И вот стоит одна единственная высотка. Мусор кругом, запустение. А ведь собирались строить другие дома. Может еще что-нибудь да выгорит? Было бы неплохо, если бы как в кино: аккуратные улицы, газоны, чисто и порядок везде. А то, черт знает на что, все это похоже. Выходишь из подъезда, тут же свалка; бурьян; единственный фонарь, а следующий только на главной улице; бетоная дорожка, которая потрескалась, когда сваи вколачивали. То тут, то там сквозь нее пробивается трава. Пока дойдешь, все брюки в мусоре. Неудобно, жить так далеко от главной улицы, еще и среди такой разрухи. Может все-таки соберутся, да отстроят? А то сваи понавтыкали, на том и успокоились.
- У нас всегда так, - сказал сам себе.
Он довольно часто разговаривал сам с собой. Бывало, что не сразу это замечал, как сегодня. Когда внутренний монолог превращался в диалог, он менялся в лице, начинал что-то рассказывать и доказывать, размахивая руками. Спохватившись, оглядывался близоруко прищуриваясь: нет ли кого рядом.
Сегодня, он обнаружит, что разговаривает сам с собой, только дойдя до главной улицы. Будет идти, тихо споря о чьем-то неразумном поведение, сетовать на погоду, критиковать участкового врача, вспоминать только что вьехавшую соседку Надю, цитировать Омара Хайяма. Сорные травы, пробивающиеся через трещины в бетоне, станут цепляться к наглаженным брюкам, ронять мутные дождевые капли на туфли, начищенные до блеска. А он будет продолжать шагать, глухо стуча новыми набойками, шурша только что вынутой из почтового ящика газетой, щелкая пальцами, когда слова, сказанные себе или вымышленному собеседнику, покажутся особенно складными и ловкими. Но кто-то все время находится рядом, заглядывает ему в глаза, внимательно следит за каждым жестом, чудак уверен, что здесь нет никого, кроме тех людей которых он выдумал.
Там, куда он направляется, слышны звон трамвая и гудки автомобилей; там ходят по мокрому асфальту люди, спешащие на своим делам; трещат искры, отлетающие от проводов. К полудню эта утренняя суматоха исчезнет. Небо посветлеет, прохладный воздух нагреется. Те немногие прохожие, что появятся здесь, скорее всего, не обойдут стороной киоск, где продают мороженое, лимонад и пиво. Продавщица отсчитает им сдачу тонкими пальцами, с заусенцами и длинными красными ногтями, потом бросит монетки на треснувшее блюдце, или аккуратно положит в ладонь, царапнув ногтем линию жизни на руке покупателя. Этот провинциальный городок хорош для того, кто хочет прожить здесь остаток дней в тищине и покое и для того, кто только-только научился ходить и пробудет здесь время ободранных коленок, первых подзатыльников, и сказок, которые перед сном читает бабушка. Но стоит задержаться чуть дольше, как рискуешь стать таким же чудаком, который идет сейчас по бетоной дорожке в разломах и трещинах, говорит сам с собой о соседке Наде, и, кажется, уже почти дошел.
- Здравстуйте, Олег Петрович.
Спохватившись, он замолчал, крепче прижал газету и прищурился, разглядывая лицо женщины: простодушное доброе с жирной лоснящейся кожей, курносым носом, ясными голубыми глазами, пухлыми губами и тонкими линиями бровей.
- Здравстуйте, Тамара Васильевна.
С Тамарой Васильевной он иногда вместе ездил в троллейбусе. У обоих это вызывало чувство некоего дискомфорта. Она, широко раскрыв глаза, разглядывала его и громким голосом, рассказывала последние сплетни, при этом растягивая каждое слово, словно получая удовольствие от звука собственного голоса. Он, обычно, постукивал пальцами и отрывисто отвечал на ее вопросы, вежливо кивал.
- Если бы вы видели, как мы вчера работали! Начальство весь день ни на шаг не отходило, а делать то нечего, перекладываем бумажки с места на место. У вас скоро комиссия будет?
- В прошлом месяце приходили.
- Ага. А еще новость слышали: три убийства?
- Говорили, что два.
- Нет-нет, уже три! Причем знаю я последнюю - соседка моя. Паленую водку за двадцать рублей продавала, не знаете ее?
- Нет, я паленую водку не покупаю.
- Ха-ха! Это вы правильно. Ох, и скандальная была баба! Ей слово лишнее скажешь, потом хлебало не заткнет. Хотя, нельзя о ней теперь так говорит. Зарезали ее говорят бедняжку.
- А остальные кто?
Он сам не заметил, как перевел взгляд на говорящую и подался вперед.
- Шут их знает. Тоже бабы какие-то. Рыжих вроде он убивает или нет...
Несколько минут они ехали молча, прислушиваясь к звукам уличной суеты, треску мокрых проводов и голосам других людей: вчера вечером... был в четверг... я не знаю, позже скажу... дурак... дайте пройти... который час... а потом она говорит...
- А как сын ваш? Звонит?
- Что? Сын... Да, звонит.
- В гости не собирается?
- Должен через пару месяцев приехать.
- К себе не зовет?
- Как-нибудь заеду.
- Это хорошо, что к нам скоро приедет. Давно мы его не видели. Не скучает по родным местам?
- Скучает, наверное.
Чудак нахмурился, но Тамара Васильевна этого не заметила.
- А ведь у нас мало чего изменилось, все так же, как и раньше. Молодежь разъезжается. Молодежи хорошей у нас мало осталось, у вас в новостройках, да и все. Те, что на Зорьке - алкоголики и шалые.
Троллейбус повернул, и женщина встала. Чудак пошел за ней следом, держась за поручень, иногда задевая газетой головы сидящих. У него впереди целый день. Но это не столь важно, главное - впервые выйти из дома и дойти до троллейбуса. События дня его не так волнуют как этот момент. А еще его беспокоит вечер. Вечером будет довольно сложно. Он заранее подготовился к нему. Он подойдет к бетоной дорожке только теперь за спиной будет главная улица. Снова кто-то рядом, останетя незамеченным...
- И фонарь черт знает где. Темень вон какая. Ноги бы не переломать...
Очертания домов впереди неясные из-за темноты и близорукости. Он прищуривается, стараясь разглядеть их, разглядеть те места на дороге, ступая на которые вероятность споткнуться минимальна. Сухая трава цепляется к брюкам: стой! Куда? Не пущу! Или нет, лучше иди, а я прицеплюсь к тебе, и дойдя до конца, ты пронесешь меня с собой всю дорогу. Ты пойдешь вперед, а я ничего не буду делать. Я просто буду висеть и крепко-крепко держаться, а когда ты дойдешь, я окажусь рядом, потому что я трава, потому что я...
- Сука.
Чудак поворачивается на голос, по животу скользит что-то острое и тонкое. Он падает прижимая руки к рубашке, в месте, где она становится темной. Что-то горячее сочится сквозь его пальцы, затекает в трещины на бетоне. Я доползу , - думает чудак, - сейчас он уйдет, сожму сильнее руками живот и доползу. Больница далеко, но там на улице люди, мне помогут, надо только дождаться.
Ботинком по лицу. Челюсть хрустнула.
- Ты что же, урод, мне сегодня газетой в глаз ткнул? У меня с утра настроение плохое было. А если у меня настроение плохое, я первого попавшегося урода порешу.
Чудак скрипит зубами, лицо его в темной красной жидкости.
Этого не может быть, - думает чудак, - так не бывает, чтобы так просто...
Он ведь даже не заметил его. Он не замечает тысячи людей, которых встречает, он сминает миллионы трав, по которым идет, и только некоторым удается прицепиться. Потом он приходит домой и просто чистит брюки.
Ничего, - думает чудак, - сейчас он уйдет, а я доберусь до главной улице. Это ведь близко...
Мысли его прерываются, когда на горле появляется темная полоса. Он лежит лицом вниз, последняя рана находится как раз над трещиной в бетоне: линия в линию. Красная жидкость наполняет разлом, который уже успел высохнуть после утреннего дождя, потом стекает к корням травы.
- Стоп! Снято! Егор, почему внутренностей не было? В рубашке запутались?! А не должны они были в рубашке запутаться! Да хрен с ним, ладно, пусть так будет. Нет, говорю, ничего не будем переснимать!
Вспыхивают огни. Шорохи взрываются громкими голосами. Люди, что шли с ним все время рядом, перестают быть призраками, сквозь которые можно смотреть и видеть очертания домов неясные из-за темноты и близорукости. Исчезает сама близорукость.
Чудак встает отряхиваясь, поднимает грязную газету и запускает в лицо своего убийцы.
- Бля, зачем ногой по морде ударил?!
- Серег, я не специально, - убийца смеется, уворачиваясь от газеты, та задевает его по плечу.
А ведь все происходит как во сне, - думает чудак, - проснешься и еще какое-то время будешь чувствовать события сна, но стоит снять грим, стоит умыться и почистить зубы, как наваждение исчезает.
Еще несколько дней он будет прищуриваться, нет-нет, да и заговорит сам с собой, будет придирчиво отряхивать совершенно чистые брюки. А ночью, резко сев на постели, он услышыт как громко и часто стучит его сердце, почувствовует, как что-то темное и горячее сочиться через тонкие полоски на животе. Чудак встанет и пойдет выпить, чтобы наваждение исчезло. Он будет пить и думать о том, какие сны видит его убийца. И в этот момент он его ненавидит. Ненавидит так сильно, что если бы тот позвонил сейчас в дверь, чудак не задумываясь убил его. Но, к счастью, в дверь никто не позвонит. Какое-то время чудак будет сидеть в кресле дожидаясь утра, а потом возьмет телефон.
- Привет. Ну, как вы там? Да, я скоро к вам приеду... И знаешь что, пап, переезжайте вы лучше жить поближе к нам . Нечего в этом захолустье делать... Здесь тоже найдется работа... Ты все-таки подумай... Да, я знаю, но мне кажется что... Мне кажется, что...
Ты выйдешь утром на улицу. И вот стоит одна единственная высотка. Мусор кругом, запустение. А ведь собирались строить другие дома. Может еще что-нибудь да выгорит? Было бы неплохо, если бы как в кино: аккуратные улицы, газоны, чисто и порядок везде. А то, черт знает на что, все это похоже. Может все-таки соберутся, да отстроят? А то сваи понавтыкали, на том и успокоились.
- У нас всегда так, - скажешь сам себе.
Я ведь знаю, что ты довольно часто разговариваешь сам с собой. Бывает, что не сразу это замечаешь.