И увидев Его, просили, чтобы Он отошел от пределов их.
Мф. 8:34
Свидетельствует Семен Рыбаков, таксист из Новоиерусалимска:
Я увидел его холодным апрельским вечером идущим в город по лесной дороге. Он не голосовал, но я решил подработать.
- Куда?
- В Лавру...
- Служба уже кончилась, храмы закрыты...
- Разве церковь может закрываться?
Я пожал плечами.
- Впрочем, мне на ночлег...
"Бродяга, - подумал я. - Денег не жди..."
- На свете все бродяги... - прочитал он мои мысли. - А зачем вам деньги, Семен Петрович? Жена от вас ушла, дочь - у тещи, и достраивать дом, начатый после свадьбы, не для кого... Вы боитесь спиться от одиночества, вот и "бомбите" допоздна... Так что нам по пути...
- Мы знакомы?
- Давно, только вы об этом не догадывались.
Следователь: "И вы ему поверили?"
Рассказывает Фома Ребрянский, московский художник:
Год назад у меня обнаружили СПИД. Друзья, как водится, отвернулись, надежд на излечение не было, и я ходил по монастырям, чтобы не сойти с ума и не наложить на себя руки.
Перед Пасхой бомжей в ночлежке набилось, как сельдей в бочке, от тесноты не продохнуть, и запах грязного белья мог выдержать только тот, кому, как мне, было уже все равно. А когда привели еще двоих, все недовольно зашикали. В пост и без того скудный рацион урезали, от голода сводило живот, было не до сна, и я предложил свою койку на полночи, собираясь курить в коптерке. Он посмотрел на меня пронзительно грустно, его глаза светились состраданием. "Какое интересное лицо, - механически отметил я, - просится на холст..." "Останьтесь, Фома Ильич, - вынул он из сумки две сушеные рыбы и пять хлебных булок, - покормим братию, а потом меня нарисуете". Я вздрогнул: "Красок нет, да и темно..." Он вынул краски. И тут мною овладело забытое желание взяться за кисть, так что, пока остальные ели, мы расположились в углу под лампадой. Я решил писать на почерневшей дощатой стене. Такие выразительные лица легко писать, но странно, его образ, до неуловимости подвижный, ускользал, изменяясь, как блик на воде. Я узнавал в нем своего отца, первого учителя рисования, видел себя ребенком, свою мать, бабку, которая умерла до моего рождения, и, которую знал лишь по выцветшей фотографии, видел девушку, которая не стала моей женой, врача, поставившего мне смертельный диагноз, служившего вчера батюшку; как в пятнах на обоях, в нем проступали лица друзей, врагов, давно забытых попутчиков, как в очертаниях облаков, угадывались итальянцы, испанцы и голландцы со старинных гравюр.
"Не все видимое доступно, не все можно рассчитать, - вздохнул он. - Вот вы, Фома Ильич, год назад бегали за модными заказами, водили женщин по ресторанам... А теперь не до чего... И все из-за веры...
- При чем тут вера? Я не верующий...
- В Бога не верите, а врачу поверили? А врач-то человек, это у Бога ошибок не бывает...
Нас слушали, присев на корточки, и он рассказал каждому его жизнь. "Вы были как дети, - подвел ончерту, - а теперь повзрослеете, ибо взрослеть, значит выбирать между добром и злом..." Он говорил просто и ясно, точно видел не только прошлое, но и будущее, так что, когда утром собрался уходить, к нему присоединились четверо - попрошайки братья Заводины, Андрей и Данила, сторож Илья Мезгирь и Николай Пикуда из Кариот, села под Новоиерусалимском. Пикуда был горбат, к тому же слегка заикался, смешно растягивая слова.
Всю ночь я курил в котельной, вперившись в звездное небо через дыру в крыше, и, едва дотерпев до рассвета, бросился в больницу...
Следователь: "Анализы, конечно, не подтвердились?"
Говорит Семен Рыбаков:
Утром собрались в город, у меня старенький "Москвич", семерых не возьмет. А он: "Ничего, Семен, в тесноте да не в обиде..." И каким-то чудом поместились. "Кто он, - думал я дорогой, - раз имеет власть над пространством?"
Когда проезжали мимо бревенчатого дома, у ворот которого стояла "Скорая", он велел притормозить...
Показания дает Марфа Лазарева:
Ночью мужу стало плохо, и приехавший доктор снял электрокардиограмму. "Обширный инфаркт, - отчитывался он по телефону. И, прикрыв трубку ладонью: - Везти бессмысленно..." И, действительно, через час муж уже не дышал. За окном сушился его пиджак, безобразно вывернутый наизнанку, он страшно бил в стекло рукавами, как непрошенный гость. "Это смерть", - подумала я и, вдруг ощутив, что стала вдовой, разрыдалась на плече у доктора. Когда затормозила машина, мы подумали, что приехали забирать тело.
"Из морга?" - спросил врач.
"А разве кто-то умер?"
Гость положил ладонь на лоб мужа. Тот открыл глаза, врач бросился щупать пульс...
Мне стало дурно - признаки смерти были налицо, тело уже начало холодеть... Мой опыт в таких случаях исчисляется десятками - я уверенно констатировал смерть. А потом наблюдал воскресение! Все, чему учит медицина, опровергалось на глазах.
Человек, принятый за санитара из морга тронул меня за плечо.
"Врач лечит тело, но исцеляет душа"
Он вышел, а я метнулся за ним.
Следователь: "Возможно, вы наблюдали клиническую смерть?"
Семен Рыбаков, таксист:
Новоиерусалимск - это две улицы с магазинами на перекрестке. Остановились у супермаркета, он поднялся по ступенькам. Был полдень, на тротуарах блестел снег, и прохожие обтекали нас, как ручейки. Вдруг он простер к ним руки: "Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное..."
Никто не задержался.
"Блаженны плачущие, ибо утешатся..."
Женщины ускорили шаг, мужчины скользили взглядом.
"Блаженны кроткие, ибо наследуют землю..."
"Сумасшедший!" - мелькнуло у меня.
Мимо него сновали покупатели.
- Иди в церковь, - на ходу бросил один.
- Весь мир - церковь, - ответил он.
- Не обезьянничай, - остановился в дверях другой. - Ты не Сын Божий!
- Сыны человеческие - все дети Божьи...
Двери хлопали, а он, нелепо размахивая руками, обращался к прохожим, точно к манекенам...
- Кончай юродствовать, - вышел с дубинкой молодой охранник.
Я метнулся к нему: "Оставь, видишь, человек не в себе..."
Матвей Левин, врач:
Все это отдавало фарсом. Мне сделалось неловко, будто при мне жгли икону. Новоирусалимская Лавра от города в двух шагах, я перевидал много паломников, среди них было немало и откровенно сумасшедших, но никто не позволял подобного. Я ждал, что вот-вот полетят камни. Но мимо проходили с абсолютным равнодушием. Мы переглянулись с Фомой, которому, я видел, все это было также неприятно...
Следователь: "А почему?"
Художник Фома Ребрянский:
Да потому, что форма довлеет над содержанием, и рушить стереотипы болезненно... Ну, представьте святых апостолов с "мобильными" вместо посоха, рассылающими эсэмэсками благую весть! Современникам как поклоняться? Икона должна быть темной, духовность представляется как постные лица, длинные бороды, акридии, все эти пустынники, молчальники... В своем времени нет пророка...
Однако я готов был кричать от радости и простить ему все. Впрочем, и другие чувствовали исходящую от него магическую силу, так что в монастырь мы вернулись уже вдевятером... С нами ехал Захар Адамов, молодой охранник из супермаркета. Он только и спросил его: "Почему, Захар, ты терпишь, когда начальство, путая, зовет тебя Адамом Захаровым?"
Семен Рыбаков, таксист:
Наш городок размером с носовой платок, а слухи, как ветер, так что Новоиерусалимская Лавра встретила нас в штыки.
"У нас не место богохульникам!"
Явившийся в скит эконом указывал на дверь.
"А с чего, отец Марк, ты взял, что знаешь, кто славит Бога, а кто хулит? Не ты ли повторял сегодня утром: "Не судите, да не будете судимы", когда трутники сплетничали про настоятеля?"
Эконом побледнел.
"Тебе кажется, ты любишь Бога... А ближнего? Но если вера не делает добрее, зачем она?"
Эконом хлопнул дверью.
"Бог велик, - продолжал он, - благодарность Его унижает... Только деспоту нужно от сына ежедневное почитание, неужели наш Отец такой? Ведите себя так, чтобы Он гордился вами, и тогда обретете отцовскую любовь..."
"А отцовские гены? - возвысил голос Фома Ребрянский. - Почему Творцу не вдохнуть в нас частицу Своей бесконечной любви? Разве Его убудет?"
Он стал печален, как древние азры.
"Его любовь, как огонь, - от нее умирают... И Христос умер от бесконечной любви..."
Следователь: "Не нужно богословия, пожалуйста, ближе к делу!"
Матвей Левин, врач:
Эконом между тем пожаловался, и нас вызвали к настоятелю. Глубокий старик, согнутый радикулитом, встретил нас в кресле, за спиной у него стоял рослый келейник.
- Кто ты?
Он промолчал.
- Что, язык проглотил? - тронул его келейник.
Он вздрогнул, будто очнулся.
- Если я скажу, что видел мир в первозданной чистоте и вещи - до их названий?
Сжав подлокотники, настоятель приподнялся в кресле:
- Вижу, эконом не ошибся!
- Священник всегда прав, даже, когда в прошлом году был пойман на воровстве монастырской казны, а ты, о. Ипатий, покрыл его... Впрочем, о. Марк достойный человек, и верит искренне и глубоко. Только сам не знает во что...
Он развел руками.
- Оглянись вокруг: разве тому учил Основатель твоей религии?
Опять вмешался келейник:
- Нашелся тоже реформатор, нашей религии тысячи лет!
- Слово, как птица, живо пока летит, в клетке обрядов оно умирает... Ты служишь власти, для которой главная добродетель - покорность. Но разве Моисей, Иисус Навин и Давид были смиренниками?
Келейник побагровел и вдруг громко расхохотался:
- Сначала закончи семинарию, чтобы бунтовать, надо понимать против чего!
- Разве вера - наука?
Он вздохнул.
- И молитесь вы по старинке, хлеб насущный теперь есть у всех, и с голоду никто не умирает - к чему пустые аллегории? Теперь борьба за выживание должна смениться борьбой за индивидуальность...
Так нас изгнали из монастыря.
Художник Фома Ребрянский:
Меня поразило лицо настоятеля, который сосредоточенно разглядывал нас, а потом указал на дверь келейнику.
- Откуда ты? Твое лицо мне странно знакомо...
Старческий голос дрожал.
- Мне жаль тебя, Ипатий, - приблизилсяон к креслу, - апостолы годились тебе в сыновья, Распятый мог быть тебе внуком... А ты привык жить, и, как все старики, наложил мерку на неизмеримое... Ты думаешь, мир устоялся, но человек остался глиной с момента творения, из него можно лепить любую обезьяну.
Стало слышно, как за стенкой читают псалмы.
- Моисей разбил золотого тельца, твой Бог выгнал торгующих из храма, а ты? "Нет власти не от Бога"? А власть князя мира сего? Веками ждали одного, а пришел другой - у него кошачья поступь, вкрадчивый голос, и теперь все, все служат ему... Но что ответишь ты, когда спросят: "Пастырь, где твоя паства?"
Настоятель замахал руками.
- Я вспомнил, это ты говорил мне во сне: "Ипатий, зачем ты оставил меня?" Не делай из меня великого инквизитора!
Монастырь с нами покинули два монаха и трутник.
Говорит Иван Лукин, иеромонах:
Из монастыря, как из жизни, уйти можно всегда, вернуться - никогда. В тот день после службы мы с дьяконом Илларионом и трутником Михаилом направлялись в трапезную.
Он встретил нас притчей: "Один водонос в жаркой стране брал воду из колодца под смоковницей и разносил по деревне. И все радовались, ведь он избавлял от жажды. Но однажды он решил больше не приходить - сел под смоковницу, ест ее плоды и пьет из колодца. Как думаешь, Иван, полюбили его после этого селяне? А если люди не любят, как полюбить Отцу Небесному?" А надо сказать, что в миру я был школьным учителем и постригся всего год назад. "В монастырь тебя привел страх смерти, - продолжал он, -но ряса не спасает, там, - он задрал вверх палец, - все голые..."
Я растерялся, но вступился Илларион:
"Соблазняешь Христа предать, как Иуда?"
"Ошибаешься, Илларион, Христа предал не Иуда, а Павел, заключивший Его учение в клетку предписаний..."
"Так тебе и церковь не по душе? Церковь - это тело Христово..."
"Тело не дух... Его именем золотят купола - при чем здесь пришедший к блудницам и мытарям?"
"Его именем отпускают грехи, совершают таинства!"
"На свете одно таинство - любовь..."
Следователь: "И эти сентенции заставили вас оставить монастырь?"
- Не знаю, но я вдруг понял, что вере учить нельзя...
- А почему ушел трутник Михаил?
- Боюсь, выдам чужую тайну... Он сказал: "Миша, сними икону, раз так смущаешься..." "А зачем?" - молодой трутник покраснел. "Ты смиряешь плоть тяжелой работой, постишься, а ночью занимаешься рукоблудием под святыми ликами". Трутник похолодел. "Ты страдаешь от того, что не можешь победить свою привычку, тебе стыдно перед Богом... Но скажи, какое дело Богу до твоего занятия? И что это за Бог, который запрещает то, через что прошли все?"
Семен Рыбаков, таксист:
Он ел с нами за одним столом и спал в одной комнате, мы видели в нем только человека, наделенными неординарными способностями. "Любовь и есть Бог, - говорил он, - а другого Бога нет". Но Николай Пикуда, горбун из Кариот, видел в нем Бога. Заикаясь больше обычного, он утверждал, будто встретил его ночью бредущим по лесу, точно в пятне от прожектора, где пели птицы и в зеленой траве распускались цветы, в то время, когда вокруг еще лежал снег. А ветер, как бы он ни поворачивался, дул ему в спину...
Но о чем я сам могу свидетельствовать - это о его четках, в которых каждый, кто их брал, насчитывал свое число камней...
Иван Лукин, иеромонах:
Рядом с ним мы испытывали невероятный подъем, уверенные, что на мировой карте счастья Новоиерусалимск будет светиться жирной точкой. Однако мы считали его божьим человеком, провидцем, которого Книга Царств называет "роэ", но не пророком, которого евреи зовут "наби" - возвещающий, тот, кто призван Богом. Однажды ему на голову упала с полки склянка с елеем. Мы не придали этому значения, но для Николая Пикуды это было знаменье. С тех пор он считал его помазанником Божьим. Пикуде казалось, что он присутствует при втором пришествии, и ради него был готов на все.
Следователь: "Разве апокалипсис уже наступил?"
- А разве нет?
Семен Рыбаков, таксист:
"Чтобы понять мир, не обязательно покидать дом, - говорил он, пока мы ехали по заспанным новоиерусалимским улицам. - Быть пассажиром первого класса не значит понимать, почему летит самолет. Наша цивилизация напоминает крысу, которой в голову вживили электрод, - в погоне за удовольствием, она разъедает себе мозг. Сохраниться в этой гибнущей цивилизации, и значит спастись..."
Кто-то из монахов, как школьник, поднял руку.
- А как жить в миру?
- Людям отдай людское, себе оставь свое...
- А Богу?
- Что, Богу? Каков ты - таков и Бог...
Мы подъезжали к банку...
Следователь: "С этого момента, пожалуйста, поподробнее..."
Художник Фома Ребрянский:
Новоиерусалимский банк, стоящий на пригорке, - огромное выкрашенное в канареечный цвет здание, облицованное тонированным стеклом.
- Ждали одного, а пришел другой, - вышел он из машины. - Вот его храм - отовсюду виден, чтобы все понимали, кто истинный бог...
Мы миновали блестящий металлический турникет. Навстречу вышли банковские служащие - дюжина посетителей для столь раннего часа это много.
- А вот и его жрецы, - выставил он палец.
Менеджеры переглянулись.
- Что вам угодно?
- Вы нарушаете закон...
- Это к нашему юристу...
- Каждый будет себе юристом, когда спросят: "Разве ты не знал, что Бог запрещает давать в рост?" На работу вы, будто в церковь, надеваете чистую рубашку, но процент кормит тело, а душу убивает...
Менеджер покрутил у виска.
- Это ваш? Забирайте, пока не вызвали психушку...
- И вы глубоко несчастны, озлобляя и себя, и других...
Менеджеры побелели.
- Все, мужик, достал! - тронул его за плечо один. Второй достал мобильный, вызывая охрану. Но связь оборвалась. Менеджеры беспомощно топтались вокруг него, когда перед ними вырос Николай Пикуда. Горбуны очень сильны, он легко отшвырнул их к кожаному дивану.
Следователь: "И после этого вы устроили погром?"
- Это неправда!
- Показать заявление банкиров?
- Я больше доверяю памяти... Весь погром состоял в том, что компьютеры дали сбой, расчетные файлы пропали, долги обнулились...
- А почему его не задержала охрана?
- Он стал для них будто невидим, зато нас вытолкали на улицу...
- И тогда вы перевернули вверх дном торговый центр?
Семен Рыбаков, таксист:
Все вышло случайно! Торговый центр располагался напротив банка, в огромной витрине светились десятки экранов: ток-шоу, политики, полуголые "звезды", реклама...
И тут на него нашло:
- Да, он пришел, смотрите, у него множество лиц, его слуги лгут в глаза миллионам! Они отливают золотого тельца, умалчивая, что за покупки для тела расплачиваются душой..."
Следователь: "И тогда он разбил витрину?"
Матвей Левин, врач:
Я стоял рядом и видел, что он едва коснулся стекла, как оно вдребезги разлетелось, и множество осколков посыпалось в телевизоры, точно пыль, затыкая лживых проповедников...
Следователь: "А прежде, чем появилась милиция, вы сбежали?"
- Расторопность милиции всем известна... Мы нашли убежище у моего близкого приятеля Наума Гефсимана...
- Еврей?
- Да. Вы же знаете, русский интеллигент - потомственный антисемит, у которого все друзья евреи. А у Наума большой свободный дом с флигелем, и двенадцать соток под яблоневым садом... Он отвел нам половину, а к вечеру, когда неожиданно потеплело, зарезал овцу, собираясь пожарить на костре.
- Так он не был вегетарианцем?
- Скорее из тех, кто предпочтет шашлык гамбургеру...
Фома Ребрянский, художник:
Мы все понимали, что в нашей жизни происходит что-то экстраординарное, что в нашем избрании заключено огромное везение. И мы стремились им воспользоваться. Он поселился во флигеле, а мы по очереди приходили к нему...
Следователь: "Исповедовались?"
- Если хотите...
- Следствие не требует вашей тайны.
- Какая тайна! Когда животная радость прошла я, еще вчера приговоренный к смерти, ощутил обычную растерянность. Странное существо человек! Я жаловался на наше безвременье, когда и чувства перевелись, и искусства - не искусства, и вера - не вера... Я искал, участия, поддержки... И мне врезались в память его слова: "Кто знает больше тебя? Не ищи правды на стороне, на земле каждому нет равных... Мы все герои проигранных войн: лучшие пали в битве с собой, худшие - с другими".
- И все?
- Да, все. Сейчас эти слова мало значат, но тогда у меня случилось просветление, как говорят на Востоке... Видно, слова сами по себе ничто, а звучат в зависимости от того, кто их произносит...
Следователь: "Кто-нибудь еще хочет поделиться?"
Говорит Захар Адамов, охранник из супермаркета:
Со мной, вероятно, было проще всех, хотя, подозреваю, он с каждым говорил на его языке, к каждому подбирал ключ, а мы чувствовали себя нагими и маленькими, точно лежали у него на ладони. Мне двадцать лет, родители давно развелись, и я жил с матерью, которую ненавидел. Иногда мне хотелось ее убить, но признаться в этом я не мог даже себе. А ему сказал. Я сгорал от стыда, ожидая ответа. А он: "Захар, Захар, не ты первый, не ты последний... Я знаю, как мать говорит тебе: "Ты так молод...", а ты понимаешь, что, если бы она могла, то отобрала для себя отпущенные тебе годы. К старости, если некого любить, начинают любить свое тело, обожествляя здоровье... И никто не калечит мужчину больше матери, у которой иссякла любовь, ее сосцы кормят не молоком, а ядом...
Следователь: "Какая жестокость!"
- Почему? Он еще добавил: "Сказано: чти отца и мать свою", а про любовь ничего не сказано... Чтить же можно и на расстоянии...
- И ты ушел из дома?
Иван Лукин, иеромонах:
- Должен ли я повторять, что дорога в монастырь пролегла для меня через страх смерти?
Следователь: "Если ваша танатофобия имеет отношения к делу".
- Во флигель меня гнал страх, от которого я надеялся получить лекарство. Но не успел я раскрыть рта, как он сказал, что бессмертие, как долголетие и здоровье, не зависит от грехов, что самоотречением Бога достичь невозможно, что спасутся либо все, либо никто - и в этом состоит высшая мудрость. "Разве добродетели одного могут заслужить вечное блаженство, а пороки другого - вечные муки? Перед лицом Всемогущего преподобный Серафим Саровский и разбойник с большой дороги одинаковы - или одинаково ничтожны, или одинаково любимы". Он добавил, что Бог, выдуманный людьми, не выдерживает критики, что все теодицеи - жалки, что из божественных атрибутов, несовместимых друг с другом, приходится выбирать - каждому для себя, и, что он сам выбрал абсолютное милосердие. "Раз Господь не всемогущ и не всеведущ, то, что же остается?" - прошептал я. "Жалеть людей, видя в каждом себя... И Бога, который страдает от того, что не в силах облегчить людскую участь, а может лишь разделить ее... Жизнь - тайна, думаешь у меня есть готовые рецепты?"
И тут в углу тихо вскрикнули, и из тени вышел Николай Пикуда. "Но ты же все-евластен, - обратился он к нему. - Спаси неви-инных - я видел твои чудеса..." "Я знаю не больше тебя". "Нет, ты скры-ываешь свою силу, проявить ее не было по-овода..." "Ты ошибаешься". Глаза Пикуды сверкнули. "Когда ты обма-анывал - тогда или сейчас?" Он промолчал. "Я бо-оюсь..." - прошептал Пикуда, пристально глядя на него. "Ненавидят любящие, предают преданные: делай, что задумал, и не бойся - ни за меня, ни за себя..." И тут, постучав, нас позвали к ужину. Никто не обратил внимания, как Пикуда исчез...
Следователь: "Это он сообщил в милицию?"
Матвей Левин, врач:
Да, причем с моего "мобильного", который выкрал. Пикуда был гол, как сокол, один шиш за душой, но к материальным благам он не стремился. "Ты работаешь?" - как-то спросил я. Он нахмурился. "В жизни либо делаешь, что не хо-очешь и позволяешь себе потом, что хо-очешь, либо не позволяешь себе, что хо-очешь, но и не делаешь, чего не хо-очешь..." Единственное, чего он искал, это Бога, готовый перевернуть мир, ради своей находки. Думаю, он был любимейшим из нас. Но Пикуда не мог простить своему кумиру бессилия, он задумал его проверить, оттого и донес...
Фома Ребрянский, художник:
Признаться, мне все надоело, я мечтал вернуться к прежней жизни, картинам, выставкам... Я был, как в театре, где разыгрывали евангельские страсти - в современной дурной интерпретации. "История повторяется дважды - как трагедия и как фарс", - крутилось у меня, и я почти равнодушно ждал развязки. Поэтому, когда приехала милиция, я не удивился...
Семен Рыбаков, таксист:
Больших грехов я за собой не видел и все же предпочел держаться подальше... Остальные пришли и ушли, а мне в этом городе жить... "И ты с ними, Семен?" - узнал меня старшина, мой сосед. "Просто подвозил, мало ли компаний..." "А кто утром витрины бил?" "Откуда мне знать?" Он стоял под яблоней, так что на него не падал лунный свет... И тут к нему приблизился Николай Пикуда...
Иван Лукин, иеромонах:
"Ненавидят любящие, предают преданные". Я вспомнил горящие глаза Пикуды на моей исповеди и понял, что он решил его спровоцировать. Пикуда был уверен, что он легко освободится, оттого и поцеловал. Для него это была игра, а он был вроде Deus ex machina, который выйдет на сцену и все уладит. Но я подозревал худшее. "Подождите, мы заплатим..." Я пустил шапку по кругу. "Он был один?" - опустил мою руку старшина. Я растерялся, но тут вперед выступил Захар Адамов, охранник из супермаркета...
Захар Адамов:
Нет, нет, какой я храбрец... Просто обидно стало - бузили все, а отвечать одному? Меня в армии учили вставать плечом к плечу, да и чем я рисковал - мелкое хулиганство... "Их трое, - думал я, - в случае чего, справимся..." Рядом встал Михаил, трутник из монастыря...
Следователь: "Хотели оказать сопротивление?"
- Хотел - не хотел, какая разница, сейчас это не важно... Считайте, жаль было стол оставлять, думал, по хорошему договориться... Но старшина светил ему в лицо фонариком: "Документы?" "Мы за него свидетельствуем..." - встрял я. "Ну, какие у скитальца документы..." - поддержал Михаил.
И тут он сам протянул ладони. Когда щелкнули наручники, я отступил...
Семен Рыбаков:
Иван Лукин, Матвей Левин, Фома Ребрянский и я провели ночь в отделении, а утром сопровождали его в окружную прокуратуру. Ферапонт Арвилат выглядел заспанным, с торчащим, как у черта, клоком волос.
- Кто ты?
- Человек
- Вижу, не Бог... Дата и место рождения?
- Земля, до пришествия времен...
Глаза Арвилата стали задумчивыми:
- Призывал к свержению конституционного строя?
- Ты говоришь...
Арвилат облегченно вздохнул.
- Денег, конечно, не зарабатываешь?
- Зарабатывать и приносить пользу - вещи разные...
- Это верно, бывает, больше вреда... Я вот отставной военный, а гнию в дыре...
- Письмо, которое ты ждешь, уже отправлено...
Глаза Арвилата сузились.
- Ты уверен?
И, не дожидаясь, обратился к старшине:
- Я не нахожу на нем вины... Ну, что он натворил? Телевизор разбил? Так я и сам, бывает, экран заплюю... Не знаешь, чего там больше - мерзости или глупости...
Сделав несколько шагов, Арвилат потер виски.
- А от лавочников откупиться все же придется... Монастырь средств не выделит? Он же их, по всему видно...
Так нас под стражей вернули в Лавру...
Показания дает окружной прокурор Ферапонт Арвилат (по телефону):