над дорогой, на волнах музыки. Он шел спиной вперед - уже без куртки, на поясе из текучего металла (где-то он его видел, только напрячь разум, вспомнить, что это?) - такой же отражающий, изгибающий короткий меч (он отметил - лезвие слишком широкое, неправдоподобно широкое, биться таким мечом, конечно, невозможно), на плечах - длинный темно-синий плащ, покрытый золотыми и серебряными лунами, солнцами, звездами и разными алхимическими и астрологическими символами, внизу он не волочился, а как бы летел в паре пальцев от земли, изгибаясь, он протекал между ног колдуна и служил как бы платформой, которая несла детей - в воздухе, лишая их опоры земли, отменяя действие притяжения. Хотя Он был далеко, да и зрение настоятеля не отличалось остротой, все детали Его одежды - даже пряжка на странном варианте рубахи без рукавов, нанесенное на лезвии меча крыло и неясный знак - наверное, скругленная U были видны абсолютно четко. Можно было заметить даже, как под струящимся полотном плаща по немыслимым спиральным силовым линиям завивалась пыль. Колдун повернул голову (дудочка продолжала петь) - и, тут ошибки быть не могло, взглянул прямо на него. Прямо в его глаза.

Настоятель отнял руку от деревянной поверхности и тяжело побрел к выходу. На коротком пути к слепящему дверному проему он вдруг вздрогнул и отшатнулся - слабые глаза приняли за волшебную дудочку ждущий в тени полки нового владельца жезл вестника.