Давыд Кавадраш был художником, но в его присутствии мир казался выцветшим, как полинявшая тряпка. Просыпаясь, он шарил под кроватью, доставая жёлтую, пылившуюся бумагу, и неряшливо писал: "Ночью мы погружаемся в допустимое безумие, а утром пробуждаемся к разрешённому сумасшествию..." Кавадраш подрабатывал бакенщиком, круглый год носил засаленный свитер, высокие рыбацкие сапоги и слыл мизантропом. "Свобода, - отвязывая нанятую у него лодку, гремел он цепью, - это возможность каждого обворовать каждого". Его сторожку на речной пристани обходили стороной. Когда он проходил мимо с этюдником на плече, старухи крестились ему вслед, а мальчишки крутили у виска.
Художником Кавадраш был непризнанным и, когда слышал про успешных, злился: "А, эти, тыринс-протыринс..." Рисовал он преимущественно зимой, когда работы было мало. Долго вынашивал замысел, а когда тот созревал, ставил на мольберт холст, клал рядом с палитрой краюху черного хлеба и, отщипывая от неё, думал, что, Бог даст, закончит картину к ледоходу. Он рисовал по памяти летние пейзажи - горбившиеся на горизонте облака, луну на ущербе, передавал красками крики чаек, дыхание заливных лугов и как, выплескиваясь на берег, свистят сомы. По мере того, как работа продвигалась, краюха черствела, уменьшалась и заканчивалась с последним мазком.
Кавадраш в одиночестве рыбачил, молчал со звёздами и варил уху, которую не с кем было разделить. "Сколько людей вокруг", - разводили на пристани руками. "Народу много, - кивал он, - поговорить не с кем..." Единственным его собеседником был о. Савелий, приходивший на реку после воскресной службы. "Вера, - размахивал он руками, будто продолжал церковную проповедь, - позволяет взглянуть на жизнь отстранённо, не привязываясь к ней с животным остервенением, не становясь заложником тела..." "Всё дело в воображении, - хмыкал Давыд, - одни верят в то, что можно потрогать, другие - в то, что нельзя... И каждые считают других детьми..." Кашляя в кулак, о. Савелий гладил сбившуюся в клочья бороду. "А главное - свобода, - гнул своё Кавадраш. - Свобода от обстоятельств, условностей, от всего на свете, и Бога в том числе..." О. Савелий резко поднимался. "Женился бы, что ли, а то совсем рехнёшься..." Стреляя глазами, он строго отряхивал рясу и выставлял тяжёлый нагрудный крест. А когда Давыд целовал, менял гнев на милость: "Пойми, душа-человек, вдвоём всё иначе - на дуэли стреляться и то лучше, чем в одиночестве застрелиться..."
Иногда к Давыду на огонёк заворачивали женщины. "Весь мир - один большой тыринс-протыринс, в котором ползают, как муравьи, и топчут, как лошади... - заводил он свою песнь, разливая по чашкам душистую мяту. - Мир безлик, чтобы разглядеть его краски, надо родиться слепым..." В сторожке делалось тихо, как в монашеской келье, и только отодвинув заслонку в дымоходе, можно было услышать, как доносится карканье ворон, как ветер сдирает кору с деревьев и как вдалеке, точно младенец в купели, плещется река.
Женщины кутались в шаль и больше не возвращались.
Жизнь человека - это путь к себе. И Кавадраш на свой счёт давно не обольщался. В глубине он видел страхи, зависть, тщеславие, гниющие, как горы мусора, обиды, видел жадность, равнодушие и желание первенствовать. "К чему всё это? - недоумевал он. - Будто не все умрут?"
Летом о. Савелий много болел и стал плохо ходить. "Умирать начинают с ног, - приговаривал он, растирая ступни пчелиным ядом, - они к земле ближе". Но служил по-прежнему, так что о его недуге не догадывались. После исповеди он приходил особенно печальным. "Бедный наш Господь! - отворачивался он к реке, и в его голосе сквозила жалость. - Что Он должен выслушивать в наших молитвах!" Вода раскачивала камыш, над песчаной отмелью хищно носились стрекозы, а бегущие облака складывались в лица, которые сочувствовали земле.
И Кавадраш подумал, что каждое учение наполняют собой.
"А ведь сегодня мне семьдесят..." - вздохнул однажды о. Савелий. Высчитывая, сколько ему осталось до этих лет, Кавадраш хотел сказать, что возраст компрометирует - сравнишь мир со скользким безобразным тюленем, а услышишь: "Старый брюзга!" Но вместо этого улыбнулся: "Есть старик - убил бы, нет старика - купил бы!" И подарил имениннику картину, похожую на икону. Он нарисовал на ней вещи не как видят их все, направляя взгляд от себя, а наоборот, выворачивая к себе. В результате то, что было дальше, выглядело больше, и человек на заднем плане казался гигантом по сравнению с церковью. О. Савелий прослезился: "В руках Твоих, Господи, мы только краски, которыми Ты рисуешь мировую картину!" "И это далеко не шедевр..." - отвернулся Давыд. Он давно заметил, что употребляя одни и те же слова, говорит с другими на разных языках. "Мои разговоры - как у мужчины с женщиной", - думал он, так и не решив, к какому полу причислить себя. Но его непреодолимо тянуло к простым людям. В рыбацком посёлке он за бутылкой вина прислушивался к молчанию мужчин, сплетням женщин и, напитавшись чужой жизнью, прятался в раковину своей.
Река была широкой, другого берега не видно, поэтому Давыд не удивился, когда двое мужчин с полосатым чемоданом, взяв лодку хмурым, осенним утром, не вернулись к вечеру. Но в полночь, когда хохотала болотная выпь, погрузил на борт фонарь и отправился на поиски. Он нашёл их только на рассвете. В уключинах безжизненно болтались весла, а к носу и корме раскинулись тела, под которыми в утреннем холоде густела кровь. Мертвецы сжимали пистолеты, а между ними лежал чемодан, на котором грудились деньги. Их аккуратно перевязанных пачек хватало на несколько жизней. Давыд огляделся, вскрыв одну пачку, разбросал купюры, а остальные сгрёб в чемодан. Потом вынул нож, пробил днище и, едва успев перешагнуть в свою лодку, налёг на весла. Тонущая лодка с набухшими банкнотами быстро скрылась в тумане. Вернувшись в сторожку, Давыд затопил печь, положил на колени мокрый чемодан и, вытянувшись на стуле, долго смотрел на полыхавшие дрова...
На другой день, когда он, насвистывая, возился с прохудившимся бакеном, к нему подошли.
"Вчера двое брали лодку... Не вернули?"
Давыд мотнул головой.
"У нас они тоже кое-что взяли..."
Его сверлили глазами, Давыд не дрогнул.
"За это шеф шкуру спустит, лучше верни..."
Давыд пожал плечами:
"А он у вас большой проныра, ваш шеф?"
Его взяли за горло.
"И у него железная хватка..."
Давыд задохнулся, у него потекли слезы.
"Я и говорю, - тронул он покрасневшую шею, - тыринс-протыринс..."
От него отвернулись:
"Похоже, не в себе..."
С тех пор Кавадраш пошел в гору. Переехал в город, купил мастерскую. В делах у него появился поверенный, Моисей Яковлевич, ногой открывавший двери модных галерей. "Люди забывчивы, - говорил он, перебирая пуговицы залоснившегося пиджака, - без поддержки имя сходит, как первый снег..." Кавадраш посмеивался, но деньги давал. И его имя стало на слуху, его фотографиями запестрили журналы. Даже критики, называвшие живописцев "картинщиками" и "прошлым тысячелетием", были к нему благосклонны, искусствоведы и "нужные люди" толкались в его прихожей. Теперь Кавадраш работал, как машина, - его подстегивала цена, подгонял Моисей Яковлевич: "Задаром никто и спички не отдаст... А известность? Почему она должна с неба падать? Все имеет свою цену, даже манна небесная..." Моисей Яковлевич смотрел большими слезящимися глазами, в которых светились тысячелетия скитаний, и Кавадраш думал, что в юности все одинаковые, но с возрастом каждый приближается к своим предкам, которые проступают на школьных фотографиях вместо сверстников. "Но есть же глаза... - произносил он, обмакивая в краску кисть. - Люди отличат талант от тыринс-протыринс..." "Люди? - поднимал бровь Моисей Яковлевич. - Да им всё равно, а золотого тельца можно потрогать..."
И опять Кавадраш думал, что любое учение наполняют собой.
Поначалу город представлялся ему человеком спросонья, который беспокойно ворочается с бока на бок и никак не может устроиться удобно, но вскоре он перестал интересоваться другими, перестал, как зверь, принюхиваться к чужой жизни. "Это дети живут с оглядкой, - разводя краски, щурился он на плывшие в окне облака, - а взрослые видят только себя..."
Теперь к Давыду было не подступиться, ключ от сердца он носил в кармане на одной связке с ключами от квартиры и машины. Случалось, ему представляли молодых, которым перешли дорогу его деньги, и тогда его мучили угрызения. А ночами снился Моисей Яковлевич. "К вам это, конечно, не относится, - заговорщически шептал он, выпячивая губы и делаясь похожим на барсука, - но знаменитость можно сделать даже из пустого места..."
И Кавадраш просыпался в холодном поту.
Дело свое Моисей Яковлевич знал, и Кавадраш вошёл в круг избранных, которые делят между собой все премии и говорят только о своих. На пленэре его окружали газетные репортеры, а в подъезде караулили почитатели. Постепенно он привык к похвалам, разрывался между телевидением, презентациями, выставками, и уже подумывал нанять молодых художников, которые бы копировали его манеру. Но таких не нашлось - реализм сменила абстракция. "Дружище, зачем портрет - фотоаппарат же есть", - хлопали его по плечу представители новых течений. И Давыд уже откровенно халтурил, в душе называя себя "мазилкою", стыдился своего ремесленничества. Но инициалы ставил. И тогда за неудачные наброски дрались музеи, а коллекционеры выкладывали огромные суммы, так что Кавадрашу казалось, будто вместе с картинами покупают его самого.
Его сравнивали с великими, слава о нём облетела край. "Слыхал, - встретили его на реке, - какой известный у тебя однофамилец!" Давыд растерянно поморщился, ему захотелось всё бросить и вернуться на пристань насовсем, но жизнь - это поезд, на который билет выдают в один конец. О. Савелий осунулся, стал глуховат, раздражителен и громко кричал, когда ругался со служками. "Нет старика - купил бы!" - обнял его Давыд. И протянул деньги: "На храм..."
"Храм не в брёвнах, а в рёбрах!" - покраснев, оттолкнул его о. Савелий.
Бывали у Давыда и дамы. Перед их визитами он заботливо выстригал в ушах волосы и закрашивал предательскую седину. "Возраст компрометирует, - кокетничал он, стряхивая на ковер пепел с дорогих сигар. - Чтобы видеть красоту мира, надо быть слепым..." Женщины восхищенно кивали, а утром, застегивая платье, клянчили картину.
Одевался Кавадраш в респектабельных салонах, тщательно выбирая костюм, долго вертелся перед зеркалом, зная, что покупает его на один раз. "Положение обязывает", - улыбался он продавцам, а про себя думал, что люди слепы, они сравнивают себя с другими, которых видят извне, примеряя их, как чужую шапку, а не с тем, бесконечным, который живёт внутри.
Дни барабанили, как дождь, и Давыд пропускал их через себя, как дырявый зонтик. Раз хмурым, осенним утром в дверь к нему позвонили. Он ждал журналиста для интервью и, отщипнув от краюхи, с мякишем за щекой, открыл сам. На пороге сутулился крепыш с косым шрамом, а за его спиной те, кто приходил к Давыду на пристани. Давыд попробовал, было, захлопнуть дверь, но крепыш уже просунул ногу. "Правда, я - тыринс-протыринс? - ухмыльнулся он. - А вот ты, похоже, претыринс..." Его подручные взяли Кавадраша за бока. "Предупреждали же, у шефа железная хватка", - зашипели слева. "Шкуру спустит", - наступили на ногу справа. В комнате стояла мертвая тишина, и только прижав ухо к оконному стеклу, можно было различить, как на бульваре падали исхлёстанные дождем ветки, как лаяли спущенные с поводков собаки и как, разбрызгивая лужи, обгоняли собственные тени авто. Крепыш достал пистолет. "Ты мне должен... - растягивая слова, почесал он рукояткой белевший шрам. - А по счетам платят..." Кавадраш покрылся потом. "Я верну, - всё ещё жуя хлеб, зашептал он, как глухарь, не слыша себя. - С процентами..." "А по ним много набежало, - оскалился крепыш. - Можно купить твою жизнь, которая больше ничего не стоит..." Кавадраш широко открыл глаза, точно увидел вылетевшую с глухим выстрелом смерть. Посреди комнаты на картине медленно текла илистая река, над которой кружил нарисованный ветер, и он успел подумать, что его живопись теперь подскочит в цене.
Было пасмурное, дождливое утро. Сняв рыбацкие сапоги, Кавадраш вытянул ноги к гудевшей печке и, доставая из полосатого чемодана пачку за пачкой, швырял в бушевавшее пламя отсыревшие банкноты...