Олег Зоин

Вчера

Обыкновенный роман

Книга вторая

ISBN-10        1475057482

ISBN-13 978-1475057485

Часть 3 - я

Хочешь жить - умей вертеться

Первые два месяца года прошли скучно и бледно. Денег не хватало, одеться толком невозможно, поэтому Сенька работу в артели "Пищевик" бросил. К такому решению был и внешний повод. Никита Сергеевич, как настоящий реформатор, решил пойти даже дальше, чем покойный Иосиф Виссарионович. Он взялся ликвидировать в корне производственную кооперацию в лице промартелей и перевести их в категорию госпредприятий. То есть, какую-никакую коллективную собственность в форме артелей экспроприировать и объявить государственной, а членов артелей, этих последних "вольных" тружеников, перевести, не спрашивая их согласия, в наёмные рабочие, лишив имущественных паёв и мелких, символических благ, с ними связанных.

Семёна эти идеи Никиты ни с того, ни с сего возмутили, он, малахольный, не хотел видеть очередного облагодетельствования артельщиков. То есть он был тогда стихийным противником закручивания государственных гаек в любых формах.  И зачем только ему это было надо - плевать против ветра? И хотя сам ещё сознательным кооператором не успел стать, однако остаточные элементы свободы в артелях уже за полгода оценил. И вдруг такие реформы... Ну и Сеньке просто противно стало.

А тут ещё в связи с переменой формы собственности в "Пищевике" началась тотальная проверка деятельности, в том числе и кадровой работы. Понятно, что наткнулись бы и на белый билет Сербы...

Поэтому он не стал ждать оргвыводов, а уволился как бы в знак протеста, просто передав  свое заявление председателю Гундичу через Ольгу Тимофеевну. Та сходила к начальству, и уже вечером Сенька без всяких проблем получил новенькую трудовую книжку  и ещё каких-то 600 рублей под расчёт.

Сенька вышел из душной артельной конторы на свежий воздух. Вечерело. Он медленно пошёл по Шёнвизскому мосту, тупо глядя в мерзкие, наполненные сотнями использованных презервативов, стопроцентно сточные воды Московки. Однако, речка есть речка, она и такая, отравленная, успокаивает. А  вдалеке коричнево-жёлтая осенняя громада Дубовой Рощи  как бы советовала попусту не трепать нервы.

Нина не ругала, промолчала и мама. Решили сообща искать Сеньке подходящую работу. Прошло несколько бестолковых дней. Мама на работе непрерывно звонила разным своим знакомым и бывшим сослуживцам. Все обещали, но ничего конкретного не предлагали. Историю Сеньки, казалось, знал весь город. И смелости у маминых знакомцев, понятно, не хватало. Сам Сенька старался лишний раз на главном броде не показываться. Боялся встретить одноклассников, учителей  или просто давних, со школьных времён, знакомых. А уж с Валюшей на улице столкнуться - было страшно и подумать! Ведь если весь город знает, что у него поехала крыша, то о чём может быть разговор при встрече?..

Вдруг случилось нечто фантастическое, просто невозможное! У Сеньки нашёлся отец. Станислав Серба прислал из Австралии очередное письмо своему дяде Евгению в Никополь и попросил разыскать маму и Сенькино высочество. Неведомый Сеньке двоюродный дед Евгений Степанович тотчас дал команду своей дочери Ольге съездить в Запорожье и поискать на Слободке жену и сына своего любимого племянника Григория, теперь обитавшего в Австралии. Приложил довоенный адрес - улица Кошевая, 17.

Ольга Евгеньевна всё выполнила пунктуально, но нежданную родню там не нашла. Оставила письмо домохозяевам Мозулевским. Те, хотя Семён с мамой и сменили за это время не одну съёмную квартиру, сумели найти следы пропавших на улице Розы Люксембург, 84, а уже сестры Гусаровы нашли Сенькину маму и передали ей то самое историческое письмо из Австралии в Никополь, где Станислав Серба вторично просит разыскать бывшую жену и намекает на то, что там у него есть ещё и сын...

Письмо Анне Николаевне передали по цепочке, из рук в руки, добрые люди в середине сентября. Сенька с мамой тотчас ответили. Видно, папа тоже ответил сразу же по получении письма с родины, так как уже 28 декабря, как дорогой новогодний подарок, Семён с мамой и Ниной перечитывали письмо от настоящего отца.

"С.С.С.Р. УССР, Днепропетровская область, гор. Никополь, ул. Калинина, 157, Евгению Степановичу Сербе.

Привет всем.  С. Серба

SENDER"S NAME END ADRESS:

Так Сенька обрёл отца. Сразу же сел и настрочил ответ. А вскоре и из Австралии пришло первое  письмо ему лично. Вот этот исторический letter.

"8 декабря.

Подробнее опишу в последующих письмах, а сейчас пока ограничусь несколькими просьбами. Первое, прошу передать привет Нине, маме и бабушке. Особо попроси от меня маму, если сможет, пусть мне напишет немедленно, а также пусть прибавит к своему "миллиону" забот ещё одну и вышлет фото. Также желательно иметь фото с твоей подруги  жизни Нины.

Получается, Сенька правильно поступил тогда в 1947-м году, когда помешал маме выйти замуж за Акулова. Он как бы чувствовал, что у неё ещё не всё закончено со Станиславом Сербой. А его побег из дома в 1948? Ведь он тогда стремился всего лишь добраться до... Австралии! А именно в то время отец готовился отчаливать в Мельбурн!..

И не описать, какие сложные чувства навалились на мужика. Но одно несомненно. Если в детстве и в юности Сенька всегда подпевал маме и порицал своего отца, как бросившего, с её слов, семью и так далее, то, едва прочитав первое письмецо, он сразу же простил Станислава Сербу за все прошлые проступки и ошибки, вынес  за скобки мамины с ним пререкания, понял, что у него есть теперь второй дорогой человек на свете - отец... 

И хотя письмо попало к ним чисто случайно, однако бабушка Фрося утверждает, что не обошлось без божьего вмешательства.

Вот так начался и резво побежал ещё один бестолковый год. Как мы уже знаем, в феврале Сенька бросил работу в "Пищевике" и стал  искать более денежную. Как назло, с друзьями был напряг, и основательно обсудить все "за" и "против" было, по большому счёту, не с кем. Тут ещё оказалось, что психбольница проводит периодические проведывания своих выписанных на свободу пациентов на предмет установления степени их социальной реабилитации. Пришли и к Сербе на дом. Правда, не застали. Может быть, и к лучшему.

Спасибо, соседи объяснили, что ничего плохого о Сеньке сказать не могут, а молодой человек не работает, не берут, дескать, суматика нигде. По оставленной медработником записке Сенька явился в психушку и предстал перед дежурным врачом. Она сообщила, что они его потеряли, что ему надо ежегодно проходить переосвидетельствование, и назначила на середину марта.

Перед Семёном встало несколько проблемок. Если он хочет подтвердить третью группу инвалидности и получать пенсию, то должен к моменту перекомиссии не работать, а заодно не иметь в паспорте отметок о работе за предыдущий период. Иначе получается, что в прошлом году получал пенсию незаконно.

Семён решил все вопросы одним махом, "потеряв" паспорт. Подав в милицию заявление, уже через пару недель соискатель пенсии имел на руках новенький серпастый и молоткастый...  С чем и пошел на комиссию. Ему шутя подтвердили третью группу, хотя и отметили большой прогресс в смысле нормальной семейной жизни и отсутствия за истекший период каких-либо эксцессов. Посетовали, что хорошо бы найти хоть какую-нибудь работу.

Вскоре Семён с помощью мамы устроился экспедитором "куда пошлют" в ОРС "Запорожстали", который возглавлял старинный мамин сослуживец Миша Руткевич. Местом работы стала универсальная база ОРСа. Там Сенька проработал всего месяца три. Работа была непыльная, хотя и за копейки, каких-то 850 рублишек.

Но когда из министерства чёрной металлургии Украины приехали ревизоры для плановой ревизии деятельности ОРСа, то старшего товароведа, химичившего с пересортицей и уценкой дорогих шерстяных тканей, взяли под арест, как и его дружбана зава промтоварным магазином. В результате ревизии под суд пошли не только два завмага и старший товаровед базы, где кантовался Семён, но и кадровая работа в ОРСе получила достойное освещение в акте проверки. Наткнулись и на Семёна, - разве можно такого допускать до материальных ценностей?.. И - опять без работы.

Чтобы как-то развеяться, Сенька с мамой поехали в гости к папиной родне в Никополь. Познакомились с Евгением Степановичем, получается, Сенькиным двоюродным дедом, с его дочерью Ольгой, с её мужем, с детьми. Их очень тепло приняли. 

Вернувшись после гостевания, пару самых тёплых  месяцев Семён провалялся на днепровских пляжах. Там, на песочке, познакомился с Женькой Якименком, лучшим, как тот сам считает, чтецом Есенина в СССР. Ну, может быть, лучшим после Яхонтова... Его брат, одноглазый пират по прозвищу Нельсон (глаз потерял в драке), работает бандитом и богует едва ли не над всем Запорожьем. Женька же, как и Сенька, ленив, самолюбив и ненасытно влюбчив. Вокруг их одеяла (обычно под кустом вербы у кромки воды) всегда толпятся красивые мокрые девчонки и, раскрыв рты, слушают развратного, классово-чуждого, полузапрещённого Есенина в Женькином исполнении.

Семён не удержался и рассказал Женьке красивую историю о том, как нашёлся отец. Женька выслушал, посоветовал попроситься к отцу в гости и там остаться, чтобы как следует помучиться  в капиталистическом аду. Признаться, Сенька и сам мечтал об этом. Затем эстет Женька присвоил ему прозвище Сынкап (сын капиталиста), которое через день уже было на устах у всех их знакомых по пляжу и по городу, включая Володьку Захарова.

Но однажды, сбегав с Ниной по-быстрому в "Комсомолец" на 18.30  и посмотрев в третий раз "Летят журавли", узнали от мамы, что приходил гость.

- Кто? - встрепенулся Сенька, всегда последние годы ожидавший от жизни только нехороших сюрпризов.

- Да не волнуйся, - улыбнулась мама, - Ёня приходил, Пинкер... Сказал, что завтра заглянет утречком, часов в десять...

У Сеньки отлегло от сердца. Ёня это человек.  С ним можно обо всём, и он поймёт.

Нина обрадовалась тому, что придёт Пинкер - после встречи в Москве она осталась о нём высокого мнения и надеялась, что приход друга подействует на мечущегося по жизни Сеньку благотворно.

Утром, хотя было воскресенье и никому никуда спешить не  приходилось, Семён и Нина вскочили пораньше. Но оказались не единственными жаворонками.

Вечная проблема коммуналок - утренняя спешка. Ни тебе вольготно умыться-побриться, ни по-человечески посидеть в туалете. Всё бегом-бегом, под тоскливыми взглядами таких же претендентов на маленькие утренние радости. Наконец, толстая соседка тётя Надя, основательно  вымученная долгим, крайне разрегулированным процессом дефекации, выплыла, зардевшись, на керогазовую площадку и принялась настраивать свой агрегат. Сенька тотчас вскочил в кабинку, закрывшись на крючок.

Довоенный, а может быть, ещё старорежимный дубовый стульчак не успел разбазарить тепло тётинадиных окороков и принялся одаривать своей нежностью костлявый Сенькин зад. За пару минут вынужденного безделья можно было пробежать передовицу вчерашней "Правды", которую взял с собой Сенька для важной надобности. А прочитав, кратно  складывая, порвать газету на 16 прямоугольников и, отобрав один, остальные старательно запихнуть в ржавый жестяной ящик на левой стенке, имевшийся там для этой благой цели.

То, что несколько мгновений мялось в руке Сеньки, оказалось той самой передовой на тему повышения урожайности кукурузы. Кому что.

Справившись с проблемой, Сенька бросил святотатственно обгаженную передовицу "Правды" в мусорное ведёрко, забрызганное побелкой ещё к 1-му Мая, дёрнул свисавшую на безнадёжно ржавой цепочке фаянсовую ручку древнего унитаза, отозвавшегося рыком взбесившейся Ниагары, встал, удовлетворённо крякнул, и потянул вверх штаны, как всегда, с первой попытки не попадая крючком в петельку над ширинкой. Не меньшей проблемой было по утрам и мытьё-бритьё...

Пока Нина гладила свежую рубашку, а маман  возилась с тестом для пирожков с яйцом и зелёным луком, Сенька сбегал на Большой Базар в керосинную лавку и притащил в двухлитровом бидончике керосину для керогаза.

Бабушку Фросю по случаю гостя в доме вырядили в белую ситцевую кофту с мелкими лиловыми цветиками и, усадив на её фирменное отхожее ведро, подготовили к благородному глубокомысленному молчанию.

В общем коридоре у каждой двери коммуналки на табуретке гнездился керогаз - чудо послевоенного прогресса, заменившее классический примус. Прелестная вещь. Почти не коптит, почти не шипит и экономия керосина почти ощутимая. Но когда по утрам и вечерам на каждом чуде что-нибудь булькает или шкварчит, то в коридоре и не продохнуть, и не пройти.

Ёня, однако, человек опытный, протиснулся в  узкий лаз между разгорячёнными агрегатами и добралася таки до  нужной двери. С последних классов у них с Сенькой была шутиха, - приходя в гости, стучать азбукой Морзе первую букву своей фамилии.  Если у Сербы "эс" набивалось просто как три точки - три коротких стука, то "пэ" у Пинкера надо было изображать  терпеливее - точка два тире точка. Именно этот стук и забарабанил про двери.

- Входи! - Крикнул Сеня и поднялся с дивана навстречу другу.

Загорелый, возмужавший Ёня улыбался и излучал основательность и надёжность.

- Сенька, друг, сто лет тебя не видел!

Они обрадованно обнялись. Нину гость чмокнул в щёчку. С мамой поздоровался, бабушке Фросе кивнул... Торжественно преподнёс, показав всем, коробку шоколадных конфет "Космос", а Нина пристроила её на столе.

Столик, конечно, маленький, но четверых  должен приголубить. Ну, понятно, что мама, опутанная капиталистическими пережитками, твёрдо отказалась пить портвейн белый ? 33 из ядовито-зелёной бутылки, больше подходящей под коктейль Молотова. И вообще, посидев минутку, принялась хлопотать над столом.

- Ну что, ребята, как живёте? - Спросил, улыбаясь, Ёня. - Помните нашу встречу в Москве? А пруды в парке Горького? Ха-ха!..

- А как же!.. - Хором ответили Сенька и Нина. - Замечательное было времечко...

- А ты как поживаешь?.. Где и что поделываешь? - Отбил мяч Сенька.

- Я после армии немного пожил с родителями. Добил пединститут. Распределился в Мелитополь. Вот теперь там укореняюсь.

- А почему год за годом не заглядывал?

- Знаешь, что-то держало. Даже не поддаётся объяснению. Наверное, нужно было дать тебе время восстановить психологическое равновесие с окружающей средой... Не хотел травмировать тебя своими расспросами...

- Ты прав, как всегда. В 58-м я бы сгорел от стыда и не знал бы, что тебе сказать...

- Ладно, мальчики, проехали. Вернёмся в сегодняшний день, - переменила тему Нина.

- Так-так. Пожалуй, подробности расскажу как-нибудь при случае... Впечатлений хватит на увесистый роман. Но это нескоро, когда-нибудь на старости лет...Ну давайте выпьем за Мелитополь и за твои педагогические перспективы! - Предложил Сеня, наливая портвейн в отодвинутые было уже гранёные рюмашечки.

- Может, хватит? - Усмехнулся Ёня, но обижать хозяев не стал и рюмку поднял. Выпили и поклевали прямо из сковороды яишницу с остатками  одесской колбасы, чудом сохранившейся со вчерашнего ужина.

Надвигался чай с пирожками. Анна Николаевна печь их умела не хуже, чем бабушка Фрося. Вот они, поджаристые, ароматные, волнительной горкой в синей эмалированной миске. Разломаешь такой горяченький, а из разлома дух ну прямо сногсшибательный.

К чаю мама достала заветную поллитровую баночку прошлогоднего акациевого мёда. И сразу в воздухе расплылся характерный акациевый аромат: очень тонкий, нежный, живой, изысканный, разлетающийся, как дуновение ветерка. Такой сильный, что даже благородный дух пирожков уступил пришельцу. А уж стоило пригубить чайную ложечку с мёдом, как обволакивающе-ласковый акациевый вкус, усиливающийся после проглатывания, не мог не восхитить сладкоежек. То есть пробуешь тонкую и нежную субстанцию, проглатываешь, а во рту всё нарастает мощный сладкий восторг.

Удивительный мёд - не засахаривается и не теряет прозрачность на протяжении года, а то и двух лет.

Мама по случаю прихода старинного Сенькиного друга вынула из хитрой шкатулки и положила перед ним единственную посеребрённую чайную ложечку ещё тех, то ли царских, то ли нэповских времён, так что получился маленький праздник дегустации. Причём, акациевый мёд своеобразен и при тесте "с ложкой", - несмотря на жидкую консистенцию, при вращении ложки мёд не стекает, а прилипает к ней. Ёня принял жертву, принесённую Анной Николаевной, и высоко  оценил медок. Сеньке и Нине достались обыкновенные мельхиоровые ложечки, но и из них мёд восхищал.

Пока невоспитанно сёрбали чай (не отсюда ли фамилия - Серба?), Сенька в смятении ожидал развязки разговора, когда надо будет как-то объяснить другу свой жизненный тупик.

Но надо, надо начинать неприятную исповедь. Нина поняла проблему и пришла на помощь. Беззаботно улыбаясь, спросила Ёню:

- А как Сенькин побег из армии у вас тут народы восприняли? Небось, проклинают, как врага народа. Или теперь ещё навечно и в психа записали?..

- Ё-моё! Кому какое дело! Хотя тогда, по-горячему, думаю, весь город, в смысле все наши по школе, ну и учителя, конечно, гудели долго. Тем более, что и ко многим из них приходили ходоки из части и из органов... Я сам ведь тогда ещё дослуживал, всё узнал только через год, после демпеля...

Потом ещё разок, когда узнали о приговоре института Сербского, поохали и поахали...

- Значит, меня все списали в расход. Короче, шизик, идиот, суматик! Ты не представляешь, Ёня, как я первый год после возвращения боялся лишний раз выйти на улицу. А вдруг встречу кого  из наших. Что скажу? Иду по Артёма в аптеку мимо окон твоих родителей, а зайти ну не могу  и всё - опять, что скажу? Что услышу в ответ?..

- Зря ты, Сень, никто из наших тебя не осуждает, представь. А тем более мои. Так сложилась жизнь. Хотя наша классная Елена Степановна, так та, по правде, очень сокрушалась, ведь считала тебя подающим большие надежды. Но и она, мне кажется, тебя не упрекнёт...

- Вот и я говорю Сеньке, не дрейфь, постепенно пыль уляжется. Надо в финансовый  восстановиться, добить высшее, а то так трудно будет устроиться в жизни... - Наливая свежего чайку, пропела Нина.

- Да... - Задумался Ёня, понимая, что хорошо бы сменить пластинку с такой болезненной темой. - А ты помнишь, Сень, нашу школу, наших вредных училок, дирёшу Неприступенка?..

Семён благодарно помнил школу, её радости и горести.

- Ну как же! Как же! Вот заходит в класс тощая, бледная, с печальными глазами вечно голодного чела, химичка "Бледная спирохета". Сразу берёт быка за рога:

"Здравствуйте, а теперь садитесь! Отвечать будет вызванный. Пинкер, к доске с дневником..."

Ёня расхохотался:

- Нина, не верь ему, это "Бледная спирохета" так Сеньку любила дрессировать. Вот я лично больше всего боялся страшненькую, в большущих "буржуйских" очках англичанку "Миледи". Особенно, когда она, вечно опаздывая, ураганно  влетала в класс:

- Да... - Согласился Сенька. - Но встретиться с ними я, честно, не готов. Буквально боюсь...

- Да не зацикливайся ты на Серпах этих. Без двух ног живут. А у тебя такая милая жена, что вы вдвоём любые горы свернёте и одолеете... Я вот, глядя на вас, тоже, наверное, начну личную жизнь организовывать. Тем более, горОНО вроде квартиру к концу года обещает...

- Вот и хорошо... - Зарделась Нина. - Не забудь нас на новоселье пригласить!..

- Договорились!..

Выпив ещё по стакану чая с тортом, решили пройтись по свежему воздуху.

Ёня попрощался с Анной Николаевной. Не забыл и бабушке Фросе доброе слово на прощанье сказать. Вспомнил, каким отменным борщом та потчевала его с Сенькой в хуторе Казачьем, когда после девятого класса он гостил там пару деньков...

На улице Артёма ярко светило солнце. Было по-майски тепло и безветрено. Акации уже отцветали и их медово-дурманящий запах расслаблял и успокаивал. Ребята поднялись по Анголенко, намереваясь прошвырнуться по  Броду. Но не утерпели и по трамвайной линии свернули налево, к обшарпанным стенам своей родной 23-й школы. Трёхэтажка воскресно молчала и это хорошо - никто из педагогов не встретится и не полезет с расспросами...

Перейдя сквер Пионеров, медленно пошли по Карла Либкнехта в сторону площади Свободы. Перед облдрамтеатром Сенька остановился и прервал Ёню, рассказывавшего о состоянии материально-технического обеспечения школ в Мелитополе, и широко открыл правой рукой панораму от гостиницы "Театральная" в сторону Гастронома ? 1, больше известного как "Люкс".

- Вот здесь в 1956-м, кажется в июле,  я провожал шахиню Сорейю с каким-то там шахом Реза Пехлеви...

Нина и Ёня дружно грохнули.

- Ну и как? Она тебя не забыла? Шлёт открытки? - Ущипнула Сенькин локоть Нина.

- Ну как же, сохнет и плачет. Но я же теперь человек женатый - и не подумаю нервы напрягать... Ха-ха!..

Нину всё-таки доломала бессмысленность их с Семёном семейной жизни, и она решила продолжить образование. У неё же  действительно  превосходные математические способности, и было жаль их хоронить. То есть решилась на развод.

Однажды, гуляя вечером по Броду, Нина предложила Сеньке посидеть на скамеечке в сквере Пионеров. Они свернули в сквер и как раз у входа со стороны проспекта нашлась свободная скамья, с которой только что тяжело поднялись две громоздкие, как осенние перекормленные куры,  пенсионерки.

- Сень, - ласково прижалась Нина щекой к Сенькиной щеке, - я у тебя большая неблагодарная дрянь, но, кажется, не могу с собой справиться...

В её глазах стояли слёзы.

- Что случилось, радость моя? - Испугался Семён, обнимая любимую жёнушку.

- Я... надумала... поняла, что нам не быть вместе... Я плохая жена... Тебе нужны дети, а я всё не могу забеременеть... И мне нужны... Когда в 57-м тётя меня уговорила сбросить, надо было не соглашаться... А теперь в консультации сказали, что тот аборт привёл к бесплодию...

- Милая, что ты такое городишь? Лучше тебя на свете нет. А дети - не вопрос. Решим с жильём, из детдома возьмём. Усыновим. Ну что ты, зая?.. Выбрось всё такое из головы!..

- Нет, Сенька, родной мой! Я уже решила... Прости меня, если можешь. Я пять лет пыталась уговорить себя. Пыталась стать для тебя главным человеком. Приехала в Запорожье... Я не изменяла тебе... Хотела родить детей... Ты же всё понимаешь... Устала я... Больше - не могу!..

- Что не так, Нинуля? Мы же самое трудное одолели, и я, благодаря тебе, не спился, не деградировал. Как-нибудь  пробиваться буду. Быть может, на литературном фронте удастся продвинуться, там партийность иногда отступает перед способностями...

- Сень, но ты стань на моё место. Золотая медалистка, с неплохими математическими способностями, и - у разбитого корыта, как какая-нибудь дурочка... Что мне, до самой пенсии бухгалтером ДОСААФа горбиться?..

- Но, Нина, Лобачевский, всё же, мужчина...

- Не будь таким ретроградом. А Софья Ковалевская?.. Я чувствую, что во мне пропадает математическое призвание. А вдруг мне суждено создать новое направление? А я уже и так пять лет потеряла...

На проспекте зажглись фонари. Легковых машин прибавилось, как прибавилось и фланирующей по Броду галдящей молодёжи. Легковушки непрерывно истошно сигналили, потому что чуваки и чувихи нахально перебегали улицу, буквально выпархивая из-под фар медленно и величественно плывущих машин.

- Значит, я тебе жизнь испортил? - Вздохнул Сенька. - Конечно, если бы я не порвал с Системой, то вполне мог бы стать её не худшим звеном. Прокурором, например, или судьёй... Но для этого надо было бы всю жизнь пресмыкаться и лизоблюдствовать. Укреплять государство, построенное на насилии и лжи. Так что я не жалею о своём выборе. Правда, не знаю, как будет завтра, как нам жить.

Я тоже мечтал о детях. Но это в идеале. Главное - семья. А двое - это и есть самое крепкое в мире, если верят друг в друга и вместе идут по жизни...

Знаешь, я в детстве, в классе пятом, мечтал об уединённой простой жизни. Как говорится, вдали от шума городского. Воображал, что я на острове, с красивой девочкой, такой, как тогда жила по соседству. У нас дом, сад, огород, всякая живность. И прямо у порога - голубой океан... Я тогда даже из дому сбежал. Помнишь, я тебе рассказывал? Я убежал в поисках такого острова. А может быть, меня влекло к отцу, когда он как раз собирался в Австралию и думал обо мне и маме... Но из всех этих мечтаний пока лишь ты да я. Но дом ещё не поздно построить, хотя теперь принято жить на этажах...

- Ах, Сенька, золотце моё! Отпусти меня, не могу я больше, удавлюсь...

Сенька обнял её и постыдно заплакал...

- Ну что ты, милый, я буду тебе писать... Не плачь, я в самом деле люблю тебя, ты же знаешь... Но я должна попробовать пробиться наверх... Мною командует что-то такое, с чем я не могу поспорить, оно меня ведёт...

Нина быстро уволилась и поехала в Ленинград, где запросто (золотая медалистка) поступила на третий курс матмеха университета с досдачей нескольких экзаменов и курсовых, о чём поведала Сеньке в коротком грустном письме. О разводе она не заикалась, помня о том, что у неё в паспорте брачного штампа не было изначально, поэтому ЛГУ  пополнился хорошенькой, умненькой и незамужней Ниной Сербой.

Недавно Сенька получил тёплое письмо от отца. Судя по его привету Нине, тот ещё не осознаёт, что у сына с ней всё разрушилось. Он пишет, что очень устает на двух работах - в фирме по продаже ювелирных изделий из опала и в новом ночном кафе BIRDLAND - Late Hour Club (87 FITZROY street St. Kilda, phone 94-5078). Он даже прислал Семёну и Нине членские карточки этого клуба - Members of BIRDLAND  PAS"s. У Сеньки ? 357 от 12.9.61. Нинину - ? 358 - Сенька послал ей письмом - возможно, ей это будет в холодном Ленинграде приятной тёплой весточкой из Австралии, куда он с ней так мечтали съездить.

Этот клуб-кафе отец открыл на паях с кем-то ещё, возможно, с Валерием, Сенькиным сводным братом.

Ещё в том письме Сеньку глубоко поразили строки о двоюродном деде из Никополя:

...получил от мамы два письма, из которых узнал печальную весть о смерти родного дяди Евгения Степановича. И хотя его смерть не является неожиданностью, а закономерным явлением природы, однако очень жаль старика, был, как говорят, безобидным старичком. Интеллигентность, вежливость и веселость, это были его характерные черты в то время, когда я знал его. Его смерть также принесла  мне какую-то особенную тревогу, ибо в людях, носящих фамилию Серба, я остался самым старшим человеком, а отсюда первейшим кандидатом в неизвестный и неведомый мир. Очень большое тебе отцовское спасибо, что ты своим присутствием на его похоронах почтил его память, это будет считаться моим представительством. Пусть пером ему будет Родная Земля!

Да, Сенька ездил на похороны двоюродного деда и приняли его в Никополе прямо-таки замечательно. Оказалось, что у него много интересных двоюродных сёстёр и братьев. Привыкшего к одиночеству, Сеньку очень тронуло внимание родни.

Письмо пробудило Сенькину совесть, и он решил, не откладывая, съездить в Лозовую, где жили отцовы сёстры, и познакомиться, наконец, с тётками. Их было вроде три, а уж сколько народу окажется в их семьях, ещё предстоит узнать.

Добираться было просто, поезд Одесса - Лозовая ходил ежедневно через Запорожье-Второе. Вечером в пятницу Сенька погрузился в прокуренный мрачный вагон и покатил в гости к папиной родне.

Ехал для экономии в "общем" вагоне. Хотя народу было немного и вторая полка досталась Сеньке без боя, настроение почему-то было тревожным. Зачем поехал? Кто тебя просил? Что скажешь незнакомым людям?..

Городок, как всё на Харьковщине и в Донбассе, оказался серым, одноэтажным, неухоженным. Как всегда, Сеня попёрся без предупреждения и без приглашения. Почти в  середине дня, по адресу на конверте (сохранились два письма от дочери тёти Прасковьи учительницы Ольги Павловны), Сенька явился на тихую окраинную улочку к огороженному невысоким - в пояс - и окрашенным в голубой цвет штакетником маленькому домику в сбросившем листву вишнёво-яблоневом саду. Под деревьями лежал золотой осенний ковёр. Кусты ещё упрямо доцветающих хризантем и флоксов напрашивались на комплимент.

- Здрасьте, я Семён Серба, я вам писал. Я из Запорожья.

- Боже мой, Сенечка! А я Оля, твоя двоюродная сестричка, - Всплеснула руками Ольга Павловна, обнимая Сеньку  в проёме калитки. - Как хорошо, что ты приехал, братик дорогой! Пошли в дом! Хорошо, что сегодня вовремя пришла из школы. А то, если бы педсовет не отменили, как бы мы тебя встретили... Ой, мамочки, да ты же весь измученный и голодный!..

В доме было идеально чисто, на круглом столе в комнате лежала давно не виданная Сенькой бежевая скатерть ручной вязки и стоял коричневый глиняный кувшин, по-нашему глэчик, в котором вместо молока красовался букет карминных и белых флоксов.

- Вот познакомься, - повела рукой Оля, - это моя боевая бригада. Муж - Анатолий, доченька Любаня и сынок Серёжа. Ребята, Сенечка мой брат, он сын дяди Станислава, того, что в Австралии... 

Коренастый, невысокий Анатолий назвал себя и крепко пожал руку, маленькая глазастая девочка лет шести стеснительно пряталась за папу.

- Ну, иди ко мне, познакомимся, - предложил Сенька. - Как тебя зовут?..

- Я - Любонька, а тебя, я знаю, зовут Сенечка... - Улыбнулась Любаня, застеснялась и опять спряталась за отца. Такая робкая былинка, два любопытных глаза да ножки - ниточки сороковой номер...

Детсадовец Серёжа оказался смелее и даже по-мужски пожал руку дяде Семёну.

Ну, как водится, с дороги обычно приземляются за стол. Время оказалось удачное, семья ещё не обедала и чавунчик свежего борща, сваренного на простой угольной печке, своим ароматом буквально сбивал с ног... В тёмном дубовом, ещё довоенном буфете нашлась и бутылка "Московской"...

На второе случились прямо-таки выставочные голубцы, ну как на картинке в книге "О вкусной и здоровой пище". Затем за чаем с разными вареньями подробно говорили о том, кто кому какой роднёй приходится, где кто теперь живёт, за кого замуж вышли, на ком женились, кто помер... Конечно, много досталось и Станиславу Сербе, потому что его послевоенная одиссея в Австралию виделась каким-то сказочным событием, вроде жизни и приключений Робинзона Крузо...

Так и проговорили почти до ужина. Оказалось, что хотя у отца и три сестры, но в данный момент в Лозовой можно повидаться лишь с одной, бабой Просей, другая живёт в Житомире, а третья тётя в прошлом году умерла. С учётом того, что Сенька запланировал возвращаться домой завтра, решили вечерком проведать бабушку Прасковью.

Прасковья Степановна обрадовалась гостям и, несмотря на свои семьдесят с гаком,  проворно забегала, сооружая чай. Сенькина  сестра Оля, хоть и готовилась вскоре встретить своё сорокалетие, прытко оттеснила мамку и быстренько всё организовала. Тем более, что торт и конфеты гости принесли с собой.

Рассказам и расспросам не было конца. Любаня, счастливая тем, что её, в отличие от Серёжки, взяли на такое важное и красочное мероприятие, не слазила с колен дяди Семёна и пыталась на каждую его реплику взрослым вставить какую-нибудь свою смешинку или радостное восклицание.

Опять смотрели фотографии и письма отца, привезённые Сенькой.

- Вылитый Стасик! - Расплакалась баба Прося, и Оля кинулась отпаивать её валерьянкой. Отойдя немного от волнения, тётя Параска вспоминала годы своего, сестёр и брата Стасика детства, а затем и  молодости, проведённой на замечательной речке Ворскле в хуторе близ Сокилки на Полтавщине, безмятежное предреволюционное девичество, затем раскулачивание и страшный голод тридцать третьего года.

Визит закончился поздно.

Утром Оля напоила братика настоящим парным молочком (не поленилась раненько сбегать к соседке, у которой обычно брала домашнее молоко) и повела Семёна  погулять по городку, показала школу, где учительствует, Дворец культуры, кинотеатр и даже летнюю танцплощадку.

После скромного, без рюмок и тостов, обеда, Сенька засобирался на вокзал к одесскому поезду.

- Как же ты сам? Я проведу тебя! - Сказала Оля, накидывая на плечи вязаную кофту, потому что день выдался пасмурный и прохладный.

Анатолий рано утром ушёл на работу и прощаться осталось только с милыми племянниками - Серёжкой и Любаней. Сергей важно, копируя отца, подал ладонь и пожал Семёну руку, подражая взрослым. Любаня встала было на цыпочки, чтобы поцеловаться с Семёном, но не достала, и он подхватил её, поднял на нужную высоту и крепко, по-настоящему поцеловал.

- Вот уж кому-то невеста растёт, так невеста, завидую! - Улыбнулся Сенька, опуская племяшку на землю.

- Вот и не кому-то, дудки им всем! - Насупилась Любаня. - Я только за тебя выйду, Сенечка!

Мама Оля и Семён расхохотались.

- Ну и зачем ты ему нужна, такая бестолочь! - Шутя выдала доце подзатыльник Ольга.

- Да я и женат уже, - рассмеялся  Сенька. - Хотя разве что лет через десять, если разведусь к тому времени... Ну да всё, мне пора, дети, приезжайте в гости!..

Оля взяла Семёна под-руку, и они пошли на вокзал. Дети, стоя у калитки, долго махали им вслед. "И когда только у меня такие  вот прелестные детишки появятся и вырастут так, чтобы можно было не только пелёнки менять, а в кино, например, сходить или гостям показать?".. - Подумалось Семёну.

В вагоне Сенька улёгся наверху, как и обычно. Переполненный впечатлениями, долго не мог уснуть. Если в гости ехал в растрёпанных чувствах, то возвращался в довольно приподнятом настроении. Как же, теперь у него столько интересной родни. И это всё благодаря тому, что папа нашёлся!..

То была действительно невоообразимая, невозможная ночь. Вернее, то, что произошло сентябрьским вечером, не могло произойти нигде, никогда и ни с кем. Но произошло.

В десятом часу Сёма вышел из кафе неизвестно-затёртого номера системы Общепита у Дворца Строителей и направился в соседний небольшой парк Пушкина. Русоволосый инженер с коксохимического завода, с которым Семён познакомился в очереди за "Никопольским", по-товарищески помахал ему из-за столика и поделился с друзьями, что дружно повернули весёлые морды вслед Сербе:

- Неплохой чувак, танкист...

На поляне у танцплощадки толпилось до черта пацанов, более или менее прилично одетых девчонок и даже стайка хилых вызывающе дистрофичных пенсионеров. Вся кагала крутилась в непредсказуемом броуновском движении, создавая тот пёстрый цыганский табор, о котором говорят, что он - море людское.

Уже стемнело. В пыльных аллеях небольшими группками кучковалась молодежь. У входа на танцевальную веранду хулиганье устроило толкучку, чтобы в суете прорваться без билетов. Сенька подошел поближе к ограде очага культуры, где уже во всю гремел духовой оркестр и потный народ жался к скамьям, не желая выгарцовывать обязательную в начале таких мероприятий польку. Ждали танго и фокстроты.

Билетов на танцы в кассе, как водится, уже не осталось, и поэтому Семён под сумасшедший грохот духового оркестра, вдруг всё-таки решившегося сбацать заморский фокс, начал проталкиваться ко входу, собираясь, как иногда фартило, шутя, прошмыгнуть мимо контролёров, или хотя бы посмотреть сквозь стальные прутья ограждения на сказочных девчонок, толпящихся по краям танцплощадки, немилосердно политых одеколонами, намазюканных помадами, закованных в ожерельица, цепочки, браслеты, колечки.

Серёжки и клипсы из меди, алюминия, дерева и просто из стекла блестели и переливались  на девочках как восточные драгоценности. Оркестранты с подъёмом дули в трубы, колотили в барабаны, отбивали ритм ногами.

Но вот в круг выпорхнули две девчонки и пошли делать польку по-фокстротному, с выкрутасами и прочими буржуазными вихляниями. Одна была в длинном тёмносинем шёлковом платье, ладно облегавшем фигурку, а другая в короткой юбке и белой довольно смело прозрачной кофточке. У обеих приятные современные  короткие стрижки. Народ упёрся возбуждёнными взглядами в смелых затравщиц, не зная, одобрять или освистывать.

Вдруг какая-то упитанная тётка, возможно, культорганизатор мероприятия, выползла в круг и стала орать на девиц, упрекая их в неэтичном поведении. Девчонки окинули её презрительными взглядами и продолжали вытанцовывать. Дама приблизилась и рванула одну из них за руку. Поскольку она имела в активе добрый центнер, то шутя выволокла девчонку к выходу. За ней побежала и подруга. Бдительная работница культуры вытолкала хулиганок за контроль на пятачок асфальта перед танцплощадкой, продолжая костерить последними словами и гоня взашей.

Масса народу, в основном подвыпивших пацанов, усекла забаву и стала свистеть и гоготать. Тётка поняла реакцию публики как одобрение и ещё пуще стала гнать свои жертвы.

Она распалилась и стала срывать с девчонок одежду.

- Где ваши русские косы, сучки? - Орала дама.

Поправляя растрёпанные причёски, девочки решили скрыться в народе. Огрызаясь, они промелькнули мимо Семёна, стремясь раствориться в темноте аллеи.

Когда мужская часть зрителей увидела, что вот-вот девчонки останутся в чём мать родила, в них вспыхнул инстинкт, и они побежали тяжёлой толпой, имея  ввиду догнать, растерзать и разорвать на части.

Вот этот самый шум и привлёк внимание Семёна.

- У-лю-лю! - Донеслось с танцплощадки, где как раз закончился танец и утих грохот оркестра.

- Бей стиляг! - Аппетитно выкрикнул кто-то, и уже не один-два, а десятки людей рванули из-за ограждения на волю, сбивая с ног контролёрш. Не охваченная культурным мероприятием толпа зевак заволновалась, вертя вопросительно головами, спрашивая друг у друга, где стиляги, кого бить.

Две девчонки, одна в синем платьице, другая в белых одёжках, сначала вроде бы исчезли в толпе. Но вот Семён увидел их у живой зеленой изгороди в начале аллеи. Что вдруг произошло с людьми?

Сенька всегда ненавидел толпу. Тем более озверевшую толпу. Он осознал, чем всё может кончиться, и мгновенно сориентировавшись, подбежал к жертвам, оттолкнул посильнее ближайшего чувака, изумленно остановившегося на миг, схватил за руку одну из девчонок, пытавшуюся прикрыться остатками прекрасного синего платьица,  и взглядом кивнул её подруге. Они всё поняли без слов и побежали за Сенькой, слыша за собой тяжёлый слоновий топот десятков сопущих мужиков, спинами видели их раскрасневшиеся от одышки лица, одухотворённые звериной целью догнать и использовать, как адреналин прикажет.

Но вот кто-то подставил подножку, кто-то дёрнул Сеньку за руку, отбрасывая в сторону, и толпа вновь поглотила свои жертвы.

Человеческое море гудело отборным матом, клокотало праведным советским гневом, пенилось очистительно-дезинфекционной злобой. Пока Сёма добрался, расталкивая плотные ряды гуляющих, девчонке в белом уже никто не стал бы завидовать.

Небритый тридцатилетний верзила запустил волосатую пятерню в причёску девушки и методично тыкал её лицом в урну, наполненную мусором и плевками, приправляя свои воспитательные действия первосортными матюгами. Остальные лупили её, кто куда попадёт. Семён увидел мелькнувшее лицо девчонки, загаженное плевками, пылью, окурками, прицепившимися к щекам.

- Что же вы творите?! Фашисты! - Отчаянно, почти плача, выкрикнул Семён. - Опомнитесь, сволочи!..

Но никто его не услышал, ибо не пожелал услышать.

Наконец, ему удалось оказаться рядом с жертвой мордобоя. Он разглядел жуткие синяки под глазами и зарёванные глаза, которые она инстинктивно закрыла от безысходного первобытного ужаса. Стояла, не обороняясь, и дрожала, прощаясь с жизнью. Семён схватил её за руку, изловчился и рубанул верзилу носком туфля в божий дар, после чего, воспользовавшись возникшей суетой, потянул белое платьице сквозь кусты зеленой изгороди в ночную темноту знакомого парка.

Девчонка бежала за ним, непрестанно  спотыкаясь и падая. И он поднимал её снова и снова, встряхивал, волок дальше, натыкаясь на кусты сирени.

Позади ревела обезумевшая толпа. Гром десятков голосов, слившийся в грозовое гудение, в страшное единогласное сопение стада, возбуждённого малахольным бугаём и мчащегося, осатанев, не повинуясь пастуху, не разбирая дороги...

Вскоре их догнали и, не обращая на Семёна никакого внимания, словно его и не  было в наличии, словно он не колошматил направо и налево, словно и не орал, срывая голос, набросились на белую блузочку,  сорвали лёгкую ткань, повалили свою добычу на траву, тяжело сопя, содрали трусики и столпились, оттпихивая друг друга, над ещё не загаженными белыми грудками, над ещё не осквернёнными девичьими бёдрами.

Она дрожала в ожидании последней мерзкой минуты, и всё же нашлась в ней упругая отчаянная сила, которая вырвала её из цепких потных рук, но, поднявшись на ноги, нужно было бежать хоть куда, а лучше на свет божий... Ибо всё ещё было против неё, и даже звёзды не осветили ей путь, и даже сирень немилосердно хлестала её по заплёванному лицу, по закрытым от ужаса и стыда глазам, - словно ей мало ещё досталось полученных мучений...

Наконец, Семён, пробивая дорогу сквозь кусты и куртины высоких цветов, вытащил её на аллею, и они остановились у парковой скамьи, зная, что погоня вот-вот настигнет их, но сил продолжать жуткий кросс уже не оставалось.

- Ты только не беги! Не беги, а то они убьют, если будем убегать, - просил Сёма. Девчонка молчала. Молчало опозоренное розовое тело.

- Всё будет хорошо, вот-вот милиция нам поможет. Только не беги, когда они нас усекут...

Через мгновение их нашли, а ещё через секунду у скамьи снова кипело море человеческое, но при свете фонарей никто не отваживался её насиловать и убивать, только мерзко хохотали, разглядывая её наготу.

Семён снял пиджак и накинул ей на вздрагивающие плечи. Блондинистый мужик забрался на скамью и начал усовещать толпу, прямо-таки  упрашивая нахальных  переростков.

- Ребята! Разве же так воспитывают? Будто вы не комсомольцы... разве так прививают здоровый советский вкус, что же вы творите, ироды? - Обращался наивный человек. - Ведь это преступление! Это - дикость!..

Семён узнал инженера, с которым познакомился в очереди за пивом. В тот же миг инженера-оратора дёрнули за штаны, он пошатнулся и упал в толпу, хватаясь за потные смердючие шеи, прямиком на чью-то финку, тихо ойкнув, чем отвлёк внимание хулиганов, бросившихся врассыпную от его бездыханного тела.

Серба схватил девчонку за руку, и они снова куда-то побежали. И снова несколько мужиков неслись за ними по пятам.

Пошли густые кусты, за которыми уже и рукой подать до забора, парк только считался парком, а фактически небольшой, метров двести на двести, садик. Сенька знал в нём каждый прут забора. У забора, вытирая окровавленное лицо подолом изорванного синего платья, каким-то чудом оказалась вторая жертва воспитательной погони.

Позади, в десятке метров кто-то кричал:

- Бей стиляг, спасай Россию!

- Сюда! - Скомандовал Семён, оттягивая отполированный годами мальчишечьего лазания прут.

- Лезьте же! - Приказывал и умолял Семён, но они лишь бессильно прислонились к копьям ограды.

Наконец, трое преследуемых протиснулись в открывшийся лаз, и вот уже Сенька поставил прут на место. Дальше забежать за корпус Дворца Строителей, а затем растаять в кустах, ведущих к трамвайной остановке, было делом несложной техники. Гул преследования стих.

Кое-как успокоившись, стали втроём собирать лохмотья  одежды, чтобы как-то прикрыть тела юных нигилисток. Сенька снял рубашку и девчонка, лишившаяся платья, приняла приемлемый вид. Кофточку на её подруге, к счастью, удалось скрепить  какими-то шпильками, вынутыми из причесок.

За оградой текла тёмная ночная улица, и на ней, как океанский лайнер, светился сотней фонарей и окон Дворец Строителей. Через проезжую часть улицы бежали два милиционера и стайка дружинников. Прямо им на руки передал  Семён тело потерявшей сознание девчонки и в то же мгновение получил солидный удар в бок от другого стража порядка.  К счастью, о нём в суматохе тотчас забыли, а  то бы не избежать привода и разборки.

Когда он пришёл в себя, вокруг уже никого не было, зато весь парк наполнился милицейскими свистками. Семён посчитал за лучшее выйти к освещённому входу в очаг культуры и смешаться с возбуждёнными гражданами.

На площади перед Дворцом шумела толпа. Несколько милицейских машин и одна "Скорая" толпились у колоннады главного входа. По парадным ступеням пронесли в санитарную машину блондинистого инженера, и вот уже за поворотом улицы победно взвыла сирена "Скорой" и исчез красный крест её и прожектор.

Толпа бесилась и неумолимо требовала выдать ей на расправу стиляг, праведно возмущённая, бросала камни в окна Дворца. Далеко за полночь разошлись последние комсомольцы, милиция забрала до утра на охлаждение наиболее откровенных хулиганов, и Сёма побрёл  домой. Но ещё несколько часов бесцельно шагал по тёмным ночным улицам Запорожья и с тяжёлой, невыспавшейся головой отправился утром на работу.

В цехе никому не решился рассказать о ночных событиях, настолько диким всё казалось. До вчерашнего дня Сенька наивно полагал, что борьба со стилягами отгремела года три-четыре  тому назад, до фестиваля. Оказывается, нельзя судить о всём Эсэсэсэр по Москве. На берегах Днепра, выходит, страсти кипят те ещё. Был порыв поделиться хоть с кем-нибудь, но, к счастью, никого подходящего для исповеди не нашёл.

А через пару дней Сёма не выдержал и после смены поехал трамваем прямиком в Дворец Строителей. Там он легко разыскал комнату с табличкой "Штаб народной дружины" и решительно толкнул дверь.

За столом, покрытым непременной красной застилкой и заваленному пожелтевшими политическими брошюрами и газетами, сидело четверо мужчин, вернее, парней.

Один из них, бледный и худющий словно цыган, с аскетичным лицом, вопросительно взглянул на Семёна. Этого цыганоида Сеня узнал, - то был Кирпичёв, они учились когда-то вместе в шестом классе. Как звали "Кирпича", Семён не помнил.

Сидящие нахально уставились на пришельца, и ему надо было что-нибудь сказать.

- Я, собственно, имею отношение к тем девчатам, которых вчера чуть не убили, -  громко, почти крича, сказал Семён, а вышло тихо, словно прошептал.

- Я же говорил, Дима, - обратился к "Кирпичу" увалень с носом картохой, - что сегодня за этими стилягами-сцыкухами ещё не один гость пожалует...

- Мне знакомо твоё лицо, парень, - внимательно присматриваясь, громко размышлял, стараясь правильно говорить по-русски, Кирпичёв, - не заметали ли тебя этим летом наши патрули? Прыводы имеешь?..

- Нет, не задерживали, - разочаровал "Кирпича" Семён, раздражаясь, - просто мы с тобой когда-то вместе учились в третьей школе...

- А, вспомнил! Серба, кажись? Как же, как же. Давненько дело было, - засмеялся Кирпичёв. - Ты как-то предложил на лысине глуховатого географа тихонечко написать химическим карандашом "Антарктида". Ну и нахохотались мы тогда... Знаете, товарищи, у нас географ был - доходяга, так он во время опроса учащихся порой засыпал...

- Ладно, как-нибудь в другой раз про школьные дела доскажешь. Не забудь вспомнить, что тебя "Кирпичом" дразнили, - прервал его Семён. - Я хочу узнать адрес девчонки, той, что русая. Она мне ключ от квартиры сунула вчера, когда за ней гнались...

И для подтверждения своей импровизации позвенел ключами в кармане брюк.

- Ну, тогда глянь там адресок в журнале задержаний, - лениво разрешил блондин в очках, он угадывался тут главным, Кирпичёву.

Тот встал, привычно и уверенно подошёл к исцарапанному предыдущими поколениями бюрократов сейфику, отпер его и вытащил из железного нутра, где в полумраке блеснул "ТТ" и громоздились кипы каких-то неопрятно сваленных документов, толстую амбарную книгу, в коей тщательно велись записи виновников различных "ЧеПэ".

  - Валяй, записывай! А какая из них русая? Запиши обеих... - открыв книгу, показал нужную строчку Кирпичёв, и Серба нацарапал на клочке "Индустриального Запорожья" оба адреса.

- Будьте здоровы, хлопцы-молодцы, - выдавил из себя в дверях Семён...

Одна из девчонок жила неподалёку за новым универмагом "Украина". Потратив менее получаса, Семён разыскал нужный дом и нерешительно позвонил. Женщина средних лет тихо ахнула от испуга и едва не потеряла сознание, увидя страшно загорелого, плохо отмывшегося от бокситной пыли Семёна. Оказалось, что это мама Сони. Так что вскоре уже Соня, её мама и Сенька дружелюбно пили чай с домашней выпечкой и наперебой делились перипетиями недавней битвы.

- Не надо было шляться по ночам, - выговаривала мама дочке, - а теперь чего уж, не реви...

Девчонка лежала на кушетке, укрываясь пёстрым шерстяным пледом.

С той ужасной памятной ночи пошёл  третий день. Почти зажили ссадины, поблекли синяки, но сердце переполняла обида.

- Разве то люди гнались за вами? Банда хулиганов, бандитов, - успокаивала её мать.

Но посмел же плюгавый лейтенант в отделении милиции, на её требование возбудить уголовное дело, уверенно сказать:

- О каком-таком "деле" может итти речь? Не преувеличивайте, мамаша. Это же вас народ учил... Вконец обнаглели, стиляги проклятые!..

"Народ учил!" После этой учёбы подруга Сони Ирина едва не очутилась в больнице, а Соня хотя и  отделалась синяками и царапинами, но до сих пор не может оправиться от испуга и надругательства...

Странный спаситель попил чайку и деликатно ушёл, сославшись на какие-то дела... И даже телефона не оставил. Значит, нет у него дома телефона, молодой ещё...

Соня зачем-то, наверное, от нечего делать, начала было перебирать в памяти сегодняшний ещё один диванный день... Где же этот дурацкий выключатель?.. Мама, спокойной ночи!..

...Солнце нежно коснулось тёплым розовым языком стены соседнего дома, стоящего впритык, грязный красный кирпич старорежимной кладки ожил, согретый доброй коровьей лаской далёких протуберанцев. Ожили и окна.

На балконе пятого этажа зашевелился спальный мешок и из него вылез, потягиваясь, взлохмаченный дядька лет сорока, сердито зевнул, и, зябко поёживаясь, исчез в проёме двери. Через пару минут он появился, левой рукой придерживая трусы, сползавшие с позорно круглого животика, а правой поливая из алюминиевого чайника по-утреннему бодрые петунии в балконном ящике. Их сильный возбуждающий запах лился через открытую балконную дверь в комнату Сони.  У них с мамой в этой просторной коммуналке была большая двадцатиметровая светлая комната.

За стенкой справа, у Лушки Ложкиной, протарахтел будильник. Соня слышала, как под Лушкой скрипнула кровать, как она сотрясла пол босыми ногами, представила, как Лушка ласточкой замерла на минуту, одевая халат и стоптанные-перетоптанные босоножки. Потом соседка звякнула дверным крючком, споткнулась, ругнув себя: "Ну-у, чёрт!", прогарцевала в туалет, щёлкнув выключателем.

За стенкой слева захрипел репродуктор, тарелка ещё довоенных лет, затем раздались смешные позывные украинского радио - музыкальная фраза "... рэвэ та стогнэ Днипр шырокый...", после чего диктор заученно сказал по-хохляцки:

- Доброго ранку, товарыши! Сьогодни пьятныця дэсятого чэрвня тысяча дэвьятсот шистьдесят першого року. Трывалисть дня шистнадцять годын... хры-хры-хры... хвылын. А зараз слухайтэ пэрэдачу з Москвы.

После чего послышался перезвон курантов Спасской башни.

- Вставай, рохля! -  Шумнул на свою жену Полину Моисей Давидович, однорукий преподаватель математики в пединституте. Что-то стеклянно-металлическое упало у них со стола, похоже как стакан с чайной ложечкой, и недовольный голос Полины прошипел по-гусиному: "Ну, до чего же наповоротливый, боже ж ты мой, а ещё научный работник! Собирай щас же!". По наступившей тишине понятно было, что чета Белгородских прислушивается к коридорным шумам, затем работник вуза громко засопел, собирая стекляшки с пола. Когда за Лушкой сыто заурчал унитаз и она перешла умываться в ванную, Полина рванула в туалет, чтобы опередить ещё одних соседей, молодожёнов Цибиковых, в комнате которых пока прослушивалась неэтичная тишина.

"Как же хорошо дома! Никогда больше моей ноги не будет на танцплощадке," - подумала Соня, подтянув одеяло к подбородку и укладываясь на диване поудобнее. Напротив дивана стояла неприбранная кровать, мать затемно ушла на работу, такова уж специфика труда кондуктора троллейбуса, надо рано вставать, а когда выпадает вторая смена, то поздно ложиться.

На следущий день Семён по-горячему написал в "Комсомольскую правду", изложил всё как было, приглашая корреспондента приехать и восстановить справедливость. Через месяц он получил ответ, что его письмо направлено в Запорожский горком комсомола для проверки. Оттуда к нему домой через неделю пришёл молодой чувак, который популярно разъяснил Сеньке необходимость на данном этапе строительства социализма усиления борьбы с тлетворным влиянием буржуазных нравов и их упадочнической культуры...

Тогда действительно шла нешуточная борьба с движением стиляг, которые зачем-то преклонялись перед западным образом жизни. Комсомольские дружины по охране общественного порядка дежурили в парках, на улицах городов. Было модным среди пацанов носить узкие брюки "дудочки" и длинные волосы, таких ловили активисты и насильно стригли и распарывали штанины. Так сознательная советская молодёжь показывала свое неприятие буржуазной псевдокультуры. У комсы вошло в моду носить брюки-клёш по-флотски, с широченными штанинами, до сорока сантиметров. Чтобы придать клёшам уверенный полёт, их подшивали по кромке штанин половинками металлических "молний", что утяжеляло и выпрямляло хронически неглаженные брюки активистов и надёжно скрывало нечищенные пролетарские ботинки.

У морально разложившихся девушек преобладали короткие юбки, но были и длинные "вечерние" платья, пошитые, конечно, из дешёвых, доступных тканей. Стрижки у девчонок были, в основном, короткие, с укладкой или начёсами. Всё это вызывало злобу дружинников и желание расправиться со стилягами. Власть молчаливо  поощряла такую "классовую борьбу". В помощь активистам было и вдалбливание "Морального кодекса строителя коммунизма", и введение в повседневную практику избиений неправильной молодёжи резиновыми дубинками. Доставалось, правда, и нам, обыкновенным деклассированным пьяницам...

А осенью, после разлада с Ниной, ни с того, ни с сего, Семён начал много писать. Стихи, рассказы. Непонятно как, но проторил дорожку в Областное литературное объединение, регулярно бывал на его заседаниях.

Председатель Литобъединения Васыль Лисовык, интереснейший усатый козацюга. Ему далеко за шестьдесят. Правда, его итоговую книгу стихов "Рiлля" ("Пахота" - укр.) Семён не читал, но представлял, о чём там может идти речь. Из активных участников наиболее колоритными показались Володымыр Вуйтэнко, Олэкса Кожух, Пэтро Пэро, Иван Чортомлыкськый (приводим имена и фамилии пишущих на "ридний мови" в их украинском самопроизношении), Владимир Захарьев, Иван Шампуров, Святослав Фунтукович, ещё какой-то самобытный писатель из работников общепита, накропавший толстенный роман "Ресторан".

С Вуйтэнком у Семёна сложились неплохие отношения. Вечно пьяненький Володя несколько лет пишет повесть "Хлопцi-молодцi", но конца не видно. Как человек богемы, висит на шее у вконец затурканной жены, преподающей математику в пединституте. Опять же дети. Вечная нужда и вечный, неистребимый, как тараканы, оптимизм. Друзья называют его уважительно "мэтром".

С Захарьевым Сенька дружит. Володя приехал в Запорожье недавно, после развода с женой, из какого-то Шебекина. Написал роман "Зелёная шляпа" о гэбистах. Наивно думал, что критика культа личности Сталина даёт ему право "сорвать маски" с "рыцарей плаща и кинжала". На днях у него провели обыск, изъяли рукопись романа, как антисоветский. Самое смешное, что пришло трое именно в зелёных велюровых шляпах. Начали Володьку таскать.

В декабре наследники Берии вызвали и Семёна. Начали издалека. Зачем переписывается с отцом? Всё-таки, не наш человек, пренебрёг Родиной. Если будут проблемы, как ответить на тот или иной хитрый вопрос отца, приходите посоветоваться.

Сенька не по-советски ответил, что как-нибудь сам разберётся, о чём говорить с отцом.

Или вот, возьмите, Захарьев. Умный человек, а клевещет на органы. В исторический момент, когда всем надо ещё теснее сплотиться вокруг коммунистической партии, написал хрен знает что. Хорошо бы вам выступить в Литобъединении с открытой товарищеской критикой этой низкопробной окололитературной  поделки.

Семён сказал, что "Зеленой шляпы" не читал, попросил дать почитать, чтобы определить свою гражданскую позицию... Товарищи долго смеялись. Напоследок спросили, что означает текст телеграммы, полученной Сенькой пару месяцев тому назад. Серба вдруг всё вспомнил и в свою очередь долго смеялся, чем весьма озадачил дзержинцев.

А дело было вот в чём. Как-то осенью пришла глупая телеграмма из Оссоры (с Камчатки) от Галки Хлопониной, которую после окончания в прошлом году финансового института распределили главбухом на тамошний рыбозавод. Некий вопль отчаяния. Смысл прозрачный, - вытащи меня как-нибудь отсюда. Из её редких писем Сенька уже знал обстановочку, в которую она вляпалась. Там такая дыра, край света. Рыбозавод, застава и Тихий океан. Вырваться никак нельзя. В редкий самолетик попасть можно только по личному распоряжению директора рыбозавода, который там и Бог и Сатана в одном лице.

И Семён начал было искать ей жениха. Рассказал друзьям-товарищам. Люди начали предлагать добровольца для фиктивного брака.

Женька Якименко привел какого-то сосунка лет 19-ти. Кажется, Эдик, сын генерала. Сынген? Ну и что, а я  - Сынкап!.. Сразу не понравились глаза претендента. Они бегали туда-сюда, как у вора. Потом исчезла с этажерки Галкина телеграмма. Потом исчез и Эдик. И вот теперь в гэбэ Сеньку просят раскрыть смысл Галкиной шифровки. Он понял, что Оссора, видимо, очень хитрый городок на Камчатке, а простой советский рыбозаводик в нём, как сплошь и рядом было тогда заведено, кроме консервов наверняка производит что-нибудь для подлодок или решает иные военные задачи. Сенькино неинтересное объяснение попросили зафиксировать на бумаге. Ну и чёрт с вами!

Больше его не вызывали. Но через несколько дней после беседы с чекистами Сенька стал замечать за собой слежку. Какой-то полуинтеллигентного вида товарищ в выгоревшей и мятой шляпе взял в привычку утром садиться ему на хвост прямо у дома и пасти до пяти-шести вечера. Сенька - в трамвай, он - следом. Сенька в магазин, - у соседнего прилавка непременно торчит мятая шляпа. Прошло с неделю и Семён придумал контрмеры. Когда выходил из дому и через какое-то время чувствовал спиной жжение недружелюбных оловянных глаз, то спокойно оборачивался и молча шел к филёру. Надо было видеть, какие увёртки тот предпринимал, чтобы сойти за случайного прохожего. Семён подходил к нему близко и шел за ним следом, повторяя все его рыскания по улице. Так Сенька потратил на него три дня. Бериевец ведь не мог оторваться от Сеньки и убежать, иначе сорвал бы задание. Но и терпеть наглое открытое преследование с Сенькиной стороны ему стало невмоготу. Как-то, удаляясь от Семёна торопливыми шажками, он вдруг резко обернулся и чуть ли не плача продекламировал:

- Что вы преследуете мою личность?!

И тогда Сенька впервые с ним заговорил. Основательно обматерив, назвал его бездарностью и посоветовал пойти в дворники. Сказал, что если ещё раз увидит, примет эффективные меры... Соглядатай ушел почти бегом. Больше Сенька его в жизни действительно не видел. Других следопытов вроде тоже не присылали.

Пэтро Пэро был туповатым поэтом, но упорно несколько раз подавал заявление в партию и, наконец, вступил двумя ногами туда, куда так страстно стремился. Расчёт оказался верным. Его стали активно печатать, и вскоре он стал первым в Запорожье членом Союза писателей Украины.

Иван Шампуров приехал недавно с Юга, кажется, из Ставрополя, и в своих поэзиях круглосуточно воспевал сталеваров. Но русский язык, но беспартийность, но непокладистый характер обусловили его бесперспективность в запорожских краях. В конце концов, он уехал восвояси...

Святослав Фунтукович имеет прекрасное врожденное чувство языка, пишет смело и размашисто, но независимый норов не позволит ему стать известным поэтом. Увы, Семён запомнил всего одну строфу из стихотворения Святослава, нечаянно попавшего в "Комсомолку":

"Да здравствует восставшая трава!

Иван Чортомлыкськый запомнился глупым случаем во время обсуждения его украинских стихов. На каждом заседании кого-нибудь обсуждали. Разбирали по косточкам. Было очень полезно и забавно. Так вот Иван, никогда, как и все запорожские литераторы, в Испании не бывавший, тем не менее написал страстное стихотворение в защиту лидера тамошней компартии, кажись, Жюльена Ляо. Он написал нечто высокопарное вроде "товарищ, пикеньо, наш друг, не сдавайся...". Где Иван услышал словцо "пикеньо", осталось невыясненным. Но кто-то из досужих критиков вспомнил, что "пикеньо", означающее по-испански "свинья", это народная кличка фашистского диктатора Испании Франко... Долго смеялись, а  опростоволосившийся поэт всё сокрушался, как ему теперь вернуть стихи, разосланные уже в десяток газет.

Ещё там несколько раз появился, а затем исчез почти мальчик Александр Удалевич. У Семёна в личном архиве остался листочек с написанными рукой Удалевича строчками, которые он написал Сеньке для личного альбома. Альбом не состоялся, а листочек закочевал с Сенькой  по жизни:

"Ты не думай, что я - пессимист.

Два раза обсуждали и Сенькины стихи. Последний раз он принёс полсотни русских стихов, хотя в то время уже начал писать и на родном языке. Много переводил на украинский любимого им Евтушенко. Сенькины стихи поразили Лисовыка. Он сказал, что у Семёна практически готова первая весомая поэтическая книжка. Коллеги доброжелательно приняли опыты Сербы, и он после первого обсуждения неожиданно стал признанным поэтом областного масштаба... Но сам он твёрдо знал, что никогда не увидит своих сборников на прилавках книжных магазинов.

Однажды Захарьев познакомил Семёна с приехавшим к нему в гости московским поэтом Олегом Богодановым. Семён был уязвлён барством и высокомерием столичного светила, который, по его словам, написал роман в стихах ничуть не хуже Пушкинского  "Онегина", но сволочи главреды не дают ему хода из-за отсутствия у них вкуса и такта...

А вот уже и пора подводить итоги истекающего адреналином года. Главное событие - вынос тела Сталина из мавзолея. Как обычно, тяжело встали трудящиеся с перепою приветливым осенним утром, гля, а в каждом сквере перемены. За одну ночь испарились бесчисленные гипсовые Иосифы Виссарионычи, стоящие, сидящие, одинокие и в обнимку с ВИЛом.

Хрущёв все-таки решился на крупную подвижку в умах. Правда, ни один член партии не протестовал, не рвал и не метал оружие пролетариата в окна ЦК КПСС... Что уж говорить о косных беспартийных галушках...

Попутно прошло переименование улиц и площадей. У нас в Соцгороде проспект Сталина в ту памятную ночь стал проспектом Металлургов, улица Михеловича (бывшая Трамвайная, а ещё раньше - Екатеринославская) ещё раз превратилась в улицу Горького (первый раз - в 1928-м), а главная улица Карла Либкнехта, недолго побывшая улицей Ленина, стала гордым Коммунистическим проспектом... Жалеть об очередных переименованиях никто не жалел, дело привычное, разве что многоходовка Александровская - Розы Люксембург - Герингштрассе - Розы Люксембург - Дзержинского удостоилась сочувственного разговора Сеньки с мамой.

- Причём здесь Феликс Эдмундович? - Неожиданно удивилась вечно аполитичная мама.

- А он, наверное, мечтал в Запорожье свою контору перенести, - предположил Сенька.

Но тут  закипел чайник, и жизнь перевела обмен мнениями на другие, более оптимистические темы.

В феврале, как уже вошло в традицию, Сенька потерял паспорт и продлил незаконное получение пенсии. Дело это хлопотное. Поскольку места работы, отмечаемые в паспорте, должны соответствовать записям в трудкнижке, надо менять и трудкнижку. У Семёна завелся приятель, Сашка Гаманец, потихоньку "восстанавливающий" любые трудкнижки. Обозначенный на трудкнижке год издания её Гознаком должен быть не позже первой записи в ней. Иначе - завал. Сашка  имеет целую коллекцию бланков трудкнижек и, видимо, печатей, так что за скромную плату (10-15 новых рэ) он подбирает бланк нужного года издания, сочиняет любые должности на любых предприятиях страны согласно желанию заказчика, ставит соответствующие печати и, - гуляй, Федя!..

Пока Сашка подбирал бланк и делал трудкнижку, успели придти весна и слетать в космос  Юрий Гагарин...

Лето Семён опять провел на пляжах. Там познакомился с одной забавной девицей лет двадцати Инессой. Было интересно копаться в её странном самодостаточном мирке. Она возлежала на песочке всегда сама по себе, не подключаясь ни к каким компаниям, не отвечая на заигрывания мужиков. Семён любит разгадывать ребусы человеческих душ, и они познакомились. Оказалось,  что она искательница приключений. Романтик-одиночка. Уже через неделю лоботрясы нашли общий язык, погрузились в поезд "Москва-Бердянск" и отправились отдыхать дикарями. С этой Инессой у Семёна сложились только деловые отношения, так как она была не в его мужском вкусе. Но ему импонировал её взвешенный авантюризм, холодный ум, готовность на любые опасные и нелепые приключения. То есть сугубо товарищеские отношения по схеме, отработанной Сенькой с Галкой Хлопониной.

В Бердянске бродяги проболтались настоящими дикарями несколько дней. Сенька нашел себе для души милую выпускницу средней школы Люду из Харькова, которая, не планируя поступать в институты, предпочла свободный полет на юга. Мама, конечно, навязала ей для контроля младшую сестренку лет десяти, но изобретательной старшей сестре такой контроль не мешал.

Решили поставить палатки рядом и отдыхать вместе. Инессу Сенька представил, как сестру. Правда, Инесса подолгу гуляла одна, возможно, попутно зарабатывая себе на жизнь, так как у неё водились немалые деньги. Правда, и у Сеньки кое-что ещё оставалось от окончательного расчета.

Бердянск быстро надоел, и Сенька предложил всей компанией прокатиться в Цюрупинск, о котором у него остались приятные воспоминания. Наверное, он подсознательно хотел повторить тот невероятный кайф, который имел в этом городке в 1953-м году. Компания вернулась душным, пыльным поездом в Запорожье, а через пару часов уже плыли в комфортабельном двухпалубном пароходе на Херсон. Добравшись до Цюрупинска, отлично провели там с неделю. Сенькины самые смелые ожидания осуществились. Казалось, он вернулся в молодость.

Затем прохиндеи снялись с якоря и уехали поездами на Харьков. Перед Харьковом Люда помрачнела и сказала Семёну, что не знает, что и делать, если вдруг окажется, что подзалетела. Он утешал её, как мог. На вокзале Люда с сестричкой тепло распрощались с Инессой и Сенькой и поехали трамваем домой, а он с Инессой следующим поездом подались в Москву, где и болтались ещё с неделю. Никаких приключений, поскольку карманы были пусты, столица им не организовала, поэтому через несколько дней они тихо, без фанфар вернулись в Запорожье. Начало славного путешествия Бердянск - Цюрупинск - Харьков - Москва - Запорожье описано Сенькой в рассказе "Погибель по-бердянски". 

Снова пошли беспечные дни бессмысленного лежания на пляже. Круг тот же - Женька  Якименко, Инесса, Володька Захарьев, иногда Сашка Гаманец.

К тому времени завершилась денежная реформа по формуле 1:10. Правда, в частностях получилось странно. Скажем, пучок редиски как стоил 40 копеек, так и нынче продается за те же 40 коп. Коробок спичек стоил 5 копеек. Теперь 1 копейка, или в два раза дороже. Таких мелочей немало. Газвода без сиропа была 5 копеек, стала 1 коп. и тэпэ.

Надо было как-то доставать деньги на "выпить и закусить". Семён приспособился подторговывать так называемым "сухим спиртом" (нембутал или этаминал натрия). Покупал в аптеках этот самый нембутал (благо, он тогда продавался без рецепта) и предлагал пляжным алкашам по дешевке - рупь за пару таблеток. Такая цена устраивала покупателей, так как переезд на другой берег и обратно обходился в  два рубля, да еще часа два терять, да на бутылку надо сообразить 2-87... А так запил водой и балдеешь, балдеешь, балдеешь... Некоторые  от необычности впадали в такой транс, что страшно было смотреть - лежали на берегу, наполовину в воде. Ну, труп трупом. Семён вначале даже боялся, как бы чего... С одной упаковки в 10 таблеток он имел пять рэ. Их закупка обходилась в 16 копеек. Загнав пару упаковок, Сенька имел почти десять рублей дохода, то есть на три бутылки "Столичной". 

Летом же кто-то познакомил Сеньку с Мариком Перцовым, молодым веселым еврейчиком, директором Дома культуры потребкооперации. Марик Кравцов - крупный организатор социалистической культуры. Семён зачастил от скуки в его маленький ДК на углу улиц Розы Люксембург и Тургенева. Пару раз побывал у Марика дома. Маленький, даже кукольный, Марик имел обильный чёрный волосяной покров, густую шевелюру, чёрноглазое хитрющее личико почему-то взрослого усатого мышонка. По-еврейски круглосуточно веселый хохмач, искренне верящий в свое элитарное, неповторимое, гениальное предназначение на культурной ниве. Однако, с учётом того, что еврей, беспартийный, антисоветчик и тэпэ, то его вклад в мировую культуру ограничивался окультуриванием потребкооперации, причем, за 85 рэ в месяц - 850 по-старому.

У Марика правой рукой был Бэра Авербах, он же по совместительству великий комик и охаиватель всего светлого и дорогого для советского человека. Невыразительно рыжий, неряшливо брыжжущий слюной при травлении анекдотов, с телячьими глазами счастливого идиота и запущенными гнилыми зубами он производил на свежего человека отталкивающее впечатление. Но потом, через пару дней, его можно было терпеть, как некую дебильную неизбежность. 

Но надо было ещё и кушать, а для этого иметь хоть какой гонорар. Самое простое, как сказал Марик, создать агитбригаду и колесить по сёлам, облапошивая колхозников, сиречь, неся культуру в массы тружеников хлева и навоза. Идея Сеньке понравилась, и он познакомил Марика с Сашкой Гаманцом, великим ковровым атлетом из ДК "Энергетик" в Соцгороде, и вот она, агитбригада. Всемирно-известные акробаты Александр Гаманец и его десятилетняя дочь Пава, гениальный комик Бэра Авербах, лауреатка 2-го конкурса молодых дарований при ДК потребкооперации сисястая певица Фрида Фишер (предмет безответных воздыханий Марика), известная в известных кругах чтица Ахматовой 75-летняя мать Гаманца Мария, кажется, Ивановна (на сцене - Мария Херсонская),  антрепренёр, кассир, рекламщик и контролёр Семён Серба, а также периодически девочки из ДК потребкооперации на отдельные танцевальные номера. Иногда с ними выступала некая гуттаперчевая девочка, немыслимо выворачивавшая свое прозрачное минтайное тельце.

Днем Сенька садился в автобус и катил, допустим, в Пологи или Гуляй-Поле, а чаще в крупное село, так как в райцентрах могли вычислить и сдать милиции. Там он договаривался с заведующим местного клуба или ДэКа, развешивал самодельные афиши, продавал у местного базара или около магазина Сельпо билеты, стопки которых "доставал" Марик. Возвращался в город, организовывал машину, собирал и вез "труппу" на гастроль.

Отгрохав пару часов по-цыгански шумного "концерта", быстро сворачивали лавочку, шли на трассу, ловили машину в сторону Запорожья и как можно быстрее мчались домой, опасаясь преследования местных сторожей социалистической культуры.                 Бывали случаи, когда за ними гнались работники райотделов культуры, а ведь тогда за левые концерты с неучтенными билетами давали сроки. 

Однажды Марик пообещал хорошо встряхнуть творческий коллектив, показав жизнь с изнанки, и у него это получилось. Он куда-то позвонил, получил согласие, и народ в лице Сеньки и Бэры, с Мариком во главе, захватив пару бутылок водки, отправились на улицу Дзержинского, недалеко от тюрьмы, в гости к слепому директору городского (или областного?) общества слепых.  Хозяин оказался тучным сорокалетним бедолагой со страшными пустыми глазницами и лицом, густо и безнадёжно растатуированным сотнями маковых зернышек пороха, въевшегося в кожу при близком разрыве снаряда. Мужик потерял на фронте не только оба глаза и получил на всю жизнь обезображенное лицо, но и до сих пор переживал последствия сильнейшей  контузии. Тем не менее он сумел сохранить силу воли и устроился в послевоенной Европе, возглавив то ли городское, то ли областное общество слепых. Получил неплохую двухкомнатную квартиру в бывшем частном одноэтажном доме (фактически, пол-дома) и жил припеваючи. Конечно, "припеваючи" надо бы взять в кавычки. Бедолага имел неплохую зарплату и военную пенсию, но не имел постоянной бабы. Несмотря на страшный дефицит мужиков, ни одна хивря не хотела жить с ним постоянно. Выручали шлюхи, которых приводили такие надежные друзья, как Марик.

И в этот раз Марик позвонил уже от слепого, и через полчаса, не успели гости дорогие оприходовать первую бутылку, в дверь постучала довольно потрепанная шалава лет за 25, которую Марик представил как великую драматическую актрису всех времен и народов, игравшую в драмколлективе при его скворешнике кооперативной культуры. На радостях хозяин послал помощника за дополнительным питием и закусью, а гости настроились на серьёзное заседание.

Хозяин, сгорая от нетерпения, уволок актрису за руку в спальню и пытался, не откладывая, сыграть с ней любовную мизансцену, но та была настроена на легкий хапок без разврата и поспешила порыться в кошельке хозяина, покуда он путался в подтяжках и штанах. Однако слепой-то слепой, но другие его органы чувств обострены и он усёк непотребство нахалки. Каким-то образом схватив её покрепче, а он был зверски силён, страдалец отобрал у неё ещё не опустошённый бумажник, сам вынул из него десятку и кинул ей, страшно матерясь. Потом он вытолкнул стерву из спальни и приказал убираться, не дожидаясь его дальнейших действий. Дева не растерялась, схватила червонец и, застегивая на ходу бюстгальтер, рванула в прихожую к зеркалу, быстро оделась, поспешно намазюкалась и ненавязчиво слиняла, громко хлопнув дверью.

- Кого ты мне привёл, Марик? - рычал разгневанным львом председатель уважаемого общества. - Опять, как всегда, хитрожопая манда!

Гости дружно грохнули богатырским хохотом. Тут подоспел помощник с бутылками и снедью, щедро оплаченными слепцом. Ветеран не долго сокрушался, а стал крепко пить и сыпать милыми фронтовыми шутками типа "Убьем немца, - перекурим!"... Вскоре он стал отказываться от стакана, солидно хрипя "Сатис!". Приятели допили и доели, а затем незаметно удалились, оставив бездыханного хозяина на диване под присмотром его штатного помощника, полуслепого и глухого мужичка, тоже бывшего фронтовика.

В разгар летней жары Марик, Бэра и Сенька поехали с ночёвкой на остров Хортицу. Чертовски захотелось романтики. Набрали еды и выпить, получились две тяжеленные сумки. Да ещё скатки из одеял и палатка. Знакомый Марика перевез их на остров, где они разбили лагерь на обрыве над Старым Днепром. Так называется древнее русло Днепра, по которому из-за его узости и множества скал нет судоходства.

Стояла дивная гоголевская ночь. Совершенно круглая луна позволяла читать, но было не до того.  Комара почти не наблюдалось, и друзьям было очень хорошо барахтаться в бесконечном глупом трёпе.

Заполночь  в зарослях кустарника в нескольких сотнях метров от импровизированного бивуака усилились пьяные крики. Поскольку романтики выпили  не более трех бутылок "Спотыкача", то, как трезвых людей, шум их обеспокоил, и они попёрлись, продираясь через неприветливый кустарник, на жизнерадостные молодые голоса. Вскоре показалась большая поляна, посреди которой горел большой костер и под вульгарную заграничную псевдомузыку голяком плясало человек двадцать наглых пацанов и бесстыжих девок.

Друзьям хватило ума и осторожности не выдать себя несвоевременными нравоучениями этим бестиям. Между тем шабаш набирал обороты, и деятели культуры  замерли, онемев от развратных прыжков перерожденцев. Возможно, им бы надоело наблюдать вакханалию из-за укрытия, и они нарвались бы на крупные неприятности. Но судьба (лучше сказать, Судьба!) пощадила их носы и загривки. Кто-то крепко схватил любопытствующих сзади за руки и быстро, не говоря ни слова, выволок на довольно укатанную полевую дорогу. Оказалось, что их профессионально скрутили три милиционера в новенькой форме. От них пахло шашлыком и пивом, так что оказалось ненужным приводить стражам нравственности и порядка какие-либо аргументы о непристойности поведения юных поклонников гнусного джаза и прочих пороков.

Стражи  коротко и доходчиво объяснили любопытно-бдительным гражданам, что не надо беспокоиться, всё контролируется органами и будет обеспечено. Они пояснили, что гуляют детишки первых лиц обкома и горкома партии и не надо их беспокоить. А ещё лучше, если вы забудете увиденное, как страшный сон.

Интеллигенты вернулись к своей палатке и выпили по сто грамм за чистоту нравов нашего народа-победителя. Единогласно пришли к выводу, что в полнолуние людей часто преследуют химеры. Марик решил на неделе пригласить в ДК кооперации путного лектора с лекцией о суевериях и мракобесии, как родимых пятнах капитализма в сознании людей. Пусть, прослушав бесплатную лекцию, ветхие старушки, постоянные посетительницы ДК, укрепят свои твёрдокаменные принципы на случай, если им в полнолуние привидится нечто химерическое... Марк пригласит на эту лекцию также и Семёна с Бэрой... Спасибо! Последний тост был "за пятна!",  за них, родимых!

... В сентябре мама уговорила безработного Сеньку пойти работать в её ОРС судоремзавода на лесной складик подменить завскладом, ушедшего в отпуск. Он, окончательно одурев от безделья, согласился, поскольку лето закончилось и действительно надоело болтаться без определенного смысла. Недавно Хрущёв разрешил городским предприятиям натуральный обмен с колхозами. Мамин ОРСик тоже быстро в этом набил руку. Пробивное начальство достало в таёжных краях десятка два вагонов леса-кругляка, свалило эти бревна на огороженной территории, так и получился лесной складик. Колхозники приезжали за брёвнами, поскольку все пытались или отремонтировать или даже построить себе жилые дома. В обмен они привозили мясо, которое шло в орсовскую столовку для приготовления обедов рабочим судоремзавода. Так вот, завскладом, хитрый мужичок, уходя, за пять минут посвятил Сеньку в тонкости технологии делания денег из ничего. Его можно понять. Если бы Семён перестал мерять бревна так, как делал он, то после отпуска ему бы было делать нечего, а возможно и дошло бы, куда нежелательно, чтобы доходило...

Уже на следующий день новый завскладом обслужил трёх колхозничков, приехавших на роспусках (каркас брички,  состоящий из двух колесных пар и длиннющего соединительного бруса между ними, чтобы возить бревна). Каждый из них имел с Семёном интересный разговор о том, как прикупить бревнышко "леваком", за наличный расчёт. Сенька для приличия минуты две упирался, а затем шёл навстречу просьбам трудящихся вил и грабель. Три официальных бревна он измерял не по средней арифметической  суммы диаметров комля и вершины, а только по комлю. Объем, который мужики должны будут сдать в свою контору по накладной, будет завышен примерно на треть. Так из трех бревен рождалось и четвертое, неучтенное, за которое они выкладывали рублей по тридцать. В общем, почти никакого риска.

За день получалось до ста рублей навара, что при месячной зарплате в восемьдесят рэ было очень даже недурно.

По писательским делам Сенька давно знал одну старую машинистку. Тётя Клава была инвалид второй группы, без ног. Очень хорошо печатала. Ей носила на перепечатку свои стихи и романы практически вся запорожская литературная братия. Носил и Семён. Но летом уважаемая матрона умерла. У неё осталось две дочери, девочки лет шестнадцати-восемнадцати, Ирка и, кажется, Ольга. Ирка одно время симпатизировала Семёну и бесплатно перестукивала его стихи, что было до устройства Сеньки завскладом тоже немаловажно. 

Когда поэт стал зашибать большую легкую деньгу, то, естественно, стал шиковать и пускать пыль в глаза сестричкам. В конце недели их квартирка в старом задрипанном ЖАКТовском домике на углу Красногвардейской и Карла Либкнехта (тогда уже, наверное, улице Ленина), наискосок против Пединститута, загружалась питием и снедью. Албанский коньячок "Роза" Сенька привозил на такси упакованным в фирменные картонные коробки по двенадцать флаконов.

К сестричкам-машинисткам на халяву стекалось человек восемь-десять. Кто такие, Сенька не всегда представлял. Просто компанейские  ребята с хорошим аппетитом и лужёными глотками. На следующее утро просыпаться было нелегко. Правда, превосходный коньяк с тончайшим запахом розы помогал сохранять нравы, так как после опустошения очередной  коробки разврат уже не шёл на ум. Все валились с ног до утра.

В этой компашке Сенькино любопытство вызвала одна розовощекая девица по прозвищу Пунька. Она явно имела сдвиг по фазе, причем девиация Пуньки явно из редчайших. Она жила через три или четыре дома выше по Красногвардейской в сторону городской тюрьмы. Её пятиэтажный дом располагался как раз напротив солидного здания областного КГБ, бывшего при царях городской думой, а при немцах - городской управой.

Если бы не шизоидный блеск глаз, Пуньку можно было бы считать красивой девушкой. Ещё она бросалась в глаза отменным телесным здоровьем, прекрасной фигуркой и крутой грудью, что, в общем-то, редкость в наше время анемичных диванных девиц. Из Пуньки же здоровье брызгало и фонтанировало.

Так вот, по вечерам и по утрам  Пунька, жившая с родителями в хорошей трехкомнатной квартире и поэтому имевшая отдельную комнату, завела обычай ходить голой по своей комнате при полном свете люстры и незанавешенных окнах. Она часто со смаком рассказывала, как дружно выключаются светильники в кабинетах мрачного здания напротив её дома, когда она выставляется по вечерам. По утрам тоже, считает она, работоспособность чекистов значительно снижается.

Через несколько месяцев такой практики Пуньку вызвал в ГБ большой начальник. Он потребовал от неё прекратить непристойное поведение, которое отвлекает специалистов уважаемого учреждения от основной работы. Пунька рассмеялась ему в лицо.

- Я у себя дома, а подсматривать нехорошо. Тем более,  все они завели бинокли... А у вас сильный бинокль? - Спросила она серенького мужчинку.

Он инстинктивно заёрзал на жёстком служебном стуле под неизменным портретом железного Феликса в фуражке неведомой армии, строго посмотрел на неё через большие очки в пластмассово-черепаховой оправе, смутился и почему-то бессловестно по-детски отрицательно покачал головой, хотя в углу его большого кабинета и виднелась подзорная труба на треноге.

- Понимаешь, детка, тлетворное влияние, так сказать... Тебе, видишь ли, надо задуматься о своем поведении, должен я подчеркнуть...

Начальник пригрозил поставить в известность родителей и райком комсомола, но Пунька на сделку с убеждениями не пошла. Так она и бродит по своей комнате, свежая, недоступная и для тех, кто не знает её близко, очень соблазнительная.  Хотя мы-то, её друзья, хорошо знаем, что девятиклассница Пунька ещё не видела в своей жизни голого мужчину и, возможно, покудова этим счастлива...

Незаметно наступил ноябрь. По нескольку дней висели над душой холодные обложные дожди. После возвращения из отпуска настоящего завскладом  Сенька перешел экспедитором в распоряжение Гольдмана, заведующего магазином хозтоваров на Большом Базаре. Через несколько дней он послал новичка в Мелитополь на мебельную фабрику  привезти шкафы платяные, которые на базаре шли "на ура", их расхватывали в день привоза. Сенька оформил доверенность, вызвонил в автохозяйстве зилок с прицепом и на следующий день рано утром выехал выполнять ответственное задание.  Короче, только к концу рабочего дня удалось стать под  погрузку. Грузчики, уже подозрительно неустойчивые при ходьбе, норовили не  выполнять свои обязанности. Семён взял у одного тележку с вильчатым захватом и стал сам вывозить смердящие свежим лаком изделия на рампу к машине.

Загружал трехсекционные шкафы двух видов. С зеркалом и без оного. Первые стоили где-то 275 рэ, а вторые примерно на сто рэ дешевле. В голове сразу сформировалась наивная схема обогащения. Сенька удачно  прихватил с одного из рабочих столов несколько готовых ярлыков на шкафы с зеркалом, сорвал с трёх простых шкафов ещё не присохшие ярлыки с ГОСТом и низкой ценой и приклеил ярлыки с дорогой ценой.

Поздно вечером автопоезд прибыл в магазин, где, спасибо Гольдману, дежурили два грузчика, которые быстро разгрузили шкафы и занесли их в торговый зал.

Утром Сенька минут за двадцать до открытия пришел в магазин и всё честно рассказал Гольману, надеясь, что тот похвалит за изящный вариант спокойного обогащения. Завмаг, однако, очень расстроился и тотчас стал исправлять на шкафах поддельные ярлыки, вписывая правильную цену. Потом он отвел Семёна в сторонку и сказал отеческим тоном (он очень уважал Сенькину маму), что так делать нельзя, за это бывает тюрьма. И что если Сенька сильно нуждается в деньгах, то может у него попросить в долг, а потом когда-нибудь отдать. Он вручил Сеньке триста рублей, как раз ту сумму, на которую молодой махер планировал провести афёру. Сгорая от стыда, Серба зачем-то взял эти деньги, дав себе внутреннюю клятву вернуть их не позже, чем через год...

Параллельно с официальной работой в мамином ОРСе, Сенька искал способы подзаработать, потому что так обносился, что стало неприлично ходить на заседания литобъединения. В том году Никита Хрущев предложил повысить уровень бытовых услуг в городах и селах. И в Запорожье быстро организовалась фирма "Заря", которая эти самые услуги и оказывала. Семён туда поехал и разузнал, что можно от их имени заниматься натиркой паркетных полов или, например, уборкой квартир в качестве приработка, без оформления на работу. Так он стал добровольцем-полотёром. Сначала с месяц честно брал у диспетчеров "Зари" наряды на натирку, а затем постепенно образовалась собственная клиентура, у которой он шабашил по вечерам без всяких нарядов прямо себе в карман. Труд нелёгкий, но 20-25 рэ за вечер получалось. Так что жить, если даже таких вечеров за месяц набегало всего 10-12, можно было.

Как-то натирал у одних зажиточных верных ленинцев, так тяжеленный дубовый буфет пришлось раза три перетаскивать с угла в угол, пока привередливую хозяйку устроил блеск паркета, не натиравшегося с довоенных времен. Правда, и грязи за этим буфетом за десятки лет набралось препорядочно...

Попадались и ещё более солидные люди. Однажды умаялся, обрабатывая четырехкомнатную квартиру в Соцгороде. Он никогда ещё не видел таких больших квартир. Её площадь, по рассказу домработницы, составляет 86 квадратов! В ней жил главный инженер одного из запорожских металлургических заводов, герой Соцтруда, и тэдэ и тэпэ.  С ним проживали жена и дочь. Огромные комнаты были набиты красивой старинной мебелью, коврами и картинами. Там пришлось очень крепко поработать...

Семёну нравилось натирать полы в ресторанах. Там порядок такой. В ноль часов работа с последними клиентами прекращается и парадную дверь запирают на засов. Быстро, минут за тридцать, персонал убирает со столов объедки,  посуду и скатерти, затем оттаскивает пустые столы в первый попавшийся угол. В противоположном углу сдвигается три-четыре стола, куда выставляется не сожранная клиентами закусь, сваленная в большие банкетные блюда (получается некое хлевное ассорти), и из всех недопитых бутылок сливается воедино, в одну ёмкость, например, в десятилитровую эмалированную кастрюлю, водка, коньяк, выдохшееся мочеподобное шампанское и креплёное вино разных марок. За стол садятся официанты, повара и средний командный состав в лице завзалом, барменов, швейцаров и каких-то бандюг, вечно тусующихся при каждом таком объекте социалистического общепита. Старший повар на первый раз поварешкой наливает  в фужеры образовавшейся сизой чачи, и уставший за день ресторанный народ поднимает первый тост за хороший трудовой день, принесший приличные чаевые. Дальше все подходят к кастрюле самостоятельно и наливают спиртное по потребности, сообразуясь со своими способностями. Кто чавкает холодной половинкой котлеты, кто пальцами засовывает в рот пригоршню салата, смешанного с вермишелью.

Там же идет делёжка навара, заработанного за день. Годами освящено, что твёрдо установленная часть отдается заведующему залом. Утром он отдаст большую часть директору кабака, директор - отстегнёт директору треста столовых и ресторанов, тот - в управление торговли, руководитель управления отсчитает наверх в горисполком, а дальше ручейки поборов с ресторанов, таксопарков и прочих злачных мест сольются и зафонтанируют в Киеве и Москве мощными денежными потоками, которые сделают большие дела в карманах партбоссов и министров... Но это уже не Сенькиного ума дело.

Удивительно, как следующим утром в десять вся братия чётко и бодро собирается в кабаке для новых трудовых свершений...

Пока товарищи полуночничают за сдвинутыми столами, Сенька натирает полы в свободном пространстве зала, а к часам трём, когда в конец упившуюся общепитовскую публику развозят по домам знакомые таксисты, переходит в ту часть, где только что пировали труженики профессии "чего изволите?"

В фирме "Заря" Семён познакомился и с Ванькой Петренком, который тоже подрабатывал натиркой полов. Стал от скуки заходить к Ваньке поболтать. Тот жил в пээрзэвских домах на улице Ленина недалеко от "Дробиков" (Дом культуры паровозоремонтного завода имени какого-то Дробязко) в районе Малого Базара. У него сестра Танька, а к ней иногда забегает Манька. Таньки-Ванькина мать Катька работает, когда есть настроение, кондуктором в трампарке. Катька и Фроська, мать Маньки,  живут в соседнем подъезде, но на разных этажах.

Так вот эта самая Мария как-то пришла, когда Сенька сидел у Ваньки и попивал с устатку водочку да под селедочку. Маня зашла, нервно засмеялась и спросила, не помешает ли. Мужики решили, что не помешает. Пить было что, а телевизора у несостоятельного Ванька не было, поэтому диктор не мешал. Мария взяла гитару с понтом чего-нибудь сбацать. Но только побренчала чёрт-те что.

Пили тогда крепко, так что на следующее утро Семён проснулся в соседнем подъезде на Манькином диване с весьма тяжёлой головой.  На столе дымилась огромная кастрюля борща с жирной курицей, предусмотрительно сваренного будущей тещей. Куриные конечности аппетитно высовывались из шестилитровой алюминиевой ёмкости. Пока опохмелялись, знакомились. Семён соврал, что здорово опаздывает на работу, и трудно пошёл домой досыпать. Мане пообещал как-нибудь зайти.

Через неделю чёрт его дёрнул опять припереться к Ваньке Петренке. Танька решила поспособствовать развитию событий и сбегала за Маней. Снова посидели капитально. Оказалось, что у молодой женщины трудная судьба.

Она два года назад попёрлась на целину. Вышла там замуж за какого-то прибалта, одарившего её фамилией Драксис. Год назад в марте муж Марии Виктор поехал трактором в соседний совхоз, а это более полста кэмэ по степи. Внезапно задуло, весеннее солнце спряталось и зима вернулась. Начался снежный буран. Механизатора занесло и сбило с дороги. Через три дня всё снова растаяло, и трактор  с замерзшим Виктором нашли.

Потом он ещё с месяц лежал запертым в клубе "до выяснения", пока по погоде не приехал следователь и не поставил точку над i. Маня каждый день ходила к клубу и смотрела на мужа через стекло.

После похорон она не выдержала трагических событий и вернулась в Запорожье к матери, предоставив более стойким комсомольцам продолжать освоение целинных земель.

Рассказ Марии расположил к ней Сеньку. Он же вообще человек добрый и доверчивый. Злоключения Мани он истолковал, как тяжелое жизненное испытание, которое остепеняет человека, его перенесшего. Ему  стало её жаль, и он начал с ней встречаться.

Хотя де-юре Семён всё ещё находился в браке с Ниной, но переписка угасла и практически все связи оборвались. Казалось, что ничто не мешает Сеньке приволокнуться за Манечкой. Они несколько раз встретились, но потом выяснилось, что днями она уезжает в Днепропетровск, где учится на курсах стенографии. Короче, подошло время, и Сенька провел её на автобус, отходивший от горсовета в Соцгороде на Днепропетровск. Договорились, что Семён приедет к ней на Старый Новый год.

Как и договорились с Маней, накануне Старого Нового года Сенька припёрся к ней в Днепропетровск. Конечно, к тому времени, ввиду решимости заняться личной жизнью, он бросил работу в ОРСе судоремзавода. 

Маня снимала с подругами по курсам комнату на четверых в частном доме в районе Института инженеров железнодорожного транспорта (ДИИТ). Двухэтажный домик со стенами, отлитыми из шлака, ещё не был закончен, но хозяева сдавали комнаты студенткам, чтобы как-то заработать на стройматериалы.

Вечером все вместе сели ужинать, и Сенька понял, что есть в Днепропетровске девушки поинтереснее Мани, но джентльмен всегда раб им же выдуманных приличий, и он решил по сторонам глазами не стрелять, а уделять внимание только Марии. После весёлой встречи Нового года погасили свет, и он, на правах ухажора, без  всяких церемоний расположился с Маней на одной очень тесной кровати. Хотя, правду сказать, ночью было в комнатке довольно светло от уличного фонаря,  и трём другим девушкам оставалось только притворяться, что они ничего не видят и не слышат. Среди ночи Семён встал по звонку и увидел, что все три девицы спят в очень смелом неглиже и с отброшенными одеялами. Был ли это смутный неосознанный сигнал ему подумать над возможным выбором, кто его знает, но такая мысль в голову кавалера приходила. Тем не менее, он остался джентльменом в нехудшем значении этого слова.

Так уж получилось, что, укрепившись в мысли продолжить отношения с Маней,  Семён съездил домой и ошарашил маму сообщением о том, что по некоторым соображениям пару месяцев поживёт в Днепропетровске, где, возможно, найдётся приличная работа. Хотя и мама и Сенька твёрдо знали, что никакая мало-мальски уважаемая работа ему не светит. Мама вновь потерянно покачала головой, но ничего не сказала. Вообще она была чрезвычайно тактичным человеком, что шло Сеньке во вред, так как скажи она иной раз суровую правду, и он бы многих загибонов, вероятно, избежал...

Сообразив через месяц, что Мария беременна, Сенька решил, как говорят в народе, сойтись с ней и попробовать организовать семейную жизнь на началах гражданского брака. В том же доме, где она с подругами снимала угол, они сняли отдельную комнатку и начали совместную жизнь. Семён, правда, поставил ей шутливое условие родить только девочку. Если родится мальчик, то он будет свободен от продолжения с ней отношений.

По его пацифистским понятиям мальчик - великая проблема родителям. То с войны его жди, то с тюрьмы... Другое дело - девочка. Если что и не сложится, то с прибылью вернётся, в подоле принесет... Куда? Домой... Правильно! Вместе всё и переживем...

В Днепропетровске ещё весной Семён начал посещать местное областное литобъединение, которое оказалось более мощным и квалифицированным, чем запорожское. Его приняли хорошо. Осенью посвятили целое занятие разбору Сенькиных стихов. Общее мнение было поставить рукопись в план на следующий год, то есть издать поэтический сборник. Сенька обрадовался, начал усиленно работать. Областная "Зоря" напечатала несколько его стихотворений. (Только через год Серба узнал, что его сборник был зачем-то направлен на отзыв в Запорожское литобъединение и попал на глаза Пэтру Пэру... Поскольку запорожские литераторы своего издательства тогда не имели, а поминутно просили своих "старших" днепропетровских товарищей, уже давно имевших и издательство, и отделение Союза писателей Украины, пустить погреться, то негативный отзыв сотоварища по литературному ремеслу партийца Пэтра Сеньку не удивил)...

Для Семёна октябрьское заседание литобъединения оказалось последним, так как через неделю они с Маней  поехали в Запорожье, поскольку приближалось время рождения ребенка. Сенькина мама встретила их по-доброму.

Итак, главное событие прошедшего года - рождение дочки Натальи. Это произошло 8 ноября. Когда держишь на руках своего первого ребенка, понимаешь, что это одно из главных дел твоей жизни. Поскольку Мария выполнила вздорное Сенькино условие (родить только девочку, иначе разбегаемся), то ему пришлось продолжить эксперимент с их гражданским браком.

Наступило так знакомое всем советским папам и мамам идиотское время непрерывного поиска пеленок, прикорма, сосок, ползунков, ночного горшка и тэпэ.

Два других важнейших дела жизни, постройка дома и разведение сада, в условиях победившего всех нас социализма, увы, практически неосуществимы...

Имя Семён выбрал сам. Просто по каким-то подспудным необъяснимым соображениям оно ему всегда нравилось. И нравится до сих пор. Мама  Анна Николаевна одобрила Сенькин выбор имени. Маня тоже не возражала.

В конце года прошел очень громкий судебный процесс, в котором фигурировал очень уважаемый Сенькой и мамой Гольдман. Оказалось, что Абрам Моисеевич вступил в преступный сговор с главным инженером Днепропетровского лакокрасочного завода, и они стали гнать через магазин Гольдмана краску с большой примесью песка. А на Большом Базаре машину любой краски распродавали за полчаса. Её буквально сметали, так как дефицит на стройматериалы был жуткий.

Через недельку следующим рейсом Гольдман возвращал главинжу предыдущие накладные, которые менялись на другие, с заниженным количеством. Например, вместо восьми тонн (машина с прицепом) накладные переоформлялись на пять тонн (машина без прицепа). Вырученные деньги партнеры делили. Так они работали несколько лет. Семён улыбнулся, вспомнив, как Гольдман тактично отговорил его заработать на шкафах. Он тогда, выходит, уберёг Сеньку от затягивания воровством...

Поймался Гольдман элементарно. На полпути между Днепропетровском и Запорожьем есть забегаловка, кафешко, называемое шоферюгами "У тёщи". Гольдман любил там попить чайку. И не обратил внимания на то, что хотя в автохозяйстве ему часто дают разные машины, но шофёр всё время один и тот же.

А разгадка была в том, что когда Гольдман уходил в кафешко попить чайку и поесть вареничков со сметанкой, то шофёр всегда отказывался, оставаясь в машине. Там он вынимал из папки Гольдмана фальшивые накладные и перефотографировал их. Через четверть часа они продолжали путь, болтая о том, о сём.

Так продолжалось более года. Благодаря аккуратной работе шофёра - Павлика Морозова, преступники были изобличены. Главинж получил вышку, а Гольдман пятнадцать лет. Сенькина мама искренне плакала, когда его посадили.

Папа часто писал длинные, умные письма. Видно было, что ему в далёкой Австралии очень непросто, да и тоска по Родине животина кусючая. 

В маленькой комнатке коммуналки четверым надо было очень исхитряться, чтобы просто разместиться на ночь, не говоря уже о нормальной жизни.

Семён стал крепко попивать, часто домой буквально приползал. А почему? Да просто работа попалась такая провокационная. Неправедные деньжата сами прыгали в карман.

Уже несколько месяцев Семён продолжал работать на гормолзаводе экспедитором. Работа непыльная, с приключениями. Экспедиторы-грузчики для ночного развоза молока по магазинам города всегда были в дефиците, и устроиться на такую работу даже с приговором Серпов было нетрудно...

Работали через день по 12 часов. Официально с 8 вечера до 8 утра. Постоянный шофёр Коля заезжал обычно перед сменой за Сенькой и Андрюхой - старшим экспедитором. И добравшись до гормолзавода, машина становилась к рампе в очередь под погрузку. Если не удавалось приехать пораньше, до начала смены, то обычно загрузка затягивалась часа на два-три, а  то и до нуля часов.

На бортовой "ГАЗ-53" загружали по 35-38 фляг (бидонов) молока, 7-8 фляг сметаны и ящиков 10-15 кефира и ряженки в бутылках. Один из экипажа, обычно Сенька, как младший по званию, трясся наверху, чертыхаясь на негостеприимных алюминиевых флягах-бидонах. Там, конечно, приходилось как-то устраиваться, чтобы задница не оказалась в синяках. Набрасывали несколько листов картона, пару старых фуфаек-телогреек, зимой помогал дебелый вохровский полушубок. Благодаря тому, что борта машины были наращены досками, то ни выпасть из кузова, ни растерять "диван" не получилось бы.

Затем уверенно выезжали за заводской шлагбаум и растворялись в темноте ночи. Закреплённые за экипажем 7-8 магазинчиков на окраине можно было объехать и обслужить вообще-то часа за три. Но жизнь диктовала иные обычаи.

Так в чём состояла хохма? Подъехав к одному из закреплённых магазинов, бойцы молочного фронта оставляли согласно заявке под ответственность сторожа пять-семь фляг молока, флягу сметаны и два-три ящика ряжанки-кефира, а в обмен забирали оставленные девочками молочного отдела пустые фляги и уматывали в ночной мрак.  Попетляв для уверенности, что нет никакого "хвоста", в переулках окраинных посёлков, машина подъезжала к какой-нибудь укромной водоразборной колонке, благо их до черта располагалось на пересечениях  малоосвещённых крепко спящих улочек. Быстро, как в шпионском фильме, набирали в пустые фляги воды, оставив зачем-то одну пустой, и отъезжали на несколько километров за город, тихонько съезжая с дороги в подходящую лесопосадку. Для порядка обходили местность в радиусе метров сто, убеждаясь, что под деревьями нет легковушек с разомлевшими любовными парочками, случайные свидетели кому нужны?

И когда всё складывалось благополучно, начиналось самое главное в ночной операции. Трио взбиралось в кузов. Андрей доставал из кучи тряпок в своей рабочей корзине мерную литровую алюминиевую ёмкость на длинной алюминиевой же ручке и самострочную холщёвую торбу с чистыми тряпками из ветхих простыней. В той же торбе Андрюха возил и товарные бирки на сметану и молоко, хапнутые,  сколько ухватила рука, пока он заговаривал зубы девочке из ОТК гормолзавода. На бирках из непромокаемой клеёнчатой ткани уже стояли лиловые штампы ОТК и висели свинцовые пломбочки на прочных льняных нитках.

Теперь начиналось само действо. В пустой бидон из любого полного отбиралось шесть литров молока, а на его место вливалось шесть литров замечательной водопроводной воды. Затем отбиралось шесть литров из следующего полного и так далее. В результате первого этапа получалось 5-6 фляг молока как бы из ничего.

Аналогично из 5-6 бидонов стандартной 30-процентной сметаны получался один бидон "левой". Правда, сметану разводили не водой, а молоком.

- Сенька, внимательно вешай бирки, не перепутай сметану с молоком! - Тихонько инструктировал коллегу Андрей, рационально расставляя бидоны в кузове.

- Всё! Абгемахт! Заводи! - Негромко командовал он Кольке, забираясь, наконец, в тепло кабины. Сенька плотнее запахивал полушубок, устраиваясь на бидонах. Теперь экипаж может приступить к основной работе - развозу молочных продуктов.

Идёт рутина - подъезжают к магазинчику, сгружают по заявке несколько бидонов молока, один-два сметаны и сколько надо ящиков фасованной продукции. В условленное место или сторожу оставляется накладная на товар. "Левую" сметану и молочко оставляют у одного-двух магазинов, где работают  дружественные девочки, имеющие свою долю с ночного гешефта.

Утром, в семь, после того, как "свои" девочки появились на работе, машина молочников снова тормознула у нужного магазина и в укромной подсобке произошёл расчёт за "левый" товар. Там же отоварили бутылку водяры и колбасно-сырную закусь.

- Андрюха! Сколько сегодня? - Лениво спрашивает Сенька.

- Неплохо! Как вчера - 96 рэ.

- Тогда погнали за город, а то уже восьмой час...

Коля гнал пустой грузовик на приличных скоростях, так что вскоре машина уже осторожно съезжала с шоссе в гостепримную лесополосу.

Пока Коля возился под замком зажигания, подсоединяя к спидометру самодельную "крутилку" на батарейках, включал её и под комариное жужжание приспособухи для подкрутки спидометра нарезал колбаску и сыр, готовя "завтрак", Андрей вынул несколько грязных купюр, в основном десяток, пятёрок и трёшек, и начал делить добычу.

- Так, хлопцы, слушай доклад верховного главнокомандующего. 96 минус 11 на закусь. Теперь выдаю премию. Мне и Коле по тридцатнику, Сеньке, как молодому бойцу, 25. Возражений не будет? Добрэ!

Сенька сунул мятые банковские и кредитные билеты в нагрудный карман пиджака. Надо же! 25!

При месячном заработке в 120-130 рублей, иметь по 25 в день... Ого-го! Помножим на 22 рабочих дня. Не хватает воображения представить. А уж водила Колька, так просто Ротшильд - подкрутка километража на спидометре давала возможность списать намного больше бензина, загнав который нужным людям Николай получал ну оччень серьёзные башли!..

Понятно, что завтрак на траве в лесопосадке после нелёгкой колготной ночи приводил к тому, что Андрей и Сенька, оприходовав бутылку тёплой водяры, соответственно теряли спортивную форму, и их часто развозило  в  косую линеечку.

Днями "Индустриальное Запорожье" напечатало заметку в рубрике "Родимые пятна". Там описывалось, как в одном из гастрономов в центре города бдительная старушка раскрыла крупное хищение социалистической собственности. Написано было примерно следующее.

Придя утром в продмаг и честно отстояв очередь, бабулька привычно подала продавщице полулитровую баночку и попросила отвесить, сколько поместится, сметанки.

Румянощёкая девуля налила половником сметаны из открытого бидона и поставила баночку на весы.

- Четыреста пятьдесят! Оставить?

- Оставь, доченька!.. - Cогласилась покупательница и добавила. - И бутылочку кефира, как всегда!

Продавщица мило улыбнулась, взяла из стопки нарезанной бумаги верхний листочек и накрыла им стеклянную баночку со сметаной. Из добрых побуждений, от пыли...

Рассчитавшись, бабушка сложила покупки в сумку и пошла в хлебный отдел...

Дома, готовя завтрак, гражданка сняла бумажку с баночки и обнаружила, что на оборотной стороне бумажки что-то написано от руки химическим карандашом. Оказалось, что это записка с интригующим содержанием: "Лушка, сметану не колоти, я уже переколотила! Эля."

Возмущённая старушка позвонила в ОБХСС, там всё поняли, и вскоре приехал работник за удивительной запиской. Полстакана недоеденной сметаны пришлось бабульке пожертвовать на экспертизу.

Так благодаря бдительности пенсионерки удалось раскрыть крупное преступление по хищению народного добра...

Слава богу, пострадал не Сенькин экипаж, а менее удачливые коллеги из другой смены...

Однажды в марте Сенька, совершенно отравленный и больной, болтался утром после ночной смены по Южному вокзалу, где его высмотрели какие-то жуки. Они отвели Сеньку, невменяемого, в плавни в сторону спортбазы "Волна" и, хорошенько отметеляв, бросили под откос шоссе. Ближе к обеду он прочухался  от холода и с удивлением обнаружил, что валяется в грязи без сапог, без рабочей фуфайки и без меховой поддевки от отцовой куртки, которую поддевал в холодное время при  развозке молока. Ничего не было жалко, а вот поддевка,  подарок отца... Как он  ещё при этом серьезно не простудился! Но выводов, отлежавшись, не сделал...

Через неделю его в такой же ситуации, косого в дребодан, припахали на том же Южном вокзале мильтоны (наверное, проспал свой Малый Базар и трамвай довёз его до последней остановки, где он, вытолканный на поворотном круге из вагона, добрёл до вокзала и неприлично улегся отдыхать на привокзальной скамье) и так здорово отметеляли резиновыми дубинками, что он, едва малость оклемался, с трудом сумел добраться домой. Точнее сказать, не добрался, а приполз домой поздним утром. Тёща открыла дверь, впустила. Затолкала в ванную помыться и вдруг как заорёт. Все вскочили - жена, дети. Глянули на Сенькину спину, а она вся в кровавых полосах... Менты отделали ночного передовика производства на совесть, "под зебру". Потом тёща не один день отмачивала и смазывала мазью Вишневского синяки на спине... В УССР тогда резиновые дубинки только ввели в порядке наведения порядка из-за возросшего хулиганства.

Сенька разозлился на свою несчастную бессмысленную жизнь, снова потерял паспорт и очень натурально описал в заявлении в милицию, как его по пьяни ограбили. Для правдоподобия, он через неделю анонимно выслал в милицию свой паспорт, хорошенько растоптанный им же грязными ботинками. Семёну паспорт, естественно, тут же заменили.

Сенька задумался. Жизнь становилась бессмысленной и опасной. Пора было останавливаться, иначе распад личности был гарантирован. Он понял, что надо прервать шальной деньговорот, это грязное, хотя вроде бы и мелко-пакостное молокодоение. Галка Хлопонина как бы почувствовала его состояние и прислала очередное мудрое письмо.

Сенька очень ценил её эпистолярное искусство и не выбрасывал такие письма, считая, что когда-нибудь они многое расскажут исследователю нынешней эпохи.

"Здравствуй, Сенька!

Несмотря ни на что я очень обрадовалась твоему письму. Потому что воспоминания детства и юности нам всего дороже. А я никогда не забуду, а иногда (в последнее время я была свободна - то в больнице, то в санатории) всё вспоминаю и рассказываю подругам, какой ты был хороший и как я тебя любила.

Ты спрашиваешь, как я отношусь к хищениям в торговле, и надо ли стыдиться мелких "проделок" в этой сфере. В торговле (с точки зрения обывателя) все воруют, большинство воруют по закону - или корыстно не нарушая законы, или криво исполняя законы. А некоторые оказываются осужденными по закону. Но тот, кто не ворует никак, тот не может прижиться в торговле. И если ты не хочешь воровать, то нечего тебе там делать.

А насчёт политики вот что я тебе напишу. Скупо. Я не верю в почту. Да, всё так, как ты и воспринимаешь. К вопросам власти, чисто власти, власти как таковой, как возможности расхлёстывать людей, я равнодушна. Политика - это вечное убийство. Без лжи никакая политика невозможна.  Ложь меня не возмущает, не терзает, как например, платья на людях. Самое красивое платье уродливее самого обыкновенного человеческого тела. Но без платья нам холодно. И мы лжём, с большим энтузиазмом, надо сказать, по моде лжём. Теперь всё дороже становится информация, а остальные ценности блекнут помаленьку.

Мы живем с Володей дружно, на 12 метрах, свекровь отселили в хорошую комнату 13 метров с балконом в генеральском доме. У нас двое малышей 4 года и 2,5 года. Мальчик и девочка. Зарабатываем мы вместе 220 рублей. Володя, невзирая на то, что отец, пошел учиться в 7-й класс. Ребятишки на пятидневке. В воскресенье катаемся на санках. Игрушки, подарки, стирки.

Если увидимся, то скажу, что тут шепчут на ушко про политику. Я не изменилась в душе, такая же беспечная, нежная и влюбчивая, как и в девчонках. Очень непрактичная и дома, и на работе. По-настоящему ценю одну только радость, обыкновенную естественную человеческую радость и отдаю все свои ... (неразборчиво), и способности, и время - наше жизненное пространство - этой радости и всему что с ней связано, из чего она рождается, чем живет. 

Муж немного меня не понимает в этом смысле, он не поэт. Он из арбатских хулиганов, отсидел 5 лет, очень нежный. Как могу, приспосабливаю его к себе. Сейчас он открывает для себя радость познания, радость детства, радость свежего воздуха. Я хочу третьего, а он не хочет, и только подчиняется моим слезам. Если в августе со мной что-нибудь случится, то ничего. Государство воспитает.

С Риткой мы друзья. У неё проблема, никак не может произвести младенца. Брак у неё христианский по духу: исступлённая чистота и исступлённое мученичество. Квартира холодная и чистая как церковь. Ничто не нарушает, не вызывает улыбки. Мне очень хочется, чтобы она наконец понесла, и превратилась бы её квартирка в наш веселый телятник. Я раздобыла даже ей техническое руководство Р. Нойберта.  Авантюры обожаю. Я вдруг стала издателем. Подробности можно только рассказывать.  Мне очень жалко, что она не поёт, но она пожертвовала музыку своему Константину. Он талант - конструктор на работе, но не дома. Она его не понимает, потому что не любит. Но она не может, не в силах любить кого-нибудь. Зато живет на 450 р. в месяц.

Ещё у меня две подружки не замужем, с комнатами, без родных. Не желаешь? Хороши обе, к тому же и добрые, и чистые. Какие у тебя прожекты? Или на остров Врангеля поедешь? Что ты хочешь? Брось ты политику. Это сплошной бандитизм. Оборотись к людям, может, найдешь и увидишь хороших людей.

А я влюбилась! Хотя, быть может, и перед смертью. Но это тайна (любовь!). Правда, не в первый раз. Но всё равно дух захватывает, хорошо, и без всяких нарушений правил уличного движения. Просто сердце с сердцем разговаривает, а поступков никаких. Нашла тоже выход, скажешь. А помнишь у Блока Адскую песню? Это о браке. Я тоже против собственности на женщину, а собственность на сердце и вообще невозможна, по крайней мере, она исключает любовь. Сердцу для любви нужна хотя бы иллюзия ощущения свободы. А в браке сейчас женщина - личное имущество мужчины. Мне не нравится. Но я люблю и очень люблю и этого Володьку. В нём есть что любить. Как же я люблю их одновременно? Это поймет поэт. Собственник, даже самый порядочный и деликатный, это не поймет.

Сенька, мне не хватает тебя в качестве друга. Я считаю нас близкими, и без тебя мне некому исповедываться. А ты? Я очень горячо к тебе относилась всегда, а ты вечно убивал меня своей холодностью. Неужели ты не чувствуешь, что мы с тобой и только с тобой - два рыбака и ловим в море житейском одну и ту же рыбку. Большую и маленькую.

Ну да ладно. Пиши. Все твои письма мне нужны и дороги. Права качать сейчас скучно. Советую травку зеленую или пушистый снежок, кефирчик (без всяких градусов) и беспечную улыбку. А потом и жизнь кончится. Останутся цветы после нас. 

Галя."

Сенька перечитал Галкино письмо не один раз. Какой-то процесс запустился в его голове. Вспоминались университетские годы, перспективы, мечты, разговоры... И, разозлившись на самого себя, неотвратимо превращающегося в животное, он поехал в Соцгород, в городскую библиотеку, сел на любимое раньше, ещё в школьные годы,  место у окна в третьем ряду столов и долго, не один час, писал ответ... Вышел из читального зала и медленно пошёл  к конечной остановке трамвая уже почти в полной темноте.

"Милая Галка!

4) Куда я уеду и что буду делать, выяснится через месячишко, т. к. я никогда заранее не намечаю плана действий.  Сейчас я должен быть здесь, так как надо закончить много всяких малоприятных дел...

5) Высылаю фото. Это лето ещё 1960-го. На нём твой друг - безработный.

Наверное, можно быть ВСЯКИМ. Таким образом, двигать цивилизацию будет не конкретный многогрешный человек, а некая тенденция в лице человечества в  целом...

Не прошло и пары недель, как, зайдя на главпочтамт, Сенька получил ответ Галки Хлопониной и нетерпеливо разорвал конверт.

Не успев ответить, получил ещё одно письмецо от  того же старого другана Галки Хлопониной:

А насчёт смены поколений мы смотрели кино (Ты ходишь в кино?). Там, так прямо и говорится, что всё наше тепло наши дети передают дальше, нашим внукам, а вспять - было бы противоестественно.

А послезавтра пришла небольшая дописка от Галки:

И тут же следом, через день, развёрнутое письмо от Галины, приведём его без сокращений:

"Сенька! Здравствуй!

Слушай, Сень! То, что я в тебе люблю, всё-таки, в тебе есть. Тебе нужно сейчас очень много узнать, переварить, по-другому ты взглянешь на наше общество и увидишь другие пути борьбы, поумнее, потоньше, поэффективнее. А иметь политического единомышленника - это очень много. Это - всё! На Севере ты не найдешь информированного круга людей. У меня здесь, правда, не ахти какое общество, но будет лучше, я вижу дорогу. И Москва есть Москва, здесь достаточно народу и кроме меня. Социальная борьба - это всё-таки то, что занимает меня больше всего, но у меня нет полноценного единомышленника.

Конечно, больше молчать, откладывая ответ "на потом", уже становилось неприличным. Пришлось Сеньке пару выходных попотеть над солидным ответом. Сработало! Через недельку-другую получил ответ от Галины (с семейным фото) на своё более подробное письмо:

"Здравствуй, Сенька!

P. S. А если ты собираешься устраиваться вместе с женой, то удачнее, мне кажется, легче найти в Москве место сначала ей, где-нибудь в сфере обслуживания с пропиской в общежитии (там сейчас кое-где так берут). Детей пока оставить у матери, и в течение года как-то пристроиться.

В конце мая он выбил отпуск и путёвку в турпоездку по маршруту Псков - Новгород - Пушкинские Горы - Ленинград. Всё это на двенадцать дней спецпоездами. Поездка оказалась чудной. Не подвела погода, а места - дивные. Величествен Псков с Кремлем. Фантастична поездка в действующий (а ведь Советской власти уже крепко за сорок!) Свято-Печерский мужской монастырь.

 Экскурсовод рассказала душещипательную легенду о первом послевоенном настоятеле этого монастыря, вдохнувшем в него новую жизнь. Какой-то пскович, полковник, командир дивизии,  в конце войны в ходе тяжелого боя попал в тяжелую переделку. Дивизия полегла практически полностью. Сам комдив оказался тяжело ранен и упал без сил в болоте, где разыгралась сия драма. Темнело. Он понял, что  всё кончено и никто уже не придёт на помощь. Болото утюжили "Тигры", перемалывая наших раненых. В эти минуты полковник взглянул на небо и помолился Богу. Он вспомнил и прошептал "Отче наш", которому его выучила в детстве бабушка. И ещё он дал себе зарок, что если Бог услышит его и поможет выжить, то он свою дальнейшую жизнь посвятит Богу.

Бог услышал молитву комдива-большевика. Какой-то недобитый солдатик, проползая осокой в сторону своих, услышав стоны, перевязал и потащил товарища комдива за собой. У него хватило сил и хитрости  добраться до переднего края, свалив бездыханное тело командира в наш окоп.

Когда полковник очухался в госпитале и комиссовался в гражданку инвалидом, его пригласили в райком и предложили серьезную партийную работу. Он, к удивлению большевиков, отказался, пояснив, что вернулся к вере в Бога, намерен сдать партбилет и пойти в монастырь.

Тварищи посовещались. Как раз стоял вопрос о наведении порядка в Свято-Печерском монастыре, который недавно освободила Красная Армия. Дело в том, что до войны эти края были уже заграницей и монастырь считался очагом антисоветской активности польской и немецкой спецслужб. Теперь его надо было брать в ежовые рукавицы.

Так что райкомовцы очень обрадовались и решили использовать полковника для пользы дела, направив его в монастырь настоятелем. Тогда это делалось просто. Вызывали, куда следует, церковное начальство и говорили, кого кем назначить.  А партибилет ему оставили. Ты, мол, человек партийной закалки, так и будешь там линию партии гнуть.

Теперь настоятель монастыря человек уважаемый и в церковной среде, и в миру.

Второй пункт Сенькиной поездки - Великий Новгород. Он плохо запомнил его достопримечательности. Засел в памяти лишь прекрасный памятник Тысячелетию России. Затем двое суток  туристы провели в древнем монастыре на берегу Ладоги. Так прошла половина маршрута.

В Пушкинские Горы - родные места великого поэта прибыли автобусами 5-го июня, накануне очередного дня рождения Александра Сергеевича... На следующий прошел скромный праздник на открытом воздухе, прямо на берегу Сороти, вечером, при огромном стечении местного народа и московских маститых поэтов.

На следующий день с утра Семён гулял по парку, воображая, где здесь Саша ловил юных дев, где сидел на скамейке с няней, где купался в пруду или кропал стихи.

После обеда поплёлся с экскурсией сначала в Тригорское, а затем в Михайловское. Там познакомился с милой девицей, розовощекой пышкой из Мелитополя. Вскоре они уже топали вместе. Как-то так вышло, что парочка отстала от экскурсии и пошла домой сама. Вскоре стемнело, и экскурсанты находили полевую дорогу чисто интуитивно. Вокруг громадились черные леса, которых вроде не было днем, когда их сюда подвозили автобусом.

Спасибо, через часок сзади над лесом выплыла огромная луна, поскольку было полнолуние. Она превосходно осветила ребятам дорогу. Вскоре они устали и, быстро уговорив друг друга, залезли поспать в копну душистого сена. Конечно, Сенька хотел большего, но девчонка оказалась упрямой и кусючей. Однако она разрешила крепко её обнять, и так противоестественно непорочно они и уснули, оплетя друг друга сонными руками. Проснулись часов в десять, продрав глаза, побежали на турбазу в Пушгорах, где выпросили в уже закрывшейся столовой свои завтраки. Разошлись, не оглядываясь, понимая, что недостаточно интересны друг другу.

Семён бесцельно побрел по двору турбазы. Навстречу ему попалась молодая симпатичная учительница с двумя десятками старшеклассников, беспомощно озиравшаяся вокруг. Естественно, джентльмен оказался на расстоянии протянутой руки. Разговорились. Она из Ленинграда, привезла семи и восьмиклассников на трое суток в палаточный поход. Но не знает, где здесь можно купить поесть. Сенька показал ей столовую и провел до места. Подождал, пока она договорилась с кухней купить отварного мяса и хлеба. Остальные припасы у них были в рюкзаках. 

Ещё выяснилось, что у них нет карты окрестностей, и они не умеют ставить палатки. Семён, как опытный путешественник, вызвался помочь. Всё равно его группа до вечера будет на экскурсиях, то что одному болтаться по турбазе?

Он посоветовал им пойти в сторону от  Пушгор вдоль Сороти километров на пять и разбить лагерь. Учительница, назовём её условно Элей, не находила подходящих слов благодарности.  Вышли с Сенькой во главе красочной шумной толпой. Короче говоря, Сенька вернулся в свою группу через два дня, понимая, что его уже ищут, зато эти замечательные двое суток шёл обложной, монотонный, развратный, тёплый дождь...

Кроме того, Сенькина бессмысленная "семейная жизнь" фактическим браком с бестолковой Марией и гнусной дремучей тёщей теперь, когда он оказался в окружении красивых и уверенных в себе девушек из торговли, начала видеться в ином свете. Он не растерялся и с ходу закрутил уже серьёзный роман с одной милой Тамарой, завотделом крупного гастронома на остановке "Победа". Ей 24, всё при ней, включая большую уверенность в себе, материальные возможности и страстное желание покончить с вольным торговым образом жизни и пойти в корень. Её не смущает то, что у Семёна ребёнок  и какие ни есть, но обязательства перед Маней. Тома чем-то напоминает Ниночку модели 1956-го года.

И где она теперь, Сенькина студенческая жёнушка, всё ещё в своём холодном Ленинграде? Между прочим, Нина до сих пор с Сенькой не разведена, у него в паспорте она забита законной женой. Ситуация...

Истёкший год поражал своей нелепостью и бессмысленностью.  Было так. Сначала Сенькина маман в январе месяце прошлого года  каким-то чудом получила в районе Дубовой рощи, буквально на территории пристани на берегу Днепра в домах судоремзавода, долгожданную двухкомнатную квартиру. Это за её почти сорокалетнюю безупречную работу на запорожских водников при всех режимах. Сенька, конечно, тут же припёрся туда с дитём и Маней. Мама приняла её стоически,  прописала, но через пару месяцев стало ясно, что молодая жена не просто неряха, а патологическая засранка. Горы немытой посуды, завалы нестиранных пелёнок и белья, занудные ежевечерние сцены и разборки из ничего. А. Н. терпела-терпела, а затем стала всё это регулярно показывать Семёну, "обращать внимание", так что ему непрерывно было стыдно за то чудище, с которым он заставил маму на старости лет разделить  так трудно доставшийся кров.

Закономерно, что в августе Сенька разругался с Марией, и она  гордо удалилась в сторону Малого Базара, утащив в пику ему и Наточку.

Он не долго горевал, так как вопрос созрел, и в сентябре предложил своей одногруппнице Тамаре переехать к нему. Та не колебалась и через  неделю-другую появилась пред Анной Николаевной с двумя огромными кофрами и массой всяких пакетов и узлов поменьше. Семён познакомил Тамару с мамой и с удивлением через пару часов уяснил, что эта кандидатура оказалась мечтой мамы, и женщины сразу нашли много общих тем и интересов.

На радостях распили бутылку шампанского, и поздно вечером пришло время честно лечь спать. В отличие от прежней малосемейки по улице Анголенко, дом 7, квартира 8, где Сенька сгорал от стыда перед мамой, бабушкой Фросей и столичной женой Ниной на 14 квадратных метрах, новая мамина квартира казалась дворцом Шехерезады. В одной комнате (спальне) великодушно заперлась А. Н. с бабусей, а большая была предоставлена  молодым. Признаться, Тамара сделала постель так и такую, на каких Сенька никогда не лёживал в жизни. Дорогие накрахмаленные простыни и аромат неслыханных духов дурманили и манили. После ванны они с Тамарой кинулись в объятья друг друга, поскольку до этого никаких постельных утех между ними ещё толком и не было. И получилась распрекрасная ночь.

Однако на следующий день Семён посмотрел на всё более трезвыми глазами и задумался о том, как будет выкручиваться из ситуации. И постепенно за неделю-две его вначале бешеные чувства к Тамаре стали меркнут и остывать. Возможно, Мария побежала ко всяким  бабкам и те напустили туману и сглазу. Но так или иначе, интерес к Тамаре пропал напрочь, и Сенька даже ушёл из дому и стал жить  у давнего знакомого, Сашки Гаманца.

Они, хочешь не хочешь, виделись с Тамарой на лекциях, Сенька очень переживал, видя её проплаканные глаза, не раз его встречала в вестибюле  мама и пыталась образумить, но пересилить себя он не мог. Не перевесило и сообщение о том, что Тамара беременна. Мама даже предъявила сыну ультиматум - её Тамара устраивает, она её пропишет и порекомендует ей родить. Может быть, когда-нибудь Сенька опомнится, дурь пройдет и всё устроится.

За две недели до Нового Года он всё-таки поддался на уговоры, вернулся, Тамара и мама обстирали его, привели в порядок, откормили и стали готовиться к празднику.

31-го вечером сели за стол, выпили и налили по второй.

Вдруг раздался звонок и все посмотрели друг на друга. Мама заговорщицки прошептала, как шептала всю жизнь, чтобы Сенька и Тамара молчали и не открывали. Через минуту на площадке поднялся скандальный визг и захлопали двери соседей, зацыкавших на кого-то. Всё стало понятно. Сенька вздохнул, оделся и пошел к выходу, говоря маме и Тамаре, что  сейчас разрядит обстановку и вернётся.

На лестничной площадке оказалась орущая Мария с укушканным дитём на руках. Когда Семён вышел на площадку, она стала орать высунувшимся из всех дверей соседям, что её выгнали с дитём и ему, то есть, Семёну нету сраму. Народ уставился на негодяя во все глаза. Затем Маня стала нервно дергать Наточку за шарфик и ребенок заорал благим матом. Семён схватил талантливую мать под руку и быстро повёл вниз по лестнице, стараясь увести на улицу. В конце концов, это ему удалось.

На воздухе Сенька пытался дотащить скандалистку до трамвайной остановки и посадить в трамвай, ходивший туда-сюда от пристани до площади Свободы. Но, как назло, последний трамвай уже ушёл до следующего, Нового года. Пришлось взять дитё и тащить полтора кэмэ до этого самого майдана Воли. Затем взяли такси и поехали на Малый Базар в тёщину малосемейку. Там пришлось присесть и выпить рюмку, которая оказалась коварной - утром Семён проснулся в обществе любимой гражданской жены Манечки и не менее дорогой старой ведьмы Хроськи.

Так он оказался снова на их цепи, и вот уже пять дней думает, сможет ли снова вырваться на свободу. Перед мамой и Тамарой предельно стыдно, но вроде бы интересы ребёнка диктуют необходимость принять всё как есть. Хотя отцовство проснётся в нём нескоро, хорошо если к сорока годам, да и проснётся ли вообще, учитывая казацко-бродяжную породу пращуров.

24 февраля. Вчера время провели более чем весело. Вышло так, что в прошлое воскресенье Семён  потащился на толкучку и там  встретил старого знакомого Наума Храща по кликухе Хрящ, которого знал по городу уже лет пять.

Уже забылось, когда и кто их познакомил, но Сенька отлично помнил, как однажды в 61-м шел по Ленина в сторону старого почтамта на углу улицы Грязнова, и вдруг около, прямо у ноги, тормознуло такси, и его позвал сияющий улыбкой Нюма. Зачем Сенька был ему нужен, осталось невыясненным. Скорее всего, чтобы покрасоваться перед водителем. Хрящ спросил, знает ли Сенька, что с сегодняшнего дня ходят новые деньги?

Семён сказал, что знает, но ещё новых не видел. Нюма гордо вынул пачку  красивых рублей, сноровисто и с любовью отодрал банковскую бандероль и подарил Сеньке хрустящий рубль. Он тогда зачем-то подвёз Семёна до своего дома (третий дом от угла улицы Грязнова по улице Михеловича, официально - Горького), пригласил Сеньку в свои апартаменты, состоящие из трёх комнат большого одноэтажного старинного дома, где Наум проживал с мамой, старой носатой еврейкой хищного вида, из настоящих серпоклювых,  подозрительно Семёна осмотревшую. В тот первый раз Наум Михалыч угостил Сеньку хорошим коньяком и расспросил о житье-бытье. Встреча окончилась ничем, возможно, Семён не вызвал у Нюмы  утилитарного интереса.

Разве что Нюмина мама всё-таки сумела встрять в их разговор и похвастаться тем, как на заре советской власти "встречалась" с тем самым Теодором Михеловичем, именем коего названа была в 22-м году улица, где проживают они с Нюмой. Сенька с удивлением узнал, что этот самый Михелович в 1918-м возглавил Александровский Совет рабочих и прочих депутатов, а заместителем ему от Гуляй-Польской Федерации анархистов достался Нестор Махно - анархисту выпало исполнять "грязную" должность председателя "военно-революционной комиссии"...

- Тодик  был такой галантный, целые охапки сирени наламывал мне в Городском саду... Но твой будущий папа, Нюмочка, был хоть и не такой галантный, но зато такой умный. Он от этих задрипанных большевичков держался за версту, потому что врач, а не какая-нибудь шантрапа пролетарская...

Мы и тогда жили в этом особняке, но у нас было не три комнатки, как теперь, а весь дом - четырнадцать комнат! Этот домик твой дедушка Эфраим построил на свои кровные, потому что он портняжил, как бог... Я ведь из знаменитой портновской династии Шнайдеров! Так шоб ты знал - у Эфраима Шнайдера весь Александровск обшивался!..

А с Мойшей Михеловичем дедушка учился в Первой гимназии... Они были отличники!.. Тодику жизнь перепортачил  Йоганн Леппик, ненормальный психопат, дрэк из эстонцев, в политику заманил, жизнь испоганил...

Даже Нюма сидел, развесив уши. Такого от мамы Хили он не слыхивал сроду!..

Теперь же, по прошествии трёх лет, Семён увидел Нюму в обществе красивой девушки Жанны,  и он снова сам затронул Сеньку. Толпа крутила их и тискала, но им удалось перекинуться десятком фраз. Итогом стало приглашение Сеньки с подругой на празднование Дня Советской Армии. Семён не смог отказаться, так как приглашение к Хрящу равняется примерно приглашению на праздничный концерт в Дом  Союзов.

Маня сначала поломалась немного, но затем вычислила, что там может быть интересно, и согласилась. Она одела своё лучшее зелёное платье, а Сенька тоже получил к празднику свежую рубашку и новый галстук и выглядел изрядным попугаем.

Пришли к Нюме к пяти часам, но оказалось, что уже практически все в сборе. Все - это сам хозяин с восемнадцатилетней подругой Жанной, друг его давний Бэра Извеков лет сорока  с немолодой, лет тридцати пяти,  любовницей Наташкой по кличке Цыбулька, какая-то потрёпанная шалава Верка, по кличке Кислица, весьма  затёртого возраста, пара юных евреев, видимо, племянница Наума, жирная-прежирная, по-кустодиевски румяная Фая тоже лет восемнадцати, но уже с густыми усами на верхней губе и оволосёнными щеками, настоящими пейсами, и её партнер, сокурсник по алюминиевому техникуму, тощий, но весёлый Мусик.

Стол был накрыт в самой большой комнате, назовём её гостиной. Всюду, на полу и стенах, хорошие шерстяные ковры, широкая софа, прекрасный ореховый сервант и в углу новый цветной телевизор "Рубин", а также магнитофон и проигрыватель. Просторный овальный стол был уставлен прекрасными блюдами, включая русский холодец и еврейский форшмак. Разнообразные салаты, икра, на питие коньячок, водочка и "Черный доктор".

На телевизоре светился чудный стеклянный попугай, оригинальный ночник - подарок Нюме к празднику от Жанны.

Не долго думая, никого больше не ожидая, окунулись в хорошо подготовленную пьянку. Нюма регулярно поворачивался к проигрывателю и сам лично ставил самые дорогие для него подпольные, на рентгеновских пленках, пласты Петра Лещенки - "Журавли", "Марусечка", "Татьяна"...

Первую рюмку выпили за Нюмину маму с ветхозаветным еврейским именем Рахиль, которая всех поблагодарила и тактично удалилась, чтобы до конца торжества уже не мозолить глаза передовой советской молодёжи.

В перекурах танцевали и бесились от настоящего веселья. Фая настойчиво пыталась танцевать непременно с Сенькой и, в случае удачи,  дико прижималась, но Семёну от неё было тошно, и он как-то открутился, вручив её по принадлежности Мусику.

После чаевничанья, то есть сладкого стола, убрали посуду и унесли шикарную плюшевую скатерть. Верхний свет убрали, светился только пёстрый попугай и небольшая настольная лампа бросала круг света на центр стола. Начали играть в карты на американку, значит, на желание. По объявленным Нюмой правилам проигравший снимает одну вещь из своей одежды, а если одежда кончилась, то выполняется любое желание победителя вплоть до... Если снимать какую-либо вещь проигравший не хочет, то он может заменить наказание оприходованием штрафной рюмки.

В результате часа игры все присутствующие оказались раздеты до трусов, и был объявлен перерыв на танцы. К Семёну опять пыталась пришвартоваться Фая, тряся перед самым его носом своими теперь уже обнаженными после американки увесистыми, как килограммовые пшеничные батоны, грудями, и он с трудом уклонился от её приглашения сбацать что-нибудь зажигательное. Сенькина Манечка, Жанна и Наум  втроём чего-то вытанцовывали, тесно прижавшись друг к другу. Белые сиськи Мани и Жанны то и дело выхватывал боковой свет из открытой в коридор двери.

Наконец, Верка Кислица и Файка с Мусиком отвалили, так как им что-то пришлось не по сердцу. Скорее всего, Верку Нюма приглашал как подменную шалаву на случай, если кто из мужиков придёт один. А молодые евреи поссорились и ушли, нахохлившись. Правда, их ухода уже никто, кроме Семёна не заметил. Бэра утащил свою сисястую Цыбульку в соседнюю комнату, и вскоре к общественности стали доноситься её повизгивания и ритмичный скрип старого дивана. Затем Сенька проиграл трусы и, стесняясь, заменил снятие этой последней детали опрокидыванием  очередной рюмки. Видимо, это было уже сверх всяких пределов, так как дальше он уже ничего не помнил, поскольку вырубился до утра.

Утром он проснулся в соседней комнате, где оказался на раскладушке, застеленной старым ватным одеялом, а напротив, обнявшись, храпели обнаженные Борька с Наташкой. Дико раскалывалась от боли голова. Семён с трудом отодрал её (голову) от подушки и побрёл в залу. Там на обширной софе сплелись в молодецком сне Нюма с Манечкой и Жанной. Конечно, обе сладкоежки были без трусов. На бедре  Наума покоился его огромный труженик, который даже в состоянии покоя представлял нечто среднее между хоботом слонёнка и медным пожарным брандспойтом.

Первым побуждением было дать Маньке по морде. Но она телепатически всё почувствовала, проснулась, быстро прикрылась ладошкой и тут же перешла в наступление:

- Напился! Бросил меня здесь, а дитё некормленное дома!.. Мы с Жанной еле угомонили Наума Михайловича. Жанна, скажи!..

Сенька живо представил, как они вдвоём трудились всю ночь, угомоняя Нюму, и рассмеялся. Вид прекрасных грудей Жанны перевесил аргументы слепой ревности, и Семён призвал народ как-то опохмелиться, что ли...

09-е марта. Конечно, после замечательного вечера у Наума 23-го февраля сам Бог велел собраться там же 8-го Марта. Вчера Сенька с Маней экзотично отпраздновали Женский день с Нюмой и его "кругом"...

Опять-таки, под монотонное покрапывание весеннего дождичка, Серба и его подруга пробрались по грязи от угла улицы Грязнова до дома Нюмы. Улица Михеловича, иначе Трамвайная, ныне, в порядке хрущевских перемен, переименована в улицу Горького, правда, новое название пока ещё прививается с трудом.

Народ собрался, кроме  эмигрировавшей в другую компашку пары молодых да ранних, Фаи с Мусиком, тот же - те же действующие лица. Правда, Бэра был без Наташки-Цыбульки. Добавилась же лишь  одна очень рафинированная, густо окольцованная золотыми кольцами с излучавшими дорогое сияние  камнями, очень томная молодая женщина Валентина по прозвищу Княгиня. Наум шепнул Семёну, что это самая дорогая, номенклатурная  проститутка города, обслуживающая тварищей из бюро обкома партии. Но она же и верная подруга его измученного сердца, добавил он.

- Хочешь похарить такую? - Предложил Нюма. - Веди в спальню и располагайтесь минут на десять-пятнадцать, пока за стол не сели... Я уже дал ей команду насчёт тебя...

Сенька ошарашенно уставился в него. Никогда никто не предлагал ему переспать с проституткой, да к тому же ещё и с номенклатурной.  Да ещё, когда в соседней комнате  законная постоянная сожительница, почти жена. Да и вдруг платить немалый гонорар, то из каких шишей.

Наум всё это прочитал на Сенькином лице и пришел на помощь.

- Я понимаю твои колебания. Но не бойся, платить Княгине ничего не надо, по моим указаниям она делает для моих друзей всё бесплатно...

Но, внутренне кляня себя за бедность, нерешительность и вообще чего-то стесняясь, Сенька упрямо мотал головой.

- Ладно,  у меня быстро заматереешь, - подвел итоги Наум и махнул рукой, подзывая Бориса. Что-то ему шепнув, он также моргнул Княгине, томно полулежавшей на диване. Она кивнула и поплыла за Бэрой в спальню. Действительно, они вернулись минут через десять, раскрасневшиеся, как  напроказившие дети. Теперь Сенька уже внутренне позавидовал удовлетворенно ухмылявшемуся Борису.

За богато уставленный стол сели в 16.00. Тосты не отличались оригинальностью, так как по такому случаю у нас в Эсэсэсэре принято пить за женщин, женщин и ещё много раз, сколько позволит здоровье и запасы спиртного, за них же, прелестных и не очень мерзавок.

Уровень отношений, сложившийся у Семёна с Марией после рецидива их гражданского брака, позволял, казалось, не особенно заботиться о коммунистической морали во время увлекательных эротических вечеров у Наума. Сеньке даже показалось, что свобода нравов на посиделках у Ваньки Петренка, где он на свою голову познакомился с Манечкой в ноябрьские праздники три года тому, допускала ещё больший уровень простоты и первобытности нравов.

В общем, провели время так, что сейчас, вечером 9-го, страшно болит голова и хочется обблевать всё прогрессивное человечество вкупе с его авангардом.

Опять обжирались и упивались. Раздевались под "американку" и под "бутылочку", совокуплялись по очереди со своими партнёршами в соседней комнате. Лишь свального греха пока ещё в тот раз не было, но он вполне мог бы и состояться, не хватило какой-то малости или смелости. Светящийся попугай на телевизоре честно светил, не уставая, перегревшаяся радиола одаривала нежными эмигрантскими мелодиями с туберкулезных плёнок и пластинок.

Поздно ночью, часа в три, Сенька с Маней побрели домой на свой Малый Базар пешком по заплёванному, но всё ещё празднично освещённому  Коммунистическому проспекту, возникшему давеча из улицы Ленина, - она же бывшая Карла Либкнехта, она же в оккупацию Гитлер-штрассе, она же до Октябрьского Переворота - Соборная.

Дома в пол уха выслушали бурчание тоже в дребодан пьяной мамашки Фроси, заглянули в кроватку спящей Наточки и бухнулись почти не раздеваясь, на свой горбатый диван, вырубившись до утра.

Пришла, наконец, посылочка от отца на мамино имя, отправленная еще 19 января через MURRAY"S  H. F. Stores, 646 George Street, Sydney, Australia.

В раскуроченной таможней и её консультантами из ГБ  коробке находилось в соответствии с описью:

чулки                              - 2 пары,

- Папочка, дорогой, - мысленно восхитился Сенька, - спасибо тебе великое за такое внимание к нам, советским бичам...

14 апреля. Теперь  визиты к Нюме стали традиционными. Позавчера, в третью годовщину со дня исторического полета Юры Гагарина, был день рождения Наума Михайловича, ему счастливо исполнилось пятьдесят. Юбилей. Для настоящего еврея - всемирно-историческое событие. Он и выложился, соответственно, приёмом на высоком запорожском уровне.

День удался солнечный, безветреный, развратно цвели сады, и у дома Наума Михайловича благоухали вишни в цвету.

К 17.00 собралась на улице Михеловича в известном, кому надо,  доме вся весёлая компания. Полностью повторился, закрепившись, состав, гулявший с Нюмой 8-го марта.  Правда, в Нюмином доме появилась новинка - шестнадцатилетняя девочка Зина из Читы (!), формально сбежавшая из дома, а на самом деле рванувшая от насильника-бурята, который по-соседски и якобы постоянно насиловал с 13-ти лет, против чего родители вроде не возражали, потому что бурят не скупился на хмельные застолья. Когда же он стал её перепродавать, она вроде  сбежала и добралась до Запорожья. Нюма закадрил её, проезжая на своем знаменитом горбатом "Запорожце" вдоль местного Бродвея по проспекту.

Сенька с Маней, как самые нищие,  пришли с букетом из пяти роз, купленных утром на Малом Базаре. На их постыдное покаяние Наум ответил, что они сами подарок, особенно Мария Александровна.

Бэра подарил большого плюшевого медвежонка, сказал, что это образ Нюмы - сильного и доброго. Жанка тут же захихикала, дескать, теперь будет спать между двумя настоящими мужчинами - Нюмой и медвежонком. На это присутствовавшая на приёме гостей мама Нюмы почтенная Рахиль Соломоновна укоризненно поджала синие старческие губы и зло сверкнула глазами за многодиоптрийными очками. Цыбулька по-простому преподнесла виновнику торжества бутылку армянского коньяка 5-летней выдержки с каким-то хитрым аборигенским названием.

 Княгиня подарила юбиляру немецкие трофейные золотые часы, сказала, что настоящие швейцарские, но никто не понял мелких надписей на нерусском языке. Кроме того, она подарила Жанке золотые серёжки, маленькие, в мочку уха, с изображением весов, ибо Жанна по гороскопу - Весы.

Когда сели за стол, автор выдающегося  произведения по имени Наум Михайлович его седовласая мама внесла огромный торт личного изготовления, и его водрузили в центре стола, потеснив букеты и многоэтажную хрустальную конфетницу - подарок Жанны.

Первый тост был за родителей Нюмы, что, ввиду отсутствия присутствия когда-либо у Нюмы отца, свелось к благодарению Мамы Хили.

Пригубив рюмку с коньяком, старушка тактично удалилась в свою комнату, что она всегда делала в таких случаях, зная, что современная развратная молодежь будет непотребно резвиться, а сие благочестивой  еврейке поощрять своим присутствием невозможно.

Через час разгулялись  масштабно. Когда Сенька танцевал-гарцевал с голой Жанкой, ему было очень трудно не притянуть её по-настоящему, он старался, стыдясь своего состояния, отстраниться от неё. Она, видимо, поняла его затруднения и начала шептать на ухо, крепко прижимаясь грудями, что-то про его подругу жизни. Сенька напряг пьяный мозг и вдруг понял, что Жанна рассказывает ему под большим секретом, как пару дней назад Манечка пришла к ним в гости, но не с Семёном, а с каким-то Юрой, таксистом, который оказался знакомым Бэры. С Нюмой она до того переговорила по телефону и он, поскольку любил всякие эротические ситуации, с энтузиазмом позвал их на рюмку коньяку, а затем разрешил отдохнуть в соседней комнате. Потом же вышло так, что Юра толком не справился  с заданием, гостья озабоченно выглянула из спальни, Нюма всё понял и позвал, её, голую и потную, на главную софу, где быстро и довел дело  до бурного результата.

Жанна прошептала, что задумала с Сенькой отомстить легкомысленному Нюме и наставить ему рога. Пришлось Сеньке сделать вид, что выпил лишнего, так как Жанна ему не нравилась по своей конструкции (он не любил рубенсовских женщин), и он забрался в кресло, прикрывшись полотенцем. Народ бурно танцевал-гарцевал.

Несколько дней спустя Семён понял, что хитрый Нюма, возможно, специально надоумил  Жанну отдаться ему, чтобы затем устроить вечер свального греха. Но Хрящ усёк, что Сенька не поддался на Жанкино искушение. Тогда он подошел к Зинке, которая одиноко вытанцовывала в уголке, смело тряся своим немалым для её возраста добром, и властно сдернул с неё трусики. Затем он подвел её к Семёну и тронул его за плечо, дескать, нечего прохлаждаться, когда девушки одиноко танцуют без партнеров.

Сенька давно плотоядно поглядывал на прелестную Зиночку, и уговаривать его было не надо. Он схватил её в охапку и потащил в полутёмный угол. Она оказалась легко возбудимой, по-восточному горячей, и через минуту они упали на какую-то кушетку, стоявшую в том углу и укрытую сложенным вдвое ватным одеялом.

Но только они сделали десяток сумасшедших движений, как провокатор Нюма включил полный свет и сказал, обращаясь к Мане:

- МарьСанна! Я горжусь Семёном! Это тебе не Юрий какой-то замусоленный... Да. Гагарину далеко... - поправился он, поняв, что ляпнул лишнего. А может быть, это был тонкий еврейский юмор.

Естественно, Сенька с Зинкой вскочили, как ошпаренные. Ей, конечно, ничего, прикрылась ладошкой, а он стал вертеться в поисках трусов под всеобщий хохот. Всё же его убедили оставить сие бесполезное занятие, так как все находились в равных условиях, и общество решило выпить ещё для большего сплочения.

5 мая. Вчера арестовали Наума. К Сеньке приехал Бэра и вызвал на улицу поговорить втайне от домашних. Оказывается, несколько дней тому  назад дура Зинка пошла гулять на "брод". Мимо проезжали ребята из УГРО и поняли птичку по походке. Затянули в машину, повезли в РОВД. Там её за пару минут раскрутили, она всё и расскажи. Где остановилась, что творится у Наума Михайловича по вечерам.

За Нюмой давно охотились, у них была информация, что он крупный махер по запчастям на "Запорожец". В общем, так оно и было, но доказать что-либо хмыри из РОВД не могли и искали хоть какой компромат, чтобы его повязать и начать трясти...

30 июня. Об аресте Нюмы говорит весь город. Самое смешное, что ему шьют статью "содержание притонов разврата", которую, говорит следователь Федоренко, лет тридцать в Запорожье никому не вменяли. Более того, партия дала команду осветить тему для широких масс. Одна из областных газет  (кажется, "Червонэ Запорижжя", или это был завсегда возбуждённый борьбой с аморалкой комсомольский орган "Комсомолэць Запорижжя", точно и не вспомнить) срочно опубликовала красочную статью "Нична папуга" ("Ночной попугай"), в которой подробно описывались оргии у Нюмы.

Через неделю после ареста Нюмы у него был проведен тщательный обыск. Конечно, никаких запчастей или иного криминала не нашли, он такое дома не хранил, зато изъяли знаменитый нюмин "Запорожец" и его записную книжку с сотнями адресов клиентов, покупавших  ворованные запчасти. Сейчас прошло почти два месяца, по большинству иногородних и местных адресов и телефонов уже произведена проверка и, удивительное дело, ни одного Павлика Морозова не нашлось! Вот почему пришлось для оправдания ареста придумывать "содержание притонов разврата".

Нюму держат в старой запорожской тюрьме на Красногвардейской (у стадиона им. "Комсомольской правды"), Жанна дважды ходила на свидание и кое-какие просьбы Нюмы передала компашке. В частности, Нюма узнал, что следователь Федоренко раскатывает по городу на изъятой у него машине, и просил Бориса Извекова и Сеньку что-нибудь предпринять.

Посовещавшись с Жанной и Бэрой, решили машину у Федоренко забрать принудительно,  так как он её без акта изъял и пользуется, как своей.

Так вот, неделю назад Нюмины приятели объявили Федоренке войну. Разузнали, что он живет в районе нового почтамта, стали следить. Действительно, по вечерам он приезжал домой на "ихнем" "Запорожце", и до утра машина обычно стояла под окнами.

Убедившись в этом, как-то тёплым летним вечером приехали втроём троллейбусом к дому Федоренки. Вскоре стемнело. Вот подъехал и следователь. Жанна предусмотрительно захватила запасные ключи от машины. Подождав с полчаса, решили машину угонять, вроде бы Федоренко уже ехать никуда не собирается. Небрежно подошли к "горбатенькому". Борис отпер дверь, сел в машину, легко завелся, кивнул остальным. Сенька с Жанкой быстро загрузились с правой двери, и Боря ударил по газам. Минут за пятнадцать добрались до улицы  Михеловича, тормознули чуть дальше от двора Нюмы, погасили все огни, включая габариты.

Заглушив движок, пошли проверить обстановку в дворе. Друзья заранее решили спрятать машину у Нюминого дома в его сарае, где уже прошел обыск и вторично вряд ли догадаются искать. Днем загодя  запаслись ключом от сарая и подготовили место, разобрались с дровами и наметили кое-какую рухлядь для укрытия машины. 

Коммунальный двор, в котором было три одноэтажных дома дореволюционной застройки и несколько сараев, был населен плотно. Дом, в котором Нюминой маме теперь принадлежало всего три комнаты, находился в глубине двора и поэтому незаметно вкатить машину и затолкать её в сарай в полной темноте оказалось делом нелёгким. К счастью, никто не попался им на пути. Было уже одиннадцать вечера, к тому же большинство жильцов этого милого дворика закаленные любовью к советской власти аиды, и поэтому, если кто и выглянул из окна, то не подал виду, заметив необычные манипуляции с Нюминой любимой цацкой.

Надо было видеть, как угонщики втроем катили "горбатого" и размещали его в сарае, наощупь обкладывая поленьями и старыми одеялами! Удивительно, однако, всё - получилось!

С Маней в конце мая произошла крупная ссора. Она сказала Сеньке, что беременна, а он посоветовал ей сходить на аборт. Не имея ни жилья, ни приличной работы, плодить нищету не было, по его тогдашним представлениям, никакого резону. Она психанула и побежала к соседям куда-то звонить. Потом оделась и рванула на Коммунистический проспект, ничего не объясняя. Семён нехотя поплёлся за ней, влекомый в основном вялым любопытством и необходимостью сходить в киоск "Союзпечать", что на остановке трамвая "Малый Базар", купить газетку.

От нечего делать, он спросил её, идя сзади, не на свидание ли молодая беременная женщина спешит... Она одарила Сеньку ненавистным взглядом и перешла почти на бег. Он плюнул на её заумь и прилично отстал. Смотрит, она рулит к такси, стоящему у соседней с ихней пятиэтажки. Подошла и стала чего-то бурно объяснять шоферюге в основном на языке мимики и жеста. Сенька разобрал только имя - "Юра!".

Конечно, пещерные инстинкты победили, он подошёл и врезал даме по шее. Юра с трудом вылез из-за баранки и пошел в его сторону, чтобы объясниться, но ни монтировки, ни отвёртки в его руках Сенька не усёк, значит, можно врезать и ему. Семён разок замахнулся, но шофёр был ниже и правильно расшифровал выражение Сенькиных глаз. Быстро втиснувшись со своим пузом за  баранку, Юрий счел за лучшее врубить полный газ. Сенька же, выразив своё понимание момента ресурсами краткого курса русского фольклорного языка, пошёл-таки за газетой...

Через несколько дней в очередной дискуссии про жизнь сожительница намекнула, что будущий ребенок, возможно, от Юры... Сенька любезно заметил,  что это так же возможно, как и то, что дитя будет походить на Нюму или ещё на кого. В итоге на аборт она твёрдо не идёт, и Сенька согласился, что это её личное дело. Трепать нервы по этому поводу, - дать ей повод серьезно осложнить свою жизнь. Конечно, надо бы по-хорошему разбежаться, но интересы Наточки требуют потерпеть в надежде, что всё как-нибудь образуется...

31 июля. Прошел ещё месяц, а суда над Нюмой всё нет и нет. Жанна честно ходит к Нюме в тюрьму на свидания, носит приличные передачи. Он там устроился прекрасно, его признали жульманы, как кадрового уголовника, тянувшего не один срок. Сложились неплохие отношения и с продажным заместителем начальника тюрьмы, неким Зинченко (фамилия, возможно, не совсем такая, но что-то похожее). Дошло до того, что два раза Нюму в "воронке" возили отдыхать на городской пляж, правда, на его малолюдную, "дикую" часть, куда приезжала Жанна и где они с Нюмой имели возможность получасового "интима"  в кустах. Охрана в это время жрала водяру и культурно загорала.

Нюму упрятали в тюрьму на период следствия как из-за ремонта следственного изолятора, так и чтобы попугать. Никто же не предполагал, что там у Нюмы найдутся кореша и обстановка полной поддержки. Конечно, ему пришлось пойти на серьезные расходы.

Потом произошло событие, очень Сеньку развеселившее. Нюма передал через Жанну, что приглашает Семёна и Бориса в гости в тюрягу! И чтобы захватили хорошей выпивки, жратвы и бабу для  блатного, который богует в нашей тюрьме. Конечно, Жанна всё послушно приготовила, получилось две большие сумки.

Когда в условленное утро приятели встретились у ворот тюрьмы, то увидели и Верку Кислицу, размалеванную и расфуфыренную. В руках у неё была небольшая кожаная хозяйственная сумка... Жанна нашла минутку, чтобы шепнуть Сеньке, что Верка, ха-ха, идя на мероприятие, всегда носит в этой сумке чистое полотенце, вазелин и презервативы...

Их встретил сам капитан Зинченко. Громыхали стальные двери, с жутким скрежетом отпирались хитрые замки и засовы, козыряла охрана, не спрашивая пропусков и не проверяя тяжеленных сумок дорогих гостей. Когда шли по тюремному двору, им попалась команда зэков, сколачивавших овощные ящики. Они загоготали, увидев ухоженные ляжки Жанны и Верки, но тяжёлый взгляд Зинченки убедил их умолкнуть и отвернуться от весёлой процессии.

Стол накрыли в "конторе" замначальника тюрьмы. Небольшое помещение примерно шесть на четыре, вверху над тяжёлым мрачным столом зарешечённое окошко, портрет железного Феликса. Стол нерушимо, как союз рабочих и крестьян, присобачен болтами к полу, так же и два стула - для начальника и приглашенного зэка. У боковых стен по огромному кованому сундуку, тоже нерушимые. Хозяин кабинета с гордостью пояснил, что этим сундукам лет по сто пятьдесят!

В порядке экскурсии пошли проведать Нюму в его камеру, небольшая, но чистая и сухая, на двоих вполне прилично. Нюма поцеловал Жанну и все вместе пошли в камеру к Витяну (имя, извините, условное), где он пребывал один в гордом одиночестве, так как тянул восемь лет за жуткое убийство и ему ещё надо было набраться терпения лет на шесть. У Витяна тоже был приготовлен стол, на нём пока были только яблоки и абрикосы. Жанна по-хозяйски переместила пакет с яблоками и алюминиевую миску с абрикосами на шконку и застелила стол принесенной скатёрткой. Потом они с Веркой Кислицей вытащили из одной сумки принесённые припасы, и стол принял цивилизованный вид. Затем лишние в этом вертепе радости пожелали Витяну и Верке приятного кайфа и вернулись в "контору" Зинченки.

Откуда-то появились табуретки, а сундуки оказались застланными казёнными шерстяными одеялами. Стол тоже вскоре приобрел  основательный вид и экзотическое заседание началось!..

К полудню тема исчерпала себя и Семён с Бэрой засобирались домой, оставив Жанну ещё на часок с Нюмой для известно чего.

Зинченко вывел гостей на свободу и тепло попрощался, приглашал заходить... Ну уж!.. Спасибо!..

31 августа. Наконец, состоялся суд. Нюме закатили четыре года, хотя Федоренко взял серьёзную взятку и обещал ограничиться годом. Нюму этапировали в Винницу и определили в горячий цех клепать какие-то отливки. Жанна приуныла, подозревая, что через четыре года такого ударного труда Нюма потеряет уникальную мужскую силу.

В порядке дружбы Сенька подготовил для Нюмы жалобу (на последнем свидании перед отправкой его в Винницу Жанна сумела дать Нюме подписать бумагу)  в Киев в республиканскую прокуратуру, прося вмешаться в порядке надзора, так как следствие необоснованно пристегнуло позорную статью, ведь притоносодержательство совсем не доказано, оно построено на единственной реплике Зинки из Читы, которую вынудили признаться, что она отдавалась Нюме в присутствии Жанны и что в доме Нюмы была при  ней однажды пьянка с раздеванием... При этом Федоренко вынудил Храща дать крупную взятку, а Зинченко тоже не безвозмездно возил его на пляжи и устраивал пьянки в тюрьме...

Но прокуратура приехала и установила, что жалоба не соответствует действительности, а Серба и Извеков бредят. Это при том, что их с Борисом даже возили в тюрьму показать, как идти в кабинет Зинченка. Особенно поразило проверявших, что свидетели не только нарисовали проверяльщикам правдивый  план "гостевого" маршрута по тюрьме, но и обрисовали, как стоят и как выглядят  старинные сундуки в кабинете Зинченка, чего нельзя было бы знать, не побывав в этом кабинете. Но всё же "факты не подтвердились"...

В середине октября соратники сбросили со всех постов товарища Хрущёва, великого ниспровергателя Сталина, верного ленинца и по совместительству - волюнтариста и кукурузника.

Осталось тайной, почему заговорщики не расстреляли дорогого Никиту Сергеевича, нарушив тем хороший обычай сталинской эпохи. Да и молниеносная расправа с Берией была ещё у всех в памяти.

Инсургенты очень хотели закопать Никиту живьём или обезглавить, но Брежнев прекратил базар и велел отправить поверженного борова на почётную пенсию с предоставлением госдачи и прочих номенклатурных благ. Он хорошо помнил октябрь 41-го в Запорожье и его с Никитой позорное пленение.

Им повезло тогда,  остававшиеся на свободе люди легендарного секретаря запорожского горкома Комарова вытащили бедолаг из лагеря военнопленных и помогли перейти фронт, догнать свои войска и, как ни в чём не бывало, продолжить службу на высоких воинских должностях.

Сталин так и не узнал о их позорном приключении и продолжил двигать их наверх.

Так что друзья оказались до конца жизни связаны мерзкой тайной. Пришлось, правда, изрядно повозиться, чтобы все, кто знал об их постыдном эпизоде, сгинули в круговерти войны без следа...

Вот почему, к удивлению соратников, Брежнев сохранил другану Никите жизнь.

Теперь черёд быть верными ленинцами настал для Брежнева, Подгорного и Косыгина.

Но уже через неделю в Запорожье загулял первый анекдот о Леониде Ильиче.

Наши славные чекисты получили сигнал, что одна из ведущих актрис облдрамтеатра начала сорить деньгами, грубит главному режиссёру, часто берёт отпуска за свой счёт и нежится в Ялте и Мисхоре.

Прима скривила губки и отвечает сквозь зубы: "Ничего не скажу, потому что и сама не знаю. Он мне звонит и говорит, куда придти. А там меня забирает машина и везёт на свидание... Или я сама, бывает, если соскучусь, звоню..."

"Телефон вот такой, а мужика зовут Лёка. Только не говорите ему, что я его телефон сказала..."

"Что за бесцеремонность? Для кого - Лёка, а для вас - Леонид Ильич!  Семичастного ко мне! Где только он таких придурков набрал?.."

24 декабря. Вчера Сенька с мамой получили письмо от отца. Как всегда, сердечные новогодние поздравления. Жалобы на здоровье. Интересно, что в письмо он вложил визитку нового ночного клуба "TIKI VILLAGE". (87 Fitzroy Street, St. Kilda, Melbourne"s First Polynesian Night Club, 2 SHOWS NIGHTLY, 9 p.m. till 4 a.m.).

В конверт была вложена также прекрасная крупная фотка танцулек в этом клубе. Судя по тому, что адрес тот же, что и три года назад у клуба СТРАНА ПТИЦ, то это они свой прежний клуб переделали на более экзотическое предприятие.

 Скрытое беспокойство по поводу Сенькиной нескладной жизни, очевидно, проистекает из информации мамы.

Письмо маме. Сеньке она его только дала прочесть, Мане не дала даже посмотреть, а вот визитка аборигенского клуба досталась Семёну. К сожалению, добрый десяток писем папы за этот год, как и за прошлый и позапрошлый, не сохранились. А может быть, они где-то далеко запрятаны у мамы. Сенька хотел бы их как-нибудь выпросить в свой "архив", хотя он и не уверен в сохранности архива в будущем.

Следом пришла чудесная новогодняя австралийская открытка с кенгуру. И, конечно, трогательная надпись:

"28 ноября.

31 декабря. Непутевый, но бурный прошедший год оставил в памяти Семёна смешанные чувства. Конечно, Сенькины погружения в оргии у Нюмы, не прервись они арестом, могли бы, вероятно, закончиться конфликтом с законом. Но, будучи изгоем, Сенька не сделал  ничего такого, чего не практикует "золотая молодежь", дети партийных вождей областного масштаба. С волками жить, - по-волчьи выть!

В итоге в середине декабря Жанна родила очаровательную девочку, а Маня мается на сносях.

Тёща обменяла свою комнатку в пятиэтажке на более светлую комнату в доме по проспекту Ленина, 91, прямо над кинотеатром "Зирка". Дом с высокими потолками, а подъезд примечателен тем, что в нём живет Лёня Жаботинский, наш знаменитый чемпион... Правда, соседи, как и следовало ожидать, опять попались сволочи, некие Савенки. Глава семьи работает машинистом тепловоза на станции Запорожье-2, а сыновья оба проблемные - то сидят, то бузят.

Вечером скромно выпили, закусили холодцом, пельменями и  неизменным "оливьём"...

Так что в Новом 1965-м году под руководством нового Генсека Леонида Ильича есть шанс надеяться на  новую дозу нового советского счастья...

А ведь осенью старики пророчили холодную зиму, и так оно и вышло: отгуляла красно-желтая метель в перелесках, плавнях и лесополосах, и уже в конце ноября на черные земли Приднепровья посыпалась первая пороша, что после целой череды бесснежных зим показалось удивительным и приятным. Неимоверная осенняя грязь на селе загустела, оставив до марта отпечатки человечьих следов, оттиски копыт и беспощадные к земле тракторные колеи.

В городе приход настоящей зимы обрадовал не только ребятишек, но и дядей и тётей, которым основательно надоело видеть каждый зимний сезон промозглую дождливую погоду, кутаться в сырые, неуютные плащи и делать повседневную работу расслабленно, без хоть какого-нибудь удовольствия. В декабре стал Днепр, и рыбакам пришло новое раздолье.

В конце декабря Семён Серба шёл тихим снежным вечером со своим начальником, директором Зелёноярского гастрономторга Запорожья Михаилом Петровичем Бочковским, мирно беседуя на важную для обоих тему. Часов в девять вечера, выйдя после лекций в Торговом институте, где они оба молотили третий курс вечернего отделения в одной группе товароведного факультета, и перейдя Трамвайную, начальник и подчинённый направились по Коммунистическому проспекту в сторону областного театра, где располагался, так сказать, жизненный центр города, вернее, его Старой части, с магазинами, гостиницей и рестораном при ней. Отмахав по-мужски в охотку пару километров и миновав скверно почищенную от снега площадь Свободы, они, не глядя на афишу драмтеатра, тормознулись на углу проспекта и  улицы Чекистов, затем не сговариваясь, свернули с ярко освещённого Брода вправо по Чекистов к ресторану "Театральный", чтобы продолжить переговоры на более высоком уровне под нестройное громыханье оркестра и под аккомпанемент вилок и ножей.

Как во всяком провинциальном кабаке,  здесь по вечерам стоял плотный  гул пьяных голосов, ревел-стонал, создавая иллюзию забугорного загула, развратный саксофон, нескладно танцевали-топтались между столиков кто помоложе, две девицы  прожигали комсомольскую юность с какими-то командированными, свободные от спектакля актёры расположенного по соседству театра читали вслух несвязные отрывки из никому не известных монологов, официанты носились как угорелые, торопясь доставить потребителям лучшие блюда своего заведения - дымящиеся шницели, люля-кебабы, отбивные и беф-строгановы.

На занимавшем всю стену панно была изображена девичья головка анфас с прядью волос, закрывавшей правую половину лица так, что оставался только один левый глаз, глядевший на посетителей синим немигающим взором, ибо внутри его светилась синяя стоваттная лампочка. За эту мозаичную девушку с зажигавшимся по вечерам глазом местные остряки прозвали ресторан более интимно - "Дунька-вырви-глаз".

Серба и Бочковский, войдя в ресторан, превратились из обыкновенных, ничем не примечательных граждан в смиренных клиентов общепита и скромно присели за угловым столиком, подальше от оркестра, по соседству с огненными блондинками, порочно смалившими сигареты в обществе мощных мужиков, судя по разговору, командированных ленинградских  инженеров. Вскоре, спросив разрешения у солидного Бочковского и натурально не заметив Семёна, на свободные два места сели степенный мужчина со своей, судя по возрасту, женой. Бочковский подозвал официанта, общего любимца запорожцев Кузю, рыжего ухватистого товарища, способного угодить самому чёрту, и заказал бутылку коньяку и чего-нибудь на кузин выбор.

- Вас понял, перехожу на приём, - понимающе подмигнул им Кузя, вроде бы как знатокам и завсегдатаям, и стал долго и мучительно выяснять отношения с парой новичков, поминутно мило оглядываясь к Сербе и Бочковскому, как бы говоря глазами, - "Вот видите, какие бестолковые попадаются, а ведь тоже и обслужи их, и подай...". Через недолгую минуту Кузя принёс бутылку "Одессы", распечатал прилюдно и, вытерев видавшей виды салфеткой, осторожно поставил среди тарелок и пепельниц. Протёр фужеры приятной конической формы и неудобные для питья рюмочки-невыливайки и разложил вилки и ножи. Затем он принёс хлеб и минеральную воду, в маленьких розеточках поставил заливной судачок, выглядевший, надо сказать, отменно, потому что украшен сердечками из морковки, зелёным лучком и розовым, на бураковом квасе, хреном. 

Мужчине с женой Кузя доверительно сообщил, что заказанные ими полтавские котлеты жарятся и будут готовы самое большее через полчаса. Женщина, не заметив издёвки, согласно кивнула, а мужчина тоскливо уставился в сторону Сербы и Бочковского, уже решительно приступивших к прерванному было организационными хлопотами разговору.

Смысл их беседы сводился к тому, что Бочковский, как начальник, настойчиво предлагал, а Серба, гонористый подчинённый, колебался принять магазин, который днями собирались запустить в новом жилом районе - Зелёном Яру, где ещё в конце ноября заселили более десятка шестиэтажек, а с открытием продуктового магазина задержались из-за строителей, не провернувшихся во-время с отделкой помещения.

До этого разговора Семён Серба с год проработал завмагом в отдалённом районе города, так называемом посёлке "Подстанция ДД", вывел свой продовольственный в передовые и не хотел рисковать учебой в торговом и затевать перемену работы, тем более встревать в хлопотное и незнакомое дело открытия нового магазина.

 Работать в торговле Серба стал случайно. После комиссования и получения "белого билета", не имея никакой специальности, он не мог найти никакой, хотя бы сносной работы. Как только в кадрах он  показывал свой ББ, кадровики со страху едва под стол не залезали.

Приговор Серпов имел магические свойства повергать в страх и ужас. Спасибо маминой довоенной подруге Ольге Тимофеевне, которая как-то, будучи главным  бухгалтером артели "Пищевик", уговорила своего начальника принять Сеньку учётчиком. Однако через три месяца, после очередной проверки кадровой работы в артели, Семён получил новенькую трудовую книжку, штамп в паспорт об увольнении по собственному, (а куда денешься, не подводить же Ольгу Тимофеевну скандалом), и в утешение - шестьсот рэ в окончательный расчёт.

С тех пор прошло около пяти лет, и Сенька сменил, наверное, десяток никудышных работ, но так и не вернулся в ряды нормальных советских строителей светлого будущего. Наконец, в прошлом году, опять-таки благодаря тому, что один, ещё довоенный знакомец мамы работал начальником отдела перевозок крупного автохозяйства, получилось залезть туда диспетчером. Но сколько нервов! Чего стоило, к примеру, обмануть отдел кадров и отвлечь от проверки военного билета. Дама в ОК, которая пробивала дыроколом документы и скрепляла их в папочке цвета свежего коровьего блина, лениво просмотрела новенький паспорт и новенькую трудовую, которую, по случаю Сенькиного заплыва в институт, оперативно изготовил приятель, акробат из ДэКа Жданова Сашка Гаманец.

Через пару месяцев Сенька сподобился подрасти до старшего диспетчера, заменив тётку, отвалившую на пенсию. Работая на автоперевозках, поступил на вечернее отделение Торгового института, да ещё и сразу на второй курс. Зачли частично учёбу в Москве, в Финансовом.

Работа старшим диспетчером в ГАП-1 (государственном автопредприятии) под руководством старинного маминого сослуживца старого большевика  Дыбенко, якобы брата того самого малахольного Дыбенка из 1918-го, налаживается, Семён осмотрелся, коллектив его принял хорошо, а коллектива всего - восемь человек. Работа через день по двенадцать часов. Годится!

Там и познакомился с Бочковским, которого, вместе с десятками  других руководителей-практиков, горком партии прямо-таки обязал получить корочки в специально открытом для партхозактива Торговом институте. По правде говоря, это был не самостоятельный институт, а филиал Донецкого института советской торговли... Но начальство попёрло в него стройными рядами, не сдавая никаких экзаменов.

За это красных директоров и не взлюбил Семён, которому всё теперь давалось с огромным трудом и хитростями. Да и трудно было наладить приятельство, так как номенклатура давным-давно знала друг друга, как партхозактив на всяких пленумах и совещаниях, к тому же сблизились начальники и как студенты, ещё с первого курса. А Сенька подключился к ним со второго.

Перейдя на третий, любопытный Сенька уже основательно присмотрелся и к директорам, и к порядкам в торговле города, доставку в которую диспетчировал. Увы, прогресс  в отношениях со старшими товарищами всё не наступал. Но  однажды Семён приехал в контору Зеленоярского гастрономторга для выработки рациональных маршрутов кольцевой доставки товаров. Почему-то этим не своим делом заинтересовался сам директор. Семёна повели на ковер к "самому".

Бочковский обрадовался соседу по парте, тепло пожал руку. В своем просторном кабинете он показался Сеньке человеком непривычно деловым и толковым. Сразу же вызвал зама, главбуха и начальника торгового отдела, коим внушительно приказал немедля заняться маршрутизацией торговой сети торга с представителем автохозяйства, с Сербой.

После такого внушения работу, которая в других торгах занимала по две - три недели,  сбацали за пару дней. Даже "Москвича", прикреплённого к торгу для разъездов начальства, Бочковский пожертвовал на эти два дня, распорядившись возить Сеньку и замов-помов, куда скажут. Так Сенька и Бочковский сблизились.

А ещё через месяц Серба и Бочковский разговорились на вольные темы, покуривая в коридоре института во время перерыва между лекциями. Михаил Петрович предложил Сербе  переходить к нему в торг, дескать, всё равно надо до пятого курса переквалифицироваться, иначе зачем же тогда Торговый иститут? Довод, нет слов, весомый и Сенька в принципе согласился, хотя смутно представлял себе и будущую работу, и то, как сумеет провести кадровиков торга со своим белым билетом. Однако, выполняя договоренность, через пару дней пришёл к Бочковскому  на службу, и разговор о переходе Сеньки в торг возобновился. Бочковский опять вызвал для консультации главного бухгалтера и начальника отдела кадров. Решили было взять Сербу старшим товароведом, но выяснилось, что без высшего образования и без стажа работы в торговле зарплата будет составлять всего семьдесят рублей, что не устраивало Семёна, потому что он терял пятьдесят рублей. А кроме того, он остерегался взвалить на себя бремя старшего товароведа, не имея никакого опыта и боясь оскандалиться.

 В то время в советской торговле было модно, в целях сокращения штатов, объединять мелкие магазины в "кусты", где с несколькими магазинчиками управлялся один директор. Бочковскому идея понравилась, и тут  же оперативно был образован куст ? 3 из трёх магазинчиков в окраинном посёлке моторостроительного завода.

Буквально на следующий день, согласовав перевод с начальством автохозяйства, Серба перешёл в Зелёноярский гастрономторг. А ещё через день он принял после переучёта товаро-материальные ценности магазина ? 52, самого большого из трёх, став в нём как бы заведующим, а в остальных лишь директором-администратором.

На следующее утро после такого отчаянного начала Сенька приупал духом - столько всяких забот навалилось на него, а главное, то, что не знал даже, как составлять отчёты, в каком углу бланка их подписывать даже не знал.

По прошествии полугода выяснилось, что коллектив его не подвёл, а Семён стал одним из самых грамотных заведующих в торге.

Магазин ? 52 вначале давал выручки 15-18 тысяч рублей в месяц, а через год оборот вырос до 60-70 тысяч. Что было для поселкового магазинчика очень даже неплохо. Но осталось для Сербы тайной, почему всё-таки взял его в торговлю Бочковский. То ли в доброту сыграл, то ли действительно увидел в нём способного человека, но, тем не менее, за всё время работы на новом поприще Семён чувствовал за собой неусыпное внимание и поддержку Бочковского.

Возможно, нравилось Бочковскому и то, как Серба ведёт себя в коллективе - без хвастовства, без грубости, даже упрекал его легонько: "Улыбаешься много, покрепче будь." Чему-чему, а крепости, грубому окрику научиться у Бочковского было просто. Многие увольнялись, не вынеся издевательских замечаний на оперативках, его неприкрытой циничности наедине. Но к Сербе он снисходил особо, что не осталось незамеченным у тех, кто держит нос по ветру. И его стали вскоре если и не уважать, то побаиваться. Прошёл слух, что он с Бочковским за одной партой сидит, хотя за три года они так и не посидели рядом за одним столом в мерзком торговом институте ни разу.

Но круги по воде пошли, и Сербу хитромудрые люди считали  чуть ли не правой рукой Бочковского. Склонный к шутке, Семён вел себя загадочно, ничего не отрицая, хотя сам Бочковского побаивался и, конечно, ничего с ним общего не имел. Однако некоторые даже обращались к Сербе, если надо было продвинуть через Бочку какое-нибудь дело. И удивительно, однако, факт, что когда с этим дохлым вопросом к Бочковскому заходил Семён, этот вопрос, накануне решительно отклонённый Бочковским, тут же им принимался. Все ничего не понимали, как и сам Серба, но, не вдаваясь в причины, он охотно брался за подобные дела, если сам считал их полезными для торга, и о нём, как пробивном и обладающим  таинственным влиянием на Бочковского, заговорили не только рядовые сотрудники , но и главный бухгалтер торга, и начальник отдела кадров, которых Бочковский, как бывший моряк, не очень праздновал, и они тоже иной раз, бывало, обращались за содействием к Сербе. Председатель профкома Блинов, не сумев наладить отношений с Бочковским, возненавидел  Семёна.

А Серба между тем старательно учился торговать, упорно штудировал непокорные вузовские учебники, особенно налегая на экономику и товароведение, и по всем правилам применял вычитанные принципы на практике. Голова его уже просила более тяжёлой работы, так как в небольшом магазине посёлка "Подстанция ДД" ему попросту стало нечего делать.

От скуки ли, по убеждению ли, скорее же всего по природной доброте Семён стал вникать в личную жизнь продавцов, меняя отношение их к жизни и работе. Такого внимания они не видывали. И с удивлением однажды Клава и Тоня, Оля и Жанна обнаружили, что он таки  заставил их учиться. Первые две поступили в Торговый институт, а другие две - в Торговый техникум. Потом они все четверо невероятно выдвинулись.

Приехал как-то Бочковский с начальником отдела кадров в конце дня и прямо к Сербе - отдавай Тоню и Олю, 10-й магазин стоит вторую неделю без заведующего. Пьяницу-завмага после попадания в вытрезвитель без церемоний уволили и исключили из партии, а нового никак по-быстрому не найти. Усмехнулся Серба, польстило ему такое дело и отдал лучших на выдвижение, хотя и артачились они, выдвигаться не хотели. Потом, впрочем, благодарили. Месяц спустя Жанна и Клава тоже ушли заведовать магазинами. Любили Сербу в маленьком коллективе не только за упорство. Честный он человек, убеждались неоднократно, для советской торговли натуральная белая ворона. Не раз, сдавая в конце смены выручку, добавляли продавцы лишние пятёрки и десятки, проверяя Сербу - возьмёт или не возьмёт? И всегда он вызывал слабых в арифметике и, под незаметные улыбочки остальных, предлагал переписать рапортичку о выручке с учётом обнаруженной "ошибки" на большую сумму. Он догадывался, что его проверяют, но вида не показывал, а с удовольствием и сам играл в затеянную девчатами арифметическую игру. Его ещё сильнее зауважали...

А теперь вот предложение принять новый магазин. С одной стороны, Семёну хотелось заняться более напряжённой деятельностью, с другой - все солидней становилась учебная нагрузка в институте. Сеньке очень хотелось закончить хотя бы этот дебильный вуз, с учётом того, что раз уж повезло пролезть с белым билетом, то надо продержаться до диплома, иначе - гражданская смерть по Чернышевскому.

Притом, не такое уж и безвыходное положение было у руководства торга, чтобы упорно уламывать Семёна принять магазин в новом, Шевченковском микрорайоне. Человек пять завмагов оспаривали счастливый шанс поработать в магазине, где всё оборудование будет на ходу, где не надо будет ломать голову над проблемой покраски стен и асфальтирования подъездных площадок, над тем,  где взять горячую воду мыть бидоны из-под молока и где поставить мусорный ящик, чтобы не шумели санврачи. Да и не такой уж Семён специалист, чтобы доверить ему почётный пост  открыть и возглавить торговлю в новом жилом районе. Семён отдавал себе отчёт в том, что предлагают не столько почётный, сколько ещё и трудный пост.

А то, что положение торговых дел в Зелёном Яру беспокоит горисполком, доказывали многочисленные жалобы в центральные органы по поводу отсутствия и наличия, недо- и пере-. Обеспокоенный председатель горисполкома недвусмысленно внушил вчера Бочковскому, что как только строители передадут здание магазина под монтаж оборудования, с этой минуты вся ответственность за волокиту по разворачиванию торговли на Зеленом Яру будет ложиться на Бочковского.

Поэтому Михаил Петрович, дядя гордый и неприступный, и нарушил в данном случае своё правило не пить с подчинёнными и пошёл после лекций в "Театральный" с Сербой, которого серьёзно решил подговорить принять по-быстрому, без кобеляжа магазин в Зелёном Яру. Знал он, что это такое, первый продуктовый магазин в новом жилом районе. Было и у него в недалёком прошлом подобное, когда он ещё начинал работать в Левобережном гастрономторге начальником отдела кадров. Многие тогда пострадали из-за сходной ситуации - открыть и обеспечить. Потому что всегда новое дело непросто открывается и нелегко обеспечивается...

О Сербе у Бочковского не было твёрдого мнения, очень уж сложным представлялся ему Семён, однако по некоторым моментам оценка устоялась. Ситуция, когда Бочковский сплошь и рядом соглашался с Сербой, казалась и самому Михаилу Петровичу непонятной. Сколько раз Серба заходил в кабинет к Бочковскому  и, присев, как девочка, на краешек стула, говорил в глаза начальнику такие вещи, за которые любого другого тот немедленно уволил бы и стёр в порошок.

Семён, казалось со стороны, не понимал простой приспособленческой аксиомы, что с руководством выгоднее дипломатически молчать, подхалимски ожидая, пока начальник выдаст идею, а затем лицемерно повосторгаться  и кинуться со всех ног исполнять. Серба же, напротив, не признавал никаких авторитетов и, что хуже всего, в своих суждениях всегда оказывался прав.

Однажды, на перемене в институте, он сказал Бочковскому о его любимце, директоре овощной базы торга Тихонове, что тот разложился, спился, погряз в махинациях  с цитрусовыми и наверняка через несколько недель сядет, так что лучше, мол, снять его быстренько с работы, чтобы избежать скандала для торга.

Тогда Бочковский только улыбнулся, откуда бы Сербе знать хитроумные махинации Тихонова, однако был немало удивлён, когда дней через десять Тихонова посадили с громким шумом на весь город, в ходе которого Бочковскому не удалось избежать выговора на бюро обкома партии. Хорошо ещё, что без занесения.  А так как Тихонов, выявилось, делился с Бочковским нетрудовыми доходами, то народ гутарил, что  Михаилу Петровичу следовало бы не только простой выговор влупить, но и отпуск с переменой климата не повредил бы.

Мнение тружеников прилавка, само собой, сразу стало известным директору торга. Сопоставив все происшедшие неприятные события, Бочковский решил, что Серба знает больше, чем  говорит. Это Михаила Петровича насторожило, и он начал прислушиваться к каждому Сенькиному слову, выискивая скрытый подтекст, тайный смысл, выполняя, иногда скрепя сердцем, нелицеприятные предложения Сербы. И считая себя мужиком неглупым, всегда такой смысл находил. Про себя он решил, -  такой человек очень опасен и страшно жалел, что пригрел его, соблазнившись грамотностью и ввиду нехватки толковых заведующих магазинами.

На самом деле Серба просто интуитивно догадался о махинациях Тихонова. И хотя с некоторых пор прикусил язык, но было уже поздно отгребать назад. А Бочковский решил избавиться от Семёна, при встречах, однако, разыгрывая из себя прежнего доброжелателя. К тому же его планы уничтожения Сербы с каждым днём становились всё более изощрёнными и коварными.

Грозовые тучи были ещё за горизонтом,  Серба ещё не чувствовал  опасности, но у начальника он был уже на самой жирной заметке, на  вдумчивом ежедневном контроле...

 Ну да об этом как-нибудь при случае. Вернемся же в "Театральный".

Яростно расправляясь с половинкой недоваренного старого петуха, названного в меню, невзирая на пенсионный возраст, цыплёнком, Бочковский с сатанинским удовольствием продумывал возможные варианты расквитаться с сомнительным Сербой. Людей умнее себя Михаил Петрович не любил, точнее, ненавидел, ибо считал их потенциальными конкурентами на тернистом руководительском пути.

Какое-то время  ему удавалось, в обход многочисленных постановлений и решений партийных и советских органов, держать у кормушки неоднократно судимого за хищения социалистической собственности Тихонова, отстаивал его как незаменимого, без кого, мол, район очень даже просто останется и без овощей, и без фруктов. Но вот Тихонов засел, и стало на душе у Михаила Петровича тоскливо  и паскудно, поскольку жалкие полторы сотни оклада никак не устраивали Бочковского, стремившегося не отстать от более удачливых дружков, имевших и дачи, и "Волги", и (не проговоритесь при жёнах!) весёлых подруг-комсомолочек.

Семён и его шеф приканчивали уже и отбивные, когда подошёл Кузя и принёс таки безнадёжно серые полтавские котлеты  звереющей от голода чете, устало присел рядом с Михаилом Петровичем и Сенькой, придвинув свободное креслице от соседнего, заваленного объедками, стола. Начал по собственной инициативе выступать, разглагольствуя о невероятных охотничьих случаях, так как считал себя незаурядным охотником и рыболовом. Серба за весь вечер выпил всего рюмку коньяка, но не потому, что вообще не пил, а просто уже с год, после перепоя на гормолзаводе, где не пить было просто преступно, организм принципиально не принимал. Бочковский же истолковал Сенькино воздержание как плохой знак: "С чего бы это вроде нормальному мужику отказываться от крепко-выдержанного?"

Кузя, напротив, от предложенной Михаилом Петровичем рюмки не отказался, смачно выдохнул воздух и вдруг сорвался с места и рванул, отзываясь на чьи-то отчаянные призывы рукой. Одна из рыжих девиц, решительно тряхнув огненной гривой, встала из-за стола  и, пьяно покачиваясь, пригласила Семёна на шейк. Он не стал ломаться и пару минут попрыгал с наглой девахой, вызывая ревность ленинградских специалистов. Оказалось, что чувиха знает Сербу в лицо, живёт на посёлке "Подстанция ДД" неподалёку от магазина ? 52 и часто его там видит при деле. Сама она осенью окончила среднюю школу, семнадцать лет и ещё нигде не работает ("Не спешу..."). Часто проводит время в кабаке ("О, скукотища какая!.."). Зовут Таня.

Сенька отвёл её на место, погрозив пальцем. Она кинематографично улыбнулась ему из-за стола.

- Дура же, стерва, - зло подумал Семён, - истаскаешься за год!

- Знакомая? - Поинтересовался Бочковский.

- А то как же, Танька, - сорвалась невинная ложь у Сербы.

- Отличный товар! - Причмокнул Михаил Петрович, цинично, по-мужски помигнув Семёну. - А я сразу просёк, что эта шлюшка - твоя, так сказать, шерами...

- Что за чушь мужик городит, - подумалось Сеньке, но опровергать не стал, крепко был  пьян шеф, еле слова выговаривал.

Дурацкая, по мнению Сербы, привычка Бочковского говорить в неподходящие жизненные мгновения русско-украинским жаргоном - суржиком, проявилась по пьяни в полной мере. Довольно громко он стал наставлять Сербу:

- А тэпэр дывысь! Ты пойдёшь в новый магазин и будешь там двигать упэрэд торговлю, и сразу хвала тебе и почёт!..

После продолжительных прений стороны пришли к соглашению, что Серба завтра направится на Зелёный Яр и, посмотрев магазин, вечером сообщит Бочковскому, понятно лично, окончательное решение.

Кузя подсчитал. Нагуляли четырнадцать рублей, но Семён дал две десятки, так как пристально смотрели в его сторону ленинградские инженеры и не хотелось выглядить в их глазах мелочным.

Выбравшись из ресторана, тоскливо оглянулся. Оказалось, что довольно косенький Бочковский уже прощально машет ему рукой. И  тотчас Михаил Петрович стал солидно втискиваться в тесную для таких раскормленных граждан шустро подскочившую зеленоглазую "Волгу". Сенька тоже примеривался, как нырнуть на заднее сиденье, но затем, что-то вспомнив, попросил шофера подождать и бегом вернулся в "Театральный".

Подойдя к столику, где, блаженно потягивая шампанэ, кайфовала Танька с подругой, он взял её крепко за руку и, твёрдо глядя на подругу, негромко сказал:

- Закругляемся, хиляйте за мной!

Ни слова не говоря, девчонки встали и как нашкодившие дети, виновато оглядываясь на ничего не понимающих залётных инженеров,  пошли за Сербой. Один из приезжих попытался было кинуться вслед, но друг ему вовремя положил руку на плечо:

- Здесь провинция, старик, а в глубинке, милый, свои суровые законы, в сравнении с которыми законы джунглей - скучная политинформация...

Выведя Татьяну с подругой на улицу, Сенька затолкал их в такси, не обращая внимания на бормотанье полуотключившегося Бочковского и глухое перешептывание девчат, втихомолку обсуждавших, что их ждёт дальше, Серба скомандовал шофёру рулить через Жилмассив  в посёлок "Подстанция ДД". 

У своего магазина попросил девиц выметаться, предложив им завтра с утра прийти к нему на работу и спросить заведующего. Неожиданно освобождённые, уже смирившиеся с перспективочкой побывать в милиции или в каком  приключении похуже, они мигом исчезли в круглогодичной темноте поселка.

Выпавший за вечер снежок  скрыл мусор, окурки и плевки на остановке автобуса, облагородил поселковую улицу. Щедро освещённый изнутри кирпичный куб магазинчика, оптимистически вздымавшийся в окружающем мраке окраины, показался таким родным, тёплым, необходимым. И Серба решил не соглашаться на новый магазин ни за что.

Затем он отвёз домой Бочковского, жившего после развода с женой на улице Гагарина у своей подруги Клавы.

Сам Серба выгрузился на пристани у судоремзавода и на одном дыхании взбежал на второй этаж ещё нового, из силикатного кирпича, дома, куда он вернулся после того, как они с Маней разбежались в прошлом году.  Сенька не спешил привязываться к очередной юбке.

Мама, как всегда, если он заявлялся выпившим, осуждающе покачала головой. Но никогда не расспрашивала, что и как. Семён обычно сам ей всё рассказывал. Сенька уснул, положив правую руку под голову, с убегающей в сон мыслью о проведённом вечере. И уже выключаясь, последним всплеском сознания мелькнуло, что Бочковский был в чём-то неискренним, но под натиском сна подозрение рассеялось, как дым.

Утром, перед убеганием на работу (он, что удивительно, встал раньше мамы), когда попили чаю, вкратце поведал матери о предложении шефа и как зашли по такому случаю в ресторан. Умолчал лишь о девчатах, - всё-таки боялся, что не поймёт мамуля его интереса к педагогике.

Против ожидания, мама его не отчитала. Спешила перед уходом на работу покормить бабушку. Но переходить в новый магазин не посоветовала.

Семён умылся-побрился, попил чаю с молоком, сказал пару ничего не значащих дежурных слов бабушке Фросе, погладил рубашку. И всё это время думал, как, всё-таки, поступить.

И потому, что поднялся чуть свет, чего с ним давненько не случалось, так как магазин обычно открывала заместительница Галина Смирновская, добрался к месту работы к семи утра. Смирновская жила здесь же на поселке, буквально рядом с магазином, и поэтому тащиться на работу рано поутру обычно у Сербы не было никакой нужды, так как уже продолжительное время  по молчаливому соглашению с Галиной Серба с утра обычно заезжал на бакалейную базу своего торга, или на овощную, или на винный склад, или на базу Укрмясорыбторга, или на выходную базу Укроптбакалеи. Ещё его с утра можно было встретить на одном из трёх, снабжавших магазин, хлебозаводов, на пивзаводе или на ликеро-водочном.  Иногда день начинался с посещения конторы торга.

Тогда же, 25 декабря, он, проигнорировав начинавшуюся пургу, к половине восьмого уже стоял у запертого магазина, здороваясь с подходившими встать в очередь за молоком и мясом жительницами. Его знали в лицо все покупатели. Он же то и дело взглядывал вдоль улицы, высматривая своих продавщиц,  переживая, что они могут опоздать.  Вскоре первой явилась Галина Смирновская, полная, лет тридцати пяти белокурая женщина. Звеня внушительной связкой ключей, открыла сени, и сразу взвыл ревун сигнализации, - так устроено было, ведь магазин сторожа не имел, а охранялся через пост сигнализации вневедомственной охраной.

Кто-то из появившихся продавцов побежал быстренько по торговому залу к пульту, и через мгновение гуденье стихло. Кто-то из нетерпеливых покупателей уже тащил по крыльцу бидоны с молоком, привезённые ночью кольцевым централизованным завозом и призанесённые  снежком. Из-под навеса рабочая Дарья Даниловна начала с добровольцами затаскивать в зал корзины с молоком, ряженкой, кефиром, йогуртом и сливками. Добро это тоже было привезено ночью машинами того самого автохозяйства, где раньше работал Серба, по составленным ещё им маршрутам. Каждый раз, видя привезённое ночью молоко, он радостно потирал руки, чувствуя себя по-хорошему причастным к тому нелёгкому ночному труду, в слякоть и метель, в итоге которого вы приходите утром к открытию магазина, а вам, - нате! -, свеженькое молочко, или тугая, так что ложка торчком стоит, сметанка (если никто из борцов за качество руку не приложил), или приятно-кисленький творог, из которого жена вечером  заделает, если не сачковатая, такие вареники, что при одной мысли слюнки текут. Или сладкие сырки на палочках, глазированные шоколадом, мечта пионеров и пенсионеров.

До работы в автохозяйстве, он и сам года полтора развозил по ночам молоко в магазины города, работая экспедитором гормолзавода,  и поэтому знал почти всех заведующих магазинами, шоферов и экспедиторов города по именам, со многими, встречаясь, здоровался тепло, по-дружески. И когда во двор магазина въехал загружаться огромный автофургон, Серба сам вышел во двор, пожал руку водителю Коляну, с которым как-то работал в одном экипаже экспедитором, потрепал по продубленному ветром, одетому поверх телогрейки громоздкому брезентовому плащу Андрея, экспедитора, когда-то, несколько лет назад, учившего на этой машине Сербу тонкостям кольцевого завоза товаров по розничной сети и до сих пор бессменно шпарившего на ночной доставке молока.

Пригласив хлопцев в свой тесный кабинетик и подписав накладную по ночному завозу, угостил ребят чаем, которым всегда без спросу угощал всех своих зимой. Обжигая пальцы и губы, молочники жадно глотали горячий чай, но  всё-таки Андрей не выдержал и многозначительно заметил, что погода требует более крепких градусов. Однако Сербу, хотя он и не дурак был выпить,  не так просто было заставить сделать что-либо во вред работе, которую он очень ценил, и им пришлось уехать, увозя свою жажду недалеко, до следующего магазина.

Отоварив очередь, вошёл погреться мясник Федя, трудившийся на мясном фронте в незавидном неотапливаемом сарайчике во дворе. Хакая на руки, он присел на опрокинутый ящик, так как мебели в кабинете не хватало, да и кабинет был, по существу, просто закутком на складе, где за штабелями мешков с сахаром, мукой и крупами стоял расшатанный письменный стол, пока без телефона, и два хилых стула. Фёдор начал стучать о том,  кто что делал вчера после ухода Сербы в институт.

- Машка чуть не дала Фроське в глаз, Эсэс! - сообщил он в своей обычной гротескной манере, обращаясь к Сербе по инициалам, что, в общем-то, Сенькой не поощрялось из-за непатриотичных созвучий. - Видите ли, прошлась на счет Витеньки.

У продавщицы Маши парень, все знали, не отличался постоянством.

- Лягушата вечером опять, как на буран, с парнями толклись, ты бы их припугнул малость, Эсэс! Доведут их шуры-муры до испорченной фигуры, а мы потом обсуждай да выручай!

"Как бы ты их до этого, часом, не довел, козёл!", - благодушно подумал Семен.

Три девочки-семнадцатки Валя, Наташа и Соня были гордостью и слабостью Сербы. В августе он взял их на работу помощницами продавцов, так как отдел кадров торга никак не соглашался оформить их хотя бы младшими продавцами из-за несовершеннолетия, взял сразу после школы. После окончания десяти классов комиссия по трудоустройству при райисполкоме разнарядила их в Зеленоярский горпищеторг, но никто из заведующих магазинами не хотел их брать. Зелены больно, семнадцати ещё даже нет, а значит, бери без договора о материальной ответственности, отвечай, значит, своей головой, если утащат тысячу-вторую. Серба увидел их в отделе кадров и без обиняков, с присущей ему бесцеремонностью,  спросил у Ивана Никитича:

- Чего они у тебя пороги обивают?

Тот рассказал, в чем дело, а через минуту Серба уже подписывал девочкам заявления в свой магазин. Рад был начальник отдела кадров, что избавился от обузы, но рад был и Серба, выйдя таким образом одним махом из затруднений ввиду нехватки продавцов, а на счет работы, так он не опасался, помнил ещё, как сам начинал.

И действительно, широкое политехническое образование нынешних школят давало себя знать, два раза ничего показывать не приходилось, и уже через несколько дней девчонки заработали во всю самостоятельно, вначале в хлебном и штучном, затем в отделах посложнее. Удалось и пару лодырей и растратчиц удалить. Когда людей не хватало, приходилось волей-неволей закрывать глаза на их нерадивость, ведь заменить было некем, хоть сам становись за весы.

Отношения с девчонками с самого начала складывались совершенно своеобразно. Договора-то с ними о материальной ответственности торг действительно заключить не мог, поэтому вся ответственность за сохранность ими денег лежала на завмаге. Могло, конечно, случиться что угодно, они могли крупно передать сдачу, так как магазин работал без касс, могли не уберечь деньги, отлучаясь в туалет, могли, наконец, просто взять любую сумму, и дело с концом, ничего не докажешь, Кряхти, Серба, но - плати. Остаток товаров в отделе они, разумеется, вначале вывести никак не могли. И бесполезно было требовать от них ведения записей по подотчёту, ни черта такого они вначале не умели, в лучшем случае старательно переписывая то, что велел им для практики переписывать Серба. На счётах считали еле-еле, политехническое не предусматривало познание абаки, как главного инструмента подсчётов в советской торговле. Но постепенно, день за днем, их старание переходило в умение.

Сдавая выручку, они первое время вываливали из карманов фартуков на пятьсот-шестьсот рублей смятых грязных ассигнаций, даже не догадываясь, какую сумму составляет та груда на столе у Семёна Станиславовича. Он сам, не гнушаясь пересчитывать их деньги, записывал сумму, для порядка давал им расписываться в тетради, хотя отлично знал, что никакой юридической силы их закорючки не имеют.

Одно он им внушил с первого дня, - деньги должны быть сданы в банк как можно быстрее и полностью, это и не деньги даже, а куча грязных замусоленных бумажек, после пересчитывания которых надо хорошенько вымыть руки.И он не ошибся. За четыре месяца работы лягушат, как их стали с первого дня называть взрослые продавцы,  ни у одной не было недостачи ни на рубль. Он их тоже не подводил, так как окажись он бесчестным человеком, мог бы инсценировать любую недостачу и родители лягушат наверняка бы заплатили. И девчонки работали на совесть.

Правда, мороки было с ними до чёртиков, выкидывали поначалу штуки ой-ой-ой! Но главная беда заключалась в их возрасте. Парней по вечерам набивалось в их отделы уйма. Всё же постепенно работа наладилась, пацанам, которые добились их внимания и более или менее постоянно приходили после работы встречать своих подружек, Серба разрешал находиться в торговом зале, остальных беспощадно изгонял, а его на поселке боялись, так как знали, что случай чего, он не поленится съездить в райотдел милиции и вызвать патрульный мотоцикл для остепенения, а иногда и отрезвления увлекшихся дон-жуанов.

В начале года Семён обнаружил, что отчаянно влюблен. Прекрасной Дульсинеей стала продавщица Соня, одна из тех трёх, что пришли в магазин осенью после десятого класса.

Сонечка быстро освоила премудрости продавца и вскоре начала самостоятельно работать в бакалейном отделе. В небольших магазинчиках завмаг он и завскладом, и грузчик, и кассир, и вышибала. В таких точках, расположенных на окраинах, коллектив обычно женский и завмаг ещё, если он мужчина, в придачу и главный мужчина. Соня была небольшого роста, с густыми русыми волосами, заплетёнными то в тяжёлую косу, то в увесистый конский хвост или просто в школьные хвостики с бантиками. Глаза карие, весёлые. Губы пухлые, сочные, лицо простое, милое, в веснушках. Стройная, миниатюрная.

Соня встречается с бывшим одноклассником Володькой, но это не стало препятствием к её бурному роману с Сенькой. Прямо-таки, бес попутал... Они использовали каждую возможность хотя бы мгновение побыть вместе. Целовались в подсобках, на складе, в каморке завмага с громким названием "кабинет"... Других возможностей, конечно, не было. Девочка жила неподалёку на  поселке "ДД" в частном домике, её отца Анатолия Семён знал в лицо, как постоянного покупателя.

Сенькин верный друг Бэра Извеков стал его поверенным и честно делал всё, чтобы помочь в тонком деле любви. Март выдался очень тёплым, и Борис на своем таксомоторе в первый же погожий день вывез Сеньку с Сонькой на свидание в плавни на берег Днепра за Южным поселком. Набрали выпить и закусить и слиняли часа в два дня под предлогом перерыва. Конечно, после небольшого обеда Бэра великодушно пошел побродить  по берегу, а Семён с Соней накинулись друг на друга, как голодные звери. Неудобства любви в машине ими не отмечены. Через часок Семён позвал Бориса, лениво кидавшего в воду камешки метрах в ста...

В апреле получился первый скандал. Семён расхрабрился и повёл как-то Сонечку днём в мамину квартиру, рассчитывая, что мама придёт на обед к двум часам, а то и не придёт вовсе, так как часто обедала с приятельницами на рабочем месте в своей бухгалтерии. Пришли чокнутые любовники часов в одиннадцать, уйдя из магазина под предлогом, что уезжают на базу заказывать товар. Семён несколько минут поговорил с парализованной бабусей, располагавшейся в спальне, а потом под каким-то предлогом нагло закрыл дверь в её комнату. 

Расстелили диван и, не мешкая, окунулись в океан африканских страстей. Незаметно пролетело пару часов. Когда в дверях заскрипел мамин ключ, Сенька понял, что это полный завал. Хорошо ещё, что на двери звякнула цепочка. Он подошел и сказал маме, что не может открыть дверь, поскольку не один... Хорошо бы при этом сквозь землю провалиться, но дом был новый, да и третий этаж не приспособлен для проваливания сквозь него бесстыжих сыновей... Мама грохнула дверью и, обиженная вусмерть, ушла.

Семён с Соней быстро оделись и выбежали из подъезда. Вскоре они вскочили в трамвайчик маршрута ? 5, бегавший туда - сюда два километра по улице Глиссерной от Пристани до площади Свободы. Когда грешники выстрелились из вагона на площади Свободы, вдалеке Сенька заметил маму, которая не могла не проследить, с кем это он связался... Сын по негласным правилам семейной игры сделал вид, что  её не заметил. Никогда затем они с мамой на эту тему не говорили, но он уверен, что она в тот раз тяжело переживала за него...

Хотя, конечно, её главной мечтой было, чтобы Семён разошёлся с Маней. Само собой, мама никому не рассказала о его интрижке. Ему казалось, что никто в магазине так и не догадался о его подвигах Геракла...

Летом его проблемы с Сонькой облегчились. Они просто уезжали разными автобусами до Южного вокзала и приходили к условленному месту на пустынном берегу Днепра, непроходимо заросшему ивняком, и там растворялись в буйных джунглях. Им-то и надо было всего ничего - небольшая отмель с чистым песочком, окруженная зарослями, и  пару часов солнечной погоды...

В то же время Соня активно гуляла с Володькой, возможно, обучая его всему, что познавала во время бурных свиданий с Семёном. Однажды она разыгралась с Володькой днём в своем доме, полагая что предки придут только вечером. Великовозрастные дети разделись догола и занимались приятным делом, когда под окнами мелькнула голова Сонькиного отца, который почему-то, работая механиком автоколонны, ушёл в тот день с работы пораньше. Володька мгновенно сообразил, что завал, и инстинктивно спрятался классическим способом - в платяной шкаф. Сонечка накинула халатик. Вошедший отец мгновенно сообразил что к чему, увидя на спинке стула Володькины штаны.

- Вылезай, козёл паршивый! - Заорал, захлебываясь адреналином, отец.

Молодой козёл, красный, как рак, и вовсе не паршивый, стыдливо закрывая ладошками божий дар, с позором вылез из шкафа...

На следующий день Сонька пришла на работу в слезах и при первой же возможности пошушукалась с Семёном, всё рассказав о завале.

Отец не стал даже слушать её версию о том, что у неё с Вовкой ещё ничего не было, что просто так, игра... На семейном совете родители решили сводить девицу к гинекологу, и если подтвердится худшее, то сдать Вовчика в милицию за изнасилование, или пусть бегут с Сонькой в ЗАГС...

Семён срочно встретился с Бэрой, и тот, как всегда, вызвался помочь. Сенька рассказал о договоренности с Бэрой Соне, и она немного повеселела.

План заключался в следующем. Софья напомнила матери, что уже совершеннолетняя, ведь ей недавно стукнуло восемнадцать, и вести её за рога к гинекологу, как поганую козу, просто неприлично. Что люди скажут? Она пообещала матери и отцу, что поедет в 1-ю поликлинику и запишется на приём к хорошему специалисту, а родители приедут ко времени приёма и сами переговорят с врачом, узнав всё то, что они хотят узнать. Она девочка порядочная и не позволит какому-то Володьке овладеть ею до законной свадьбы... Родители согласились с доводами Сонечки.

Через пару дней в условленное время родители Сони приехали  к нужному подъезду поликлиники. Сели на скамеечку у входа и стали ждать Соньку, которая уехала на приём часом раньше. Вот нашкодившая дочь выходит из подъезда и говорит родителям, что врач их ждёт, чтобы объяснить, что он её уже смотрел и всё в порядке. Родители заходят в подъезд и начинают подниматься за Сонькой на второй этаж. В это время по лестнице торопливо спускается в ослепительно белом халате солидный доктор с кожаным саквояжиком. Соня хватает его за рукав и говорит:

- Доктор, вот  мои родители, поговорите с ними, вы же обещали...

Врач смотрит на часы и отвечает, что уже опаздывает на совещание в облздравотдел и уделить время предкам, увы,  не может...

- Так как там наши дела? - Загораживая проход, хитро спрашивает бдительный Сонькин папаша.

- Дела на сегодняшний  день прекрасны, - притормаживает на мгновение доктор и, снисходя до банальности, великодушно хлопает папахена-паникёра  по плечу, - ваша дочь не только скромница, но и человек больших нравственных качеств. Вы можете гордиться, что воспитали такую дочь. Но имейте в виду, товар - скоропортящийся...

И врач, широко улыбаясь, побежал вниз, на ходу снимая халат и запихивая его в саквояж.

Рванувшие за ним родители с порога поликлиники увидели, как доктор торопливо подошел к стоявшей в отдалении серой 21-й "Волге", сел в неё и стремительно, как заправский шофер, умчал в ихний дурацкий облздравотдел.

- Сонька, прости меня, старого дурака, - повинился папаша, а мать прожгла его  уничтожающе-гневным взглядом. И все трое умиротворённо дружной семейкой пошли на трамвайную остановку.

Надо ли говорить, что роль мудрого доктора блестяще сыграл Бэра, народный артист академического театра абсурдных миниатюр...

А вскоре сладкие Сенькины отношения с Сонечкой угасли сами собой. Другие дела и авантюры увлекли перспективного работника советской торговли.

 Перегорело и у Сони. Её родители не хотели дальше рисковать и, придя к взаимопониманию с родителями  Вовки, форсировали свадьбу, успешно хотя и несколько поспешно сыгранную в конце июля...

Так, в ежедневной суете и колготне и Октябрьские подоспели, и Новый год незаметно нагрянул. Опять предпразничная торговля, Деды-Морозы, Снегурочки... Наконец, весной выдалась относительно свободная полоса, и Семён отпросился у Бочковского на недельку съездить в Ленинград. Он давно решил оформить развод с Ниной, от которой около пяти лет не было никаких известий.

Тем более, что Наточке и Ксенюшке рано или поздно идти в школу, а в графе отец будет прочерк. Нехорошо. Сеньку настойчиво склоняют к оформлению отцовства, а стало быть, и к браку. И он, в конце концов, поддался.

А тут как раз выдали квартальную премию, что вкупе с зарплатой за март составило весомую сумму. И - была не была! - в конце апреля Семён подался в Ленинград разыскивать Нину, чтобы развестись.

Поезд лениво постукивал на стыках, подваливая к Харькову. Был час ночи, но Сербе не спалось. За пять часов езды в купе перезнакомились. Пухленькая москвичка Тоня возвращалась домой из командировки. Хмурый дядька Егор Иванович ехал проводить из Москвы сына на целину. Спортивного вида Николай ничего о себе не объяснил, просто  для знакомства поставил на столик бутылку крепчайшего, как оказалось, самогона. А Серба сказал только, что едет в Ленинград.

В Синельникове Серба и Егор Иванович сбегали в станционный буфет и возвратились с двумя бутылками дрянного портвейна и дюжиной пива. Началась обыкновенная вагонная складчина. Тоня вытащила недоваренную общепитовскую курицу, купленную в вокзале в последнюю минуту перед отходом поезда, и булку. Егор Иванович извлёк из объемистой синей кожимитовой сумки целую гору домашней снеди, из которой особенно настойчиво напоминала о себе мощным запахом домашняя колбаса, выблескивало толстенное, в два вершка, сало. Серба положил на столик литровую банку с варениками (походные, с картошечкой), сиротский десяток  яиц и складной ножичек.

Через некоторое время на столике стало гораздо просторнее, особенно после того,  как Тоня вынесла в тамбур объемистый пакет с объедками. Путешественники перешли к поездному чаю и анекдотам. Заболтались так, что и час ночи не ощущался поздним временем, тем более, что до Москвы было еще не близко: прибытие по расписанию на следующий день в одиннадцать часов утра.

Проводники уже давно выключили верхний свет, и в загородке купе стоял густой мрак, поскольку мерцала лишь лампочка в коридоре, да и то в полнакала. Егор Иванович оказался тупым, но  упрямым мужиком. Он непрестанно  пытался всучить слушателям свои россказни о том, как не умеют жить молодые, как, будь его воля, он бы поучил всяких там стиляг и тунеядцев, для чего их надо остричь и вывезти в холодные края. Лодыри завсегда жить мешали. Ни робыты, ни пыты нэспособнякы.

Николай старался, пользуясь темнотой, полапать Тоню, она досадливо отбивалась, но сопротивление лишь распалило его спортивную натуру. О том же, если разобраться, мечтал и Серба, но не решался своим паскудством испортить то неплохое впечатление, которое, чувствовалось, он произвел на Тоню.

-  Уйди же, скотина! - Негромко ругнулась Тоня, на что Николай пьяно икнул и ушел в тамбур перекурить, махнув рукой в смысле: "Черт с тобой, глупая баба!".

Она устало подумала, что неплохо бы согрешить с Сенькой, таким славным попутчиком, поскольку обожала брюнетов. Он это почувствовал и несмело положил ей руку на плечо.

- Тоня, а  муж не боится вас отпускать по командировкам? - Спросил предельно глупо. Но она не отвела его руки, что он истолковал, как хороший знак. Ей же было приятно и не хотелось даже думать о семейном долге. Поездной быт не налагал на пассажиров никаких обязательств ни перед обществом, ни перед коммунистической моралью, кроме обязательности взаимного согласия в любых начинаниях.

"Хорошо бы ты догадался меня поцеловать, Сенечка...", - подумала она, и её мысль Серба угадал интуитивно, прямо-таки телепатически. Рука его горячей змеей поползла по тониному телу, жадно изучая его и наполняя восторгом каждую кровинку молодой женщины. Вроде невзначай он наткнулся пальцами на мягкую грудь, не встретив отпора, уверился в согласии и крепко стиснул Тоню в объятии.

"Наконец-то, глупый!" - молча улыбнулась она, отвечая ему жадно и опытно.

- Только и спеху, что в потёмках шебуршить, - проворчал с верхней полки Егор Иванович, о котором они попросту забыли. Вернувшийся Николай быстро оценил положение и, нервно дергая сырые, до невозможности застиранные простыни, устроил с горем пополам постель и улёгся на своей законной нижней полке, ещё долго сверля парочку злыми глазами. Но по неписанным законам поездного кодекса ни Серба, ни Тоня не обратили на его недовольство никакого внимания, надолго забывшись друг возле друга. Нацеловались, как молодые. Но и только. До большого греха не дошло из-за соглядатая. Лишь когда поезд остановил свой бег у перрона Курска и по вагону затопали разящие смердючим потом сапоги курян, когда прошлась по ногам мокрым веником заспанная проводница, с ленивой завистью осмотрев охальников завистливым оком, и когда  она, наконец,  ушла, гремя пустыми бутылками, собранными со стола, как плата за их бесстыдство,  лишь тогда Серба уложил Тоню поспать и нехотя прыгнул к себе на верхнюю полку. Но ещё долго он не мог сомкнуть глаз.

Утром все встали, как ни в чем не бывало. Проводница разнесла ароматный эмпээсовский чай, Егор Иванович поглощал остатки вчерашнего пиршества, по-хлевному чавкая и отрыгивая, Николай ушел играть в шахматы в соседнее купе, а Тоня, оказавшаяся на поверку потертой двадцатипятилетней синтетической блондинкой, но всё ещё довольно хорошенькой, несмотря на усталость после бессонной, хотя и безгрешной ночи, прозаически, по-бабски жаловалась Сербе на мужа, который ей безбожно изменяет, и на глупую неинтеллектуальную, бесперспективную  работу.

"Сама ты тоже не дура оскомину сбить", - неодобрительно подумал Серба.

Себя, однако, за флирт он нисколько не осуждал. Резон был по-мужски прост: если никто не узнает, значит, и сожалеть не стоит. Однако и он не удержался от соблазна поисповедываться и рассказал Тоне, зачем едет в Ленинград. Но досказать свои проблемы он не успел, так как диктор поездного радио объявил, что поезд прибывает в столицу нашей Родины - Москву.

Уже в суматохе сборов Серба записал телефон Тони, так, про всякий случай, зная, что, пожалуй, никогда им не воспользуется.

- Имей ввиду, что это телефон служебный, лучше, если спросить Антонину Петровну.

- Тонечка, я непременно зайду, когда буду возвращаться обратно, - пообещал Серба, пробираясь вслед за Тоней по коридору вагона.

Её встречал муж, по-столичному тщательно одетый малый с пышной русой шевелюрой, без шапки, несмотря на холодную погоду, весёлый, истосковавшийся. Он подхватил чемоданчик, увлекая Тоню в туннель перехода.  Через минуту Серба заметил их  у касс метро. Тоня украдкой улыбнулась ему и махнула рукой. Шедший неподалёку с тяжеленным чемоданищем Николай саркастически ухмыльнулся.

С Курского вокзала Серба, не теряя времени, направился на Комсомольскую площадь. Билет до Ленинграда, на удивление,  закомпостировать не составило никакого труда, однако лишь на вечерний на послезавтра, и вскоре Семён уже окунулся в знакомый волшебный воздух и суету Москвы. Звонить знакомым ему не хотелось, и чтобы убить время до вечера, Семен решил просто побродить по улицам. Вечерний поезд он выбрал с умыслом выспаться ночью, так как не знал ещё, как получится устроиться в Ленинграде.

Доехал на метро до "Дзержинской" и с удовольствием прошелся по проспекту Карла Маркса, который помнил ещё, как Охотный Ряд, погулял по Красной площади, перекусил в новом кафе на улице Горького.

Как раз получился второй день Пасхи. Сенька решил попытаться попасть на праздничную службу. Ему не надо, как партийцам и комсомольцам, блюсти идейную чистоту и обходить церкви десятой улицей. Напротив, неодобряемое властью посещение храмов как бы добавляло ему всякий раз самоуважения, хотя в Бога Семён, понятное дело, не верил.

Но, как ни парадоксально, считал себя верующим. Только верил он в другие, более прозаические, приземлённые понятия. Проскочив на метро до "Бауманской", Сенька пробился-таки в Елоховский собор на службу где-то часа в четыре дня, но не рассчитал место, выперся на середину зала и его затёрли в центре храма до утра.

В таких ситуациях главное выдержать, чтобы не упасть. Рядом с Сенькой так же страдают две девули. Как оказалось, одна из них, Света, работает в Театре кукол где-то неподалёку, а другая, Вика, её подруга. Познакомились.

Во время службы молодой попик, проходя в двух шагах от них, кидал красноречивые взгляды. Часа в четыре утра, когда немного отхлынул народ, Сенька кивнул попику, дескать, хиляй на выход. Трудно продирались на свежий воздух. У служебного входа в храм попросили женщину в чёрном позвать молодого попика, который плёлся последним во время церемоний. Мрачная фемина ушла, осуждающе покачав головой, но не подвела и возвратилась с молодым христозаступником Василием. Слуга божий улыбается и протягивает руку для знакомства. Он всё понимает и на всё согласен, он современный человек...

Через минуту сын божий Василий, тотчас переименованный Сенькой в Бэзила, возвращается в цивильном платье, и единомышленники скорым шагом (писать хочется невыносимо!) идут-бегут через улицу в комнатку в большой коммуналке, где живет Света. Сначала все, кроме Василия,  мотают в туалет, а затем начинается основательный загул по схеме 2х2...

Сенька с Бэзилом-Василием вырвались из этой гостеприимной комнатки через три дня, обнявшись и лениво рассуждая о Боге и о тайнах мироздания... У каждого в нагрудном кармане гнездилась бумажка с телефонами не связанных буржуазными предрассудками комсомолок Светы и Вики.

Ещё через час Семён устало повалился на диван в мягком вагоне "Красной стрелы". Отказать себе проехаться в Питер по-барски Сенька не мог даже с оглядкой на куцый бюджет в кармане. Один раз живём!

В купе оказались Семён и почти хорошенькая женщина, ленинградка из какого-то НИИ. Формально познакомившись, он смежил глаза, извинившись, что укладывается спать. Полагая, что он спит, ленинградка, почему-то не выключив потолочный плафон, совершенно до нага разделась и, разок легко повернувшись перед зеркалом, легла, укрыв своё бледное тело одной простыней, так как было по-банному жарко.

Семёну совершенная нагота попутчицы как бы приснилась. Несколько часов он беспокойно спал, мучаясь тяжелым, похабным сном, а затем в четвертом часу вышел в туалет. Ленинградка из НИИ спала ангельским сном, прикрывшись помятой простыней. Возвратившись из похода, Семен увидел смятенно, что простыня сползла с женщины, и в тусклом свете ночника её белое северное тело смотрелось продолжением сна.

"Нельзя!" - Твердо приказал он сам себе. Поднял простыню и прикрыл, стараясь не смотреть, женщину. Она потянулась во сне и как бы не понимая, что творит, протянула к нему руки. Упругие груди позвали.

До утра он овладел ею дважды, а потом они уснули, но уже на одном диване, так и не обменявшись за ночь ни единым словом.

Когда поезд замер, наконец, у перрона Московского вокзала, Серба, стоя в тамбуре в очереди выходящих из вагона, услышал, как его спутница сказала тихонько проводнице:

- Всю ночь  не спала и даже не раздевалась. В купе со мной ехал мужчина, и я так боялась. Мало ли что!

- Ну и напрасно, голубушка, - ответила проводница, по-женски участливо посмотрев на ленинградку, - пришла бы ко мне, я бы тебе в другом купе место определила, была возможность... Мыслимое ли дело - ночь не спать. А теперь мешки вон под глазами!..

Серба услышал этот диалог и слегка отстранился от ленинградки.

- Здравствуй, Тонечка! - натурально обрадовавшись, крикнул кто-то. Флотский офицер, красивый, как Аполлон, форменный мареман, по-хозяйски обнял спутницу Сербы, оттеснив его мощным плечом. Невесело улыбнувшись сам себе, Серба направился в гостиницу "Октябрьская", где к своему удивлению быстро попал в номер на двоих, оформил документы, принял душ, переоделся, а затем поехал на Васильевский остров в университет вычислить там свою законную жену.

Разыскав ЛГУ, а в нём матмех, Сенька просительно расспрашивает народы. Потратил полдня. Нигде не нашёл Нины. Наконец, выходя из буфета на матмехе, где она должна была бы быть, он вдруг увидел до боли знакомую хрупкую фигурку.  Вон же, в начале лестничного марша со второго этажа, на широкой площадке стоит, протирая очки, его законная жена Нинуля.

- Нина, я здесь! - Орёт Семён.

Нина вздрогнула, медленно тронула ножку и заскользила по ступенькам. Но, царственно сбегая с шикарной лестницы, она, как всегда, не смотрела под ноги, и едва не упала, но успела схватить заскользившие было по носу очки.

Радость и слезы.

- Нина!

- Сенька?!

Уведя его в уголок поукромнее, одела очки и стала внимательно осматривать, нервно затягиваясь сигаретой. Мимо проносились студенты, попадались и её коллеги. Они подозрительно оглядывали Сербу, дескать, с кем это их Нина балагурит.

- Ну, и как я выгляжу? - Кокетливо спросила Нина. Они не виделись почти шесть лет, а Сербе  показалось, что не было этих, в сущности,  длинных  и бестолковых лет. А Нина действительно выглядела свежо и даже эффектно в чудной тёплой юбке и сапожках.

Почему она задала именно этот женский вопрос, Серба уяснил вечером, после того, как они вдоволь наговорились, сидя в зале гостиничного ресторана, а затем, захватив пару бутылок мадеры, у него в номере. Другого жильца, соседа по номеру, не было в наличии и не могло быть в принципе, потому что Сенька оплатил двухместный номер, но заселился один, поскольку приехал к жене-студентке, которая, как ленинградка, получить место в местной гостинице не имеет права, хотя пребывать в гостях у мужа право вроде бы имеет... Дежурная по этажу просекла гостью. Но поскольку в его паспорте есть штамп о браке и ещё в наличии свидетельство о браке, гостиничные шавки шипят, но разрешают им быть вместе до утра. Супруги пьют невыносимо много портвейна, как в добрые старые времена в МГУ, и плачут над своей подлой судьбой, в которой, увы,  ничего нельзя изменить.

Ему было интересно узнать, что она делала семь лет, и Нина рассказала всё подробно. Заканчивает таки матмех. Хотя и бросала на два года, и  едва  не перевелась за заочный. Надо было работать, зарабатывать на пропитание. Будет кем-то вроде вычислителя в секретных военных частях. Очень актуально. Перспектива поехать в Бийск, в военный институт. Весной защита. Нет, не диссертации, пока диплома. Хорошо, что и Сенька заканчивает торговый. Посмотрела, как прежде, но не позвала. Пили, как лошади. Стыдно и горько. Жена, законная, а подумать не моги!

В половине третьего позвонила куда-то. Чтобы Мишка не волновался. Скоро, мол, приеду, не глупи, деловой разговор и только. Все глупо. Рассказала, что Мишке - двадцать два. Кандидат наук. Ужасно перспективен. Кто же это говорил о перспективе и когда? Ах, да! Тоня в поезде: " ... работа бесперспективная."

Мишка хороший. Сошлись на почве математики. Увлеченность, как у  семнадцатки-абитуриентки. Большая наука. Сделала пару абортов. Начихать, что подумают. Вспомнили МГУ. Зиму в Снегирях. Как ночной морозный ветер насиловал сосны вдоль шоссе. Мне скоро двадцать девять, а тебе тридцать - жуть, надвигается старость... Везде вокруг - жулье. Не говори так!.. Дай спички! За твое и мое!.. До завтра, Сенька! Ниночка, родная!..

На утро пропечатался сосед по номеру. Его, оказывается, всё же подселила администратор в 22 часа, потому что командированный из Москвы стал скандалить, тыкать в морду каким-то удостоверением. Опять-таки, можно за сутки оплату одного койко-места дорогущего номера не проводить по ведомости...

Сосед, доставая из своего портфеля бритвенные причандалы, тотчас поделился  наболевшим:

- Хороша чува! Я заглянул было, но не стал мешать. Спал у соседей. Добряки. Сообразили, что к чему. Гуманисты! Ну, и как, накатался, жулик?

Серба не помнил, как Нина ушла. Последнее, что отметилось в памяти, - он, вдребезги пьяный от вина и от горя, потянул её на диван. Но Нина оказалась сильнее и, чмокнув его в щёку, сгинула.

- Это моя жена, - грозно сказал он соседу.

Тот пожал плечами. Подал ему со стола записку. "В десять у касс Аэрофлота на Невском. Нина."

Времени в обрез. Наскоро приведя себя в относительный порядок, даже спехом выкупавшись, смывая вчерашнее, Серба побежал на троллейбус.

Нину увидел издали, через улицу. Приятное сиреневое пальтишко, вчерашние чёрные сапожки, сумочка и перчатки тоже чёрные, чёрный же платок. Но хороша, как шесть лет назад, как девочка из вашего детства, хороша.

А платок не модерный, дрянь. Оказалось, а ведь забыл, платок - подарок свекрови, его матери, когда ещё жили у неё. Нина его сберегла, потому что другого просто не было ничего памятного, чтобы беречь...

- Привет! - Улыбнулась Нина, стерильно чмокнув Сеньку в щёку. - Давай скорее, шевелись, успеем на этот, - сказала Нина, таща его за рукав к подвалившему к остановке троллейбусу.

...И вот эта улица, вот этот дом. Супруги заходят в суд, разыскивают канцелярию и подают заявление о разводе. Всё сложилось так удачно, что через полчаса они уже оказываются на приёме у судьи. Судья, умудренная жизнью женщина, назначает слушание через месяц. Нина и Сенька в один голос просят её учесть, что он издалёка и т. д. и т. п. Фемида вняла их горячим просьбам, проявила понимание, полистала какие-то бумаги, сделав в некоторых, вероятно, важные  отметки, и назначила дело в виде исключения на завтра на 10 утра.

Получается, что весь оставшийся день можно провести вместе. И они пошли гулять по Питеру. Нина показала Сеньке всё то, что сама уже успела здесь полюбить. Конечно, много времени потратили на Эрмитаж и Русский музей. Пообедав в какой-то столовке в одном из переулков, остаток дня просто бродили. Сенька в Ленинграде второй раз, но первый раз то была бездушная экскурсия, а чтоб вот так, с любимой женщиной... С любимой женщиной?..

На запущенном до крайности Невском Сенька обратил внимание на халтурно-косметический  ремонт некоторых домов. На неброских щитах адрес и телефоны подрядчика - треста 'Ленфасадремонт'. Вот уж нечастая ныне правда - всё, чем занимается последние годы советская власть - сплошной, непрерывный, бестолковый и безуспешный  'Фасадремонт'...

Вечером Сенька с Ниной опять бросили якорь в гостиничном номере... Семён доплатил за сутки. Сосед проявил галантность и слинял куда-то в гости к местной даме сердца до утра. Уходя, шутливо погрозил им пальчиком. "Всех благ, ребята! Я появлюсь только в 10 утра... Счастливые!"

И вот суд.

- Утеряли ли вы чувство любви друг к другу? - Спрашивает у Сеньки и Нины судья.

- Нет!.. - Отвечают они, плача и держась за руки.

- Так что же вы расходитесь, помиритесь и живите, - удивляется судья.

- Так надо, - говорят разводящиеся супруги.

Судья тяжко вздыхает, проникается неким пониманием и разводит их...

Оформив в канцелярии, где тоже входят в положение, решение и расписавшись за свидетельство о разводе,  разведённые прыгнули в троллейбус и подались на вокзал решать проблему обратного билета. Понятно, что на неделю вперёд никаких мест на нормальные пассажирские поезда уже не было. Пришлось брать за последние гроши билет на роскошную ночную "Красную стрелу".

Оба чертовски устали. Нервы. Двухдневная пробежка по музеям и проспектам. Две ненормальные заумные ночи. Всякие непутёвые мысли в бестолковых головах.

Вернулись на Невский. Зарулили в кафе "Норд", недавно патриотически переименованное в "Север", где заказали на скромный прощальный ужин по карбонату с овощами, просто безымянный сыр, нарезанный просвечивающимися ломтиками, и неизменный красный портвейн. Официант предложил "Крымский". Поиздевался над нашими страдальцами.

- Уважаемые молодые люди! Я бы посоветовал даме херес. Всё-таки, портвейн - не женская забава...

- А мы не для забавы, а для аппетиту, - ответил Сенька.

В "Норде" курят. Нина шмалит  сигарету за сигаретой. Пачка "Лайки" тает на глазах. Ребята молча сидят и пьют. Пьют и плачут. Народ удивлённо посматривает в их сторону.

Вечером Нина усаживает Сеньку в "Красную Стрелу", и вот он, прощальный поцелуй!..

- Нина, Ниночка, солнышко моё, я счастлив, что ты была в моей жизни. Нет, что ты есть в моей жизни!.. Какой же я дурак! Ничего в жизни не смог добиться, без толку задурил тебе голову...

- И я, Сеня, и я счастлива, что ты у меня есть и будешь... прости!..

Расставание, как теплоход, неотвратимо отваливающий от пирса. Отданы концы, сантиметр за сантиметром увеличивается просвет между бортом и причальной стенкой, но ещё можно, сжав нервы в пружину, разогнаться посильнее и прыгнуть, повиснув на такелаже, если борт невысок.

А вот не прыгаешь, загипнотизированный оцепененьем расставания. Не отменяешь мерзкую неизбежность, с чем, отвергая и кусая губы до боли и крови, уже внутренне смирился - на то она и неизбежна!..

По пути домой, вынужденно тормознув в Москве для пересадки на поезд в крымском направлении, Сенька снова на сутки оказался в столице.

Естественно, сдав чемодан в камеру хранения и сбегав в жуткий вокзальный туалет, перекусив парой холодных буфетных котлет и проглотив стакан желудёвого, но зато горячего кофе, гость столицы перебрался на Курский вокзал. Попотев часа три в билетной очереди на Курском и закомпостировав билет до Запорожья, Сенька рванул, размахивая коричневым портфелем, в метро, возвращаясь на "Комсомольскую-кольцевую", откуда перешёл на  Сокольническую линию, чтобы побыстрее добраться до улицы Горького. Ну, а там уже давно освоенные места. Гуляй хоть целый день - не соскучишься!

Дойдя до площади Маяковского, не утерпел, позвонил Галке Хлопониной.

- Бог ты мой, Сенька! Откуда ты звонишь? - Как встарь, горячо и преданно защебетала Галина. - На Маяковке? Я сейчас приеду, дай мне пять-десять минут, не убегай! У выхода из метро!

И действительно, минут через десять она явилась, упаренная, растрепанная, как всегда. Расцеловались чопорно и независимо, в щёчку. Пошли, занимаясь привычным трёпом, куда глаза глядят. Глаза глядели в прошлое и поэтому привели их на Бауманскую, в Елоховский собор. Старый знакомый принял по-домашнему тепло.

В далёком 1955-м после комсомольского собрания Сенькиной группы второго курса, крепко поспорив, весь состав группы пошел в Елоховку выяснять секреты влияния церковников. Робко и неуклюже полтора десятка  парней и девчат вошли в тишину и благообразность громадного собора. Поразились великолепию росписей и утвари. Ходили, стараясь громко не дышать, как ходят по Третьяковке, сняв кепки и молча. Думалось, почему государство не купит эти картины и иконы, несомненно, огромной художественной силы, для музеев. Узнали от благообразных старушек, что полотна не продаются. Удивились, что композиция пришествия Христа донельзя напоминает парадные картины о Сталине.

В правом приделе заметили крупную икону - Божья Матерь с младенцем, церковный стандарт. Просто топтались, планомерно осматривая помещение, у богатой, вычурной церковной утвари. Две никчёмные старушки, слегка тесня одна другую, целовали оклад иконы. Несколько свечей бросали слабый жёлтый  сноп света на лицо Богоматери старинного письма. Мария смотрела куда-то влево, сквозь пустое и суетное. На руках - младенец как младенец. Но взгляд Марии приковал внимание распалённых собранием комсомольцев сразу же. Знакомый взгляд. Комсомольцы силились вспомнить, чей. Взгляд не отпускал. В нем безысходная, беззлобная  печаль. Печаль и всё. И ни слезы, ни стона - только взгляд.

Комса потом додумалась, очнулась. Сикстинская мадонна смотрела так же, но Мадонна тихо улыбалась, а здесь - всё Печаль. У комсы тогда не убавилось атеизма, но, возможно, прибавилось человечности...

У Сеньки подкатил к горлу комок. Не один год пробежал. А каждый раз, бывая в Москве, пусть даже проездом на полдня, он теперь непременно выкраивал время зайти сюда и постоять у Марии несколько горько-блаженных минут. Остальное, считал он, - музей и мишура. А взгляд Богоматери - обжигал.

Серба оглянулся. Галка плакала, хотя её и не было тогда. Но у неё своя любовь к Елоховке, ещё от покойной бабушки, ещё со школьных лет, и она часто бывает в соборе.

Но ведь когда неделю назад Сенька затесался сюда на пасхальную службу, то предал атмосферу своего многолетнего тихого почтения перед Печалью. Он скурвился и по уши окунулся в паскудство с Бэзилом-Василием и парой столичных прошмандовок. Сказать Галке о своем падении неделю назад? Срамота! Нет! На такое сегодня ещё  сил нет...

- Галь! Я здесь часто бываю... И хорошо, что это и твоё главное место...  Хочешь, я тебе расскажу, для чего ездил в Питер?..

И он стал торопливо исповедываться верному товарищу.

- Я так и думала... - Горестно вздохнула Галина.

- Как ты думала?..

- Ну, просто, я теперь знаю, что ты не переберёшься в Москву, ты останешься хорошим отцом своим дочкам. Я тебя не отвоевала для Москвы... Не одолела притяжения провинции... Ты - странник. И твоя судьба странствовать только по своим картам...

Выйдя из собора, попрощались. Время подгоняло обоих. Галка спешила к мужу объяснять, где задержалась, а Сербе неплохо было бы тоже поторопиться, так как поезд на Крым  отправится через сорок пять минут.

- Пиши, - сказала Галка. Но не настойчиво, так, для проформы. Они переписывались лениво, одно письмо иной раз за год-полтора. Хотя бывало, что и зачастят.

- Пока, - сжав худенькую руку верного друга, ответил Серба, подсаживая её в троллейбус...

Вернувшись домой в Запорожье, Семён уже через неделю поспешил поделиться с Галкой новостями.

"Галка, привет! Припекло. Решил поделиться своими непреходящими проблемами. Ну рассуди сама.

2-го сентября мы с Марией Александровной  Драксис регистрируем наш фактический брак (свидетельство о браке мой подарок М. А. ко дню рождения, всё-таки её 30 лет - круглая дата) и я удочеряю своих милых дочурок - Наточку и Ксенюшку. В свидетелях опять знакомые лица - лицо кавказской национальности Венера и лепший друг Борька Извеков.

Однако моя надежда на то, что с оформлением брака Маня изменится в лучшую сторону, не оправдалась. Ещё весной она подружилась с этой смурной Венерой. Меня, правда, для равновесия пытались подружить с венериным мужем, тоже горцем, Бобом, но мне он определенно противен, и я с трудом делаю вид, что  совместные посиделки мне интересны.

Между прочим, эти сыны гор, при всем моём уважительном отношении к нацменам, ведут себя в Запорожье очень разнузданно. Венера ходит налево, Боб - направо. На другой день спокойно обмениваются впечатлениями...

Венера помыкает Бобом, но он, улыбаясь, делает всё по-своему. Однако когда приезжали в прошлом году родители Боба, так Венерка даже в комнату боялась заходить. Она и свекровь только заходили в зал заносить блюда, а сидеть за столом мужчины их и не думали приглашать...

Наши друзья учились в Запорожье, да так и остались. Здесь же устроился и старший брат Боба Вагиф. Он работает старшим военпредом на трансформаторном заводе, живет богато.

Свадьбу играть они ездили на Кавказ. Они же, смеясь, рассказывают, как обманули гостей и родителей. Свадьба была на родине Боба в горах.  А там к природным достоинствам невесты строгие требования. Надо выйти к пирующим гостям и показать окровавленную простыню, иначе могут невестиной родне и морды набить...

Так вот,  Венера и Боб оказались перед серьёзной проблемой. Но всё получилось великолепно. Боб во время пира заначил в карман пиджака вилку. А когда их отвели в парадную горницу и оставили наедине, то через часок жених тихонько выбрался в загон, примыкавший в сакле. Там он долго тыкал вилкой первую попавшуюся овцу, пока не пошла кровь. Замарать простыню овечьей кровью затем уже не составило никакого труда. Проблемно было пьяному Бобу в принципе устоять в хлеву на ногах, не уснуть в обнимку с животными, но это уже издержки жанра. За всё надо платить. Он и заплатил синяком на лбу, которым хорошенько вмазался в притолоку хлева. Под утро к молодожёнам вошла мамаша Боба и забрала злополучную простыню для показа всё ещё пирующим гостям. Радости аборигенов не было предела. Пир разгорелся с новой силой...

Познакомившись с Маней, Венера стала её таскать на свои приключения. Ей очень помогало, что в паре с ней работает блондинистая хохлушка. На Манькином фоне мрачно-чёрная, волосатая, как горилла, Венерка, тоже проходила за первый сорт... Теперь я знаю, что они часто  ездили на Правый берег в гости к Вагифу, который первый оценил Венеркино приобретение.

Днями вернулся из командировки. Ездил в Крым в знаменитый винколхоз имени Ленина (Ильич и в винах, стало быть, разбирался) закупать виноградные вина. Набрал вагон очень приличных вин и отправил по железной дороге в адрес Зелёноярского гастрономторга, с тем, чтобы по прибытии вагона взять с базы торга побольше ходовых вин к очередным праздникам .

Вернувшись, узнал от соседки по коммуналке сплетницы Вальки Савенко интересные новости. Оказывается, как только я со двора, тёща ушла 'отдохнуть от скандалов' пожить недельку-другую у своей подруги Катьки-с-Малого-Базара, забрав с собой Нату. Моя любезная Манечка осталась одна, чтобы тоже отдохнуть от меня и мамашки. Она несколько раз приводила к  себе двоих черномордых, похожих на турок, с которыми оставалась до утра, устраивая оргии... При этом она каким-то образом усыпляла Ксенюшку, так что ребенок всю ночь вёл себя тихо и не мешал маме полноценно отдохнуть. Пару раз в оргиях участвовала и Венерка.

Всё это Савенчиха выложила мне на кухне, таясь и от Марии, и от вернувшейся к моему приезду мамашки, которых люто ненавидела.

Я намотал информацию на ус. Вначале было психанул, но, к счастью, никого моих дома не было, а когда они появились, я уже всё продумал и решил сделать вид, что ничего не знаю. Всё равно доказать это я бы не смог, а сам оказался в роли ревнивого рогатого козла. Я понял, что нужно жить проще, не полагаясь на порядочность близких, которая всегда в дефиците. Нужно жить для себя. Конечно, мне бы встать и уйти, но я не тот человек, который может хладнокровно бросить своих двоих детей... Впрочем, я уже расставался с Марией. И не раз. Так что если будет ради кого, то заберу детей и - на свободу...

Твой бестолковый друг Сенька."

...К обеду стали прибывать машины с товарами для предпраздничной торговли, и Серба, одев фуфайку, стал помогать разгружать что куда. Хотя по двору лисьим шагом восьмерила позёмка, Серба расстегнул воротник рубашки и снял шарф, ящики таскать - не за столом сидеть!

Не успели выгрузить машину пива, как подъехал "Газон" с водочными изделиями, затем  привезли сто ящиков ходового вина, потом машина бакалеи - всего понемногу, затем колбасы, позже ещё раз молоко, другие забрали тару, третьи привезли пустые ящики под приём бутылок. Не успела эта машина отъехать, как во дворе взвыл мотор и новый экспедитор закричал истошно, чтобы перекричать шум автобуса, надрывавшегося на развороте у магазина:

- Эй, кто тут живой, селедочку принимайте поскорее, мне еще пять точек успеть бы отоварить...

Из суеты дня Сербу извлекла Галина, крикнув ему, что заведующего просят выйти в зал. Сбросив фуфайку и накинув пальтецо, не вдевая руки в рукава, Напустив на лицо серьёзное административное выражение, как того требовала традиция разговора с раздражённым каким-нибудь недостатком советской торговли покупателем, поскольку покупатель всегда прав, а продавец всегда - лев, завмаг прошёл через прилавки, откинув деревянную дверцу в зал. Однако он неправильно понял предстоящий разговор, так как оказалось, что его ждут девчата, которых он вчера насильно вытащил из ресторана и о чём, собственно, уже и забыть успел.

Кивком поздоровавшись, он припомнил вчерашнее событие и улыбнулся:

- Не ожидал, честно говоря, что вы придёте. Но раз уж вы не соврали, а это прямо-таки достижение, пойдемте  сейчас со мною, так как я собрался посмотреть одно место. По дороге поговорим.

Не ожидая их согласия, он предупредил Галину, тоже вышедшую в зал и бесстыдно подслушивавшую, о чём он говорит, о том, что вряд ли до закрытия вернется.

- Пусть внимательно принимают товар, чтобы не наломать дров в предновогодней суматохе!..

По-ленински выбросив руку вперёд и тем показав Татьяне и её подруге Нине направление движения, Серба вышел с ними на улицу и, впрыгнув, запихнув гостей, в подваливший как раз автобус, поехал с ними на новостройку Зеленоярского жилого района.

В автобусе они, однако, ни о чём не говорили, потому что было очень много народу, все ехали с работы, и кроме того, после вчерашнего, девушки чувствовали себя неловко. Они были типичные лягушата, как прозвал сначала мясник , а затем постепенно и весь горпищеторг девчонок из магазина ? 52.

На окраинной улице дорогу занесло снежными застругами, и пока бульдозер зачищал её от сугробов, автобусы до последней остановки не доходили, пришлось километра полтора идти пешком. Взяв девчат под руки, Серба зашагал, когда улочка оборвалась, полем, и на открытом месте приходилось уворачиваться от ветра, резко хлеставшего по лицу.

Он был в летних туфлях, и поэтому сразу же в них набилось снегу. Девчонкам досталось меньше, они прыгали в сапожках, но и Татьяне пришлось один раз остановиться и вытряхивать колюще-обжигающие комья снега. При этом она с непринужденностью взрослой женщины держалась за поданную Семёном руку, смело взглядывая ему в глаза, от чего он смутился.

"Интрижки мне только сейчас не хватает!" - горько подумал Серба, однако внимание девушки польстило ему.

Вскоре они оказались в середине огромной стройплощадки, где десятки, не менее полусотни, пятиэтажных домов стояли прямо в степи среди груд развороченной земли, не везде ещё прикрытой снегом, стояли, казалось, без всякого порядка, хаотично, насквозь продутые ледяным ветром, большинство не законченные даже вчерне. Над ними по-родительски заботливо маячили подъемные краны. 

Строителей не было видно, казалось, стройка замерла, но осмотревшись, можно было заметить, как сквозь грубо заколоченные окна пробиваются дымки наскоро выведенных жестяных труб, это отделочники сушили стены, гнали план, не останавливаясь перед погодой. То там, то тут пробегал рысью рабочий, с матерщиной отворачиваясь от ветра, таща какой-нибудь инструмент или рулон материалов, зачем-то непрерывно истошно ревели, пробиваясь к заданным объектам, самосвалы и панелевозы.

Несколько раз Серба спрашивал, где здесь строится магазин, и всякий раз ему никто из встречного строительного люда не мог ничего определенного ответить. Девчата уже упарились, откровенно устали, пришлось исходить площадку вдоль и поперек, по замёрзшим колдобинам неимоверно разрытой степи, выворачивая ноги, несколько раз заходя в подъезды готовых домов обогреться, пока, наконец, им не указали правильный ориентир и они не добрались до особняком стоявшего просторного одноэтажного здания, скрытого за громадами трёх неоконченных общежитий.

Пройдя через траншею по шатким мосткам, они облегченно нырнули в теплоту хорошо обогреваемого помещения, где стоял невообразимый шум.

В торговом зале господствовали отделочники. Маляры заканчивали вторичную окраску стен, электрики подвешивали в потолку арматуру дневного света, паркетчики начали с дальнего угла шлифовку литого мозаичного  пола. Всюду громоздились строительные материалы, провода, шланги сварщиков, банки и ведра с красками, сновали рабочие и толкачи городских организаций, проверяющие и проверяемые. Чувствовалось, что объект пусковой и большой важности.

Приход Сербы с девчатами не привлек ничьего внимания, пока Семён не остановил обиженно продиравшегося через ящики с метлахской плиткой товарища ответственного вида. Оказалось, что Сеньке попался представитель строительного треста инженер Пукало Евгений Евгеньевич, главный толкач от строителей, а трое солидных мужчин в ворсистых серых шляпах и элегантных тёмных драповых пальто суть председатель горисполкома Дворников и начальники УКСа и "Гражданстроя". Строители в лице прорабов и мастеров засуетились, создавая впечатление кипучей работы, а высокие гости тем временем вникали в каждую мелочь,  стремясь представить себе оставшийся объем работ и возможную реальную дату сдачи объекта.

- Кто представляет Зелёноярский гастрономторг? - Внезапно спросил председатель горисполкома, и стоявший неподалеку, прислушиваясь к разговору, Серба приблизился и назвал себя. Дворников уверенно протянул привычным движением руку и пытливо, изображая отца города, чтобы сложилось уважительное мнение, взглянул на Семена. За ним подали руки начальники УКСа и "Гражданстроя".  На стоявших в двух шагах девчат они даже не взглянули.

- Передайте Бочковскому, чтобы начинал завозить оборудование. Строителям предложено организовать работу в магазине в три смены, кроме того, в субботу и воскресенье. Где-то к пятому января принимайте помещение под монтаж оборудования. И надо въехать побыстрее, а то много жалоб наверх, - отрывисто пролаял Дворников, обращаясь к Сербе. Затем он с сопровождающими товарищами попрощался с толкачём Пукалом и торгашом Сербой и стремительно уехал.

- Ну, вот видите, - подытожил Пукало, - мы скоро закруглимся. Дано добро бросить на вашу лавочку всех отделочников, даже с первого общежития бригаду снимаем. Так что наверняка к новому году сдадим вам с иголочки. А вы кто будете, просто от торга или будущий завмаг?

- Возможно, будущий... Не знаю ещё, - сознался Серба, - раздумываю, стоит ли.

- Вы ещё раздумываете! - вмешалась Татьяна. - Я бы в таком магазине век работать согласна, всё, как на картинке!

Серба и толкач усмехнулись. Они знали, сколько ещё предстоит сделать, чтобы магазин действительно стал, как на картинке. Ахая ежеминутно, девчата, как цыплята, ходили следом за Сербой и инженером, уважительно осматривали стационарные холодильные камеры, бытовые, складские помещения и разную технику, удивлялись, что в проекте не забыли предусмотреть горячий душ и комнату отдыха, восторгались стенами, выложенными плиткой, любовались всевозможными пультами и распределительными шкафами, лампами дневного света и зеркальными окнами во всю стену.

Парни-отделочники подтрунивали над Татьяной и Ниной, кидали вслед словцо "торгаши", но девчата не обижались.

На холодину выходить не хотелось, поэтому Серба и девочки с удовольствием потолклись ещё часок, мешая строителям и спотыкаясь на грудах материалов и инструмента. Выбравшись на улицу, окунулись в морозный воздух, ходко пошли, подпрыгивая, к автобусу. Слегка пуржило, но настроение оставалось приподнятым, по дороге смеялись и шутили.

- Неужели это был сам Дворников? - Удивлялись девчонки. - Такой ещё молодой и глаза красивые!

- Что кому! - Подумал Серба, который, кажется, решился на новый магазин.

Он не удивился сильно, когда, расставаясь с девчатами, услышал, что они просят его взять их на работу в магазин. Для себя он ещё утром надеялся склонить их к такому решению.

Договорились, что через денёк Татьяна и Нина разыщут его, и он направит их в отдел кадров. Пока что для прохождения медосмотра, а затем - видно будет.

Когда девушки вышли из автобуса, Семен поехал дальше, с намерением добраться до кафе и пообедать, так как натикало уже два часа дня. Стиснутый со всех сторон в переполненном салоне, он обдумывал возникшие ситуации - проблему магазина и прощальный татьянин взгляд.

Он был не мальчик, чтобы не понять, что обещал такой испытующий девичий взгляд. Таких он получал в жизни немало и мог наперёд рассказать, что дальше может произойти. Сколько современных девчонок, сбитых с толку западными фильмами и расхожими пошлыми представлениями о женской свободе на той стороне земного шара, сбивались на легкие связи и на пьяное прожигание жизни.

В нём они могли искать не предмет любви и обожания, а источник легких доходов для кутежей, возможно полагая, что он, как считалось в народе  присуще торговым работникам, обладал большими деньгами от незаконных махинаций и пошёл бы на все смертные ради выступлений с восемнадцатилетними.

Обдумав положение, Серба усмехнулся. Если допустить, что девчата вконец испорчены и взяли на вооружение именно такой вариант, то их номер не пройдёт, ибо характера ему не занимать и он надеется заставить их работать. Да и комбинатором он не был, легких денег не имел, а законная зарплата в торговле - с гулькин нос...

Однако и ханжой Серба не был и поэтому признался себе, что внимание симпатичной Татьяны ему польстило. Но с хладнокровием исследователя Семен решил дать событиям отстояться, а потом сделать выводы.

Он решил обрадовать Бочковского согласием на приёмку нового магазина, что и проделал в тот же вечер перед лекциями в Торговом институте. Михаил Петрович воспринял  сообщение Сербы как нечто должное, дескать, мог бы и побыстрее согласиться, такая перспективочка нарасхват среди умных людей.

Никто не удивился в торге, что Сербе поручили оборудовать новый магазин в 1-м Зелёноярском микрорайоне, но каждый, конечно, объяснял его успех по-своему, хотя все были едины в том, что это, несомненно, успех. Многие ещё сильнее прониклись убеждением о тесной связи Сербы и Бочковского. Сам же Бочковский внутренне жалел, что отдал магазин такому пройдохе, каким считал Семена.

Серба, разумеется, не знал, что накануне Бочковский имел разговор с Тихоновым, непостижимым образом вышедшим из заключения через полгода сидения в лагере неподалеку от Днепропетровска. Хотя приговор ему был - три года строгого режима. В том разговоре Тихонов намекнул на своё желание и даже право надеяться, что Бочковский вновь примет его на работу в торг, а поскольку место на овощной базе до весны освободить не удастся, то Тихонов соглашался временно поработать в новом магазине.

Однако Бочковский убедил Тихонова потерпеть некоторое время, так как Народный контроль и ОБХСС ещё не забыли фокусов Тихонова и сразу обратили бы пристальное внимание на возвращение расхитителя народного добра на стезю привычной преступной деятельности.

- Что же ты, Миха, суёшь в новый ларёк неизвестно откуда взявшегося фраера? - По-товарищески предостерег Тихонов друга, имея ввиду, как год тому назад Серба подал знак Бочковскому о неблаговидных делишках на продбазе, что тогда поразило Михаила Петровича, но уже почти забылось им.

- Я допускаю, что он опасный секач, органам сечёт, сука, - ответил Бочковский, - хотя я и не пойму, Боря, как вышло, что Барабан нас не предупредил.

Барабаном они прозвали своего начальника райотдела ОБХСС с редкой фамилией Буркаган, который, предавая интересы дела, продаваясь за подачки ворюг, всячески обелял и облегчал участь нужных людей, попавших в поле зрения органов.

- А если он от областного управления подсажен? - Отозвался Тихонов.

Они решили, что покуда Тихонову лучше посидеть дома, походить на рыбалку, подождать, пока Серба сломит голову на новом магазине. А потом его и добить...

На следующий день Семён с утра положенные полтора часа пропрел на еженедельной общеторговской планёрке, а когда народ застучал стульями, разбегаясь по магазинам, ему пригласительно махнул Бочковский.

Зашли в кабинет Михаила Петровича.

- Садись, - дружелюбно скомандовал директор торга. - Тут такое дело, Семён. Ты понимаешь, что такой современный новейший магазин в новом микрорайоне отдавать под командование беспартийному - нонсенс. Райком не поймёт. Да и народ в торге уже шушукается.

У Сеньки встрепенулась всегда готовая к контр-атаке воля к жизни.

- Ну и что, чем я не соответствую, так сказать? Лишь бы дело не завалил!..

- Так-то оно так, но, думаю, что тебе надо быстренько оформиться в партию. И тебе, и мне будет спокойнее... А пока, не обессудь, оформим тебя и. о.

- Но ведь и. о. вроде по КЗОТу до 6 месяцев только? - Спросил Сенька.

- Ну это так, на бумаге, в жизни и шесть лет пробудешь и. о., если с членством не решишь. При том, заметь, что как только найдётся подходящий толковый член, так нам его райком и порекомендует  тотчас... Усёк? Так что вступай! А пока думать будешь, значит, и. о. Ну беги, работай!

Выйдя от Бочковского и в сердцах крепко грохнув дверью торга, Семён побрёл по улице, обходя не убранные с осени кучи листьев, слегка присыпанные снежком. Ребус простой, неинтересный, но надо его решать. Если при поступлении в торг как-то получилось очередное везение с трудкнижками и белым билетом, то при приёме в партию проверка, очевидно, строже.

И что мы им напишем в анкетах? Что дезертировал из армии? Что пожизненно приговорён Серпами к самой низшей касте суматиков-неприкасаемых и обманным путём пролез на руководящую работу в торг? Что отец был репрессирован, затем работал в оккупации на врага, а ныне скрывается в капстране от советского правосудия? Что мама осталась на оккупированной территории и тоже как бы сотрудничала с врагом, да ещё и на руководящей должности была? И этот прохиндей хочет вступить в ленинскую партию? Х-ха!..

Значит? Значит, что работа в торговле подходит к концу и надо своевременно сваливать, возможно, даже в другой город. В Москву? Галка ведь по-прежнему советует всё бросить и попробовать выплыть в столице всего прогрессивного человечества...

Но пока пусть жизнь идёт, как идёт. Надо запустить новый магазин, всякими обещалками оттянуть подачу заявления в члены, а там, через годик, институт закруглим, а когда диплом будет в кармане, дальше станет гораздо легче...

Приняв внутреннее решение о "генеральной линии" дальнейших действий, Семён, не сдавая старый магазин, полностью положившись на заместительницу Галину Смирновскую, всецело занялся новым. Каждый день с раннего утра он спешил в новый жилой район, добираясь автобусом, увешанным строителями, как новогодняя елка. Вникая в подробности, согласовывая каждую ерунду, на ходу по мелочи улучшая проект, будущий завмаг просил прорабов то установить краны на удобной высоте, то поставить не предусмотренные решётки на задние окна, то пошире выложить крыльцо, то изменить расположение запоров на дверях.

Много мороки получилось с дверьми в комнату отдыха, которые полностью не открывались, поскольку не на должном месте закрепили раковину для горячей воды, и с просушкой стен в складском помещении, - на них гроздьями конденсировались капли воды. Эти гигантские капли, несмотря на подкючение больших электропечей для сушки, хоть убей, не испарялись.

Новый год прошел в невообразимой суете. Сербе пришлось дни и ночи накануне праздника, наряду с курированием нового магазина, завозить уйму товаров в старый магазин, а база торга работала нерасторопно, ассортиментик к новому году не обогатили, покупатели нервничали, некоторые со скандалом уезжали в центральные магазины, где, само собой, выбор был получше. На душе у Сербы кошки скребли. Но вот праздники миновали и оказалось, что несмотря на все невзгоды, за декабрь месяц магазинчик ? 52 по-прежнему оказался на одном из первых мест в торге по выполнению плана товарооборота. К заведующему и продавцам вновь вернулось хорошее настроение, их тяжкий предновогодний труд не пропал даром. И хотя и были случаи неудовлетворенного спроса, однако для небольшого посёлка торговое обслуживание всё же оказалось неплохим.

Незаметно приблизилось пятое января, и строители настойчиво заговорили о том, чтобы торг подписал акт о приёмке помещения под монтаж оборудования. Как ни тянул Серба, чтобы выиграть время и спокойно подобрать на базе торга недостающие холодильные прилавки, всё же шестого января ему пришлось, в составе приемной комиссии, подписать акт.

Теперь уже Серба стал полновластным хозяином помещения, на ночь вешал свои замки, но в первую же ночь кто-то снял с потолка десяток ламп дневного света, и Серба начал ночевать в магазине, чтобы уберечь объект.

Понемногу помещения приобретали божеский вид, устранялись недоделки, докрашивалось, домонтировалось, доделывалось всё основное, в мелочи пока не вникали, надо было расчистить место для установки  оборудования, на сей раз уже торгового.

Теперь чаще Сербе приходили на помощь. Ежедневно стал бывать в магазине в общем-то тяжеловатый на подъем старший инженер торга Бида. Не раз наезжал Бочковский и райкомовцы.

Наконец, восьмого января наступила торжественная минута. Грузовики с первыми холодильными прилавками, урча на подъеме, перемалывая грунт со снегом, подобрались сквозь хаос стройплощадки к парадному входу и, тяжело присев на задние колеса, распахнули борта, показав широкой публике, толкавшейся последние дни около магазина, тяжеленные ящики с ярко раскрашенными железяками. Правда, когда грузчики стали втаскивать их, выяснилось, что даже в распакованном виде прилавки не проходят в дверной проём. Конструктор не увязал стандарты, может быть, вообще не подумал, что рожденное им крупногабаритное оборудование будут таскать через дверь. Пришлось центральную стойку проёма вырезать автогеном, имея ввиду потом вечером вновь приваривать, грунтовать и красить.

Как бы то ни было, но десять единиц всяких охлаждаемых прилавков и холодильных шкафов до вечера удалось распаковать и втащить внутрь. Распаренные слесари и Серба, вытирая шапками пот, облегченно вздохнули. В горячке боя с железяками кое-что ещё и растащили на предназначенные места. Только поздно вечером удалось рабочим развязать узелки с бутербродами и разлить припасенные Сербой две бутылки водяры.

За окнами поскрипывал морозец, огромные зеркальные стекла причудливо расписало узорами, а внутри было уже тепло и уютно, несмотря на невероятный беспорядок из-за наспех втащенного оборудования и ещё не полностью вынесенного строительного мусора.

Выпить и закусить оказалось делом недолгим, а потом каждый заторопился домой, усталость брала своё. Назавтра нужно к восьми являться на установку и отлаживание прилавков, поэтому через полчаса слесари разбрелись по домам. Один старший инженер, сморенный ста граммами, уснул прямо на ящике с холодильным агрегатом, по-детски свернувшись калачиком, а Серба, увязав двери изнутри толстой проволокой, тоже устроился поудобнее около раскалённых батарей центрального отопления на каких-то мешках, тоже по-детски раскрыв рот и похрапывая.

Огромные витринные стекла, покрытые пушистым  ковром изморози, то и дело озарялись снаружи сполохами электросварки, - на монтаже соседнего общежития трудилась ночная смена. Позвякивал по-трамвайному кран. Кто-то врубился в морозный воздух молодыми охальными вскриками. Поминая гулящую маму, требовали принять раствор.

Заворочался старший инженер. Ему снилась неудобная окопная жизнь 1944-го. Короткая тревожная дрёма перед немецкой атакой в 5.40. Надсадный рёв панелевоза преобразился в нарастающий грохот танковых двигателей. Ни хрена не выйдет, гады! И в подтверждение своей логической посылки жёлторотый лейтенант Бида проворно и красиво размахнулся гранатой. Садануло перед глазами пламя и завертелся у бруствера крестатый "Тигр", подминая под себя правую гусеницу и дребезжа развороченным металлом крыла...

- Вставайте, сачкодавы, мать вашу! - Донеслось из тамбура, где схваченные проволокой двери уже скрежетали под напором злых, неопохмелившихся слесарей.

Утро осветило матовым белым сиянием промороженные окна. Серба, зябко кутаясь в телогрейку, поспешил к дверям откручивать запор.

Часть 4 -я

В стену головой

В августе, после вынужденного увольнения из Зелёноярского гастрономторга, Сенька решил навсегда уйти из системы советской торговли и устроился дробильщиком на Запорожский абразивный комбинат, где и проработал почти до конца года (больше не выдержали легкие). Работа была - ад. Вспоминать противно. Но человек так запутанно устроен, что иногда не хочешь, а оно вспоминается.

Самое памятное - очередной спектакль лицедейства в борьбе за право на труд. Безвинное требование тётки в отделе кадров абразивного комбината после того, как Сенька подал ей заполненный бланк анкеты и заявление о приёме на работу, прозвучало смертным приговором:

- Паспорт, трудкнижку, военный билет, пожалуйста! 

Подал, скромно потупив взор в ожидании развязки, паспорт и трудкнижку. Сверив записи и печати, перетасовав документы, бдительная тётка в  негодовании вскидывает взор.

- А военный билет?..

- Да я уже не военнообязанный, с военкоматом дела не имею...

- Как это?

- Белый билет у меня...

- А-а-а!  Предъявите!

Пришлось Семёну порыться в пиджачном кармане, медленно доставая бумажник, а из оного - "Свидетельство об освобождении от воинской обязанности". Подал.

- И ты, сынок, уверен, что с этим приговором можешь на современном производстве пользу принести?

- ???

- У нас новейшее оборудование, нужны соображающие люди...

- И что же мне делать, под поезд кидаться?..

- Хорошо, попробую помочь паровозу избежать ремонта. Вот направление на медосмотр. По его результатам примем решение... Куда идти? А вон на стеночке вся справочная информация, адреса, чем проехать...

Любой медосмотр при приёме на работу мероприятие крайне формальное. "Откройте рот... Повернитесь... Присядьте..." Главное при этом - не пукнуть. А то провалишься сквозь линолеум от стыда.

Окулист доволен, если в наличии два глаза и заголовок "Правды" читаете. Хирург удовлетворён наличием двух ног, сгибаемых рук и отсутствием жалоб на жизнь. А вот невропатолог обязательно, дрянь, стукнет молотком по коленке и потребует руки протянуть и так держать без дрожи...

Семёна невропатолог воспринял хорошо. Да и приговаривал без устали:

- Хорошо... хорошо... хорошо... Реакции отличные!..

Сел писать бумажку, но вдруг что-то у него в глубинах мозга замкнуло и включило громкую связь, он пробурчал заученно:

- Военный билет, пжалста, молодой человек...

- У меня вот... - Сенька протянул ему невзрачное "Свидетельство..."

- А, вот что!.. Редкий гость... И что это тебя к движущимся механизмам потянуло? Низзя!..  Говорили ведь, наверное?..

Сенька знал, что рано или поздно, нарвётся... Нарвался!

- Да я там у них в подсобниках буду. Грабаркой туда-сюда... Бери больше - кидай дальше...

- Женат? Дети есть?.. - Спросил, подумав доктор.

- Угу... Двое... - Мотнул головой Сенька.

- Ну, тогда вот что. Я даю тебе шанс и пишу, что годен только на специальности, не связанные с обслуживанием движущихся механизмов. А не то придётся тебе на Хортице коров пасти...

Семён ухватил бумажки и рванул в отдел кадров. Там, к счастью, уже куда-то сгинула строгая тётка, а другая оказалась не такой шваброй-формалисткой и вошла в положение.

- Не горюй, дорогой, у нас таких как ты, дебилов, не один десяток.  Оформим тебя реверсивщиком, там ничего не крутится, а только заслонки открывать-закрывать и лопатой махать... А дальше уже от тебя будет зависеть. Если прогуливать не будешь и из вытрезвителя письма не посыпятся, то хоть до директора комбината расти, не жалко...

- Ну, вот ещё, чёрт бы тебя побрал! Крутишься, всё одеяло стянула,  - про себя ругнулся Петлюк и, по-хозяйски ухватившись, зло дёрнул пустой угол пододеяльника к себе.

- Спи, Питер, - чмокнула его спросонья Нора. Петра Прохоровича обдало горячим дыханием, и он, брезгливо морщась, отвернулся, бормоча напраслину:

- Распёрло же тебя, свиноматку, хоть вторую кровать приставляй! Места совсем для меня не остаётся!..

Пётр Прохорович воткнул было голову в подушку, но сон уже как рукой сняло. Петлюк протёр глаза, присматриваясь к часам на противоположной стене, и, окончательно просыпаясь, углядел сквозь серый полумрак, который лился из окон, что время - пол-шестого.

- Подъём! - Скомандовал он сам себе, заскрипел кроватью, сел, потягиваясь и сладко выгибаясь, потом встал, подтянул кальсоны, и, закатывая на ходу рукава исподней рубахи, тяжело протопал в кухню.

За стёклами хукал порывистый осенний ветер. Вот напасть! Ещё не рассвело, а ветрище едва не выкорчёвывает деревья и вот-вот разнесёт  в дребезги окно. Но разве Петра Прохоровича испугает непогода, или, конкретно, какой-то там мокрый ветрюган?.. Он всматривался в ночной мрак, не включая света, тщательно рассматривал верхушку акации, а она бешено билась в окно, словно просилась погреться. Что такое Петлюк пытался высмотреть в трепещущих ветках, что хотел бы  услышать  в шорохе чёрно-зелёных узоров, которые грубо и непрестанно бросал на стёкла осенний ветер?..

Конечно, старикан не просто так уставился в окно, он, стоя, досыпал и от нечего делать вспоминал. Его взгляд умчался куда-то вдаль, в глубины времени, когда Пётр Прохорович был ещё молодым и зелёным, и ветер, такой же свежий  октябрьский ветер бесцеремонно шандарахнул его на холодное осеннее стекло жизни.

Молодой и гибкий, с богатым воображением, он с воодушевлением нырнул в круговерть борьбы с врагами рабочего класса. ВЧК - ОГПУ - НКВД - НКГБ - МГБ - МВД - КГБ...  Успехи, успехи, успехи... И как неожиданность, как чёрную неблагодарность, - бывает же такое, что ветер и гибкую ветку ломает, - воспринял Пётр Прохорович отставку в 1956-м году из органов госбезопасности. Почётную, правда, отставку, - с изрядной пенсией, с членством в партии и с полковничьими тремя звёздами на погонах парадного кителя. Хотя барскую четырёхкомнатную квартиру в центре пришлось сдать в обмен на трёхкомнатную в строящемся микрорайоне...

Пригласил его тогда Дрозденко, первый секретарь горкома партии, которого раньше Петлюк к себе, как секретутку, вызывал, и как-то по-новому заглянув посетителю в глаза, сказал почему-то радостно:

- Ну, идите же, Пётр Прохорович, на заслуженный отдых. Считаю, что вы, как член партии, правильно восприняли исторические решения 20-го съезда и понимаете нашу  острую потребность в опытных руководящих кадрах, и потому не ограничитесь готовкой ухи на Старом Днепре, а примете посильное участие в общественных делах нашего города и возглавите почту, например, или какую-нибудь школу...

В словах Дрозденка Петлюку послышалась как бы ирония, двойной смысл, и ещё то защекотало в носу, что сухопарый Дрозденко, который, были времена, как мальчик, сидел на краешке стула в кабинете Петлюка, теперь за год-два дослужился с должности второго секретаря райкома до должности первого секретаря  горкома, и вот уже по-хозяйски поучает его, старого чекиста!..

- Шило тебе в зад! - Зло  подумал Пётр Прохорович. - Решения съезда... партийная обязанность... почта... Нашёл дурака, петух!..

Но вслух сказал иначе: - Хотелось бы на более ответственную работу, товарищ Дрозденко, что там какая-то почта. Ведь я с пелёнок организатор, вы же знаете. Люблю масштаб, коллектив, рабочую массу. Само собой, не выдержу и дня с удилищем... Завод давайте, или хотя бы фабрику какую-нибудь...

Дрозденко снова загадочно засмеялся, потом придумал, что не может сам решить насчёт чего-нибудь более масштабного, чем почта, и предложил сходить на приём в обком.

Когда на следующий день Петлюк напросился к секретарю обкома по промышленности, интима не получилось, ибо там уже сидел Дрозденко, и  оба несгибаемых ленинца, как показалось Петру Прохоровичу, насмешливо уставились на него.

Пётр Прохорович взглянул в раскрытое окно секретарского кабинета, из которого разворачивался чудесный вид на город и днепровские плёсы, засмотрелся на своё очкастое отражение в чисто вымытом стекле, и поймал себя на мысли, что оно, вероятно,  напоминает секретарю обкома, человеку новому, которого он совершенно не знал, - одного известного в Стране Советов организатора. Такое же широкое мышиное лицо, мясистый нос и такие же хищные глаза за стёклами очков, организатора, что уже больше никогда не оскалится своей жадной нахальной усмешечкой, и никогда уже ничего не организует такого интересного, потому что нет уже больше на белом свете того организатора, - поймался в собственные сети и ловушки...

Но всё-таки Петлюку доверили более серьёзное, чем почта, ему доверили цех агломерации крупного нового абразивного завода, точнее говоря, целого комбината. Это назначение тоже не удовлетворило Петра Прохоровича, но он почти искренне поблагодарил секретарей за товарищескую заботу и вообще - партию, подумав про себя, что всё закончилось совсем неплохо на чёрный день, - начальник цеха!..

- Ещё не раз в ноги мне упадёте, остолопы!..

Вот так и всматривался Пётр Прохорович в окно тесноватой девятиметровой кухни, как неудержимо билась  в стекло верхушка тёмно-зелёной, почти чёрной в ночи акации.

Кроме мельтешащего дерева с высоты второго этажа просматривалась часть улицы, а на улице, опять-таки, суетилась дворничиха, старательно скребя метлой по тротуару в трепещущем сиянии неоновых  светильников. Она была, вероятно, в чёрном фартухе, а дедок-сторож, честно дремавший у дверей "Гастронома", кутался, по утренней прохладе, в латанный-перелатанный грязно-жёлтый казённый тулуп. Рыжий дедов пёсик неутомимо мотался от дворничихи к сторожу и обратно.

- Скукотища, однако, товарищи строители светлого будущего, - цинично пробормотал Петлюк и, привычно набросив табачного цвета халат, принялся за осточертевшие за десятки взрослых лет утренние мужские обязанности. Чиркнул спичкой, а в следующее мгновение зажег газовую горелку. С наслаждением втянул ноздрями бодрящий сатанинский серный дух, что исходил от спички, аккуратно уложил недогарок в пепельничку, нёсшую постоянную службу у плиты. Налил, скупо открыв кран, в полулитровый эмалированный ковшик воды, остро смердящей хлором, и поставил на огонь.

Ругнулся, что послала судьба такую квартиру, где даже воды горячей не бывает когда надо, а особенно по утрам...

Снял с полочки бритвенный прибор и, вставив новое лезвие, собрал станочек. Плеснул в никелированный стаканчик кипятка из ковшика, погасил горелку и, усевшись поудобнее на стуле, выдавил на помазок червячок мыльного крема. Он не любил бриться, как все люди, в ванной, там нужно было утомительно стоять, что почему-то унижало. А за кухонным столом - одно удовольствие...

Его угнетала необходимость каждодневно бриться, но с другой стороны, считая себя человеком, бесспорно, культурным, он признавал пользу бритья, - оно прочищало поры, а ещё с чистым лицом улучшалось настроение. Впрочем, брадобреям он свою шею не доверял.

Вошла заспанная Нора. Хотя ей и было уже много за тридцать, однако непрерывные оздоровительные манипуляции с кожей делали своё дело, она осталась сочной, приятной женщиной, как сказал однажды какой-то сотрудник мужа, но какой именно, понятно, всем знать не обязательно!  Сочной, хотя и чрезмерно упитанной, как говорится, хорошо откормленной.

Нора стала за спиной Питера, как она обычно называла Петра Прохоровича, расчёсывая чудесные каштановые волосы красным пластмассовым гребнем.

Халат её разошёлся, когда она поднесла руки к голове, и Пётр Прохорович углядел в зеркале привычное розовое тело развращённой беззаботной жизнью домохозяйки, которая всё ещё мечтала вернуться на сцену облдрамтеатра.

- Закройся, бесстыжая, - спокойно заметил Питер так, как он обычно ронял свои воспитательные замечания по утрам. И Нора, как получалось последние годы, не услышала его бормотания. Не пожелала услышать.

- Что, боишься порезаться? - Как всегда, пошутила она, хотя Питер был уже не в том возрасте, чтобы порезаться.

Дальше они всё делали молча. Нора гремела посудой, заваривая кофе. Загрузила подносик двумя чашками, бутербродницей, кофейником, кувшинчиком с молоком и вазочкой с дорогущими шоколадными  конфетами, унесла его в большую комнату, пардон, в залу, безжалостно хлопнув по дороге дверцой холодильника.

Пётр Прохорович вышел к столу уже одетым, но пока без пиджака. Он помолодел после прохладного душа, которым привык баловаться уже сколько лет. Легкомысленно укладывал вихры на темени. Нисколечко не лысый, он в свои шестьдесят оказался полностью седым. Влажные алюминиевые волосы благородно поблёскивали. Любить прохладный душ Пётр Прохорович научился не в результате чтения медицинских брошюр, а всё из-за того, что работа раньше была в органах адская, и единственным спасением для молодого следователя был прохладный благодатный дождик в ванной. Постоишь вот так минут десять и наполняешься изнутри тугой надёжной силой, словно пружина под кожей напряглась. Знала, что и на работе он такой же...

- Нет у меня нервов, - хвастался сослуживцам Петлюк, - думаю, моток стальной проволоки внутри. Учитесь жить!..

Он допил кофе и уничтожил пару бутербродов, - один с маслом, красной икрой и долькой крутого яичка сверху, второй - с отварным куриным филе.

С наслаждением и завистью вспомнил, как пышно завтракал лорд в позавчерашнем английском кинофильме, какая у них там восхитительная посуда, какой изумительный умнющий сеттер важно восседал в кресле рядом с лордом, и как тому псу слуга подавал на господской дорогущей посуде что-то очень-очень вкусное...

- А нам вот и овчарку, милого Джека, пришлось продать, - недовольно морщась, пробормотал Петлюк.

Действительно, когда они с Норой после его отставки вместо сданной шикарной ведомственной квартиры в приличном месте получили нынешний трёхкомнатный угол у чёрта на куличках на новой улице, бывшие соседи, - а у тех тогда, как вроде специально, чтобы выгавкать расширение жилплощади, малыш родился, - упросили-таки продать им Джека, у которого и был всего один недостаток, - он невыносимо громко лаял с утра до вечера.

- Ну какая это служебная овчарка?! - Иронизировал потом сосед...

И ещё вспомнилась Петру Прохоровичу  какая-то белиберда из детских впечатлений, как раз в столыпинские года, - как мать поставила на стол чугунчик с отварной картошечкой и миску с солёными огурчиками, а есть хотелось так, что в дёснах чесалось, но отец держали Петьку за ухо, поучая:

- Не лезь вперёд отца, вурдалак, старших и младших пропускай. Гля, вон, Даша картофелиной обожглась, так возьми и помоги ребенку очистить бульбу, а ещё хорошо бы и огурчик нарезать сестричке...

Чистить картошку кому бы там ни было не хотелось, хоть убей. Петька очистил было парочку, но как только присолил, так не выдержал и к своему рту понёс...

- Я тебе что сказал, стервец? - Вызверились отец. - Вот гляди, мать, какого ты кулака выродила!..

Кулак! То была самая крепкая ругань отца.

- Идеалист! - Подумал теперь про отца Пётр Прохорович. А тогда, более полувека тому назад, парнишке было как-то не по себе. Правда, отец не вернулись с империалистической, и больше никто Петруху не остепенял.

Пётр Прохорович старательно вытер губы полотенцем и полез спичкой в реденькие, но пока ещё свои зуби.

- В Москве уже "Правду" разносят, а в этом гниднике сидишь по утрам без свежей газети, не знаешь, куда себя девать...

Петлюк включил радиоприемник, но так как ещё не было семи часов и ни  по одной станции не передавали последних известий, он начал обшаривать коротковолновый диапазон. Благо, трофейный "Телефункен" шутя гулял с 13-ти метров. С минуту Пётр Прохорович безучастно, ни хрена не понимая,  послушал стремительную скороговорку лондонского диктора, не разобрав, кроме покашливания, ни слова, потом настроился на его соседа, западного немца. Вероятно, работала радиостанция Гамбурга. Почему-то именно Гамбург засел в непростой голове Петлюка со времён школьных уроков по географии. Язык недавних врагов Пётр Прохорович в какой-то, очень и очень далёкой от совершенства мере, знал, и, кое-что понимая, кое о чём догадываясь, уразумел, что сентябрь - последний месяц, когда хозяйки имеют возможность украшать семейный стол свежими овощами. Так спешите, чёрт побери, закупить их побольше и пользуйтесь для этого услугами бюро доставки на дом...

Провернув верньер немного вправо, Петлюк наткнулся на невыносимый гул глушилок и, попрыгав вокруг да около гула, подстроился к "Голосу Америки".

"... затем помощник президента подчеркнул, что у русских нет никаких шансов опередить Соединённые Штаты в колонизации Луны. Пропагандистские запуски спутников и единичные запуски человека истощили ресурсы Советов, в то время как американские специалисты смотрят вперёд и концентрируют усилия на высадке человека на Луне,  основного события программы "Аполлон". Как ориентировочную дату отправки человека на Луну помощник президента назвал 1968-й год.

Только американская высокорациональная техника, которая развилась в образцовой стране свободного мира, способна не ради пропаганды, а в целях бескорыстного научного подвига запустить человека в космос..."

- Знаю. Уже слышала не раз, - ответила Нора, - уверена, что у них ты стал бы самое малое шефом ФБР.

- Фу, дура, я же коммунист, большевик, - сыто ухмыльнулся Пётр Прохорович.

- Ты, что ли, - коммунист? Ты и слова этого не понимал никогда, Берия приднепровский...

- Но-но-но-о-о, девка, не заговаривайся! - Цикнул Питер, протирая носовым платком очки. - Что ты о великих людях знаешь? Ну, не удалось Лаврентию, так с кем не бывает? А могло бы и получиться, если б не предательство. Не попал бы я тогда в вонючий аглоцех...

Нора вспомнила свои первые денёчки с Питером. Тогда он однажды поразил её своей безграничной самоуверенностью.

- Я могу всё, чего пожелаю. Все меня боятся. И это хорошо. Но только ты меня не бойся. Ведь ты мне нравишься.

Норе, тогда ещё обыкновенной Нюрке, было страшно, когда она встретилась с его взглядом, с пустыми и жестокими глазами.

- Я тебя боюсь, ты, кажется жестокий человек, - всё-таки осмелилась ответить молодая жена.

- Это хорошо, что боишься, ибо когда боятся, тогда слушаются, подчиняются. Я же хочу, чтобы и ты мне подчинялась, запомни, только мне. Слышишь?..

И почему тогда она не прислушалась к своему разуму, а обрадовалась законному браку с таким важным мужиком?..

Он поднялся, подошёл к старорежимному буфету чёрного дерева, в нише которого, впереди ряда голубых чашек, едва различимо квадратилась рамка с фотографией весёлой девочки лет семи, первоклашки-октябряшки, закричал бешено:

- Снова пыль с неё не стёрла? У-у-у!.. Змеюка подколодная... Когда уже подлое жало вырву?!

Нора лениво приблизилась и, нисколечко не боясь мужа, отобрала у него портрет и протёрла полой халата.

- Вчера только протирала, не вой! В квартире вообще много пыли, не успеваю, видишь, какая стройка через дорогу... Так зачем же вопить, горло драть? И потом, если разобраться, дочь твоя чихать на тебя хотела, отцом не считает...

- А из-за кого, как не из-за тебя, доярка-голодранка? Только выжидать мастерица, жрать и на абортах скребстись. Тоже мне - красавица писаная, а ребёнка родить неспособна, - послышалось уже за дверьми, которые цокнули язычком замка.

- Топай уже, не каркай, нужно мне от тебя дитя, разбежался! - Вздохнула Нора, однако не утерпела и выглянула в окно.

Внизу Петлюк уверенно, сердито вышагивал по сизому свежевымытому асфальту. Народа с каждой минутой прибавлялось, и тёк этот рабочий люд попутно Петру Прохоровичу, к трамвайной остановке. Давно миновали времена, когда за ним присылали персональную "Волгу", и заместитель начальника областного управления госбезопасности, молодецки поглядывая на прохожих, молнией пролетал через центр города на службу...

Неповоротливый, в несуразном длинном габардиновом макинтоше, пошитом ещё тогда, когда гонялись за ценой, за добротностью, а не за модным силуетом,  в захватанной зелёной шляпе, носатый Петлюк впёрся в жёлто-красный вагончик, закупорив широким задом двери. Впрочем, никого его корма не остановила. На Петра Прохоровича нажали как следует, и за ним втиснулось ещё десятка полтора девчат и парней. Хлопцы какие-то сонные, неумытые, некоторые даже круто пахли, однако весьма языкастые и охотно пользовались случаем, чтобы по-быстрому полапать девчонок.

Вот одна из них, доведённая до отчаяния, резко выпрямилась и так хлестанула по морде усатого типа, что он, к великой радости народа, сорвался с подножки вагона, где было пристроился на одной ноге, и загремел на дорогу. Впрочем, не упал, а устоял на ногах, пробежался и, опаздывая на работу, показал вслед негостеприимному вагону немалый кулак.

- Ну, ты и врезала фокус! -  Восторгался кто-то за спиной Петлюка, девчонки грохотали, поздравляя подругу с победой, ещё какой-то басок сокрушался:

-  Вот времена настали! Нельзя уже, едри ваше племя, и за сиську подержаться!..

- Жениться нужно, лоботрясы голодные, тогда и держитесь до полного коммунизма!.. А то как в ЗАГС, то вы в кусты, а втихую за пазухой шебуршить - храбрецы. Вот вам!..

Обрастая народом, проехали пяток остановок, когда, как часто случается по утрам, вагон здорово тряхонуло, под полом заскрежетало железо и набитых тесно, как вареники в миске, людей так бросило вперёд и спрессовало, что заднюю площадку словно подмело, а разбитые стёкла со звоном посыпались на рельсы и на брусчатку улицы.

В вагоне делать было больше нечего, и Петлюк вместе со всеми выскочил на улицу. Вокруг кипела, волнуясь, добрая сотня, если не две, людей. Все обдумывали, чем бы добраться до завода, ибо часы показывали сорок пять минут восьмого.

Троллейбусом тоже не добраться, потому как трамвайный вагон, словно нарочно, сошёл с рельсов как раз на перекрёстке и забаррикадировал, таким образом, ещё и Коммунистический проспект. Поэтому и троллейбусы, которые шли Коммунистическим к Южной проходной завода, тоже остановились.

И что оставалось делать? Аварийная техничка трамвайщиков уже примчалась, но слесарям необходимо хотя бы полчаса, чтобы поднять вагон домкратами, угнать его в депо и возобновить движение транспорта.

Некоторые поплелись пешком, но большинство топталось, обмозговывая ситуацию. Но вот в толпе возникло какое-то организованное движение, и Петлюк увидел, что люди засуетились, перестраиваясь, и уже не бестолково, а прочным поясом обступили вагон.

- Слу-ша-а-ай! - Гаркнул молодой голос. - Раз, два-а, у-ух! Ещё! Раз, два, у-ух!

Вагон незаметно для взгляда поднялся и аккуратно встал на рельсы.

- По машинам, мужики! - Скомандовал тот же весёлый уверенный голос, но все уже и так приступом брали трамвайные вагоны, собравшиеся в немалую очередь за аварийным товарищем. Неисправный трамвай робко тронул с места. Лобовое стекло в нём уже заменяла дрожащая фанерка с лапидарной надписью - "В депо".

Радостно затренькали звонки, мужчины обменивались впечатлениями, какой-то субъект с золотыми челюстями развивал теорию исключительности командирского голоса:

- Но  если бы я предложил поднимать вагон, ничего бы не вышло. А он призвал, и все - впряглись...

Собственник командирского голоса очутился рядом с Петлюком. И Пётр Прохорович смог хорошо рассмотреть парня. Чернявый. Весёлый. С загорелым лицом, на котором спокойно расположились большие карие глаза. Пётр Прохорович тоже был кареоким, и его взгляда, тоже спокойного, но острого, никто долго не выдерживал, все отводили глаза. А этот сам уставился на Петлюка так внимательно, хотя и воспитанно, словно изучал в микроскоп редкостное насекомое. Петлюк даже ощутил, что тот  самозванный "командир" сейчас изучает. Вот его взгляд оценил мышиную челюсть Петра Прохоровича, его мясистый, сизоватый от коньяка нос, левое ухо, из которого выглядывал неопрятный пучок вылинявших за последние четверть века волос, очки в тяжёлой роговой оправе, отметил благородство алюминиевой седины, и рассмотрев мохнатые - когда-то стриг по молодости - брови, заглянул в глаза.

Их взгляды встретились, и Пётр Прохорович понял, что он уже переживал такое неприятное мгновение полной незащищённости, но не сейчас, а когда-то очень и очень давно. Стоишь, как голый на базаре, ладошки на причиндалах... Но когда же это было? Когда именно?.. Память, увы, пробуксовывает...

Петлюку стало не по себе, он вспотел от ощущения неведомого жара. Моток стальной проволоки, заменяющий ему нервы, рассталился, вернее сказать, отпустился от этого жара и утратил пружинистость. Пётр Прохорович вынужденно отвёл взгляд. Трясясь в трамвае, он вспомнил, что уже видел парня раньше. Он - рабочий его цеха. Вроде как в смене Цовика реверсивщиком работает. Ну, конечно, у Цовика, где же ещё увидишь всяких комиков-гомиков, уже без сомнений констатировал Пётр Прохорович, когда молодчага обратился несомненно в его, Петлюка, адрес:

- Здрасьте! А теперь не опоздаем?..

Петлюк молча улыбнулся. Потом, вышагивая по территории завода, Пётр Прохорович вновь оказался рядом с Семёном и не удержался от нотаций:

- Молодец ты, ну в самом деле, молодчина... Вот это по-комсомольски. Так и действуй в жизни. Главное в ней - суметь организовать людей. Тогда сумеешь всё, что угодно...

- Например?.. - Не совсем воспитанно спросил Сёма.

- Например?.. Например... Ну, например, достичь желаемых высот. Помнишь? "И только тот достигнет её сияющих вершин, кто, не страшась усталости, карабкается по её каменистым тропам..." Вообще же, ещё раз говорю, ты - молодец, - сладкоречиво закруглился Пётр Прохорович. - Я скажу Цовику, чтобы перевёл тебя в дробилку. Хлопец ты толковый, и я мыслю, в дробилке из тебя выйдет стопроцентный мужик. Ха-ха! Почитай пособий, инструкций всяких, У Крохмаля не стыдись спрашивать, что к чему, и в конце месяца мы тебе третий разряд дадим. Солидно зарабатывать, очевидно, не откажешься, а с третьим в дробилке пятьсот-шестьсот будешь определённо иметь...

- Ну вот и договорились. Напишешь заявление через Цовика, так и так, прошу экзаменовать на тарифно-квалификационной комиссии. Я поддержу, а это - всё! - Доброжелательно пообещал Петлюк, отпирая двери своего кабинета, а Семён потопал ещё выше, на шестой этаж, у раздевалку, где голый Вова Глюев, зябко поводя плечами в весьма прохладном воздухе и пришивая ответственную пуговицу к рабочим штанам, подтвердил, что, действительно, если уж Петлюк пообещал, то тогда, вероятно, всё так и будет! 

- Но он тебе поднимет разряд, а десяти мужикам премию срежет! Учись понимать руководство, Сёма, пригодится в жизни!..

- Не матерись, - засмеялся Глюев.

Они прогарцевали своими тяжеленными ботинками мимо дверей Петлюка, торопясь на пятиминутку...

Когда Серба ещё колебался - оформляться или нет в цех агломерации, последнюю гирю на весы выбора бросил Константин.

- Врать не буду, тяжеловато там. Комфорта в обрез, а работы, - лишь бы крыша не поехала на следующий день!

А если уж Костя подчеркнул, что работа тяжеловата, можно смело считать, что нормальному человеку там не выдержать. Всё же, чтобы не показаться трусом, Семён, хотя и не очень уверенно, согласился.

- Работы мало, где нас нет. Пойду в аглоцех, попробую. Правда, Игорь намекал, что не очень интеллектуально там, ну да ладно... Хотя хотелось бы головой посоображать...

- Не верь стиляге, он тебе слегка преувеличил.  Там не ад, а всего лишь его филиал. "Не очень интеллектуально"! Разве такой, как ты, сможет грабаркой шуровать? Нет профессий интеллектуальных. Это - глупость. Есть интеллектуалы. Есть просто люди, у которых мозги чешутся, только и всего. И если ты именно такой - бегом в тот цех, обхохочешься...

Однако в первые дни работы Семён едва не стушевался, затих, не понимая логики общения всех этих бесчисленных механизмов и приспособлений, везде чудились ему беспорядок, бестолковщина, диссонанс.

Со временем ощутил себя необходимым. Не только машинам, но и бригаде. Он, наконец, ощутил себя рулевым процесса, уловил последовательность технологической нитки, познакомился с дробильщиками и повеселел, - работа явно клеилась.

Ему даже нравилось мотаться в клубах рыжей пыли, в сатанинском грохоте транспортёров и обеспечивать выполнение одного-единственного приказа, одной просьбы, одного заклинания цехового диспетчера:

- Давай, братва, давай, давай! Дава-а-ай!..

И Семён вместе со всеми дробильщиками - а их восемь рыл - давал...

Ненасытно зияют стальные провалы бункеров. Тяжёлый поток дроблёного боксита глухо проваливается в многометровую глубину. Облако коричневой пыли вибрирует от визга транспортёрных катков, придавленных перегруженной транспортёрной лентой. Дымно и горячо исходит паром на встречной ленте другого транспортёра груз возврата агломератной мелочи, которую возвращают на перепекание, ибо сортом не вышла...

Едва моргают где-то под самой крышей пятисотсвечовые лампы, похожие на оранжевые задымленные солнца огненного военного времени, и чуть-чуть освещают поле боя - вздрагивающий от неутомимой работы мощных электромоторов второй этаж хмурой бетонной коробки дробильного отделения.

В этом, адском на взгляд Игоря, месте и хозяйничает Семён Серба. Сквозь завесу угарной пыли ему почти невозможно рассмотреть, все ли транспортёрные ленты движутся. Бывает, что и останавливается какая-нибудь, а особенно часто такое - с лентой дроблёного боксита.

  А если уж неприятность случилась, тогда - не лови ворон, Сёма! И он проворно, как молодой телёнок, срывается с перевёрнутого вверх дном ржавого ведра, на котором передохнул пару минут, подбегает к пульту 56-го транспортёра и торопливо нажимает большую красную кнопку "Стоп!" И лента 56-го неспешно останавливается. Потом Семён на несколько минут включает её нажатием чёрной кнопки "Запуск", чтобы согнать с ленты горячий, пышащий паром, кое-где даже раскалённо тлеющий возврат, ибо иначе этот идольский груз прожжёт, а то и сожжёт дорогущую и очень дефицитную резиновую ленту.

Словно обворованная базарная баба, взвизгивает телефон, да на кой чёрт этот телефон! И Семён уже не бросается к трубке, как в первые дни здешнего героического труда. Уже привык, знает наперёд, что это любопытный, (а любопытство, - как сказал об этом диспетчере когда-то Краминов, -  здоровая черта здорового человека), не в меру любопытный диспетчер желает узнать лично от Семёна, в чём именно дело, подробностями, так сказать, интересуется. Ну и пусть помучается! Семён в курсе, что и где остановилось. И даже, почему остановилось.

 Семён берёт лопату и спускается по тускло освещённой наклонной галерее, между двумя транспортёрами, вниз, в собственно дробилку, где ребята уже вскарабкались на круто нисходящую восьмую ленту и звонкими грабарками сбрасывают боксит прямо на пол галереи.

Сёма забирается к ним и тоже берётся за дело.

- Почему тормознулись? - Без заинтересованности спрашивает он через плечо у Ивана Крохмаля, бригадира дробильщиков, хотя этот же бессмысленный вопрос несколько минут до того ему самому задавал всезнающий диспетчер, и Семён наперёд знает ответ дядьки Ивана. Но тот, вместо привычного на производстве солёного матерка, спокойно и основательно объясняет отказ техники:

- Выбило тепловую защиту на восьмой, чёрт бы её подрал... - Словно между прочим, не разгибаясь, бухтит Иван и сердито наваливается на держак лопаты. 

Неподалёку от машущих лопатами мужиков, у выхода из галереи электрик Николай что-то соображает в распределительном шкафу, возвращает в исходное положение какие-то рычажки. Дробильщики, хмурые, потные, отчаянно вспоминают всех нехороших женщин!

Потому что, во-первых, скидывай весь боксит с ленты, так как не тянет мотор. Потом, уже после того, как Николай наладит тепловую защиту, нужно будет снова забросать эти две-три тонны на транспортёр. В-третьих, потеря времени, штука коварная и опасная, так можно и сменное задание выдачи агломерата профукать. А  в-четвертых, - где уверенность, что сегодня восьмая не покажет свой норов ещё раз?

Сколько долбили начальству, что пятисильный мотор на восьмой тянет сверх своих возможностей, что потери от простоев больно бьют по плану, но Петлюк и его помощники молчат. А дело ведь пустяковое - установить семи- или десятисильный электромотор. И можно замену произвести быстро во время ремонтной смены. Но попробуй предложи подобное Петлюку хотя бы и на той же пятиминутке. Рассвирепеет:

- Не способны как положено работать, не беритесь! Я вас, лодыри и алкоголики, научу свободу любить! Не будет вам в сентябре никакой премии...

Однако и своего обещания Пётр Прохорович не забыли. 

... Не прошло и недели, как Петлюк, проверяя как-то работу дробильщиков, бросил острый взгляд и в сторону реверсивщика Сербы. Пётр Прохорович как раз распекал Цовика за неважную дисциплину в бригаде (снова старого Лукаса забирали позавчера в вытрезвитель). Сам он уже который день размышлял над тем, где и когда видел такой взгляд и такие глаза, как у своего не в меру самостоятельного работника Сербы.

- Обрати внимание на Сербу, Цовик, как бы не свихнулся парень, - посоветовал он мастеру, который ни фига не понял, но на всякий случай хмыкнул:

- Ну, да, ну, да, конечно!..

...Тем временем, так или иначе, зачистка ленты состоялась, боксит сброшен на пол и пора запускать всю машинерию. Люди выбираются из галереи в дробилку. Николай  одобрительно кивает головой, дескать, на линии - порядок, и если нет других проблем, то давайте запрос на запуск... Что весьма неудобная процедура. Надо нажать специальную кнопку на панели управления дробилкой, тогда только диспетчер, приняв сигнал запроса, сам включит главный электродвигатель. А теперь вперёд, за орденами!..

После долгой пугающей сирены, напоминающей ревун утренней вечно опаздывающей электрички, дробилка, грохоты, транспортёрные ленты и прочие хитрющие механизмы единогласно приходят во всеобщее движение, щедро стряхивая с себя рыжую пыль и взрывая покой ремонтных минут  неимоверным грохотом металла. И вот уже Володя Евстафьев нажимает клавишу подачи, и стальной питатель, - тоже транспортёр, - тяжело, словно гусеница танка, поворачиваясь, сбрасывает в приёмный бункер первые глыбы бокситной руды. К лязгу металла присоединяется особенное, басистое гуденье бокситного камня, натыкающегося на бешено вращающиеся одиннадцатикилограммовые - из лучшей стали - молотки дробилки. По восьмой, которая тотчас тяжело и плотно припала к опорным каткам, понёсся на грохоты рыжий поток дроблёного боксита.

Наладив работу механизмов, ребята, большей частью крепкие мужики, как вот, например, Крохмаль или старина Лукас, выходят дружненько на площадку у цеха, включив, понятное дело, автоматическую подачу боксита, но и посматривая, всё же, изредка на уровень боксита на восьмой сквозь пылищу, а ею коричнево дышут настежь распахнутые двойные двери-ворота. Запылённые, оливково-серые - только глаза и зубы непрестанно рассекают загримированные лица - мужчины закуривают, глубоко закашливаясь, сплёвывая жёлто-серую пыль и тихо переговариваясь.

Заводской двор залит молочным светом луны и холодным свечением люминесцентных пальчиковых ламп. Изредка где-то на верхотуре проплывает облачко, и тогда на нём на мгновение затлеет отблеск световых потоков, выбивающихся из окон соседнего электроплавильного цеха, где вкалывает Костя.

Сёмин цех, цех агломерации, нависает из-за спины двумя огромными, тёмными, с квадратами жёлтых окон, бетонно-кирпичными сооружениями. Фантастически пересекаются галереи, в которых транспортёры, не переводя дыхания, тянут шихту, возврат и руду, соединяя дробильное отделение с отделением спекания. Между двумя этими бетонными параллелепипедами отделений ввинчивается в небо, обозначенный в темноте гирляндой красных фонарей, массивный цилиндр кирпичной дымовой трубы. Днем работники, проживающие в посёлке неподалёку от завода, по цвету дыма узнают, какой агломерат спекает предыдущая смена, или бокситный, из которого потом вырабатывают электрокорунд, или опытный, железорудный, - для мартенов.

По ночам заводской двор - симфония таинственных контуров, фрагмент другой планеты, место, где на каждом шагу так и жди внезапного чуда. Впрочем, из темноты доносится обыкновеннейший хихикающий голосишко:

- ... И вот вылезают они из ракеты, радуются, что первыми достигли и такое прочее... Луна, всё-таки... Ну, там насаждения какие-то вокруг, на колхозные кукурузные поля смахивают, чудно как-то. Когда вдруг, хи-хи, из зарослей возникает огромный такой, в дурацком скафандре и спрашивает наших: - "Ну что вы там, маму б вашу зря не вспомнить, с комбайном волокитите, так и уборочная страда пройдёт!.. Не видите, что кукурузу уже, чтоб вам повылазило, время собирать..." Хи-хи-хи! Вот выдают уголёк, гады!..

Голос Володи Евстафьева. Мастер поболтать Вова. Великий спец.

Смеясь, дробильщики сходятся в оранжевый конус света под фонарем, висящим над проёмом двери.

 - Осточертела до невозможности такая работа, - бурчит старина Лукас, - уволюсь и - баста! На кой мне такая дёрготня? Что я, тысячу вашу в другом месте не словлю? Глотай пылищу, с грабаркой туда-сюда, а тут ещё на  восьмой завалы разгребай!.. Ну, нет! Баста! Амба! На почтовый ящик пойду, там, говорят, человека больше ценят...

- Писать надо, старик, в ЦэКа писать, - отзывается посерьёзневший Евстафьев, - и что вентиляции, по сути, нет, и что необходимую численность рабочих не обеспечивают, и как премии режут. Я б про все петлюковские чудеса пропечатал...

- И про то, что ни окон, ни дверей в цехе, - дополняет єлектрик Николай, - и, вообще, давайте я, наверное, к завтрему принесу набросок письма, или как? Понравится - подпишете.

- А по-моему, только не в ЦэКа, - вмешивается Семён, - сколько людей из-за какого-то Петлюка от дел отрывать. Если и писать. То лучше в газету, в "Правду", к примеру. Неплохо было бы. Она, говорят, на чины не реагирует.

Мужики задумываются, в основном соглашаются: - Неси, была не была, Коля, свои наброски, послушаем, посоображаем...

Выбрасывая в темноту окурки, двигают к механизмам, потому как почему-то позвал бригадир, Крохмаль.

Семён по галерее взлетает вверх, к своему реверсивному транспортёру, который уже доверху засыпал бокситом один бункер, и к нелюбимой 56-й. Он замечает, что бункеры возврата почти опорожнились и даёт запрос на запуск 56-й. После минутной сирены 56-я важно трогается, её ведущий барабан браво перематывает почти полукилометровую ленту. Проходит минуты две, пока первые куски возврата, выстреливая клубы пара и пыли, проваливаются  в чрево бункера. Порядок!

Сквозь отверстие в полу, широкое, словно дверь, и огороженное металлическими поручнями, - в него во время ремонтных смен майнают демонтированный хлам, металлолом и инструмент, - сквозь это отверстие Сёма пытается рассмотреть циферблат электрочасов, висящих внизу, в дозировке. Вроде, как 22.35. Отлично!  Ну что же, попить водички и можно начинать загодя прибирать рабочее место, ведь пересменка - в полночь.

Независимой самостоятельной походочкой он спускается звонкими ступеньками стального трапа в дозировку, усмехается Наде, веселой, запылённой, как чертёнок, дозировщице. Интересно, как она выглядит в платье, а не в комбинезоне? И хороши ли ножки? Жаль, если раскоряки. А лицом - хорошенькая. Он и она заходят на завод через разные проходные, и Сёма, увы, ещё ни разу не видел Надю при параде.

Но теперь, когда он познакомился с Ириной, все девчата потеряли в глазах Семёна немало привлекательности. И глазки уже не такие прозрачные, и улыбочки искусственные, и взгляды примитивные, и походка некрасивая, хотя как ходит Ирина он ещё толком и не видел, разве что разок на пляже, и, понятно, только помнил в жутких подробностях ту невозможную ночь, когда бежал с ней тёмным ночным парком, а за ними с первобытным рёвом катилась толпа хулиганов. Страшная, унизительная ночь.

Семён поправляет пояс, словно завидел офицера, и шагает прямиком к сифону с газированной водой, послабляет кран и маленькими глотками - от холода зуби сводит! - пьёт холоднющую газировку.

- Айда к нам, Сёма, поболтаем, - приглашает его Оксана. Она взрослее Надежды и Семёна, но на работе комбинезоны уравнивают всех, так что Сёма признаёт допустимым  быть с ней на "ты".

Он слушает молча, его мысли далеко, с Иринкой. Девчачий трёп неинтересен, больше сплетни, малосольные анекдоты, то да сё. Так себе трепотня, можно было бы и не встревать. И Семён через минуту-другую встает, изображая, что наговорился до отвала.

Оксана что-то бормочет неинтересное о том, как их подругу обидел какой-то тип. Обещал жениться, а опосля связался с хозяйкой, где подруга и этот самый её кент квартировали, и бросил Людку, даже уломал её сделать подпольный аборт. Дело закончилось трагично. Бабища, которая "обрабатывала" Людмилу, перестаралась с пенициллином, и в результате  Людка сейчас лежит в больнице в тяжёлом состоянии. Отравление пенициллином.

Такого Семён не слышал сроду, но чужое горе поначалу не очень-то взяло его за душу, но когда он вспомнил, как когда-то в парке Пушкина спасал девчонок-стиляг от погони озверевшей толпы, ему стало стыдно за свою чёрствость.

- Люди, если их воглавляют горлопаны, могут терять рассудок, - сказал тогда, в ответ на тысячу пессимистических Сёминых вопросов, Костя.

А тут какой-то банальный донжуан, неудачное увлечение... Ну и что же в этом такого? Смотреть под ноги надо! И он вспомнил свою сложную студенческую любовь к Нине.

- Не пройдёшься завтра с нами проведать Людку? - Попросила Надежда. Сёма подумал-подумал и из проклятой вежливости согласился.

- Ну, беги уже, а то не успеешь на рабочем месте прибраться, - выпровожает Сёму Оксана, и он, натягивая непослушные рукавицы и вздыхая по Ирине, громыхает  металлическими ступеньками  на верхотуру.

Вот так наверное, поднимался в "Восток-1" Гагарин...

- Даю гарантию, что человек полетит через три-четыре года, - уверенно сказала Нина ещё в 1958-м, когда Сенька только-только вернулся из своих жутких странствий.

Семён спросил тогда, чем она руководствуется в своих предположениях, ведь ещё ни разу человечество не преодолело земного притяжения.

- На интуиции, - как всегда с загадочной усмешечкой ответила Нина. И, представьте, мистика заключалась в том, что интуиция никогда Нину не подводила...

Громыхающие ступеньки быстро заканчиваются, и снова вокруг Сеньки стальная арматура, переплетения коммуникаций, химерные, но бесспорно земные ленты транспортёров.

Киевское время одиннадцать часов, точнее, двадцать три ноль-ноль. А ещё нужно успеть за шестьдесят минут подчистить грабаркой возврат, просыпавшийся у бункера 56-го, именно там, где лента, обежав ведущий барабан, черкает по  неподвижному неисправному ролику и обшкрёбывается этим роликом от остатков возврата.

Семён сбрасывает спецовку - непонятного землистого цвета брезентовую куртку (до чего же неуютная роба!) - и начинает расчищать завал. Родной совковой лопатой нагружает осыпь возврата в тачку, тачку катит к бункеру и переворачивает её над отверстием, продолбанным для этой церемонии в полу. Набросал - отвози! Смайнал - кати в припрыжку под погрузку! Тачек с двадцать за час. И когда Семёна окликает сменщик, чистенький, опрятный, с сидором в руке и папироской в уголке рта, Сёма, наконец, позволяет себе распрямиться и бросить веник под 56-й.

Сообщает сменщику, что все ладненько, хотя, как всегда, никто не позаботился сменить ролик, из-за чего под 56-й немилосердно сыплет. Что бункеры почти полны, - и бокситные, и антрацитной пыли, и возврата. Что снова вкалывали у восьмой. Что завхоз дармоед Минченко опять не обеспечил мётлами, и вот каким деркачём пришлось такую большую квадратуру подметать.

Коричневые потёки пота размазывает грязным рукавом наброшенной на плечи спецовки. Всё. Рукавицы - прочь! Смену сдал! И Семён шустро, насколько позволяет усталое тело, топает в душевую. Он долго и тщательно полощется. Трёт спину Глюеву с агломашины, а Евстафьев брызгается водой, словно ребенок малый, и, открыв форточку, показывает всем, - и крохмалю Ивану, и старому Лукасу, и электрику Николаю, и Гущину из спекательного отделения, всем, кто, хохоча и отдуваясь, прыгает под горячим дождиком:

- Во-о-на! Глядите, какой, всё-таки, классный мост через Днепр отгрохали, теперь на рыбалку можно пешком ходить!..

Ночью, понятно, мост не виден. Но гирлянда фонарных огней, освещающих пролёты, отлично видна и выглядит празднично...

По правде, мост построили ещё лет десять тому, вернее, отчитались, красиво доложили наверх, но потом, как обычно, всё доделывали-переделывали, пока, наконец, не устранили недоработки и огрехи. Короче, теперь мост и звенит, и смотрится, и работает, как положено...

  В девятом классе, когда на бумаге вроде открылся мост через Новый Днепр, Сенька так и не увидел его. Не было случая. И вот только в прошлом году подходящий случай представился. Сёма познакомился с новым мостом, когда перед увольнением с очередной дурацкой работы возвращался из последней командировки. Сначала под полом вагона прогремел мост через Старый Днепр. Потом, на пару минут, пока поезд пересекал остров Хортицу, грохот затих, а внезапно электричка вновь загремела словно над пропастью, и бетонные секции гигантского моста загудели, как камертоны, - торжественно и в то же время тревожно. А где-то внизу, под поездом, ярко, так что больно было смотреть, поигрывал под солнцем Днепр.

Сенька Серба тогда удивлённо засмотрелся в окно, провожая взглядом леса-плавни Рябого острова, игрушечные с такой высоты рыбацкие лодочки, их немало качалось у подножия моста, пароход, важнецки топающий из Херсона, да серых крикливых чаек, которых пригоршнями бросало летнее солнце, а они падали и падали понарошку куда-то вниз, к самой воде, чтобы снова, поцеловав её и схватив при удачном пикировании рыбёшку, взлететь вверх.

В те торжественные секунды Сёма очутил, что волнуется, скользнул взглядом вправо и увидел родной ухоженный город. Сколько мог видеть глаз - дома, дома и дома. Вдали белела, перекусывая Днепр, прочная челюсть плотины ГЭС.

 И над всем этим богатством блестело в высоте солнце - жёлтое, как мелитопольская дыня, июньское солнце.

Мост закончился, электричка пробежала ещё с километр и привычно прилипла к перрону. Бестолковый командированный Серба подхватил спортивную сумку и, ощупывая карман, где лежали документы и жалкие остатки суточных, спрыгнул на горячий мягкий асфальт.

- Ну, здравствуй! - Вслух обратился он к городу после трёхнедельного отсутствия.

- Здравствуй! - Ответила удивлённо симпатичная блондиночка, и, удивлённо поведя плечами, побежала кому-то навстречу.

Семён пошёл сквозь шум, поцелуи, узлы, чемоданы и жару в акациевый рай, возвращаясь к своей безалаберной жизни...

- Мощный мостяка? - Переспросил Володька Евстафьев, весь в мыльной пене, как Дед-Мороз.

- Классный, - согласился Сёма, подумав, что мост, возможно, привёл его к новому взгляду на жизнь...

- Цовик, что вы безобразничаете в ночную смену? Или мне опять приезжать под утро вас контролировать? Вот, все посмотрите, что напёк Цовик, полюбуйтесь! - И Петлюк взял с подоконника, где лежали пепельно-чёрные куски агломерата, один, отличавшийся по цвету от соседних образцов, обломок. Казалось, он был присыпан толчёным красным кирпичом. Производственники заулыбались.

- И такого мусора вы навалили целый думпкар. Скажите спасибо, Кулаков проглядел, не вернул обратно. Брак, настоящий брак. А всё потому, что лезете и лезете за длинным рублем, не считаясь с интересами общества.

- Прогавили, виноват, - сознался Цовик, посчитав за лучшее повиниться.

- То-то, смотри мне! На будущее еще раз учудишь, шкуру спущу. И всем запомнить, агломашину гнать, - ни-ни!

Зазыкин счастливо ухмылялся: "Неопытная птичка этот Цовик. Почему агломерат красный? Гнали, чтобы побольше испечь, агломашину на повышенной скорости. Шихта не успела пропечься, и необуглившийся боксит предательски закрашивает продукцию. Но цвет - пустяк. Качество страдает, потому что агломерат не спекся, сохранил пылевидную структуру, и, загруженный потом в соседнем цехе в электропечь, не откристаллизуется в качественный корунд. Но какое нам дело до электроплавильщиков? И никто не догадается, как поступаю я. Навалю думпкар браку, а потом приторможу агломашину и сверху посыплю его отличным кондиционным агломератом. А уж если подали вагон Кулакову на склад и он прохлопал и опрокинул думпкар, все, извините, я ничего не знаю, может, то и не мой, не моей смены, чем докажете?".

- А вы, товарищ Сорока, - обратился Петлюк к главинжу, - покрепче присматривайте за нашими шустриками.

- Ну, не ершитесь. - Успокоил главинжа Петлюк. - Вы же понимаете, дело какое... Что за спрос с девчонки, лишь вчера выпорхнувшей из техникума? Хотя, согласен, чувство ответственности надо прививать пораньше. Мы в такие годы не стеснялись полками командовать... Однако нам всем надо по-хозяйски за качеством следить, искоренять рвачество. А то ведь представьте себе картину, Цовик член партии, Зазыкин, не улыбайся, тоже член. Заслуженные люди цеха и завода, а занимаются очковтирательством. Позор таким партийцам, товарищи! А если вдуматься политически, так здесь и саботажем попахивает. Как сказал во вчерашнем выступлении Никита Сергеевич, кому многое дано, с того многое и спросится. - Петлюк оглянулся на большой портрет за своей спиной, как бы испрашивая подтверждения своим словам. Все дружно взглянули на стену.

- Пора, пожалуй, партсобрание созвать на тему качества продукции, - успел вставить Краминов.

- Ага, вот-вот! Давно бы уже, товарищ парторг, - лукаво усмехнулся, подбадривая Краминова, Петлюк, - ну ладно, идите по местам и чтобы порядочек не хромал!

Совещанцы, гремя стульями, устремились кто домой, кто по цеху. Зазыкин и Цовик задержались дольше других. Каждый пытался пересидеть другого, чтобы остаться наедине с Петлюком, но тому уже надоели бесконечные хлопоты неудачного утра, и он погнал их:

- Идите, чего нахохлились? Особенно тебя, Зазыкин, приглашаю, сходи, проверь, как запустились твои орлята, не гонят ли машину, как у Цовика.

Зазыкин вышколенно встал, но внутри у него закипела злость:

"Цовика пригреваешь? Ну погоди! Прокатят тебя на вороных-гнедых, а двуличный Цовик смеяться будет. Недаром поговаривают, что Кулаков умышленно делает вид, что не замечает бракованного агломерата, а в действительности он разгружает брак отдельно, отвел в складе специальный угол. И куча рыжего сырого боксита уже едва не подпирает потолок склада.

И скостит гада. Кулаков дядька знающий, недаром до Петлюка аглоцех возглавлял, строил его, и понятно, что ему горько смотреть, как чудо автоматизации в хлев превращается. Ну погоди! " .

И Зазыкин притворил дверь.

- Ну что скажешь, Соломон Ильич? - Взглянул Петлюк на Цовика, кокетливо потупившегося у порога.

- Новость нехорошая, Петр Прохорович. Рабочие, слыхал я, письмо на вас в "Правду" накалякали.

- Анонимка? - Уточнил, внутренне напрягаясь, как если бы горнист сыграл тревогу, Петлюк.

- Где там, десятка два подписалось. В основном, из моей смены...

- Да-да, хорошо, что ты, Цовик, рассказал, но я думаю, ничего в письме противоестественного нет. И тебе ахать по всем углам не рекомендую. Они имеют полное право писать, куда им заблагорассудится, а если у нас все в порядке, так никто, никакая проверка не страшны. А наш цех, как говорится, не в отстающих, показатели - соседям на зависть. Но можешь передать твоим бузотерам одно - надо добросовестно работать, а как, в каких условиях, не их дело. Есть начальник цеха, вы, мастера, ИТР, партийная организация. Мы о производстве болеем, заботимся и, если что не так, дело житейское и вопрос решается в рабочем порядке. Кто не понимает, может писать и убираться вон. Вон! - Гаркнул Петлюк так свирепо, что Цовик поспешил подняться, приняв возглас в свой адрес.

Пётр Прохорович остановил его знаком, затем просто и по-товарищески протянул руку:

- Попытайся узнать, что и как, а то, ненароком, застанет нас кляуза врасплох.

Цовик пообещал сделать все возможное, чтобы выяснить, чем дышут рабочие смены, но осторожно, очень осторожно.

После его ухода Петлюк позвонил председателю завкома Лупиносу:

- Не посчитай за труд, Миша, зайди ко мне. Не можешь? Ну, тогда не беспокойся, я сейчас приду сам, - и, положив трубку, направился в угол кабинета к никелированной вешалке, где, как галка на суку опиленного на ленинский субботник тополя, приспособилась тёмносиняя фетровая шляпа, а на нижнем крюке висел серый габардиновый  макинтош китайского производства.

Осеннее солнце собралось с силами и крепко пригрело прозрачную голубую атмосферу, стены производственных корпусов, переброшенные на изрядной высоте из корпуса в корпус галереи. На заводском дворе было чисто и радостно. Ровно и сильно дышал эксгаустер, пропуская через стальные легкие турбин раскаленный воздух, прососанный через пирог из шихты, и гнал его в небо по веселой кирпичной трубе. Переплетения галерей и здания отделений днем выглядели не так внушительно и, главное, оказывались грязными, запыленными. Но запыленность их производила впечатление не запущенности, а скорее простительной художественной неряшливости, подумалось Петлюку. В шестиэтажном кирпичном корпусе и смежных зданиях билось, стучало, гудело металлическое нутро аглоцеха, перегоняя по венам транспортеров потоки шихты, возврата и дробленого боксита.

У спекательного отделения, где дымился паром и чадом проём выдачи, толкался маневровый паровозик. Передвинув цепочку вагонов на какой-нибудь метр, он устало замирал. Тогда ребята, те, что мотались на выдаче, включали транспортер, хобот которого свисал над очередным думпкаром, и дымящиеся, ещё лилово-красные глыбы агломерата срывались вниз с барабана, сотрясая вагон. В думпкаре глыбы быстро остывали, темнея, и когда куча достигала бортов, всю цепочку вагонов проталкивали ещё на метр. И опять всё начиналось в прежнем порядке, рядом с предыдущим конусом агломерата на полу думпкара вырастал, дымясь и меняясь в цвете, следующий конус.

- Уже три думпкара набили, - с удовлетворением сосчитал Петлюк.

- Сто восемьдесят тонн готово, а ещё нет и часу дня! Изумительно! Ну и погнал сегодня с перепугу Зазыкин, может тонн триста шестьдесят отгрохать и далеко против других вырваться вперед. Но ничего, завтра мы ему всучим ремонт на полсмены, а задание сохраним полностью. Он и осядет до 105-106 процентов. Держать их в кулаке, только тогда можно спать спокойно. Письмо! Я вам покажу письма строчить, запомните до гроба, писатели! Узнать бы, кто закоперщик, я бы его, говнюка, без премии до нового года промарыжил...

Металлоломно дребезжа на стыках рельсов, позванивая на перекрестках, трамвай несся с Жилмассива, что напротив  завода "Двадцать девять", по окраине прогретого утренним июньским солнцем Запорожья. Вот уже и мостик через железнодорожные пути станции Запорожье-Второе. Круто повернув перед Большим Базаром, вагон выбросил полсотни работяг ночной смены, решивших не ехать до площади Свободы, а пройтись через рынок и вниз по улице Анголенко до проспекта Ленина на людное место у кинотеатра "Комсомолец".

Вышел и Семён. Устало позёвывая, не спеша пошёл, войдя в базар, овощными рядами. Любил Сенька Большой Базар с детства. Не раз мать приводила его сюда по воскресеньям.

За столом, уставленным чего душа желает, хорохорился изрядно подвыпивший Лупинос. Нора сидела слева от него и усердно раз за разом подливала ему в рюмку коньяку.

- Благодарю, довольно... Хозяюшка, Нора, не лей понапрасну, я - готов!

- Пей, Лупинос, и чувствуй себя как на войне, - добродушно трепал его по плечу Петр Прохорович. Нора, хохотнув, налила и себе.

- В России испокон веков пьют, - рассуждал Петлюк, - классическая страна пьянства, казнокрадства и бюрократии.

- Петенька, к чему эти экскурсы в царское прошлое? - толкнула его локтем Нора.

- Не толкайся, женщина! Мы кровью завоевали наше право слова, мы, марксисты-ленинцы, не боимся инсинуаций политиканствующих мещан, мы... да что тебе объяснять! Миша! - Петлюк подсел поближе к Лупиносу. - Миша, я пригласил тебя посоветоваться насчет фактов саботажа у меня в цехе. Помоги, посоветуй!

- Что, артист продолжает свой монолог, - догадался Лупинос. - Серба или как там его?

- Вот-вот, сопливый философ вздумал меня учить! Как я непростительно ошибся, Миша. Повысил ему разряд. Перевел дробильщиком. Теперь он имеет в месяц тысячу двести - тысячу триста и подымает кипешь, дурень. Нельзя доверять никому! Учён же, вот досада, а дал такого маху!

- Письмо? Непохоже на тебя обращать внимание на грязные анонимки.

- Напротив. Письмо подписало человек двадцать, причем два коммуниста искусились.

- Если бы! Не знаю, милый, не знаю. В том-то и заковыка, что пока неизвестно содержание.

Лупинос, обеспокоенный откровением Петлюка, несколько протрезвел.

- Но чего же он, дурак, хочет?

Проблема поколений, видите ли! В наше время никаких таких проблем не было. Вызывали, куда следует, и быстро вправляли мозги морозцем. Думаю, что Генеральному рано или поздно придётся-таки за порядок браться, а то как бы не развалить то, что мы мозолями выстроили. Надо, надо учить их, как работать, как место своё помнить. Правильно я говорю, Михаил?

- Никаких "но"! Мы обязаны так проучить дезорганизатора Сербу, - и Петр с ударением повторил, - дезорганизатора, са-бо-таж-ни-ка сраного так  должны проучить, чтобы другим неповадно было.

Нора принесла разгоряченным деятелям чаю:

- И что ты, Питер, на комсомольцев своих взъелся? Пусть помитингуют, тебе жалко, что ли? А если правы, признай!

- Молчи, артистка! - Саркастически захохотал Петлюк. - С мысли не сбивай!.. И вот, верь не верь, Миша, чувствую, что весь цех заразился бациллой критиканства и ниспровергательства. Даже тупое животное Евстафьев, чьей формулой  было "Нам, татарам, один хрен!", и тот перестал со мной здравствоваться! Вообрази только, я подхожу, снимаю шляпу:

- Тащи, чего там, - безразлично сказал Лупинос.

- Прекрасно, я так и думал, что ты согласишься меня поддержать. Приходи  завтра в четыре, соберем заседание товарищеского суда, скажешь там зажигательных пару слов. Не сомневайся, получишь словесно в зубы. Что он будет огрызаться, я уверен. Потом вызови Сербу на завком за грубость на суде. Ну, а дальше проверни решение завкома уволить хама, добро?

- Не приду я на ваш суд, занят завтра, - с неохотой ответил Лупинос, - зампреда пришлю, Денисюка... До него постепенно доходила мерзость дела, в которое его затягивал Петлюк, и на душе становилось всё более грязно и тоскливо. Хотелось уйти, убежать, уехать. Повинуясь внезапному прозрению, Лупинос начал рубить без стеснения:

- Извини, конечно, но не нужен мне твой дурацкий Серба и его письмо. Сам разделывайся!

Лупиносу стало страшно, что он попадёт в немилость инстанций и ещё могут снять с непыльной должности профбосса, возвратить в цех, на рабочее место, чего он опасался больше всего. С таким трудом пробившись в руководство, он не хотел, не имел права рисковать. Хорошо Петлюку, у него связи и в органах, и в обкоме, а тут приходится плыть самостоятельно. И выручить может лишь диалектически понятая пронырливость и собачье обоняние господствующего ветра.

- Как, ты отказываешься мне помочь, мне, который тебя пропихнул в завком? Так тебя понимать?

- Зачем крайности, Петр Прохорович? Я солидарен с тобой и прочее! Но официально поддерживать воздержусь.

- Официально! - Передразнил Петлюк. - Бздишь, мелкая твоя душа! Грешить грешишь, такой же, как и все вокруг, а сыграть со мной на пару забздел?! Не ожидал! Не распускайся, хлюпик! Наша возьмет!

- Ах, мать честная, обезумели вы все, что ли? Ополчились! Ну ладно! Не дрейфь, Лупинос! Не очень я в тебе нуждаюсь. Не пойми так, что я тебе оговорить Сербу предлагал! Не было между нами данного разговора, и ты ко мне не приезжал. Понял? Но запомни, приятель, перекипят страсти, стоять тебе снова рядовым на левом фланге, о чём я позабочусь. Я тебя возвысил, я тебе и под зад не постесняюсь дать. Двигай лучше в цех, нечего чаи распивать!

Грубо толкнув стул, Петлюк встал, потянулся и направился в переднюю, где зашуршал плащом. Через минуту он уже громко хлопнул дверью. "Куда же ты без шляпы?" - Хотела крикнуть ему вдогонку Нора, однако раздумала.

Коньяк подействовал на неё основательно и, несмотря на то, что слегка поташнивало, настроение установилось самое бесшабашное, хотелось петь, смеяться просто так, без причины, без разрешения хамовитого мужа.

- Выпьем ещё? - Полуспросила, полуприказала она и, не дожидаясь кивка со стороны Лупиноса, наполнила рюмки. Предзавкома, которого одолевали сомнения, правильно ли он поступил, отмежевавшись от Петлюка, тоже тянуло напиться вдрызг, так, чтобы скрыться в пьяном мареве от осточертевших проблем и забот, чтобы избежать необходимости утрясать, согласовывать, продвигать, поучать, подхалимничать, командовать и покоряться. Хотелось мещанского уюта с фикусом, ласки обыкновенной заботливой бабы и, если уж и говорить по правде, то и грешка с соседкой хотелось. Раз уж такая неразбериха на заводе заварилась, то не лучше ли уйти в свою раковину, держаться подальше от всяких там соревнований, совещаний, заседаний, угрызений совести и ущемлений самолюбия? Хотелось побыть просто зверем в лесу.

- Ах, Нора, грызет он душу твою, точно хорёк... Я так сочувствую тебе и, поверь, помог бы тебе, если бы моя помощь означала для тебя что-либо существенное и необходимое.

- Мишенька, милый! Я выбилась из сил, не могу никак угодить ему, что делать? - Вырвалось у неё, и она вдруг, вполне натурально заплакав, припала к Лупиносу.

- Милый, вытяни меня отсюда. Не могу дольше, умру!

Потрясённый Лупинос отчетливо услышал удары собственного сердца. Оно бесцеремонно толкало его в дыхало тугими струями крови и нахально требовало: "Вспомни, ты же мужчина и хотел побыть зверем. Ну же!".

Лупинос обхватил плечи Норы, приподнял заплаканную головку  и вцепился в её голодно вздрагивающие губы синеватыми и жёсткими своими. Почувствовав, что у него в руках бьется, тоже волнуясь, в нерешительности и ожидании, женщина, поднял её тяжёлую, тёплую и мягкую тушу и понёс, не разбирая дороги, задирая ногами ковер, опрокидывая  стулья, тычась то в стол, то в сервант, пока не надыбал дверной проём, протиснувшись в который, восхищенно сопя, втащил замершую Нору в спальню.

... Потом они, обнявшись, неодетые, стояли бесстрашно у окна, любуясь вечерним городом, совершенно не думая о том, что в любой момент  может вернуться Петлюк и откроет дверь своим ключом. Из широкого окна открывался вид на стройку жилого массива, длинные многоэтажные корпуса недостроенных панельных домов напоминали многозначные цифры в примерах на сложение столбиком. Кто-то начертал их по синему листу неба у нижней кромки. На заднем плане пышно дымили трубы металлургического комбината. 

Подъёмные краны стройки казались изящными математическими знаками  радикалов. Незаметные издалёка крановщицы, несомненно в красных косыночках передовичек, круглосуточно извлекали из цифр новостроек квадратные корни. Народ трудился, густо исписывая синий лист неба у горизонта, народ старательно решал задачку, заданную ещё покойным Учителем. Миллионы ответов на миллионы вопросов  в виде уложенных в стены домов кирпичей почти восемь лет устраивали педагогический совет во главе с Никитой Сергеевичем. А теперь, после разоблачения Кукурузника и осуждения его волюнтаризма, трудовые свершения народа под руководством верного ленинца товарища Брежнева станут ещё эпохальнее.

Нора, в отличие от заработавшихся руководящих мужиков,  не задумывалась  о судьбах человечества, но приятный индустриальный пейзаж городских новостроек  тронул и её подобревшее сердце. Лицо её одухотворенно запылало:

- Миша, надо жить иначе. Я поняла, что нужно пойти работать. Я ещё буду играть! Я ведь актриса, Мишенька, и я так хочу играть, работать над ролью, страдать и кипеть, слышать как вздыхает преображенный тобою партер.

Лупинос, тоже преображенный прелестной женщиной, слушал, как зачарованный.

- Идем, Миша! Я теперь не смогу здесь оставаться, идем! Я бросаю его, к чёрту! - Нора метнулась к шкафу, широко распахнула взвизгнувшие дверцы и горячливо накинулась на платья, сдёргивала их с плечиков, комкала, заталкивала в чемодан, освещая дрожащими бликами тревожной радости не только своё внезапное решение, но и сумрачные лабиринты мыслей профсоюзного активиста.

- "Во как повернулось!" - тяжело думал он, ещё не веря в реальность содеянного с начальничьей женой и тем более намечающегося, не веря в то, что Нора идет к нему, забытому богом и женщинами отцу двух детей, бросая при этом такого уважаемого в городе партийца.

- Какой там он коммунист! - Прочитав его мысли, убежденно заявила Нора. - Озверевший одиночка, отбившийся от стада, требующий к тому же, чтобы ему и душу отдавали, сластоеду недолеченному...

- Какую душу? - Не понял Лупинос.

- Арбуз едим когда, он себе постоянно душу забирает, - злопамятно усмехнулась Нора.

- Ну, если только в этом дело, - облегченно рассмеялся Михаил, - тогда пошли!

Он взял Нору за горячую руку, ласково и осторожно, как маленькую девочку, и повел её к выходу. Правую руку ему оттягивал её несуразно большой чемодан.

Уже на улице, голосуя в надежде поймать проносящиеся мимо такси и обдумывая, что он скажет старшей дочери, Лупинос высказал то, чего так ждала Нора:

- Не бойся, когда мы вытрезвимся, я не передумаю!

В нём с каждой секундой крепло мнение, что всё сделано правильно. Имеет же человек право на крутой поворот, в конце концов.

-  На вокзал? - Притормозив, гаркнул таксист. Не дождавшись ответа, он неуклюже вылез отпереть багажник.

- Домой! - Вместе выдохнули пассажиры. - Проспект Металлургов, дом семь.

- Угу... - ответил Михаил, крепко обнимая на заднем сидении Нору. 

Ветреный август колобродит по унылому Студенческому пляжу, переносит с места на место песок, невидимым рейсфедером заштриховывает синее, отразившее бездну высокого неба, зеркало бухты, треплет выцветший за лето красно-голубой украинский флаг на мачте важно углубляющей бухту ржавой землечерпалки, на горячем песке шустро заметает следы человека. Ветреные дни отпугнули последних любителей поплавать, так что бухта выглядит пустынной, если не считать с десяток самых преданных Днепру подростков и многодетную семью, расположившуюся под вербой.

 Однако напротив землечерпалки у небольшого гранитного обломка пестреют ситцевое платьице, книжка, потрепанные босоножки и сумка. Это - Иринкино добро. Наконец, она наплавалась и медленно выходит из воды, вытирая голубые глазищи загорелыми ладошками. С пшеничных прядей, выбивающихся из-под синей резиновой шапочки, капает блестящими каплями. Прыгая по горячему песку на цыпочках и балансируя руками, словно идёт по канату, Ирина легко несёт тугое девичье тело навстречу ветерку. Опустившись на песок и устроившись поудобней, она раскрывает недочитанную книжонку. Полудённая тишина время от времени надламывается дьявольским скрежетом ковшей землечерпалки да криком вдруг метнувшейся зигзагом чайки. Приднепровье прощается с летом. Ирина прощается с Днепром. А чайка прощается с Ириной.

Но вот по откосу обрывистого берега на пляж сбегает ещё один смуглый, как август, абориген. Он шустро раздевается у самой воды и неуклюже бросается в синее зеркало реки, разбив его у берега на тысячи опаловых брызг. Пару раз окунувшись, как всякий не умеющий хорошо плавать, он не бросился на глубину показывать класс кролем, а  вскоре, отфыркиваясь, как мокрый кот, и распугивая шумных детишек, выбрался обратно на берег и взялся за полотенце, брошенное им у воды. Так или иначе, чудак замечает Ирину и направляется к ней, выгнув по-индюшачьи загорелую интеллигентскую грудь.

- Хотя бы не пьяный... - просительно думает Ирина и мельком, незаметно оглядывается. Это её не успокаивает, так как на пляже, кроме многодетной семьи, нет солидных людей, на чью защиту можно положиться.

Парень, хотя, скорее, мужик под тридцать, подходит и нерешительно останавливается в двух шагах от Ирины. Всё же, подумав, он притормаживает заговорить.

- Слышь, я не помешаю, если присяду около тебя? Скучно одному! - Полуразборчиво заявляет он о себе.

Ирина нейтрально кивает головой, отмечая про себя, что мальчик ничего, симпотный. "Сейчас спросит, что я читаю", - предполагает она, разглядывая новоявленного соседа сквозь тёмные очки. Незаметным движением она застегивает лифчик, аккуратно вправляя  два загорелых полушария в чашечки. Так и есть! Он выдавил из себя то, что и ожидалось: - Стоит ли читать всякую дрянь?

"Дрянь?" - едва не выругалась Ирина.

- Почему дрянь, разве "Манон Леско" чепуха? Классика, всё-таки! - Отзывается Ирина, уже готовая к яростному спору о литературных пристрастиях. Не из тех ли этот субчик, которые даже газет не читают, и в то же время воображают себя знатоками жизни.

Он, восхищенно посмеиваясь, смотрит на её беспорядочно торчащие влажные патлы, вишнёвые губы, на крутые упругие бёдра, готовые в любой момент вскинуть тело на ноги и унести недосягаемо далеко. Но нужно поставить на своё место самоуверенную девчонку. Он оценивающе смотрит на неё сверху и поучающим тоном, каким иногда старшие братья говорят с мелкотой, отчеканивает:

- Во-первых, "Манoн Леско", а не "Леско", а во-вторых, если тратишь время, почитывая классиков без разбору, не хватит и десяти жизней. Не лучше ли выбирать самое ценное?

Ирина почувствовала, что бессильна спорить с этим детиной, хотя рассмотрев его внимательнее, склонилась к выводу, что знакомство интересное.

- Так что же, по-вашему, лучше?

Он ответил, помедлив и перейдя без всяких там разрешений на "ты": 

- Я могу тебе сказать откровенно? Лучше ездить и плавать, влюбляться и танцевать, лучше, короче, все делать своими руками, а не восторгаться тем, как кто-то когда-то любил жизнь. Я не отметаю литературу. Я только за то, чтобы не забывать самим своей жизнью писать книги...

Ирина продолжает его рассматривать. Кажется, он лет на пять-семь старше её. Смуглый. Кареглазый. И болтает без умолку. Ирина терпеливо выслушивает целую теорию рациональной жизни. И чем больше она его разглядывает, тем больше её охватывает ощущение, будто бы знакомы они уже настоящую вечность и его самоуправное "ты" - свидетельство давней дружбы.

Он хороший рассказчик, и вскоре Ирина узнает много чего о нелепой Сенькиной жизни. Повествуя о своих мытарствах, Сенька не спешит, но успевает в нескольких словах передать чёрт знает сколько увлекательных вещей, умело скрывая правду и красиво подавая брехню. Он якобы изъездил Забайкалье от Читы до станции Даурия, жил немного в городишке Борзя, трудился на Южном горно-обогатительном комбинате в Кривом Рогу, учился в МГУ, а вот теперь вернулся на родину в Запорожье. Работает на заводе, но на каком - не говорит. Может быть, на почтовом ящике, их у нас - тьма. Ирина знает один военный завод, скрывающийся под номером 29. На нём вот уже с десяток лет после разрыва с Ирининым  отцом работает мама Надежда Павловна.

- Живут же люди! - Деланно-сокрушенно удивляется Ирина, слегка сожалея о том, что в свои двадцать три не видела и сотой доли того, о чём треплет Сенька.

Ну, родилась. Ну, это как бы первое вроде событие. Потом послевоенное детство опять же в Запорожье. Потом десять лет школы в родном украинском городе, а ещё потом Машиностроительный. И вот он окончен, диплом на этажерке, а  в сентябре уже на работу. На первую в жизни работу на местном заводе резино-технических изделий. Потому что отказалась ехать по распределению к чёрту на кулички в Красноярск на комбайновый...

Ну, ещё ездила в Киев на смотр самодеятельности. Балерина не получилась. Ходили как-то туристическим походом вдоль Днепра до Херсона.

Влюблялась? Два раза. Слава богу, пронесло. Дурь проходила быстро и без последствий.

И - всё? И - всё...

Но вот у Сеньки - другое дело. Десятки городов ему знакомы не понаслышке, живал и на белом, и на сером, и на чёрном хлебушке... И она уже жалеет его, романтичного неудачника.  Однако что это, Сенька так увлёкся, что можно поверить, будто даже невзгоды ему милы. Оказывается,  нескладухи разнообразят существование. А чего стоит прелесть перемены городов и работ, сладкая горечь множества разлук.

Значит, любил?! Любил. Из-за неё, очкарички с мехмата, и из университета вылетел. Закрепляли как-то после стипендии любовь вином и танцами, а комендант общаги, ханжа и доносчик, перелицевал безобидную вечеринку в пьяную оргию.

- Разврата не потерплю!.. - Заорал комендант. И добился таки "показательного дела".

Ну, конечно, вскоре Сенька и Нина поженились. Пробный студенческий брак.

А вот когда Сенька вернулся из армии, многое переменилось.

Нина приехала в Запорожье, но жизнь на 14-ти квадратах с мамой и парализованной бабушкой в придачу не сложилась, и молодая жена умотала в Ленинград. Сейчас доучивается на матмехе ЛГУ. Сенька недавно ездил разводиться. Развёлся... Пока в свободном полёте...

Правда, о том, что уже наплодил двоих девчонок и, вернувшись из Ленинграда, их удочерил, скромно умолчал. Как умолчал и о том, что после удочерения малышек жизнь вновь пошла наперекосяк и опять он с  Марией в контрах и живёт у мамы...

- И что же ты, живешь один как волк? - Жалеет-подкалывает его Ирина. Но он безмятежен и весел. Ложь льётся привычно, легко и почти красиво:

- Знакомлюсь вот  с такими, как ты, хорошенькими кисами. Пишу стихи. Пропадаю летом в каждую свободную минуту на Днепре - работаю ведь через два дня на третий. Извожу цеховое начальство. Короче, если бы ещё нашёлся партнер поиграть в гольф,  то чувствовал бы себя, как американский президент.

Но нечто более глубокое угадывается за его независимой улыбкой, и Ирине хочется уловить,  разгадать это нечто.

- Особенно люблю за девушками ухаживать, но, знаешь, всё не везёт. Вот с тобой, правда, легко, и будь я на пару недель моложе, весело бы с тобой проводил время...

Ирина краснеет, но, собравшись с силёнками, говорит как опытная женщина:

- Или если б я была старуха, как ты, да? Признайся!

Сенька опрокидывается на спину и лежит у Иринкиных ног, глядя в синюю бездну над головой.

- Мне хочется покормить тебя, - придумывает Ирина. - Ты, наверное, не захватил ничего, да? На, возьми вот помидоры, а ещё бутерброд с сыром. Нравится?..

Сенька залюбовался изяществом протянутой девичьей руки и очарованием нежной улыбки. Хороша! Без булды!..

Незаметно подкрадывается вечер. Солнце почти село за хортицкие вербы на противоположном берегу Днепра и жара спала. Сенька сегодня на выходном, идти ему на работу послезавтра в ночь, и он рад побыть с Ириной. Но ведь никто не знал заранее, что они встретятся, и Ирине, хотя ей тоже не хочется уходить,  приходится разочаровать Сеньку.

- Мне уже пора, - поднимаясь, коротко объяснилась она.

- Ну вот, ещё одна встреча и ещё одно расставание, - мрачно заметил Сенька, - не правда ли, моя теория невероятно точна, хоть сегодня в научный журнал?

- А врешь ведь ты всё, - развеселилась Ирина, - не так уж трудно доказать, что ты глупости городишь.

И добавила как нечто само собой разумеющееся: - Я завтра к тёте в Никополь еду и буду гостить  у них до первого сентября. Отказаться неловко, я ей давно обещала проведать, а потом начну работать, когда ещё появится свободное время. Ну, а после первого давай увидимся. Хочешь?..

Сенька посчитал в уме выходные и рабочие дни.

- Первого числа я с восьми работаю и можем увидеться только вечером. Например, на площади Свободы, у обелиска, часов так в десять. Это будет вторник.

- Какой же ты хитрющий, Сенька, - засмеялась уже одевшаяся тем временем Ирина. - Мама меня не пустит после десяти, я же ещё незамужний ребенок. Так что, если хочешь,  то я в восемь приду...

Сенька тоже стал проворно одеваться, чтобы проводить Ирину хотя бы до троллейбуса.

Ирина терпеливо стояла  около Сеньки, и радостное лицо её  тепло освещало заходящее за Хортицу солнце. Тени от них простирались далеко, почти до дальних кустов, а со стороны реки, с мостика землечерпалки, кто-то насмешливо кричал в мегафон:

- Эй, вы, на берегу! Мать вашу! Чмокаться в зоне расчистки запрещено!

Но это была натуральная провокация, и она только рассмешила ребят, ведь до землечерпалки было не менее ста метров, и весь пляж по целым дням спокойно плавал и нырял на виду у бравых моряков-дворников...

Под вечер погода начала ломаться. Потяжелевшие облака придавили город к земле, посыпался мелкий дождичек, можно сказать, даже не дождь, а так себе, мжичка, затем разыгрался холодный, уже вполне осенний ветерок, и сумерки сгустились раньше обычного, отчего Сербе пришлось довольно долго разыскивать особнячок на Садовой, старательно восстанавливая в памяти отрывочные приметы. Сторожевые собаки со всего квартала сплочённо провожали его вдоль улицы, отслеживая каждый его шаг и зверски гремя цепями. Поколебавшись у калитки, вполне похожей на ту, за которой исчезла вчера Ирина, он беспечно отвернул закрутку, помня, что боевого пса в Иринином дворе вчера вроде бы не было слышно. Пройдя по дорожке, вымощенной красным кирпичом и обсаженной бледными в потоках света из трёх низко поставленных окон астрами и отводя те из них, что били его по  ногам, он, шагнув в темноту неосвещённого крылечка, увитого царапучим и мокрым от довольно промозглого ветра хмелем, постучал.

- Кто там? - Спросил хрипловатый женский голос. Голос удовлетворился заверением, что за дверью свои, и звякнул крючком.

- Мне кажется, я не ошибся. Здесь живёт Ирина? Не могу ли я...

- Можете, отчего же... - ответила низенькая женщина с проседью на висках, - Иришка! Накинь халат, к тебе!..

- Сеня! Я - мигом! - Донеслось из соседней комнаты, дверь куда была приоткрыта. Серба внимательно посмотрел на женщину, догадываясь, что перед ним мать Ирины. Хозяйка улыбнулась Сербе доверчиво  и тепло. Получилось у него ощущение, что знает он Надежду Павловну давным-давно. Надежда Павловна взяла озябшего Сеньку за руку, велела снять туфли и пиджак и накинула на плечи ему тяжёлую мужскую шерстяную кофту и подала войлочные шлёпанцы.

- Так быстрее согреешься, чудо!.. И чтоб больше не бегал без плаща, понял?..

- Понял! - Улыбнулся Серба, слегка, но приятно ошарашенный её материнской бесцеремонностью. Но эта откровенная забота, несомненно, согревала. Немного освоившись, Сенька определил, что в доме тепло и уютно.

Серба встал с диванчика, услышав, что бежит Ирина.

- Привет, Сень! Я, между прочим, чувствовала, что ты должен заявиться... Неужели, думаю, не запомнил, где я живу.

Она взяла его по-детсадовски за мизинец и повела в комнаты, придерживая рукой полу бордового фланелевого халатика.

- Падай вот сюда, в кресло, пока я займусь чаем. Ты какое варенье любишь?

- Да я, как он только вошёл, сразу поняла, что он неравнодушен  к медвежьей ягоде, - ответила Надежда Павловна, а Ирина покраснела, как пятиклассница перед новым учителем географии.

- У нас  мещанские привычки, ты не удивляйся. Вот покажем тебе альбомы для начала, да?! - Спросила Надежда Павловна у разомлевшего в тепле гостеприимного дома Сербы и сняла с этажерки тяжёлый фолиант. Семён развернул обтянутую тёмно-вишнёвым бархатом обложку и застыл от удивления - с первой же страницы на него строго смотрел Пётр Прохорович Петлюк в форме, с погонами майора. Хотя он и выглядел на фото лет на надцать моложе, не трудно было узнать его по пренебрежительно выставленной вперёд губе, холодному безразличному взгляду и длинному, расплющенному на кончике, любопытному носу.

- Мамин бывший беспутный муж! - Объяснила Ирина, расставляя на скатерти зелёные чашки и белые блюдца, вазочку с малиновым, печенье, ещё зачем-то сахарницу и какие-то посудинки.

- Да я ведь у него в цехе работаю... Невероятно даже!

- Мама! Сеня под командой твоего унтера. Вот так новость!

Чайник в руке Надежды Павловны звякнул о подставку, плеснув на скатерть. Мама подумала-подумала, как бы переменить пластинку, но, решив, что от возникшей темы уйти трудно, решила приоткрыть Сербе немного семейных секретов, собираясь изложить их благопристойно.

- Бросил он нас в сорок девятом, еле отстояла от Ирины эту карточку, единственное, что сейчас напоминает о нём. Не признаёт Петра за отца, и все тут! На ком он потом подженился, не знаю. Квартиру ему контора устроила мигом, а домик остался нам, он честно его переписал. Разошёлся мирно, даже по партийной линии выговора избежал...

Ирина тем временем разлила чай по чашкам, и Серба подтянул стул к столу.

- Да, не получился у нас отец, - вздохнула Ирина, - но, отчасти, и хорошо, что сбежал он. С ним невозможно было жить. Вечно попойки в доме. За мамой с пистолетом гонялся. Я так боялась. А унять его даже товарищи  остерегались.

Серба посмотрел на неё другими глазами:

- Но ты же Карпова?

- А-а!.. - только и смог промычать Семён.

- Ну, детки, стоит ли винить стариков, у них своя логика. Расскажи лучше, Сеня, как же он цехом руководит, с рабочими общается?..

- Я недавно там, - пожалел её Серба, - трудно судить о человеке фактически с первого взгляда, но что деловой мужчина - бесспорно. Железный дядя.

- Пожалуй, железа в нём избыток, - с нескрываемым отвращением проговорила Ирина, - всё, не хочу больше о железных, давайте лучше просто так, полегче... Чем ты занимался сегодня?

- Не волнуйся, Ира, зачем ты его так, отца, пусть и не родного, но ведь он собирался тебя удочерить и шесть лет кормил и воспитывал. Мы бы не выжили в сорок седьмом, если б не его пайки... А то жуткое время, слава богу, миновало, ошибки партией исправлены, люди реабилитированы... Всё, я бы сказала, счастливо кончилось...

- Я убеждена, - ответила грустно Надежда Павловна, - что им тоже бывает горько, как и тому  человеку, который поделился с тобой душевной болью...

- Подумаешь, горько. Только и всего, - не успокаивалась Ирина, - а тот мужик, по крайней мере, тундру осваивал, комаров кровью кормил...

- Ну, хватит, Ириша, за столом такие вещи не говорят. К тебе же молодой человек в гости пришёл, зачем ему скучная политика. Я считаю, что все, кто заслуживал, наказаны. Давайте прекратим неуместную дискуссию, ведь мы не в суде заседаем, а чай пьём, - резко стрельнула глазами Надежда Павловна. Иринка, покоряясь, не выдержала, чтобы не оставить за собой последнее слово:

- Вот, Сеня, как нас воспитывают!..

Гремя чашками, Ирина проплыла на кухню, а Надежда Павловна всё разубеждала Сербу:

- Не обращай на её заскоки внимания, у ребёнка ещё детское понимание жизни!

Серба промолчал. Вошла Ирина, не разыскивая станцию, щёлкнула клавишей радиоприёмника, и, когда недра его как следует прогрелись, в комнату полились чистые струи скрипок, а потом грянул оркестр и заглушил Ирину, так что Семён не понял ни слова из того, что она пыталась объяснить. Она вырубила громкость и, усаживаясь в креслице рядом со стулом, где сидел Серба, заговорила, подняв к нему глаза:

- Прокофьев! Я его больше всего праздную, особенно "Классическую", хотя её и считают подражательной. Ты послушай внимательно и полюбишь на всю жизнь.

Мощный рывок оркестра - и снова волны скрипичного плача пролились откуда-то издалека, наполняя Сербу необъяснимым умиротворением и успокоением.

- Ну, что ты скажешь? - Нетерпеливо допрашивала Ирина, - Мне так важно, что ты думаешь, как воспринимаешь... Ты - рабочий, ты можешь сравнить это с ритмами физических напряжений. Или их не существует для тебя? Нет?..

Она выспрашивала у него то, что и его сейчас занимало, забираясь в самые тайники, закоулки настроения, хотела узнать его всего.

Серба наивно воспринимал симфонику. Бетховен устрашал его мирами неизвестных существ, хорами неотвратимых сил, смятением личности перед торжеством стихии. Иное дело - Прокофьев. Тоже - глыба, тоже - на тысячу лет. Истинно наше, человечное, ласковое и неудержимое, неодолимое как прилив, как ветер, властно разгоняющий облака, как необъятная ширь неисходимых равнин и могучих рек. Сенька трепетал от подвластности музыке, когда всё сладкозвучие, исторгаемое оркестром, аккорд за аккордом, умирало,  мучаясь, и возрождалось, торжествуя.

Не различая отдельные голоса инструментов, Серба воспринимал музыку не изощрённым ухом искусствоведа, скептически качающего головой: "Бравурно, весьма бравурно, старый Ойстрах сыграл бы мягче!", а незасорённым Гималаями мнений жадным ухом любителя.

А она лилась и лилась, то всепрощающая, то беспощадная, грустная,  волшебная. Лилась из далёкой Москвы, пронзив, наполнив собою холодные пространства стратосферы, соскользнув с тонконогой антенны сюда, в тесноватую комнату, залитую тёплым оранжевым светом, чтобы высказать нечто важное, чего она не могла не высказать, а выговорившись, отзвенев последним аккордом, устало умолкла.

- Ах, Сеня, до чего же я размечталась! Гляди, мама вышла, а мы и не заметили. Скажи, тебя убило то, что я как бы дочь Пришибеева? - Виновато подняла она  лицо и поглядела Семёну в глаза.

"Я научу вас работать, лодыри! Алкоголики, воры, туды вас перетуды! Всех премии  в сентябре лишу!" - Вспомнилось Сербе. Но какое, в сущности, отношение имеет милая девчонка Ирина к Петру Прохоровичу Петлюку, негодяю по призванию? Никакого! Поэтому Серба отогнал привидение в образе человека проволочно-стальной воли и мёртвой хватки и поднялся, понимая, что засиделся в гостях. Иринка тоже встала и прижалась к нему.

- Милая Иринка! Я секрет тебе открою: если б ты теперь исчезла из моей жизни, я чувствовал бы себя несчастнее того человека, который вчера тебе исповедался. - И, крепко обняв её податливые ласковые плечи, крепко, умеючи, поцеловал. Большего он  себе в её доме не разрешил. Вскинув голову, чтобы отбросить со лба светлые пряди, Ирина пошла проводить его с влажными от поцелуев губами.

- Я буду ждать тебя завтра! - Послышалось ему сквозь шум ветра, когда, заперши калитку, оглянулся. Иринка стояла в жёлтом прямоугольнике открытых дверей и вслушивалась в утихающие шаги. Он ещё увидел, как девчонка взмахнула рукой.

В конце сентября ненастные погоды сменились жаркими, тихими днями. Горожане повеселели, девушки запорхали по улицам в легких шерстяных кофтах, а большинство мужчин опять вырядилось в мрачные пиджаки.

Евстафьев снова вознамерился сколотить компанию по рыбу, но, идя под четверг на выходной, Сенька решительно отказался. Дело в том, что теперь он реже встречался с Ириной из-за того, что она поступила на работу, и смены их и выходные не совпадали.  Поэтому Сенька дорожил каждым подходящим выходным днем, когда мог, безмятежно покуривая, встретить Ирину у проходной завода резино-технических изделий и по-человечески провести вечер. Им ещё повезло  в том отношении, что Ирина пока что работала постоянно в первую смену.

И когда наступил четверг, Сенька никак не мог дождаться трёх часов, чтобы отправиться встречать Иринку. Он повалялся на диване, перечитав "Известия" за несколько дней, попробовал пописать стихи, но слова не давались, выскальзывали из головы, и Сенька, исчеркав лист дефицитной бумаги, отбросил поэзию и решил почитать купленную накануне охотничью повесть раннего Хемингуэя "Зелёные холмы Африки". Он отыскал на этажерке  англо-русский словарь под редакцией профессора Мюллера, такой увесистый, что им запросто можно было бы провалить голову льву, и принялся переводить вторую главу, где описывалась неудачная охота на носорогов. Сенька, прилично владевший английским, читал, почти не заглядывая в дедушку Мюллера.

Он испытывал наслаждение, следя за перипетиями преследования, и так увлёкся, что позабыл о времени...

"Мы направились по следам двух болотных антилоп. Они отбежали в деревья и остановились от нас в шестидесяти ярдах. Тонконогий, изящный бык оглянулся, и я  выстрелил. Он подпрыгнул и упал.

Но когда мы приблизились к нему, распластавшемуся неподвижно, сердце его ещё сильно билось, хотя, судя по внешним признакам, он был мёртв..."

Сенька отложил "Зеленые холмы", пробуждённый от охотничьей страсти "Последними известиями". Областное радио сообщало о трудовых победах доменщиков и сталеваров, а в конце выпуска новостей сказали также и о том, как прекрасно работает аглоцех абразивного завода, из месяца в месяц перевыполняя плановые задания. Как сообщил корреспонденту  по телефону начальник цеха Петлюк, агломератчики решили перевыполнить и сентябрьское задание не менее чем на 15 процентов и выдать сверх плана 800 тонн бокситного агломерата.

- Чудеса! - Удивился Сенька. Никто никаких обязательств не брал, восемьсот тонн сверх меячного плана могла дать одна Сенькина смена и вообще радиозаметка эта прозвучала для него анекдотически.

Он живо представил себе Петлюка, беседующего с корреспондентом радио:

- Да, да-а! Трудимся... перевыполняем... охвачены энтузиазмом... во главе коллектива парторганизация и передовики...

Сенька вздохнул. И что это действительно приключилось с коллективным письмом, если из "Правды"  до сих пор нет ответа? Хотя, скорее всего, "Правда" при Брежневе поведёт себя как и "Комсомольская правда" в прошлые годы при Хрущёве - отфутболит в райком или горсовпроф...

Семёну вспомнилось, как вчера ребята в дробилке окружили забежавшего случайно Вову Глюева. Куда письмо девал, трепач? Но Глюев невозмутимо повернулся, сходил в раздевалку и принёс им неказистую квитанцию, где ясно можно было прочитать, что заказное письмо в Москву принято полтора месяца тому назад.

- А ты не послал, ненароком, пустой конверт? - Продолжал приставать Евстафьев, - Бывает!..

- Ну, что я, совсем балда?! - Вяло оборонялся Глюев, и ребята решили, что редакция загружена-перегружена, и ответ должен придти со дня на день.

- Но сходи-ка, всё-таки, завтра, Семён, на почту, выясни, что и как! - Посоветовал Крохмаль.

Теперь Сенька вспомнил о поручении и, наскоро пообедав вчерашним борщём, направился на Главпочтамт, штамп которого был оттиснут на обороте квитанции.

Выяснив у дежурного по жалобам, что письмо, тем более заказное, нигде затеряться не могло и дальше Советского Союза отправлено не будет, что оно отмечено в книге регистрации заказных отправлений, Сенька  по совету дежурного всё же для успокоения совести оформил розыск телеграфом, надеясь, что уже завтра из редакции ему придёт телеграмма, объясняющая, когда письмо прибыло в "Правду". Облегченно вздохнув, он вывалился из шумного, заполненного  пыльной сухостью операционного почтового зала, не ремонтируемого с царских времен, в свежий воздух улицы Михеловича, ныне - Горького.

Время уже было подходящее, и Семён вскочил в ядовито-красный вагон трамвая и поехал к заводу  резинотехники. У проходной получилось подождать, и Сенька, прогуливаясь под желтыми осыпающимися клёнами, автоматически в который раз перечитывал объявления, налепленные там и сям по ограждавшей завод грязной кирпичной стене.

В большинстве своем это были старые, исхлестанные дождём афиши цирка, рекламные плакаты давно прошедших фильмов  и маленькие лоскутки из ученических в клетку и в косую линию тетрадей о том, что Иван Иванович продает полдома ввиду выезда, а Степан Степанович с удовольствием купит полдома, но только  если при нём погреб и место под гараж.

Но вот в проходной завертелся турникет и, складывая пропуска, из него стали выпуливаться гогочущие девчата.

Они радостно, как застоявшиеся лошадки, летели мимо прислонившегося к клёну Сеньки, и он, почти физически ощущая их радость  движения, позавидовал им.

 Девчонки, среди которых встречались и совсем как школьницы, галдели, толкали, завидев Сеньку, друг дружку кулачком под бочок - смотри, мол, какой чувачок выряженный под деревом скучает. Хихикали, стреляли  в него глазками, ухмылялись, издеваясь, или демонстративно отворачивались, - короче, проносились мимо Сеньки  неравнодушные к чьему-то из их подруг успеху  и пытались вслух, не стесняясь, угадать, кого он встречает.

Правда, поодаль, не решаясь подойти ближе, маячило ещё человек пять встречающих, но как только девчата повалили из проходной, их сразу же порасхватывали.

И ошарашенный, оглушённый девчачьей трескотней, двусмысленными шуточками и откровенно призывными взглядами, Сенька не заметил, как к нему приблизилась, отделившись от потока девчатины, Иринка и её соседка, снимавшая у Иркиной мамы полдомика, Света.

- Здравствуй, добрый рыцарь! - Улыбнулась Ирина, положив руку ему на плечо. Сенька, обняв Иринку и благовоспитанно чмокнув в щечку,  прохладно кивнул и Свете.

В красной кофточке и песочного цвета пышной юбке Ирина производила сильное впечатление. Света, напротив, хотя и одела сегодня неплохое коричневое шерстяное платье, казалась исхудавшей, горбилась и то и дело промокала платочком заплаканные покрасневшие веки.

Они теперь уже втроём пошли домой пешком, и Ирина, как и Сенька, раздумывавшая, как бы отделаться от Светы, понимающе поглядывала на него.

- Ой, до чего же я несчастная, дурочка, что же мне теперь делать? - Тараторила Света, нет-нет и пускаясь в плач. Ирина механически утешала её, в то же время  заговорщически стискивая Сенькину руку.

Оказалось, что Светин Славочка, ненаглядный и бесподобный, вытворил с дружками  нехорошую штуку - снял ночью с "Москвича", стоявшего во дворе нового дома на Садовой, скаты и пытался их загнать на толкучке. Его, конечно, вычислили мильтоны, и, провалявшись в милиции ночь на трёх казённых стульях, кишевших к тому же клопами, он на утро подробно во всём сознался.

Научного руководителя этой коммерческой операции Мишку Писаренка тоже без труда разоблачили. И расстроенный Славочкиными показаниями, он признался, что действительно уговорил Станислава Швыдкого и Виктора Галенка размонтировать "Москвича" в надежде загнать резину и достойно отпраздновать окончание  работы над поэмой о покорителях целины.

- Задрипанцы! - Якобы сказал Свете молодой симпатичный следователь, вызвав её в качестве свидетельницы, хотя в ту неудачную ночь она целомудренно спала на протёртом диване.

Глубоко тронутый рассказом Светы о малышке Танечке и принимая во внимание чистосердечное раскаяние Станислава Швыдкого, следователь распорядился отпустить юного родителя-добытчика к ребенку.

Но сегодня он опять вызвал Свету повесткой, и Света шла теперь и рыдала, причитая как баба на похоронах.

- Ой, что же они сделают с моим Славочкой, останется Танечка сироткой маленькой... ой, что мне делать, как жить?..

- Никто твоего лоботряса  судить не будет, - заверил Сенька. - Лишь бы работал. Но Писаренка могут трахнуть по шее. Почти уверен. Между прочим, Мишку я отлично знаю, - признался Сенька.

- Хотя бы твои слова сбылись, - медленно затихает Света. - Вот смотрю на вас, такие вы ласковые между собой, с тебя, Иринка, Сеня глаз не сводит, не то, что мой Славик... Убежит с дружками гулять, а я сижу с Леночкой целый вечер...

- Ты же говорила, мой Славочка - лучше всех! - Смеется Ирина.

- Ну, куда Славику до Сени. Сеня такой взрослый, самостоятельный, умный, а Славка ребенок ещё.

Ирина покачала головой:

- Хитрющая ты, Света, умеешь комплименты сочинять...

- А что, неправда разве? Чем больше смотрю на вас, тем больше удивляюсь, вы же по-настоящему любитесь, а жениться не женитесь, с чего бы это?

Ирина вопросительно смотрит на Сеньку. Тот обдумывает, что ей сказать в ответ. Его такой прямой допрос застал врасплох. Но он не тушуется:

- Мы просто не успели ещё тебе сказать, что мы решили пожениться...

Ирина покраснела и низко наклонила голову. Сенька почувствовал, что предугадал события и понял, что близится развязка их такого нечаянного знакомства.

Остаток пути Ирина и Сенька шли  молча, не глядя друг на друга. Они как бы не понимали, не слышали, не разбирали, что рядом  с ними безумолку, ликующе болтала Света, строившая разные предположения на счёт того, где и каким образом она советует им отгулять свадьбу, хотя и они сами полностью предались мыслям о предстоящем.

Когда Ирина, пропустив всех в калитку, отперла дверь переднего входа в дом и Света, помахав им рукой, рванула по дорожке в сад, тотчас задребезжав ключом в двери съёмной половины дома, ребята облегчённо вздохнули. Надежды Павловны дома не было, видно, где-то задерживалась, так что они получили время обдумать свои дела и подготовиться к надвигающимся событиям. Иринка всё выясняла обстановку в душе Семёна:

- Ну, что ты теперь скажешь, Сенечка?

- Ты хочешь официально?.. - Вдруг охрипшим голосом спросил Сенька. Он вдруг испуганно осознал, что приятное приключение и привычный ни к чему не обязывающий трёп в этот миг закончились. Или всё останется пресным безрезультатным знакомством или надо решаться на разговор на чистоту.

- Ну да, а как про-другому?..

- Знаешь, я обманывал тебя. Я не свободен. Да и вообще я псих патентованный, ненормальный, суматик. Но я... люблю тебя, не сомневайся. Я не знаю, что мне делать. И зачем я только тебе мозги пудрил?..

- А  знаешь что, расскажи мне о себе всё. Самое плохое и гадкое. Я хочу знать о тебе всё... Красивое о  себе ты уже мне сто раз рассказывал...

- У меня две дочки растут, Наточка и Ксюша, но я с их мамой не живу уже полгода... Так вышло.

- И её Маня зовут, да?..

- Откуда ты знаешь?!!

- В нашем городе все про всех всё знают...

_ Ну тогда объявляй приговор. Я как чувствовал, что будет дупель-пусто...

- А ты с той дамой в законном браке?

- Много лет был в гражданском... Но недавно, когда удочерял малых, расписался на свою голову...

- А в паспорте что?..

- В паспорте теперь "зарегистрирован брак с гражданкой", а ещё штамп о разводе. Я тебе рассказывал о Нине. Как на третьем курсе женился по любви. Но всё, что по любви, обычно разваливается. А теперь я ещё и Серпами  меченый... Не буду повторяться...

Ирина задумалась, опустив глаза куда-то под стол и теребя краешек скатерти.

- Знаешь что. Конечно, я дура. И поэтому, кажется, я останусь с тобой. Иначе ты пропадёшь, а такому умнику, как ты, пропадать нельзя...

- Нет уж, туда мне и дорога! Жизнь не удалась, и надо это признать!..

- Да ты же ещё и не жил вовсе, чудо-юдо!.. Опомнись!.. Да и кто сейчас в ЗАГС очередь занимает? Поживём-увидим...

- Солнышко! - Прошептал Сенька, медленно приближаясь, а она пятилась, пятилась от него, потому что ей стало легко и весело, пока не уперлась ногами в диван, и тут уже, понятно, большие дети бросились бороться.

Ирина быстро устала и, сдавшись, лежала пластом на диване, по-кошачьи нежась. Сенька склонился над ней, поцеловал сначала глаза, потом впился в губы голодным засосом, потом добрался до шеи.

- Ой, щекотно, Сенечка, не могу! - Завизжала Иринка, кокетливо уворачиваясь.

-  Не своди с ума, женщина! - Тяжело дыша, прошептал, Сенька, косясь на смело распахнувшийся халат. Ирина сделала вид, что обиделась, и тотчас надулась:

- Не смей так называть меня, а то перестану с тобой разговаривать!

- Перестанешь разговаривать? Замечательно! Придётся объясняться по-турецки.

И Сенька снова начал бешено целовать Иринку. Она не противилась, забываясь в поцелуях. Набаловавшись, искусав губы, они сели, запыхавшись, рядышком, как птицы. Потом Ирина встала и подошла к зеркалу, чтобы поправить волосы и, держа шпильки в зубах, повернулась к Сеньке, не то шутя, не то на полном серьезе хныча:

- Что делать, теперь весь город приглашать надо!..

- Не волнуйся, - успокоил её Сенька, - мы организационные дела поручим  старушкам нашим, пусть возятся. А вот и одна из них, - засмеялся он, вздрогнув от  звонка, и на правах друга Ирины бросился открывать.

Он угадал - пришла Надежда Павловна, основательно нагруженная авоськами с продуктами. 

- Мамочка, поздравь нас! - Подлетела к ней сияющая Ирина. - Мы решили пожениться!.. Но у него в паспорте штамп...

Надежда Павловна вздрогнула, внимательно посмотрела сначала на радостную, готовую броситься ей на шею дочь, потом на смущенного Сеньку, потом на них обоих, когда Сенька обнял Иринку за плечи, и улыбнулась, так и застыв посреди комнаты со своими авоськами.

- Вы же и полтора месяца ещё не встречаетесь... К тому же у Сеньки дети малые...

- Что ты, мамочка, мы уже знакомы целый век, не омрачай наше будущее мещанскими подозрениями... Дети, если их ему отдадут, нам не помешают! Это же Сенечкины дети... Значит, и как мои будут...

- Ну, если целый век, тогда я беру свои слова обратно. Люби её, Сеня. Единственную радость тебе отдаю, заботься о ней.

Ирина и Семён окружили Надежду Павловну, отбирая сетки с покупками, целуя и успокаивая вконец расстроенную женщину.

- Чего же плачешь, радуйся! - Прижалась к ней Ирина, а мать, вытирая слёзы, сказала: - И вина, как на зло, ни капли нет в доме!

- Так я сейчас сбегаю, - докумкался Сенька.

- И я с тобой. Это ты классно придумал. Прямо сейчас и устроим праздник. Зачем нам дурацкий ЗАГС? - И Ирина формально, как брата, чмокнула Сеньку в щеку, утаскивая его к двери, чтобы смотаться в "Продмаг", который был неподалёку. По-идиотски смеясь и размахивая, как дети малые, пустыми авоськами, они помчались отовариваться. 

Под конец смены, создав в бункере необходимый запас мелкой фракции, бокситную дробилку остановили. Проворно, не теряя ни минуты, ребята бросились заменять молотки. Евстафьев пристроился у раскрытого люка, ведшего в чрево дробилки, там, где была приклёпана жестяная пластинка с паспортом - "Молотковая дробилка СМ-19А. Выпуск 1957 г.".

Сенька вышибал тяжёлым ломом стальные валики, а Евстафьев подхватывал руками в потрепанных  брезентовых рукавицах тяжеленные молотки. Именно потрепанные до мягкости только и годились, чтобы точно и сильно хватать молотки, негнущиеся новые рукавицы никак не подходили для этого ответственного дела. С другой стороны кожуха Иван Крохмаль помогал вытаскивать показывающиеся в специальном отверстии валики.

Работа требовала прицельности ударов ломом от Сеньки и шустрых движений руками от Евстафьева. Володя вынимал источившиеся от ударов по кускам боксита молотки и привычно бросал через плечо на пол.

На место негодных вешали новые, увесистые, которые подавал Сенька. На каждом валике болталось по восемь молотков, а всего валиков было шесть. Они пронзали собою по краю девять стальных дисков, посаженных на мощный вал. Когда вал начинал вращать закрепленные на нем диски со скоростью в тысячу оборотов в минуту, молотки, похожие на серьги,  отклоняли центробежной силой свои била и что есть силы колотили билами по потоку кусков боксита, сыпавшегося из приёмного бункерка.

Старик Лукас ковырялся ломом в стальных решётках, через которые при работе просеивалась бокситная мелочь. То, что  он делал, называлось подтянуть  решётки. Рыжая пыль, во всю гулявшая по дробильному отделению с начала смены, во время замены молотков улеглась. В распахнутые двери даже решительно заглянуло какое-то далекое солнце. Ребятам нравилось заменять молотки.

Шепелявому Лукасу надоело одному ковыряться в недрах дробилки и молчать, так он не выдержал и затронул Евстафьева:

- Слышь, Вовка! Ты ловко с молотками, конечно, управляешься. Ну-ка, потешь публику художественным словом! Небось, нахохмил чего с утра!

Евстафьев бесовски ухмыльнулся и Сенька увидел, что ему и самому не терпится потрепаться.

- Да есть небольшая наработка... В трамвае утром как на работу ехал. Прижали меня к спинке сидения так, что чуть баньки на лоб не повылазили. Ну, а я сам тогда ни за что, ни про что деваху одну почти что придушил... Совсем уже глазки закатила девка, когда я глянул вбок и ахнул - сидит это, значит, и в окошко увлечённо так посматривает артиллерист один, капитан...

- Ты молотки сымай, болтало! - Прикрикнул на него Иван Крохмаль.

- Ага, ага, тяни, Ваня, я уже взялся за свой край. Ну, слушайте, дальше что было. Посмотрел-посмотрел я на капитана, сообразил, что он в военкомат на службу дует, а потом как шугонул его: "Капитан! Встать!", так он как пружина взвился. А я...

Сенька не выдержал и заржал, представив  как выглядел посрамленный капитан.

- Ну, а ты? - Беззвучно хихикал дед Лукас.

- Ну, а я говорю тогда вежливенько так: "Спасибо, товарищ капитан, что вы девушке место уступили. Садись, Марьяна, не гордись...". Капитан, зараза, краснее рака стал и молча на выход подёрся...

Тут уже и Крохмаль затрясся в неприличных конвульсиях, а Евстафьев подкидывал жарку:  - Ну, чего лыбитесь, что ж здесь такого?..

- Это вы так молотки меняете? - Кашлянул незаметно возникший Цовик. - Хиханьками да хаханьками план не вытянем.

- Так мы уже сделали твой долбаный план, Соломон Ильич, - успокоил его Крохмаль, - можно ещё поддробить, если что...

- Не надо, до конца смены хватит с гаком. Лучше под транспортёрами тщательно поубирайте, - кисло осклабился Цовик, выковыривая табачинку из зубов нездоровым, жёлтым языком.

- А... досадно, однако... - неопределенно высказался Евстафьев и, сообразив по вопросительному лицу мастера, что тот ни фига не понял, добавил: - Вот, старались, потели, меняли молотки, как вы распорядились, а теперь они и не нужны. Ими Зазыкин верные полсмены боксит как семечки щёлкать будет...

- Как ты неправ, - отозвался Сенька. - Что мы ему новые молотки передаем, совсем не жалко, эгоизм и так разъедает каждую смену. Другое дело, чтобы и Петриченко, и Зазыкин, и Фридкин тоже по смене передавали дробилку первым сортом, так сказать,  с подтянутыми решётками и заменёнными молотками...

- Хорошо, хорошо, Серба, - оборвал Сеньку Цовик и, завладев общим вниманием, подозвал их всех и пустился в долгие и непонятные вначале рассуждения о чести цеха, о том, что перед Октябрьскими праздниками надо не только исправно трудиться, но и по общественной линии внести свою лепту...

- Не темни, Соломон Ильич, - перебил его Крохмаль, куда гнешь, объясни...

- Сегодня, товарищи, нашему цеху доверено дежурить по городу, так что я считаю, мы единодушно вступим в дружину, и как один, явимся к девятнадцати часам в штаб.

- Так то дружинников касается, - неудержимо понесло Евстафьева, - а я свободная личность, к чему мне по улицам шляться, дома делов невпроворот.

- Нет, - налегал Цовик, - явиться обязаны все. Вот я списочек составил для верности, вы порасписывайтесь, что предупреждены.

- Вы же взрослый человек, - принялся укорять Цовика Сенька, - и вдруг такую ересь надумали. Хорошую, добровольную идею в добровольно-принудительную перелицевали. Так никто на дежурство не выйдет, не говоря уже о том, что подписывать ваше сочинение не захотят.

- Да так, скучно вы агитируете, безалаберно. Но чтобы вы не сказали утром, что Серба дезорганизовал мероприятие, выйду, пожалуй, на дежурство, хотя убежден, что в дружину должны приходить по охотке, осознав её важность, а не так, как на субботник-воскресник... Кстати, Вова, тебе тоже не мешает вечерком проветриться. Я зайду за тобой, ладно?

- Я нарушать правила социалистического общежития приду, - отмахнулся Евстафьев, - тяпну поллитра и появлюсь вас песням учить. А то вам и ловить некого будет...

Сенька тоже не ожидал, что вечер придется провести без Иринки, но раз уж пообещал, то отступать поздно.

Но всё оказалось проще, чем он ожидал - Ирина, всегда работавшая с утра, уже ждала его, азартно обсуждая с будущей свекровью Анной Николаевной в деталях свадебный стол, поскольку до намеченного на октябрьские праздники пиршества оставались считанные дни.

Они как раз увлеченно спорили, нужно ли добавлять в  салат "Оливье" яблоки, когда вошел Сенька.

- Ну, разумеется, яблоки не помешают, - включился он в разговор, устало усаживаясь на диван.

Возвращяясь со смены, он обычно пару часов проводит на диване, кашляя и чертыхаясь, поминутно сплёвывая нездоровую жёлто-коричневую слюну, спутницу каждого абразивщика, пока не отступит обычная послесменная усталость и молодость не возьмёт своё. Но в этот раз всё перепуталось.

- А мы билеты в кино взяли, - похвалилась Ирина. - Втроём пойдём, собирайся!

- Эх, но я пойти не могу! На семь дежурство в дружине, а посему дайте поесть рабочему классу!..

Женщины скисли и надулись. Семён извинительно развел руками, ища сочувствия, но они сделали вид, что заняты изучением тяжеленной "сталинской" поваренной книги. Самостоятельно разобравшись с кастрюлями на газовой плите, и выловив из свежеприготовленного рассольника курью ножку, Сенька обглодал её впопыхах, запил вишнёвым компотом и убежал, тоже чувствуя себя в дурацком положении, потому что выходило, что вроде он затеял этот фокус специально, и, главное, не предупредил...

А тут ещё овчар Евстафьева Курнос загавкал на всю улицу и так метался и бесился, что Сенька не решился войти в калитку скромного домика Володи. Но в конце концов Курнос пробудил неуёмным лаем придремавшего хозяина, и, немного поломавшись для порядка, Евстафьев оделся и пошёл с Сенькой к ярко освещенному Дому Культуры завода, где в тесной комнатухе завхоза расположился штаб дружины абразивщиков и уже давно собрались самые сознательные. В коридоре, ведшем на галёрку, бестолково топталось человек двадцать, в том числе Гущин, Крохмаль, электрик Николай Глюев, и сам Цовик, стыдливо оглядывавшийся, как шестиклассник, нечаянно забежавший к первоклашкам, и неудовлетворенно повторявший: - Не густо, товарищи, скорее, редковато...

Его, Цовика, удивило, что на лацканах пиджаков Глюева и Лукаса красовались значки дружинников. Он понял, что некоторые, упираясь подписывать бумажки, на самом деле разыгрывали комедию, так как давно уже были хозяевами в дружине. А он и не знал!

Пока что в штабе не было ещё никаких задержанных. Дежурство ещё не разгорелось.

- Подожди, - пообещал Сеньке незнакомый парнишка, - к ночи, как улей, комнатуха загудит...

Командир дружины раздал красные нарукавные повязки, проинструктировал новичков, кто, как, где  и на каком участке проспекта должен патрулировать, и дружинники парами через бурлящее молодежью фойе начали выбираться на улицу.

Сенька вызвался идти с Евстафьевым, который неугомонно бурчал что-то вроде "Зачем мне эта канитель?.." и тому подобное. По небольшому местному Бродвею от аптеки на углу Тургенева до ресторана "Театральный" фланировали воркующие парочки, бесшабашные компании пестро одетых чуваков и превосходных чувих.

- Бей стиляг, спасай Россию! - Проходя мимо патруля, подкусил какой-то веселый тип. Народ за последние четыре-пять лет совершенно не изменился. Или он не изменился и за 49 лет советской власти?..

- Взять, что ли, гада?.. - Предложил Евстафьев, но гад ухмыльнулся и, больше ничем не нарушая порядок социалистического общежития, нырнул на всякий случай в толчею. Некоторые прохожие, завидев повязки на рукавах Сеньки и Евстафьева, подчеркнуто брезгливо отворачивались, не решаясь чистосердечно выматерить, некоторые вроде бы одобрительно подмаргивали, а один старичок, подпирая скрюченной спиной  стену аптеки, что-то прошамкал невразумительное. Но по тому, как важно поднял он обкуренный большой палец, нельзя было не сообразить, что он прошептал поддерживающе: - Правильно, на большой затеяли... Порядок, он - дело общее...

Вполне освоив Бродвей, по которому ещё вчера они прошвыривались безучастными рядовыми гражданами, ребята решили было зайти в "Кулинарию" выпить кофейку или минералки.

Однако народ у аптеки беспокойно зашевелился, и из быстро распухавшей толпы затреньчал свисток. А ведь за аптекой начиналась зона Гущина и Глюева.

Услышав свисток, Сенька и Евстафьев, стыдясь побежать, быстро пошли к месту возможного происшествия.

- Напрасно спешим, - хныкал Вовка, - там Глюев уже без нас десятка два шпаны успел скрутить. Ты же знаешь, мой тёзка - здоровый лоб, здоровее не придумаешь...

Сенька вспомнил как исповедывался ему Глюев на рыбалке и ничего не ответил Евстафьеву.

- Дорогу ассенизаторам! - Брезгливо приветствовал их какой-то смурной, до крайности плюгавый соплячок из числа тех, что воображают себя продрогшими фиалками на смердюче унавоженной грядке жизни. Евстафьев сжал кулаки и двинулся на смурного со словами:

- В лоб тебя, придурка, хряснуть или просто по морде?..

Сенька удержал его руку. Нигилист ретировался, едва слышно изрыгая забористые матюки. Народ немного раздался, и патрульные увидели Гущина и Глюева, склонившихся над нарушителем. Ребята пытались поднять с земли яростно отбивавшегося гражданина в коричневом, теперь основательно перепачканном пылью демисезонном полупальто.

- Нате вот шарфик на вашего алкоголика! - Протянула полосатый шарф высокая глазастая и приятно грудастая девушка, тронув Сеньку за рукав.

- Ну, почему же моего? - Хотел было откреститься Сенька, но шарф показался ему невероятно знакомым. Пригнувшись и заглянув в лицо вдребезги пьяного буяна, он с отвращением узнал в нём соседа по дому Игоря.

- Ну довольно с ним цацкаться, - объявил Гущин, - останавливайте любой грузовик, отправим в вытрезвитель.

- Я человек, - хорохорился, размазывая слезы, Игорь, - и ничто, запомните, ничто  человеческое мне не чуждо! Вот! Или, если желаете, по-латыни: Homo sum et nihil humanum... Впрочем, вы все - сволочи, сброд. И не вам бухтеть по-латыни... - Он крепко загнул по-русски.

- Бейте! - Вдруг он переменился в лице, наливаясь тяжёлой яростью.

- Бей! Вот ты, грузин, - оклабился Игорь в сторону Сеньки. - Бей! Тебя же учили бить, что же ты, ска-ти-и-на, сачка давишь?!

Сеньке хотелось одного - чтобы Игорь его не узнал, так было почему-то стыдно.

Выручил Евстафьев, удачно тормознувший "Газон", наполовину загруженный светлыми даже в темноте головками капусты, темными конусами свёкл и невзрачно-серыми мешками с картофелем.

- Куда-а путь держим? - Строго спросил молоденького шофёра дружинник при исполнении Вова Евстафьев.

- Да вот в ресторан овощи везу. В "Театральный"... - Беспрекословно ответил шоферюга и предусмотрительно потянул из бардачка пучок бумажек.

- Вот путевочка, а вот накладная на товар! Вы лучше кого другого возьмите, а то ещё капусту потопчет товарищ тот, что пьяный, - намекнул шофёр.

- Во-первых, если "товарищ тот, что пьяный", шевельнет языком, я его буряком по морде почешу, - бешено вращая глазами заверил Евстафьев, - а во-вторых, кабак подождёт. Вкидывайте клиента, ну, взяли!

И обмякшего Игоря вбросили вчетвером в кузов, куда следом примостился Глюев, а Гущин сел в кабину показать дорогу.

- Чего там! - Смутился водила, - где вытрезиловка, что ли, не знаю?..

- Ну, тогда газуй! - Разрешающе махнул рукой Евстафьев, перехвативший вопросительный взгляд шофера, принявшего Вову за начальника в данном происшествии. Машина тронулась, и Евстафьев с Сенькой пошли опять по Бродвею, а Вова опять начал придуриваться и хандрить:

- Ну за что мне такое наказание, пьянь всякую подбирать? Пошли бы сейчас ко мне, раздавили бы поллитра, а уж огурчики у меня, во-о!  А? - Лукаво поглядел он на Сеньку.

- Брось бузить! - Отмахнулся расстроенный Сенька. Его потрясло падение Игоря, короче, ему было не до шуток.

- Ну что ты взъелся? - Беззлобно огрызнулся Евстафьев. - Ну кто тебя заставляет?.. Удивительно прямо-таки!.. А тебе кого, милашка? - Куда-то в сторону  обратился Вова.

Сенька обернулся, чтобы предотвратить какую-нибудь нетактичность, сотворить которую Евстафьеву - раз плюнуть...

Он увидел улыбавшуюся Ирину, и у него тотчас отлегло от сердца.

- Мне вот этого! - Смеясь, ответила она Евстафьеву, беря Сеньку под руку. - Глаз с него не свожу, а он хоть бы посмотрел разок... Ишь ты!

- Ну и ну! - Развел руками поражённый Евстафьев. - Вот это хохма! Расскажу завтра в цехе - не поверят!..

- Да? - Удивился Евстафьев. - А вот нам о вас он ничегошеньки не поведал. Скромно промолчал. То есть умолчал...

- Неужели не говорил? - Подхватил его шутку Сенька. - Ну, если так, тогда мы исправим ошибку сейчас же. Мы, то есть Ирина и я, приглашаем тебя на свадьбу и попробуй забыть!..

Иринка довольно заулыбалась и, крепко взяв ребят под руки, повела их по залитому огнями проспекту. 

Утро выдалось тихое. От легкого морозца заиндевели крыши домов и сухие травы так и не скошенных осенью газонов, а на погасших клумбах, сопротивляясь наступающей зиме и намереваясь дожить до октябрьских  мероприятий, догорали кумачовые канны.

Кумач вовсю пылал уже и на стенах зданий. Его огненные крылья метались и над асфальтом, протянувшись в нескольких местах поперёк проспекта, и на куполе старинного особняка, занятого обкомом коммунистической партии, и на вершине тонкой мачты над городским отделением Госбанка и между восемью массивными колоннами облдрамтеатра имени всемирно известного театрала Николая Щорса.

На тротуарах муравейники из тысяч служащих областных учреждений - контор, правлений, трестов, бюро, баз, магазинов (несть им числа!), ибо в девятом часу рабочий уже нагнулся над станком, а из автобусов, троллейбусов и трамваев выпархивают, вываливаются или выпрыгивают неисчислимые служащие. Тут и солидные руководящие товарищи с портфелями и без портфелей, с одышкой или ещё молодцеватые, номенклатура и общественники. Скачут и размалёванные, как кинозвёзды, секретарши и машинистки, бредут, уставясь в асфальт, затурканные уборщицы, тяжело передвигают варикозные ноги серенькие, как незаполненные телеграфные бланки, вахтёры и швейцары.

И только Сенька и Ирина, которым выпало идти на работу во вторую смену,  с четырёх, решили в этот поздний утренний час помочь своим старушкам закупить продукты к свадьбе, намеченной на седьмое ноября. Они спокойно плыли в галдящем потоке упорно стремящейся послужить народу интеллигенции. Сенькины карманы топорчились от напиханных в них авосек.

Продуктовые магазины уже бойко торговали в предпразничном режиме. И откуда только товары взялись? Ещё на прошлой неделе найти хоть какой колбаски или свежего мясца в торговой сети было проблемой. Полки гастрономов и продмагов часто поражали стерильной чистотой...

Ну, не будем о грустном. Первым делом Сенька и Ирина зашли в "Люкс", что на углу Коммунистического и улицы Чекистов. "Люксом" гастроном называли с конца прошлого века, когда его построил на веки веков забытый купчик. В ту пору улицы Чекистов, как и самих чекистов, ещё и в помине не  было, она была Троицкой, а проспект Коммунистический именовался улицей Соборной. Хотя побывал проспект и Гитлер-штрассе, и улицей Карла Либкнехта, и улицей Ленина... Теперь магазин имел порядковый номер 1 и слыл передовым в областном управлении торговли.

Между прочим, Троицкая стала улицей Чекистов не сразу. В 1918-м, в угаре победы над едва не ставшей независимой Украиной, Троицкую скалозубые красногвардейцы переименовали в улицу Троцкого. Правда, через десять лет пришлось ещё раз менять таблички на улицу Чекистов...

А память подбросила и давнее, довоенное воспоминание. 1939-й, Сеньке - 4. Мама Анна, Сенька и мамин ухажёр дядя Жора, статный военмор-чёрноморец, приехавший на недельную побывку, в тёплый летний денёк, гуляя по Карла Либкнехта, заходят, естественно, в "Люкс".

Само собой, в таком приятном воспоминании стоит покопаться  подробнее.

...Приезд дяди Жоры в отпуск после дружеского визита кораблей Черноморского флота в Турцию - огромное событие для хутора Казачьего и всей  Сенькиной семьи. Ему лично дядя Жора привез целый ящик невиданных хуторянами и даже горожанами апельсин. Бабуся долго выдавала их Сеньке по одному.

Деду сын подарил комплект флотского белья и старый долго хвастался белой полотняной исподней рубахой и кальсонами с длинными завязочками на штанинах. Сашке и дяде Дмытру досталось по тельняшке, бабушка получила турецкую шаль, а мама отрез шёлка на платье. Она потом быстро сшила из этого крепдешина прелестное платье, там на тёплом коричневом  фоне жёлтые кленовые листья. К счастью, остались и фотографии мамы в этом платье.

Дядя Жора, как краснофлотец, навел в правлении колхоза шороху. Уже через день после его визита в правление им во двор привезли две арбы хорошей соломы, а ещё через день два мужика залезли на крышу хаты и надежно укрыли соломой места протёков. Ещё дядя сходил в "комору" (колхозный амбар) и получил два мешка пшеницы в счет своего заработка на трудодни ещё до призыва во флот. На зависть всему попадавшемуся на пути люду он шутя нёс под каждой рукой по шестипудовому мешку пшеницы, а это примерно по 100 килограммов.

Вспоминалось только, как зашли в кондитерский отдел магазина "Люкс" около областного театра, и он стал клянчить пирожные. Мама смеялась и пыталась отговорить дядю Жору купить ему шесть (!) эклеров. Но краснофлотец  настоял, и Сеньке предстояло есть все. Он съел штуки три. Остальные ему, сжалившись и счастливо хохоча, помогли взрослые. При этом дружно пили превосходный бутылочный лимонад. Потом мама часто угощала Сеньку в том месте пирожными под лимонад, дюшес или сельтерскую...

Ещё гуляки сфотографировались на память, и эти прелестные фотографии - Сенька с мамой и ещё они втроём - излучают своё тепло до сих пор...

Действительно, зайдя внутрь "Люкса", Сенька и Ирина  увидели, что невиданных с майских праздников товаров завезли к октябрьским уйму, но и покупателей набежало уже немало. Все они безалаберно толкались, бросались от прилавка к прилавку, из отдела в отдел, от одной кассы  к другой... Всего какая-нибудь сотня возбуждённых гастрономическими запахами людей создавала впечатление пехотной дивизии, бестолково поднявшейся в атаку.

Рубежи, которые должны были взять вооруженные пачками денег и десятками авосек наступающие, слабо обороняли охмелевшие от противоречивых просьб и требований мордатые продавцы и невыспавшиеся после вечерних обжимонов молоденькие продавщицы..

- Не беритесь нарезать сыр, если не умеете, - внушал девочке в белом халатике и такой же белоснежной косыночке грузный пенсионер. И девочка вытирала пот с лобика тыльной стороной ручки и принималась отрезать от другого куска.

Развязные парни, видимо, студенты, лезли без очереди, и у них был свой резон - они брали одно вино, без никаких закусок. Нахалы заинтересованно оглядели Ирину, прищелкивая языками. Сенька с гордостью расправил плечи: "Что, хороша? То-то!.."

Не задержалось и приглашение к знакомству:

- Валяй с нами, чува, оттянемся на славу!

Ирина улыбнулась, прижимаясь к Сеньке, и отрицательно покачала  головой:

- Опоздали, мальчики, я уже приглашена!

Убедившись, что она не одна и номер не проходит, парни тотчас забыли о ней и принялись толковать с продавщицей, никак не соглашающейся отпустить их вне очереди.

Ирине и Сеньке надо было купить много всяких  мелочей, и они для начала осмотрели витрины, определиться, что, где и в каком отделе лежит.

Вот колбасы - более десятка сортов, и варёные, и копченые, ливерные и кровяные, жирные и так себе, опять же хлебцы... А вот копчёности - от простого приперчёного шпига до увесистых тамбовских окороков. Рядом, в соседнем прилавке громоздились головы и брусы сыров - и швейцарский, и голландский, и советский, и костромской, и степной, целые утёсы из всевозможных аппетитных жёлтых, оранжевых или тёмно-красных произведений сырной промышленности Советского Союза!

Рядом сквозь стекло холодильного прилавка сияли, как поляна майских одуванчиков, огромные двадцатикилограммовые кубы сливочного масла, груды маргариновых брикетов, горы баночек с майонезом, хреном, горчицей...

Всё это великолепие, если идти дальше по торговому залу, переходило в бесконечные штабеля консервных банок с рыбными и мясными консервами. Здесь можно было, старательно читая этикетки, стать незаурядным знатоком подводной фауны, таким, например, как известный гидробиолог и океанолог профессор Вениамин Богоров, дай бог ему здоровья!

Язь, щука, налим, сом, ставрида, скумбрия, кефаль, пеламида, парусник, сайра, не говоря уже о пленительных жестянках со шпротами и сардинами, и не принимая во внимание простецкие банки сельди, салаки, трески, бычков и камбалы. И всё это в томате или в масле, бланшированное струёй горячего пара или обжаренное, в стеклянной таре или закатанное в металл.

Затрапезные, еле держащиеся на ногах старушки десятками банок хапали для своих вечно голодных внуков-сталеваров говяжью тушонку, мясной и печёночный паштет, почки в томатном соусе, бычки в томате и по-муравьиному тащили, задыхаясь от натуги, к домашним конурам на пятых этажах без лифта.

В отделе напитков Сенька и Ирина тоже поначалу растерялись и беспокойно переводили взгляды с одной батареи бутылок на соседнюю. Коньяки выдержанные и крепковыдержанные, марочные и рядовые, ром  как кубинский, так и советский, разноообразное шампанское и его братья - славные виноградные вина - мускаты и  мадеры, хересы и кагоры, портвейны и рислинги, всё, чего душа желает, а душа иногда желает и вишнёвки, и сливянки, короче, сладких наливок, а порой - настоек, а то и ликёру, предпочтительнее, шартрезу или "Бенедиктина", а по пятницам - бывает, что и просто водки.

Но опять-таки, даже в последнем случае трудно добиться единодушия покупателей и поэтому торгаши завезли давеча и "Московскую", и "Столичную", и "Охотничью", и "Кубанскую", и "Сибирскую", и "56?", и "Украинскую", и "Горилку з пэрцэм"...

Подальше, в углу, в кондитерском отделе в прилавках и в открытой, не поощряемой Санэпидстанцией выкладке высились горы тортов, пирожных и всяческой хитроумной выпечки. Сенька и Ирина быстро набрали столько всякой всячины, что у обоих руки оказались загруженными, а у Сеньки к тому же и все карманы пиджака и пальто набиты тяжёлыми бутылками.

- Придётся ещё несколько раз приходить! - Сокрушенно сказала Ирина, выходя за Сенькой на улицу, но лицо её выражало такую безмятежную радость, что прохожие завистливо покачивали головами.

- Да! Надо завтра всё докупить, а то через день-два полки вновь опустеют... И тогда до Нового года будем с картошки на макароны перебиваться... Хотя наши финансовые возможности не позволят нам особо резвиться. Но ведь меньше двух десятков гостей просто быть не может, придётся брать совета у мамулек...

Сенька перевёл Ирину через улицу, и они вновь вышли на Коммунистический, где им то и дело попадались взъехавшие на тротуар механические лестницы и машины техпомощи с телескопическими мачтами, на верхних площадках которых, как птицы, цепко ухватившись за стальные поручни, возились монтажники, подвешивая гирлянды разноцветных лампочек и различной иллюминации и укрепляя на стенах домов огромные портреты руководителей партии и правительства.

Предпраздничное оживление всё разгоралось и разгоралось, и Ирина и Сенька, отправляясь всякий раз в экспедицию по магазинам, отмечали всё новые и новые украшения на проспекте. К двум часам дня на площадь Свободы привезли огромный алюминиевого цвета макет ракеты и установили его с помощью мощного крана.

Повсюду портреты Гагарина, Терешковой, Титова, Николаева, Леонова, товарищей Брежнева, Подгорного, Косыгина, прочих членов Политбюро. Море алых флагов. Транспаранты с бодрящими надписями типа "Миру - мир!", "Победа коммунизма во всём мире неизбежна!", "Слава КПСС!"...

- Скоро уже полетим! - Уверил Ирину Сенька. - Вот увидишь, вслед за Юрой и Валей на орбиту полетят целые команды!.. А там и до Марса рукой подать...

Ирина счастливо прижмурила свои голубые глазищи:

- Я уже давно, с тех пор, как встретилась с тобой, ощущаю, что куда-то лечу. Странное  и приятное чувство, словно с каждой минутой надо ожидать крутого поворота, а я, не сбавляя стремительной скорости, лечу, лечу, лечу... Что это?

- Наверное, ты влюблена, девочка, - схитрил Сенька, - но придумать не могу, в кого...

- Ни за что не догадаешься, в Светкиного Славочку, - расхохоталась Ирина, - косенький, очкастенький, миленький мальчик. И уже - папа...

Сенька внимательно посмотрел на неё и понял, до чего ж она стремится  стать взрослой.

- "Милая Иринка! Как я тебя люблю." - Подумалось ему. - "Если бы мне завтра лететь на далекую планету, я бы назвал твоим именем космический корабль, я бы бережно пронёс твоё сладкое имя через холодное пространство, я бы вырубил его стометровыми буквами на скалах Марса, я бы, в конце концов, переименовал Венеру, чтобы увековечить тебя..."

- Какой же ты славный, Сеня! - Вслух как бы ответила ему Ирина.

Время приближалось к трём, когда молодые, подкрепившись у Надежды Павловны вкусным картофельным супом с фрикадельками, разъехались на работу.

Не без труда, по-всякому исхитряясь и таки забравшись в трамвай, Сенька сразу наткнулся взглядом на Цовика и Евстафьева и стал пробираться к ним.

- Значит, воевал-воевал против отца родного, - имея ввиду Петлюка, горько сказал Евстафьев, - а теперь и породнился с мусором поганым...

Как сообразил Сенька, вездесущий Евстафьев  успел разузнать где-то, что Ирина - дочь Петлюка.

- Не вали всё в одну кучу, не обижай! - Только и выдавил из себя Сенька. - И не подумай тестю намекнуть, что я на Ирине женюсь!..

- Так преподобный Пётр Прохорович и не знает и не ведает, что у него, старого чекиста, дочь из-под носа молодая непроверенная смена увела?! Врёшь, не верю! - Засомневался Евстафьев.

- Мне да не веришь? Эх, ты! - Укорил его Сенька. - Ну, что это ты, старик, а?.. - И протянул Евстафьеву из-за спины разделявшего их здоровенного мужика дружески раскрытую ладонь.

Володя улыбнулся и крепко пожал её: - Мировая деваха, действуй!..

Работяга, которому Сенька едва не черкнул локтём по носу, возмущенно засопел и тихо беззлобно ругнулся: - Ну, вы, бля, даёте, тесно же!..

У проходной народ сыпанул из трамвая, как картошка из лопнувшего мешка. К Сеньке и Евстафьеву присоединились Цовик, дед Лукас, дармоед Минченко, тащивший толстенный рулон праздничных плакатов, и другие рабочие смены. Отдельными группками шла братва из электрокорундового цеха, из цеха абразивных изделий и других цехов и служб.

Завод одевался в праздничное убранство. На перилах пешеходной эстакады рабочие-оформители прикрепляли огромный щит, на полотне которого художник нарисовал молодого человека, широко раскинувшего узловатые руки пожизненного труженика, как бы пытающегося обнять всех проходящих мимо, всю планету воедино и сказать им всем слово добра. За спиной образцового работящего юноши вставало лихорадочно-розовое солнце. Лучи солнца получились непропорционально толстыми, как буксирные канаты,  а парень вышел не бронзовым, а лиловатого цвета и этим напоминал дробильщика после восьми часов напряженного вкалывания в облаке бокситной пыли. Но данные промахи вызывали только благожелательные улыбки сменщиков.

- Зверски на тебя похож парняга! - Хлопнул Сеньку по плечу Евстафьев. - Смотри, вон и глаза карие!..

- Он похож на всех нас, - уточнил Сенька. - И на тебя тоже, и на Соломона Ильича, и на нас с тобой. Он - символ несгибаемости человека перед злом.

- Как это - символ? - Не раскумекал Евстафьев, а Цовик заинтригованно повёл ухом.

- А так. Он - тот. Какими мы, конкретные люди, никогда не будем. Но какими должны бы  быть...

Цовик и Евстафьев терпеливо выслушали, не особенно разобравшись, но, уловив Сенькину торжественную интонацию, Цовик решил, как мастер смены, тоже изречь какую-нибудь приличествующую моменту мысль. Оглядев заводской двор с красными флажками у портретов передовиков на тополёвых аллеях, утопающее в кумаче приземистое двухэтажное здание заводоуправления, он остановил взгляд на высоченной дымовой трубе аглоцеха.  И там, на верхней площадке, на высоте более семидесяти метров полоскалось багряное знамя.

- Во куда вознесли! - Восторженно, как мальчишка, выкрикнул, кивнув на багряные струи шелка, Цовик. Его румяные полные щёки ещё больше раскраснелись, и он замолк, прислушиваясь к тому, как Сенька оценит его порыв, какое впечатление он произвёл.

- Погодите, Соломон Ильич, не уходите на пенсию. Мы ещё с вами этот флажище на Сириусе установим, - усмехнулся Сенька.

- Гора, что ли, в Индии, этот Сириус? Это где Эверест? - Уточнил далёкий от астрономии Цовик.

- Да, да! - Механически кивнул Сенька, отвлёкшись от разговора, ибо занял внимание другим. Он увидел, как из вечно распахнутых дверей спекательного отделения выбежал замурзанный Глюев с довольно ещё белым конвертом в руке. Там, у курительных скамеек его тотчас окружили работяги.

- Письмо из "Правды"! - Врубаясь в ситуацию, гаркнул Сенька и обрадованно ткнул Евстафьева в бок. - Письмо, Вова... Видишь, Глюев читает. А ты говорил, пропало...

И они побежали, проскочив  под носом у паровозика, тащившего три думпкара с дымящимся агломератом.

Из окна своего кабинета на пятом этаже аглоцеха на оживлённую кучку ребят беспокойно посматривал Пётр Прохорович Петлюк, думая о несправедливости судьбы, об интригах сопляков, о том, что на это раз, видимо, придётся не спрашивать, а отвечать.

Кристально-прозрачная ночь гуляла по заводскому двору, наслаждаясь грохотом, вырывавшимся из огнедышащих цехов. Паровозик, суетливый и слабосильный, перетаскивал думпкары с готовым агломератом, чёрные конусы которого, высившиеся по пять-шесть в стальных кузовах вагонов, нет-нет да и осыпались, оплывали от толчков, обнажая неостывшую ещё багровую лавоподобную массу. Паровозик ершился, преисполненный решимости враз потянуть цепочку вагонов, буксовал, сердито пыхтел, как барбос над горячим супом, и жарко выдыхал из нескладной допотопной трубы неисчислимую тьму искр, проворно взлетавших в небо, чтобы обернуться там хоть на мгновенье подобием звёзд.

Но как Сенька ни торопился  на работу, всё же, подходя к цеху, он на минуту остановился, радостно вдыхая неповторимо чадный воздух завода и жадно оглядываясь. И лишь наткнувшись глазами на запылённый циферблат висевших над входом в спекательное отделение электрочасов, с внутренним сожалением оторвался от ночных красот и, размахивая завёрнутым в "Индустриальное Запорожье" обедом, одним махом взбежал на шестой этаж  в раздевалку, где пришлось в темпе переодеваться, чтобы выскочить на лестничную площадку третьего этажа именно в тот миг, когда  вот-вот из двери с поблёкшей надписью "посторонним не входить!" должен появиться  мастер смены Цовик. Сейчас же дверь была приоткрыта и у неё толпились товарищи Семёна.

Мимо свежих работяг устало топали в душевую, лениво матюкаясь, ребятки смены мастера Зазыкина. Сам  Зазыкин, необычно грозный и злой, стремительно ввалился в открытую дверь и, не подавая руки ни подоспевшему Цовику,  ни диспетчеру, запыхтел, привычно загибая многоэтажные матюки:

- Видал, Соломон Ильич, до чего это хрен моржовый Локшенко довытворялся? Похуже твоего Евстафьева вскоре будет, мудачок. 56-ю ленту спалил, подлюга!

Сменщики уже знали, что вместо нормальной работы придётся нудно ремонтироваться, но бесило другое - Зазыкин, между прочим, отгрохал свои 320 тонн агломерата и за полчаса до пересменки сотворил аварию. А им теперь - стоять. Причем, чёрт его знает, сколько придётся простоять. Хорошо, если простой растянется  на всю смену. Если же под конец рабочего дня 56-ю склепают и цех запустится, они проиграют, ведь сменное задание в 275 тонн бокситного агломерата останется в силе и, понятно, будет невыполнено.

- Что не весел, Зазыкин, не здороваешься с тружениками? - Подкусил чужого мастера усевшийся прямо на цементном полу Евстафьев. - Залупился, что ленту пожёг, передовик?!

- Слыхали? - Торжествовал Евстафьев, общеизвестный тем, что, несмотря на свою дурацкую, в общем-то, манеру всех задирать, работал безотказно и неутомимо, как вол, и выкидывал за смену своей лопатой из-под транспортёров дробилки тонн пять-восемь пыли, так что сменщику обычно первые пару часов нечего было и делать, кроме как анекдоты травить. Чистюля в работе был Евстафьев, чистоплюй, можно сказать. Ас  лопаты и кайла, как его ласково дразнил старый Лукас.

- Поняли? - Смеялся на все тридцать два Евстафьев, без стеснения тыча пальцем в сторону Зазыкина, - Он меня хочет вкалывать поучить! Знакомые слова. У дорогого Петра Прохоровича наблатыкался, жополиз. Иди, иди, и не оглядывайся! - Провожал он Зазыкина под всеобщий хохот. Даже Цовик, когда Зазыкин спустился этажом пониже, так, что его стало не видать, захихикал с рабочими. Так, на всякий случай, чтобы не терять отношений.

Убедившись, что Зазыкин надёжно удалился, Цовик приступил к постановке производственной задачи. Объяснив обстановку, сложившуюся в результате поломки транспортёра, он тоскливо закурил "Беломор". Его тут же поддержали Иван Крохмаль, затянувшийся вонючим "Памиром" и дед Лукас, скатавший фронтовую цигарку из лично выращиваемого крепчайшего самосада, смрад от которого разносился, вероятно, по всему заводскому двору... Работать после вчерашней дегустации у соседа зверски не хотелось. А уж ночные попрёки Бэллочки и вовсе вспоминать было противно и стыдно. Но что поделать бедному еврею в стране расцветающего социализма? Домой ведь не уйдёшь, цех - не контора какая-нибудь и даже не ларёк, где шустро торгует газировкой его свояченица тётя Хая!

- Ну а теперь, дорогие, - сказал он, состроив серьёзную мину, хотя все отлично знали, что Соломон Ильич добродушный и безобидный и для работяг, и для начальства нейтрал. - Теперь айда на 56-ю, поможем слесарям стягивать транспортёрную ленту!..

Там, на галерее возврата, было чем заняться. В тесном, но почти двухсотметровом коридоре галереи висел непроходимый чад, к тому же стояла нестерпимая жара. Под ногами хрустели кучи ещё не остывшего возврата. Тлеющие куски резиновой транспортёрной ленты валялись там же, а в клубах пара, как дьяволы, метались слесаря.

- Давай, ребятки, взяли, ну-у! - Вопил один из них, пытаясь объединить рывки товарищей.

Безвозвратно сгорело метров семьдесят ленты. Когда транспортёр пробуксовал, надорвался от непомерной тяжести взваленного на ленту раскалённого возврата, полотно от перегрева вспыхнуло и, прогорев, разорвалось. Хлысты полотна скатились по роликам в разные стороны от места разрыва. Нужно обрезать негодные лохмотья на краях хлыстов, прикрепить к одному из них недостающий кусок новой ленты, стянуть воедино оба конца и надёжно соединить в бесконечно вращающееся кольцо.

Кольца того - более трёхсот метров при метровой ширине, так что стягивать хлысты даже восьми человекам тяжело, а главное, не развернуться в тесной галерее, да и не продыхнуть к тому же. Раз за разом рывками включают тягловой электродвигатель, но он практически не тянет пустую ленту, без нагрузки ведущий барабан проскальзывает под ней.

Когда Цовик с подчинёнными появился в галерее, слесари уже приклепали нужный кусок, и оставалось стянуть и скрепить хлысты.

- Беритесь друг от друга метра за два и давайте вместе рывками стягивать проклятую, - включился в руководство ремонтным процессом Цовик, - дружненько, дружнее, ребятки, раз! Ра-аз!

- До чего муторное занятие, - подумал Серба и оглянулся на ухватившегося за резину позади него Крохмаля. Тот, услыхав очередную команду мастера, напрягался всеми мускулами замурзанного лица, потом присаливал рывок забористыми словесными конструкциями.

- Мать моя женщина! - В сердцах махнул рукой и Цовик, после перенапряжения держась рукой за сердце, которое у него действительно пошаливало.

Наконец, хлысты транспортёрной ленты сошлись, и слесари, прихватив их временно зажимами, чтобы, не дай бог, вновь не разбежались, приступили к регулировке натяжения и склёпыванию.  Дробильщики посмеивались над слесарями, тяжело дыша и нервно покуривая. Они то и дело высовывались в разбитые окна галереи вдохнуть свежака.

- При чём тут Локшенко, что лента сгорела? - Рассуждал вслух Серба. - По себе знаю - увлечёшься реверсивкой, колдуешь над ней, чтобы бункера не завалило, а в это время 56-я возьми и тормознись тихонечко. И тлеет себе. Пока диспетчер дозвонится, пока возврат сбросим! А шуточная ли вещь со ста пятидесяти метров в этом аду раскалённый возврат лопатами скинуть?

- Тебе что, больше всех надо?! - Вставил по-стариковски дальновидный Лукас.

- Точняк, Сеньк, Локшенко тут не причём. Двое должно там работать, и тогда не было б такой муры, - уточнил Крохмаль, - а теперь ещё, смотришь, к суду Локшенку притянут, высчитывать ущерб начнут, а цена ленте не малая - 180 рубликов метр!

- А я поспорить могу, - вдруг засмеялся Серба, - могу биться хоть на коньяк, что замнёт Петлюк данный случай, спишут ленту на износ, и всё тут. Потому что ему невыгодно до суда доводить такое.

Подошедший Цовик приказал дробильщикам сходить за лопатами. Мол, слесари сейчас сдадут 56-ю и надо будет подобрать с пола галереи просыпавшийся возврат и нагрузить на движущуюся ленту. Её для того на время включат, - пусть несёт подборку в бункер!

Когда ребята возвратились с лопатами, 56-я уже монотонно текла по роликам, умиротворённо шурша. Дело закипело, руки привычно вскидывали лопаты и точными бросками отправляли подобранный с  пола возврат на ленту. Часа через два галерею очистили и стали расходиться по штатным рабочим местам.

- Будем запускаться! - Решил Цовик, что значило включить и задействовать всю технологическую нитку взаимодействующих механизмов. Но прежде чем начать спекание, надо надробить хотя бы пару бункеров боксита, создать задел, иначе спекание пойдёт рывками из-за неравномерной подачи шихты, что скажется на качестве агломерата. Зазыкин, дрянь, оставил бункера пустыми, хотя мог бы за время простоя надробить немало.

Серба протянулся вслед за дробильщиками. Вначале им было по пути, потом ребята во главе с Иваном Крохмалём скрылись в наклонной галерее, ведшей в дробильное отделение, и вскоре там у них загрохотало, забарабанило, одновременно мощным рывком рванулись вперёд ленты транспортёров и вот уже с самой последней - с реверсивки - тяжело плюхнулся в развёрстый бункер жёлтый поток бокситной пыли. Наладив подачу и оставив посматривать у пульта дробилки одного Лукаса, ребята собрались в "резиденции" Сеньки, где было не то чтобы уютнее, а как-то теснее, укромнее, что располагало к балагурству.

Семён изредка поглядывал на реверсивку, - не пора ли отводить тележку к следующему бункеру, не перекашивается ли лента, и вновь присоединялся к хлопцам, рассевшимся у оконечного барабана злополучной 56-й и, не обращая внимания на шум, травившим разные истории. Там и разыскал их электрик Николай.

- Вот, набросал я письмо, как договаривались. Послушайте! - И начал, чеканя фразы, читать написанное  аккуратным убористым почерком хорошиста на двойном тетрадном листке в косую линейку. Он довольно подробно описал непорядки, но Серба настоял, всё же, чтобы добавили, что нехватка рабочей силы в цехе создаётся Петлюком умышленно, ради премий, - при таком положении за счёт экономии фонда зарплаты похвально падает себестоимость агломерата и повышается производительность труда. Но по сути фокусы эти - явное очковтирательство.

Сенькино добавление приняли как само собой разумеющееся и принялись расписываться. Всего собрали двенадцать подписей, вроде бы немало. Но Глюев забрал письмо у Николая, уверив, что в других сменах тоже есть желающие присоединиться, что он увидит их в пересменку, подпишет, а уже потом отошлёт депешу в Москву.

Сенька спустился по гулкой  стальной, похожей на корабельный трап, лестнице в дозировку, напился холоднющей, обжигающей горло водички из кустарного сварного сатуратора, сработанного заводскими умельцами, сильно завернул кран, чтобы не улетучивалась углекислота, и, крепко толкнув противно скрипнувшую массивную дверь, вышел на ночной воздух.

Как и должно быть в четыре утра, небо ещё усыпали звёзды, но на востоке оно уже незаметно преображалось. Ещё полчаса и оно из тёмно-синего превратится в белёсое, светлое, утреннее. "Тысячи лет, сколько помнят люди, день загорается на востоке!" - Пришла в голову Сеньке оригинальная мысль.

- На востоке! - Торжественно отвечала ему тишина, и  было в этом что-то глубоко древнее, всколыхнувшее самые сокровенные Сенькины чувства и заставившее его забыть гнусности Петлюка, мелкую злобу его подхалимов, тревожную неуверенность в глазах Евстафьева и насмешливую недоверчивость деда Лукаса. Казалось, простое слово это - "восток" вобрало в себя самое дорогое для Сеньки, оно пришло к нему как синоним России, родины, света и правды.

Он зачарованно поглядел туда, где над тёмными конусами рудного склада высились тонконогие мачты высоковольтной линии, туда, где по его представлению был восток, и где вскоре покажется розовое солнце.

Звёзды с любопытством заглядывали в запылённые окна аглоцеха, крупные и сочные, как сливы. Хотелось притронуться и, если не сорвать несколько, то хотя бы качнуть упругую, сверкающую росистыми плодами ветку какого-нибудь созвездия

- Как там Иринка? - с нежностью подумал Семён, и ему нестерпимо захотелось увидеть Иринкино смеющееся лицо и целовать, целовать, целовать...

Интим Сенькиного уединения с самим собой грубо разрушил пронзительный рёв сирены, означавший предупреждение всем, что агломашина, дробилка и транспортёры цеха сблокированы на совместную работу и надо выбираться из-под любых готовых двинуться механизмов, так как ещё миг и вся сложная техника двух огромных отделений и трёх галерей одновременно придёт в неумолимое мощное многочасовое движение. 

Прохладный арбузно-сладкий ночной воздух взбодрил лёгкие и поднял настроение. И хотя прошло всего две-три минуты, Сенька основательно восстановил силы. Но запускающееся оборудование на произвол  не бросишь. Так что Семён вприпрыжку понёсся в цех.

- Запустились! - Облегчённо подумалось Сеньке, хотя и сознавал он, что за оставшееся до пересменки время не спечь и ста тонн. Но жажда высококлассного красивого мужского труда была так сильна, что количество продукции уже не имело никакого самостоятельного значения. Человек создал невероятно сложный комплекс механизмов, подчинённых ему с диспетчерского пункта, и он имеет, чёрт возьми, право почувствовать радость слаженной работы всего этого, пусть и несовершенного ансамбля. Что из  того, что с транспортёра осыпается боксит, который долго и тяжко выкидывать лопатами обратно на ленту? Что из того, что из галереи возврата, где надсадно визжит 56-я, мутной банной струёй вырывается пар, а из дробилки  наплывает по другой галерее встречное облако бокситной пыли? Если есть в человеке гордость за самого себя, преодолим и этот рукотворный ад, только не сразу даётся победа. И нелегко.

- Интересный тип, наш Петлюк, - подумалось Сербе о начальнике цеха. И действительно, в Петре Прохоровиче  многое оставалось неясным.  Но Сенька шкурой  чувствовал, что в душе Петлюк - чванный пройдоха, но доказать это предположение даже самому себе Семён ещё не мог.

- Я - старый чекист! - К месту и не к месту заявлял о себе Петлюк. - Мы, солдаты партии, знаем, куда идти!

Сербе противно было слушать подобные сентенции, которые он всегда понимал так, как будто бы он, Серба, или Евстафьев шли вспять генеральной линии рабочего класса и вообще против всего прогрессивного человечества. Чушь какая-то. Но Сенька знал и другое - вытурили Петлюка в 1956-м из органов госбезопасности и заслуги его как чекиста, по всему выходит, смехотворны. Но поскольку Пётр Прохорович корчил из себя марксиста покрепче самого Карла Маркса, подступиться к нему и упрекнуть в чём-либо было невозможно, даже опасно. Как же, в самом деле, передовой цех, фантастически низкая себестоимость продукции, невероятный рост производительности труда - чья же это заслуга, как не уважаемого Петра Прохоровича? А ускорение хода агломашины? А опытно-промышленное освоение  мартеновского агломерата, эта революция в металлургии? Но если бы Сербе дали доступ в бухгалтерию цеха, он взялся бы победить Петлюка.

Встречался уже Семёну на жизненном пути такой вот отец родной. Работал Серба тогда в тресте "Днепромартенремонт", и там тоже были агромадные успехи за счёт нехватки рабочих. Правда, показуха кончилась там быстро - нагрянула комиссия из Совконтроля, и, как дважды два, выяснилось, сколько денежек освоило таким способом руководство треста, сколько "мёртвых душ" получало по ведомостям. С тех пор насторожённо относился ко всякой громкой парадной фразе Серба, присматривался внимательнее к источникам успехов и, разбираясь в бухгалтерии, видел зачастую то, что не замечал, к примеру, Евстафьев.

Проходя по дозировке, Сенька увидел Надю и Машу, сидящих на тарельчатых питателях, которые они обслуживали, и что-то оживлённо обсуждающих.

- Сенька, поедешь завтра с нами в больницу Людку проведать? -  Бойко крикнула ему Надежда и перекричала таки надсадный грохот агрегатов и механизмов. Но Серба, уже твёрдо собравшийся съездить после смены в трампарк, как бы извиняясь, развёл руками и прокричал в ответ, что идёт завтра к трамвайщикам выяснить кое-что насчёт Эдькиной сожительницы и, громко бухая по трапу кирзовыми  ботинками из породы спецобуви, поднялся к себе наверх, к реверсивке, где пока что в одиночку крутился потным чёртом Евстафьев.

- Носит же тебя по часу воду хлестать, - деланно строго накинулся тот на Сербу, - вертись тут за него, присматривай, вроде свое          работы  нету! - Но пробормотал замечание скорее для порядка, а не для обиды.

- Сохраняй нервишки, Вова, - улыбнулся Сенька, - вечерком в кафешко сходим...

Евстафьев ухмыльнулся: - Вот это дело козацкое - пей да гуляй! Это мы можем, ого-го! - И он пустился вприсядку гопаком, поднимая спецбутсами рыль и покрикивая радостно и бессмысленно: - Эх-ма! Колыма! В сердце белая зима!

Серба знал, что Евстафьев тоже из отмотавших срок. Однако, как ни был любопытен, расспрашивать не решился... А сам Володька на эти темы был неподъёмный.

За грязными окнами наконец разгорелся рассвет, лампы под потолком поблекли, а на душе у Сеньки стало чисто и спокойно. Здравствуй, день!

- Ну, что, Сеньк, зададим сейчас прочуханку Петлюку? - Крикнул в ухо реверсивщику повеселевший под отчаянно горячим душем Вова Глюев.

Сенька молча, не торопясь, промокнул тело застиранным вафельным полотенцем, натужно высморкался коричневой соплёй, гулко проклацал деревяшками шлёпанцев по бетонному полу и, подойдя к тумбочке, с досадой забросил в неё мочалку и полотенце. Осмотрел себя в зеркале. Тело бронзово-красного оттенка от въевшейся в него бокситной пыли. Сколько мы глотанули её сегодня? А вчера? А за месяц?..

Он начал рыться в одежде. Куда-то трусы запропастились! Да вот же они...

-  Сейчас, Вова, подожди малость. Две минуты, и я буду в полной боевой, - бросил он Глюеву, уже завязывавшему шнурки.

Серба лишь приблизительно представлял, что произойдёт вскоре. Это будет подобно авиационной катастрофе, которую Сенька полгода назад видел под станцией Мокрой, где упал "Ил-14", прорыв траншею метров так на двести в весеннем чавкающем чернозёме по колхозной зяблевой вспашке...

Мельком взглянул на часы, на его "Ракете" без двадцати пять, на Вовиной "Балтике" - без четверти, а согласно вылинявшему под частыми дождями и беспощадным солнцем  объявлению, уже сколько дней болтающемуся на входной двери цокольного этажа, "цеховое, отчетно-выборное, профсоюзное, собрание аглоцеха, састоится 25 августа, в красном уголке, цеха в 17.00".

Дальше в объявлении внушалось, что явка всех рабочих, свободных от работы, строго обязательна. Сочинял его цеховой специалист по рекламе дармоед Минченко.

Правда, несчастное сказуемое Сенька исправил синими чернилами, а вот запятые так и остались, отковыривая слово от слова. Ну да дьявол с ними!

Вслед за Вовой Глюевым Серба вышел на третий этаж в красный уголок, приютившийся в жаркой низкой комнате, по соседству с агломашиной. Горячее дыхание пропекаемого агломерата доносилось и сюда, а через открытую дверь можно было зайти в спекательное отделение, пройти мимо оранжевого, движущегося на широченной ленте, раскалённого "пирога". Равномерно перемешанная на шестом этаже в смесительном барабане, шихтовая смесь, составленная из пылевидных, раздробленных на-нет боксита, антрацита и возврата, через дозатор насыпается на колосники транспортёрной ленты. Мощный эксгаустер просасывает воздух сквозь слой шихты, создавая тягу, а поданный сверху из форсунок газ поджигается и уже горящим пламенем просасывается через всю толщу медленно движущейся на ленте массы. Антрацит, входящий в состав "теста", обугливается, и "пирог" спекается, а дойдя до места, где лента загибается вниз, обламывается огненными кусками в приёмный бункер, а уже оттуда, просеяв через контрольные колосники мелочь, называемую возвратом, подаётся другим транспортёром в думпкары, которые запыхавшийся паровозик оттаскивает на товарный двор. Такая вот нехитрая технология.

В этом царстве грохочущего пламени и шипящих газовых форсунок суетился сменщик Глюева, агломератчик высокого "спортивного" класса Гущин. Когда в спекательное заглянули Глюев и Серба, Гущин, уставившийся было до того в циферблат автомата, ведающего подачей газа, и одновременно что-то вопивший изо всех сил в телефон, махнул им свободной рукой, дескать, подождите, антихристы, пока договорю.

- Эх, жаль, самому не придётся поглазеть на президиум! - Сверкнув неправдоподобно белыми зубами поперёк замызганного лица, прокричал Гущин, когда Сенька с Глюевым подошли поближе. - Но ничего не попишешь, разве его, кабана ненасытного, накормишь? Не бросишь ведь! - Махнул Гущин в сторону арбузно-алого прямоугольника агломерата.

- Не беспокойся, батя, постараемся и сами всё выложить, - заверил его Глюев и потащил Сеньку в красный уголок.

Народу там уже набилось порядочно, и жара висела неимоверная. Маленький тщедушный вентилятор подхалимски обвевал стол ещё не родившегося президиума, на котором ухмыляющийся вечно счастливый Минченко оправлял кумачовую скатёртку, а Маша, та что из дозировки, подталкивала его нетерпеливо локтём, - поторапливайся, мол. Она, как младенца,  держала в руках графин с водой и гранёный стакан, готовясь водрузить их на столе. Через графин она, балуясь, глядела в зал, и лица собранцев, преломляясь сквозь воду, смешно расплывались.

Чуток в стороне, в тени несуразного, вечно не политого и удобренного окурками фикуса сидел с папкой, в которой уютно дремал отчёт о проделанной работе, неосвобождённый предместкома Цовик.

Все, а всех набралось человек сорок, нещадно курили, лишь горстка женщин сидела в первом ряду и утирала потные лица платочками. О предстоящем собрании никто не говорил, как обычно, что оно нарушило ему неотложное дело, хотя, если подумать, каждый мог бы, как не раз и не два бывало, улизнуть от скучных дебатов.

Бригадир дробильщиков Крохмаль из-за собрания опоздал на рабочий поезд до Синельникова. Серба и Глюев не прочь бы на Днепр смотаться - до темна можно ещё как наплаваться и напляжиться! У Нади вечером свидание с долговязым сержантом, а ещё до этого обязательно погладить юбку, для чего достать в общежитии утюг, а до утюга невредно бы девочке и в столовую забежать. Вообще, собравшиеся в красном уголке  - убеждённые враги нудных заседаловок.

Таков уж аглоцех, вернее, коллектив славного горячего цеха, одним словом, тяжёлый коллективчик. И оно понятно. Многие сюда поустраивались после отсидки в высоких широтах, другие пришли за неимением никакой порядочной специальности от некуда деться, третьи - не подозревая, куда идут.

Так что хотя Сенька всего третий месяц в цехе, а уже вроде бы как старожил, - братва здесь особенно не задерживается.

Однако Серба попал в аглоцех по самостоятельной причине, - как он обычно объяснял, из любопытства. Много читал о чудесах автоматизации на заводах тяжёлой промышленности, и вот потянуло, как кота на сметанку. Правда, были у него и другие причины, личного плана, о которых он скромно умалчивал.

- Давай, начинай! - Запускает петуха дробильщик Евстафьев, тёзка Глюева,  тоже Вовка. - Хватит шланги продувать!..

Из первого ряда, там, где женщины, так сказать, из "правительственной ложи", строго обернулись на него наши руководящие товарищи, - Пётр Прохорович Петлюк, как начальник цеха, и гость собрания - зампредзавкома Денисюк. Там же толкуют о чём-то розовый от волнения Цовик и цеховой парторг Краминов, сухопарый и по-военному подтянутый.

То ли от нашего глухого ропота, то ли по указанию начальства, однако, в конце-концов, Соломон Цовик грузно проходит за стол, осторожно неся тоненькую папочку с отчётом и, зачем-то заглянув в неё, объявляет собрание открытым.

- Ну, что сказать, товарищи?! Всего у нас на отчётный момент 67 членов профсоюза, присутствует 45, собрание правомочное...

Против продолжения работы никто не высказался, но всё же голоснули для проформы. Потом оратор принялся бодро сыпать цифрами - процентами перевыполнения и роста, сравнениями с прошлым и позапрошлым периодами. Чувствовался опытный, математически крепко подкованный инженер, рыцарь логарифмической линейки, но, судя по остановкам и тому, как он тяжко, словно чугунные болванки, ворочал глыбы слов "экспериментирование" и "интенсификация", оказался далеко не Цицерон.

- Товарищи! Под руководством цеховой парторганизации цехком вёл повседневную работу по сплочению коллектива и повышению производительности труда. За отчётный  период поступило на работу в цех 106 человек, уволилось 123, в настоящее время в четырёх производственных сменах трудятся 87 человек вместо 128 по штатному расписанию, так что постепенно мы теряем людей, не удалось справиться с нехваткой рабочей силы и текучкой, наоборот...

Я думаю, товарищи, что учитывая к тому же ещё и вылазки за город, культпоходы в драмтеатр имени Щорса и регулярные дежурства рабочих и служащих в составе патрульной дружины, надо сделать вывод, что цехком проделал некоторую работу, - скромничая, закончил свой доклад Цовик.

Председательствующий на собрании член профсоюза парторг Краминов объявил прения.

- Ну кто, товарищи, желает заметить что-либо по докладу? - Пригласил он, безнадёжно улыбаясь. - Первому - без регламента!

Твёрдо знал он по немалому предыдущему опыту, что теперь-то и начинается самое тяжкое в любом рабочем собрании, - поднять людей на разговор. Но и знал также Краминов, как, в сущности, невелика польза от большинства этих, внешне работоспособных собраний. Разойдутся по домам люди, а через месячишко, смотришь, запылились в папке нового предцехкома дельные и острые замечания рабочих.

- Ну, кто же, всё-таки, на почин?!

- Я, разрешите, я скажу... - Поднялся из рядов Серба.

С первого ряда  на него, ободряя, отечески посмотрел Петлюк и с гордым видом наклонился к предзавкома Лупиносу. Что он говорил, нетрудно было понять по выражению лица, - вот, мол, какие орлы у меня в цехе. Полюбуйся! Таких упрашивать  не  надо...

Орёл достал захватанную записную книжечку и, поглядывая на страничку с цифрами, забасил чётко и внятно, так что все от удовольствия заёрзали на скрипучих колченогих стульях.

- Не буду о самом докладе, товарищи, который очень сухо отобразил цеховое житьё-бытьё, да и не в культпоходах и не в путёвках оно. А касательно работы смен и совсем зарапортовался уважаемый Соломон Ильич.

- Что за чушь вы несёте, Серба, - спохватившись, вдруг привстал со своего места Петлюк, начиная распознавать истинный  характер выступления парня.

- Давай-давай, Сенька! - Кричали с места. - Не зажимайте мужику рот, начальники!..

Обрывая молодым баском суету, Семён продолжал:

- Так вот, значит, что получается. Рост производительности на 27,3 процента получился за счёт систематических наших переработок, за счёт нехватки рабочих.

А разве так надо? Надо автоматизировать цех не на бумаге, а на деле, и этим сократить необходимость в рабочих, а не уповать на то, что люди смогут обслуживать механизмы вдвое меньшей численностью...

Зальчик  вытянул шеи и молча слушал. И только когда Краминов, тоже молча, показал пальцем на часы, предупреждая, что истёк регламент, Семён вопросительно посмотрел на людей, Евстафьев, как бы от имени всех, а молчанием своим все подтвердили его полномочия, выразился просто и ясно: - Чего там, поливай! Балакай, сколько надо!..

- Правильно кроешь, сынок! - Послышался с порога голос Гущина, который не вытерпел неведения и на минутку заглянул в зальчик.

- Идите к агломашине, Гущин! - Зло оборвал его Петлюк, но в поднявшемся гаме слова его не дошли до адресата. Тем временем Серба под крики и аплодисменты соскочил с подмостков.

Конечно, выступивший вслед Петлюк не стал даже опровергать дробильщика, он намекнул только, что лучше бы тому не начинать свой труд в заслуженном цехе с демагогии. Потом он рассказал, каких похвал добьётся коллектив, если освоит производство новой продукции - железорудного агломерата.

- Вы только представьте себе, вы дробите железную руду, добавляете флюсы, спекаете в агломерат и прямёхенько, минуя доменную печь, загружаете этот агломерат в мартен и выплавляете сталь! Это же революция в металлургии! Так давайте работать, ребята, а не болтать беответственно и безграмотно!

Но собрание, знавшее умение Петлюка сказануть учёную речь красиво и убедительно, на сей раз не попалось на хозяйскую удочку. Уж больно сильно и прицельно стеганул Сенька по сердцам старых агломератчиков и дробильщиков.

- Не то вы объяснили, Пётр Прохорович, что мы хотели послушать, хотя и железорудным агломератом люди наши интересуются, - прокашлялся бригадир дробильщиков Крохмаль. Высокий, широкогрудый, справедливый Иван имел таки непростое уважение со стороны работяг.

- Здорово до вас дробил брехню Серба. Раздолбил на мелкую фракцию. Я и не догадывался, что все наши показатели - брехня, зато теперь понимаю, что к чему. Действительно, об этом не только побалакать надо, но ещё и в парткоме поднять кое-кого на просвет. Или возьмите, братцы, вентиляцию.

Я как-то разговорился с Емельянычем. Оказывается, тридцать тысяч рублей не освоены в прошлом году цехом  на вентиляцию, на улучшение условий труда. В этом году вообще ни одной вытяжки не поставлено, ни одно окно в галереях и в дробилке поворотной фрамугой не оборудовано. А мы задыхаемся в пылюке, иногда наощупь передвигаемся по дробилке, как в тумане, и не видать подавальщику, сколько боксита несёт 8-я лента, значит, не знает он, увеличить или уменьшить подачу. А потом, когда застопорится дробилка, за те 30 - 40 минут, что мы лопатами разгружаем ленту, теряем 30 - 40 тонн мелкой фракции. У нас ведь как в цехе заведено, - большого запаса дроблёного боксита не держим, работаем на подхвате. Бывает, мы застопоримся, а из-за нас останавливается спекание...

- Ну, будет, будет, Крохмаль, - попытался успокоить хозяйственного бригадира Петлюк, - разберёмся, выясним, - гипнотизировал он мужика, но бушующее пламя только вскидывается от воды, и разошедшиеся люди наговорились лишь к полночи.

- А ты - артист! Играешь Павку Корчагина?.. - Подкусил Сербу в проходной зампредзавкома Денисюк, когда расходились по домам, торопясь на последний трамвай. Обиженный его безголосостью на собрании, Сенька огрызнулся, невзирая на чин: - Не "ты", а "вы", между прочим... И кто из нас кого играет, ещё не ясно!..

Наконец, наступил вторник, и последний час работы показался Сербе длинным и, главное, бессмысленным.

- Гробимся тут, а кому оно надо? - Пожаловался он пробегавшему мимо Евстафьеву. Тот охотно тормознулся, опёрся на свою знаменитую лопату и по привычке подтравил:

- Что, заработался, правдоискатель? - Увидев же солидную кучу пыли, которую Сербе ещё предстояло перевезти тачкой в бункер, Вовка, не дожидаясь приглашения, взял лопату наперевес, играючи набросал полную тачку и, ловко лавируя между металлическими конструкциями, отвёз её и вывернул в специальное отверстие бункера.

- Ты вот что! - Продолжил он свою мысль, опрокидывая седьмую тачку. - На выходной идём, или как? На выходной! Так приходи завтра на лодочный причал часа в три, поедем по рыбу на Старый Днепр, если погода удастся. А то уже пора сезон закрывать.

О том, что у Володи Евстафьева есть моторка, Серба не знал и, конечно, обрадовался.

- Ты серьёзно, Вова? А кто ещё будет? - Допытывался он у Евстафьева.

- Кто да кто? Какая тебе разница! Ну, Глюев с жинкой, мы с Тамаркой, а ты - не знаю с кем. Короче, приходи, как договорились, но смотри, чтоб калым не забыл, - крякнул он, выразительно щёлкнув пальцами по горлу.

- Годится! - Ответил Серба уже исчезавшему в облаке рыжей пыли Евстафьеву, и, собравшись с силами, рванул с места тяжёлую тачку.

Об интересном разговоре Сенька вспомнил вечером, торопясь на площадь, где назначил свидание Ирине. Он намеревался пригласить её на завтра на уху. Любил Сенька утереть носы парням  помоложе и оделся со вкусом.

Строгий тёмный костюм сидел безукоризненно, так как и должен сидеть на двадцативосьмилетнем мужчине, ещё  не утратившем спортивной подтянутости. Белую поплиновую сорочку, разумеется, предельно свежую, из-под утюга, украшал его лучший песочного цвета галстук. По его полю скакали коричневые кенгуру. Подарок отца. Очень модный, узенький, "змейка" - галстук исторгал слюни  зависти у многих. Нейлоновые носки подобраны в тон галстуку. Правда, старенькие, когда-то чёрные туфли немного портили парадную                          картину, но Сенька так старательно их нашвабрил, что блестели, как новые. Жёсткие чёрные с синевой волосы лишь накануне поправил знакомый парикмахер, от них исходил сногсшибательный запах "Красной Москвы". Глаза смеялись.

Выскользнув из трамвая, Сенька заботливо взглянул на зверски начищенные туфли, излучавшие полярное сияние - не наступил ли кто в трамвайной толчее. И так вообще осмотрелся, всё ли в порядке. Небрежно чиркнув спичкой, затянулся "Краснопресненской", - тогда только входили в употребление сигареты с фильтром, - и направился к гранитной игле обелиска, где у основания белела мраморная плита с надписью в память павших в революционные дни местных борцов с неподходящим для них царизмом. На часы он не смотрел, уверен был, что явился во-время.

Не увидав Ирины, он стал готовить себя к тому, что она не придёт.

- Дурак бестолковый, поверил сопливой девчонке!.. Ничего у нас не получится! Надежда Павловна, видать, посоветовалась с подругами и запретила Ирине и думать о мужике с двумя детьми...

Внутренне он досадовал, даже злился, так как его, с одной стороны, почему-то непреодолимо тянуло к Иринке, а с другой, - не в его обычаях, чтобы любовное приключение не удавалось. Правда, он даже не пытался, против обыкновения, познакомиться с кем-нибудь ещё за последние месяц-два, что само по себе настораживало Сербу, так как он привык вести себя с бабьём расхлябанно, считая себя удачником, никому из юбочниц не верил,  и, по собственной самооценке, превращался постепенно в заурядного шалопая. Однако его неудовлетворённость ситуацией с Иринкой говорила за то, что он ещё не был испорчен вконец и что крепкая любовь ему ещё предстоит.

Но всё-таки она пришла!

- Извини, Сенечка! - Театрально-пышно начала она, как школьница на последней репетиции драмкружка, но он так обиженно посмотрел на неё, что она сразу же переменила тон и перешла на более естественный.

- Извини, Сень, мама мне кое-что крахмалила... А ей куда спешить, бежать-то мне, не ей!..

- А я тебе разрешаю опаздывать! - Вдруг великодушно отозвался Сенька. - Так даже интереснее. Ждёшь и умные мысли приходят...

- А я знаю, какие! - Радуясь, засмеялась Ирина. - Не придёт, так и ладно. Все они такие! Но я взяла и пришла. Вот! Мы же договорились вместе жизнь прожить. Или ты передумал?..

Она повернулась на каблуках так резко, что Серба  увидел, как стройные загорелые ноги снежно захлестнул подол накрахмаленной нижней юбки, то, над чем трудилась Иринина мама. Он внимательно посмотрел на девчонку, - уж очень соблазнительно смеялась Ирина, - и с удовольствием констатировал, что одета она хотя и скромно, но с ней не стыдно будет показаться на главной улице, где гуляки центрального Брода на просвет  знали друг друга и где сплетни всякого рода возникали, как огненные бомбы в жерле вулкана, и могли испепелить Помпею любой неосторожной души в момент.

Серба и Ирина медленно шли по ночной улице шумного южного города в пестрой толпе догуливающих лето, в голубых сполохах неоновых реклам и в мягком шуршании "Волг" и "Москвичей". Семён  рассказывал Ирине о прошедшем шесть лет тому назад в Москве фестивале молодёжи и студентов так, как будто он закончился вчера, а Сенька всего полчаса, как сошёл с трапа самолёта, переполненный впечатлениями.

Оказалось, что одна из подруг Ирины тоже была на фестивале, и разговор стал двусторонним.

- Если ты не против, давай заглянем хоть сюда! - И Серба потащил Ирину прямо в огненно-жаркую дверь ресторана "Театральный".

- Что ты! - Вскинулась Ирина. - Я же никогда ещё не бывала в таких местах. Нет, я не пойду! Ты что, все знакомства начинаешь отсюда? - Вызывающе спросила она, и ему показалось, что он обидел девчонку глупым предложением и что Ирина теперь, сейчас же уйдёт от него, что представлялось ему ужасным несчастьем. Испугавшись такой перспективы, он так просяще посмотрел на неё, что Ирина, заглянув в Сенькины глаза, сказала заговорщически:

- Ну что ты, Сенечка, не вздумай  обидеться! Я же так просто болтнула про всех. И если ты хочешь, то и пойдём сюда! - И она кивнула на страшную дверь. - Да мне и самой, честно говоря, любопытно!..

Надо ли опровергать, что Серба за свою долгую бурную жизнь бывал в ресторанах не так уж и часто. Не то чтобы не любил в них развлечься или строил из себя трезвенника, а просто всегда в конкретный момент не густо было с деньгами, которых уйма уходила на одеться и обуться соответственно времени.  Но виду он не подал.

Швейцар в зелёном с жёлтыми, под золото, кантами мундире провёл их в зал, где почти все столики оказались заняты. Сеньке удалось отыскать глазами свободный стол у окна, и они направились туда.

Казалось, все мужики в зале, а гудели в основном они, любимые, нагло уставились на Ирину,  и Сеньке захотелось крикнуть, перекрывая оркестр, неграмотно, но приятно наяривавший "Маригуану": -  Чего уставились, жлобы?..

Наконец, подошёл официант в неопрятной засмальцованной поварской куртке, артистично-небрежно смахнул на пол со скатерти крошки и объедки от предыдущего пиршества и принял заказ. Серба попросил по салатику, чахохбили, бутылку муската и сладости на усмотрение начальства. Официант приторно-любезно уточнил насчёт сладостей у Ирины, но она, затрудняясь, сказала, что будет есть любые.

На удивление быстро на столе появился яркий, как лето, салат из помидор, две порции пышущего жаром и жиром чахохбили из цыплят в красном, как перец, и в действительности состоявшем в основном из жгучего перца соусе. Мясную композицию завершали, как последняя находка общепитско-поварской изобретательности,  ломтики лимона.

На коробке конфет красовались мрачные чёрно-коричневые шахты, перехваченные голубой ленточкой графика с цифрами предстоящего роста добычи  угля за семилетку в 1959-1965 годах. Никакой связи с кондитерской промышленностью рисунок на конфетной коробке не представлял, но конфеты, как потом оказалось, оказались классными.

Мускат тоже как для господ - приличный "Прасковейский".

Ирина при виде такой обильной снеди ужаснулась и всплеснула руками:

- Сенечка, неужели мы съедим эти штуки?

- А почему бы и нет? - Не согласился Серба, наливая в рюмки муската.

- Скажи тост, Иринка, - попросил он. И она, неожиданно даже для самой себя, сказала:

- Давай за то, чтобы ты больше не приводил меня сюда!

Ирина с трудом одолела рюмку, хотя вино ей понравилось. Серба сидел ужасно гордый, с независимым видом поглядывая на соседние столики, и настолько осмелел от вина, которое он упорно продолжал пить один, что пригласил Ирину танцевать. Соседи давно уже наперебой приглашали её, но она отказывала, не желая обидеть Сенечку, безмятежно улыбаясь и уничтожая конфеты.

Дело шло к закрытию заведения культуры и разврата, официанты, нагло позёвывая,  уныло убирали с опустевших столиков грязную посуду, оркестранты запаковали инструменты в чехлы и направились к буфетной стойке распить на дорожку по рюмке. Ирина опомнилась и прошептала:

- Давай мы теперь убегать будем. Сенечка, ведь если я приду после двенадцати, то мама отпускать меня больше по вечерам не будет! После того случая в парке у неё совсем с нервами плохо...

Без двадцати двенадцать они быстро расплатились  и выбежали на улицу.  Там уже, оказалось, успел пройти дождь, и чистенький влажный асфальт отражал огни зданий. Поддерживая Ирину, Серба забрался с ней в автобус, первый подвернувшийся, и они понеслись по ночным улицам. В ресторане вино ненадолго развеселило и расслабило Сербу, а в автобусе настроение стало падать.

"Действительно, - пришло ему в голову, - зачем я потащил Иринку в этот непристойный кабак, где все на неё так похабно глазели?!"

Потом ему вспомнилось недавнее посещение Людмилы, заточённой в убогом больничном изоляторе. Он не мог до сих пор отойти от её нелепой болезни, от бессилия врачей, от предопределённости жуткой судьбы, не мог полностью выбросить данный случай из головы.

- Мне кажется, что ты грустишь, отчего? - Притронулась Иринка к его рпстревоженной душе нежными губами сочувствия.

- Да-да, конечно, - откликнулся Серба и начал медленно, то и дело останавливаясь, чтобы вспомнить детали,  рассказывать ей историю с Людой.

- Как же так, - завозмущалась Ирина, - на другие планеты собираемся лететь, а человека спасти не в силах. До чего же слабы мы, люди!..

- Да, ты права, пока что слабы, и человек не всё может, но зато он всё хочет мочь, а это уже, согласись, немало для начала. И что меня особо, Иринка, сбило с толку, так то что мерзавец тот из типографии даже ни разу в больнице не появился, а ведь ему звонили! Ну, попадись ты мне!.. - Закипал Серба.

- А я бы таких вешала! - Простодушно-кровожадно заметила Ирина.

Вскоре они выбрались из автобуса и за пару минут дошли до Садовой, к небольшому домику из красного кирпича, стоявшему в глубине яблоневого сада на окраине Чаривного посёлка.

Сенька крепко обнял  Иринку, а она в ответ прямо приклеилась губами к его губам. Но вдруг скрипнула калитка и Иринка пружинно вырвалась из Сенькиных объятий и рванула к дому, потому что поняла - мама не спит и выходит на улицу загонять гуляку в дом.

Насчёт намеченной с Глюевым рыбалки ему так и не пришло на ум переговорить с Иринкой...

Лодка тупо уткнулась в песок, и первым с неё соскочил распатланный, возбуждённый Евстафьев, по-своему приглашая высаживаться:

- Вылазьте, чертяки полосатые, - завопил он на всю округу, - а не то - назад отвезу!

И окрик его действительно был необходим, потому что от долгого сидения у Клавы Глюихи позатекали ноги, сам Вовка Глюев тоже волновался перед празднеством, причёсывая пятернёй свой совершенно лысый череп, а Серба заглушил "Стрелу" и, блаженно разгибая и невероятно хитро свивая руки, выламывался на корме. Жена Евстафьева Тамара стеснительно натягивала на заголённые белые коленки трепещущий от ветерка подол и мечтала выйти из лодки последней.

Наконец, разгрузились, и оказалось, что добра навалено на берегу порядочно. Мужики призвали Клаву и Тамару разобраться в барахле и подготовиться варить первым делом уху, так как по обещаниям мужей выходило, что вскоре они станут обладателями богатого улова. Послушать их, так у самого берега, там, где потрясает чёрными узловатыми мослами сучьев коряга, стоят в тихой заводи, согнанные умными сторожевыми щуками, в ожидании рыбаков несметные полчища судака, окуньков, карпов карповичей, и, на худой конец, жирых пузатых карасей.

- Но караси костистые, твари, я их буду обратно выкидывать, - пообещал Евстафьев. Тёзка его Глюев притащил тем временем из лодки  удочки, подсечки, детское, с красными яблоками по борту, ведёрко с червями, баночку из-под чая, где, если открыть, радовала знающего человека коллекция крючочков, блесен, грузил и грузилок, поплавков, мармушек, просто пробок  и моточков капроновых лесок, и ещё и ещё множество всякой всячины. Прижав к тому же под мышкой правой руки болотные сапоги, он уволок драгоценные премудрости для мужских забав в направлении коряги.

Так получилось, что была задумка сплавать порыбачить на Старый Днепр, а по ходу пьесы Евстафьев переиграл и направил лодку к Хортице, к строящемуся железнодорожному мосту. А в этом месте особо не нарыбачишь...

Удручённый вчерашней забывчивостью, Серба тем временем лазил под прибрежными кустами, собирая сухие хворостинки, жухлую траву, сучки и прочий хмыз.

- Дохлое дело, - заметил на всякий случай, стоя за спинами Глюева и Евстафьева, нигилист Сенька после того, как умело разложенный им костёр взметнулся ввысь, потрескивая на влажном песке. Клава чистила картошку, Тамара с ведром ушла вдоль берега в поисках особо чистой воды. Рыболовы суетились, бегая поминутно к коряге, чтобы проверить удочки. Однако они уже натаскали с десяток не очень видных краснопёрок, попутно рассказывая друг другу невероятные истории.

- Туман садится, рыба спать уйдёт, - смиренно отметил Евстафьев, прикуривая сигарету от окурка Сербы. - Ты говоришь, дохлое дело, а почему? Вот если б ты сам умел таскать, тогда б я  поспорил с тобой, а так ведь что, непонимающий ты в окуне человек, Сенька...

- Как раз и не угадал, Вова, смыслю кое-что. И если уж на то пошло, расскажу тебе случай один,  хочешь - верь, хочешь - нет, был со мной в прошлом году на Рябом острове. Тоже вот так, или в сентябре, или в начале октября...

Рыболовы насторожились, прислушиваясь. Расположившийся неподалёку старикашка тоже обернулся на громкое начало.

- Так вот, поехал я с одним соседом своим, Фёдором Иванычем, что в театре Щорса на вешалке работает.  Сидим вот так, как вы, и дёргаем, сидим и дёргаем. Ведро мелкоты до обеда надёргали, а стόящего ничего не попадается.  Подзаправиться уже собрались было, когда  у меня как следует потянуло. А я на камне сидел. Начал я осторожно выводить зверя. Вижу уже, что пудовая щука на гаке, руки трясутся, боюсь за удилище, а за леску - спокойный, чехословацкая, двухпудовую гирю вытерпит.

Материл я,  материл хозяйку, - не идёт на мелкую воду, хоть плачь. Когда, наконец, удумала, стервоза, то, шасть, и прямо на меня, то есть, на камень, на котором я пританцовывал с удилищем в обнимку, бросается.

- На тебя прямо? - Разинул рот Глюев, забыв про собственное удилище.

- Да тяни ж ты! - Толкнул его слегка Серба. - Не видишь, верховодка глотанула!

- Ну её, мелочь. Ты рассказывай, - отмахнулся Глюев, а Евстафьев захохотал.

- Ну, бросилась она ко мне, а я туда же, ей на помощь нагнулся! И в этот самый момент у меня из кармана пиджака бумажник сделал оверкиль и - фьюить! - в воду...

- Да ну! - Задрожали рыболовы.

- Вот вам и "Да ну!". Хватанула щука портмоне и будь здоров, не кашляй! А там паспорт, пропуск на работу, восемьсот рублей отпускных... Ну, думаю, вот так ты съездил в Ялту, Семён Станиславович.

 - Везёт же людям, - неведомо кому позавидовал Евстафьев.

- Ну, так дальше слушайте! Прихожу я послезавтра в милицию, пишу объяснение об утере паспорта. Капитан внимательно так, почти душевно отнёсся, терпеливо выслушал и говорит: "Бросьте, Серба, попусту трепаться, скажите лучше честно, что от брачного штампа избавиться таким путём мечтаете. Но мы за этим, будьте уверены, следим - во-о! И в новом паспорте всё как было нарисуем. Так-то парень..."

- Ай-яй-яй! - Присвистнул Глюев. - Ловко режешь правду-матку!

- А я Семёну верю, - сознался Евстафьев, - железный случай!

- Так вперёд, возьми на вооружение! - Посоветовал Глюев. - Ну, а с милицией что же?

- С милицией было так. Захожу потом к капитану, рассказываю. Он посмеялся от души, а потом и говорит, что, мол, ну и заливщик ты, Серба, экстра-люкс! Но хорошо, что вовремя осознал, глупостей не наделал! А я стою, голову повесил, и думаю про себя, что не стоит тебя, капитан, разубеждать, будь по-твоему... Щуку же неделю ели всем подъездом.

Клава незаметно унесла от заболтавшихся друзей ведёрко с рыбой, и вскоре аромат душистой похлёбки дошёл и до их сознания.

- Рота, встать! Смирно! - Гаркнул Евстафьев. - Левое плечо вперёд, на камбуз шагом марш!..

И робинзоны без проволочек уселись вокруг ароматного котла. С некоторых пор Серба терпеть не мог даже вида водочных этикеток. Но и он хлебнул полстакана, как за плечо кинул. Клавуля пила наравне с мужем и вначале она не понравилась Сербе, показалась распущенной и неинтересной в разговоре, так как, по его убеждению, женщина создана для пенных вин, а не для грубой сивухи, но потом он, пьянея, согласился, что, пожалуй, иногда не стоит манерничать.

Вспомнив Иринку, ужаснулся, представив, как она, содрогаясь и корчась от отвращения, глотала бы обжигающую мерзость. Нет, она не пила бы, решил он, но мысли о Ирине, о нескладном финале вчерашней встречи не покидали его, и наплыло грустное и непонятное состояние, в котором захотелось побыть одному, и он, резко вскочив, медленно побрёл к берегу, глубоко проваливаясь в сухой тёплый песок.

За Днепром открывался расплывчастый, мягкий вид на город, на бетонные громады щедро чадящих заводских корпусов, на стремительные просеки проспектов. Как будто Семён хотел рассмотреть в зелёных лентах прибрежных парков Ирину, сидящую на скамейке под пышной акацией. Или её же, сбегающую по широкой лестнице главного спуска к Днепру, или отчаянно бросающуюся за мячом на волейбольной площадке. А то ещё он представлял её себе студенткой, хотя, если честно, пока что ничего о ней толком не знал.

Сеньку пробудило прикосновение руки Вовки Глюева. Попыхивая сигаретой, тот тоже смотрел на утопавший в солнце город. Караван облаков подходил величаво к оранжевому, уже осеннему солнцу. И вот на минуту одно из них закрыло диск, чтобы мимоходом натереть его до блеска.

- Здорово! - Отозвался Глюев. - Так вот яблоко выкручивается красным бочком на ветке, а подует ветер, и спрячется оно в листьях. И стоишь, как дурак, ждёшь, пока ветка не отклонится, не покажет его тебе опять в листве облаков...

"Солнце - яблоко в листве облаков?.. Ну и ну!" - Изумился про себя Серба, а вслух сказал с мягкой укоризной:

- Почему же , как дурак? Счастлив тот, кто понимает красоту природы. В каждом из нас, видно, поэт сидит, но по скромности слушать предпочитает. Тебе облака листьями вообразились, Володя, а по-моему, они ленивых верблюдов напоминают. Вышагивают себе неотвратимо и вечно, тащат дожди на своих горбах, наделяют ими земли по справедливости и если и заслоняют солнце когда, то затем только, чтобы тень охладила кого-нибудь на земле... Но у тебя лучше вышло!..

- Ну, ты, какую идею загнул, я и не подумал... Верблюды! А ведь действительно... Ишь ты! - мотнул головой Глюев. Друганы присели на огромный плоский валун.

- Расскажи мне, Вова, что-нибудь из своей биографии необычайное. Приключение, допустим, или тайну.

- Подлость? Подлость, Семён, для кого как! Что ты, например, можешь знать о ней, ты? Молчишь? Потому молчишь, что хоть и мотало тебя по свету, но мотало в лёгкое время и настоящей горечи ты ещё не нюхал... А я в сорок третьем  умирал однажды, и жив потому только остался, что другого порешил. Думаешь, почему это Глюев хмурый и лысый, двух слов не свяжет? Потому что по 136-й десятку тянул в Норильске.

- Неужели ты...

- Человека убил? Было! За ведро муки. За ведро! Вот и выходит, за другого живу. А думаешь легко не за себя жить, жить и знать, что чужие годы в тебе стучат, легко ли?..

Глюев и Серба одновременно оглянулись в сторону костра, от которого понеслись развесёлые голоса Клавы,  Тамары и Евстафьева: "Ты ж мэнэ пидманула, ты ж мэнэ пидвэла..."

Глюев поднялся и тяжело зашагал  к лодке. Когда Сенька предложил народу сворачивать лавочку, потому как водку выжрали, а сома не поймали, все потянулись, кто в кусты до ветра, кто собирать барахло. Не прошло и полчаса, как в лодке уже суетились Клава и Тамара, укладывая как попало скомканные вещи и сумки. Естафьев выпил больше всех, но уверенно громоздился на корме, присаливая из коробочки с солью желтоватую на мелководье волну.

- По машинам!, туристы-капиталисты! - Заорал он, кривляясь и запуская мотор. - Эй, кто там на носу, отпихивайся!

Серба, ввинчиваясь босыми ногами в мокрый прибрежный песок, вытолкал плоскодонку на поглубже, и вскочил на борт, заторохтел цепью, укладывая её  на носу. Всматриваясь в надвигающийся город, он твёрдо решил постараться сегодня всё же увидеть Ирину.

Ещё из города, собираясь на работу, Серба увидел, что из трубы аглоцеха валит красновато-лиловый дым - значит, смена Зазыкина перешла на спекание опытного мартеновского агломерата. Переодевшись и сбежав вниз на третий этаж к распахнутой двери диспетчерской, Семён услышал, как выхвалялся Зазыкин, передавая смену Цовику:

 - Девяносто две тонны отгрохали, Соломон Ильич, но зато и попотели порядком!

Правда, по Закыкину нельзя было сказать, что он здорово попотел, но тяжело простучавшие  бутсами,  устало ухмыляющиеся, грязные, как идолы, ребята из его смены - живая реклама и подтверждение зазыкинской похвальбы.

  - Ну, что расселись? Панели кто после вас мыть будет? Сколько вам долбим, убеждаем, - не отирайте стены, вы же в рабочей робе! - Послышался хозяйский голос поднимавиегося к себе на четвёртый  этаж Петлюка.

- С добрым утром, Пётр Прохорович! - Кинулись к нему Зазыкин и Цовик, а он, кивнув им в ответ, сняв шляпу и потирая свежевыбритый подбородок упругой утренней ладонью, молча вполуха и вполоборота начал слушать донесение Зазыкина.

-  Ну, хорошо, пойдёмте ко мне! Надо проанализировать  работу ночной смены более детально! - И, неприязненно смерив взглядом Сербу, с нескрываемой насмешечкой глядевшего на него, удалился в сопровождении мастеров и бригадиров. Обычной планёрки перед сменой не получилось, и ребята уже направились было на выход, расходиться по рабочим местам, как их окликнул сверху Краминов.

- Наше почтение парторгу!  Приветик! - Отозвалось несколько человек.

- Чего там новенького, Евсеич?! - Задрав подбородок, крикнул ему Евстафьев.

- Обождите минутку, дело есть!

Лениво поругиваясь и щёлкая семечки, перед входом в цех собралось десятка три рабочих - чистеньких, только из-под душа, зазыкинцев, и переодевшихся в жёлто-бурые от бокситной пыли комбинезоны и куртки ребят смены Цовика. В дверях вскоре нарисовалось начальство во главе во главе с Петлюком. Тут были и Зазыкин, и Цовик, и цеховой дармоед Минченко, и, наконец, парторг Краминов с тощенькой папочкой в руке.

- Без бумажки ты букашка, а с бумажкой - ого-го! - Не утерпел Евстафьев.

- Товарищи, - начал Краминов, - партком цеха поручил мне объявить вам решение специальной комиссии, образованной в своё время для расследования беспочвенных обвинений рабочего Сербы в адрес руководства, сделанных им, как известно, на отчётно-выборном профсоюзном собрании. Кое-какие мелочи и недостатки действительно подтвердились, вроде не вполне удовлетворительного состояния вентиляции, периодического нефункционирования душа в раздевалке шестого этажа и тому подобные мелочи. Руководство цеха знает об этом и включило необходимые работы в коллективный договор. Но основное, отмечает комиссия, обвинение руководства цеха в получении каких-то премий не подтвердилось, так как никто в текущем году премий ещё не получал, а премия в сумме четыре тысячи рублей, выделенная цеху за освоение мартеновского агломерата, ещё даже не распределялась. Так что демагогические обвинения Сербы не что иное, как преднамеренная клевета. Комиссия рекомендует поставить вопрос о неблаговидном поведении его на товарищеском суде.

- А теперь - за работу! - Внушительно подытожил Петлюк и хотел было сквозонуть в дверь.

- Но почему же комиссия не заслушала Сербу и нас? - Громко спросил Глюев. - Нечестно это, не по правилам...

- И ты, Глюев, хвост подымаешь, мать твою в три погибели! - Рассвирепел, оборачиваясь, хозяин цеха. - Я вас научу работать, сачкодавы! Марш запускаться!

- Не больно загибай, Прохорович! - Степенно остановил его старик Лукас. - Хотя и хозяин ты, но никто правов не давал тебе матюкаться! Окстись, не туда гнёшь!..

- Вот видишь, Лукас, до чего распустились, да ещё как распустились! - Немедленно славировал Петлюк. - Если вы кроете где-нибудь в дробилке так, что хоть топор вешай, то это правильно, а если начальник для дела, для воспитания подчинённых высказался покрепче, так он не моги! Где же логика?

- Ну, ладно, ладно, за работу. Что-то мы слишком расфилософствовались.

И когда Серба взбежал на реверсивку, там уже вовсю трезвонил телефон. В трубке послышался голос Маши:

- Ну, как вы тама, готовы? Давайте запрос на запуск, спекатели уже просились! Я сегодня за диспетчера, заболел Фёдор. Слушайтесь меня, а то как бы как бы я здесь чего не перепутала...

- Не тушуйся, Маш, пробьёмся! - Успокоил её Сенька. -  Смотри только, если 56-я захлебнётся, сразу звони, а то мы все на бункерах стоим!

И действительно, день выдался тяжёлый, и хотя сменное задание по железорудному агломерату всего 75 тонн вместо 275 тонн бокситного, но обеспечить их не так-то просто, потому что и без того неполная цеховая автоматизация в данном случае вообще отсутствует - блокировка и одновременный запуск всей технологической линии механизмов от диспетчера выключены, транспортёры переведены на ручное включение, и - смотри в оба!

Да и работа у дробильщиков изменилась. То они колдовали у дробилки, мучались с нетерпящей перегруза лентой, а теперь дробить не нужно - из склада, примыкающего к зданию дозировки, подаётся пылевидная железная руда и сразу, минуя дробилку, попадает на реверсивный транспортёр, загружающий питающие бункеры. Навалив бункера четыре руды, в пятый валят окалину, отход прокатного цеха после охлаждения водой раскалённого стального листа,  - она тоже необходима для составления шихты.

То и дело, транспортёр, подающий руду, захлёбывается, не тянет, потому что очень тяжела высокопроцентная руда - 70 - 75  процентов железа. А остановка ленты с рудой - дело гораздо худшее, чем остановка ленты с бокситом, - большую тяжесть приходится сбрасывать людям при ликвидации простоя.

И ещё одна чепуха получается - руда налипает на стенки бункеров, не хочет ссыпаться в воронку питателя,и мытарится над каждым из пяти бункеров человек, длинной стальной штангой сталкивая, сошкрёбывая руду, обваливая налипшие на стенки бункеров капшуки. Другие двое, Евстафьев и Лукас, неустанно расхаживая по дозировке между питающих тарелок, колотят по внешней обшивке бункеров массивными кувалдами.

- Збигай вныз, поможэш постукать! - Говорит Сербе бригадир Крохмаль, ворочая в чреве бункера длинным отрезком двухдюймовой водопроводной трубы. - Вконец залипла, проклятущая!

- На ось! Влупы по йому як слид, - передает кувалду Сеньке старина Лукас, - не под силу чтой-то вымахивать становится...

- А я вот вспоминаю, как годочка три тому цех выглядел. Работать бы по суткам и не уходить по домам... - Отозвался Евстафьев. - На бункерах, скажем, вибраторы висели. Залипнет, бывало, весной мокрый боксит, - дрр! и шишка обрывается в питатель. А как похозяйничал Петлюк, так кувалды появились, орудия творческого труда, значит... Или в реверсивке тоже, однако, как было, - везде кожухами закрыто, никакой тебе пыли, похаживай да кнопочки нажимывай. Наполнился бункерок, - не бойся, что по-уши завалит реверсивную тележку, ни-ни, автомат сам, собака, отведёт её и направит струю в пустую ёмкость.

- Почему же не прижилось новое? - Не понял Серба.

- Потому что построили цех умные, а командовать дураков поставили. - Закашлялся Лукас. - Но, между прочим, не наше, сынки, дело это, начальство судить...

- Наше! - Вскинулся Серба, решив доказать дедугану его неправоту. - Я понимаю тебя, папаша, всю жизнь ты только и делал, что вкалывал, воевал, детей сочинял и не было у тебя времени подумать над устройством жизни. Обижался временами, - маловато получил, премией обошли, то да сё, по мелочам как-то, а хозяином завода, жизни чувствовать себя не научился.

А ведь ты и есть хозяин, а не Петлюк! Он для тебя, а не ты для него. Петлюк не протянет долго. И никакие речи божеские не спасут его от ответа за безобразия.

Вот ты боишься прошибить, отец, письмо в "Правду" не подписал, а если мы правы окажемся, тоже ведь обрадуешься, а?

- Или мы не боролись? - вздохнул Лукас.

- Боролись, проливали, как же, не о том речь. Но где-то иные из тех, что наверху рулят, померкли душой, а у нас, народа, ослабло зрение и мы и не заметили, как пристроились к нашему народу прилипала, и тоже вышагивают, может, громче всех покрикивая: "Левой, левой!!!".

- Давайте веселее постукайте третий! - Издалека крикнула Надя, заметив, что питатель из-под третьего бункера перестал подавать руду. Два молота одновременно саданули по стальной стенке ёмкости. Глухо осели в бункере капшуки, содрогнулась громада металлических конструкций дозировки, из питателя щедро потекла на ленту лиловая рудная масса. По тому, как тяжко прогибалось полотно ленты, как оно припадало плотно к роликам, можно было заключить, что на ленте почти чистое железо.

Евстафьев, отирая со лба пот, нагнулся к Сербе:

- Боюсь я, что Глюев скурвился и отнёс письмо начальнику, не верю что-то я последнее время Вовке. Где это видано, чтобы по три недели "Правда" не отвечала? Квитанцию бы с него спросить...

- Доверяя, - проверяй... Вчера я в "Известиях" одну хохму вычитал. Оказывается, в Москве, переводя транспорт на работу без кондукторов, сократили их шестьсот человек, зато сразу оформили контролёрами полторы тысячи. А зачем? Народ потому что сволочной, доверять нельзя...

- Вот видишь, вы не могли иначе! Пройдут годы, кто-то из нас сдаст, вероятно, выдохнувшись физически, или, надломившись душою, кого-нибудь сдаст. Такова диалектика, Вова, но сейчас мы можем иначе.

Евстафьев бросил через плечо окурок и яростно, вслед за Сербой, бросился с кувалдой на сталь бункера. Руда, зависшая на стенке многотонным огузком, чуток дрогнула от непрестанных ударов, это видать было на верхней площадке Крохмалю, поползла и, наконец, ухнула в дно бункера тяжёлым, почти беззвучным шлепком.

- Второй думпкар заканчиваем. Первый уже взвесили, сорок семь тонн, - похвалилась Крохмалю Маша, когда он позвонил ей, чтобы узнать, как идут дела на выдаче, справляются ли спекатели.

- Ну и проклятущий, гад, - чертыхнулся Крохмаль по адресу новой продукции, вытирая пот с переносицы.

- Валяй наверх, ребятки, пора зачистку начинать! - Крикнул он через проём в полу вниз в дозировку.

- Слухай, начальник, звонил вроде кто? - Отозвался Евстафьев.

- Машка звонила, второй думпкар закончили. Около сто тонн обеспечено, - ответил Крохмаль, увидев в разбитое окно старенькую, видавшую виды "Победу", подрулившую с залихватским разворотом к воротам дробильного отделения.

Солнце светило слабо и беззаботно. Оно давно выполнило годовой план и теперь не особенно старалось. Серба, напротив, метеором пронесясь по Садовой, нетерпеливо постучал. Ему не терпелось поскорее увидеть Иринку. Замок щёлкнул, но к нему вышла Надежда Павловна.

- Заходи, Сеня, я сейчас позову Иринку-Малинку.

Серба на сей раз уже по собственному порыву снял туфли и нырнул в шлепанцы. И послушно подался вслед за хозяйкой  в гостиную.

- Ирина у квартирантки Светы с Ленкой возится. Чуть свет, сразу бежит туда. Присядь, не мучайся!

Надежда Павловна постучала ладонью в побеленную подголублённой известью стенку.

- А как это, разве у вас дом перегорожен капитально на две половины, что надо обегать? - Поинтересовался Сенька.

- Да нет, вон же дверь в ту половину, - показала Надежда Павловна в глубину комнаты, где действительно под плотной занавеской из аляповатого базарного ковра с лебедями угадывался дверной проём, - мы просто для порядка закрыли дверь, чтобы не мешать друг другу. А Света ходит через задние сени...

- Да, я уже знаю, что они у вас квартируют...

- Вон глянь, уже бежит, - и Надежда Павловна кивнула на окно, за которым мелькнула смеющаяся Ирина с ребёнком на руках.

- Привет труженикам! Вот, гляди, другому не принесла бы, а тебе покажу, настоящее сокровище! Ты даже не представляешь, до чего же наша Леночка любит мужчин, ужас просто! А ты любишь детей? Хотя что это я...На вот, подержи Ленку, а я пока переоденусь. Мы ведь пойдём в кино, правда? Ты обещал...

- Чудесненько! Ещё три часа у нас в запасе.

Серба осторожно взял годовалую красавицу на руки и устроился на диване. В детстве не было у него ни  братьев, ни сестёр, и ему не доводилось няньчить соседских карапузов. А свои двое сейчас как бы на другой планете. И забрал бы, да пока что некуда.

Он держал Ленку сильно и, наверное, излишне осторожно. Малышка с удовольствием осмотрела Семёна, подёргала его за галстук, потом, очарованная блестящим колпачком авторучки, решительно ухватилась за него и выдернула красивую штуковину из нагрудного кармана.

- Мам-ма! - Повернулась Леночка к подбежавшей Ирине  и расплылась в довольной улыбке.

- Что, моя ласточка?! - Присела у Сенькиных колен Ирина. - Ограбила дядю и хвастаешься? Скажи, по крайней мере, спасибо... Ну, скажи дяде спасибо!

Иринка подняла свои голубые глаза, внимательно посмотрела на Сербу.

- Пасипо! - Повторила Леночка, протягивая ручку Сеньке.

- Умнющая девка! - Восхитился тот. - Где ты её нашла, такую? Так люблю детей! - Внезапно вырвалось у Семёна вполне искренне, хотя до той минуты ему казалось, что он к детям, даже собственным, как минимум, безразличен, - беспомощным, глупым и вечно замаранным. Он даже сам удивился такому крутому и быстрому повороту своих убеждений и простодушно признался:

- А я думал, что ненавижу чужих!..

- Замолчи, варвар, - шутливо прикрикнула Ирина, - нашёл, что рекламировать! Обувайся, проведёшь меня. Отнесём Леночку, чтобы Светка не волновалась. Или лучше я сама!..

- Нет уж, я с  тобой пойду, - сказал Серба, поднимаясь.

- Пойдёшь? А вот теперь скажи, только честно, почему тебе хочется пойти?

- Не кокетничай, Ириша! - Нравоучительно заметила Надежда Павловна.

- С чего ты взяла, мама? Сень, так почему?..

- Ну ты и притвора, - ответила Ирина, подхватывая Леночку на руки, - но я тебя очень прошу, Сеня, не проговорись им нечаянно, что ты знаешь моего отца. Не надо, ладно?

Серба моргнул ресницами в знак согласия.

В сенях Ирина потянулась губами к Семёну, но Надежда Павловна углядела их в неплотно прикрытую дверь:

- Бесстыжая, грома на тебя нет, среди бела дня целоваться!

- Мамочка, я вовсе и не думала целоваться, а хотела рассказать ему секрет про Светку, - сморозила Ирина.

- Вечера дождаться не можете! И в кого ты только, Ирина, уродилась?!

- В тебя, в кого же ещё? Сама, небось, тоже в мои года целовалась... Да! Я же, Сень, хотела тебе немного про Светку рассказать. Зайдём на минутку обратно в комнату, послушай, чтобы знать, к кому идёшь... - И она поманила за собой Сеньку кивком головы.

- Чудные они, ей скоро двадцать, мы с ней в одной школе учились. А Славику восемнадцать только в декабре исполнится. И их ещё поэтому не расписывают. Ну, слушай. Познакомились они в позапрошлом году, причём скандал получился страшный. Отец Славика и в милицию бегал, и в суд, но потом примирился, снял им у нас одну комнату, и Светка со Славкой зажили весело.

Но и к Славику тоже полгорода ходит. И ночью пьют, дураки. Водка да селёдка - жизни серёдка!..

В стенку постучали.

- Пойдём, Света волнуется!

Они вышли и, пробираясь через угасающие флоксы, достигли расхлябанной двери, толкнули её и очутились, пройдя захламлённые сенцы, в неубранной кухоньке, где им забито кивнула старушка, внимательно осмотрев из-под выцветших серо-седых  бровей Сербу, нёсшего Леночку. Шипяще гудел тугим фиолетовым пламенем стоявший на табуретке примус, на котором нежилась видавшая виды алюминиевая кастрюля,  благоухавшая свежим борщом.

Из следующей комнаты доносилась резкая, хитро изломанная джазовая музычка. Из дверного проёма, занавешенного старым суконным мрачно-коричневым одеялом, выбежала, по-домашнему растрёпанная, но почему-то с ярко накрашенными губами, Светлана и повела их в залу.

Там к Сербе отнеслись так, словно знали его лет четыреста, и будто он всего на минутку выходил в сад прогулять Леночку.

- Падай на кровать! - предложил Сербе белобрысый косенький парень после того, как довольно сильно пожал Сеньке руку. Был Славка весьма крепко сбит, одет в розовую майку с перекрученными плечиками и в синие мешковатые лыжные штаны.

- Иди ко мне, моя крошечка! - Схватила дочку Света и принялась чем-то кормить её из стакана, орудуя в нём чайной ложечкой. У окна на табуретке визжал магнитофон "Яуза-5", а за прислонённым к стене столом сидело двое. Один высокий, но жидковатый в кости Виктор, якобы студент музучилища, а второй, - низенький, прямо крохотный, с чёрными усиками, смахивающий на еврея или армянина, но уже лет двадцати восьми, - Марк Матвеевич Перцов, поэт и вообще деятель культурного фронта.

Так это же Марик, давний, хотя и призабытый друг Сеньки. Ура! Они по-братски обнялись.

Среди толпившихся на столе безголовых пивных бутылок Марик отыскал  запечатанную, шумно открыл и налил в стакан, протянув Сербе. В дальнем углу Света довольно внятно объясняла Славику, да так громко, чтобы все слышали, что  Семён "Иринин хахаль. Не обижайте его!"

- Весьма кстати вы пополнили наши ряды, - обрадованно, как выпряженный из брички мерин, застонал Перцов, приглашая Семёна выпить. - Сень! Это ж сколько мы не виделись? Год, два или три?.. Люди! По такому случаю к хренам танцы-манцы, расширьте кругозор, послушайте мои новые поэзии! Тихо!

Он проворно вырубил маг, вытащил прозрачно-коричневую катушку со зверской какофонией  и привычно заправил новую бобину.

- Слушайте, сейчас начнутся стихи Марка! - Честно предупредила  компанию Света, и действительно, зажигательное липси вдруг оборвалось и преображённый электроникой до неузнаваемости голос автора вырвался из аппарата:

  Ливнем листьев ласковых

-  Недурно, - похвалил Марка Матвеевича Серба. Он сам бескорыстно любил поэзию, увлекаясь, подобно многим вокруг него, Есениным и Евтушенком.

- Ну, если недурно, так с меня причитается, - расцвёл от удовольствия Марк Матвеевич и, роясь в бумажнике, извлёк оттуда и эффектно бросил на кровать сначала новый червонец, а затем ещё пятёру, выключая, ввиду явной неподготовленности слушателей к высокой поэзии, маг.

- Слав, смотайся в "Гастроном". Закуска ни к чему, а хлеба прихвати. Продолжим кир, братцы! - Роскошно картавя, объявил поэт.

Серба, ненастроенный пить, тем не менее, чтобы не показаться мелочным в глазах Иринки, вытащил и дал Славке четвертную. С другой стороны, он даже не представлял, как же можно обойтись пятнадцатью рублями, если за столом усядутся шесть человек. Виктор-музыкант тоже не выдержал и добавил трёшку. Кроме того, Славик напихал в авоську пустых бутылок.

- Сеня тоже интересуется литературой, - не утерпела Ирина. Она сказала эти слова с неприкрытой гордостью, ожидая, что ответит Марк Матвеевич. Тот заметил её ожидание.

- Между прочим, девочка, я знаком с Семёном не один год и знаю его как свои пять пальцев. Почему бы тебе, Семён, не приходить на заседания "Мартена"?  Я сейчас руковожу этим известным литобъединением. У нас там ты бы оч-ч-чень много почерпнул в смысле техники стихосложения, формы, идеи, наконец...

- Некогда, да и не пишу я, в общем-то, уже... Интерес мой, главным образом, читательский, - увернулся Серба, чтобы не говорить Марку Матвеевичу неприятных вещей вроде того, что он уже далёк от школярских дебатов о том, что такое хорей или ямб, и что как-то он и сам руководил подобным любительским литературным объединением, хотя лично, считает, не написал ни одной стоящей строчки.

- Чепуха! - Не понял его Марк Матвеевич, а Семёну так захотелось, как прежде, назвать Марка по-детсадовски Мариком, но никак не по имени-отчеству... - Чепуха! При желании культурный человек всегда сможет выкроить пару часов в неделю во имя искусства. А вы знаете, люди, сколько способных работяг приносят мне на рецензию свои опусы? Тьма! Поэты нынче расплодились невероятно. Так придёшь?

- Нет, некогда, - повторил Серба и для убедительности рассказал вкратце, как нелепо погибла Людмила.

- Невозможно! - заходил ходуном Марк Матвеевич. - Скажи, как мне пробраться к вам в цех? Удастся ли оформить пропуск, как корру "Индустриалки"? По сути, поэмы, баллады и драмы валяются у тебя, Семён, под ногами. Такой материал пропадает! Шик! Боже, но кто  тот пижон с гаремными привычками, скрывающийся под кличкой "Эдик"?

- Он работает в типографии, - коротко ответил Серба, не желая развивать тяжёлую тему, - Эдуард Мадоляну, наборщик. Здоровенный такой, белокурый.

- Ницшеанская белокурая бестия в приднепровском издании! - Воскликнул Марк Матвеевич, бравируя эрудицией.

- Да нет, он просто козёл, бессердечный притом козёл, - продолжал Серба, - хотя все козлы бессердечны...

- А ведь я знаю этого Эдуарда, - снова перебил его Марк Матвеевич, - там у них в наборном цехе не так уж много белокурых половых гигантов. Встречал, как же. Действительно, он, кажись, из Молдавии. За что вот я не люблю наш город, так за провинциальную осведомлённость - "кто, где, кого...". Не успело загореться, как сразу же звонки - "Танькин Ванька в баньке Маньку очень стильно зажимал..."

- Ну и хорошо, что на виду. Меньше безобразий творится. А как кто зароется в свою нору, так сразу начинает хохмы отмачивать, - встряла в разговор Света, - или даже уголовные выбрики получаются... У нас тоже на резино-техническом одна забеременела от слесаря, а он выдурил у неё аванс вроде костюм к свадьбе купить и на лесозаготовки под Архангельск умотал...

- И кто там на лесоповал смылся? - Переспросил, заходя в комнату, Славка и поставил на стол бутылку "Столичной", пару бутылок дешёвого рядового портвейна и сиротливую буханку хлеба.

- Это я про Виталика рассказываю, того, что к тебе в прошлом году ходил, - отозвалась Светка.

- А что, правильно мужик сделал, - как мужчина, умудрённый борьбой с бабьим верховенством, отпарировал Славка.

- Ой, вы не верьте ему, - гордо засмеялась Света, - наш Славочка не такой! Он нас никогда не бросит, да, ласточка?

Ласточка направился на помощь к Виктору, сосредоточенно, однако, безрезультатно возившемуся с замолкшим магнитофоном, а Света поставила на стол приятно нарезанные малосольные огурчики. Марк Матвеевич тем временем успел откупорить бутылки и уже бренчал стаканами, изображая куранты. При всём том он философствовал:

- Сенека сказал, что жизнь - это пьянка. А вот я, Марк Матвеевич Перцов, говорю иначе. Пьянка - это жизнь. И попробуйте меня опровергнуть!..

Молчаливый Виктор отрегулировал, наконец, радиовнутренности магнитофона так, как ему хотелось, сменил бобину и понеслись, наполняя комнату, истеричные звуки музыки, записанной кое-как, без разбору...

Сербе стало тошно до темноты в глазах, но встать и уйти значило обидеть Ирину, поэтому он сначала прикинулся заболевшим, стал тереть виски, раза два тяжело вздохнул. Зачем-то тоскливо посмотрел на часы, свободно болтавшиеся на правой руке. Его состояние не осталось незамеченным Ириной. Она кинулась к нему и принялась расспрашивать, как он себя чувствует.

- Отвратительно, - ни капли не соврав, ответил ухажёр.

- Мы уходим! В конце концов, так можно и всю жизнь прокирять! - несмотря на настойчивые уговоры и обиду Марка Матвеевича и Светы, объявила Ирина, и вскоре они уже выпорхнули за калитку в прохладный полумрак улицы Садовой.

- Не дураки, однако, мы с тобой, - засмеялся Серба, объяснив свой манёвр Ирине, - ты не сердишься?

- Ну что ты! Я сама сидела как на иголках, боялась как бы ты меня не изругал за дурацкий визит, - призналась Иринка.

- Почему дурацкий? Обыкновенные люди, как мы с тобой. Правда, крепковато на водочку нажимают, но так это же, согласись, дело вкуса. Да и без нас они теперь не соскучатся. К тому же Марик мой давнишний приятель. Мы с ним немало в сфере культуры покуралесили...

- Сеня, как же, мы ведь про кино забыли! - Ахнула Ирина.

- Вот уж неправда. Кто забыл, а кто и нет, - усмехнулся Сенька, взглянув на часы, - если по-спортивному, так должны успеть...

- Ты у меня - чудо! - Радостно вскрикнула Иринка, подпрыгивая и целуя Семёна. Он не дал себя долго уговаривать и ответил, приподняв её и кружа, как маленького ребёнка.

Вскоре в цехе стало известно, что в типографии назначили товарищеский суд над Мадоляну. Парторг Краминов остановил Сербу, когда тот уже помылся и собрался домой. Электрочасы, висевшие на кронштейне у входа в спекательное отделение,  показывали без десяти пять.

- Погодь, Серба, дело есть!

Серба относился к сухопарому Краминову без особой симпатии, потому что парторг, как ему казалось, поддерживает Петлюка, и потому остановился с неохотой. Но Краминов почти дружелюбно положил ему руку на плечо и продолжил, как ни в чём не бывало, как бы не замечая неприязни рабочего:

- Сейчас я в типографию еду. Судят того Мадоляну, так я хочу тебе предложить - поехали вместе! Ты, фактически, раскопал отношения Эдуарда с Людмилой, знаешь по этому делу больше нас всех и язычок у тебя хлёсткий. Я им пообещал, что от наших рабочих будет толковый выступающий. Надеюсь на тебя.

- И зачем только тебе понадобился мой язычок хлёсткий? - Усмехнулся мысленно Серба. А вслух коротко бросил: - Ладно, едем!

Они пошли, обогнув здание спекательного отделения к дробилке, где стоял "ИЖ" Краминова.

- Держись! - Посоветовал, устраивая тощий зад, парторг, за ним прилепился и Сенька. Отзываясь на резкий взрык пускача, мотоцикл простуженно чихнул, взревел, и мужики понеслись по заводу, обгоняя идущих со смены.

- В помощнички записался-а-а? - Крикнул с боковой аллейки Евстафьев.

Ничего не разобрав, Серба успел помахать ему рукой. Притормозив у ворот, чтобы показать охране пропуска, мотоциклисты в миг проскочили пригородом,  вырвались на простор Жилмассива и понеслись в типографию. слегка опаздывая, поскольку начало суда намечено было на пять. Вот они промчались по Тёщиному Языку - извилистому въезду на путепровод через железную дорогу, спустились по улице Чекистов и уже собирались, нетерпеливо поглядывая на красный глазок светофора, перемахнуть через  проспект, когда "ИЖ" закашлялся и заглох. Краминов попытался оживить машину, раз за разом резко утапливая рычаг пускача, но безуспешно. Пришлось откатить мотоцикл к тротуару и заняться ремонтом. Краминов, видать, не особенно разбираясь в своём красавце, заинтересовался двигателем, Серба же совершенно не смыслил в мототехнике и безучастно стоял рядом, глазея на прохожих.

 - Вы же раньше слесарем работали, говорят, - подковырнул Серба, но тотчас раскаялся, когда увидел потное, запачканное смазкой лицо Краминова, когда тот беспомощно взглянул на Семёна.

- Слесарничал, конечно, факт, но по другому профилю, а тут с зажиганием что-то. Всё нет минуты в книжку, как след, заглянуть. А ты тоже не шурупаешь по мотоделу?

- Тоже!.. Ну что мы прогавили собрание, это точно, но вот катить его, гада, через весь город, - удовольствия мало...

- Сам, не беспокойся, - с кротостью настоящего мотоциклиста ответил Краминов, - пошли!

Но Серба опередил его, так как стало стыдно за своё хамство. Не из жалости к Краминову, и не из подхалимских соображений, как поступил бы в подобном случае дармоед Минченко, а из интуитивного чутья, что Краминов "свой", работяга, что он ещё не успел закостенеть в бюрократизме и поэтому достоин, чтобы к нему относились пока что на равных. Когда Краминов собрал и уложил инструмент в брезентовую сумку, притороченную к заднему сидению, Семён тронул "ИЖ" с места.

- Всё-таки, двое - не то, что один, - скорее для самого себя, чем для Краминова, шедшего рядом, отрешённо сказал Серба, смущённый тем, что две распатланные девицы, попавшиеся им навстречу на тротуаре, осмеяли его.

- А что, Евсеевич, правду болтают, будто Петлюка жена бросила? Вроде к предзавкому ушла...

- Ещё как! Себя и руководство цеха имеешь ввиду?

Серба помедлил с ответом, потому что как раз намеревался свернуть к типографии, а поперечный поток транспорта шёл так плотно, что некуда было вклиниться, и, кроме того, сзади то и дело обходили их "Волги", поворачивающие тоже направо. Наконец, они юркнули за красным, как варёный рак, "Москвичом", и дальше катить мотоцикл взялся Краминов. Теперь промозглый осенний ветер бил прямо в лицо и идти стало несравненно труднее.

- Евсеевич! Интересно всё же устроены люди. Вот вы, например. Идём мы сейчас с вами, мирно беседуем, а завтра, глядишь, или, послезавтра вы при случае ввернёте, что разлагатель Серба, дезорганизатор Серба, дескать, нежелательный для цеха бродильный элемент... Не пойму я, где, в чём ваша вера? Вы же коммунист и могли бы быть пообъективнее...

- Моя вера, дорогой, в дисциплине, - борясь с одышкой, вымучивал каждое слово Краминов, - затем и начальство, чтобы ему подчиняться, а ты целый бунт устроил... Рабочие, глядя на тебя, с Петлюком перестали здороваться.  Разве это дело?!

- Да не в душе дело, Евсеевич, дело - в душе!.. Я уже месяц бегаю и согласен ещё три голым мимо петлюковского кабинета с шестого на третий этаж скакать, но нельзя жить вполправды. Можно здорово поскользнуться. Вот вы скажите честно, как по теории должен говорить коммунист, что вы лично имеете от махинаций с фондом зарплаты?

- Вы участвовали в комиссии, которая пришила мне клевету, меня не вызвали даже, пусть, но сами-то вы за документы хоть брались или нет?

- Нет, зачем это? Что нет, то нет. Я в бумажках ихних не кумэкаю. Бухгалтерше поверили, что в ведомостях ажур.

- И напрасно, Евсеевич. Факты обычно прячутся в документах. Вы ж год назад ещё в слесарке за верстаком стояли, а теперь своему брату, рабочему, не верите...

Краминов молчал, с трудом толкая упрямый мотоцикл. Потом спросил, досадливо сплёвывая и тяжело налегая на "ИЖ"а, готовый от усталости бросить технику посреди улицы:

- Теперь ты мне скажи, Серба, но только тоже не бреши...

- Это что ж, ты в меня прицелился? - Вздохнул Краминов и ещё тяжелее припал к рулю. Серба пожалел его:

- Давайте я, не надрывайтесь! - Семён подменил парторга и споро покатил мотоцикл по асфальту. Пройдя ещё немного, они увидели жёлтое приземистое здание областной типографии.

Когда Краминов и Серба докатили злосчастный мотоцикл до типографии, причесали вихры и добрались до красного уголка, обнаружилось, что заседание товарищеского суда ещё не закончилось, хотя  и нацокало уже почти семь вечера.  Из двери как раз вывалилась толпа возмущённых женщин и вспотевших мужчин.

- Оцэ жэрэбчик, николы ще такого нэ чула!..

- А я не верю в исправление вот таких... похотливых тварей, - тихонько, с оглядкой, сказала подруге белявенькая девчонка. Двое мужчин со смаком обсуждали пикантные подробности.

- Ну и выступил наш Эдик, - с оттенком зависти пробормотал один из них. Другой сладко хихикнул.

- А, товарищ Краминов! - Подкатился к парторгу добродушный розовощёкий толстячок, директор типографии. - А я уже волновался. Позвонил, понимаете, к вам, и мне сказали, что ещё пяти не было, как выехали. Ума не мог приложить, что вас задержало...

- Дурацкий случай, мотоцикл забарахлил, ну не бросишь ведь посреди улицы. Так мы вдвоём, - Краминов кивнул на Сербу, - и катили его напеременку, будь он проклят!

- Ну ничего, ничего! - Успокаивал их директор типографии. - У нас всё прошло прекрасно, сверх ожидания! До двадцати человек записалось выступить, сроду такого не помню. Едва не побили Эдуарда нашего. Особенно женщины неистовствовали. Да вот и он, Эдик. Не скажу, что ему легко сейчас...

Мимо них медленно прошёл высоченный, смахивающий на латыша, парень в тёмном, сильно поношенном костюме.

"Белобрысый гигант..." - вспомнил Серба. Удивительно метко подметил тогда Перцов!

- Ну,  я пойду, - поспешно простился Семён, чувствуя всю фальшь их с Краминовым запоздалого прихода, и бросился вслед гиганту, обуреваемый желанием поближе рассмотреть это чудо селекции.

Но так и не догнав того на улице, медленно пошёл к трамвайной остановке.

В последние дни Пётр Прохорович плохо спал, несколько раз в ночь вставал, закуривал, включал приёмник и, настроившись на волну "Радио Монте-Карло", слушал бесконечные джазовые вариации. Лицо его, осенённое зеленоватым светом шкалы приёмника, отражаясь в прикроватном трюмо, пугало его своим потусторонним холодом.

Он тихо, как рыба, плавал по комнатам своей четырёхкомнатной квартиры, наполненным пульсирующими отблесками уличных фонарей и потому похожим на аквариумы, и ловил себя на том, что страшится прыгающих по стенам узоров от ветвей акации, дрожащих неустойчивых сплетений линий, безмолвных, ненастоящих, зыбких, как водоросли. 

Время от времени ему попадался на глаза стол в гостиной, за которым он потчевал в прошлую пятницу изменника Лупиноса. Разорённый, с хаотично расставленной смердящей грязной посудой, с окурками, брошенными, где попадя... Стол так и стоял неубранным с той минуты, как Нора умотала с председателем цехкома. Там же, утопая одним углом в салатнице, валялась телеграмма : "Я ушла с Михаилом зпт не могу больше зпт не делай глупостей тчк Нора тчк"

- Сволочи вы все! - Вслух подумал Петлюк. - Каждый за себя старается!

Он взглянул на сервант, где в темноте среди поблёскивающего хрусталя, виднелась карточка десятилетней Иринки. Чувство неопределённой боли и сожаления касалось иногда Петлюка.  Но как человек  решительный, враг сантиментов, он упрямо отгонял тоску по дочери и, если мысль о девочке опять возвращалась, науськивал на тоску яростную ненависть к первой жене Надежде и предательнице Норе.

Иногда в такие аквариумные ночи он ослабевал в борьбе с самим собой, и тогда им  овладевали воспоминания, подкрадывавшиеся тихонечко, как тени, из закоулков памяти, и ему становилось не то чтобы страшно, слова этого и заключённого в нём понятия он не понимал,  а как-то не по себе. Так, однажды перед ним кандальным строем прошли годы, когда он, молодой перспективный следователь, всегда державший хвост по ветру, пошёл в гору - тридцать седьмой, тридцать восьмой, тридцать девятый... Особенно часто приходило на ум первое успешно раскрытое дело, после которого с ним стали считаться. Оно зримо, словно завершилось вчера, всплывало в памяти.

В то пасмурное сентябрьское утро далёкого тридцать седьмого года Петлюка вызвал начальник третьего отдела.

- Садись! - Радушно предложил Петлюк, протягивая  ни живому, ни мёртвому паровознику пачку смердючего "Волго-Дона". - Закуривай и не волнуйся. Мне надо посоветоваться с тобой кое о чём. Я тут одну контру хочу прищучить. Например, так... Допустим, нужно вывести из строя паровоз. Что контра может сделать?

- Так. Хорошо. А "ЩТ" тоже можно таким способом кокнуть?

- Справлять трудно, спортить - пустяк! Спусти воду  из рубашки охлаждения и погоняй с часок. Там ему и крышка. А для чего это всё? - Поинтересовался-таки Харченко Николай Александрович.

- Ой, как надо, товарищ Харченко! Знаешь сам, дела у нас важные! На вот, подпиши, что верно записано с твоих слов...

- Уведите эту контрреволюционную падаль! - Скомандовал он чётко и презрительно, аккуратно накалывая листки протокола допроса на проволочки скоросшивателя. Взглянул, набираясь сил и уверенности, на портрет Учителя в полный рост, с рукой, заложенной за обшлаг строгой шинели. Захватив дело, поспешил на доклад к начальнику.

- Молодец! - Пролистав  бумаги, похвалил руководитель. - На вот, возьми! Ещё одно срочное дело. Враги народа не дремлют, и партия надеется, что мы, чекисты, оправдаем доверие партии и народа...

В один из этих неожиданно свободных дней Пётр не удержался и похвалился перед Наденькой успешным раскрытием дела паровозного диверсанта Харченко. Надежда ахнула, когда Пётр рассказал, как ему удалось перехитрить мужика. Когда же он добавил, что гад уже получил свои девять граммов, жена расплакалась, и с этого времени их безмятежной любви пришёл конец. Петлюк озлился на жену, и жизнь их, до того протекавшая без происшествий, вдруг запестрела скандалами, и так они гыркались, пока не началась война.

Когда с первых дней гитлеровского нападения в город на Днепре пришла большая суета, семья Петлюка, заработавшего за добросовестную работу свою первую шпалу, распалась естественным путём.

- Иди, гнида, откуда пришла!.. Ты мне не пара, - вызверился однажды Пётр и вытолкал Надежду на улицу.  Поплакала Надя, да и подалась ночевать к подруге...  А в субботу забрала вещички и переехала окончательно.

С тех пор Петлюк практически дома не бывал, даже ночевал в НКВД. Квартиру хорошенько запер, поменяв замок. У энкаведистов чуток ниже Малого Базара, на Карла Либкнехта, с год перед войной было построено прекрасное четырёхэтажное здание Управления. Под ним были обширные подвалы, оборудованные как тюрьма. В эти подвалы весь июль свозили всяких подозрительных людей, пойманных на дорогах или в лесопосадках. Были и такие, кто бросил военную службу, а были и бандиты, очень оживившиеся перед приходом немцев. Но был и многочисленный профильный контингент - всякая антисоветская контрреволюционная шушера, поспешно отловленная в ходе эвакуации. Некоторых из них ещё до войны не по одному году пасли, надеясь выявить связи, явки и базы...

Патрули истребительных отрядов шастали в пригородных лесопосадках, на улицах, базарах, а то и в обычных городских дворах перед многоэтажными домами Соцгорода или Жилмассива, задерживая, а то и расстреливая на месте "распространителей панических слухов". Никто никаких протоколов задержания или применения высшей меры не составлял. Оставленных в живых сдавали в Управление, а для списания патронов, израсходованных на расстрелы на месте, царапалась на клочке бумаги рапортичка.

Борцы с паникёрами сами, приходя домой после дежурств, рассказывали домашним страшные, панические вещи. Город переполняли жуткие слухи о неотвратимом приближении огромной фашистской армии, какого-то вермахта, который устроит всем, кто не эвакуировался, "конец света"... Больше всего в эти россказни верили всякие начальники и командиры, кто по долгу службы не смог откатиться в тыл, а остался, как говорится, на боевом посту...

18-го августа жизнь в городе затихла в ожидании захватчиков и грохот боя доносился лишь с Хортицы, где мужественно отражали атаки немцев зенитчики 12-го зенитно-артиллерийского полка, да постреливали на Правом берегу близ плотины ДнепроГЭСа, где немцы всё настойчивее прощупывали оборону 157-го полка НКВД, охранявшего подступы к жемчужине советской энергетики.

Ранним августовским утром на трамвайных остановках среди рабочих, которые спешили на смену на заводы, пополз упорный слух вроде  немцы уже не только в поселке Верхняя Хортица, но уже и на самом острове. Дескать, прорвались на Хортицу по мосту через Старый Днепр.

Кто "паникеров" слушал, кто не слушал, но, прибыв на работу, взялись по-заведённому варить чугун и прокатывать стальные листы. Ближе к полудню со стороны острова Хортица была слышна частая канонада и шум боя. Над городом то и дело возникали немецкие самолёты, но бомбили не город, а подступы к плотине ДнепроГЭСа.

В середине дня на металлургических гигантах вдруг наступила внезапная и полная тишина, потому что отключились генераторы Днепрогэса, энергообеспечение запорожской промплощадки и города прекратилось... В домнах и мартенах намертво застывали металл и шлак, застопорились краны и погасло освещение в цехах. В кабинетах начальников и на столах диспетчеров умолкли телефоны.

Народ покрутился какое-то время в ожидании распоряжений и указаний, но никаких разъяснений не последовало, и люди потянулись вначале в раздевалки, а затем на трамвайные остановки. Понятно, что трамваи стояли обесточенными, и пролетариат направился по домам пешком... А до дома было самое малое - 10-12 километров...

Зенитчики 16-го особого зенитно-артиллерийского полка загодя, в начале августа выдвинули наблюдательные посты на расстояние нескольких километров от охраняемой ими плотины ДнепроГЭСа промплощадки. И исходя из главной задачи - охраны ДнепроГЭСа и металлургических предприятий - расставили батареи. Первая батарея обустроила свои позиции на северных подходах к плотине на правом берегу Днепра на площадке подъезда к бывшему Кичкасскому мосту. Вторая расположилась немного западнее здания ГЭС, в направлении села Верхняя Хортица. А третья - в центре острова Хортицы, контролируя также подходы к мосту через Новый Днепр. Четвёртая и пятая застолбили места на левом берегу Днепра, прикрывая металлургические заводы с севера. Шестая батарея охраняла на Хортице подходы к  мосту Стрелецкого через Новый Днепр.

Похвалил его тогда перед строем, измазанного сажей и очень уставшего, легендарный секретарь горкома партии Пётр Николаевич Комаров, лично наблюдавший за уничтожением здания, архива и преступного элемента и давшим на эту операцию санкцию...

Хорошо горело новенькое здание, щедро политое бензином на всех этажах. Огромный чёрный смерч дыма поднимался над Малым Базаром, а на высоте ветерок сносил его  в сторону улицы Грязнова и Пристани. Но пожар пожаром, а в помещении Первого отдела и его архива было заложено ещё и несколько килограммов взрывчатки.

- Куда прикажете направить ликвидационную команду? - Спросил подчёркнуто на "вы" у Комарова Леонов, главный чекист города, руководивший успешно выполненным мероприятием.

"Куда, куда - в крематорий!" - Зло подумал Комаров, но взял себя в руки и  сказал вполне спокойно: - Валентин Иванович! Ты меня удивляешь. У тебя сейчас главное - ДнепроГЭС. Там твой сводный полк, там необходим каждый штык и каждый наган.

Впрочем, если будет возможность, откомандируй пяток самых хладнокровных и ответственных в Особый отдел фронта. Ну, что я тебе лекции читаю. Немец на Хортице, с минуты на минуту будет в городе. Грузитесь в свои  "буржуйские" экипажи и большими прыжками на Шестой посёлок... Ни пуха, ни пера!..

- По машинам!

Строй тотчас распался и народ хаотично рванул через улицу к трём "ЗИС-5", оборудованным для перевозки заключённых. На этот раз в кузовах воронков  вместо антисоветского элемента скрючились отборные сотрудники органов, цвет Запорожского НКВД.

Комаров внешне спокойно сел в горкомовскую Эмку и укатил в обком на совещание с неожиданно прибывшим ночью Главкомом Юго-Западного направления маршалом Советского Союза Будённым. В обкоме уже вторую неделю, после внезапного вызова Первого секретаря обкома Матюшина  в Киев, командовал друг Комарова Андрей Павлович Кириленко, второй секретарь обкома. Солнце стояло по-летнему почти в зените, источая благодатный августовский зной. С Хортицы доносилась артиллерийская пальба. Немец мог  появиться на улицах бесхозного города в любую минуту.

Народ по такому случаю устроил разнузданный грабеж магазинов и складов. Проезжая по Карла Либкнехта, Пётр Николаевич хотел было тормознуть у магазина "Хлеб - бакалея", из дверей которого  десятки людей, в основном крепких мужиков, невесть как открутившихся от мобилизации, тащили мешки с мукой, крупами, сахаром. Дебелые тётки пёрли коробки макарон и даже ящики с бутылками "Нарзана". Хотел выйти и пальнуть из нагана в эту озверевшую толпу хотя бы для самоуспокоения. Но шофёр понял намерение  шефа и отрицательно покачал головой, дескать, нельзя, растерзают на раз...

- Будь человеком, тормозни на минуту! - приказал-попросил водителя. Тот, скрипя сердце, нажал на гальма.

- Поехали! Сейчас кугутня недобитая богует. Выходит, зря мы их четверть века перевоспитывали. Только в шлейке ходить могут. Ничего, мы ещё вернёмся. Всем воздадим...

Алексей Кириленко, тридцатипятилетний голубоглазый здоровяк, подающий большие надежды в смысле партийного роста, уже второй секретарь Запорожского обкома, нервно докуривая "казбечину", топтался у стола в овальном зале заседаний на втором этаже обкома партии. Во главе знакомого партийцам длинного, как взлётно-посадочная полоса аэродрома, стола вольготно расселся в неказистом казённом кресле Семён Михайлович Будённый.

- Ну что там, на свежем воздухе? - Нетерпеливо спросил Семён Михайлович, вынув из хорошо початой  коробки "Казбека" папиросу и постукивая её мундштуком по поверхности стола, чтобы тщательно вытряхнуть табачную пыль.

- Да я и сам без всякой связи остался. - Негромко ответил Комаров. - Слышно только, что на Хортице бой продолжается, возможно, наши зенитчики ещё ерепенятся...

- Ну а ты тогда, секретарь, сам чем занимался полдня?

- Я это, товарищ маршал, управление НКВД ликвидировал...

- То есть, если я правильно понял, вместо того, чтобы защищать плотину и промплощадку, ты полк здоровых мужиков на подтирание говна завязал?

- Ну кто вам только такое сказал, Семён Михайлович? Сводный полк НКВД геройски бьётся за удержание гидростанции, а в спецоперации было задействовано всего лишь... сколько, товарищ Комаров?

- Три десятка сотрудников. Все получили новые задания и приступили  к выполнению... Сейчас во главе с Леоновым на пути в Соцгород...

- Ну вот, видите, Семён Михайлович, все основные силы на защите ДнепроГЭСа...

- Время течёт, как вода. Уже шестнадцать ноль-ноль. Убивает отсутствие связи. Что докладывают посыльные? - обратился маршал непонятно к кому.

- Разрешите мне, Семён Михайлович, - на правах хозяина кабинета встал, одёрнув гимнастёрку, Кириленко, - только что прибыл мотоциклист с острова Хортица. Доложил, что бой практически закончился. Обе батареи - шестая и третья - полегли полностью, с десяток  бойцов третьей батареи вроде на двух лодках перебрались на правый берег в районе Верхней Хортицы и попробуют пробиться к своим у плотины... Немец обустраивает плацдарм на Хортице...

- А что с мостом через Новый Днепр?

- А-а...мост... Нет больше моста Стрелецкого... Всё-таки, сумели подорвать... Мотоциклист еле проехал на Левый берег, мост был битком забит гражданскими и ополченцами... Молодцы, кто взорвал! Красивый был мост, очень красивый... - отчётливо ответил Кириленко, зачем-то массируя себе виски загорелыми руками.

- Что за обстрел? - Вскинул брови Будённый.

- Немец, гад, на Хортице уже, как дома, расселся. Оттуда и дубасит... - продолжил пояснять Кириленко.

- Так это же где-то рядом с нами гансы землю роют.  Товарищи руководители!  Надо побыстрее закончить разбор обстановки и перебазироваться ближе к плотине. Надо не допустить захвата ДнепроГЭСа и перескока по нему противника на Левый берег.

- Выходит, так... - Сказал, вытирая усы носовым  платком, Будённый. - Ток в обед отключили? Отключили. За истёкшее время должны бы уже обеспечить подготовку турбин к выведению из строя... Кто там у нас на Правом берегу командует?

- Предгорисполкома товарищ Скрябин и, судя по времени, уже добрался и руководитель сводного полка НКВД товарищ Леонов. С ними связь через посыльных мотоциклистов. - подал голос Комаров... 

- Как будут выведены из строя агрегаты станции? - продолжил выяснение остановки маршал. - Готовы ли к подрыву моста с правого берега? Закончено ли минирование тела плотины?..  Вчера  же все команды прошли...

- Вроде каким-то образом замкнут генераторы "на себя", то есть всё там поперегорает на-вухналь... У меня по физике тройка была, сам это не совсем ясно представляю. Но главинжу Шацкому мы полностью доверяем. Надёжный, преданный делу партии большевик... Он мне ещё до обеда, когда решали по отключению энергоснабжения города и промплощадки, докладывал, что минирование плотины и моста закончено. Правда, кто даст команду включить рубильник? Ведь потом обратного хода уже не будет до полной победы над врагом. Дело исключительной государственной важности... - пояснил Андрей Кириленко.

- Ну вы и бздуны, едрёна мать! - засмеялся Семён Михайлович то ли насчёт того, что присели, то ли из-за их нерешительности по взрыву электростанции. - Я дам добро, пиши, Андрей!.. Ещё утром я от товарища Сталина окончательное благословение получил. Ставка в курсе... Пишите:

Товарищу Шацкому Г. А.,

Первое. Вывести из строя генераторы  - в 18.00.

Второе. Взорвать мост с правого берега на плотину - в 19.00.

Третье. Взорвать плотину - в 21.00.

Вот то-то и оно! Учитесь жить, хлопцы... Кириленко, печатай приказ в трёх экземплярах и пошли для уверенности двух мотоциклистов разными дорогами...

И будем заканчивать трали-вали, пока по башке не получили, где-то рядом колотят... Я уже не буду заезжать в штаб фронта, поеду прямо в Днепропетровск, там, полагаю, не легче. Танки сопровождения заправлены? Проскочим Левым берегом, через Синельниково!

Напечатали? Давай подпишу! Вперёд!.. Так-растак, перетакивать не будем... Схожу руки вымою, а вы пока определяйтесь, на каком мы небе...

... В начале августа директор ДнепроГЭСа Касьянов и главный инженер Шацкий удостоились чести быть вызванными в обком партии. Немецкая лавина стремительно приближалась к Днепру, не встречая серьёзного сопротивления растерявшейся Красной                           Армии.

Находившийся в городе заместитель предсовнаркома СССР Первухин в присутствии второго секретаря обкома Кириленка оглоушил новостью. Москва уже не  предлагала ускорить демонтаж и эвакуацию турбин и ценного оборудования ГЭС, а поставила задачу подготовить взрыв плотины ДнепроГЭСа.

Причём, надо было устроить такой взрыв, чтобы помешать немцам использовать плотину для переброски войск, и в то же время так взорвать, чтобы после войны быстро восстановить гидроэлектростанцию. Посовещавшись с вызванными на совещание работниками Наркомата электростанций и "Днепрэнерго", решили заложить взрывчатку в верхнюю потерну (туннель в теле плотины, соединяющий правый и левый берега). А чтобы взрывная волна пошла в нужном направлении и разрушила только несколько пролетов сливной части плотины, а вместе с ней - и мостовой переход, место закладки взрывчатки отделить с обеих сторон мешками с песком...

Ну и закрутилось.

Грузоподъемность "ТБ-3" - 4000 кг. Авиаторы прикинули - это значит, восемьдесят мешков по 50 кило. Понадобится три рейса двумя самолётами. 13-го и 14-го вышло по-намеченному - слетали на Мокрянский фронтовой аэродром под Запорожьем без приключений, перевезли благополучно 16 тонн.

14 августа подполковника Бориса Эпова вызвал начальник инженерных войск Главного военно-инженерного управления генерал Леонтий Котляр и предложил подготовить расчёты о выводе из строя Днепровской ГЭС путем разрушения плотины, моста через аванкамеру и машинного зала. В конце разговора генерал приказал Эпову вылететь завтрашним утром специальным самолетом в Запорожье с приданными двумя младшими лейтенантами для подготовки и выполнения намеченных разрушений.

- Все необходимые указания начальнику инженерных войск Южного фронта полковнику Шифрину я уже передал, - заверил генерал Котляр. - И не забудьте, что сигналом на выполнение задания будет отход на левый берег 157-го охранного полка НКВД при подтверждении ситуации специально выделенным вам для связи с полком начальником отдела инженерного управления штаба Южного фронта подполковником Петровским...

15-го августа мало того, что один борт "ТБ-3" кто-то забрал, так ещё и трёх пассажиров пришлось брать. Поэтому заправились не по полной программе. На мешках с толом вольготно разлеглись в свободных позах подполковник Борис Эпов и два младших лейтенанта-взрывника. 

- Слышь, товарищи пассажиры, - воспитанно кашлянул командир бомбардировщика, скосив глаз на три шпалы подполковника Эпова, подпиравшего спиной бухту бикфордова шнура, - у кого спички, зажигалки - сдать мне без пререканий. По прилёту - верну...

Пассажиры дружно заржали.

- Мы, командир,  догадались, на каких перинах отдыхать будем. Не боись...

- Опять-таки, наверху прохладно будет, а гудеть добрых пять часов. Так вы брезентом укройтесь, когда замёрзнете. Стяните с мешков и - на  себя... Поняли? Грузу ничего не будет, дождь не предвидится, а вы продрогнете ненароком... Пить захотите - вон ящик с "Нарзаном"...

К вечеру благополучно приземлились в Мокрой. "ТБ-3" уверенно подрулил  к ангару.  Московские гости дружно побежали за угол ангара облегчить души.

- Как мало надо для счастья, - засмеялся один из лейтенантов, - еле дотерпел. И выйти не выйдешь, и жмёт - прямо зубы чешутся...

Застегнув что надо, Эпов первым делом заглянул в ангар и убедился, что основная часть груза аккуратно заштабелирована в углу просторного помещения. Навстречу Эпову уже торопился приданный ему для связи с полком НКВД подполковник Петровский.

Народу набралось полный кабинет. Начальник инженерного управления Южного фронта полковник Шифрин, подполковник Эпов, сапёрный капитан, заместитель командира полка НКВД майор Косачёв, приданный Эпову для связи с полком НКВД подполковник Петровский, заместитель Шацкого Христенко и начальник охраны ДнепроГЭСа.

- Надо взорвать так, чтобы не допустить использование немецкими войсками плотины для переброски сил и техники, и в то же время оставить возможность после  войны быстро восстановить её. - подытожил обсуждение Шифрин. - И хотя практики подобных взрывов нет, как нет и времени на академические расчеты, тем более на какие-либо пробные или лабораторные исследования, но приказ ГКО надо выполнять. Будем считать, что выделенных 20 тонн тола хватит для аккуратного разрушения плотины... За  работу, товарищи!..

Массивные металлические ворота открылись, и из двора за машинным залом группа экспертов попала в верхнюю потерну - туннель в бетонном теле плотины высотой три с половиной метра и шириной метров пять. Этот туннель расположен в середине плотины  на глубине более тридцати метров ниже  проезжей части и служит для наблюдения за поведением бетонной толщи плотины и для служебного сообщения между правым и левым берегом.

_ Ну что, товарищи, затихли? Страшновато? - Улыбнулся Григорий Шацкий. - Вот на эту стену давит водная толща высотой в тридцать метров, так что давление на каждую точку здесь три атмосферы...

- Первоклассный бетон, - похвастался Григорий Андреевич, любовно поглаживая прохладную стену туннеля, - ежесекундно через стыки сквозь всю плотину просачивается не больше стакана воды!.. Представляете? Ведём постоянные замеры...

"Экскурсия" медленно шла в сторону левого берега. Через равные промежутки на стене выписаны суриком номера пролётов.

- Ну вот, товарищи, нужная горизонтальная отметка, - продолжал Шацкий, - это конец монолитной части плотины. Дальше пойдут быки, несущие водопропускные затворы. Здесь наиболее слабое место и разрушения будут вполне щадящими...

- Ну вот и хорошо, - согласился Эпов, - давайте от этого репера отмерим метров 30-40. Да, от этого знака. Над нами 10-й бык, от него и наметим фронт укладки мешков с взрывчаткой. У нас 400 мешков. Пусть фронт закладки тола займёт 35-40 метров... С каждой стороны, с западной и восточной, закупорим песком. Мешков по сто с песком, думаю, будет достаточно, чтобы взрывная волна не разбежалась по потерне, а пошла на разрушение вверх и в стороны...

Молоденький капитан, с усиками под Чапаева, замначштаба 516-го отдельного инженерно-сапёрного батальона, приданного для обеспечения работ, спросил, как бы для перепроверки собственных сомнений: - А что, бывает, что и не хватает мощности для выполнения задания?

Борис Эпов рассмеялся: - Ещё как бывает. Помню в декабре 31-го взрывали храм Христа-Спасителя. Так с первого раза только окна повышибало и поповскую перхоть из закутков выдуло. Пришлось ещё и ещё повторять закладки взрычатки, пока не управились...

- Товарищ капитан, сколько зисов сможете привлечь завтра с утра под перевозку тротила? - спросил Эпов представителя инженерно-сапёрного батальона. - Надо не меньше восьми "ЗИС-5".

- Где их столько взять? Разве что у зенитчиков машин пять попробую с утра одолжить, у них всё равно снаряды на исходе, подвозить нечего...

- Отлично. Тогда за две ходки всё с Мокрой и заберёте. Теперь о разгрузке. Машины зайдут в потерну с левого берега, сапёры разгрузят мешки, но грузовики задом выехать обратно не смогут, здесь не развернуться. Поэтому будем разгружать плотненько у северной стены, а порожние зисы выедут  вперёд через тот портал, где мы с вами зашли, вернутся на левый берег по плотине и опять в Мокрую за остатком взрывчатки.

- Логично, - согласился Шацкий, - однако, предлагаю вернуться и чего-нибудь перекусить...

Утром 17-го Шацкий позвонил в штаб 516-го инженерно-сапёрного батальона и напомнил о выполнении срочного приказа из Москвы. Пока утрясали то да сё, прошло пол дня. Наконец, после обеда на площадку перед шлюзом прибыло пять тяжело гружёных зисов. Мешки с толом были кое-как укрыты обрывками грязных, давно списанных брезентов.

Григорий Шацкий и Борис Эпов с предтавителем инженерно-сапёрного батальона ждали на Левом берегу у въезда в верхнюю потерну. Неподалёку у газона разлеглись, покуривая и балагуря в ожидании команд, человек двадцать сапёров, выделенных батальоном на обеспечение секретной операции.

- Рота, строиться! В колонну по три становись! За мной - шагом марш!..

- Заезжай за нами! Аккуратненько только! - скомандовал Шацкий и последовал с Эповым за сапёрным капитаном и группой сапёров в тёмный зев туннеля через разверстые ворота.

Вот так в 15.35 в портал верхней потерны осторожно проник первый зис. За ним медленно втянулись и остальные. Хорошо, что взрывники пошли впереди машин - за последним зисом висело такое облако выхлопа, что шофёру практически было нечем дышать, и он самозабвенно, пока никто не слышит,  матерился, виртуозно поминая Интернационал, МОПР, КИМ, Лигу наций и всё прогрессивное человечество во главе с Политбюро...

 Через час пустые зисы собрались на площадке перед входом в потерну на Правом берегу Днепра у здания ДнепроГЭСа. Сапёры отдыхали в тенёчке. Хотя солнце уже покатилось на запад и дело шло к вечеру, жара стояла не просто тридцатиградусная августовская, а полыхала как топка паровоза на участке подъёма. На небе - ни облачка. Чайки, обычно активно  рыбачащие по целым дням, и то куда-то попрятались.

- Значит, так... Завтра с утра доберём с Мокрой остаток и будем окончательно укладывать и замуровывать песком, - рассуждал некурящий Эпов. Шацкий  достал из пачки "Беломорканала" последнюю папиросу и с наслаждением раскурил. Как всякий культурный советский человек, смяв пустую пачку "Беломора", сунул её в карман, чтобы выбросить в подходящем месте.