Чтобы сохранить мужскую силу, китайцы советуют утром сжимать себе яйца по количеству лет, и Лев Рукопят взвешивал каждый год в кулаке, пока не устал, сбившись со счета. За окном бурлила Москва, кипела под крышкой голубого, весеннего неба. Но Рукопят не замечал в нем ни птиц, ни ангелов, когда-то он был успешным писателем, однако вкусы меняются, и его последний рассказ отвергли несколько журналов. Теперь он целыми днями горбился с газетой, угрюмо курил, пуская залысинами "зайчиков", скользивших по клубам табачного дыма. "В семейной жизни движение двустороннее, - мерила его взглядом жена, - не дай Бог вылететь на встречную полосу - с "мужской" на "женскую"...". Она косилась на мужа, как на протез, с которым нельзя ни сродниться, ни расстаться. А Рукопят все чаще рассматривал мир сквозь бутылочное стекло. "Кто пьет вместе чай, может пить и водку", - раз выстрелил он, пряча за газетой поднятую рюмку. Жена вздохнула: "Пить вместе могут все - попробуй вместе не пить..."
С тех пор молчание лежало в квартире, как лужа в овраге.
Семейный монастырь с годами налагает обет целомудрия, и Рукопяту давно казалось, что у него нет тела. "Грех один", - подводил он черту под своим существованием и жил вне времени - прошлое вызывало у него сожаление, настоящее - горечь, будущее не вызывало ничего.
Однажды его пригласили в Дом литераторов на вечер известного поэта. В тот день он тщательно побрился, выдернул из ушей седые волосы и надел "двусторонний" свитер, который, когда грязнился, выворачивал наизнанку. На улице кропил дождь, прохожие прятали свою боль под зонтами, а чужую пропускали через сердце, как верблюда сквозь игольное ушко. На миг Рукопяту показалось, что они сговорились дать ему пощечину. Остановившись у витрины, он сделал вид, что рассматривает мужские костюмы, и поправил прическу. В толстом, затемненном стекле он выглядел моложе, как и во сне, когда мать, вычесывая гребнем упрямые колтуны, тихо вздыхала: "Лёвушка, ну когда же ты, наконец, снимешь розовые очки?" От смущения он тотчас просыпался, испуганно таращился на черневшее в углу фото и вспоминал, что мать давно умерла, а наяву так никогда не говорила.
"Рукоблуд?"
Администратор поднял голову, ткнув пальцем в список приглашенных.
И Рукопят подумал, что фамилию коверкают, как судьбу.
Зал был полон, ему досталось тринадцатое кресло, в которое он провалился, как мяч в баскетбольное кольцо. Стихи уже читали - нараспев, глухой, заунывный голос доносился, будто из-за прозрачных кулис.
- Он хороший поэт? - не поворачивая головы, спросила соседка.
- Особенно в переводе на русский, - ответил он, также не отрываясь от сцены.
Соседка облизнула губы, и Рукопят почувствовал, что слюна у нее горькая.
В перерыве Рукопят теснился у стола с двумя пластиковыми стаканчиками, его толкнули, и он облил вином девушку в вельветовых джинсах. "Извините, - улыбнулась она, вертя между пальцев гардеробный номерок, - это я вас толкнула..." Она быстро его поцеловала, по вкусу слюны он узнал свою соседку и от растерянности пригласил ее в гости.
Вещей у Ангелины не было, сняв блузку и вельветовые джинсы, она осталась посреди его комнаты с родинкой на плече и мурашками под ночной сорочкой. Рукопят пробил отдельный вход, врезал замок, а дверь в общий коридор загородил тяжелым комодом. Для всех он уехал в глубинку. "Провинциалы грубее, но человечнее..." - отвечал он на удивленные звонки, пока не отключил "мобильный". А на кухне оставил записку жене: "Не знаю, замечала ли ты, что время, в котором я живу, отстает от московского, и с каждым часом я старею даже на фоне сверстников. Надеюсь, в провинции стрелки внутренних часов будут показывать правильное время, ведь оно там течет медленнее..."
А вокруг все было по-прежнему: под окнами, работая отбойными молотками, стелили асфальт, из-за плеч друг у друга выглядывали высотки, русский язык разъедали американизмы, а хромой дворник, подволакивая ногу, вычерчивал на земле знак доллара. Перед Рукопятом проплывали годы бессмысленной учебы, обманутые надежды, первая женщина, семейные сцены, страх преждевременной эякуляции, постоянные предосторожности, бедность, похороны матери, будни, изрешеченные обедами и вдохновение под прицелом издательских договоров. События в памяти выстраивались хаотично, представляясь клетками кроссворда, заполнять который можно в любом порядке - женившись, он садился на школьную скамью, закончив десятый класс, шел в первый. Но Рукопят надел розовые очки. "Каждая любовь - первая, а каждый развод - последний", - думал он, и ему казалось, что он получил вознаграждение.
Я - Ангелина, лет мне, сколько пальцев у мужчин, но я давно замужем. Муж намного меня старше, он - известный поэт, и это все, что я о нем знаю. Впрочем, и он обо мне знает только то, что я повсюду разбрасываю одежду и мужские духи предпочитаю женским. Кого винить? Со всеми одно и то же. Сначала вместе едят-пьют, смотрят телевизор, занимаются любовью, и только нужду справляют врозь. А потом есть начинают отдельно, телевизор смотреть порознь, а любовью заниматься на стороне. Зато мочатся одновременно - от страха, что уступят. Теперь, когда муж говорит "да", я говорю "нет", а, когда он говорит "нет", я молчу. Ночами мы лежим в постели каждый на своей половине, опасаясь, как водители на дороге, выскочить на встречную полосу, и упираемся взглядом в потолок. В его разводах, как в облаках, проступают человеческие лица, но каждый видит в них свое.
"Короток бабий век, - думаю я, глядя на мужа, - от "лЮбого" до "любОго" в нем пол шага".
И не требую развода.
В постели я старше мужа. Мне не передалась его привычка зарабатывать деньги, зато ему привилась моя - ими сорить. Я его подавляла, он стал больше курить, и в результате стал пассивным гомосексуалистом, а я - пассивным курильщиком.
На вечере мужа в Доме литераторов я скучала, пока в буфете на меня не опрокинули красное вино. "Велизарий Тяпокур, - представился неловкий молодой человек с двумя стаканчиками в руках. - Для друзей просто Вел..." Он протянул мне полный стаканчик: "Первый - на платье, второй - внутрь". Ослепительно улыбнувшись, он обнажил белые зубы, за которыми я сразу увидела его голым. И пошла за ним, как была - в вельветовых джинсах, с родинкой на плече и мурашками под сорочкой.
Жена Рукопята читала сквозь слезы записку мужа, но думала о сыне. Сын был взрослым, жил отдельно, и, как многие сверстники, проводил дни и ночи в Интернете - знакомился там с девушками, заводил семью, расходился, наживал врагов, зарабатывал деньги, которые тратил в Интернет-магазинах. Он был близорук, при встрече щурился и носил очки, которые казались матери розовыми. Она видела, что сын сбежал в какой-то искусственный мир, в общество изгоев, реальность которых виртуальна и отличается от ее собственной, как небо от земли. А теперь ушел муж. Круг тех, кого вытолкнули, расширялся, и она не знала радоваться за них или грустить.
"Всякий муравей бежит по своей дорожке, - решила она, - бывает, дорожки пересекаются, но никогда не совпадают...". Под автоматные очереди отбойных молотков, сделала несколько шагов по комнате, заткнув уши, влезла на подоконник и наглухо захлопнула форточку. А потом, упираясь пятерней в стекло, громко призналась: "Скулы свело - так им завидую!"
Раньше Вел Тяпокур не пропускал ни одной юбки, теперь не взглянул бы и на "мисс Россия". Ангелина ворвалась в его жизнь, вытеснив прежние увлечения. "Грудь у тебя больше задницы", - восхищался он, когда она вертелась перед зеркалом, и Тяпокур мог видеть ее всю, как свой затылок в парикмахерской. Но чем сильнее он любил Ангелину, тем чаще изменял ей во сне - с женщиной много старше, которая была его женой, и от которой он имел взрослого сына.
Лев Рукопят был польщен: забравшись с туфлями на диван, Ангелина перебирала его рукописи.
- А ты хорошо пишешь?
- Сама почитай...
- Я верю...
Так он догадался, что она неграмотна.
"Знаешь, - отодвинул он в сторону исписанные листы, - когда-то я был хорошим читателем, но, научившись писать, разучился читать... Хорошо можно делать что-то одно, и тебе придется выучить буквы, чтобы наши половинки сложились в целое..."
Подкралась осень, и в саду по ночам трещали, лопаясь на морозе, оставшиеся на ветвях яблоки.
Лев Рукопят переживал вторую молодость. Волосы из ушей перебежали у него на голову, а чувства обострились настолько, что у каждого цвета он стал различать запах, а у каждого запаха - цвет. День приходил, как в юности, голодным, а насыщался лишь к вечеру. "Какой молоденький!" - достала раз Ангелина его фото из старого семейного альбома. "Дай сюда! - закричал он и разорвал фото на части. - Я ревную..."
Ангелина была очаровательна. "Понедельник - день тяжелый", - ложилась она засветло в воскресенье. И просыпалась во вторник. А, бывало, учила. "Для счастья нужно, чтобы реальность дополнялась мечтой: жизнь без мечты скучна, а мечта без действительности - невыносима... Раньше ты мечтал обо мне, но жизни у тебя не было - сейчас, воплотившись, исчезла мечта... Что лучше?" Рукопят молчал. "Одна моя часть хочет одного, другая - другого... - думал он. - Слово одно, но в "я иду", "я курю" и "я сознаю" "я" - разные..."
Встав ночью по нужде, Вел Тяпокур не включил свет. Вытянув, как слепой, руки, которые тут же утонули в густом, как жижа, мраке, он двинулся по квартире, которую знал, как свои пять пальцев. И тут раскрытая дверь, попав створкой между рук, ударила его торцом. Тяпокур упал, потеряв сознание. А когда очнулся, нащупал у себя шишку, седеющую бороду и залысины. Над ним хлопотала немолодая женщина, которая звала его Лев Рукопят...
"Ангелина, собирай чемоданы!" - кричал Лев, проходя мимо нового, возвысившегося над провинциальными лачугами, супермаркета. Столичное время расползалось, как туча, и гнало нас все дальше. "На мой век мест хватит", - кривился он, и я кивала, пропуская его боль через сердце, как нитку через игольное ушко. Раз, положив на подушку, мы читали в постели "Хазарский словарь" Павича, я - женскую версию, он - мужскую, и мне вдруг подумалось, что совместная жизнь нам ничего не сулит, что мы в чем-то промахнулись, где-то промешкали, и у нашего будущего вышел срок годности.
Жена Рукопята представляла себя молодой, вспоминала вечер мужа в Доме литераторов, на котором они познакомилась. Тогда разговор поначалу не клеился. "Тяжело говорить с незнакомым", - виновато улыбнулась она. "А со знакомым?" И как в воду глядел - молчание теперь лежало как лужа в овраге. Жена Рукопята думала, что жизнь - улица с односторонним движением, что одиночество чернее тучи, и от этих мыслей наворачивались слезы. Она пыталась сбежать, спрятаться в ночные грезы, но утро беспощадно раскалывало их ореховую скорлупу тарахтевшими под окном отбойными молотками...
Столичное время настигало нас, как борзая зайца. Собираясь в дорогу, Лев нахлобучивал на лоб потрепанную шляпу, а когда, прибыв на новое место, снимал ее, обнаруживал под ней чужое лицо - моложе, без бороды. Но постепенно лицо старело, на нем появлялись морщины, и он становился самим собой.
"Это тот, кого ты увидел в витрине, - догадалась я. - Его имя - Вел Тяпокур читается в твоем как в зеркале, как и ты в своих снах, он моложе тебя, но в отличие от твоих, черных, носит розовые очки..."
Встречая у подъезда "Скорую", Ангелина Рукопят залезла в почтовый ящик. В толстом, запечатанном сургучом конверте возвращали рассказ мужа "Роман с розовыми очками". Все еще комкая надорванный конверт, Ангелина вела врача по лестнице и, забегая на ступеньку вперед, шептала скороговоркой: "Месяц пьет один, разговаривает с самим собой...."