Зотов Игорь Владимирович : другие произведения.

Галочки

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 1.00*2  Ваша оценка:


  
   И. Зотов
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
.
  
  
  
   Короткий неточный экскурс в музейную
   даль наших предков.
   Можно назвать это небылицей, но ветерок
   тянет мне из-под оконной рамы, мол - угадал...
   Да суди нас Бог, не люди.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ПУТЬ.
  
  
   Два красноармейца, стуча нога об ногу, воткнув кисти рук в рукава шинелей, пуская пар из-под застегнутых шлемов - богатырок (Из-за сходства с остроконечными былинными шлемами. Позже их прозовут буденовками), натужно переговаривались, приколов взгляды вдаль тракта.
   -Кого встречаем? - спросил один.
   -Известно кого, контру, - ответил хрипло второй, - Чего таскают их?.. На месте бы шлепали, и всего делов. Холодно, зябко, а их вести еще верст... - подумал, - Много верст! Ох, горе!
   Чуть в сторонке перетаптывались еще четыре бойца вокруг пирамидки из винтовок. Пар валил из-под шлемов, обнесенных инеем.
   Отдельно ото всех прохаживался оперуполномоченный в тулупе, с огромной кобурой через плечо на бечевке. У него и рукавицы были, и шапка с опущенными ушами и кожаным верхом. На ногах валенки новенькие, подшитые, супротив бойцов, на которых были известные ботинки с обмотками. Бойцы с завистью и злобой украдкой зыркали на него глазами, вздыхали.
   На взгорке по тракту показалось темное пятно.
   -Идут! Вон, смотри, идут... болезные, - вскрикнул тот любопытный боец, выдав свой юный возраст.
   -Какие?!.. - хрипнул опер, - Болезные?! Контра поганая тащится! Людоеды!
   -Нет, так я... - смутился боец, - Я ж про конвой то сказал...
   Опер сплюнул.
   -Разбирай винтовки, - вяло скомандовал он, - Становись в одну шеренгу для встречи.... Для принятия белогвардейской сволочи.
   Пятно приближалось. Различима была уже лошадь в голове колонны, тянувшая сани. Пар подымался от пятна. Слышен кашель.
   Долго ползла человеческая куча. Наконец, сани остановились перед шеренгой. Из них выпрыгнул старший, подошел к оперу. Тихонько поговорили. Солдаты оглядывали этап.
   На первых санях сидели два бойца с винтовками на перевес, лицом назад. За санями, шагах в десяти, стояла толпа, штук пятьдесят худо одетых людоедов. Замыкала этот ход еще одна подвода с четырьмя бойцами.
   -Приказ, по деревням проводить по-темну, либо в обход, - говорил старший конвоя оперу, - Есть тут круговая?
   -Пашня. Снегу много, - отвечал опер, - Кто такие-то?
   -Так... - махнул старший, - С Тамбова есть, с Питера, да и так, по пути всякие. Как всегда. Поедем в деревню, сменим подводы. Твои пусть караулят. Возьми с собой одного. Давай уже, устал, замерзли!
   Старый конвой, угостившись махоркой, уехал на подводах в деревню. Опер с молодым бойцом с ними. Толпа сбилась в кучу, вокруг нее встали красноармейцы, радуясь рукавицам, которые передали по правилам прежние. Смотрели на толпу привычно, скучно. Думали о предстоящей дороге, холоде.
   -Ребятки, дайте Христа ради трубочку набить?! - выдался чуть вперед мужик из толпы, без шапки вовсе, с гниющими обледенелыми ушами и носом. - А то и хлебца хоть бы крошечку?..
   -Пошел на ..., собака тифозная, - беззлобно ответил один боец, - Мало вы нашей кровушки попили, буржуи проклятые!
   Толпа враз обреченно вздохнула клубом пара.
   -Дайте уж за палками сходить, погреемся, - не унимался обмороженный мужик.
   -Не велено. - ответил тот же боец, - Придет старшой, решит.
   -Чего уж там решать-то? Давеча вот постояли так, и все ж-таки пришлось костерок-то мастерить - двое окочурились, ямку им грели-копали.
   -Придет старший, решит, - однако разговаривался от скуки боец, - Может, сейчас прямо двинемся...
   -Куды там! По пашне коней уморите, а сквозь деревню только по-темну велено. Укрывают наш поход от людишек-то..., - мужик вздохнул, - Брось сухарик-то, милосердный.
   В толпе стали садиться на снег.
   -А ну, не ложиться! - крикнул другой красноармеец, - Замерзните, поганцы.
   -А, все одно... - отмахнулась баба в платке из мешковины.
   -Встать, падлы!
   Народ поднимался со стоном, шевеля губами беззвучные проклятья.
   Час простояли в тишине. Только стоны из кучи.
   -Егорка, дай на закруточку. - обратился боец, который говорил с мужиком, к крикливому.
   -Мало, - зло ответил тот, и, поставив винтовку к окоченевшим ногам, сунув рукавицы под локоть, достал кисет, - Одну покурим.
   -Закручивай уж пожирней...
   -Хватит.
   Задымил. За ним еще пара бойцов. Повело сладким дымком на толпу, задразнило ноздри, закружило голову. К Егору за окурком подошел тот боец. Указал на людоедов, шепнул что-то паром. Егор подумал, напялил рукавицы, взял ружье, кивнул.
   -Эй, в бараньей шапке!.. Эй! Подь сюда.
   Из толпы вышел парень, в пальто, валенках. Лицо обмотано шарфом-кашне, на голове терпимая баранья ушанка.
   -Ну что, интеллигенция, махорку не брезгуешь? - спросил говорливый, приплясывая.
   -Рабочий я, не инельгенций. - сухо ответил тот.
   -Отколь же у тебя одежа такая? - спросил Егор, - Врет он, Ваня, скрывает свою суть. Контра!
   -Точно, - поддакнул Иван.
   Парень молчал.
   -Давай шапку, на закрутку получишь, - сказал Егор.
   -Отдам за пять.
   -Точно, контра б... - скрипнул Иван, - Замашки буржуйские!
   -Так заберем, - приступил ближе Егор, - Не спорь лучше.
   Парень круто повернулся и в два прыжка влетел в середину толпы.
   Егор и Иван вскинули винтовки.
   -Три, и соли, - выкрикнул из толпы парень.
   -Ну, выйди, выйди. Поговорим... - поманил Иван.
   -Нет. Последнее слово - две, и соль, - бойко стоял парень.
   Иван посмотрел на Егора. Опустили винтовки.
   Мен произошел. Парень сверх махорки и горсти крупной соли получил еще в морду, но в обиде не был. Теперь с ним, кто при муке, за соль поделятся, и одну щепоть махры сменять на что-нибудь можно, а другую самому на два раза через трубочку неказистую выкурить для блага. Голову же он обвязал шарфом. Уши прикрыты - и хорошо. А на затылке узел шею покрывает, да концами нос. Так вот и на руки придерживающие, тепло от дыхания. Вполне, в общем, комфортно.
   Протиснулся к нему мужик обмороженный.
   -Пару деньков, паря, жить-то осталось, - начал он беседу, - Если через людей вести не хотят, помрем без подаянья. Друг дружку потреблять будем,... Может, выкурим маленькую?
   Парень отрицательно мотнул укутанной головой.
  
   К вечеру, часов через шесть, с подводами прибыл пьяный опер. Улыбаясь, взлез на сани, руки в бока, кобура открыта, оттуда рукоять маузера.
   -Ну что, контра?! Не сдохли еще, семя царское! Кормить вас еще, сволочей.
   Опер оглядел сумеречную толпу, плюнул.
   -Подходи по одному. За мукой. Костры не жечь, пожрете и в путь.
   Он пошатнулся, но удержался на ногах, слез с саней.
   -Матушкин, сукин сын, раздавай по горсти на рыло. Да по числу! - крикнул он рядом стоявшему молодому бойцу.
   Матушкин подошел к саням, разгреб сено, и со дна, вместе с мусором зачерпнул юными ладонями серую муку.
   -Подходи, боле... - осекся, - Контра! - нашелся, чем заменить Матушкин.
   -Гражданин комиссар! Испечь бы на огоньке малом?..
   -Кто там агитирует?! - повернулся на голос опер, - А? Кто народный лес хочет губить?!
   Обмороженный поспешил замолчать.
   У кого посудинка с собой в котомках была, те замешивали в ней. Многие уже все сменяли конвоям, и так, по народу. Они замешивали прямо в ладонях, снегу в аккурат, чтоб не сильно тягучее было. И ели вот так, руками, тесто грязное, на снеге чистом замешанное, студеное, пресное, но съедобное все ж таки. Остатки с пальцев окоченевших да с ладоней зубами скребли, потом языком с нёба.
   Брюхо сводило от такой пищи, изжога. Кто-то и вовсе сухую лизал, кашлял. С солью было лучше! Парень замешал в коробке из под чая, всыпал соль, пальцем колупал и, не спеша, серьезно ел.
   Обмороженный ловко всыпал сухою, не поперхнулся, и замешивал тесто уже во рту, теплой, с кровинкой слюной. Подошел с раздутыми щеками к парню, жестами просил соль.
   -Эх! - парень дернул головой, - Вот пристал ты ко мне, гнилой! Ты видел, что я за эту соль отдал? Голову я свою пожертвовал! А с тебя я что возьму - уши гнилые?!
   Мужик сделал таинственный жест и вынул из-за пазухи коробку спичек.
   Парень принял, оглядел. Молча сыпанул в ладонь церковную щепоть и продолжил трапезу.
   Мужик всыпал соль в рот, указал пальцем на коробку, и двумя пальцами постучал по губам.
   -Ха! Ушлый ты, мужик! - парень улыбнулся прореженными в пути зубами, - Хрен с тобой, дам на пару вдохов.
   Мужик удовлетворенно растянул губы, встал на колени и сел на пятки. Насторожился, и стал глотать тесто, виртуозно деля порции языком.
   Парень выскреб до блеска "кастрюлю", ссыпал туда соль, бросил спички, прикрыл крышкой, убрал за пазуху. Достал кисет и трубочку самодельную, грубую, горючую, из сосны. Всыпал махорку.
   -Огня найди, - сказал мужику.
   -Я же дал тебе, - проглотил последнюю порцию тот.
   -Нет. Ищи.
   -Давай трубку, - протянул мужик руку.
   -Не дам. Не верю.
   -Это правильно. Верю, как говорится, только зверю, собаке да ежу, а прочему погожу, - согласился мужик и разбавился в толпе. Принес тлеющую паклю.
   Махорка занялась. Благодать, рай...
   Покурив с закрытыми глазами, парень высыпал гарь в трубку мужика. Тот жадно засипел, зачмокал, вытягивая дым вместе с сажей.
   Вполне пока все удачно. Жизнь пока терпима.... Эх, терпеливые! Мужественные. Таких и нет больше. Вот так все и исчезли, как призраки растворились по сибирским пустыням, штыком пробитые. Господи...
   -Господи, что ж делается-то... - вздохнул обмороженный, высыпав легкий прах из красивой, с любовью деланной трубочки.
   -Что и всегда, русско-русская война, - печально, твердо, грамотно и непонятно сказал парень.
   Мужик внимательно посмотрел из-под мохнатых бровей.
   -Раньше не было такого! Скулили при царе, жаловались, вот Господь и наказал. Нельзя жаловаться с сытым брюхом в тепле. Эх, дураки мы.
   Мужик сокрушенно и смиренно покачал головой.
   -Всегда было так, - убежденно возразил парень, - Не с тобой, так с другими. И при Иване Мучителе, и после Никонова самодурства, при Петре великом.... Всегда, потому что нет для русского лютее и ненавистней врага, чем другой русский.
   -Эх, эх... - вздохнул на мудреные слова мужик, - Ты ж, видать, с городу. Странный...
   -Рабочий.
   -Эх, эх.
   -А ты - деревня?
   -Село. Мы при церкви.
   Парень хмыкнул.
   -Это у тебя, - он ткнул пальцем на лицо, - не болезнь?
   -Обморозил, потекло все. У нас в селе один так замерз пьяный, также гнилью пошел и помер. Знать и мне скоро к матушке...
   -Сам-то семейный?
   -По дороге семья моя растаяла, - опустил лицо на руки мужик, - Три погодки девочки да жена в платочке красном, что на свадьбу дарили...
   Луна завиднелась, круглая страшная. Выть, выть охота!
   И выли в толпе сипло, и охали, и предстал уже пред Господом кто-то, и жаловался Ему.
   Парень набил плотно свою трубку, на пол трубки, последнее, отдал мужику за ножик. Покурили.
   -Мне ж теперя ничего не нужно, - говорил мужик, почти полностью уйдя в процесс курения, - Чую смерть. Вот накуриться бы вдоволь, хлеба домашнего кусок с ладонь умять да глотком кваса запить.... Вот было бы хорошо!
   Мужик зажмурился.
   Опер прохаживался вокруг толпы, потрясая маузером, чему-то ухмылялся. Солдаты грызли сухари, курили.
   -Матушкин! - крикнул опер.
   Подбежал молодой, совсем юный Матушкин.
   -Скрути-ка мне цигарку, - приказал опер.
   Матушкин быстро достал кисет с оперовским табаком, его же папиросную бумагу, со сноровкой скрутил аккуратную цигарку, прикурил у Егора и поднес оперу.
   -Ага, - принял тот, - Ты, Матушкин, не сознательный элемент, - слова его пьяно буксовали, - Почему так наслюнявил?!
   -Да как же.... - заметался пацан, - Давайте я другую скручу с этого же табаку.
   -Да ладно. Почему ты их жалеешь? - ткнул цигаркой в толпу, - Это ж наши враги. Пойми ты, - ткнул стволом маузера ему в лоб, - Они же кровопийцы! Вот вернемся обратно, посажу я тебя Матушкин снова на десять суток под арест.
   Матушкин понуро опустил голову.
   -По двое разобрались! - напугал пацана криком опер, - Поднимай их!
   Солдаты стали тыкать штыками и пихать ногами сидящих. Семейные брали ребятишек за руку и дергали вверх.
   -По двое говорю! - орал опер и тряс рукой, - Видите пальцы? Вот - ты, а вот - сосед! - такал в пальцы стволом, - Темнота буржуйская! И так вот, друг за другом.... Сейчас пристрелю, дурачье!
   Опер бегал вдоль толпы, пинался, дважды выстрелил под ноги. Выстроил где по два, где по три, дал отмашку передним саням. Этап пошел. Детей тащили за руку волоком, кто еще при силах был.
   На месте стоянки осталось лежать трое длинных и два коротких темных пятна. Лошадь замыкающих саней, где сидели опер и два бойца, привычно прошла мимо. Опер ткнул одного красноармейца в плечо. Тот понятливо сполз с саней, перевернул винтовку прикладом вверх и вогнал трем длинным пятнам штык, в зависимости от их положения - кому в грудь, кому в спину. Короткие пятна трогать не стал, нагнал сани и бухнулся на солому.
   -Хорошо, луна, колонну с саней видать, - сказал добродушно опер, - не придется вам с боков топать. Только по деревне проводите.
   Бойцы довольно улыбнулись, спрятали ботинки глубже в солому.
   Спустя пару верст колонна вошла в деревню. Бойцы разобрались с боков.
   Кто был деревенский в этапе, все, и бабы и мужики увидав избы, завыли волками по потерянной своей жизни. Городские, их было мало, всхлипывали при виде дымивших теплом печных труб.
   Как ни старался конвой, но кто-то из местных умудрился бросить в толпу пол мешка мерзлой картошки. Опер не увидел. Солдат погрозил винтовкой в сторону дома, но промолчал.
   Пол, этих, мешка сбили с ног женщину, героически тащившую на руках свое дитя. Она упала ничком, без стона.
   Парень, который выгодно продал шапку, цепко схватил мешок и, мертвой хваткой прижал двумя руками к животу. Ближние смотрели с завистью и злостью. Кто-то сзади споткнулся об павшую женщину, выругался.
   -Дитя-то само идет, не пихните! - простонала какая-то девка, видимо знакомая той женщины,- Сиротинушка!..
   Действительно, ребенок шел сам, только слегка держась за юбку девки. Ребенок старался еще чуть-чуть пожить.
   Крут был опер, хоть и молод - 26 лет. Не постеснялся на глазах скрытых врагов революции, тайком смотрящих с состраданием из-под ворот на выявленных своих сподвижников, всадить три пули в павшую женщину, стоя браво на санях, из дареного маузера, на улице деревни, в которую прибыл по разнарядке из обл. ЧК жить и защищать советскую власть. И невеста его, вынесшая в дорогу храброму жениху покушать и выпить, первая красавица по округе, подняла гордо подбородок. Луна осветила ее прекрасный сибирский лик. Подбежала к поравнявшимся саням, дала узелок и четверть, и, сверкнув лукаво черными глазами, задорно побежала к избе.
   На крыльце бывшего дома старосты, а ныне Рев. Кома, стоял пьяный старший сменившегося конвоя и мочился на ступеньки, не глядя на мрачный проходивший мимо него, уходивший от него этап. Уходивший совсем. Уходивший в грунт. Навидался он этой контры.
   Проезжая мимо крыльца опер махнул ему и крикнул:
   -Пять на стоянке, одна..., пока одна в деревне.
   -Ясно. Шесть. Счастливо!
   Ну, конечно, ведь боевая операция. Враги лютые в количестве 44 штук. С ножами, веревками, на поселение "едут" - исправляться. Не далеко куда-то. Да и туда им и дорога, много очень, и так голодуха.
   Опер ЧК тов. Силин зашел, не застегнув штанов, в избу, и больше из нее никогда не вышел. Уснул с самокруткой, та упала на подостланный тулуп. Задымился, занялся и полыхнул Рев. Ком, вместе с кожей опера, его мясом и ливером. Сбежалась деревня, да где уж там. Соседские только еле-еле отлили, чтоб дальше не понесло. Три солдата сгорели тут. Другие спали на постах, выжили.
   Эту деревню спустя неделю расстреляли через каждого четвертого. Солдат пытали на кузне, до смерти. Вернувшегося с задания местного опера поздравили со скорой свадьбой. Несостоявшаяся теща, правда, под расстрел попала, но такое уж время. Невеста-то цела! Напились, и на этом панихида по чекисту т. Силину закончилась.
   Но, не скручена еще самокрутка.... Вышел этап из деревни, уселись бойцы на сани, бодрствуют. Опер спит, пропав с головой в тулупе.
   Хрустит толпа снегом, мычит, стонет, охает. Маты редко. Пустыня по сторонам, голодно в брюхе, холодно и сонно.
   Девка взяла сироту на руки. Молода, сила еще чуточку есть. Жалостно тоже, ведь дитя.... Хоть девка, но женское, материнское уже в груди. Русская, уже вырождающаяся бабская порода.
   Парень с картошкой рук не чует, как нет их вовсе, но нельзя отпустить! Голодно. Только прикемаришь чуток, обронишь, и тут же сопрут. Да и так-то жди постоянно, что ножик в спину сунут. Лихо!
   Скрипит снег, ноги обморожены, лица обморожены, дёсны кровянят....
   -Стой! - крикнул проснувшийся опер, - Ночевать вались! Ребята, три в круг, три на смене. Не спать на посту! Увижу - трибунал на месте! Двое на первых санях с пятью буржуями вон в тот лесок. Живо!
   Ушли сани. Вернулись. Разгорелись костерки. Три у часовых, один у смены с опером, два у 44 этапируемых.
   Шесть светил теплых малых. Одно большое равнодушное холодное в вышине. Жуть кругом.
   Опер выпивает понемногу Любашин самогон, никому не предлагает. Смена дымит цигарками, грызет сухари. Часовые спинами к кострам, лицами к контре, бдят.
   Сорок четыре у двух костров.... Довольно широкими кругами, не тепло, а так себе. Дети ближе, взрослые за ними. Стоны непрерывно, одинаково бабы и мужики. Дети изнемогли, кто-то спит, а может быть.... Дыхание их зыбкое, невидное. Эх, дети.
   На хворосте разложенном положили их, чтоб уж не так студено от притоптанного снега было. Мало их, пять. Все от десяти до двенадцати. Младше были, но нет уже. В рванье из мешковины в несколько слоев. Ножки бумагой обернуты, тряпками. Сверху лапти, лишь у одной девочки валенки. Личики исхудалые, глазки в пол лица, замученные. Губы как сухари. Кашель, у кого и с кровью. Невесомые, непонятные тут, чуждые. Молчат, обессиленные. Контра!
   Взрослые, от 17 до 60 похожи на этих несчастных малышей. Только в глазах еще отчаянье и злоба лютая. Одеты похуже детей. Фантастика, мистика, как живы то они?!
   Все внимание людей на парня с картошкой. Зоркие глаза, с отблесками костра следят за тем, как тот греет на прутике два сморщенных клубня. Богач!
   Парень по сторонам зыркает, нож наготове, мешок ледяной под задом.
   Мужик обмороженный отвязался, спит на снегу тихонько. Сам бы тоже поспал, но богатство не дает расслабиться. Отнимут, сожрут не грея, каменную, ломая слабые зубы. А станет отбирать - разорвут в куски. Нельзя расслабляться!
   Рабочий он, слесарь с Питера. Оперюги ровесник. Сослан за.... Да ни за что, так, надо было кого-то. Вот его, холостого и порешили разоблачить. Тем легче, что читать умеет. Про Карамзина в перекур рассказывал. Про историю царей. Про жизнь древнюю, кабальную. Враждебный, короче, элемент.
   До Уфы на поезде, а уж потом ножками. Куда? В ЧК еще не решили. Или забыли? Ну, как бы там ни было, главное - выжить. Ведь все одно где-то есть край земли?! Где-то остановят! Выжить. Убегать глупо. Что с ножом зимой в тайге?! А в любой деревне выдадут "кожаным", свою жизнь, да семью спасая. Надо идти. Соль есть, картошка. Муку, может, не перестанут давать. Можно, нужно выдержать. Жалко этих, но если каждому дать, толку не будет. Нет.
   -Их жалеть не надо, - донесся до парня глухой, уверенный голос из-за спины, - Они уже прощены, и вернутся с войском Божьим, воскреснут через Него....
   Чтоб увидеть говорившего, парню надо было немного отклонить туловище назад и обернуться. Палка с едой отклонилась следом, и уже увидев говорившего старозаветного седобородого старца, парень почувствовал колебание палки. Мгновенно вернул он лицо к огню.
   Детская рука стаскивала горячее склизкое кушанье. Парень пихнул ногой маленькую спину и дернул пруток к себе.
   Тельце бухнулось к костру, растопырило ручонки. Ерзая слабыми ладошками по золе, трудно приподнялось и замерло на четырех конечностях.
   От взрослых к дитю бросилась девка, уж без платка.
   -Сиротку.... - надрывно застонала она, - Не обижай сиротку!
   Дитё то, было женщины, павшей под этой самой картошкой.
   Девка присела у ребенка, обхватила и повалила обратно на хворост. Тяжело разогнулась, заслонив собой костер от парня, и невидимым лицом глядела на него. Народ притих, ждали.
   Парень сжал зубы, смотрел на черный силуэт девки, со сброшенными в сторону ветром волосами, выделяемый жутким фоном костра. Пруток с отбитой картошкой вздрагивал тревожно, нож стал продолжением руки - напряжен, недвижим до кончика лезвия.
   Мгновенье. Силуэт ссутулился, плечи опустились, и девка, заскулив страшно, отошла. Обрушилась на прежнее место и, облокотив лицо на крестьянские великие ладони, затихла вся.
   -Сказано: где богатство ваше, там будет и сердце ваше. Нам нужно побороть в себе лукавого. Иначе - АД, и скрежет зубов, - произнес старец.
   Парень вздрогнул. Так страшен был голос из-за спины. Так правдив.
   Напряжение сошло с толпы, и все обратились к собственному горю.
  
   Сиротка та, была необычайно сильной для своих 12 лет, в свете известных условий бытия. Первый раз она умирала в девять годиков от тифа. Выкарабкалась. Второй в десять от возвратного. Уцелела. Третий раз от голода в одиннадцать. Сила неземная, Волшебство светлое не отдало ее душу. Три последующих раза она умирала на этапе. И вновь Верховная воля не дала ее в костистые цепкие руки. Этот раз, седьмой за двенадцать лет, на хворосте в дикой Сибири, у костерка, после удара, колыхнувшего все ее детские слабые внутренности, уж верно ей не подняться. Остыть, мечтая встретить сразу погибшую так недавно мамочку. Обнять ее, заплакать. Мама нальет молочка, и хлебца черненького отломит. И, вдруг, подбегут сестра и братья. Все веселые, заботливые, ласковые, шумные....
   Но, незримой десницей Единственный подул теплым дыханием по векам девочки, и уши ее услышали окрик храброго опера, и затем, жалостливый голос Маши, соседки по селу:
   -Руслана? Жива?
   Распахнула, обметанные инеем, огромные на исхудалом лице, черные глаза Руслана, и нерадостно подняла на тоненькой шее голову.
   -Жива, крошечка.... Ох, - толи облегченно, толи с тяжестью произнесла Маша, - Поднимайся....
   Опер влез на сани. Конвой окружил толпу.
   -Сколько околело? - не крикнул, не сказал опухший жених.
   Толпа зашаталась. Завыла баба, без горечи - как печальную песню с хорошим концом.
   Не поднялись: гниющий мужик, седобородый, как с иконы, мудрый старик, и мальчик. Трое.
   Сам себе, ни к кому не обращаясь, красноармеец Егор пробурчал:
   -Дуры, до вечера не дожили. Уж конец скоро.
   Опер ткнул беспорядочно в толпу рукавицей несколько раз:
   -Ковыряй на кострище.
   С саней, под ноги ссыльных бросили топор и два заступа.
   Парень с картошкой, приделав мешок веревкой за спину, взялся за заступ. Еще мужики подошли. Верх сняли без топора, потом пришлось рубить грунт. Этап обшарил покойников, снял одежонку потерпимей, и с нетерпением ожидал погребения - муку дадут лишь разобравшись с "мясом".
   На этот раз штыком не проверяли.
   Парень взглянул на старца, стыдливо отвел глаза, и, на пару с мужиком сдвинул в ямку. Следом сволокли гнилого и мальчишку. Присыпали комками, снегом - все равно зверь растормошит.
   Матушкин своими неглубокими ладошками раздал муку, поели и пошли.
   Как тихо ни пробурчал Егор, но этап уж весь знал, что к вечеру конец их смертному ходу. Придут! Куда?.. Все равно, лишь бы прийти. Уж, верно что под крышу какую. Дай Бог!.. И крестом широким, истовым осеняли себя от мала до стара.
   С полудня свернули с тракта на хилую дорожку. Лесом, полем, снова лесом. Затемно увидели десять верховых, с саблями.
   Опер подошел, откозырял старшему, бережно достал из-за пазухи бумагу, что-то рассказал, притоптывая. Старший конный принял бумагу, объехал толпу, лениво рассматривая.
   -Ну что, счастливчики, - оскалился он, - дошли. Лениться будете - сдохните. Кто трудиться будет - сыт, одет, обут будет. Я - товарищ Клюкин. Это, - он показал в темноту, - поселок спец. переселенцев. Ночуй на месте, утром на работу. После, рыть землянки. Летом отстроитесь. Тут хлеб зарабатывать надо, тунеядцы! Кто убегал, сам возвращался, но прощенья не было. В куски рубил. Других по деревням народ трудовой отлавливал, и самосудом терзали. Кого зверь задирал, места тут дикие. Волки.... Лес будете валить. Норму завтра узнаете. Все.
  
  
   СЧАСТЛИВЧИКИ.
  
  
   Движение, перемещение это, неново. Жил-был высокий нескладный мальчик с круглыми глазами. Любил корабли, мечтал о доме у моря. А, чтоб нескучно было, и соседей хотел вокруг поселить.
   Пришло время, и подняты были крестьяне, с мест своих насиженных, прадедовских, и утрамбовали костьми своими широкими нестойкую почву - болото - ради фундамента дома озорного высокого человека, и его соседей. И назвался тот парадиз не Крестьянским, или, мрачнее, не Костяным, а по имени любителя лодок - Пети.
   Да и раньше, много раньше! Уже с тех давних, до-монгольских пор, когда отняли у мужика (дальше - смерда) лес для дров, для тепла, а там уж и землицу. Дальше, под московскими, и самого мужика, первый избранный правитель - Годунов - из смерда в холопы опустил. С того-то времени и можно было для блага государства таскать его за уши, по скорой надобности, и отбирать последнее. И русский русского по морде, в сундук. Отдай! К врагам побитым милостивы на удивление всему миру. "Ладно, чего там! Нам чужого не надо". Мы, коли прижмет, со своего еще одну шкуру спустим. Своего не жалко - с просвистом поперек хребтины, чтоб кожа разошлась - и поделится. Да и улыбнется еще виновато.
   Не ново.... И, НАВЕКИ?..
  
   Голодно! Зато костров разожгли вдоволь. Дров кругом не считают. На охрану один лишь пост выставили. Весь конвой исчез вслед за конными во тьме ночи. Пить будут. Матушкин на посту и остался, а мука в санях ускользила. Так бы уговорили его....
   За ночь никто не замерз. Все поднялись, огляделись. Жрать охота! По нужде, с кровью.
   -Пошли! - ухмыльнулся прискакавший всадник, - Работяги!
   Прошли версты три по дороге с камнями лошадиного навоза. Кто и за пазуху совал - кушать. На поляне остановились. Три-четыре холма. И, чудно, из холмов дымок душистый колышется.
   Поодаль изба ладная, кто понимает. Тоже с дымком. Дальше сарай. И конюшня. И.... УБОРНАЯ!!!
   Дивно.
   Из избы вышел т. Клюкин. Потянулся, и позвал рукой толпу к себе. Подошли.
   -Ну! - расползлась его рожа, - Будем работать. Слышите? - указал в сторону.
   Но ничего слышно не было. Клюкин нахмурился, повернулся на пятках, и зашел в избу. Паром дунуло из двери к толпе, но не дошло, и поехало тепло к небу.
   Конный, что привел их, спешился и побежал к ближнему снежному холму с дымком. Тут же из избы паром выплюнуло еще двух с винтовками. Понеслись и те по холмам.
   Сейчас только заметили счастливчики, что у холмов есть ходы, как в нору, куда и пропали красноармейцы.
   Через минуту из нор стали вылезать толстые, неуклюжие люди. Мужики, бабы.
   Человек с пятьдесят встали около избы, чуть в сторонке от этапа. Конно-пеший, почтительно сняв буденовку, зашел в избу. Был слышен мат.
   Вышел т. Клюкин.
   -Ну, что, Микола? - ледяно глядел хозяин.
   Из толпы толстых, сняв ободранную шапку, на шаг выступил бородатый мужик в шинели, а поверх нее в тугой жилетке от костюма, какие одевали толстые купцы на рубаху.
   -Дык, бабы дуры, товарищ председатель! - развел руки мужик, - Постирку вчерась удумали, от насекомых, мать их.... Вот, до сих пор одежда не просохла.
   Микола в доказательство хлопнул себя по сухой шинели. Бабы, в сказочной одежде, виновато опустили головы.
   Клюкин скрестил руки.
   -Что-то маловато?
   -Дык, захворали трое. О-хо-хо....
   -Наплевать, - сказал Клюкин и, в подтверждении плюнул на Миколу, - Кормите сами.
   -Ясно дело. Сами сподможем.
   -Видал новых?
   -Эка невидаль. Упитанные. Да вот, что-то одни бабы. Мужики-то не дошли чтоль, пали?
   -Тамбовских тут много. Мужиков на месте шлепнули. Так что, одни бабы их мятежные пришли. Ничего, - протянул Клюкин, - воспитаем! Место у вас есть там? Или рыть им новую?
   -Есть! Гибнет-то сколь. Место есть. Пускай доживают. Куда им ковырять камень-то? Итак вымотаются на лесу. Не больные бы только, а то...., - Микола тревожно оглядел новых.
   Клюкин провел по листку перекличку. Все сошлось - живые откликнулись, мертвые по числу. Порядок.
   -Ну, получай инструмент кто жрать хочет, и за Миколой на деляну.
   Терпимых по артелям разобрали, совсем доходяги на сучки к ребятишкам напросились. Побранились за инструмент и побрели на деляну. Осталось трое ребят малых. Руслана тут же, ежится, качается, вот упадет.
   Оглядел их т. Клюкин, сплюнул.
   -Что встали?! Иди в ямы, может что перепадет.
   Махнул рукой и пошел в уборную.
   В яме, мальчонка оставленный по дрова, дал им котелок с кипятком, заваренным чагой.
   Дети, привыкшие в прежней жизни делить избу с коровой или поросенком, все же от увиденного в пещере впали в тоску и печаль. Позже подробней остановимся на быту, более уместному веку каменному, нежели веку аэропланов, кинематографа, электричества и паровозов.
   Из тьмы и дыма к детям выполз, шатаясь, на четвереньках ребенок, состоящий из костей, обтянутых желто-синей гниющей слизью, совершенно голый, и глядя страшными глазами, стал глухо лаять.
   Руслана выронила котелок из ладошек и вскрикнула. Мальчик-костровой понимающе вздохнул и пнул ребенка-пса ногой под руку. Ребенок визгнул и поковылял обратно во тьму пещеры.
   -Жрать нету, - сказал угрюмо костровой и стал рассматривать новеньких, щуря глаза.
   Руслана, стоявшая впереди, с боязнью смотрела на него.
   Костровой сплюнул.
   -Проходите, что встали. Вон туда, за костер.
   Дети, слепо натыкаясь на неясные препятствия и слезя глазами от дыма, прошли, как былинные калики, держась друг за дружку. Сели на нары, на лапник. Затихли, лишь носами шмыгали, да глаза терли.
   Руслана подобрала озябшие ноги коленями к подбородку, обхватила руками. Глаза немного попривыкли. В пещеру вернулся костровой с охапкой веток. Сбросил у костра, что-то там поправил, крякнул для солидности, и уселся возле Русланы.
   -С откуда будете? - корчил из себя степенного мужика, - Каких краев, чьих городов?
   Руслана внимательно посмотрела на него, шмыгнула носом.
   -У тебя может, есть еще чай? - хрипло спросила она.
   -Чай! - усмехнулся мальчишка, - То гриб березовый. Эх! Горе мне с вами.
   Он хлопнул себя по коленкам, с натугой поднялся, поднял котелок и, кряхтя, вышел из пещеры.
   В углу зашевелился ребенок-пес.
   -Эй.... - тихо окликнула, сама робея, Руслана.
   Ребенок не отозвался.
   Жутко стало девочке, дрожь прошла по иззябшему тельцу. Домой хочется, в село родное!
   Вернулся костровой с котелком снега, повесил над огнем, уселся.
   Руслане спокойнее стало.
   -А этот, вон, что с ним? - спросила она шепотом.
   -Юродивый. Жалеют его бабы, прикармливают. По мне, так уж придушить его, что бы не мучался. Но, жалеют.... - как с чужих мыслей ответил мальчишка.
  
   А на деляне гам стоял, ругань, не приведи Господи! Бывалые, да старшие артелей такими старорежимными матерными скалами, булыжниками закидывали новичков - АД!
   Бегали новые, суетились, в мыле все, а работы не видать! Не легко, смутно. В голове - бардак!
   Парень, что картошку подобрал - Александр, кстати, - заводской, городской! Какой, к бесу, лесоповал?! Что орете?! Впервой все - и тайга, и Сибирь, и бревна! Но, молчит, не огрызается, все делает, все терпит. Знает Саня, что пикни только, и вышвырнут из артели, и смерть тогда верная. Ничего, одолеем, разучим, не первая волку зима - выдюжим! Топор от мерзлого ствола, как от камня отлетает, только лишь искры не бьет. Ничего, сукин сын, одолеем!
   День слетел, смеркается. Старшой сдает нарядчику работу. Собрались у костров, где сучки сжигают ребятишки, греются, ждут. Сколько-то там нынче?..
   Подошел старшой, в валенках. Глухо, ни к кому, а будто огню лишь: - Норма. Пошли до хаты.
   Тронулись. Ноги чугунные. Гуськом, чтоб целину снежную телом своим не бороть, потащились. Жрать охота, и спать - хоть и в снег прямо!
   У Сани нашего еще и мешок за спиной тянет. Золото там - картошка мороженая, соль, на пол трубочки махорки, нож, спички, и.... фотография той, с другой планеты, с улыбкой лукавой, с прищуром бесовских голубых глаз. Той, которая шептала пьяняще; которая врала; которая предала.... К черту! Выжить надо, вот что главное, вот о чем только и думать. Работать и жить. Летом легче будет, намного легче.
   Эх! Не знает Саня тайги, не знает Сибири. Летом - легче?! На повале - легче?!
   Пришли. Крупу получили, соль.
   -Коли один ты, так к общему котлу жмись, - сказал старшой артели, - Коли кому отсыпать будешь, то порознь. На нары падай, а скарб свой можешь под них устроить - тут не тронут. Если что - смерть. Один ты?
   -Один, - ответил Саня, с, как можно большим уважением к старшому.
   -Ну, ссыпай тогда крупку в артельный чугунок, оно так и сытнее вроде. Гуртом-то и батьку бить веселее! Ложка есть?
   -Нет.
   -Добудем, не беда, - и совсем тихо добавил, - Работаешь, для начала, не худо, дальше, по-как-устанешь, видно будет.
   Теплые, нужные слова. Хорошо от них Сане, спокойней.
   И, вправду, гуртом-то сытнее выходит. Ели на воздухе, прямо с костра кашу водянистую тягали - горячо, вкусно.
   Так разомлел Саня, что уж и картошку придумал выдать на общее, но придержался. А чего-то завтра будет, а? Новый еще, может не всегда крупа-то есть? Повременить надо.
   Влез в землянку, осмотрелся и улегся, мешок под голову положив, поближе к огню. И уснул вмиг. И вот, впервые за долгое время, приснился ему сон: дирижабль, а сверху на нем почему-то товарищ Клюкин и Санин заводской начальник, расстрелянный еще в девятнадцатом - за грубость. Дурацкий, в общем, сон, но четкий и яркий.
   А рядом с Саней, намучившаяся за день на деляне, лежала Маша. Накормив слабую, но любопытную Русланку, она обняла ее, поохала, и, поцеловав сиротку, заснула без сновидений.
   И Руслана, кроха, спала. Сопел ее носик. Ей был сон. И весь этот сон занял тот ребенок-пес.
   И все спали, привычно карябая задубелую шкуру, тревожа мирную трапезу вшей и клопов.
   Утро.
   Побудка.
   Стоны, вздохи.
   Последний день мироздания.
   Никто не умер. Жалобно тявкал юродивый. Привычный утренний моцион и построение.
   И.... Такого еще не видали и самые ранние, старожилы.
   Еще не все вылезли из нор, еще не появлялся нарядчик, а у крыльца, на черном жеребце, весь, словно садомазохист, затянутый в кожу - от хромовых сапог с блестящими дивными шпорами, до авиационного ужасного шлема, - со старинным гусарским палашом слева, и огромным маузером справа, встречал, как принимал парад, этот вшивый сброд сам товарищ Клюкин. Брови сдвинуты грозно, губы тонки, желваки отчетливы на выскобленных скулах. Короче, вот он, сам сатана.
   Что-то теперь будет....
   -Вытащить всех, - сухим четким выстрелом приказал товарищ Клюкин.
   Работяги бросились в норы и вынесли на руках шесть больных. Следом семенили семь малолеток, где была и Руслана, и еще двое мужиков волокли скулящего юродивого.
   -Так.... Хватит мне тут разводить.... - что разводить, в голову не пришло, и он продолжил, - Больных на сани. Повезем в лазарет.
   Это уж было чудо, чуть ли не ровное Воскресению. Невиданное! Не сатана сидел на жеребце! Напротив!
   -Малолеток не работных в детскую коммуну, - отщелкивал чудеса, как медяки, Клюкин, - Воспитывать. Трудом. И, отныне, - усмехнулся, - и присно, никого, кроме дежурных в.... общежитиях, чтобы я больше не видел. Болен - доложи старосте, тот - мне, и поедешь в лазарет.
   Вроде как слегка слабину дал в конце голос Клюкина, съехал с твердого, пошатнулся. Ну да, морозно, студено.... Показалось.
   Бабы крестились, пихали и работных к малолеткам. Маша же, наоборот, прижала Руслану к себе. Смутно сошлось у нее на сердце, неспокойно. И пихнула она Руслану к работным. И глазами так посмотрела в лицо сиротке, и объяснил все тот взгляд.
   Погрузили на сани больных, юродивого, следом выстроили тринадцать малолетних, улыбающихся и тусклых и плачущих, и тронулась колонна избавления, в сопровождении шести конвойных, прочь из ада.
   Крестили им спины бабы, чесали бороды мужики.
   Клюкин поднялся на стременах.
   -Где, б..., нарядчик?! Уводи на работу.
   Пришпорил коня и тронул вслед за больными.
   Молча шли на работу, оглядывались. Не уж-то жизнь какая-то людская налаживается? Похожая чуточку на прежнюю, еще свежую в памяти? Надежда в глазах. А в других глазах чернота, неверие. Слишком уж как-то....
   Что же случилось с железным чекистом т. Клюкиным? С чего же его осенило человеколюбием, состраданием и жалостью? С чего ж он ТАК изменился, подобно святому Павлу в пустыне?!
  
   Да сон! Ему приснился нынче сон, что он страшно и больно заболел. Потом пол ночи ходил по избе и дымил цигаркой. Ох, заразят его эти сволочи! Сон в руку, видимо. Всех их к черту!
   И у страшной ямы, утром морозным, без шума, штыками вылечили больных, воспитали малолетних.... Юродивый было, на четвереньках по снегу дернул, но настигли бойцы щенка, и, кусавшегося дубовыми дёснами за ботинки, закололи яро. Побросали в яму, присыпали снежком, как пухом, и вернулись в поселок. Отперли костровых из сарая и распустили по пещерам на дежурство. И в теплую избу! А над ямой ворон черным-черно. Орут, дерутся....
   Выпил товарищ Клюкин самогонки. Глянулся в зеркало. Вздохнул облегченно, устало. Жениться бы пора....
  
   Руслану поставили оттаскивать обрубленные ветки в кучи. Тяжко ей, слабенькой, по снегу полутораметровому, в аккурат с головой ее укрывающему, словно рыбке плавать, с дюжинными ветками. Ох, нелегко. А тут еще со всех сторон ругают страшными словами, подгоняют. Мамулечка, что же ты!..
   Маша рубит лес. Натужно машет топором, и тоже орут на нее матом. Только испарину снимает рукавом Маша, зубы сжала, не отвечает. Тук.... Тук.... Реже, реже. На половину вгрызлась, руки не поднимаются, как плети обвисли. Ух! Через немочь, через боль - тук...тук.... Пил-двухручек, видишь ли, пара всего. Остальные топорами. Без рукавиц. Без жизни. Без завтра. И только бы в землянку скорей.
  
   А землянка та представляла собой яму - 4 шага на 8, крытую бревнами, закиданными сверху лапником. По земле тоже был набросан лапник. Высота - меньше сажени. Посередке расположено первобытное кострище, над которым отверстие в крыше.
   По стенам, вдоль, нары. Вбитые, где вкопанные в землю столбики, поперек перекладины, скрепленные со столбиками затейливым прочным замком, как дедовские кондовые избы - без единого гвоздя. По перекладинам постелены плахи (разрубленные вдоль пополам крупные прямые жерди) разрубом вверх. Опять лапник. И... все. Это - постель. На ней спать, есть, болеть и умирать.
   Шириной нары: у входа на шаг, за кострищем сплошной настил. Под ними немудреная утварь. Горшки, деревянное топливо, топленый снег, и еще ямки для единоличного, собственного. Эх, крепка кулацкая косточка! Там, у кого махра, у кого мука в платочке. Встретишь и гребень девичий, и даже фотографию. Лоскутки ткани, иголки, соль, кукла деревянная, закутанная тепло в отрывыш шинельного сукна, ложки, и прочие богатство.
   Лежит все в ямках прикрытое лишь веточкой еловой, но никто не смеет тронуть. Убиты за то несколько хитрых. Это закон, это свято. Даже ребятишки уравнены в нем со всеми. Украл - смерть.
   Но детей-то мало. Все на работе в лесу. От семи лет уже пригодятся. Сучки рубят, стаскивают в кучи. Сироты, так и к бревнам приступают, норовят не по силам работать. Кормить их никто не будет напрасно.
   Ничего не постлано из тряпок на нары. Все на себя наматывают. Спать же ложась, исподнее скидают и на мороз бросают - вшей морить. Спят в верхнем, грязном. Подвое, кто и с бабой, да все одно, как с сестрой, не до этих безделиц, сил нету. Дети, что, все-таки из милосердия получают после других котелки облизать, спят на сплошном настиле, в куче, словно котята. И не встает часто кто, утром. А, нынче, Клюкин вообще закрыл этот вопрос. Теперь детей нет вовсе!
   Выносят тела дальше по дороге, в яму, и бросают так, а ночью, да нередко и днем, там замечали лис, волков и еще кого. Присыпать велено, когда степлеет, оттает камень в землю. Уж кто носил, рассказывают - жуть. Тела человеческие, в груди которых сердце билось, в голове которых чувство цвета и красоты жило, глаза которых любовью светились, то грустью тускнели, а то и злобой чернели - тела те зверьем разорваны, растасканы мослами по сторонам, пометом птичьим загажены. На душе - камень. Дожить, во что бы то ни стало, дожить до лета. Летом-то присыпать будут, и твое тело не будут терзать звери да птицы лесные. До лета, до тепла выжить, умереть по-людски.
   А клопы да вши все одно грызут. Нет мОчи. Спать - никак! Ногтями в кровь расчесанное тело гниет, зловонит, обрастает поверх одежды коростами, что без воды и штанов не снимешь. Смрадно в землянке, одно только кострище дымом перебивает. Так и то - кострище! Дыму нагонит, не продохнуть, и курить не надо. Потом сажей харкаешь пол дня.
   По землянке в пригибку - гнетет крыша. Капает с нее нередко. Снег никто не скидывает, да и теплей так. Вход заслоняет щит из жердей, богато увитый тем же лапником. Ветра нет. Ох и труда было, выдолбить полтора метра ноябрьского грунта, а уж если теперь, то невозможно вовсе. Померло народу - страсть, пока после деляны свое жилье мастерили. Столько пришло, что четыре решили рыть. А как закончили, огляделись - да двух бы хватило. Правление, конюшня, и сарай с уборной были тут прежде. Деревенских местных гоняли строить.
   Первая партия сразу вырыла ту скорбную яму по дороге. Все там дно и покрыли. Да....
   Еду варят и на кострище и снаружи. Едят по разному. Кто артельно, по три, четыре человека. Кто с семьей. Кто один.
   Что едят? Что выдает завхоз. Дают по разнарядке, по галочке за норму. Пол нормы - пол пайка. Дети не работные - на иждивении кого придется. Но и эту проблему, при нас, решил умница Клюкин. Работные на сучках, по пол пайки, если всё успели. Не успели кучи прибрать, или дерево раздеть - четверть пайки.
   Это ж представить только! Малыш, одиннадцать лет, но от голода всего семь дашь, по снегу плывет с веткой пятиметровой (два дивана, вдоль). Снег застит его глаза, забивает открытый от натуги рот. До кучи доплыл. Солома, что под ботинком на ножку для тепла намотана, промокла, соскользнул ботинок, зябнет ступня. Сам едва розовый, глазища в пол лица, щек нет. Вена на открытой мокрой шее взбухла, вот-вот лопнет.... Выдохнул, и назад, за следующей. Жить-то, жить как хочется! На мамкину пайку не вытянут. И вот, бороздят крохи деляну с ветками сосновыми, глядишь, и замерла ветка на пол пути, и сердце замерло.... Тук.... А мамка, с напарницей в два топора рубит сосну могучую, в два обхвата, да все озирается - где-то Никитка там? Нет и нет. Бросает топор, бежит к ветке, падает, ползет, пар дымом. Никита!.. Дитятко!.. Последний... мой!..
   Сосны лишь слышат, сосенки лишь помнят....
   Хрипит Саня, пот ручьем, пар от тела туманом вокруг, сдается сосна, покорен топор, одна лишь язва на сердце, на душе. Кому сказать, и не поверит, на смех подымет - при смерти, о такой чепухе! Но разные сердца у нас. И, кому насморк, а другому инфарктом разглядывается.
   Глаза бесовские с фотографии, с памяти. Дурак был, воспарил через нее в облака, да через нее же на скалы острые рухнул. Знал же, что слаба она на передок, знал, но решил, что имеет человек право на поворот, на руку протянутую, на "заново". Ведь никогда не поздно! А вот - дно, и ошибся. А, может, лишь опыта набрался? Да вот жизнь-то как вывернула, что не тот опыт был нужен! На лесосеке опыта набираться-то надо было!
   Скалы те, были бутылями мутными, мешками под глазами, щеками вздутыми, разумом разваливающимся, памятью рванной, унижениями по тяжелым утрам, лицом не бритым и болтовней неосторожной. За ту-то болтовню и получил судьбу острожную.
   Да.... Всегда у нас, в наших неудачах, в нашем крахе, виновен кто-то, но не мы. Не полностью мы. Чуть-чуть только мы....
   Вот так, от потрясения, становимся мы, либо кремнем безжизненным, очень необходимым для точной дорогой мертвой техники, либо, извините, навозом. Но и навоз, при соединении с землей, дает прекрасный урожай, хотя и лезет сорняков больше, но при правильном уходе, в сотни раз оправдываются хлопоты. Земля лишь нужна. Родная, милая, живая, любимая Земля. За которую умрешь не робея, ради которой изменишься. Ради нее, и вашего общего урожая.
  
  
   "MAGISTER DIXIT".
  
  
   Долго - не коротко, через муки, стенания, гибель, вой, голод, сухое безразличие, пришла весна.
   Саня не возмужал, а почерствел, и иссох взглядом.
   Маша построжала ликом, и горькие морщины легли от углов рта вниз, к подбородку. Красива печалью.
   Руслана помолодела на несколько килограмм, и выросла лет на десять.
   Клюкин женился на фельдшерице из ближнего села. Стал серьезен и больше не блевал по утрам с крыльца от невыносимого похмелья.
   Скорбная яма набилась, чуть даже не с горкой, из-за скованных морозом непрямых телоположений мертвецов.
   Этапов больше не было. В землянках стояла талая вода, по щиколотку, и было страшно просторно.
   В серой вшивой смертной куче Саша, вдруг, встретил образованнейшего и сильного духом сухого маленького шестидесятилетнего великана Игнатия Лукича - питерского технического библиотекаря. В вечерних беседах, царапаясь от вшей, они шепотом говорили на дурацкие (по разумению украдкой прислушивающейся Маши) темы.
   От прослушанного очередного монолога библиотекаря, вдруг выпрямлялась спина Сани, загорались глаза, ладонь теребила волосы, или комкала клочьями обросший подбородок. И забывались гниющие ноги, и та - с фотографии.
   -Вы, - Игнатий Лукич всегда и ко всем, даже к малолетним, обращался исключительно на "вы", не требуя того же к себе, - Вы, Александр, должны понять, что люди, как животный вид, всегда были поедателями себе подобных. Вы, мой дорогой, увлекаетесь историей. Это, достойная мужчин сфера. Распутывать огромный комок хитрых узелков, запутываясь в них самому так, что и шею захлестывает сотня, грозящих гибелью удавок, но упрямо продолжать, смахивая, заливающий глаза, едкий пот.
   Вам, душа моя, необходимо заглянуть глубже, много глубже. В самое начало людей.
   Игнатий Лукич вздохнул, и нервно почесал под мышкой. Саня превратился весь в слух. Сейчас он наполнится тем, над чем никогда не задумывался, не знал, да и внимания не обратил бы никогда!
   -Что есть люди изначально? Суть - нация. Как в данный момент истории русские, евреи, бушмены.... И "люди", изначально была лишь нация, не более. И, что же за нация это была? Да униженная собою же, своим же разумением, злобная к чужим успехам, духу, гордости. Завистливая, к красоте чужих! жен. К сытости ближнего, даже близкого! Впрочем, ничего и не изменилось.... Ничего, и даже более изощреннее, возвышенная трусостью, стала тяга к "успеху".
   Ах, мой друг, мне скорбно говорить это, ибо я той же национальности.
   Игнатий Лукич застывшими глазами смотрел на огонь.
   -Я стыжусь этого, - произнес он и шмыгнул носом, - Я должен.... Вернее мои далекие предки должны были быть с теми.... С другими.
   Александр, с непониманием взглянул на этого сухого, сгорбленного, вызывающего подозрение на смешение сознания, великана.
   -Милый Саша.... Уважаемый Саша, ведь какую нацию мы потеряли безвозвратно! Великую, сильную нацию! Бесстрашных бойцов, верных заветам своих предков. Принято называть их неандертальцами. Но мне это прозвище, выдуманное, из пальца дураком высосанное, очень не по душе. Древние греки назвали их гиперборейцами. Да не суть важно, как их прозвище в легендах - суть, кто они достоинством! О, друг мой, это великие.... Скажем, мужи. При раскопках находят их черепа. Есть мнение, что мозг их был меньше нашего. Что ж, возможно. Так же, как наш меньше слоновьего. Хотя, сколько извилин было в нем - неизвестно. Наш же мозг, конечно, развился. Да - развился. Но, толчком тому была банальная гадкая трусость и лень, породившие хитрость. Не охотника, но вора. У тех была стратегия охоты, у нас - хитрость засады, коварного удара ножом из-за угла.
   Говорят, речь их была примитивна, и общались они в основном жестами и эмоциональными звуками. Пусть. Но много ли они потеряли в сравнении с нами? Без слов можно объясниться в симпатии к девушке, сидя в лунную ночь у костра. Разве взгляд, положение бровей, губ, не вполне заменяют слова. Но и мы без них не обходимся! Имеющий глаза да видит. Охота? А мы и со словами не можем обойтись-таки без карты. Так что, нарисовать план, куда обходчивей тысячи устных разъяснений. Да.... Ну, а облик? Лицо? А не будут ли наши лица через тысячи лет, казаться отвратительными глупыми мордами?!
   Игнатий Лукич горько, непритворно усмехнулся. Саша ждал, ждал с нетерпением. Давай дальше, Великан!
   -В Библии переврали, - ошарашил любящего историю слесаря, никогда в серьез не воспринимавшего эту книгу, полагая, что в ней вообще ничего взрослого нет.
   -Авель не был скотоводом. Он был охотник, - уверенно говорил Игнатий Лукич, - Каин был собирателем корешков, орехов, ловил ящериц. Хитростью и обманом, гнусной петлей, прикармливая семенами, хватал птиц. Ну, равносильно, как сейчас мы, из мощного дробовика палим по рябчикам, остерегаясь встретить медведя. Авель же ходил на пещерного медведя, в разы больше и умней нынешнего, вооружившись рогатиной, жалким каменным топором и факелом.
   И дальше приврали. Не мог трусливый, завистливый к мясной пище Авеля, Каин, убить его. Тут уж решили "люди" приукрасить себя. А было-то все по-другому. Природа менялась. Холодно. И "люди" уходили к югу, туда, где корешки остались, слабые ящерицы, лягушки и птички. Гордые же родичи Авеля, достойные звания жителей Олимпа, не приклонились перед суровой природой, остались с такими же гордыми, обросшими шерстью, умными животными, на которых охотились и их предки, чьи шкуры спасали их от холода, и которых уважали за силу. Остались жить с ними, погибать от них, питаться их мясом, идти за ними, и исчезнуть в вечной мерзлоте вместе с ними! Но не жрать, подобно свинье, желуди! Вымерли. Все.
   А люди?! А люди приспособились, - библиотекарь сплюнул розовой мокротой, - А дальше известно. Людоедство, мясо же хочется. И, догадавшись, что нет проще добычи, чем такой же слабый трусливый человек, стали жрать друг друга. В прямом, потом в переносном смысле. Что бы не рисковать такой, вдруг, драгоценной жизнью, не испытывать физической боли от ран, т. е. избежать возмездия, приручили тупых доверчивых животных. Готовить им корм, пасти их, доить их, привыкать к ним, как к собственным детям, резать и есть.
   О-КАИН-ные! Ленивые, завистливые, порочные. Речь, письменность - от жажды быстрее нажиться, обмануть.... Уговорить на блуд особь другого пола. Записать налоги.
   Деньги - быстрое совершение лукавых сделок. Прогресс - от лени. Начиная с колеса и до аэроплана. Лень и злость. Повозку изобрели - и сразу ехать всем надо! И скарбом набить, который прежде без внимания выбрасывали. Паровоз - и приспичило. Командировки, на курорты.... А! Пошли отдыхать - завтра лес валить.
   Всегда он не договаривал! Бесился тихо Саша. Сам потом, разожженный, всю ночь за него додумывал. А тянуло снова к нему! Далеко не всегда соглашался Саня с этим доходившим стариком. Но спорить не хотел, хоть и подмывала молодость. Сдерживал горячку, потому как не выстоял бы в споре с этакой глыбой, пропахшей книгами. Да и чем он мог противостоять? Чутьем лишь? Прочитавши, за всю жизнь, Карамзина, да модного Горького рассказики, где утрафишь?!
   Та страшная зима была Саше физическим испытанием, учебой неверию людям и ненависти, и росточком мысли, интеллекта, поливаемого леечкой библиотекаря. Откровением, что можно собственно делать анализ узнанного, индивидуально, самостоятельно размышлять над видимым и прочитанным, игнорируя и не замечая растолковывания ораторов-болтунов, и, всегда невидимых словоблудных критиков. Светом небесным легла на проголодавшийся разум истина - те "авторитетные", напыщенные, неколебимые основы, которыми насиловали его незнакомые, приезжающие в автомобилях на завод люди, всего лишь мнения. Что кроме них, вполне закономерно, хоть и не законно, иметь собственное, через себя протащенное, себе доказанное, не всегда себе удобное - свое мнение.
   Где хорошо было его телу? В Питере. Где его предали? В Питере.
   Где стал расти его разум? В смертной тайге, у костра, без витаминов и еды. Под тяжелым лютым черным небом.
   Так, где же полезней? И, ЧТО полезней??? Путана жизнь. "О, бездна богатства и премудрости и ведения Божия! Как непостижимы судьбы Его и неисследимы пути Его!"
   О разном были их беседы. Хотя беседа заключалась, в основном, несколькими начинающими скупыми мыслями Саши, и продолжительным монологом Игнатия Лукича.
   Об огне, и его истории. Об исключительной пользе снега в природе. Об абортах. О самоубийстве, на что библиотекарь заявил, в частности: самоубийцы мы все, чего лукавить. Вот ты курил, заведомо зная, что это губит твое здоровье, а значит, приближает смерть. Значит, ты самоубийца. Ты накладываешь на себя руки, да еще и медленно. Я испортил зрение чтением книг, вследствие чего, не сегодня-завтра, не увижу падающее на меня дерево. Зрение-то я испортил по своей слабости, прихоти, так? Значит, сам виноват. Значит - самоубийца. Большинство, ну как я или ты - пассивные самоубийцы. К нам относятся и удавленники из-за баб, потери корыта с кашей, или ради секундного внимания. Но есть самоубийцы сильные. Кто понял мир. Кто распрощался с жизнью из протеста, пусть молчаливого, тем еще загадочнее, мистичнее. Из-за неприятия лжи, или соучастия в грехе. Из-за унижения. Из-за достоинства. Из-за смерти Любимого человека. Те есть храбрецы.
   Беседовали о Боге. О звездах и вселенной. О лечебном чуде лесных трав. О необходимости уборки и засевания вырубленных делян молодняком. На удовольствие Сани, беседовали на исторические темы. И не было границ радости, когда Игнатий Лукич высказывал свое мнение по истории России. Тут уж и Саня мог вставлять реплики.
   Покинул Саша артельный котел, чтобы делить еду с, уже не встававшим с нар, прятанным от Клюкина, умирающим мудрецом.
   -Нужна тебе жена, Саша, - слабо говорил великан, вдруг перешедший к Саше на "ты", - Жена сильная - подруга викинга. Как Ольга. Помнишь?
   -Да.... Княгиня Ольга.
   -Да, да. Сильная женщина.... А как ты смотришь на князя Игоря? Что ты думаешь?
   Ну, - Саня наморщил лоб, - Тяжкое было время, междоусобица, половцы....
   -Да нет же! Не тот Игорь. Почему же все сразу того вспоминают? Из-за Нестора?! Был, был первый Игорь. Сын Рюрика.
   -Да-да-да! Тот, которого деревьями пополам порвали. Точно, был.
   Игнатий Лукич печально вздохнул.
   -Мне, почему-то чудится, что вы похожи. Трудная судьба была у него. Совсем маленьким, он видел горящую ладью с телом умершего отца. Знаешь, у них так хоронили Князей. И, боялся за себя. Олег, ближний отца, сильный, и потому тщеславный и вероломный, недобро косил взгляд на наследника, только что, из болот созданной страны. Олег пощадил юнца. Сделал его знаменем, стягом будущего коварного убийства, которое давно вынашивал Олег, но которому при жизни противился Рюрик.
   Приставлены к Игорю веселые дружки. Поют его, куражатся, девок-невольниц таскают. Рано вошел порок к нему в душу, не глуп был Олег.
   На набережной Киева, дернул Олег за волосы, спрятанного в ладье Игоря: - Вот сын Рюриков!.. И, резали князей обманутых на глазах юного хмельного Игоря, кровью варяжской заливая вокруг бревна.
   Так взял Олег Киев. Больше Игорь не нужен - пей, гуляй, забывай свое наследство. Гремел завоеваниями Олег, прирастала его мечом страна. А, об Игоре ни слова на торжищах, как и нет наследника вовсе. У того и дружки, и бабы, и брашно рекой....
   Уже Империю искусал заносчивый богатырь Олег, а Игорь в забытьи, и договора даже не видят его присутствия. И женил-то его Олег сам. Откуда взялась Ольга - темная история. Но, на славу всем женщинам и нашей Родине явилась она на Божий Свет. Таких-то и нет уже боле....
   Трудно, враз подняться из порока многолетнего, и Игорь продолжал бесовскую пляску. Велико терпение княгини!
   Умер, умер притеснитель Олег! Гуляй дружки, потерпи голубка Ольга.
   Посмотрели на этот бардак угрюмые древляне, да и решили не платить больше дани. Но, на счастье, был рядом с Ольгой Свенельд. Да и Игорь уважал этого варяга. Вышли с дружиной не малой: Игорь - князем, Свенельд - воеводой. Побили, изрубили в куски лесных храбрецов, пожгли деревни, изнасилили жен, и смирили Искоростень. Первое дело, уже бородатого давно, Игоря.... Первая варяжская гордость. Но слаб, приученный с малолетства до греха и пиршеств, Игорь. Но велико терпение и ум Княгини.
   Под старость дурь заиграла в голове Князя. Сравняться с Олегом вздумал Игорь. Империя! Вот, что вознесет его к славе. Садись братья в ладьи, и ходу до Царьграда! И вы, печенеги чумазые, айда с нами.
   Глава государства, по природе своей принадлежит к хитрым, циничным, изворотливым жестоким подлецам. Будь то вождь, президент, царь или хан. Если нет - он глупая кукла, управляемая одним, или несколькими кукловодами с вышеперечисленными же качествами. Князь Игорь - трагическая, испорченная с юности, слабая кукла.
   Дошла рать до Воспора. Пограбила, пожгла, поиздевалась люто. Подошел, наконец, заступник - Феофан Протовестиарий, и пожог "огнем греческим" многие суда Игоревы. Да и на суше рубили яро россов, греки конные. Ушел с позором Игорь восвояси. Но, томило, жгло ретивое варяга! Вновь двинул он на Империю.
   Надоело грекам обращать войска на этих варваров, отрывая от решения более серьезных задач. Посольство на встречу выслали. Встретились, сговорились, дали золота, и ушел Игорь домой, не победителем, а накормленным вымогателем. Лишь сам себе, внушив величие, приутих смутный наследник Рюриков. Ну, а дальше.... - старик вздохнул тяжело, с просвистом, - Печаль унылая, проклятье Олегово - хмельное. Сколько оно губит умов смелых, хватких. Сколько зла приносит веселье бесовское.
   Да, это Саша понимал. Это было в его скорбной жизни. Это и сейчас бы продолжалось, если бы....
   -И, по этому, да еще по дурным подковыркам пьяных дружков, его и наказали угрюмые серьезные древляне. А потом была Ольга!..
   Жениться тебе надо, Саша. Шатко тебе одному, звезда нужна путеводная верная. Та, что Родиной твоей станет. Своим словом увеличит тебя вдвое в лихом споре. Укрепит гордость, когда руки ослабеют. Та, которая, не смотря на житейские размолвки, вашим детям будет говорить о тебе только уважительно. Ведь любовь, Саша - вспышка в темной ночи при горячих объятьях. Уважение же - свет постоянный, едва прерываемый морганием века. При истинном уважении, невозможна даже мысленная измена. Во всех планах, фантазиях, грезах, только родной человек.
   Ольга была такая. Да Игорь уже был неизлечимо болен.
   Вон, посмотри. Вон, та девушка. Я пожил, я кое-что смыслю в надписях тайных во взгляде. И девочка с ней, совсем кроха измотана, а храбрая. Помогай им, ты сильный. Уважай ее. Есть за что. Сама кое-как на ногах стоит, а дитё неродное вытягивает. Оглядись, ведь сейчас и нет таких-то... настоящих... баб. Лихо через край испила, а все ж карамелью помани - не тронется, если не уважает. Я-то пожил, я-то знаю. Была и у меня Родина, да вот дети у нас не получались живые. Ну да, судя по всему, к лучшему это.
   Затих слабый Игнатий Лукич. Зыбкое дыхание его, с тоненьким свистом, тревожно-редко слышалось Сане....
  
  
   МАША.
  
  
   Маша.... Коли бы спросили у нее: "Ну, скажи, что ты за человек?". Ответила бы, не раздумывая: - Обычный человек. Как все.
   И солгала бы. Нет! Сейчас милосердие, строгость к чистоте нрава, поведения, не в обычае у людей. Не как все она. Выше, чище, достойнее многих и многих людей. Девушек. Женщин. Старух!
   Да и время выпало на ее жизнь лихое, кровавое.
   Родом красавица из села Кобыленки, что в буйной Тамбовской губернии.
   Жили - не тужили. Отец, мать, брат, невестка и Машка. Трудились, хлебушек растили, за скотом гомонились, да вот пришла война страшная на землю русскую. Немец, идол рогатый, навалился, и батька с братом выпили, да и пошли врага воевать. На двух баб да на девку все хозяйство легло. Наломали тогда спинушку, настрадались на страде знойной, наработались на рабской поденщине, тужились на стуже, дрова готовя, и, сыты были, и в достатке. Не расшаталось хозяйство, не обветшал двор, мужиков дожидаясь. И пришли брат и батька. Только батя, на деревянной ноге, пораньше на пол года. По прежнему спокойный, деловой. А брат в марте - как раз на посев.
   Выпили. Брат по селу чего-то прослышал, да и прибил жену свою топором наискось. Схватил хлеба в мешок, натянул шапку, и сгинул, как в воду канул.
   Было две с половиной работницы, стало ровно две, да батька на подхвате. Отсеялись с горем пополам. Батя с мужиками, которые через одного вернулись с окопов, посидели, покурили, обсудачили Революцию, и решили к арендателю идти.
   Вернулся батяня, перекрестился на икону, и молвил, усы поглаживая:
   -Мы ему говорим - тебя не тронем, а за то платить прекращаем. Согласился!
   Урожай прибрали. Повадился к Маше Николка сосед. Ну что ж, не пьющий, не гулящий, тихий, вежливый, на фронте не контужен. Чем не муж!
   На покров решили свадьбу делать. Уехал Николка в Рязань за причудами да подарками всякими, да и запропал что-то.... Уж волновались, отец его поехал во след. Вернулся один, потухший. Нет нигде. Ни в Рязани, ни в Тамбове. Пил бы, так уж понятно, а то.... Развел руками намеченный свекор.
   Заскучала Мария. Что ж такое, в самом деле?! Ведь не каждый день замуж собираешься! Эх, Николка. А как просил выйти ночкой погулять, все ему не терпелось. Отказывала, соблюдала себя, а самой-то уж как хотелось того - чудесного, незнаемого, столько слышимого, тайного, сладкого.... Гасила огонек грешный, ждала свадьбы. А он! Что ж это такое, в самом деле, Матушка-Богородица?! И девки-бесовки хихикают, мол, убег паренек из-под венца. Тьфу, оказия. Все не по-людски.
   Покров прошел. Грустно было в доме. Путано и неуютно. Вообще, Маша чувствовала себя по-идиотски, глупо как-то. Ну, вот, исчез, пропал, а она уж и о жизни будущей лет на пять дальше обмечтала все подробно. И о трех детишках их будущих - двух мальчиках, и крошечной, похожей на нее, как две капли воды, девочке. Как у Катерины, из двора напротив, красатулечка Русланка.
   Господи, семнадцать лет, свадьба, мечты, а жених, один из немногих достойных ее по селу, видите ли, пропал куда-то! Эх...
   Но не долго суждено было кручиниться Машутке. Громом грянуло с Рязани. Всегда с Рязани! С монгольских пор беда через нее подкрадывалась, но тут.... Такое не виданное чудо, что бабы не вылезали из церкви, а мужики цыкали на них дома, а меж собой, затягиваясь ядреным самосадом, пожимали плечами, и недоуменно улыбались дивному листку измятому, и еще, в тысячный раз, приказывали перечитать по медленнее дьякова сына. Нелепо казалось написанное. В чем же подвох? Штык в землю - не ново. Но вся, пойми кто в силах, вся земля крестьянам! Диво!.. А, каким крестьянам-то, читай вкрадчиво!.. Да всем, дядя, просто вот писано - крестьянам, и все.... А, земля, где?.. Да почем я-то знаю, земля и все!.. Ну, заем, наверняка, под откуп, да?.. Чего же вы, ироды, прицепились ко мне-то! Вся земля крестьянам. Точка. Бери сколь хошь. Паши сколь можь. Хоть с изнанки! У меня из-за вас глаза сумерками видеть стали!
   Швырял дьяченков сын Листок Счастья на прихваченную морозом грязь, и убегал, плюясь по сторонам. Листок поднимали, грозили во след парню кулаками, и закуривали по новой. Подпитые уже дрались, не поделив промеж собой сто ( ! ) десятин, их, теперь, земли.
   Девушки, в цветастых, задорных, бойких платках, тоже чавой-то там в кружке умничали. Да, больше смеялись и поталкивали друг дружку плечами.
   Парни же, возле мужиков, лица строгие корчили, покашливая от самосада.
   А, все ж возбуждение было - как на Рождество. Из труб, кстати, без необходимости, дым со всех домов вали жирно - коль земля, так и лес на ней, тоже НАШ весь!
   Поутихлось. Отправили мужики гонца к арендателю, за разъяснениями. Запропал. Следом второго. Нет назад.
   Арендатель, вдруг, сам прибыл. С двадцатью казаками. Растолковал.... И выплатили аренду, потускневшие мужики. Горькую выпили.
   Попритихло село. Жизнь по-прежнему, по-спокойному, по-дедовски.
   Но, разорвало покой, в январе, копытами лошадей. Въехал в село, на серой кобыле.... Николка пропащий! За ним еще ребята, человек десять с винтовками.
   Осадил Николка кобылу у церкви, разослал народ собирать, а сам, как статуя застыл. Только кобылка перетаптывалась, живая, великий момент понимать не желая.
   Дивились люди, во всаднике, с кобурой, на ремне через полушубок, признавая горе-жениха.
   -Чего такое?.. Где ты, сучий потрох, болтался?! - подступая к нему, зарычал несостоявшийся Машуткин свекор.
   Два бойца, спешившись, ухватили его под руки. В толпе взвизгнула баба. Загудело.
   -Тихо! - гаркнул Николка.
   Изумилось село. Затихли.
   -Тихо, батя, - спокойно сказал он, парящему из-под распахнутого тулупа, отцу, - Поясню сейчас. Това... - крикнул было опять, да голос непривыкший сорвался в писк.
   Николка покряхтел, прочистил горло. Смутился. В народе хихикнула Маша. Он заметил, лицо загорелось красным.
   -Товарищи! - на этот раз вышло, да еще и с хрипотцой солидной, - Дело великое.... Революция у нас.... В России всей, вся власть перешла в руки рабочих и крестьян! Ура!
   Но ни о каком "ура" и речи не было. Все смотрели на Николку, силясь определить, какой же он головной немочью захворал. Маша с подругами прыснули сдавленным слышным смешком. Великий момент окончательно был уничтожен, когда батя, вскинув кулаки, подался на всадника:
   -Ах ты, ... .......! Паскудник! Нажрался?! Запил?! Я те сейчас дам!..
   Бойцы поднавалились на него, и упали все вместе в снег.
   Народ, уже не таясь, захохотал. Потеха!
  
   Вечером отец Маши пошел к "свекру", куда подались и прочие мужики, для беседы с Николкой.
   Вернулся за полночь. Покряхтел, и сказал иконе:
   -Завтра посмотрим. Коли не трепло, сгонит хозяина. Подивимся. Время-то чудное, всяко может быть....
   Нехорошо у Маши на душе. Уж легла, а чутко прислушивалась к шорохам за окошком. Придет же все-таки? Уговаривать будет погулять?..
   Нет. Не пришел Николка. С другой теперь девкой хороводит. Околдовала она его, приворожила, очаровала. Ту стерву гулящую, Революцией кличут. У-у, ведьма!
   Что ж греха таить, девушка эта привлекательна, особенно для молодых людей. Манящая своим огнем, буйством страстей, простотой решений, и, губительна в завершении романа, как и все пламенные девушки вообще.
   И пошло, пошло.... Такой переполох, такой бардак начался, не приведи Господи!
   Согнал Николка арендателя, да тот и сам уже при сборах был. Подарил Николка мерзлую землю селу, и умчался совершать великие дела.
   Село запило, как не пило никогда, со времен удельных княжеств. Тратили трудовое, ибо теперь уж все при земле большой - не скупись, кум! Возбуждение такое, что, кажется луна, зыбью колыхающаяся в хмельных глазах, вдруг рванет бомбой, и флагом красным обернется. А кому и "четвертью", утром сиплым.
   И покатились месяцы!
   ... Становись...
   ... По коням, соколики!..
   ... Ты что ж, гаденыш?! Куда курицу потащил...
   ... Момент сейчас сложился сложный...
   ... Через каждого пятого расстреляю, контра!..
   ... А я ему говорю, не лапай, не лихая...
   ... Есть ли, бабуля, красные в селе?..
   ... По столу как шибанет кулачищем, самовар-то и грохнулся...
   ... Не дам! Мое!..
   ... Такой тяжелый стал, живой-то легче был, когда случалось пьяного домой тащить...
   ... Снега поели и ходу...
   ... Я в карты ему деревню ту проиграл, а он, сука, все на сапоги мои тычет...
   ... Шма исроэль!..
   ... Продотряд, слышь-ко...
   ... Рядом уже, заступник...
   ... Давай, в мобилизацию!..
   ... Даешь урожай!..
   ... Господи Иисусе...
   ... Изнасилили ее, горемычную, трижды, пока с Тамбова лесами добиралась. Теперь уж наверняка понесет...
   ... Мы за вас кровь пролетарскую проливаем, а вы хлеба не даете! Разверни-ка Гриша "Максимку"...
   ... Сколь табаку возьмешь, за вон ту, в косынке?..
   ... В избу зашли, а там, кто-где мертвяки, и дух смрадный. А на столе куски коры березовой...
   ... Сына, сына, жив ли?..
   ... Портки, слышь-ко, у него кумачовые, на лысине бескозырка матросская, а на ремне - шпага!..
  
   А потом забурлила Тамбовщина. К красным ненависть лютая. Мужики на коня, в лапти. С шашками, пиками, винтовками, ножами, топорами, косами переделанными, дубинами, кистенями, с луками и стрелами, в леса подались. К атаману Герасиму Павловичу Антонову.
   Бойко шумели партизаны. Резали чекистов, комиссаров, курсантов.... Грозны братья Матюхины. Беспощаден атаман Васька-карась.
   Терпеть это бесконечно, было невозможно. И пришел давить, жать бронепоездами, рубить, топтать партизан, славный маневрами, блестящий барин, победитель Колчака, двадцативосьмилетний Миша Тухачевский.
   У него бронеавтомобили, пехотные и кавалерийские дивизии. С ним кавбригада лихого разбойника, каторжника, продавшего в Одесском оперном театре во время оперы "Кармэн" свои кандалы за 10000 рублей, заики-атлета Котовского. Здесь же будущий венценосный маршал советско-германской войны, молодой, исполнительный, жесткий командир эскадрона Жуков, за прорубленные головы и разбитые ключицы мужиков награжденный орденом красного знамени.
   Отчаянно бились антоновцы. Налет, рубка, отход. Нечеловеческие пытки пленных.
   Не мягок и Тухачевский. Жег села, брал заложников, и бил, резал железной стратегией, правильным маневром, деревенское ополчение.
   Разбили антоновцев на реке Вороне. Изрешетили, выпрыгнувшего из окна, самого Герасима Павловича. Оставшиеся отряды, без единого управления, шлялись по лесам - однако, кусаясь.
   И вот, на беду Маше и всем жителям села Кобыленка, здорово прореженного карательными мероприятиями Миши, встал с отрядом авантюрист, атлет в красных штанах и желтой куртке, каждое утро завтракавший глазуньей в двадцать пять яиц, Гриша Котовский.
   Выдавал он себя за атамана Фролова, а отряд - за вольницу.
   Дело-то в том, что при посредничестве предателя Эктова, была организована сходка в этом селе, с отрядом кузнеца Матюхина.
   Тот доверился Эктову и "Фролову", и началось братание, и пир на все село.
   В апофеозе этого представления, Котовский в упор застрелил Матюхина, но и сам был ранен в грудь и, в так необходимую для рубаки, правую руку. По селу кончили пьяных матюхинцев.
   Позже, все село, кто жив еще, отправили в концентрационный лагерь, как подозрительных элементов.
   Концлагерь...
   Да, не ошибка, не фигура речи. Двадцать первый год. Когда Адольфа, как нашкодившего хулигана, смело вышибали из нацистской партии, и он, струсив, подавал в отставку с поста председателя, а грозных штурмовиков хватало лишь на пьяную драку в уютной пивной, на русской земле уже были КОНЦЛАГЕРЯ.
   Что натерпелась Маша на земляном пятаке, огороженном колючей проволокой и стрелками, не дай Бог нам изведать на себе. Год-то какой! Мор на Поволжье. А в концлагере?!
   Но выдюжила. Все-таки. Вопреки. Да и стрелки подпускали сердобольных старух с узелками - подать Христа ради.
   Всегда лишь старые у нас истинно благодетельны. Видимо, жизнь нас треплет не зря, а с дальним промыслом. Видимо, люди-то мы, лишь, когда дети и старики. А посередке.... Глупые школьники, забывшие вчерашний урок Детства, и через зубрежку, розги, стояния в углу, усвоившие его лишь под занавес.
  
   -Ну не держать же их тут до полной гибели....
   -А почему нет?
   -Да, как-то....
   -Ну а куда их?!
   -Гм. Прибить бы их следовало в самом селе, и вся недолга!
   -Конечно.
   -Что - "конечно"?! Теперь как-то и не с руки.... А, гони-ка их в Сибирь!
   -Слушаюсь!
  
   Ну а дальше, дальше, вроде как уже и описывалось.
  
  
   КАРЬЕРА.
  
  
   Умер Игнатий Лукич. Тихо, пристойно. Перед смертью велел достать из своей личной ямки маленький отсыревший томик Пушкина, с драмами, и подарил Саше.
   Привык Саня к смерти вокруг, и не считал ее приход злом, а, лишь, долгожданным приобретением для уставшего человека. Только досадно было, что не успел о многом еще поговорить со стариком, многого услышать, обдумать.
   Предъявили тело т. Клюкину. За время болезни, Саня договорился, не бескорыстно, со старостой, не объявлять о больном.
   Зацепили подмышки Игнатия Лукича петлей, и сволокли лошадью по талому снегу к яме.
   Саша уже был старшой в артели. Да артель та была из пяти скелетов. Он, Маша, Федор с Катей, и Лена - сучкоруб. Всего ж людей - 13 голов. Две артели, старуха, Руслана и староста. Ну, еще красноармейцы, т. Клюкин и лошади.
   Не читал т. Клюкин "Мертвых душ", но в бумагах они значились, и назначенный нетрудовой детский паек, ловко получался и продавался. Жить-то как-то надо! Да и жена-красавица.... И у нарядчика трое детишек.
   Хмурил т. Клюкин брови, разглядывая свои "животы" на деляне. Мало выработки. И этапов новых нет. Черт! Выработку ту требуют, скоро лес считать прибудут. Хоть запои их до-смерти, а все равно рожи свои будут недовольно корчить, цыкать языками. Ну что ж, староста и нарядчик, конечно, ответят сполна, но и ему пропесочка обеспечена. Нарядчика и старосту надо самому шлепнуть, иначе может всплыть приписанный овес. Да....
   На следующее утро расстрелял т. Клюкин преступную банду, послал бойца за чекистом и новым нарядчиком в центр. Старостой пальцем назначил Сашу.
   -Зайди-ка ко мне, - приказал он.
   Саша зашел в избу. Впервые он тут был, и, тепло печное, без угара дыма, и пол нормальный, и занавески на окнах, так его закружили, что чуть не упал на пороге.
   На грубом, свежеотскобленном столе, возле самовара лежала газета, а на ней добрая горсть махорки. Саша не мог оторвать от нее взгляд.
   -Закуривай.
   Голос Клюкина был стальной, командирский, репетированный.
   Саша робко сделал шаг в мокрых валенках к столу. Оторвал газету, скрутил цигарку, толщиной в большой палец, и длиной в кисть.
   Клюкин брезгливо фыркнул, когда Саня слюнявил шов, просыпая от возбуждения табачинки на пол, мокрый от валенок. Когда, наконец, цигарка была готова, Саня вопросительно посмотрел на т. Клюкина. Тот кивнул на печку. Саша присел, прикурил. Голова пошла кругом, сами закрылись глаза, дым разошелся по истосковавшемуся нутру. Захотелось привалиться к стенке у печки, разуться, вытянуть бедовые гниющие ноги, и курить, и курить.... Подавив в себе этот, грозящий бедою соблазн, Саня тяжело поднялся с корточек, и, не зная куда встать и как себя вести, сгорбился больше обычного, и виновато затягивался, роняя пепел к ногам.
   Клюкин смотрел на него хмуро, свинцово. Налил себе кипятка, (он сидел у стола, развалив прямые ноги широко в стороны) подлил заварки из котелка, и, дуя на небесный, забытый напрочь Сашей напиток, швыркал прихлебывая.
   -Так. Ну, кто ты есть? - наконец спросил т. Клюкин.
   Саша, превозмогая робость, затушил пальцами половину самокрутки и сунул окурок в карман.
   -Старшой артели...
   -Нет, - перебил т. Клюкин, - До того, как был выявлен...
   -А, - понял Саня, - Так это... слесарем на Путиловском в Питере.
   -Кузнец, что ли?
   -Да нет. По конструкциям. Болты, гайки, кувалда...
   -Угу, - буркнул т. Клюкин и, почему-то вздохнул, - Тут вот я сговор бандитский выявил. Староста с нарядчиком делали приписки и получали овес, на уже покойников, а выработка-то меньше. Хотели оказать сопротивление, но я их того, опередил. Ясно?
   Клюкин посмотрел в глаза. Саньке ясно. Санька кивнул.
   -Вот. Подвезут скоро нового нарядчика. Сознательного, я надеюсь, - отпил чаю, стал скручивать "козью ножку".
   Саша опустил голову и стал ковырять когти. Клюкин прикурил от спички, глубоко затянулся, с шумом выпустил дым. Саня потянул-потянул в себя носом.
   -А ты не будешь сговариваться? - резко подобрал ноги, грозно-четко спросил Клюкин.
   Саша вздрогнул, пошатнулся.
   -Что вы!.. Не-ет!..
   Саша замотал головой на неподвижной шее, и испуганно выпучил глаза.
   -Нет у меня веры к вам, - вмиг опять расслабившись, потянул т. Клюкин, - Контра кругом, враги. Суки. Вот ты, как там тебя?..
   -Зу... Зубов.
   -Вот ты, Зузубов, что там у себя на заводе натворил?
   Саша закашлялся.
   -Обернись к печке! - заорал т. Клюкин.
   Саша отвернулся, прокашлялся, сглотнул мокроту.
   -Ну?
   -Да я... - Саша повернулся и пожал плечами.
   Клюкин прищурился в, широко распахнутые, покрасневшие от кашля, кристально-честные, но, конечно же, лживые глаза Сани.
   -Н-да, - сокрушенно протянул он, - Даже тут всё изворачиваетесь, хитрите...
   Он обидчиво надулся и швырнул окурок к печке, чуть мимо Саши. Как же хочется поднять!..
   -Как змии поганые, как... вороны! - расходился Клюкин, - Мы за народ кровь проливали! За вас, работяг...
   Он вскочил, сделал большой шаг, и ударил Сашу прямой в губы.
   Саня хлопнулся спиной об стенку и рухнул на левую сторону.
   -Встать, контра! - заорал Клюкин.
   Ну, тут уж - дудки! Только поднимись, подразни! Он же стёбнутый на весь свой авиашлем! Рот налился кровью. Саша покатал языком выбитый последний передний зуб. Замер.
   Клюкин навис глыбой черной. Вот ведь как. То, староста, а, через миг, покойник. Чудно...
   Клюкин развернулся, отошел и уселся снова к столу.
   -Вставай, - спокойно сказал он.
   Саша молча, долго вставал. Теперь он оказался у двери. В голове переплескивалась тупая боль. Проглотил кровь вместе с зубом, опустил голову, мял в руках шапку.
   -Итак. За что тебя выслали?
   Саша вновь сглотнул.
   -Очернение прогрессивного татарского пролетариата рассказами о монголо-татарском нашествии.... Преклонение перед царским подхалимом, ныне покойным, Карамзиным.... Да еще там, матросы в Кронштадте бузовали.... Фабрики тоже....
   -Вот! - Клюкин поднял палец, - Тяжелые преступления, и, как гуманно отнеслась к тебе Революционная Власть. Даже слишком, - он зевнул, - Теперь по делу. Что входит в обязанности старосты, ты знаешь?
   -В общих чертах..., - прошепелявил Саша.
   -В общих чертах? Короче, так. Ты отвечаешь за санитарное состояние в ... общежитиях. О больных немедленно докладывать лично мне. Обо всех подстрекательствах к саботажу, антиреволюционных высказываниях и тайных мыслях(?!), не откладывая ни на секунду оповещать меня. Пресекать упаднические настроения, подымать энтузиазм, способствующий трудовому исправлению. Доглядывать, чтоб овес друг у друга не отнимали. Чтоб не было драк на бытовой почве, особенно у баб. И никаких пошлых занавесочек у семейных! Да, вот еще что! Весна, скоро в лесу всякая снедь начнет появляться. Никаких единоличных самовольных шатаний в свободное время. Только с моего личного согласия, и под твою полную ответственность. Еще.... Сколько у тебя мужиков более-менее?
   Саша счел про себя.
   -Пять со мной.
   -Ты освобождаешься от работ по профилю.... Пока что. Значит, четыре. Возьмешь две лопаты и два топора. С красноармейцем пройдете до... кладбища, и засыпьте.... А то уж смердеть начинает, так и до чумы не далеко.
   Клюкин передернул плечами. Налил еще чаю, по ходу вспоминая, какие еще обязанности обязан обязательно неукоснительно выполнять староста.
   -Так. Далее. Дрова для управляющего состава. Починка их одежды. Назначь толковую девку для этого, чтоб в свободное время убирала здесь, и у бойцов. Без бабы им, сам понимаешь, одиноко. За то ей награда будет. Там есть одна, я присмотрел, с ребенком все возится...
   Саша замер. Это, конечно, была Маша, так как ребенок остался один - Руслана.
   -У ней это... - промычал Саша, - Сифилис у ней женский. Внутренний.
   т. Клюкин отставил кружку.
   -Точно?
   -Ага. Потому никто с ней и не милуется.
   -Н-да.... А, бабенка, видная такая снаружи.... Фу, дрянь! - Клюкин сплюнул на пол и потянулся к газете, но остановил руку.
   -А ты, случаем, не того, не заразный?
   -Я, нет! - простодушно улыбнулся Саша.
   Клюкин одним пальцем подтянул к себе газету с табаком, оторвал клок, с другой стороны от Сашиного отрыва. Скрутил.
   -Эх! Нахватаешься тут с вами заразы всякой! Ладно, пусть та ведьма, которая этим занималась, пусть продолжает. А эту, значит, надо того... на лечение.
   Больно отозвалось в голове. Знает Саня то лечение. Сейчас только получил задание, тот лазарет закапывать. Ух, звереныш!
   -Работает она за двоих. Бой-баба! Выработку, с лишком, выдает. Не выгодно бы ее того... лечить. Да и старуха взялась ее летом травами врачевать. Не надо бы ее того....
   -Ладно, подумаю. А, вдруг, она всех позаражает?!
   -Она, того... только, когда ее....
   -Подумаю. Так, дальше. Этот ребенок, как, работает? Не зря ест?
   -На сучках, проворная. Сгодится.
   -А ей сколько годков? - блеснули похотью черные глаза.
   Пытка несносная. Сатана! Дьявол! Ниспошли Господи смекалку, оборонить невинное дитя Твое.... Миг только в распоряжении мозга, потревоженного ударом. Миг, и, или мучительная пытка ребенку, или жизни еще немножко.... Боже, дай! Дай!..
   Сказать - больна. Яма.
   Сказать - мала. Но, где ж у этого беса проходит черта зрелости?!
   Миг!
   Кто она ему? Зачем ему о ней беспокоиться? Свою шкуру беречь надо. Разум велит - брось ее в эти лапы, да и улыбнись еще понимающе, и будешь терпим, для этого всемогущего человека. Будешь жив, а потом что-то изменится.... Ведь она все равно не жилец. Ведь она слаба....
   Сердце.... Ах, наше сердце. Сердце стонет - не выдавай! Эти глазки, эти крохотные слабые ножки в валеночках, забитых снегом. Сердце рвет - весь в крови облился.
   Миг....
   Это, старик - библиотекарь, все ему указывал на эту Машу, и эту Руслану. Влепил их в его голову. Ну, спасибо дед, удружил! Что ж теперь делать? Ты-то мертв, спокоен, а мне что делать?! Двух уже девочек изнасилил, замучил до смерти, этот Клюкин. Долго крики из избы не давали уснуть в землянках. Даже тела, по-ночи, сам на санях отвозил. Стыдился, сука, своих отклонений!
   Миг.... Что говорить?.. Что мне говорить, Боже?!
   -А хрен ее знает, - развел руками, - Дурная она какая-то, нервная. Говорили, уже ныне почившие, что батьку она своего зарезала. Да и тут уже, если кто обидит, враз в глаза лезет когтями. Работает бравенько, но спуску не дает - сей час волчонком оскалится, жутко.
   Пугайся, зверь!..
   Клюкин захохотал.
   -Девку испугались! Малютку?!
   -Так, малютка малюткой, а лютость в ней, как в паровозе. Тут один, в запарке, ухватил ее за плечо, а та вывернулась, цапнула зубами за руку, и когтями все лицо распахала. Завыл он, а в землянке, баба его названная, еще ему добавила, мол - что ты хотел от нее, распутник! Чуть, было, семья не порушилась.... Да и укус, потом, долго у того гнил....
   Помолчал т. Клюкин, не снимая улыбки.
   -Где ж вас откопали таких, е...тых?! - мотнул он головой, - Уж и впрямь, надо очищать от таких нашу Республику!
   И, вздохнул. Как будто это ему сейчас вставать из-за стола, покинув чай, брать лопату, и идти в огромную загаженную стайку, и убирать, скрести всю грязь, чтоб отряхнулась, прояснилась хрустальная Республика.
   -Так, ну что еще.... За инструмент отвечаешь головой. Чтоб ничего не пропало. Пока нарядчика нет, сарай отпирать буду я. Эх, хлопоты...
   Товарищ Клюкин поднялся, зевнул - дело-то было утреннее - и указал глазами Саше на дверь.
   Саша нахлобучил шапку и вышел. У крыльца стояла готовая к исправительной работе банда контрреволюционеров. Весеннее солнышко грело их бесконечные одежи, тела вспрели, и, вши еще яростней терзали их. Люди непрерывно чесались, и глаза их были полны ненавистью ко всему самостоятельно передвигающемуся.
   Саша сошел с крыльца, резко воткнул кисть за пазуху и умело разогнал кровососущих тварей под подмышкой. Прижмурился, но не от снега - тот был уже притушенный весной, а от наслаждения процессом. При т. Клюкине не решался этого делать. Сейчас же под ноготь еще и пленный попался!
   -Это... - Саша оглядел подчиненную ему рать, задержал взгляд на Руслане, - Мужики сейчас получают две лопаты и два топора. Идем закапывать могилу. Ты, старуха, на приборку, и, как закончишь, в землянке приберешь. Бабы, на деляну.
   -Эй, товарищ красноармеец, - окликнул Саша не далеко сморкавшегося пальцем бойца, - Я новый староста. Командир сказал сопроводить нас до ямы.
   Боец кивнул.
   -Все, к сараю, - скомандовал Саша.
   -А кто ж норму будет считать? Кто за нарядчика?
   Это Маша спросила. Он взглянул на нее, шумно сплюнул бурой слюной и буркнул:
   -Не знаю я. Видишь, итак много интересовался...
   Конечно, видела. Но вопрос-то по делу, именно для старосты вопрос. Она унижающе хмыкнула.
   -Да... Оно это... Узнать треба, Саша... А то как мы это?..
   Это Федор промычал, из его артели. Никто не трогался к сараю.
   Прошлый староста взял бы дубину, да и уговорил бы сразу. А вот Саша, с новизны положения, даже и не подумал о том, оглянулся лишь на избу, и тихо сказал:
   -Ладно, идите, я сейчас.
   Развернулся, снял шапку, и, как в жар доменный, шагнул в избу.
   От того, что Саша увидел внутри, сердце его вовсе упало, и брови дернулись предсмертной судорогой.
   Клюкин стоял в двух шагах от двери, спиной к ней, и, замахнувшись обнаженным старинным палашом на невидимого врага, другой рукой держал того, как бы за горло...
   Он вздрогнул, резко развернулся на широко, по-мушкетерски расставленных ногах так, что замах теперь приходился на Сашу, но, не выпуская при этом глотку невидимки. Глаза его горели безумством.
   -Ты что ж... собака, без стука?!
   Желваки Клюкина шевелились, словно он ел невыделанную воловью шкуру, но глаза тухли, милостиво тухли.
   -Извините! Извините! - мямлил Саша, прижимая обеими руками шапку к сердцу, и наползая спиной вверх по двери.
   Клюкин встал по-человечески, положил красивый палаш с блестящим длинным клинком на стол, задевши край газеты, от чего посыпался на пол табак. Поморщился, буркнул:
   -Чего тебе, дурак?
   -Товарищ командир... - слова с трудом выходили из Саши, - Там бы сарайчик отпереть. Для получения...
   -Сейчас!
   -И...
   -Что еще?! - зарычал Клюкин.
   -Наряды кому прикажете принимать?
   -Вот черт! - вспомнил мушкетер и задумался.
   -Так, - принял деловой вид, - Сколько там норма?
   Мог соврать. Мог соврать, снизить! А вдруг вскроет новый нарядчик?! Конечно. Тогда, смерть.
   -Десять кубометров на двоих.
   -И?..
   -Что?..
   -Ну что?! Просто свалить?
   -А, нет. Свалить, раздеть, распилить в размер, и соштабелевать.
   -Ну-ну... - непонятно все, и даже скучно, - Ну так я и сосчитаю, а ты поможешь.... И, смотри!
   Клюкин сжал кулак и замахнулся, да так актерски, что Саня живо представил в этой руке рукоять палаша, и блеск клинка.
   -Да что вы!.. - всей мимикой показал Саша собачью преданность.
   -Ну-ну. А, больше смогут?
   Смогут?! Бес! Убийца!
   -Весна. Снег вязкий.... Нет, не справятся.
   Видимо, сказал Саша убедительно, да и правду сказал, и Клюкин только сжал губы в досаде, и махнул рукой на дверь.
   Саша во второй раз за пол часа вернулся с того света на планету. Народ сидел на бревне подле сарая. Староста подсел к ним.
   -Ну что? - спросила Маша, не без ехидцы.
   Вот дура! Стерва. Стоило ли ее крыть, рисковать?.. Дитё - да, а ее?! Бабье!
   -Сам будет принимать, - сказал он Федору.
   -А он смыслит ли?..
   Вновь Маша. Вот чертовка!
   -Ты это... - Саша сдвинул брови, - Заткнись. Не твоего куриного ума дело. Будешь тут умничать - в лазарет поедешь! Ясно?!
   Но, не было в голосе гибельной стали! Олово было мягкое, плавкое. А, бабы это чувствуют, сердцеведы!
   Маша вновь ухмыльнулась и, отвернув презрительное лицо, стала оправлять на Руслане суконную косынку.
   -Так, - Саша нашарил в кармане окурок, просветлело, - Теперь вот. Бабы как-нибудь на сегодня разберитесь, а с вечера артели передумаем.
   Саша запнулся. Уж он и сам только что додумал следующий вопрос, который загонит его сейчас в тую яму...
   -А, это... - забубнил Федор, - Они-то норму свою возьмут, а мы, это... Чего нам-то лопать?
   Вот этот вопрос! Сейчас погонит его этот смертельный вопрос на палаш Клюкина.
   -Да чего уж, поделимся. Чай, не сдохнем за ночь.
   Кто?! Кто.... Да Маша это! Ух, непонятные...
   Катя провела Федору рукой по колену. Она жена ему здешняя.
   Бабы. Наши, русские бабы! Неясные. Ярые в малом, великодушные в большом.
   Но, сняло вмиг у Сани с сердца теплую накидку, наброшенную людским благодушием. Ведь он - староста. Ведь он их должен терзать, губить, ради своей жизни. А, теперь как ему их угнетать? Ну, скажите - как? После этого реального помилования? Знает Саша - от добра добра не ищут. Знает. Они-то искать не будут.... Ну, может быть, будут ожидать. Но, вот он-то, он сможет ли забыть их доброту? Его совесть позволит ударить Федора палкой по хребтине, за долгую пробудку? Совесть-то как убить? Не всей же душой в бездну пал. Или, брюхо вытрясло - совесть вынесло? Нельзя мне, теперь, ребята иначе! Поймите, растолкуйте себе. Это жизнь, она одна, и волчья. И, сказал, сплюнув:
   -Не подохните. Приказано, и все. Я вам не подряжался за ваши брюхи беспокоиться.
   И, посмотрел наглым лицом, скошенными губами, сухими глазами, умоляющими зрачками - Поймите, братцы!..
   И на него посмотрели - отчаявшимися лицами, презрительными губами, через видящими, понятливыми глазами, дерущими в клочья зрачками.
   Поняли,... Что вы поняли?! Вы не так поняли! Вы же совсем иначе... Вы...
   И, отвернулись лица, и заныла взорванная выбитым зубом десна, и хлопнула дверь избы.
   -Чего расселись, сволочи! - бодро гаркнул Клюкин, которому-таки надо отскребать коржи со сфинктера хрустальной Республики. О-хо-хо..., - Разбуди-ка их, староста!
   -Ну... - тихо так сказал Саня, и, сразу в гон, - Живо встать!
   А, бывает ли падение - чуть только? Висение на, увитой иглами, с руку толщиной, перекладине, держась одним большим пальцем одной руки? Где этакое видано? И, пытаться подтянуться, вернуться обратно? И, можно ли потом простить тебя - упавшего последним, на мягкое, устланное - через тебя - их телами, дно.
   Получили инструмент. Бабы пошли на деляну. Красноармеец повел мужиков, и Саню, к скорбной яме.
   Сторона не дальняя, да печальная. У всех, включая бойца, ноги туда не тянут, с трудом ступают.
   -Александр.... Как вас по отчеству?
   Саша обернулся. Вопрос задал щуплый, подслеповатый бывший приказчик, Степан.
   "Вас"? "Александр"? С чего это.... И, понял вдруг, что он теперь выше всего этого стада. Приподнялся он на зыбких носочках над, такими же, как и у него, вшивыми головами. И, никакого тщеславия в этом не разглядел. Или не прочувствовал? Или запрятал сам от себя? "Вас". Это должно бы нравиться, но, как-то не по себе от этого. Но, пройдет. Но, пообвыкнется. Станет приятно. А, вот за этим-то "но" - глубокое дно!
   Вспомнил Саня, как там, в Питере родном, на заводе, мучимый юношеским наивным честолюбием, произвел для своего извинения и успокоения пламенной гордости, рассуждение.
   Едва вступив в рабочий коллектив, столкнулся Саня с этим "выканьем" к начальству. Тут же, вполне справедливо, в молодой голове возник вопрос: Почему к начальству непременно на "вы"? И по отчеству, только к начальству, а оно к тебе нет? К Господу в молитвах (ну, просьбах) на "Ты". К родителям, тебя создавшим, выходившим тебя, когда был ты беззащитнее и наивнее кузнечика, на "Ты"! К друзьям верным на "Эй", а к чуждому начальству - "Разрешите?..".
   Но, все вокруг любострастно заглядывали в глаза к старшим начальникам, любезничали и смеялись несмешным шуткам со средними, на "вы" и по отчеству с поменьше, нередко младшими по возрасту в разы.
   Ничего не оставалось Саше, как, тоже, лебезить, но получалось у него это, по неопытности, неискренне и грубо. Это замечали и принимали меры. И не было у Саши выходных, и сверхних - ноль...
   Унижение давило юное сердце, и, в защиту себе, Саша рассудил: На "вы" к ним - чтобы выделить из общей массы народа. Выходцы из народа! Вышли из него, и ушли, и забыли. Ведь, тело-то заплывчиво, горе-то забывчиво. Этим "вы" отстранить их от Нас. Оградить себя, как от блуда. "Вы" начальству - лепрозорий ему! "Вы" им, чтоб лишить их личности, обращаться во множественном числе, как к отделенному, изолированному неприятному обществу, ложе, секте, банде.
   Они считают в этом обращении проявление уважения. Признание их пользы для дела, значимости, важности.
   Пусть! Тем еще смешнее и язвительнее! Что с них возьмешь - наивность глупых геморроиков.
   И, с легкостью Саша стал общаться с этими сектантами, по принятому мудрым народом порядку. Стал любим меньшими, в душе обхохатываясь над ними. Был отмечен пару раз средним начальством, в голове таская их за волосы. Стало абсолютно понятно и справедливо обращение к Господу, к родителям, к друзьям и товарищам на "Ты". "Ты" - это вера, личность. "Вы" - это настороженность, недоверие, тревога.
   Только здесь, в тайге, поколебал это учение Игнатий Лукич, но он из другой эры. Он слишком другой. А, в целом, не изменил взгляда на свой вывод Саша, и этим был горд.
   И вот теперь, к нему на "вы". И вот теперь, он в той же банде. Черт, как переворачивается все быстро! Мозг уже начинает поиск новой защиты, оправдания перед гулящей совестью. Эта совесть только к беде! Теперь уже он должен доказать, что на "вы" можно быть и человеком. Но, как-то не уверенно, словно у края полыньи.
   Черт! Направил же дьявол руку Клюкина именно на него. Но, делает ли дьявол что-нибудь зря?.. Может, это испытание, ну, как там - огонь, вода, медные трубы? Но, зачем же именно ему эти мятые, со свищами, затруханные трубы?! Путано, страшно, нервно!
   -Чего тебе? - зло спросил Саша.
   -Да это, только и узнать, как вас по батюшке, - заискивал опытно Степан.
   Конечно, бывший приказчик! Вот уж с кого староста бы получился, будь здоров.
   -Что я тебе, помещик твой, что ли! - огрызнулся Саня, - Заткнись!
   А, разве нет?.. Разве теперь ты не можешь устроить им порку? Даже - смерть? Легко! Только зайди к Клюкину, и скажи пару слов. Только, лучше, ты не можешь им сделать. Не дает такое право своим слугам бес.
   Там, в Питере, еще до революции, еще до переворота, Саша не мог стать даже мастерком. Ему и в голову не приходило! Зачем?! Он издевался над ними в душе, унижал. Душа его была молода, чиста, влюблена. Плевать на малый заработок. Плевать на это гнусное "вы". Он был горд болью в пояснице, горд не отмывающимися руками, горд скромной развязной одеждой. Он был молод. Он был чист. Был.
   Как ни волочились ноги, но донесли-таки до могилы. Пришлось, бросаясь комьями глины, отгонять распоясавшихся мерзких ворон. Они кружили, едва ни нападая, и ворчали, недоумевая, почему к ним без свеженины.
   Завязав носы и рты, кто чем пришлось, стали топорами и лопатами рубить, чуть только отошедшую сверху землю, вынутую первым этапом из этого прямоугольника. Это была самая первая, самая необходимая, и глубоко дальновидная работа первого этапа. По наивной старине, сначала думали - роют уборную. Как у людей селившихся принято было. Да ведь и не ошиблись почти.... А, давали им за то пайку?.. Сколько-то теперь здесь утряслось?
   Где-то, в постоянно открываемой папке, у Клюкина, есть галочки, их можно бы счесть, да кто ж быстрый самоубийца. Но, точно - галочки, уж даже на бумаге не дождаться этим православным, крестиков от Клюкина.
   Галочки отцам и матерям.
  
   Галочки ребятишкам святым, непорочным.
  
   Галочки старикам усталым.
  
   Галочки старушкам богомольным.
  
   Парням мятежным, горячим, буйным, русским - галочки.
  
   Девушкам, нетронутым блудом, мечтавшим, не дождавшимся, красивым - галочки.
  
   Моим, твоим, нашим родственникам - галочки!!!
  
   Сука! Бес! Ты!.. ВЫ, товарищ дьявола, Клюкин, будешь прибит на соразмерную галочку. Вниз головой - и в шею гвоздь, вот в эту ямку, под мужественным кадыком. И, это - Первый Гвоздь. Еще по гвоздю в коленки, на каждое крыло. А, чтоб слился вы с галочкой, топором, от паха до солнечного сплетения, расслабить натяжение тела, и, тогда уж растечешься симметрично по лучам. Одна галочка за все, которые вы успел черкануть в непылящуюся папку.
   А, ИМ, будет крест Божий. Пусть незримый нам, слабым зрением и умом сомневающимся, но ИМ ясный и теплый.
   И, будет вечная Галочка тем.... Смердящая, кишащая личинками. Облепленный паутами и гнусом, на ней кверхногий Клюкин с вывалившимся стервом, гладковыбритыми скулами, безумными, от бесконечной муки, глазами.
   Вечная память мученикам.
   Но, и мучителям - вечная память.
   Саша работал вместе со всеми. Четверо долбили, бросали, один отдыхал. Менялись. Как только трупы скрылись, то и красноармеец грелся, штыком, как ломом, как пешней, колол грунт, отламывал. Ему ж тоже поскорей вернуться охота. Торопились, потому и костер на мерзлоте не разводили, и без отдыха. Бились над ямой до темноты. Уж и Клюкин прислал вестового - сниматься и идти домой.
   Еле добрели. Саша взял инструмент, людей отправил сразу в землянку.
   Клюкин спешно принял орудия труда и отмахнул Саше отбой.
   Саня заполз в землянку и уселся подле костра. Расстегнул пальто, скинул промокшие пудовые валенки.
   Заскребли мужики по мискам, и тут только Саша вспомнил, и желудок сразу же сердито подтвердил - пайку-то свою, старостовскую, положенную, он у Клюкина не спросил! Вот дурень! Эх. Да и как ее просить-то, и сколько?..
   Саша сунулся к своей ямке, в надежде, что в его миске что-нибудь со вчера осталось. Нет, конечно. Чудес - добрых и необходимых, именно в конкретный миг жизни - таких чудес Саша никогда не встречал. Но, то, что именно в нужный момент чудес не бывает - это ли уже не чудо?.. Но, не до такой глубины мысли теперь Сане. Жрать охота, итак вечно голодному организму. А уж идти к Клюкину сейчас - безумство.
   Можно что-нибудь выменять на драгоценный окурок! Но, и тут лукавый хвостом провел под подбородком - не низко ли в теперешнем положении?
   Саша достал окурок, прикурил от хворостины. Потянул.... Зажмурился, чувствуя горящие завистью глаза на угольке. Медленно-медленно тянул, и носом добирал дымок от уголька, чтоб ничего мимо, все в себя наркозом, дурманом, сладостью.... Аллилуйя, Колумб!
   Все кончается. Даже табак. Тем более - табак! Эх...
   Саня повалился на бок, погонял вшей, положил под голову шапку, накрылся от ног пальто, вздохнул и уставился на угли убаюкивающего вялого костра. Жрать охота! Что-то завтра еще будет.... Надо как-то.... Или.... Хотя.... Я бы....
   -А! - Саша вскрикнул, поднял туловище, - Что?
   - Голым профилем на ежа не сядешь! Утро, поднимай народ, староста, - усмехнулся бывший приказчик Степа. И исчез.
   Тут только раскрыл наяву глаза Саня. Ночь, а?.. Точно, ночь. Угли почти затухли. Саша протер глаза, опустил ноги, подкинул из кучи хвороста. Снова лег, закутался.
   -Что, черти в котел тащили?
   Это Машин голос, с другой стороны кострища, по диагонали.
   Саша молчал.
   -Что, не дал тебе хозяин пожрать?
   -Какое твое дело, - с хрипом ото сна сказал Саня.
   -Так.... Значит, еще не заслужил свои тридцать....
   У-у-у, стерва!
   - Да что ты понимаешь?! - шепотом закричал Саня. В бешенстве сбил в ноги пальто, ощетинил глаза на голос, но хворост не занимался, и было темно, только два уголька проглядывались, как два, подернутых дремотной пеленой, красных глаза, и попеременно подмигивали. Вши взбесились. Ну, все, теперь хрен уснешь!
   -А чего тут понимать-то! - хмыкнула невидимая Маша и заворочалась.
   А! Тоже грызут. Так тебе, ежиха!
   Саша сжал зубы и отчаянно карябал тело. Чего она к нему привязалась? Именно она? Именно к нему? Уж и вправду, с ними без дубины никак уважения не добьешься. Завтра они у меня запляшут! Ну, для профилактики.... Не хотят по-людски, отведают по-лютски. К черту всю эту порядочность. Мне - выжить!
   Но...
  
   НО....
  
  
   ...Но не позволил Господь пасть Саше на самый низ, в глупом подъеме "наверх". Не выдал дьяволу его душу.
   Ну, кто не помнит то время? Кто о нем не слыхал? Бунты, мятежи, партизаны.... Не все довольны, не всем в масть.
   Треском оружейной стрельбы, хрустом копыт по схваченной морозом снежной каше, свистом лихим, звяканьем - разбудилась кучка контры.
   Бабка, и всегда бессонная, а уж теперь конечно, первая подползла к выходу из норы, сунулась в смутную черноту лицом и, шибко задом попятилась назад.
   -Ох, - только и выдохнула она, продолжая пятиться, пока ноги ее не разворошили кострище.
   -Чего?.. Чего там?
   Федор силился перелезть через Катю. Та, лежа напряженно на боку, поднятым локтем препятствовала его продвижению.
   Остальные, спустив ноги, тихо, напряженно вслушивались, и каждый понимал происходящее по-своему. Как кому хотелось, или не хотелось. Но, тревога была у всех.
   Стихло. Шаги. Хруст. Рыжим подкатывало ко входу. Факел трескучий был первым новым вестником в норе. Глаза сощурились. Огонь медленно походил по сторонам.
   -Выходи.
   Вылезли. Сгрудились кучно у выхода, как семья. Темно, только факелы мелькают, да кони слышны, да говор русский.
   Суета трех-четырех факелов возле избы породила два видимых постоянных очага и осветила правление внутри.
   Ясно. Жгут избу. В сарае заржали лошади. По мере того как занималась изба, даря глазам лесорубов возможность различать движения людей с оружием, недвижимость других на земле, из сарая выводили коней.
   Все ярче становилась панорама происшедшего, и тогда, в неверном свете пожара, к кучке подъехал, на нервном коне, какой-то главный, в полушубке и папахе. Шашка висела справа, карабин за спиной, а на груди - бинокль.
   -С каких мест будете? - устало спросил он.
   Не успели удивленные собрать мысли и перегнать их в слова, как позади главного раздался оклик.
   -Десница! Чекист очухался.
   Главный, не отвлекая шею и туловище, развернулся конем.
   "Шашка справа.... Почему же десница?.. Вопреки?.." - глупая, не к месту, бестолковая мысль замешкалась в тяжелой голове старосты.
   -Сюда его, - повелел главный, и вновь развернул коня к кучке, через левый бок, отчего староста приметил слева на ремне кобуру маузера.
   "Значит, или стреляет метко, или, левша и рубит ловко...."
   Два человека, один в обрезанной выше колен офицерской шинели с наганом в руке, другой в полушубке, с клюкинским палашом, заткнутым за портупею, подвели под руки сатану. В одних кальсонах, с бурыми росплесками от живота.
   Старосту поразила тонкость, худоба, даже немощь его всесильного голого торса.
   Главный любовно взглянул на, так удобно подставленный под сабельный удар, затылок опущенной головы Клюкина, плюнул тягуче, и вернул лицо к лесорубам.
   "Рубака, без сомненья...".
   -Ну, что с ним сделать?
   Оп! Вот вопрос! Да как же ответить-то на него?! Об этом и не думали никогда, не чаяли. Проклинали, но верили больше, что небо на землю упадет, чем на такой вопрос ответ давать.
   -Сжечь.
   Тихий, но четко всем слышный, леденяще-спокойный голос.
   Главный оглядел хорошо ему освещенную пожаром кучку, кивнул Руслане.
   -Связать и в избу, - распорядился он.
   Клюкина повели, так же под руки, к полыхавшей избе.
   -Так, теперь по делу....
   Но, куча и не думала слушать что-то там по делу. Все глаза следили за действием возле пожара.
   Клюкина легко уронили на землю вниз лицом, завели за спину руки, свели ноги и быстро увязали. Мужик с палашом кликнул еще пару бойцов. Стали совещаться - как бы ловчее закинуть беса в пышущую избу. Что-то решили. Взяли вчетвером - два за плечи, два за ляжки, отошли шагов десять от жаркого крыльца, примерились, разбежались мелкими шагами и бросили, не все враз. Клюкин пролетел метра два криво и боком, и воткнулся в дверной порог лицом.
   Мужик с палашом выругался, ткнул рукой на сжавшееся тело. Прикрываясь рукавами от жара, Клюкина оттащили за ноги обратно. Снова стали совещаться, махая руками. Чекист, как раненая гусеница, ерзал возле их ног, то сжимаясь весь, то туго вытягиваясь и крутясь вдоль тела на месте.
   Главный оборотил коня к представлению, любопытно глядел, думая, наверное, как бы он поступил в этой задаче.
   К совещавшимся подошли еще два бойца. Клюкин задел одного головой. Тот брезгливо отстранился и оглядел свою обувь. Пара человек сняли шапки и чесали затылки, тупо глядя на огонь. Мужик с палашом рубанул криво рукой, из группы выбежал боец и вернулся с широкой, не бог весть, откуда взявшейся, доской. Клюкина, немного успокоив пинками, подняли на непослушные ноги, к спине прислонили доску, и обвязали веревкой вдоль всего тела. Главный засмеялся. Взялись за доску вчетвером, опустили на руки, Клюкиным вверх, отошли шагов на пятнадцать, разбежались, и, по крику мужика с палашом, бросили в дверь.
   Пламя впустило к себе свое дитя и закрылось за ним.
   Главный вновь оборотил коня к зачарованной кучке.
   -Ну! - повысил он голос.
   На "ну", на понятное в России спокон веков властное "ну", подчиняется даже лошадь, не то, что народ. Все со вниманием подняли лица на всадника. Бывший приказчик даже с усердием вытянулся подобострастно, по въевшейся в кости, в хребет досмертной привычке.
   -Так, - перешел на деловой тон главный, - Все документы на вас сгорели. Бабы... и ребенок могут быть свободны. Мужики, берите оружие, вещи с красных, на коней и с нами. Все.
   Подошел мужик с палашом.
   -А кто тут среди вас старшой-то?! - браво спросил, достав клюкинский палаш.
   -А! Да, кто тут краснопузым прихвостнем был? - вспомнил и главный.
   Староста зажмурился. "Сожгут! Сожгут. Сожгут..." Ноги онемели. Перехватило горло.
   -Ну, сам отзовись!
   Куча молчала. Староста дрожал.
   -Ну! Не тяни, не то всех порубаем!
   Староста открыл глаза...
  
  
  
   ... Нету;
   ... Я-а;
   ... Он;
   В один миг вымолвили трое.
   Старуха вытянула руку.
   Маша мотала головой.
   Староста тронул ногой для шага вперед.
   Мужик с палашом приступил к старосте, взял под руку и потянул. Тот, покорно свесив голову, пошел.
   -Так тебе, говно! - погрозила старуха кулаком.
   Маша натужно замычала и бросилась за уводимым.
   -Не-ет! Он ничего....
   Тут главный, развернув коня, крепко схватил Машу за волосы, и еще обмотал вокруг запястья.
   -А-а!..
   Голова Маши запрокинулась назад.
   -Ух ты, шлюха! - злобно прошипел старший, обернулся головой к куче.
   -Я все сказал. Выполнять! - и, держа кричащую Машу, тронул коня к сараю.
   Руслана, сделав шажок, упала без памяти на землю.
   Куча, не двигаясь с места, смотрела, как всадник, не выпуская Машины волосы, спешился и втащил ее в сарай. Как мужик с палашом, ударив мягкого старосту ногой, поставил его на колени. Как билась у ног Руслана, выпуская изо рта розовую пену.
   Но, не видела куча, как главный, сжав Машуткино горло, ударил ее в живот коленом, повалил, и, кусая нос ее, ее губы и брови, пластал красавицу на конском навозе, визжа, как поросенок.
   Но, не знала куча, как после прямого удара Клюкинским палашом по центру головы, к старосте подбежала та, с фотографии. Упала перед ним, повернула осторожно голову, и они улыбнулись друг другу. И он простил. И она покаялась.
   Но, не чувствовала куча, как судорогой рвались и лопались мышцы Русланы, зубы крошили язык, и костный мозг кипятил кости.
   На последнем пике неистово полыхала изба.
  
  
   Солнце стояло в зените. Очень теплое, весеннее.
   Дымилась Клюкинская развалина, но дым не застилал солнцу вид. Оно все осматривало.
   Тот, кто был Сашей, а погиб старостой, лежал ничком, с разбитой пополам головой. Так и остался он в памяти - старостой. Так и нас всех запомнят, по последнему проступку, или поступку. А ведь никто не знает - какой будет последним...
   Покоились раздетые, полуголые красноармейцы.
   Не далеко от пещеры лежала босая Руслана. Бабы, уходя, сняли с нее валеночки.
   Солнце ярче стало.
   От сарая, тяжело передвигая ноги, с обезображенным лицом шла Маша. Одежда ее, разорванная в лохмотья, напоминала языки пламени. Немного постояв возле старосты, Маша подошла к Руслане. Села на землю, потрогала шею девочки, вздохнула и взяла к себе на руки.
   Запекшиеся кровью губы Русланы разлиплись, и она тихо простонала.
   Так и застали их, прибывшие нарядчик с бойцом: Рваная, почти нагая, безносая девушка с умирающей девочкой на руках.
   Два сухих выстрела подняли в небо стайку птиц...
  
  
   КОНЕЦ 2005г.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   1
  
  
  
  
Оценка: 1.00*2  Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"