Раньше Елизар Аркадьевич распахивал по утрам тяжелую оконную занавеску, но уже полгода, как сломал ногу, и с кровати не встает. В его комнате темно - дети заходят редко, разве переменить "судно" или перевернуть, чтобы не было пролежней.
"Деда, не умирай, - слышит он тогда, - уже скоро..."
И Елизар Аркадьевич понимает, что речь идет о квартире. Их семья давно стоит в очереди на бесплатное жилье, и его существование учтено в толстых домовых книгах.
Елизар Аркадьевич моргает, у него наворачиваются слезы.
Целыми днями он лежит посреди свалявшегося, бугристого белья, пропахших потом простыней и влажных от мазей марлевых бинтов. Его кормят с ложки, в неделю раз обтирают мокрой губкой, и от его постели исходит запах, который он сам не чувствует. Это запах старости. А, кажется, совсем недавно Елизар Аркадьевич был умен, красив и еще не видел жизнь во всей ее гнетущей простоте. "Мне все равно, с какой женщиной засыпать, - оглаживал он ладонью курчавую бородку, - но не все равно, с какой книгой".
Елизар Коновой был звездой факультета, сокурсники смотрели на него снизу вверх, а профессора прочили ему большое будущее. И не ошиблись. После университета он получил кафедру в провинциальном городке, основал там свою школу, и его имя замелькало в научных журналах. Его приглашали в столицу, но от добра добра не ищут. К этому времени он уже женился на своей аспирантке, а, когда родились дети, получил квартиру. Студенты боготворили Конового. Он рассказывал им про Сократа, сняв галстук, гонял с ними в футбол, и запросто приглашал к себе домой. А потом ученики разлетелись, - теперь он встречал в журналах их фамилии, а свою нет, - дети выросли, и Елизар Аркадьевич вышел на пенсию.
А вскоре похоронил жену.
"Если бы вместо Веры... - таращится он в темноте. - И пользы было бы больше..." Елизар Аркадьевич поставил детей на ноги, справил им свадьбы, но все равно чувствует свою вину. Сын вскоре развелся, а дочь бросил муж, и они снова вернулись к отцу. С тех пор в квартире идет грызня: дочь ругается с внуками, а сын злится, что ему некуда привести женщину, и от этого пьет. Все разговоры только о разъезде. Поначалу Елизар Аркадьевич пытался было воскресить прежнюю любовь. Он всю жизнь верил в слова, и ему казалось, что отношения наладятся, стоит только усадить всех за стол. Но дети отворачивались, внукам было некогда, а слова были важны только для него.
И мир представляется ему огромным комом, который он катит по мокрому снегу: вначале легко, но потом снегу налипает все больше, и, наконец, шар замирает - его не сдвинуть и на мизинец.
По средам приходит врач, перевернув Елизара Аркадьевича на живот, делает укол, а он затылком чувствует, как все с отвращением косятся на его желтое, ссохшееся тело, на выпирающие под примятым одеялом ребра. Отойдя в угол, врач долго шепчется с домашними. А какой секрет - кости у стариков срастаются плохо, и Елизар Аркадьевич знает, что не поднимется. К тому же его парализовало. Перед уходом врач поправляет подушку, облокотившись о которую, рекомендует ему самостоятельно есть, а Елизар Аркадьевич силится улыбнуться.
Но улыбка выходит кривая.
В начале болезни он еще брался за книги. Надев очки, перелистывал знакомые с юности страницы, но теперь они представлялись ему пустыми и лживыми. Они повествовали о чем-то незначительном, постороннем, не имевшем ни малейшего отношения ни к его жизни, ни к его смерти.
"Все не так..." - раздраженно ворчал он и с ожесточением бросал книги на пол.
Но время умирало медленно, чего только не передумаешь бессонными ночами.
"Что если смерть, как и жизнь, у каждого своя? - глядел он в потолок. - Что если только мне видится все мелким и ничтожным?"
Елизару Аркадьевичу холодно. Он не может поправить съехавшее набок одеяло, а звать домашних не решается. На часах двенадцать. Полночь или полдень? В темноте не разобрать, а слипшиеся стрелки предательски молчат. Только с восьми до одиннадцати Елизар Аркадьевич не боится разбудить домашних - раньше колокольчиком, теперь негромкими стонами. Утро тогда или вечер, не важно - с восьми до одиннадцати не спят. Вся его жизнь соткана из мелких ориентиров, по которым он движется наощупь, как слепой. Глубокой ночью сквозь занавеску бьет одинокий, как луна, уличный фонарь. Что это не луна, можно определить, выждав час, - пятно по стене не ползет. Фонарь это знак, что впереди еще бесконечно долгая ночь, и Елизар Аркадьевич ненавидит его желтое, застывшее лицо, которое, бледнея, издевательски усмехается.
Дом многоквартирный, этажом выше идет ремонт, и это тоже примета дня. "Зачем они обустраиваются?" - слушает Елизар Аркадьевич стук молотка. Старики, как инопланетяне, мир уже не принадлежит им, они созерцают его со стороны и все меньше понимают. Зачем с ним обращаются, как с ребенком? Он и сам знает, что пережил свой срок. "Ничего, скоро развяжутся..." Но в глубине ему обидно, он думает, что жизнь несправедлива, и готов, как в детстве, грызть ногти.
За стенкой включили телевизор. Ссохшейся гортанью Елизар Аркадьевич издает подобие стона. Никто не приходит. Он пробует еще раз. И сам боится своей смелости. Опять никого. Кому нужны его ввалившиеся глазницы, которые без сожаления прикроют пятаками? Ему остается смириться. И, пока жив, приспособиться. Только как приспособиться к тому, к чему приспособиться нельзя?
На кухне опять ругаются. Елизар Аркадьевич невольно прислушивается, голоса делаются злее, однако слов не разобрать. Почему он умирает вот так? Елизар Аркадьевич морщит лоб, и его не покидает чувство, что жизнь прошла сама по себе, безо всякого его участия.
Старики что дети. Зажмурившись, Елизар Аркадьевич возвращается в прошлое, когда вот также заставлял сверкать пятна на обратной стороне век, и вот также был не в силах разгадать их причудливую мозаику. Во сне он теперь часто видит отца, у которого сидит на плечах, как мальчик-с-пальчик у гиганта. Отец прикидывается слепым, и Елизар со смехом указывает ему дорогу. Они выходят на просторный двор, где мать уже приготовила завтрак - в окружении горячих ватрушек пыхтит самовар. "Ну, богатырь, слезай", - улыбается отец, подставляя ногой стул. "Расти, Елизарушка", - умиляется мать, глядя, как он, не доставая до земли, болтает ногами. И вот Елизар Аркадьевич уже сам, притворяясь слепым, таскает на плечах сына. "Мы все, точно карлики, сидим на закорках у жизни... - думает сквозь сон Елизар Аркадьевич. - Всем правит ее слепая воля..." И ему чудится, что еще чуть-чуть, и он разгадает ее тайную цель. А, просыпаясь, видит затемненное окно, стены с чередующимися, точно брошенными в гроб, цветами на обоях, и в первое мгновенье не понимает, что жив.
Зачем он здесь? За что страдает?
Только теперь Елизар Аркадьевич понял Сократа, скрасившего последние часы философской беседой. Понял, как старик старика. Он и сам бы сейчас болтал без умолку. Или молчал, если бы было с кем.
Раз к Елизару Аркадьевичу явился гость. Он был так черен, что в темноте отбрасывал тень. На улице шел дождь, и с плаща у него капало. "Наследит..." - испугался Елизар Аркадьевич, посмотрев в угол. Раньше там стоял платяной шкаф, но, заболев, Елизар Аркадьевич видел, как зеркало удваивает его страдания, и шкаф убрали. "Ничего, подотрут..." - прочитал его мысли гость. И вдруг расхохотался: "А ты, значит, детей боишься?"
Елизар Аркадьевич опустил глаза.
"Ну что за жизнь, - сел на постель незнакомец, - детьми, мы боимся взрослых, взрослыми - детей... - Прижав пальцем ноздрю, он громко высморкался, растерев сопли каблуком. - И все-то в ней делается по инерции: вот у человека впереди - бездна, мгла, он одной ногой в могиле, а продолжает думать о ничтожных вещах..."
И Елизар Аркадьевич вдруг поразился своей привязанности к жизни. Зачем его заставляют жить? Зачем он сам себя заставляет? Он по привычке открыл было рот с давно непослушным языком, но к удивлению заговорил:
"Может, дети будут счастливее..."
"Брось, - осадил гость, - разве дело в квартире?"
И Елизар Аркадьевич опять подумал, что все в жизни устроено неправильно.
"Все идет своим чередом, - прошептал он, будто про себя. - Отцы и дети, из жизни в жизнь... Но зачем дан разум? Вон животные не осознают ни этого круговорота, ни своего места в нем, а конец тот же..." Елизар Аркадьевич махнул рукой, которая странным образом слушалась.
"И страшно это понимание, зачем Творец допустил его? Разве Он не ведает Своего зла?"
Человек в черном залез пальцем в рот, точно выковыривал из зубов мясо.
"Бог абсолютно добр, Христос не видел зла, потому что его может видеть только тот, кто его причиняет, - он достал застрявшее мясо. - Только дьявол..."
"А человек?" - затаил дыхание Елизар Аркадьевич.
"Помилуйте, - всплеснул руками гость, - дьявола без человека не существует... Как и Бога... Это два глаза: один замечает пороки, другой - добродетели... Только под старость-то человек кривеет - на один глаз или на оба..."
Незнакомец поднялся.
"Впрочем, мы заболтались, ты готов?"
Елизар Аркадьевич кивнул. И тут вспомнил про квартиру. От ужаса его глаза расширились, он привстал на постели, заикаясь об отсрочке.
Комната была пуста, он таращился в темноте, а за окном лил дождь.
После него останется несколько забытых книг, равнодушные дети, которые пытаются приспособиться к тому, к чему приспособиться невозможно, и внуки, которые будут вспоминать его только выпрашивая на экзаменах трояки: "Профессор Коновой - наш дед..."
Боль съедает Елизара Аркадьевича - у стариков не болят только ногти и волосы. Но он дотерпит. Дети скоро переселятся в новую квартиру, а он отправится к Вере, расскажет, как ему без нее было плохо, и, быть может, всплакнув, она пожалеет его.
Елизар Аркадьевич представляет, как она будет гладить мягкой ладонью его седые волосы, прося прощенье за то, что так рано оставила его...