Гибель богов

Олександр Зленко

Солнце было высоко в зените. Изредка оно вырисовывалось в легком разрыве монотонно серого неба, но все равно оставалось за этой пеленой облаков. Оно казалось просто белой дырой. Было интересно наблюдать за ним, и глаза вовсе не уставали и не начинали болеть и слезиться, как это обычно бывает, когда смотришь на солнце.

***********

Как рождаются картины? А кто его знает. Нет, возможно, есть мастера, способные по каким-то, ведомым только им формулам рассчитать то, что определенно продастся, и вложенные деньги обернутся новыми, которые начнут множиться халтурой, машинами, дачами, вечеринками, женщинами, оргиями, почетными речами, блевотиной над дорогими унитазами, прижизненной славой, лестными статьями от оплаченных журналистов, их машинами, их дачами, их женщинами, их оргиями, их успешной карьерой, их блевотиной, трудом домработниц, стерающих следы “вдохновения”, судачащих о шике богемной жизни со своими подругами, мужья которых или беспросветно пьют, сшибая копейки при всякой подвернувшейся возможности, или давно исчезли не только с брачного ложе, но и вообще из черного квадрата их жизни.

Нет, не об этих картинах речь, хотя парадоксально, но я не знаю, как пишутся и эти успешные холсты. И что бы делал я, если бы знал? Возможно, стал бы обманывать самого себя, что вот сейчас подхалтурю, срублю свою долю и примусь за серьезные полотна, а вместо этого купил бы крутую тачку, придумал себе наряд с каким-нибудь выбедоном, вместо визитной карточки, к полуночи заезжал бы на какие-то тусовки чтобы переваливать мусор в пустых разговорах с почти незнакомыми людьми, пил шампанское, коньяк, водку, а потом - что осталось, и, догнавшись травкой, расписывал бы чьи-то трусики своими автографами, непослушной рукой пытался бы впихнуть цветных фараонов меж грудей какой-нибудь красотки и просыпался бы к полудню в чужой постели. Или набил бы кому-нибудь морду. Или заработал бы по своей.

Не знаю. Но стоит ли гадать, когда в моей мастерской, служившей мне и жилищем в виде старого дивана в углу, ничего серьезнее портвейна, пива и изредка участкового не появлялось. Иногда забредали ко мне немногочисленные старые знакомые. Настолько старые, что казалось порой это я сам пришел навестить себя. И еще реже появлялась Светлана - мой ангел. Ее появление означало, что у меня опять будут какие-то деньги, часть которых сразу же уйдет на погашение всевозможных долгов, если таковые имелись, а они, как правило, имелись всегда. Ангел мой почти парила в мастерской. “Свет твоих картин дарит мне крылья”, - обычно с легким смехом говорила она, хотя я видел, что она просто боится испачкаться и ступает так аккуратно, чтобы ненароком ничего не зацепить своим новым шикарным платьем или строгим, но в то же время подчеркнуто свободным костюмом.

Она осматривала мои новые работы, потом, подыскав какой-нибудь чистый кусок ватмана, стелила его на краешек стула, присаживалась, доставала свои неизменные тоненькие сигары и, докурив одну треть, называла цену за то, что ей понравилось и выходила. Я уже давно перестал с ней торговаться. Мне оставалось сложить холсты и уже через минуту появлялся Володя - ее водитель и помощник по разным хозяйским делам. Он по-свойски называл меня стариком, картины - рисунками и всегда сравнивал их с песней. “Старик, тот рисунок, помнишь, с лошадью над солнцем и морем? - Ну, песня. Молодец”. Забирал работы и уходил. Как бы там ни было, но чаще всего он говорил о тех картинах, которые мне самому особо нравились. Поразительно, как умел он их выделять.

********

По прикрытому ровной пеленой облаков солнцу пробегали маленькие, более темные, рваные облака. Задерживаясь на нем всего лишь доли секунды, они создавали ощущение, будто на солнце появляются рисунки. Какие-то из них были точь-в-точь, как на большом диске луны. И еще эти скользящие обрывки облаков делали в такие мгновения необычайно похожими между собой солнце и луну. Как обворожительно выглядело на небе это ярко-матовое пятно, название которому было очень трудно подобрать.

********

Муж снова сердился, начинал читать мне мораль, и это было уже так привычно, что я могла, опережая его всего на полслога, произнести весь его монолог о том, что мне давно следует прекратить свои дурацкие периодические походы в этот художественный притон, где собираются бог весть какие люди, что мы уже переросли возраст хиппи, время беззаботных посиделок и трепа обо всем на свете: от особой смысловой значимости воды во всех фильмах Тарковского до пустых изливаний наших политиков - безвозвратно ушло, и что все равно это ничего не изменило раньше и не изменит теперь, что это - пустая трата времени, а нужно думать и о семье, о детях, наконец, что это вовсе не ревность с его стороны, а переживания и забота: мало ли кто там собирается и неизвестно, кому и что взбредет в голову от этого гнилого портвейна. Я выслушивала это каждый раз, когда возвращалась из мастерской нашего Паганнини - уже не могу вспомнить, когда и почему за Колькой закрепилось это прозвище. То ли от некоторой внешней схожести: у него были необычайно длинные руки. А может кто-то еще в первых его работах уловил их невероятную музыкальность. Каждая картина имела особую мелодию, не услышать которую было невозможно. Это порождало такое удивительное чувство внутри.

Раньше я бывала у него довольно часто. В студенческие годы пропадала чуть ли не каждый вечер. Нас набивалось к полуночи человек двадцать, не меньше. Окна открывались настежь - в любое время года. И все равно в мастерской держалась какая-то магическая пелена табачного дыма. Некоторое время стоял общий гул - обсуждались текущие события, обменивались новостями. Потом вдруг повисала тишина, наполнявшаяся клокотом чьих-то стихов, и совсем естественно его дополняла музыка разливаемого по стаканам портвейна, который тогда имел почему-то совершенно иной вкус...

Паганнини отсиживался обычно где-то в сторонке, всегда молчаливый, но каждый ощущал его присутствие - не как хозяина, нет (это слово вообще, наверное, не могло бы тогда прийти кому-нибудь в голову). Как... Как кого-то реального, во плоти, но неземного, которому достаточно молчать, чтобы все чувствовали его рядом.

Кстати, с Олегом, своим нынешним мужем, отчитывающем меня, я познакомилась именно у Паганнини. На первых порах это было единственным местом, где мы могли видеться, поэтому бывали в мастерской каждый вечер. Под утро, когда все начинали разбредаться по домам, Олег стал провожать меня. У нас завязался бурный роман. А вскоре мы надолго выпали из вечеров у Паганнини - у Олега оказалась своя, по тем временам шикарная однокомнатная квартира. Помогли родители, как он объяснял. Потом была красивая свадьба, наша свадьба. Все было здорово, хотя на какое-то маленькое мгновение я почувствовала себя неуютно, но все закружилось вокруг...

После свадьбы мы уже ни разу не были в мастерской вместе. Вернее, бывала там только я, Олег сперва ссылался на свою занятость, он только закончил институт и стремился зарекомендовать себя на новом месте как молодой специалист. Затем он просто устроил сцену, когда я вернулась от Паганнини и хотела рассказать ему все последние новости. Именно тогда я и услышала в первый раз его монолог, который выучила наизусть.

С рождением Игорька я больше года не была в мастерской. Потом родилась Машенька, и снова мне очень долго не удавалось заглянуть к Паганнини. Но что-то непонятное влекло меня туда, в эту прокуренную мастерскую, с дурманящим запахом красок, со своим особым порядком, который постороннему человеку определенно показался бы неописуемым хаосом.

В монологе Олега появилась фраза о детях.

Иногда по ночам я просыпалась от того, что отчетливо слышала музыку. Неспеша разноцветье красок приобретало конкретные образы, и с последним аккордом то ли сон, то ли явь замирали в законченной картине. В этот же день под вечер я обязательно шла к Паганнини посмотреть его новую работу...

*********

Так тяжело было отвести взгляд от этой белой дыры в абсолютно сером небе. Словно он проваливался в нее, пытаясь проникнуть куда-то еще дальше и дальше, туда, где вероятно хранилась некая, неведомая всем нам тайна.

*********

Она смотрела в отражении большого зеркала на свое обнаженное тело. Светлана не принадлежала к тому типу женщин, которые все время выискивают в себе какие-то изъяны и иногда даже излишне подчеркнуто обращают на них внимание всех, кто их окружает, чтобы услышать успокаивающие комплименты, которые потом все равно обернутся еще большей неуверенностью.

Она никогда не была обделена мужским вниманием. Всегда находился кто-то, готовый играть в ее игры. Ей они чем-то напоминали ее детство, ее детские игры и мечты. Она уже давно не испытывала разочарований. Не потому, что стала циничней, а просто привыкла. Хотя почти никого она не впускала в свой истинный мир. Как в детстве. Тогда она убегала к морю, забиралась на самый краешек своей любимой скалы, внизу которой мягко шумели волны, и никого не было вокруг. А она смотрела на уходящее в море красное солнце, стелившее свою дорожку к ее босым ногам, и видела, как это зарево заката плавно превращается в алые паруса. А затем все исчезало. Исчезало солнце, исчезали багровые облака, и где-то за ее спиной появлялась луна. Эти вечера принадлежали только ей и были ее самой большой тайной детства.

Она сохранила эту тайну с той лишь разницей, что теперь не забиралась на скалу, а просто скидывала одежду, словно маску, в своей комфортной квартире и подолгу смотрела на свое обнаженное отражение в огромном зеркале, исполняя неспешный танец своего тела, своих желаний и своей детской мечты.

Вот и теперь она надела черную шляпку, выдернула из вазочки свежую розу, проводя краешком ее лепестков по своим губам. Потом вдруг наколола палец и сразу на нем появилась капелька крови, ее собственной крови. Она посмотрела с каким-то интересом на эту незаметно растущую капельку, поразившись тому, как точно совпадает цвет ее крови с цветом лепестков, и, коснувшись кончиком языка свежей ранки, она приложила палец к губам.

**********

Больше всего поражало, может быть, не столько то, что творилось с солнцем, сколько суетливая толпа вокруг, не обращавшая на это никакого внимания. Захваченные своими делами люди в лучшем случае успевали лишь встретиться взглядами... Интерес, любопытство, высокомерная насмешка, усталость, ревность, иногда улыбка, натянутая отчужденность и натянутая приветливость... Увидеть бы, как все это выглядит с той стороны облаков...

**********

Знобило, хотя совсем не было холодно. Может, это просто сырость с моря? Клонило в сон, а день только начинался, и я на удивление отменно выспался, никто не мешал и с вечера вовсе не было гостей. Внутри что-то ворочалось, неясное, смутное, приливая к голове какой-то тревогой, возбуждением, смешанным с желанием провалиться в сон, страхом, ознобом.

Кто-то вселялся в мое тело. Я четко это ощущал. Знакомые предметы начинали казаться увиденными впервые. Озноб вдруг сменялся теплом, тревога - спокойствием. Я чувствовал, как свои глаза начинаю делить с кем-то другим. Что-то виделось более отчетливее, контрастно; что-то размывалось, покрываясь матовой пеленой.

Дальше я не владел собой, но, как яркие картинки сна, запоминал отдельные фрагменты происходившего. В каком-то сумасшествии я набросился на недавно законченный портрет, заказанный весьма уважаемым человеком. Я кромсал дышащий еще свежей краской холст ножницами, где-то в глубине понимая, что теряю свой ближайший заработок. Но я не мог заставить себя остановиться. Пока разноцветные куски холста не были разбросаны по всей мастерской.

Я помню, как затем подошел к чистому, подготовленному для новой картины холсту. Все последние дни что-то крутилось в голове, но не могло оформиться в нечто конкретное. Я всматривался в лица приходящих ко мней людей, в их мимику, в движения их губ, совершенно не вслушиваясь в произносимые ими слова, словно ища в этом какую-то подсказку. Казалось, что я уже хватаю идею, но она ускользала от меня в последний миг.

Теперь же как будто кисть сама руководила мной. Темно-зеленое море, закат, раскинувший на удивление бледные крылья потерявших привычную багровость облаков, такая же бледная дыра, еще недавно бывшая солнцем, и только алая дорожка по ребристой поверхности моря создавала ощущение некоей узнаваемости. И вдоль этой дорожки тонули в муках, в боли и радости, со слезами и с улыбками, с криками и с сомкнутыми устами то ли люди-боги, то ли боги-люди...

**********

Я часто наведывалась в уютную галерею Светланы. Это стало для меня определенным ритуалом. Ближе к закрытию галереи я заезжала к ней. Мы выкуривали по сигарете, о чем-то болтали, и какое-то блаженство охватывало меня. Затем Светлана показывала новые картины, которые появлялись у нее с момента моего последнего посещения. Иногда я что-то покупала, создавая в одной из комнат своего дома нечто, похожее на мою собственную галерею.

В этот вечер все было совершенно иначе. Подобного солнца я никогда не видела. Когда же пришла в себя, то заметила, что Светлана тоже молчит, хотя обычно она давала какие-то свои комментарии к картинам.

У меня не было с собой всей суммы, чтобы выкупить эту работу сразу. Но я ее получила. В тот же вечер.

**********

Невозможно было разобрать: солнце ли превращается в луну или это луна, разрывая его изнутри, становится солнцем, открывая дорогу в никуда и нарушая законы пространства и времени.

**********

Что-то творилось с ней, происходило в ее жизни, менялось, ломалось. Этого нельзя было не заметить. С тех пор, как я отдала ей картину, она стала иной. Она не заезжала, как прежде, ко мне в галерею, но вовсе не потому, что у нее вдруг не стало денег, и чувство долга передо мной было бы барьером между нами. Нет. Этому была другая, непонятная мне причина.

Так продолжалось месяца два, пока я все же не решилась приехать к ней, вернуть задаток и забрать картину. Она рыдала у меня на груди. Совсем как ребенок.

**********

Привычка все измерять устоявшимися мерами рождает страх, когда мы лишаемся этой возможности, когда пространство и время становятся одним лицом вечности.

**********

Зазвенел телефон. И первой, по-моему, испугалась от неожиданного звонка в тишине не я, а та, другая, смотревшая на меня из-за серебра зеркала.

Звонил мой старый знакомый, владелец одной из галерей в Праге. Иногда, с периодичностью примерно раз в полгода он наведывался ко мне и покупал картины оптом. Последний раз он был у меня месяца три, а то и четыре назад.

Какой изменившийся голос. Как будто он таскал целый день тяжеленный камень и вот наконец избавился от этой тяжкой ноши, а потом снова ему пришлось взграмоздить ее на себя.

- Помнишь ту странную картину с тонущими богами? - затараторил он и, не дожидаясь моего ответа, продолжал. - Я думал, что выкину или подарю ее кому-нибудь. Я почти ничего не мог продать за это время. И это в самый сезон! И что? Появляется вдруг респектабельная семейная пара из Москвы. Дамочка просто влюбилась в эту картину с первого взгляда... Начали торговаться. Боже, я им сделал сумасшедшие скидки, не сразу, конечно. На следующий день я легко продал сразу две работы! Но знаешь, в чем самое интересное? Через две недели позвонил мне этот покупатель из Москвы и сказал, что у них эту картину украли в аэропорту, и просит, чтобы я ее нашел. Представляешь? У его жены просто крыша едет после этого. Я ему предложил любую другую картину взамен, естественно, в рамках той цены, что он платил, он об этом и слышать не хочет. Где я ему ее возьму, я же не Интерпол. А он звонит каждый день. Ты можешь попросить своего Паганнини написать такую же?

- Он утонул месяц назад.

**********

Когда солнце становится похожим на луну и на ровно-сером полотне неба выглядит белой дырой, наступает время гибели богов.

Олександр Зленко, Прага

e-mail: basnik@iol.cz