Получив это письмо, Вы недоумеваете. Oтчего? Вы же знаете меня. Это я -- отправитель. Неужели Вы не находите естественным получить письмо от отправителя? Удивляться этому так же странно, как и тому, что поезд иногда прибывает в место назначения.
Правда, с письмами дело обстоит сложнее. Я, к примеру, не слишком-то и надеялся на то, что посланье мое дойдет до адресата. Да и кто, скажите на милость, мой адресат?
Я сижу в похожей на старую голубятню полутемной башенке и вдыхаю запах книжной пыли и подпорченных гнильцой паданцев-яблок, и пишу на лоскутке бумаги. Завтра четверг. Посыльный возьмет мою весточку, положит ее в потрепанную кожаную сумку и потащится еле-еле по сонной полуденной улочке нашего городка.
Ну и что?
Вы, очевидно, думаете, что я стану провожать его взглядом, следя за тем, как он пылит стоптанными сапогами, как семенит за ним его лохматый беспородный пес? Вы, наверное, полагаете, что я уже спустя неделю буду каждый вечер дрожащими руками отпирать заржавленный почтовый ящик, что висит подле калитки на покосившемся заборе? а по утрам, подпрыгивая от нетерпенья, продевать зябнущие ноги в гамаши и бегать через мокрый сад к калитке навстречу заспанному почтальону?
Ха-ха. Как бы не так. Я-то уж немало повидал на своем веку и далеко не так прост, каким кажусь. К тому же, мой покойный сосед, бывший мелкий чиновник в таможенном ведомстве, занявшийся после отставки куроводством, в свое время раcсказал мне всю подноготную о том, как нынче доставляются письма.
Прежде всего, мне теперь великолепно известны все так называемые законные препоны. О, как я был слеп! Сперва наш досточтимый письмоносец прибудет на станцию аккурат в тот момент, когда господин почтмейстер обедают, так что бедному гонцу велят дожидаться в передней. Засим их благородие отправятся почивать. Только после того, уже под вечер, мое письмо, наконец, примут, взвесят и где надо запишут. Потом присутствие окончится.
На следующий день станут пересчитывать конверты, и обнаружится, что их слишком мало. Почтмейстер велит погодить пару деньков, покуда накопится необходимое число. Тем временем, как водится, письма неспешно распечатают, прочтут, представят куда надо необходимые сведения и снова ловко запечатают.
В день отправки не будет лошадей. Их благородие изволят гневаться, оттого что опаздывает важная депеша. Только тогда окажется и нерваный мешок, и непьяный возница, и моя эпистола в обществе сотни других пустится в дальний путь. Хорошо еще, если о ту пору не выйдет какой-нибудь войны, не то всех лошадей реквизируют, а военный цензор примется все прочитывать дважды. (Вообразите: зимней ночью я сижу у чадящей сырыми дровами чугунной печки и думаю о том, как безучастный сторож-инвалид на завьюженной площади уже прибивает к столбу манифест, а поутру в нетопленной церкви служaт молебен о даровании победы.)
Ну-с, а дальше что ж? Письмо, надо такому случиться, идет в губернский город, каких десятки в нашем обширном, покрытом дурными дорогами отечестве. Вы почти так же стары, как и я, а, значит, еще не забыли недоброй памяти царствование воеводы-самозванца, который переименовал все губернские города в честь самого себя. Народ в один голос славил мудрость правителя, нелицеприятно излившего свою милость разом на всех подданных. Но доставить письмо невозможно и поныне.
Хуже того. Мой адресат живет на пустынной, широкой улице, в доме покоем, вокруг которого немолчно шелестит каре серебристых тополей. Дом, как и всякий другой в родных краях, выстроен иждивением наших новых властей. Нужно ли говорить, что и все улицы названы ими одинаково? В одинаковых, без исключения -- казенных домах живут люди, одетые в опрятные вицмундиры установленного образца, и кое-кто из них, с виду -- совсем незаметно, годами напрасно ждет моего письма. Иной раз, услышав спросонья стук в дверь, который застает его врасплох, жилец в волненьи отпирает -- а это только повестка или доставленный с фельдъегерем негласный приговор.
Но вот письмо, уже слегка потертое на сгибах, покрывшееся сиреневыми штемпелями неизвестных почтовых станций, изъездившее добрую дюжину тезоименитных уездных городов, попадает, наконец, по своему туманному назначению. Его получатель, которого, к счастью, не забрали в рекруты — очень занятой человек. Он служит по двум ведомствам, каждый день ездит в должность, и его кухарка никак не улучит момента для того, чтобы подсунуть ему мое письмо на никелированном подносе вместе с нумером "Речи" и давнишним трактирным счетом.
Вечерами мой адресат ездит в театры или на званые вечера, играет с сослуживцами в вист или (с годами -- реже и реже) тайком читает очередную возмутительную депешу от князя Курбскаго из Литвы. Жизнь вокруг моего делового господина становится все занимательней и приятней, и отнюдь не такой несыто-суровой, как прежде, поэтому решительно все на свете отвлекает его, а за меня, за мое бедное письмо и словечка замолвить некому.
Вы спросите меня, с какой, мол, стати я решил, будто он и есть мой адресат. Ах, не знаю, ничего я не знаю. Я стар, и память моя слабеет, а ему, моему адресату так и невдомек, что письмо — для него.
А что, коли он даже и раcпечатает его? Много ли прочтешь на чистом листе?
Нет, не много. Тем более, что моего адресата, верно, и на свете нет. Кто может поручиться, что прежний читатель "Речи" давно не умер или не уехал за границу? что кухарка не сошла с ума и не продолжает по привычке приносить старую, лежалую почту новому жильцу? Кто скажет мне, что на конверте не написано ничье имя и не стоит неправильный адрес?
Да и было ли само письмо? Ведь и глупцу теперь понятно, что нет и в помине ни губернских городов, ни деловых чиновников, ни подслеповатых кухарок. Нет ни пыльных улиц, ни заснеженных площадей, и не почтальон, а ветер срывает сухие желтые письма с оголившихся ветвей.
В сущности же нет ни веток, ни ветра. Никого на самом деле нет. Есть только я. Да, один только я — сирый старик, отправитель безответных писем, отравитель колодцев.
LA, III-IV MMI
|
|