Румпельштильцхен жил в маленьком домике на берегу очень тихой реки. То есть река тихой не была. Она была горной и бурливой. Румпельштильцхен любил кидать в реку желтые камешки, а в августе плел веночки из клевера и тоже кидал в реку. Веночки не уплывали никуда. Они застревали в камнях. Между камнями катилась стремнина, а по бокам веночки колыхались сплошным покрывалом, и казалось, что река - и не река вовсе, а клеверная полянка. Корова мистера Пиггинса, животное удивительно прожорливое и глупое, однажды так и приняла Румпельштильцевы веночки за настоящий клевер. Она смело ступила в воду, и река подхватила ее и унесла на восток, к сияющему под солнцем морю.
Еще Румпельштильцхен любил прясть. Целый день жужжал он своим веретеном и напевал под нос песенку, а нос у него был огромный, и поэтому песенка звучала гулко, как из бочки. Ножки у Румпельштильцхена были кривые, а пальцы длинные и ловкие. Вот, собственно, и все о нем.
Между тем корова выплыла в залив и жалобно закричала: "Му-у!" Ей уже не хотелось клевера, ей хотелось на сушу. Крик услышали на пришвартовавшемся в порту трансатлантическом лайнере "Ласточка" и немедленно спустили за коровой шлюпку. В шлюпке сидели боцман и два матроса. Матросы гребли, разбрасывая веселые брызги, а боцмам свистел в свисток. Корова вытянула шею: то ли чтобы лучше слышать, то ли ей просто хотелось поскорее выбраться из воды.
На судне, в трюме, были плотно уложены мешки с зерном и огромные ящики с бананами. Еще там жила крыса. Крыса любила зерно, а бананы терпела. Хозяином крысы был маленький мальчик Алонсо. Алонсо жил в Эквадоре. Но однажды ему надоело жить в Эквадоре. Тогда он спрятался в ящик с бананами, и его погрузили на корабль. Там он и познакомился с крысой. Крыса была так любезна, что прогрызла в ящике дыру, и Алонсо смог выбраться наружу и вволю гулять по трюму. За это он подарил крысе банан. Банан крыса приняла, потому что ей неловко было отказаться. Это была вежливая крыса.
Но вернемся к боцману. Он посвистывал в свисток, матросы гребли, и жизнь казалось боцману прекрасной и совершенной, как лучшее из божьих творений. В каюте у него (а у боцмана была отдельная каюта) к стене была пришпилена фотография женщины со светлыми волосами. Иногда боцман говорил, что женщину зовут Ольгой, а иногда - что Сигни.
Сигни вязала носки. Носки были из лучшей шотландской шерсти, замечательной, блестящей и шелковистой шерсти, которую дают только мериносные овцы, пасущиеся на склонах холмов. Холмы увенчаны древними замками. Замки уже давно развалились, и, в сущности, никому не интересны. Никто не знает, например, что искрошившаяся каменная доска над входом в один из них - и не доска вовсе, а старинный герб. Три клубка было на этом гербе, ровно три, и ни клубком меньше. Герб потрескался и позолота стерлась, но оно и к лучшему. Ведь, по правде, золотые клубки были спрядены из соломы, а солома - неподходящий материал для рыцарских гербов. Эту соломы спряла прапрабабка Сигни, которую, по странной случайности, звали тоже Сигни. Она спряла ее для мужа, благородного рыцаря Ольгера, который уехал в дальние края и там пропал. Сорок лет Сигни ждала его и пряла, и пряла шерсть, пока на пальцах ее не появились мозоли. Мозоли были твердые и желтоватые, как теплые, обточенные рекой камешки.
Боцман и матросы подплыли к корове, и корова приветствовала их новым "Му". Она хотела сказать, что хозяин ее, мистер Пиггинс, будет премного благодарен за ее спасение, но язык у нее заплетался. Бедняга слишком долго пробыла в холодной воде. Вы ведь знаете, горные реки бывают такими холодными. Вот и Сигни, не наша Сигни, а прабабка ее, громко охнула, когда, спускаясь от хижины Румпельштильцхена с драгоценной ношей, оступилась и чуть не упала в воду. Вода промочила ее подол; тот стал тяжелым и неприятно лип к ногам. От неожиданности Сигни уронила один из клубков, золотых клубков, которые несла в руках. Поэтому-то на гербе замка не четыре клубка, а три. Ровно три.
Румпельштильцхен поет и прядет, веретено его тихо жужжит. Он поет о славной Сигни, которая так любит нитки из овечьей шерсти: плотные, надежные нитки, не истирающиеся даже на пятке. Из таких ниток (да, из шерстяных, а отнюдь не из золотых - золото оставим гербам) связала она носки славному рыцарю Ольгеру, который поехал отвоевывать святой город у каких-то невежд. А когда невежды схватили рыцаря, он связал из носков плотную, надежную веревку и накинул ее на крюк.
Боцман вытаскивает из-под носовой банки крюк. Крюк большой, крепкий, из нержавеющей стали. Он немного смахивает на гарпун. Пожалуй, если запихнуть этот крюк в гарпунную пушку и отпустить пружину, крюк отлично сумеет вонзиться в бок кита, пройти через слой вязкого желтого жира и завязнуть в волокнистых мышцах. Боцман помахивает крюком. Свисток он уже положил в карман. Матросы табанят, и лодка разворачивается к корове кормой. Корова мычит жалобно и протяжно, и с дальнего конца рейда откликается трехпалубная "Венера".