"Не тронь пружинку, Гунечка," -- говорил ему папенька, -- "не то там всё изломается."
А ведь беспокоиться нужно было совсем о другом.
***
Густав Иванович Кюне очень хотел стать розенкрейцером.
Ведь розенкрейцеры -- опора нации, несущая стена покоя и процветания. У розенкрейцеров не переводятся деньги и неброские, но дорогие вещи: портсигары, портфели, брегеты... Щёгольские экипажи (собственный выезд!), стройные светловолосые подруги... А униформа! А парады! Кюне стоило только на мгновенье закрыть глаза, и тотчас же он принимался грезить о ежегодных парадах вожделенного Ордена Розы-И-Креста: солнечный летний день, толпы восторженных зевак, ленты государственных цветов, истерические барышни в наивных платьицах, летящие с их балконов букеты, конная жандармерия в начищенных до нестерпимого блеска медных касках... Гордость Ордена, краснолицая духовая капелла, надрываясь, буровит марш за маршем: "Радецки", "Баденвайлер", "Тотлебен", "Хох Дир им Зигескранц"... Предваряемые рослым, плечистым, мордастым тамбур-маиором, шествуют, гордо выбрасывая мясистые ляжки, отборные члены ложи: молодые, богатые, ловкие... Тамбур-маиор, шталмейстер Ложи, выпяченная грудь -- вся в орденах, топорща здоровенные нафабренные усищи, словно играючи подбрасывает увешанный позолоченными цацками церемониальный жезл... Ах, вот если бы и мне...
Густав Иванович Кюне очень, очень хотел стать розенкрейцером.
Уже одиннадцать раз он покорнейше подавал прошение о приёме, но всякий раз ему отказывали. Председатель очередной ложи, всегда почему-то загорелый мужчина в синем костюме в полоску, омерзительно тсыкнув...
-- точно извлекая ошмёток пищи из кариозного зуба --
... неизменно говорил: "Н-нет, Вы нам не подойдёте."
И Кюне оставался ни с чем.
Кое-кто из золотой молодёжи розенкрейцеров, знакомство с которыми он усиленно культивировал, по-гвардейски картавя, снисходительно намекал ему: "Вы, дъужок, в общем, хоъоший паъень, но немного... мнэ-э, gauche." Сочувствуя его болезненному честолюбью, дамы с оттенком несколько брезгливой жалости тоже советовали Кюне: "А Вы не гордитесь и не будьте таким букой."
И нельзя сказать, что он не старался. Ещё как старался. На собственные скромные средства Густав Иванович приобрёл
синий костюм в полоску,
портфель крокодиловой кожи,
самопишущую авторучку с золотым пером.
В отпечатанном на солидной бумаге кратком жизнеописании Кюне сообщал,
что любит и умеет быть розенкрейцером.
Что цели (и задачи) розенкрейцерства он целиком (и полностью) поддерживает (и одобряет).
Что выписывает и читает от корки до корки специальный журнал "Вестник розенкрейцерства".
Что готов служить делу Розы и Креста не только с девяти утра до шести вечера (с часовым перерывом на обед) с понедельника по пятницу, но, если потребуется, и в неурочные часы, а также, в исключительных случаях, по выходным и праздничным дням.
Что даже думает он уже как самый настоящий, здоровый и полнокровный розенкрейцер,
на которого смело сможет положиться руководство самой серьёзной ложи.
Но неужели не всё перетрут терпенье и труд?! Конечно, всё. И вот, наконец, упорство Густава Ивановича было вознаграждено: на торжественной церемонии ему вручили удостоверение члена ложи и ключ розенкрейцера, которым открывалась дверь к Сокровенным Знаниям Ордена. Густав Иванович чуть было не прослезился от радости, но опомнился, сдержанно поблагодарил и немедленно отправился к Двери.
Ключ беззвучно провернулся в замке. За дверью было крылечко, сойдя с которого, Кюне оказался в таком безупречном розенкрейцерском Городке, что любой не лишённый амбиции молодой человек просто съел бы его -- с маслом бы съел, за утренним кофе и утренним же биржевым выпуском.
"Мечта," -- восхищённо протянул Густав Иванович, оглядевшись по сторонам. И верно: по чистеньким улочкам бежали проворные экипажи, из распахнутых свежевымытых окон раздавался стук пишущих машинок, а поверх прочего шума весёлые голоса молодых розенкрейцеров наперебой выкрикивали всё новые цифры, имена и названья. Кюне глянул на часы...
-- Только что кончился обеденный перерыв. "Полдня ещё успею..." --
... и бросился на службу.
***
В шесть часов вечера он снял нарукавники, накрыл чехлом сверкающий новенький "Ундервуд" и вышел на улицу. День догорал. Ласковое солнышко с едва уловимым поскрипываньем медленно втягивалось за горизонт, и в такт ему, чуть устало и оттого рывками, ползли вверх по склонам улиц слегка запылённые экипажи. Молодые розенкрейцеры с немного поблёкшими румянцами на щёчках маршировали в ногу по темнеющим тротуарам. Что-то, видимо, сбивалось и в их молодецком шаге, потому что время от времени их толчковые ноги заминались, и тогда добрые молодцы в синих полосатых костюмах и с крокодиловыми портфелями наперевес начинали походить на балерин из митавской оперы или на открытые семафоры станции Сердоболь-Сортировочный.
Интереснее был цвет неба. Ещё до того, как окончательно стемнело, над опустевшим Городком отчётливо завиделся тёмный Диск, опускавшийся с небес также в такт закату. "Что будет с высотными зданьями?" -- забеспокоился было Густав Иванович, а беспокоиться было вовсе не нужно. Высотные дома, немедленно по появлении Диска, сложились и очень ловко убрались в подставленные канализационные люки, а за ними, когда Диск опустился ещё пониже, в щели для канатной дороги спрятались ставшие набок экипажи, деревья, афишные тумбы и молодые румяные розенкрейцеры с крокодиловыми кейсами накараул.
На совершенно гладкой и пустой, и почти уже чёрной равнине оставался теперь один только Густав Иванович Кюне. Чёрный Диск, между тем, опустившись, давил, а придавив как следует, стал медленно вращаться.
"Весь костюм обдерёт, а завтра на службу," -- забеспокоился Кюне. "Скорее к двери," -- и он кинулся к крылечку, за которым виднелась дверь с грубо намалёванной на ней фреской-графити: котелок похлёбки на пылающем очаге.
Но дверца была накрепко заперта, и ключ Густава Ивановича более не помещался в замке. А тем временем Диск всё снижался, его вращенье ускорялось, и Кюне внезапно понял, что должен стать совсем,
совсем,
совсем плоским,
чтобы спастись.
Он бросился наземь и вжался в мостовую, невольно слушая скрип невидимых канатов. Диск налегал, прижимал, давил, и его абразивные зёрнышки всё больнее скребли Кюне по голове, ставшей плоской и длинной, словно у муравьеда. "Раздавит," -- подумал Кюне, но как раз в это время Диск со скрипом остановился, а на зарумянившемся небе Городка вслед за довольно хорошо заметным приводным тросиком показалось свежеиспечённое, начисто выскобленное от вчерашней гари солнце.
За дверцей раздавалась какая-то возня.
"На сегодня достаточно. Готовьте следующего," -- произнёс голос, явно принадлежавший одному из начальствующих синих костюмов.