Аннотация: Хотелось написать что-то на БД, но ни по стилю, ни по размеру этот опус не проходит. В ближайшие выходные будет отредактировано в связи с указаниями партии и подано на внеконкурс.
ПОСЛЕДНИЙ АРГОНАВТ
Язона зацепило, когда он покупал сигареты в ларьке на Кутузовском. Привычно и сладко потянуло под желудком. Язон бросил мелочь на прилавок и обернулся. Еще полгода назад он счел бы это подарком судьбы. Мальчишке - губастому пацану в джемпере и дряхлых джинсах, в здоровенных кедах из пластика отечественного производства - было не больше четырнадцати.
Язон бросил курить полгода назад. Полгода назад от него ушла Мюда. Мюда, Медея, ушастая стерва, глаза - черные жуковинья, древнегрецкие агаты. Ушла, напоследок обозвав трупоедом. Язон долго крепился, сто раз обещал себе, что уж ей-то, ей - наверняка - никогда и ничего не расскажет про Птичий Дар. А когда все-таки рассказал, и когда она сначала долго не хотела поверить, а потом поверила и ушла, Язон поклялся, что не будет в его жизни больше ни Птиц, ни сигарет. Но такой уж сегодня был день. Ушастые, как Мюда, облака бросали на тротуар то дождь, то совсем вроде летние тени. Троллейбусы окатывали неосторожных прохожих потоками грязной воды. Язон принял сдачу у продавца, диковато хмыкнул, срывая с пачки "Парламента" прозрачную оболочку. При этом он покосился на пацана. Тот, стоя неподалеку от ларька, рылся в карманах, долго и тщательно пересчитывал мелочь.
"Если ему не хватит и он стрельнет у меня сигарету - значит, судьба," - подумал Язон. Пацану не хватило. Он сунул пригоршню рублей обратно в карман и подкатился к Язону с той отроческой смесью нахальства и застенчивости, которую так ненавидят старушки-пенсионерки и органы милиции.
- Слышь, братан, - начал он хрипловатым баритоном, а закончил щенячьим фальцетом - Сигаретки нету?
Язон порадовался, что отрочество давно миновало. По крайней мере, он научился не спрашивать, нет ли случаем сигаретки у угрюмого дядьки, держащего в руках едва початую пачку. Язон протянул мальчишке сигарету, щелкнул зажигалкой. Поднося огонек к собственной сигарете, он заметил, что пальцы дрожат. Релапс, мрачно подумал он. И ощутил себя старым, жилистым, сплошь исколотым (я сосу дым сквозь решето вен, я сосу хрен сквозь решето вен) наркоманом. Судьба, от нее никуда не денешься - бормотал про себя Язон, следуя за пацаном.
Пацан не оглядывался. Пацан - скорая уже Птица - спешил вниз по Кутузовскому, к обшарпанному зданию вокзала. В тощем сквере, на лавочке рядом со стендами, линяющими двухнедельной давности киноафишами, его ждала девчонка. Девчонка, закованная в черную броню кожаной куртки и мини-юбки, ела мороженное, скрестив по-весеннему белые ноги. В наушниках ее бесновалась малоизвестная ирландская рок-группа. Ни он, ни она ничего еще не знали о судьбе.
***
Язону - тогда еще Яське - было пять, когда он поймал свою первую птицу. Птица оказалась птенцом сойки. Страшая сестра Яськи подобрала птенца по дороге из школы. Птенец был длинношеий, крикливый, нелепый и прожорливый. Сестра пропихивала в раздувающееся горло сойки куски банана, а Яська уже знал, что все сестрины усилия пропадут втуне. Птенцу не жить. Как, откуда пришло это знание? Яська не задавался этим вопросом. Его просто раздражало то, что сестра тратит столько усилий на толстоклювого недоноска, который к тому же все равно скоро умрет. Так и случилось.
Сестре приходилось таскать птенца с собой в школу, поскольку сойка требовала кормежки каждые два часа. Утром третьего дня сестрица скакала по лестнице, с сойчонком на плече, Яськой - его надо было отконвоировать в детсад - в одной руке и Яськиным рюкзаком в другой. В доме, основательном, сталинской застройки сооружении, увечном братце имперского ампира, лифт был. Но сестра Яськи панически боялась лифтов. Сейчас, когда она весила под сотню кило и жила в новостройке на Красногвардейской, ее лифтобоязнь причиняла ей немало неудобств. А в тот день, между вторым и третьим этажом, птенец переступил по ее плечу когтистыми лапами, пискнул, захлопал культями крыльев и ринулся в пролет. Сестра завизжала. Она помчалась вниз козлиными скачками, волоча Яську за собой, так что он ударился коленками и заревел. Птенец лежал на спине, подрагивая лапками, упираясь встрепанным хвостом в цементный пол. Когда сестра взяла его на руки, он распахнул клюв. Яська, забыв про ободранные коленки, смотрел на птенца. Тот широко раззевал клюв, будто пытаясь крикнуть. Розовый язык корчился, ломался в клюве, но крик сойки был беззвучен. Затем птенец затих, бессильно свесив головку между сестриными пальцами.
- Умер, - тихо сказала сестра и зарыдала, прижав к груди мертвую птицу.
Так и запомнилось: ломающийся птичий язык, бессильная голова, смерть. Но был еще и Птичий Дар. Птичьим Даром Яська назвал это потом, уже став Ярославом, или даже Язоном.
А тогда было: пятилетний мальчик замер, а мир вокруг трескался скорлупой, было пернато, огромное брюхо отца нависало солнцем, клюв, крик, тепло в горле, пух, ветки гнезда, писк прыжок ветер смерть. Смерть была вылупившимся птенцом. Сестра перестала рыдать, дернула Яську за руку, влепила ему пощечину. И он не улетел в шумящий лес вслед за новорожденной птицей.
Через несколько лет Яська-Ярослав уже умел останавливаться сам. Но чувство трескающейся скорлупы, распахивающийся жаркий мир умирающей птицы остались. Яська научился отчетливо видеть эту трещину. Впоследствии ему казалось, что это отслаивается от тела душа - так, наверное, скорлупа яйца наполняется мелкими пузырьками воздуха, а затем воздушная полость расширяется, и плотный белый шар раскалывается посередке.
Язон не знал, сколько жизней ему удалось прожить. Он бросил считать на третьем десятке. Открывающиеся миры были порой ярки, порой беспросветно тусклы, но одинаково сгорали они в эти последние секунды жизни яйца, и спешили выплеснуться, и искали - куда, кому? Язон не считал себя вором. И все же он воровал. Чего уж там - он воровал чужое, и ни минуты не обманывал себя, лихорадочно стуча по клавишам. Он впитывал чужие жизни, как губка. Но вот губка переполнялась, вода хлестала потоком из набухшей толщи и Язон закуривал сигарету, садясь за очередной роман.
Он не смог остановиться вовремя лишь однажды. Тогда волна накрыла его неожиданно, посреди кишащего машинами проспекта. Кто-то безнадежно и глухо умирал в одной из машин, кому-то не хватало воздуха. Язон застыл, и истошные гудки машин слились в гудение огромного колокола-скорлупы-купола.
Очнулся он в реанимации. Девушку, склонившуюся над ним, родители назвали Медеей. Когда девушка выросла, она в пику ветхозаветным предкам откопала где-то этот реликт эпохи военного коммунизма. Мюда - Международное Юношеское Движение. Древнегреческие родители не поняли своего чада, и Мюда из дому ушла.
Она училась в первом меде, и подрабатывала ночными дежурствами в больнице и на скорой. С парнями Мюде не везло. Те шарахались от ее имени. Стоило Мюде притащить в свою компанию очередного бойфренда, пленненного колхидскими пламенами Мюдиных глаз, как языкатые други мигом орали: "Во, Мюда и ее новый Мюдак! " Парни сбегали. Однако Язон - тогда еще Ярослав -был им не по зубам. Други разинули рты и сказали: "Ну, повезло тебе, девка. Смотри не упусти! " Все они читали "Острова" и "Каменщик и Бондарь". А Язон считал, что повезло ему. Повезло! Сложно поначалу было с именами. Мюда отказывалась выговаривать длинное Ярослав ("Язык сломаешь! "). Сломанный язык - кошмар Яськиного детства, он согласился бы на все, только не... Яську она презирала, над Яриком смеялась Так родился Язон.
- Язон и Медея, - улыбнулся он, запуская руку в ее тогда еще густые, в мелких колечках волосы.
- Мюда, - фыркнула она. - Мюда, или я ухожу.
А потом кончилась зима. Мюдина квартирка, под самой крышей скучной солнцевской многоэтажки, была тесна. К вечеру солнце докрасна раскаляло комнату. Колхида располагалась на балконе, дом плыл, как рассохшийся Арго, и архипелагами плыли за бортом соседние крыши. Голому, потеющему за компьютером Язону не хватало пачки сигарет на день, и часто приходилось спускаться вниз. Лифт - проклятие всех высоток - застревал между этажами, магазин был закрыт то на обед, то на ремонт, тетки в ларьках, одуревшие от жары, скалились коряжистыми пастями. Мюда со вздохом, тяжелым, как ступни кавказских гор, уступала Язону последнюю сигарету, и усаживалась на балконные перила, поджав ноги, заголив пупок. Солнце блистало в ее свежеостриженной шевелюре и нежно просвечивало сквозь оттопыренные уши. Мюда заменяла сигареты Орбитом и черными морями кофе. Когда она сидела так, светясь, глотая кофе из чашки, болтая перекрещенными ногами, Язон ловил себя на дикой мысли. Ему хотелось, чтобы она свалилась. Чтобы, летя к земле спиной вперед, девушка выплеснула себя в заморенное зноем солнцевское небо - и тогда он смог бы познать ее до конца. Пальцы его на клавиатуре костенели от желания. Мюда спрыгивала с перил (всегда - через узкую балконную дверь прямо в комнату, потрясающая координация), и шла резать колбасу к ужину.
А когда "Последний Аргонавт" получил все литературные премии года, Мюда уже ушла.
- Трупоед, - сказала она.- Все это время я жила с трупоедом.
Язон был чертовски спокоен и убедителен.
- Я не могу иначе. Без этого я не смогу писать.
- Значит, не пиши. Перестань! Забудь.
- Не могу.
- Отлично. Отдай мне мой ключ.
Язон молча вытащил ключ из кармана, молча же протянул ей. Она выхватила ключ из его руки и пронеслась к двери.
Язону казалось, что, начни он этот разговор не в своем нежилом ампире, а в ее солнцевском высотном гнезде, все кончилось бы иначе. Ей просто некуда было бы идти тогда. А так - лязгнула бронированная дверь, простучали шаги на лестнице. Мюда тоже не любила лифтов. Язон видел, не видя, как она бежала вниз, прыгая через три ступеньки, а вслед за ней мчалась по штукатурке узкая трещина.
***
Язон шел следом за мальчишкой вниз по весеннему проспекту, и вспоминал другой день, полный дождя и солнца. Это было на Воробьевых горах. Навеки, казалось, пересохший фонтан вдруг наполнился водой, и даже заплавали по нему искусственные зеленые блюдечки кувшинок. Москва внизу блестела окнами, куполами. По парку кочевали тени облаков. Мюда шла по бортику фонтана, а Язон держал ее руку в своей. За ними увязался длинноногий пес, прирожденный комик. Даже походка у него была утиная, раскачивающаяся, вроде Чаплинской. Не хватало псу лишь кургузого, с оттопыренными карманами, пиджачка и черной тросточки.
Пес жизнерадосто попрыгал вокруг них, отрываясь от земли всеми четырьмя лапами разом, а затем сиганул в фонтан, подняв кучу брызг. В фонтане пес обнаружил, что не умеет плавать, и забил по воде лапами, комически пуча глаза. Собака, не умеющая плавать - только Мюда могла клюнуть на эту удочку. Вдвоем с Язоном они подхватили утопающего под мышки и поволокли из воды. Едва очутившись на суше, пес окатил своих спасителей тучей брызг и ускакал в парк, хохоча во всю глотку. Они тоже смеялись - веселые, влюбленные и мокрые с головы до ног.
***
И Язон подумал, что никогда больше ничего не напишет. Обойдя обнимающихся пацана и девицу - та спрыгнула со скамейки и с мартышечьей цепкостью повисла на своем малохольном - он подошел к автобусной остановке. Вода бежала вдоль бортика, а перед остановкой разливалась огромной лужей. Язон поморщился. Не хотелось ему пачкать новые ботинки. А хотелось ему утопиться в фонтане на Воробьевых - только ведь там топиться все равно, что в этой затянутой радужной пленкой грязи.
В спину ударило. Стиснув зубы, Язон обернулся. Мальчишка и его кожанная наяда подходили к остановке. Наяда оплела шею пацана, как плющ, и радостно сверкала всеми тремя десятками зубов. Подкатил автобус, обдав стоящих на остановке жидкой грязью. Язон попятился. Девчонка слева от него хихикнула и что-то шепнула пацану на ухо. Тот осклабился, и, поднатужившись, поднял ее на руки и шагнул к бортику. Вряд ли им двигало джентльменство - скорее, желание подержаться за теплые выпуклости. Хотя что там нащупаешь через телячью кожу грубой выделки? Мальчишка лихо ступил в воду.
Визг тормозов слился с блаженной, вскипающей белой пеной волной, захлестнувшей Язона. Как сквозь стену водопада, увидел Язон метнувшегося к обочине тощего пса, грузовик, столб, перекосившийся, уронивший по сторонам рога, троллейбус, и падающий в облаке искр провод. Провод падал медленно, но вот его оголенное рыльце коснулось лужи. Скорлупа треснула. Пенный поток хлынул в душу Язона, и он замер, не слыша криков, не видя протянувшихся из открытой автобусной двери рук. Он видел лишь этих двоих - ДВОИХ! Крик подступил к горлу, Язон, кажется, и заорал во всю глотку, но в поднявшейся суматохе его голос затерялся. Волна хлестала, Птицы рвались, шумел лес, готовясь принять в себя двух птенцов-слетков. Им полагалось бы уже упасть. Девочке доставалось меньше - кожа куртки, но как тонка... Не спасет. Девочка распахнула глаза, руки свело на шее пацана, рот перекошен - вздох ли, крик? Ну, падай же - торопил Язон, изнемогая под напором чужих жизней. Мальчик не падал. Два шага отделяло его от автобусной двери. Эти шаги были невозможны. Близко - в сантиметре, двух сантиметрах - было лицо голоногой девчонки. Судорога перетекала из его в ее тело, и Язон взмолился, чтобы все поскорей было закончено.
... Первый шаг - невозможный, нелепый - мальчишка сделал сам. Это было все, что он мог сделать. Слишком широка была трещина, слишком ветренен открывшийся лес. Ноги пацана подломились. Он падал, падал в кишащую электрическими змеями воду, ничто не могло остановить его падения, и Язону пора было выходить. Перед глазами мальчишки - глазами Язона - ярко сверкали расширившиеся зрачки. И показалось Язону - так же распахнулись зрачки Мюды-Медеи, когда летела она к земле сквозь плотный солнцевский воздух.
Надо было выходить - а Птица билась рядом, рвала силки.
Сердце Язона стукнуло легко и тревожно - о, этот вечный эгоист-сердце, способный упиваться собственным ритмом даже и в трупе! - а он уже шагнул вперед. Ветви дрогнули на ветру. Кроны леса сомкнулись за ним, и огромный мир двух нелепых голенастых птенцов остался далеко позади, за пологом мельтешащей листвы.
***
Люди на остановке вздохнули с облегчением, когда подростков втащили в автобус. И кто-то вызывал по мобильнику скорую, кто-то оживленно делился впечатлениями с соседом, от возбуждения брызгая слюной, а кто-то просто глупо, обессиленно улыбался. Люди были добры. Они желали и надеялись, что дети выживут. Они так желали и так надеялись, что не заметили, как рослый, хорошо одетый мужчина, стоящий чуть позади толпы, упал на мокрый асфальт, и в остановившихся глазах его отразилось серое московское небо.
***
Каждый из нас несет золотое бремя любви, но часто мы теряем его на полдороге. Яркой искрой груз падает в море. Всплеск - и волны смыкаются над ним. В первый момент мы не чувствуем потери - лишь свободу и легкость, и налегке продолжаем наш путь. Но с каждым шагом нам все труднее, ноги наливаются свинцом - ведь это любовь давала нам силу лететь над волнами. Мы приземляемся на некий пустынный, сухой, продуваемый ветрами - материк ли? Остров? Люди, его населяющие, не понимают нашего языка. Они освежуют нас, и принесут наши блестящие шкуры в жертву своим богам. И спустя совсем немного времени единственное, что остается от нас - это распяленная между кольев, искрящаяся на солнце, золотая шкура нашей любви.