Зубачева Татьяна Николаевна : другие произведения.

Сон 1

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 8.50*6  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    вычитано


СОН ПЕРВЫЙ

...когда-то и где-то...

* * *

   Любое несчастье - несчастье, но если оно внезапно и необратимо... Хотя... что толку теперь негодовать, возмущаться, даже просто... Необ­ратимо и неотвратимо... Неотвратимо и необратимо...
   Он лежал навзничь, бессильно бросив руки вдоль тела и глядя в темноту над собой. А в голове обрывки мыслей и эти два страшных слова. Он попробовал сосредоточиться, подумать о чём-то другом, всё равно о чём, только бы вышло связно и последовательно. Не получилось. Странно, но он не чувствует ни голода, хотя его сегодняшняя еда ограничилась утренней кружкой кофе, ни холода, хотя лежит на каменном, вер­нее, цементном полу в одной тонкой рубашке и штатских брюках - ботинки, носки и бельё отобрали - ни боли, хотя избили его мастерски, без синяков и чле­новредительства, но с болью. Странное онемение в теле. И в мыслях...
   ...Отец появился в его жизни внезапно. До... да, до тех злосчастных пяти лет он не слышал о нём. Жил с матерью как множество детей их посёлка. Отцы были редкостью, а уж родные... да кто с этим считался?! Мужчина приходит, не каждый день, но достаточно часто, приносит еду, или деньги, или что-то из вещей, значит, муж и отец. Слушайся, не попа­дайся под пьяную руку, не мешай его ночным занятиям с матерью, называй... как получится, ну и получишь чего-нибудь, побои за шалость или монетку на леденец...
   ...Как здесь тихо. Мёртвая тишина. Похоронен заживо. Как заголо­вок... избито. Даже не вторично, а десятерично. Кервин бы забраковал сразу. У Кервина чутьё на любую фальшь, любую банальность. Будем наде­яться, газета не погибнет. Остались ребята, они смогут, будем наде­яться... Мысли опять разбежались. Мысли холодные, как осколки стекла. Странно, ни злобы, ни отчаяния. Хотя... он мертвец, с бьющимся серд­цем, работающими лёгкими, пульсирующей кровью в онемевших от наручников кистях - странно, до сих пор не отошло, раньше быстрей восста­навливался - мертвец. Для мира, того мира, своего мира, он умер. И бу­дет теперь жить мертвецом. Он что, пытается пожалеть себя? Да нет, ни­каких чувств нет. Даже хорошо, эмоции ему теперь совсем не нужны. А вот мысли надо бы собрать.
   Я мыслю, следовательно, я существую. Чьи слова?...
   ... - Гуманитарная чепуха! Пойми же, нелепо вытаскивать замшелые изречения и пытаться им следовать. Всему своё время! Согласен, ког­да-то это было открытием, но когда? Сколько веков прошло, всё измени­лось, а ты...
   ...Каким же самовлюбленным напыщенным петухом он был. Пыжился, хлопал крыльями, кукарекал срывающимся голосом... пока его не клюнул другой петух, жареный. Тогда поумнел. Ненамного. Да, теперь видно, что не намного. А сейчас... Полковник оказался человеком, разрешил позво­нить Кервину. Не ожидал. Хотя, один звонок ему положен по закону. Всё строго по закону. С самого начала... с появления отца. С ним всегда поступали по закону, это он пытался его нарушать, а они - нет. Закон­ники...
   ...Военная, похожая на кубик на колёсах, тёмно-зеленая машина влетела в их проулок. Так что ребятня еле успела прыснуть во все стороны, а мяч раздавили. Мужчины, кто был на улице или верандах жалких домишек, предусмотрительно мгновенно исчезли: с военными не спорят, а что у них на уме, иди угадай. Пристрелят, потом ни хрена ты никому не докажешь. Против ожидания машина не проехала дальше, как уже бывало на его памяти, давя нерасторопных кур, брошенные игрушки и всё, что попа­дётся, а остановилась. Тут и они бросились по домам. А ему бежать было некуда. Потому что машина стояла у его дома. И он остановился в расте­рянности.
   Из машины вышли два автоматчика и встали, взяв под прицел улицу, а за ними ещё один, в нашивках, одна у сержанта, а тут столько... Военный из-под надвинутого на правую бровь чёрного бе­рета спецвойск смотрел на него. И под его взглядом он застыл, не смея шевельнуться и надеясь... на чудо? На мать? Мать выбежала из дома и стояла на их крыльце, тоже неподвижная и испуганная. Военный повер­нулся к ней, осмотрел и удовлетворённо кивнул.
   - Ему пять лет?
   Странно - удивился он - а голос у него человеческий.
   Мать кивнула.
   - Не слышу, - ещё не сердито бросил военный.
   Мать съёжилась и тихо сказала.
   - Да.
   - Ты всё помнишь?
   - Да.
   - Я забираю его.
   Мать качнулась вперёд, и стволы автоматчиков сразу повернулись к ней. Её убьют? За что? Женщин военные не убивают. Иногда они забирают их, для использования, но это молодых, бездетных, а мама уже старая. Он открыл рот, чтобы крикнуть это, но военный посмотрел на него, и он не посмел даже пискнуть. А военный снова смотрел на мать.
   - Всё по закону. Матери дают пять лет, а потом решает отец. Я ре­шил. Держи.
   Военный достал из нагрудного кармана красную карточку, подумал, достал из другого кармана несколько купюр, обернул ими карточку и бросил матери. Она не подняла рук, даже не попыталась, карточка и деньги ударились о её грудь и упали на землю.
   - Как знаешь, - пожал плечами военный, - но ты теперь свободна, у тебя нет обязанностей передо мной. Живи.
   Отец? Решает отец? Это его отец?! Но... он смотрел на мать и не заметил, как рядом с ним оказался солдат, схватил его и понёс к маши­не. И тут он закричал, стал выворачиваться. Но военный, а за ним сол­даты только засмеялись...
   ...Его засунули в машину, на заднее сиденье и увезли. Больше матери он не видел. И посёлка тоже. Потому что не знал его официального назва­ния. И это было по закону. Древнему, применяемому редко, но не отменён­ному. Закон суров, но это закон. Еще одно изречение. Тоже древнее и... не утратившее силы.
   В машине ударом по губам ему запретили кричать, а вторым - уже по щеке - плакать. И он не посмел ослушаться, оцепенев от ужаса и непоправимости содеянного с ним. Мысленно возражать отцу он научился гораздо позже, а вслух... рискнул, только вернувшись из страшного Чёрного Ущелья, уверенный, что после виденного и пережитого может уже ничего не бояться. Он выжил там, где никто не выживал! И был уверен, что рассчитался с отцом, что его медали "За личную храбрость" и "Отвагу в бою", нашивки за ранения и успешные бои, представление к "Пурпуровой звезде с мечами" сполна оплатили годы военного училища и прочие "благодеяния". Молодой наивный дурак. Был и остался таким. По­верил, что свободен и может жить по собственному разумению, выплачивая отцу положенную долю из заработков...
   ...Почему отец сделал это? Слишком маленький доход? Но заработки вольного журналиста в оппозиционной газете невелики. Да, он брался за любую подработку, но... но слишком много оказалось выживших безработ­ных, умеющих только убивать и умирать, и гораздо лучшего, чем у него, происхождения. Они получали работу первыми. По закону. А ему остава­лось... Но отец ни разу ничего не сказал ему, не потребовал, чтобы он нашел себе денежную работу, ушёл из газеты. И вдруг... Или всё дело в Братце? Как ему не намекнул, нет, в открытую сказал полковник. За что этот мозгляк ненавидел его? Он бы понял презрение, даже зависть, но ненависть... Они с самого начала играли не на равных. Законный наслед­ник и бастард. Ни отцу, ни его адъютантам, ни прислуге, ни сослуживцам отца и его самого, его друзьям, девушкам Братца, - никому в голову не приходило рассматривать их... как соперников. За что?
   ...Кажется, с разбродом в мыслях удалось справиться, воспоминания стали более последовательными, мысли не такие обрывочные. Я мыслю, следовательно, существую. Уцепимся за это. Больше не за что.
   Через пол он ощутил приближающиеся тяжёлые шаги. Остановились. Скрип, лязг. Значит, открыли окошко в двери. Что надзиратель может разглядеть в такой темноте? Или это тоже... для воздействия? Снова лязг, скрип, удаляющиеся шаги. Ни окрика, ни... значит, нарушений не обнаружено. Уже легче. Чем? Даже если он убедит их в сво­ём послушании, то ничего не изменится. Решения необратимы. Убьют чуть позже. Или дадут умереть. Хотя нет. Отцу он нужен живым. Во всяком случае, на то время, пока он не отработает затребованную сумму. Чёрт, как Братец ухитрился столько растратить? Конечно, игра азартна. Но не до такого. Братец никогда не знал удержу, ни в чём. И не ему было его останавливать. Несколько раз отец посылал его с Братцем как телохранителя, и он тогда нагляделся. Но почему он сразу видел шулеров, а Бра­тец нет? Или не хотел видеть? Отцу он о них докладывал. И потому, что положено, и искренне надеясь хоть так остановить Братца. Отец кивал, иногда названные им исчезали, но появлялись другие, и всё продолжалось. И... и неминуемый логичный конец. Его конец...
   ...Он жил рядом с отцом, вернее ему позволили жить. Отец приста­вил к нему старого сержанта, который и подготовил его к военному учи­лищу. Боялся ли он отца? Трудно назвать то оцепенение, почти ступор страхом. Сержанта он боялся. Тот был безжалостен, приучая его к новым порядкам и требуя, прежде всего дисциплины. Но и похвала сержанта - за удачно выполненный приём, за попадание в мишень, за пра­вильный ответ - его радовала. Это была награда. Избежать наказания и получить награду - цель любого солдата. Отец не наказывал его. И не награждал. Отец ни разу не ударил его, это правда. И ни разу не похва­лил. Тоже, правда. Так что, он с самого начала был нужен отцу только... на этот случай. Ему было... да, почти шесть, когда он увидел Братца, наследника, единственного наследника, и он уже знал, что такое бастард. Бастард - официально, полукровка - нейтрально и ублюдок - точно. Чёрт, а ведь и впрямь холодно. Простудиться, что ли назло отцу и Братцу, чтобы подохнуть поскорее и без пользы для них? Но у отца мо­жет найтись ещё такой же бедолага-бастард, а он уже точно будет мёртвым. А для солдата главное что? Выжить!
   Он осторожно попытался напрячь мышцы. Резким движением можно выз­вать спазм и боль. Он это помнит по ночным дозорам, когда нельзя шеве­литься, но нельзя и застудить мышцы. Как это? Да, статическая гим­настика. Вот и начнем её понемногу. Раз в голове прояснело...
   ...Утро в редакции самое суматошное время: суета со вчерашним но­мером, разгар работы с сегодняшним и начало великого ора по завтрашне­му. Во рту горечь от выпитого и выкуренного накануне, в глазах мелька­ние букв и лиц, в ушах звон.
   - Мне когда-нибудь заплатят?
   - Когда-нибудь.
   - Мне тоже не платят!
   - Энтузиазм...!
   - Пошли вы со своим энтузиазмом! Меня уже выселяют, а Нирса вот-вот родит!
   - Поздравляем!
   - С чем?!
   - Шеф, видел?
   - А что там?
   - Штраф!
   - Тоже новость!
   - За что?
   - Не всё ли равно, платить нечем.
   - А наш меценат?
   Он сидит у стола Кервина, пристроив на колене листок, и пишет очередную заметку.
   - Полегче, Гаор, - бросает ему Кервин, - нас закроют.
   - Ты же ещё не читал, - огрызается он, не отрываясь от текста.
   - Я тебя знаю. За твою прошлую статью...
   - Меня отблагодарили, - гордо перебивает он.
   - Интересно, кто? - вмешивается Арпан.
   - Читатели!
   Наступает заинтересованная тишина, и он начинает рассказывать.
   - Я встретил ребят из седьмого стрелкового полка, как раз того самого. И они сказали, что я прав и так сволочам и надо!
   - Это с ними ты так надрызгался?
   - Да поймите, они читают нас! Чи-та-ют!
   - Цензура тоже читает, - вздыхает Кервин. - Тебя напоили, а я заплатил штраф!
   И за общим шумом никто не услышал, как подъехала машина, и простучало по лестнице множество тяжёлых ботинок. Только внезапно распахнулась дверь, и стало тесно от чёрных тел в глухих капюшонах-масках с автоматами и просторно от пова­ленных на пол сотрудников. Молча - все приказания отдавались ударами - его подняли, заломили ему руки за спину, надели наручники и поволокли к выходу. Он успел заметить, что ни один листок не упал со столов, и понял, что мишень - не редакция, а он, лично. Правда, это он додумал уже в машине, в тесном железном ящике для перевозки арестованных, куда его по-прежнему молча запихнули. Били немного, только "для вразумления", как любили говорить в училище капралы - сержанты-воспитатели. Но он и не сопротивлялся, га­дая, какая же из его статей и заметок могла вызвать такое.
   Доехали быстро. Значит не Центральное Политуправление, оно же Тихая Контора. Уже легче. Но непонятнее. Машина остановилась, его вытащили из ящика, быстро - он ничего не успел разглядеть - натянули ему на голову глухой без проре­зей мешок и потащили, он еле успевал перебирать ногами, чтобы не во­локли по полу, что, как он помнил ещё по отправкам в училищный карцер, намного больнее. Проходы, лестницы, а это, похоже, лифт, значит - не тюрьма, а что? Еще переход, сильный тычок в спину, от которого он упал лицом вниз, сдёргивают мешок, снимают наручники, и равнодушно спокой­ный голос над ним.
   - Можете встать.
   Он с трудом подобрал под себя руки, опёрся на ладони и колени и медленно, чтоб не догадались о его подлинном состоянии, встал.
   Просторный казённый кабинет с отлично натёртым паркетом, большим окном, закрытым светлой, но глухой шторой, вдоль стены шкафы, глухие и застеклённые, но стёкла изнутри затянуты такими же шторками, большой письменный стол с умеренно богатым письменным прибором под портретом Главы и Национальным Флагом, и за столом полковник с нашивка­ми... что за ведомство? Юстиция? Это законник? Совсем интересно. Зако­нов он не нарушал. Кое-какие инструкции, неписанные запреты и предписания - это да, но до статьи не доходил. Греши, но не до Храма, нарушай, но не до Трибунала!
   - Бастард Юрденала?
   От удивления он онемел, и полковник кивнул. И заговорил. Спокой­но, не меняя интонации, делая правильные паузы. И от этого его слова были особенно весомы. И страшны.
   - Поступило заявление от Яржанга Юрденала в соответствии с зако­ном о приоритете крови от двадцать первого года часть третья о праве главы рода при наступлении стеснённых материальных обстоятельств, угрожающих благополучию рода, обратить в состояние несамостоятельности принадлежащего ему бастарда и передать вышеупомянутого бастарда в свободную продажу с торгов с целью получения вырученной от первоначального торга суммы с последующим отчислением процентов от использования вышеупомянутого бастарда по усмотрению владельцев. По полной выплате заявленной суммы Яржанг Юрденал отказывается от своих прав на вышеупомянутого бастарда, владелец которого освобождается от каких-либо выплат и приобретает полные права собственности. В случае смерти проданного бастарда до выплаты суммы, владелец оного не несет ответственности в случае дока­занности отсутствия умысла с его стороны или небрежения в содержании бастарда. Не усмотрев в заявлении Яржанга Юрденала противоречий и несоответствий и установив, что размер и характер совершённых младшим Юрденалом растрат угрожает чести и благополучию рода, а также наличие у Яржанга Юрденала официально признанного и соответствующим образом оформленного половозрелого бастарда, Комиссия по разбору заявлений Ведомства Юстиции постановила: заявление Яржанга Юрденала удовлетворить в полном объеме, бастарда Юрденала изъять и после надлежащего оформле­ния передать в Ведомство Учёта Несамостоятельного Контингента для реализации в соответствии с законом о собственности на несамостоятельный элемент населения от одиннадцатого года, часть первая, статья сто двадцать шестая...
   Полковник говорил, а он слушал и, к своему ужасу, понимал. Строго по закону, не дотронувшись до него и пальцем, отец с Братцем убивали его. Превращали в ничто, в пыль, в раба.
   Закончив свою речь, полковник по-прежнему равнодушно сказал.
   - Вы можете ознакомиться с документами, - и сделал приглашающий жест к маленькому столику в углу, на котором лежала папка в тёмно-красной, цвета запёкшейся крови, обложке и стопка книг, а рядом стоял простой жёсткий стул.
   И подчиняясь этому жесту, он подошел к столу и сел. Открыл папку.
   Заявление отца, справки, запросы, подтверждения, ссылки.
   Он читал. Лист за листом. Послушно следуя указаниям, открывал ле­жащие рядом тома законов, толкований и комментариев. И каждое слово, цифра, дата навечно отпечатывались в памяти. Вот чувств не было, ника­ких, и мыслей. Как автомат, читал, понимал, запоминал. Всё по закону. А если бы он был неграмотным? Ему бы прочитали всё это вслух? Навер­ное. Когда он прочитал всё до последнего листка и пояснения и выпря­мился, полковник сказал.
   - Вы имеете право на один телефонный звонок. Будете звонить?
   - Да, полковник, - твёрдо ответил он онемевшими как от удара, но послушными губами.
   - Можете звонить. - И вдруг человеческое: - Жене?
   - Я не женат, - машинально ответил он и спохватился, что в редак­цию могут и не разрешить.
   Но полковник только кивнул.
   - Разумно, - и показал на другой столик с телефоном.
   Он перешёл к этому столу, набрал номер редакции. Трубку сняли сра­зу.
   - Кервин? Это я.
   - Гаор? Где ты?! Что с тобой?
   - Я в Ведомстве юстиции. Молчи и слушай, - ему не сказали, что телефон прослушивается, но он и сам не такой дурак, сейчас главное - не подставить ребят, даже ненароком. - Возьми Большой Кодекс, Кервин. Пя­тый том, - и стал называть намертво впечатавшиеся в мозг номера, годы и статьи. - Кервин, успеваешь?
   - Гаор, они давно устарели.
   - Они не отменены. Всё строго по закону.
   - Гаор... подожди... сейчас, мы скинемся, объявим подписку, сбор...
   - В свободной газете работают только свободные люди, - отчеканил он.
   Кервин молчал, и он слышал его тяжёлое дыхание. Что же сказать напоследок? Чтобы поняли.
   - Кервин, ты не воевал и не знаешь. Когда прямое попадание, то не остаётся ничего. А остальные встают и идут дальше. Меня больше нет, это прямое попадание. Всё. Всем привет и... - он почувствовал, что сей­час сорвётся, и положил, почти бросил трубку на рычаг.
   Когда он обернулся к полковнику, тот сидел в прежней позе, и на его аккуратно выбритом лице было прежнее выражение равнодушного спо­койствия. Так же спокойно полковник нажал кнопку звонка.
   - Вы хорошо держитесь, - вдруг услышал он тихие и почти челове­ческие интонации. - Я читал ваши статьи, Гаор, мне жаль, что их больше не будет. Я обещаю вам, что всё будет строго по закону.
   Он не успел ответить. В кабинет вошли двое в форме законников, но без знаков различия. На него надели наручники, и повели на предварительную обработку. Будущего раба надо подчинить, сломать его волю, по­давить сами мысли о сопротивлении. Но, не нанося увечий. Потому что ка­лека не нужен. Раздели догола, избили, вернули рубашку и брюки, снова избили, сфотографировали, избили, взяли отпечатки пальцев, избили, взяли кровь на анализ и пропустили через полный врачебный осмотр, из­били. Однако до чего умелые ребята. Всё тело болит, шевельнуться страшно, а врач всегда подтвердит: практически здоров. И вот камера. Темнота, пустота, одиночество. Не отдых, а продолжение обработки. Сна­чала он старался не кричать, потом понял, что бесполезно, а с криком на выдохе легче терпеть. Молчать на допросе надо, а здесь хоть молчи, хоть кричи, хоть ругайся, хоть умоляй... не люди, а машины. Прикажут - забьют, прикажут - помилуют. Уж на что сержанты лютые попадались, да и... всякое бывало, но такого... машина. Государственная машина. Асфальтовый каток закона... Кервин забракует. Он вдруг почувствовал, что улыбается...
   ...Обработка длится от суток до недели, в зависимости от состояния обрабатываемого. Смещение суточного ритма входит в неё как средство ослабления воли. Скудная еда через неравные промежутки време­ни, то разгорающийся, то гаснущий свет. Интересно, а эту инструкцию, зачем ему дал прочитать полковник? На прогулку не выводили ни разу, еду всовывали в специальную щель под дверью, ни голоса, ни лица надзи­рательского. Прочувствуй, что ты никто и никому не нужен, и будь бла­годарен за глоток воды и кусок хлеба. Постоянный холод, вонь от параши в углу, три шага в длину, два в ширину, окна нет, лампочка над дверью в почти не выступающем над стеной колпаке, матовом от впаянной в стекло частой сетки. На щеках зудит отрастающая щетина. О бритье забудь навсегда. Волосатые дикари-рабы и гладкокожие господа избранной расы, полукровки - щетинистые. Да, за пятьсот с лишним лет все так перемеша­лись, что бреются теперь поголовно. Кроме преступников и рабов. Всё по правилам. На торгах он будет смотреться настоящим рабом-по­лукровкой. Всё по правилам...
   ...Смешно, но он был даже рад, что отец не пришёл на его выпуск. Вручение удостоверений, речи "отца-командира", командиров и преподавателей, ответные речи от выпускников обоих отделений держат отобранные и проверенные курсанты, хо­тя нет, они уже получили свои первые знаки младших лейтенантов на офицерском и аттестованных рядовых на солдатском - ну, для полукровок-бастардов это весьма неплохое и многообещающее начало, всё равно выше старшего сержанта ни один из них не поднимется, кровь не пустит - все эти речи можно не слушать, а многочасовое стояние в строю никого не смущает: привыкли. Он и не слушает. А родителей почти ни у кого на их курсе нет, те, что толпятся и сидят под навесами на скамьях и креслах, - это с офицерского отделения, где младшие сыновья, а то и наследники. Но выпуск общий - для демонстрации армейского това­рищества, залога единства и прочей бодяги. В самом деле, у них были и общие занятия, особенно полевая практика, и кое-какие мероприятия, он многих знает в лицо, сумел не нажить врагов, друга, вот жаль, отчислили за месяц до выпуска и даже личную присягу аннулировали с вечным изгнанием из армии, говорят, попался с какой-то не той книжкой, ну и спёкся, жаль Жука...
   ...Говорят, воспоминания спасают. Интересно от чего? От холода или голода? Но время провести они позволяют, это точно. Когда больше нечем заняться, ни напиться, ни потрепаться, ни даже почитать... а вот об этом забудь намертво, тебе этого теперь никак и ни под каким видом не положено.
   Он старался держаться: соблюдать какой-то режим, ходить по каме­ре, делать себе по возможности массаж, чтобы не застыли суставы, кар­цер ему не в новинку, даже хлеб не заглатывал сразу, а разминал, раз­мачивал в кружке с тёплой водой, чтобы получилась жидкая каша или густой суп, и уже тогда аккуратно пил через край, тщательно выбирая пальцами крошки, а заодно и руки согревались. Особого холода нет, заморозить его им не надо, но в темноте и на голодный желудок всегда кажется холоднее. И вспоминал. Старался не думать об отце и Братце, а о ком тогда? Да хотя бы о Сержанте, который, по сути, и вырастил его, готовя его в училище и занимаясь им на каникулах и в увольнительных. Он всегда называл его по званию: Сержант, и был уже на предпоследнем курсе, когда узнал и сообразил, и понял, но...
   ...Между окончанием курса и летними лагерями неделя отпуска. Ему некуда было идти, кроме отцовского дома, он даже не представ­лял, что может отправиться куда-то в другое место. Жук, смущаясь и поправляя очки, пригласил его в гости, он ответил, что постарается, если отпустит отец. Кто его отец, Жук, разумеется, знал и предложил.
   - Может, мой отец позвонит твоему и договорится.
   И тогда он не выдержал.
   - А твой отец разрешит? Я же полукровка.
   Они дружили уже два с лишним года, но об этом ни разу не разгова­ривали. Жук сверкнул очками, гордо вздёрнув голову.
   - Мой отец современный человек. Он говорит, что всё должно быть разумно, а тупое следование замшелым традициям...
   - Ты б в строю так голову держал, - перебил он Жука.
   Они стояли в закутке за сваленными в кучу чучелами для штыкового боя, подслушать их здесь никто не мог, но рисковать не стоило. Жук по­нял, вздохнул и опустил голову.
   - Ладно, - сказал он, - я попробую. Ты где будешь?
   - Дома, конечно, - обрадовался Жук. - Приходи. Ведь целая неделя!
   И по дороге домой он прикидывал, как уломать Сержанта - тот последнее время заметно подобрел, давно не рукоприкладствовал, да и не за что было - чтобы Сержант так доложил отцу, чтобы тот... цепочка по­лучалась длинной, сложной, но впрямую обратиться к отцу с просьбой он боялся, а отец Жука, как он догадывался непонятно почему, для его отца совсем не авторитет, а может, и похуже. Но все планы полетели прахом, как только он вошёл в ворота Орртена - родового гнезда Юрденалов. Наружная охрана его знала и впустила сразу. И сразу как мешком по голове. Таким тяжёленьким на­битым песком мешком для отработки рукопашного боя.
   - Приказано по прибытии явиться в кабинет.
   Он ошарашено, но по форме повторил приказание и как был, с веще­вым сундучком, положенным курсанту в отпуске, пошёл в кабинет к отцу, ожидая чего угодно...
   ...Да, чего угодно. Что отец полный хозяин жизни, имущества и свободы бастарда, он всегда знал. Что его отец способен вполне хладнокровно сделать что угодно и с кем угодно - тоже, но... но наивный дурак, полагал, что если не нарываться, нарушать по маленькой и, глав­ное, не попадаться, то отец оценит и... тогда ему и объяснили, какова может быть эта награда. Не понял тогда, дурак. И остался дураком...
   ...Отцовский адъютант впустил его сразу. Он от двери, как положе­но, строевым шагом подошёл ровно на положенное расстояние и доложил по форме. Отец кивнул и слегка прихлопнул ладонью по зеленому сукну сто­ла. Он понял и, шагнув вперед, достал, положил перед отцом свой табель и вернулся на положенную дистанцию. Отец, не касаясь, но внимательно прочитал его отметки и годовую характеристику, снова кивнул.
   - Комната та же. Режим общий. Выход свободный с восьми до двадца­ти двух. Доклад по вызову.
   Он затаил дыхание, боясь поверить такому счастью. А тут ещё...
   - Возьми, - отец небрежным жестом кладёт поверх табеля несколько купюр. - На неделю. Отчёт по требованию.
   Он забрал табель и деньги.
   - Ступай.
   Разумеется, никаких вопросов или высказываний не полагалось. Он чётко развернулся и вышел из кабинета. Каким-то образом, но все в доме всегда знали о всех приказах отца, и никто ни о чём его не спросил, когда он шёл в маленькую комнатушку под одной из лестниц, в которой жил Сержант, ну и он. Комната убрана, на кровати свежее бельё, окно, выходящее на один из хозяйственных дворов, протёрто, но почему кровать одна? Ему что, на полу спать? И где Сержант? Почему на комоде нет его фотографий и шкатулки-сундучка, где Сержант хранил какие-то свои сок­ровища? И совсем нет запаха табака, а Сержант любил курить крепкий "морской" табак.
   - И чего стоишь? - прозвучало насмешливо за спиной.
   Он обернулся. Вертушка! Служанка-полукровка, с ней можно по-простому.
   - Сержанта жду.
   Она насмешливо фыркнула.
   - Не дождёшься!
   - Умер? - удивился он.
   В прошлый его приезд, ну да, два месяца назад, он был в суточном увольнении, и Сержант ещё учил его армейскому "очку", что суровее тю­ремного, и был здоров, только что курил больше обычного.
   - Умер? - повторил он.
   Вертушка снова фыркнула.
   - Как же, в богадельню его сдали. Ветеранскую.
   Он всё молчал, глядя на нее, и Вертушка, страшно довольная, что опередила всех, стала рассказывать.
   - Ну не нужен он теперь на хрен никому. Ты-то вырос, вон какой вымахал, а больше его ни к чему не пристроишь. И генеральша дыма не лю­бит, и всё один к одному, месяц как отправили его.
   Он кивнул.
   - Сама и отправила?
   - Вот ещё! Сам генерал.
   - Ладно, понял.
   Говорить ничего Вертушке он не стал, хотя решение принял сразу. Вертушка немного постояла, глазея на него, как он разбирает свой сун­дучок и раскладывает вещи, и болтая о всяких новостях, кто из слуг с кем переспал, кого наказали, кого... и не договорив ойкнула и убежала. А в дверях возник Таур - дворецкий, начальник над слугами.
   - Прибыл, значит.
   С Тауром ссориться нельзя: чистокровный, и даже не бастард, так что... Он выпрямился и повернулся к нему лицом.
   - Да.
   - Надолго?
   - На неделю.
   Таур кивнул.
   - Будешь есть в его смене.
   Он понял, что Таур говорит о Сержанте, и решил уточнить слова Вертушки.
   - Где он? В инвалидке?
   И сдержанно чёткий ответ.
   - Отставной сержант Яшен Юрд помещён в Северный госпиталь-интер­нат.
   Таур знает всё, обо всём и обо всех. Если бы информация была закры­той, ему бы ничего не сказали. Ответ Таура означал, что ему разрешают навестить Сержанта. И он искренне поблагодарил Таура. Новый кивок, и Таур ушёл. Он закрыл за ним дверь и огляделся. Неужели у него теперь будет своя комната? И он наконец-то будет один. Здорово! Почти как у Жука, а Жук не просто чистокровный, а сын младшего. Интересно, зачем Жука отправили в военное училище, ведь военный из него - никудышный. В теории Жук ещё туда-сюда, а на практике... а в строевой вааще! И ничем Жука не проймёшь. Даже на личную муштровку под него, рядового, да ещё бастарда ставили, другой бы со стыда сгорел, в струнку бы вытянулся, лишь бы среди своих остаться, а Жуку хоть бы хны. А здорово, что выход свободный, можно будет сходить к Жуку, не спрашиваясь и не докладыва­ясь. Думая об этом, и даже не обратив внимания на впервые названное ему полное имя Сержанта, на то, что у них одна фамилия, он осмотрел комнату ещё раз, убедился, что из ве­щей Сержанта ничего не осталось. В комоде бельё и рубашки только его размера, а в шкафу спортивный костюм, комбинезон для работы в саду, расхожие брюки, и тоже явно для него, ну да, форма для выхода в город, а так её незачем трепать. Мимо Таура ни одна мелочь не пройдёт, всё всегда на уровне. И он решительно разделся и убрал форму в шкаф. Душ у Сержанта раньше был свой, если кабинку не убрали, значит, ему можно ею пользоваться и не ходить в общий с другими слугами. Он попробовал дверь в углу за комодом. Так, унитаз, раковина, душ - всё на месте. Висит полотенце и лежит простое мыло для тела. Во здорово!...
   ...А после выпуска он нашёл в шкафу штатский дешёвый "приличный" костюм, в карманах зажигалка, "городской" складной ножик со штопором, пивной открывалкой и лезвием-вилкой для закуски и рекламный проспект городских борделей. Будто он сам не знал, где что искать и как найти. И денег тогда отец ему дал больше, а на комоде лежал конверт с его месячным содержанием. Последним. Потому что через положенный месяц от­пуска он поступил на службу, и из его денежного довольствия пошли положенные выпла­ты отцу - сорок пять процентов. И больше отец ему денег не давал. Всё по закону - до совершеннолетия отец содержит бастарда, оплачивая его обучение и так далее, а потом бастард всю жизнь платит отцу. Всё по закону. Нажитое бастардом принадлежит отцу. Отец никогда не требовал с него больше тех сорока пяти официальных процентов, больше тех сорока пяти официальных процентов, а когда он после дембеля зажил отдельно изредка вызывал для разовых поручений, пока...
   Гаор досадливо тряхнул головой, и неожиданно быстро отросшие во­лосы щекотно упали на лоб. Что ж к этому тоже надо привыкнуть, полук­ровки щетинистые и лохматые. Да, как там было с Сержантом?...
   ...До обеда он обживал свою теперь комнату, обошёл хозяйственный двор, поговорил со знакомцами и приятелями из слуг - были у него и та­кие, всё же не чужой он здесь, а сын, хоть и бастард. В саду, как он помнил, в это время гулял Братец, и он туда предусмотрительно не со­вался. Пообедал со старшими слугами и рядовыми из охраны, привычно по­малкивая и только отвечая на вопросы. Но едой его не обделили, спраши­вали об учёбе довольно дружелюбно. Двое новеньких из охраны сами толь­ко в прошлом году окончили училище, хоть и другое, но нашлось о чём поговорить. А после обеда он переоделся у себя в комнате и ушёл в го­род. На воротах его ни о чем не спросили. Не спросил и он. Найдёт он Северный госпиталь-интернат без них. Что он, города не знает? У них уже целый цикл занятий по уличным боям прошёл.
   Северный госпиталь был на окраине, с неизменным высоким глухим забором с общевойсковой эмблемой на воротах и будочкой пропусков. Он предъявил выданную в училище увольнительную и назвал к кому.
   - Отставной сержант Яшен Юрд.
   - Седьмой отсек, - ответили ему, выдавая разовый пропуск на час.
   Обсаженная живой изгородью в рост человека прямая аллея, у перек­рытых калитками проходов в отсеки таблички с номерами. Вот и седьмой. Он толк­нул незапертую калитку. Та же, покрытая казарменно красным толчёным кирпичом дорожка, упирающаяся в низкое широкое здание, но с боков га­зон, клумбы, скамейки у клумб и под деревьями. На скамейках старики в военной форме, многие с наградами, нашивками за ранения, за бои, но... да все не выше старшего сержанта. В первый момент они показались ему одинаковыми, и он растерянно остановился. Но его почти сразу же оклик­нули.
   - Ты?! - и неуверенно, - Гаор?
   Сержант впервые назвал его по имени.
   -Так точно! - гаркнул он, разворачиваясь на голос и по-уставному бросая ладонь к козырьку. - Курсант Гаор Юрд прибыл в отпуск.
   Под раскидистым деревом четыре скамейки составлены правильным квадратом, посередине раскладной столик, на нём развернутая клетчатая доска, кости, цветные фишки, обернувшиеся к нему старики и медленно встающий Сержант.
   - Вольно, курсант.
   - Твой?
   - А ничего, Яшен, держит выправку.
   - Похож!
   - Поздравляем, Яшен.
   - Игра, значит, побоку?
   - Да, спасибо, племянник, дальше без меня, - ответил всем сразу Сержант, бросая зажатые в кулаке фишки и выбираясь из-за стола.
   И это брошенное мимоходом: "племянник", - подтвердило то, о чём он стал догадываться и раньше, да что там, что знали все, но никогда не говорили вслух. Сержант - брат его отца, бастард его деда, и...
   - Ну, здравствуй!
   Чудеса продолжались: Сержант обнял его!
   - Пойдём, поговорим.
   Они нашли маленькую - на двоих - пустую скамеечку, сели рядом. Он достал и протянул Сержанту свой табель. И тот с удовольствием стал его читать, комментируя каждую отметку.
   - Молодец, - вернул ему табель Сержант, - а с черчением, что за проблемы?
   Он вздохнул и признался.
   - Мы ему мух в тушечницу натолкали, он и не стал разбираться, всем снизил.
   - Карцер тоже все получили? - усмехнулся Сержант. - Или сдали за­чинщика?
   - Все, - ответил он.
   И к его удивлению, Сержант кивнул.
   - Ну и правильно.
   Сержант настолько не походил на себя прежнего, что он не удержался.
   - Сержант, что...?
   Он не договорил, но Сержант его понял.
   - Кончилась моя служба, понимаешь? Дембель я теперь. И жизнь кон­чилась. Вот, доживаем мы здесь, а... не сержант я уже, только нашивка осталась.
   Он кивнул, не так понимая, как догадываясь. А Сержант продолжал.
   - Что мог, я сделал, а чего не мог, того и не смог. Клятву я выполнил, а дальше не моя воля.
   - Какая клятва? - удивился он. - Присяга?
   - Присяга само собой, а клятву я отцу давал.
   Сержант говорил, глядя не на него, а перед собой, и от этого его слова становились особенно весомыми.
   - Я уже служил, до младшего сержанта дослужился, когда отец нас созвал. Всех. По его вызову мне без звука всё оформили, я и приехал, явился, как положено. Собрались в его спальне. Он лежал, не вставал уже. Как раз ему на операцию надо было ложиться, он и не стал ждать, как там обернётся, операция сложная, и созвал нас. Наследник - Яонгайжанг, рядом стоит, младшие, все трое на одном колене, и мы, бастарды, все шестеро на коленях, всё как положено, по древним обычаям и зако­нам. И дали клятву, что ни старшие младших, ни младшие старших не бросят и не подставят никогда.
   Сержант замолчал. И он молчал, переваривая услышанное. Но... но отца зовут Яржанг, а Сержант назвал наследником другое имя, длинное, как и положено, а у отца имя короче, значит, отец не старший, второй сын... и он никогда не слышал, чтобы у отца были младшие братья, они-то куда делись? И остальные бастарды? И словно, услышав непроизнесённое, Сержант продолжил.
   - Ну, поклялись мы. А пока отец на операции был, Яонгайжанг в ава­рию попал, как раз женился и на Медовый остров полетел, самого младше­го, Янгара, с собой взял, дружили они крепко, и что-то там с самолё­том. И остальные все за полтора года... Отец не встал уже, а наследником уже Яржанг, и когда тебя заб­рал, то и вызвал меня, чтобы я тобой занимался. Я в училище работал, и в учебках, знал всё, он и уверен был, что не подведу его. Так и сказал мне: "Доведи до выпуска и отпущу".
   - Мне до выпуска ещё год, - севшим вдруг голосом напомнил он.
   - Ты уже сделанный, - отмахнулся Сержант. - Ни черта с тобой не станется. Думаешь, я не знаю, как вы с десантниками дрались и от пат­рулей драпали? А ты главным заводилой и командиром! - и довольно засме­ялся над его изумлением.
   - Откуда...?! - наконец выдохнул он.
   - Оттуда! Зря, что ли у тебя отец в спецвойсках заправляет. Это комендатура чухается. Пока пьяного на заборе казарменном не подберёт, то и в упор ни хрена не видит. А тут свои каналы. Сразу доложили. Он меня вызвал, дал прочитать, - Сержант вздохнул, - я и понял, что кончи­лась моя служба. Так что...
   Он молчал, потрясённый услышанным. И спросил, вопрос сам собой выскочил.
   - А третий где?
   Сержант снова вздохнул.
   - Никого не осталось. А были Юрденалы большим родом...
   ...Гаор остановился у стены и стал отжиматься в стойке. От голода и усталости кружилась голова, но это надо перетерпеть. И хватит, пожа­луй, думать о прошлом, его не воротишь и не исправишь. Надо думать о бу­дущем. Что он знает о рабах? Жить-то ему теперь среди них, а в любом полку свои порядки, а в роте прибамбасы, а у взводного заскоки, а у отделенного тараканы в голове. Только Устав на всех один. Нет, рабского Устава он совсем не знает, ни писаного, ни неписаного. Неоткуда ему было об этом узнать.
   Закончив отжиматься, он аккуратно, чтобы не наткнуться на стену или парашу, прошёлся по камере и лёг. Итак, о чём думал? О рабах. Древнюю историю о приобщении дикарей к цивилизации побоку. Что сейчас? Официально - "Несамостоятельный контингент". И ведомство полностью - Ведомство Учёта Несамостоятельного Контингента. Но все говорят - рабы. Рабские посёлки на шахтах, при больших заводах и в сельской глуши. Ра­бы по рождению и по приговору. Вот об этом слышал. Что полукровок за всякие уголовные художества могут приговорить к рабству, как это, да "для возмещения причинённого вреда". И приговаривают. Вместо пожизнен­ного заключения. И обратного хода нет. Из тюрьмы можно выйти по амнистии или отбыв срок, а из рабства нет. Дети рабов - всегда рабы. Не­весело. А чего ты ждал?
   Конечно, ему случалось встречать лохматых небритых с кожаными ошейниками, но он всегда суеверно, будто предчувствуя, отводил сразу взгляд и теперь, пытаясь вспомнить, видел только неясные как через не протёртые окуляры бинокля фигуры. И от него будут так же отводить гла­за. Или наоборот, смотреть в упор, дерзко и насмешливо, провоцируя. Как мальчишки с офицерского отделения в училище. Как старослужащие в части. Как они сами тогда, в Чёрном Ущелье, пятеро уцелевших из всей роты смотрели на пришедших им на смену. Грязные, закопчённые, небри­тые, в порванной до лохмотьев форме на чистеньких и отутюженных как с плакатов молоденьких новобранцев во главе с таким же чистеньким лейте­нантом. И положение спас - а то бы быть беде: так напыжился лейтенан­тик - старослужащий сержант, против всех уставов скомандовавший отдать им честь. Лейтенант, а за ним его рота вздрогнули, вытянулись, взяли "на караул", и они тоже подтянулись и прошли к машине строем, чеканя шаг и отдавая честь смене. Интересно, из той роты хоть кто-нибудь уце­лел, или их всех перещёлкали в первом же бою? А сержанты, они службу знают, получше любого офицера. Недаром, "на сержантах армия держится". Это им ещё в училище внушалось. Теми же сержантами, что гоняли их на плацу и стрельбах, и следили за их самоподготовкой по теории, и ловили на нарушениях распорядка, уча нарушать, не попадаясь. К выпускному курсу они становились союзниками и на прощальную пьянку звали их, не офицеров, конечно. Он и своего Сержанта хотел позвать. На выпуск и пь­янку. Специально взял увольнительную за месяц до выпуска, короткую, на три часа, и, не заходя домой, сразу отправился в богадельню...
   ...Шёл дождь, и все сидели на маленькой тесной веранде. Сержант встал и подошёл к нему, как только он показался в дверях.
   - Случилось что?
   В голосе Сержанта было искреннее волнение, вокруг стояли, сидели, прохаживались, и он ответил, недовольно оглядываясь.
   - Нет, всё в порядке.
   - Чего тогда прискакал? - сурово спросил Сержант.
   - Вот, - протянул он ему купленную по дороге пачку трубочного табака.
   - Зря тратился, курить запрещено, забыл что ли, я ж тебе ещё в тот раз говорил, - рассердился Сержант, быстро оглядываясь, не видит ли кто.
   - Обёртку возьми, - нашёлся он, - нюхать будешь. И пойдем куда.
   - В дождь выходить запрещено, - хмыкнул Сержант, - чтоб не болели, - и, предупреждая его вопрос, - и в палату нельзя. Мы не лежачие. Ну, так что?
   - У меня выпуск.
   - Знаю.
   - Придёшь?
   Сержант вздохнул.
   - Я уж думал. Но... не выпустят меня. Ты ж не сын мне. Вот если отец твой вызов мне сделает...
   Сержант не договорил, безнадёжно махнув рукой, и он угрюмо кив­нул. Обращаться к отцу с такой просьбой бессмысленно. Он вообще никог­да отца ни о чём не просил, ему это и в голову не приходило. Сержант ещё раз огляделся, быстро и ловко содрал с пачки обёртку и спрятал её в рукав заношенного мундира, а пачку сунул ему в карман.
   - Продай. Как это тебя на проходной с ней не замели.
   - Я её не в руках нёс, - огрызнулся он, чувствуя, что может это себе позволить, и перепрятывая пачку под мундир. - Я её стрельбищному капралу отдам, он тоже трубку курит.
   - Та-ак, - сразу посуровел Сержант. - Это ты что у него откупаешь? Чтоб он в твоей мишени дырок навертел?!
   Он невольно рассмеялся. Как раз здесь у него полный порядок.
   - Нет, он нас в свободное время пускает, обещал водный рикошет показать.
   - Дело, - кивнул Сержант. - Слышал я о таком. Ладно, беги, а то опоздаешь. А выпуск... Придёшь потом, расскажешь, - и подмигнул ему, - когда проспишься...
   ...Он так и сделал. А что Сержант сказал: "твой отец", а не "мой брат" тогда как-то прошло мимо сознания. Это был третий раз. Да, тот, первый, потом после летних лагерей, перед выпускным, этот не в счет, в третий раз после выпуска, а в четвёртый, когда ему дали отпуск перед отправкой в Чёрное Ущелье. Конечно, им не сказали, куда их отправят, но и так было ясно. Такие послабления и вольности только у смертников: из Чёрного Ущелья мало кто возвращался живым, а целым ни один...
   ...Его направили в девятый корпус. К лежачим. Сержант, какой-то маленький, ссохшийся, в седой редкой щетине, морщинистая тонкая шея жалко, как у новобранца торчала из широкого ворота больничной рубахи. Он бы не узнал его, если бы медсестра, встретившая его у входа в корпус, строго проверившая его пропуск, но охотно позволившая ему подшлёпнуть себя по упруго торчащему из-под халата задику, пока они шли по коридору, не провозгласила от порога.
   - Яшен Юрд, к тебе!
   На "ты" и без звания. Палата на десять коек, и он сразу увидел, как на третьей во втором ряду зашевелилось, высвобождая из-под одеяла руки... это Сержант?! Но он сразу справился с собой и лицом, шлепком развернул хихикнувшую медсестру к двери, взял стоявшую у стены табу­ретку, подошёл и сел. Сержант смотрел на него слезящимися глазами и улыбался беззубым ртом.
   - Здравствуй, - сказал он. - Это я.
   - Вижу, не слепой ещё, - ответил Сержант. - Получил ещё нашивку?
   - Получил, - кивнул он.
   - А за что сняли?
   - Не тому морду набил.
   - И снова дали?
   - Дали, - кивнул он, недоумевая, откуда Сержант всё знает. - Это тебе отец рассказал?
   - Я сам вижу, - Сержант приподнял чуть подрагивающую руку, указы­вая на его воротник. - Пришил, спорол и снова пришил. А отец твой не приходил, нет...
   ...И снова "твой отец", а не "мой брат". И снова он не понял. И сейчас не понимает, а вспомнил и почувствовал: неспроста. Но тогда не задумался, и сейчас не до этого...
   ...- Давно?
   - Ни разу.
   Сержант сказал это так спокойно, что он на мгновение растерялся.
   - К нам никто не приходит, - вдруг сказал лежавший на соседней кровати старик, до жути похожий на Сержанта, - мы никому не нужны.
   - А ко мне пришли, - возразил Сержант.
   - Ему просто больше не к кому идти, - возразил старик. - Смотри и запоминай, молодой. Если не погибнешь в бою, умрёшь здесь.
   - Тьфу на тебя! - Сержант даже попытался плюнуть в сторону сосе­да. - Не слушай его. Ты куда теперь?
   - Куда прикажут, - отшутился он, - вот, я конфет принёс. Они мягкие.
   Сержант ухмыльнулся.
   - Под подушку положи. На проходной сколько отсыпал?
   Он подмигнул в ответ.
   - Обошлось.
   - Не оставит тебя отец в городе? - тихо спросил Сержант. - Можно же в учебку пристроить. Ты ж через бои уже прошёл, аттестат хороший, я помню. А то и в свою охрану мог взять.
   Он молча мотнул в ответ головой.
   - Куда всё-таки? - совсем тихо спросил Сержант. - Неужто...
   - Нам водки вчера выдали, - так же тихо ответил он, - строевой, считай что, нет, и увольнительная свободно, девок прямо в казарму приводим.
   - И ничего?
   - Ничего, - угрюмо кивнул он.
   - Значит, туда, - вздохнул Сержант и закрыл глаза, полежал так, с сочащимися из-под ресниц слезами.
   Он молчал, сидя рядом. В палате слабо стонали, кряхтели, шуршали чем-то.
   - Ты аккуратнее, - попросил, не открывая глаз, Сержант, - по дури не лезь.
   - Не буду, - кивнул он.
   - Я помню, как привезли тебя. Грязный был, тощий.
   - Я и сейчас не жирный, - попытался он пошутить.
   - Я помню, - продолжал своё Сержант, - а я поглядел, ну думаю, в этом кровь наша, нашего он рода. Ты выживи. Самое главное на войне не победить, а выжить. Кто выжил, тот и победил...
   ...Кто выжил, тот и победил. Попробуем, по-твоему, Сержант. Свет гаснет, ночь ему устраивают, а поесть перед темнотой не дали. На ко­го-то это, может, и действует, а на него... Постараемся, чтоб не по­действовало.
   А после дембеля он к Сержанту на кладбище пришел. Армейское клад­бище там же, при госпитале-интернате. Зелёное поле, аккуратные ряды гипсовых, под камень, табличек. Звание, имя, фамилия, год рождения, год смерти. Таблички так тесно, что понятно: под ними не саркофаги, а простые урны с пеплом, а то и вовсе ничего. Уборщик показал ему нужный ряд... Уборщик... спутанные волосы закрывают лоб, неровная щетина на подбородке и щеках, в растянутый ворот старого свитера виден ошейник... Раб. Ошибся ты, старик на соседней койке, не лежать мне в этой бога­дельне и на этом кладбище. Где рабов хоронят, и хоронят ли вообще, никто не знает. А кто знает, то не говорит...
   ...На столе вперемешку переполненная пепельница, чашки и кружки из-под чая и кофе, тарелки с бутербродами и вяленой рыбой, пивные бу­тылки, растерзанные на отдельные листы газеты, исчерканные листы руко­писей.
   - Пойми, суть не в том, чтобы отыскать жареное! Даже горячее. Как кто-то кому-то набил морду в фешенебельном кабаке! Или с кем спит оче­редная пассия очередной высокопоставленной сволочи!
   - Кервин!
   - Извини, Мийра, но...
   - Но дети слышат.
   - Детям пора спать. Гаор, понимаешь, есть вещи, о которых все знают, или догадываются, но о которых не говорят. Вот это вытащить на свет, обнародовать...
   - И пойти по политической статье?
   - Смотря как подать.
   Он сидит верхом на стуле и курит, а Кервин быстро роется в бумаж­ном хламе, отыскивая что-то, какой-то очередной аргумент.
   - Нет, Гаор, если аккуратно, аргументировано...
   - Знаешь, какой аргумент в тюрьме? - перебивает он Кервина.
   - А ты знаешь? Ты же не сидел.
   - В тюрьме нет, - уточняет он. - А на гауптвахте приходилось. Так что знаю.
   В приоткрытую дверь снова заглядывает миловидная женщина. Кем она приходится Кервину, не совсем понятно, но она ведёт его дом, воспитывает детей, Кервин зовёт её по имени и позволяет всякие вольности, напри­мер, вмешиваться в их разговор.
   - Иду, - сразу кивает ей Кервин, и ему: - Я сейчас.
   Кервин выходит, а он берёт свою бутылку с остатком пива. Хороший парень Кервин, но жареный петух его не клевал...
   ...Гаор медленно аккуратно потянулся, проверяя мышцы. Чёрт, с этим сдвинутым режимом совсем чувство времени потерял. Интересно, сколько он здесь? Кервин ему ничего не должен, оплата шла по факту опубликования, так что с Кервина ничего отец с Братцем не содрали. На квартире у него... кое-какие вещи, но это всё пустяки. Вот только... комплект парадной формы с наградами и нашивками. Это жалко. Все-таки кровью, и своей кровью заработано. По закону отец - полный владелец имущества бастарда. Так что вещи, остаток от аванса за квартиру и что ещё? Да, с ним должны были расплатиться в "Ветеране", он как раз сдал в журнал очередной кусок о боях за Малое Поле. Значит, ещё и это - всё передадут отцу. Странно, что его печатали в "Ветеране", хотя там он не безобразничал и не резвился, просто зарисовки "глазами очевидца". И сколько набирается? А не всё ли равно, расплатится он за год или десять лет, или не расплатится вообще, потому, как успеет помереть? Ни­чего это не изменит. И даже если бы он не демобилизовался по праву ве­терана, а остался на контракте, ничего бы это не изменило, приехали бы за ним не в редакцию, а в казарму, и никто бы не заступился. Против власти не попрёшь - тут уже не Ведомство Юстиции, а Политическое Управление - самая серьёзная организация, или, как все называют, Тихая Контора, взятые туда исчезают без следа, и желающих поинтересоваться нет, говорили, что исчезают целыми семьями. Но рабами, как он слышал, Политуправление не занимается, уже лучше. Хотя кто теперь скажет, что луч­ше, а что хуже? Ладно, думал о рабах, значит, не отвлекайся.
   Но мысли непослушно уходили в сторону, всё-таки воспоминаний на­копилось... есть в чём покопаться...
   ...Адрес Жука он знал, и нашёл быстро, но чего-то медлил, стоя на углу и рассматривая большой многоквартирный дом. Здесь он никогда не был. В этом квартале, в таком доме, вообще в чужом доме. Отцовский дом и училище - вот и всё. Ну и куда их возили от училища. Наконец он ре­шился, ещё раз обдёрнул и оправил форму и, чуть ли не чеканя шаг, пе­ресёк улицу и подошёл к сияющей протёртым стеклом двери. Рядом с дверью коробка внутреннего телефона. Как и рассказывал ему Жук, он на­жал кнопку, подождал, пока вспыхнет зеленая лампочка, и тогда набрал номер квартиры Жука. Трижды пискнул сигнал и женский голос спросил.
   - Вам кого?
   - Жу...- чуть не ляпнул он и тут же поправился, вовремя вспомнив имя Жука, - Стига Файрона, пожалуйста.
   - Малыш, к тебе, - приглушенно позвала женщина.
   И тут же радостный почти вопль Жука.
   - Гаор, ты? Поднимайся!
   Он даже ответить не успел, как лампочка погасла, и щёлкнул, откры­ваясь, замок...
   ...Был Жук доверчивым щенком, ничто его ничему не учило, таким видно и за Огнём останется...
   ...Жук жил на пятом этаже и ждал его у открытой двери. Он сразу увидел, что Жук по-домашнему, в штатских брюках и майке с тигриной мордой во всю грудь, очки блестят и даже отливают радугой, рот расплылся в улыбке.
   - Молодец, что пришёл! - встретил его Жук. - Заходи! Я знал, что ты придёшь! Тебя на сколько отпустили? До вечера?! Вот здорово! Мама, отец, это Гаор, я говорил о нём, Сажен, смотри, кто пришел, Сай, Силни, правда, здорово! Тётя, это Гаор!
   Его сразу окружило столько людей, веселых, смеющихся, о чем-то спрашивающих его, что он не сразу разобрался, кто кем приходится Жуку, а Жук шумел как первокурсник, хотя они уже на третьем. Наконец, разоб­рались. И тут открытия посыпались одно за другим. Ну, отец Жука, понят­но, но почему его представили матери, а Сай и Силни - сёстры Жука, а тётя... мать Сажена и Силни, так Сажен - бастард? А что он здесь дела­ет? И почему женщины говорят на равных? Женщине вообще положено помалкивать, даже бастард выше законной дочери, потому что он мужчина, а она женщина. А Сай... Мать Сай... нет, у Сай уже свой ребёнок, и Жук гордо хвастается своим племянником. Сын дочери-бастарда - племянник законного сына?!
   - Понимаешь, то я был самым младшим, а теперь, - радуется Жук, - теперь я дядя! Представляешь?!
   - Да не трещи ты, - смеётся Сажен, высокий очень похожий на отца Жука, парень лет двадцати с небольшим в форме спасателя. - Ты ж ему продыху не даёшь.
   Это бастард так разговаривает с законным?! Ну, понятно, почему Жук такой. А чудеса продолжаются.
   - Не тушуйся, парень, - одобряюще улыбается ему старик, которого все называют дедушкой, и который тоже оказывается бастардом, а отцу Жука приходится дядей.
   Но после смерти отца бастард свободен. Или и здесь клятва? Спросить он не успевает, потому что его сажают за общий стол, рядом с Жуком и начинается шумный весёлый и немного бестолковый не то обед, не то второй завтрак. И женщины сидят тут же, и все на равных.
   - Ешьте, ребята, - наперебой подкладывают им на тарелки мать и тётя, Сай и Силни.
   - Давайте, давайте, - кивает дедушка, - голоднее курсанта только курсант в отпуске.
   - Точно, дед! - хохочет Сажен.
   Отец Жука поправляет очки, в такой же оправе, но стекла заметно толще, чем у Жука, и расспрашивает его об училищной библиотеке. Общий ли доступ, или у разных отделений разные фонды. И у него вырывается.
   - Мне Жук с офицерского таскает.
   - Жук? - удивляется мать, подкладывая ему запеканки.
   - Это меня так прозвали, - объясняет Жук. - Гаор придумал.
   - А почему? - спрашивают в один голос Сай и Силни.
   И он, густо покраснев: к нему так отнеслись, а он... но всё же объясняет.
   - Из-за очков. Они как глаза у стрекозы, когда он в подшлемнике.
   - А что? - смеётся Сажен, - похоже.
   Все смеются, и он переводит дыхание. Кажется, обошлось...
   ...И Кервин такой же. Чистокровный, не желающий заноситься перед полукровкой. Или это норма, а Юрденалы - выродки? Жаль, угораздило ро­диться у Юрденала, и теперь ничего не изменишь. Надо думать о рабах, а не хочется. В ту неделю, и неделю перед выпускным курсом, он, считай, каж­дый день приходил к Жуку, переодевался в штатское, благо они с Жуком одного роста, чтобы дед мог их свободно провести в Центральный Музей, где работал реставратором. Или отец Жука водил их на концерт, в театр, да, перед выпускным отец разрешил ему приходить после десяти вечера, и он смог попасть в театр. Или сидели в комнате Жука, смотрели книги, Силни хорошо играла на гитаре и пела. Когда приходил Сажен, они пели втроём. Жуку обычно велели молчать и не портить песню. Однажды Сай при­несла своего малыша, и он, да, впервые увидел так близко младенца, а его и Жука учили пеленать и нянчить.
   - Всё в жизни пригодится, - смеялась мать Жука.
   И был как-то разговор с дедом. Ему всё-таки хотелось узнать и по­нять, как так получилось.
   - Все люди разные, и семьи разные, - улыбнулся дед. - Дело прошлое.
   - Вы дали клятву? - не выдержал он.
   - Зачем? - удивился дед. - Просто детей много, содержание получи­лось маленькое. И хотели бы дать больше, да взять неоткуда. Вот в складчину и учили всех, одного за другим.
   - Жука в военное, значит... - догадался он.
   - Правильно, - кивнул дед. - На что другое большие деньги нужны. А тут удалось, всё-таки старая семья, кое-какие связи сохранились.
   - Но Жук не военный! - вырвалось у него.
   Жук был тут же, но не обиделся, а кивнул, соглашаясь с очевидным, и очень серьёзно сказал.
   - Общевойсковое даёт фундаментальную подготовку. Были бы мозги наполнены, а использование на моё усмотрение. Так, дед?
   - Всё так, - кивнул дед и внимательно посмотрел на него. - Лишних знаний не бывает.
   - А на законе божьем нам говорили, что многое знание умножает пе­чаль, - рискнул он возразить.
   - Там вера, - просто объяснил отец Жука, - а мы говорим о знаниях. Надо знать, чтобы иметь возможность выбора.
   - И Сажен выбрал спасателей? Или вы так решили?
   - Он сам решал. А выбор у него был.
   Он уже пожалел, что упомянул Сажена: тот как раз тогда уехал на лесные пожары и третий день не звонил...
   ...Чёрт, бывают же нормальные семьи! Не то, что у него. Потом он, уже демобилизовавшись, посидел в библиотеке, почитал. Нашёл семью Жука - Файронтал - учёные, книжники, художники, а старший сержант-спасатель Сажен Файр погиб. Разбирая развалины, напоролся на бомбу, и тварюга сработала. Одна мясорубка...
   Медленно разгорается свет, высветляя тускло-серые стены, такой же пол и потолок, даже параша под цвет. Быстро "ночь" прошла. Сейчас-то хоть дадут пожрать?
   Медленно со скрипом и лязгом открылась дверь, и в глаза ему уда­рил ослепительно-жёлтый, яркий до белизны свет. Он невольно вскочил на ноги и зажмурился.
   - Выходи.
   Всё ещё зажмурившись, он шагнул вперёд и налетел на стену. С третьей попытки он попал в дверь.
   - Руки за спину. Вперёд.
   Ноги спотыкаются, вдруг онемевшие ступни цепляются за стыки между плитами, но слёзы уже не текут, и он осторожно приоткрывает глаза.
   - Голову книзу, - равнодушно командуют сзади. - Направо.
   Идти уже легче, но лестницу он может и не осилить.
   - Стой.
   Перед ним решетчатая дверь. Лифт?
   - Заходи.
   Тесная как шкаф-стояк клетка кабины ползёт вверх через освещённые полосы коридоров и тёмные почти такие же толстые полосы перекрытий. Значит, он был в подвале? Однако мощное сооружение. А снаружи таким Ведомство Юстиции не смотрится. "Если на клетке слона увидишь надпись - буйвол, не верь глазам своим". Лязгнув, кабина останавливается, дверь открывается как сама по себе.
   - Выходи.
   Надзиратель другой, а голос такой же.
   - Вперёд.
   Пол не бетонный, вернее покрыт блестящим, как линолеум материалом под паркет. Это хорошо, а то ноги стали мёрзнуть.
   - Стой.
   И пока надзиратель отпирает перед ним простую деревянную дверь, он видит себя в высоком узком зеркале рядом с дверью. Вернее, больше там отражаться некому. Это он. Высокий, худой, в расстёгнутой почти до пояса когда-то светло-клетчатой рубашке, мятых грязных брюках, сваливающихся с впалого живота, грязно-бурые спутанные волосы торчат во все стороны, падая до середины лба, вокруг воспалённо блестящих глаз тёмные круги, обмё­танные белой коркой губы, короткая тёмная щетина вокруг рта. Хорошо же его обработали. Мастера.
   - Заходи.
   Небольшая, тесная от множества таких же оборванцев комната, три двери, четвертая за спиной.
   - Лицом к стене. Не разговаривать.
   Прямо перед глазами оклеенная обоями "под дерево" стена. Гладкая, матовая. И тишина. Только дыхание множества людей, да шаги надзирате­лей.
   Гаор осторожно скосил глаза. Кто соседи? Справа прыщавый мальчиш­ка лет семнадцати: вместо щетины отдельные волоски на подбородке, по­хож на рыночного мелкого шулера, шпана. Слева...
   Рассмотреть он не успел. Потому что сзади щёлкнули, стягивая за­пястья, наручники, тяжелая жёсткая ладонь легла ему на плечо и развер­нула от стены. Молча, его толкнули к дальней двери. От толчка он пробе­жал эти несколько шагов и выбил бы дверь своим телом, но его придержа­ли, открыли перед ним дверь и провели в неё, держа сзади повыше локтя.
   В этой комнате было окно! И он сначала увидел его, ясно-синее не­бо, лёгкую, просвечивающую дымку небольшого облака и птицу, как специ­ально именно сейчас взлетевшую и мгновенно прочертившую синеву своим полетом. Он не отводил глаз от окна и смотрел только туда, пока его, по-прежнему держа сзади, устанавливали на положенное место.
   - Стоять. Не разговаривать.
   Лопатками и затылком Гаор ощутил стену и очнулся. И огляделся.
   Посередине длинный стол. На нём... его вещи. Он узнал купленный на дембельские "всесезонный" плащ, полученную на ветеранской раздаче старую кожаную куртку, костюм, что получил после выпуска - значит, и из отцовского дома все вещи привезли - аккуратно сложенную наградами наверх форму, наручные часы, бритвенный набор в коробке, купленную на распродажах какую-то посуду - это он пытался устроить себе хозяйство, даже не зная толком, как это делается, ещё что-то и... две пухлые неб­режно перевязанные папки. Его записки, его рукописи. Их-то зачем?!
   А потом он увидел людей.
   Слева на небольшом возвышении за столом с разложенными бумагами полковника юстиции, кажется, того самого, справа сержанта юстиции у двери, и напротив сидящих вдоль стены под окном... зрителей? Свидетелей? Да нет. Вон отец, в полной форме, со всеми наградами, нашивками, звёздами. Награды не колодкой, в натуре. Если шевельнётся, зазвенит как праздничное дерево, но отец неподвижен, смотрит прямо перед собой. Рядом Братец, в "цивильном", дорогом переливчатом костюме, замшевые ботинки, в галсту­ке и запонках настоящие бриллианты, так же блестит гладко выбритая го­лова, даже брови подбриты в ниточку. Тоже пытается сидеть неподвижно, но не получается, ёрзает, кривит губы, брезгливо гримасничает. Ну, с ними понятно, а остальные кто?
   И тут его как ударило. Он с трудом удержал лицо. Потому что узнал всех. Арпан и Моорна из редакции, ну да, женщине одной прийти нельзя, Арпан держит Моорну за руку, успокаивая и удерживая от необдуманной выходки, на которую Моорна вполне способна. Дальше трое в форме. Вете­раны. Сало, Малыш и Вьюн, двое рядовых и младший сержант из его взвода, ещё по Чёрному Ущелью. Малыша посадили посере­дине, но если что, Салу и Вьюну его не удержать. Они-то чего, полюбо­ваться на своего старшего сержанта пришли, что ли? Не похоже на них. А узнали откуда? И... и самое страшное. Жук! Стиг Файрон. В строгом костюме, с умеренно вольнодумным ёжиком чёрных волос, начинающий, но талантливый, как он слышал, адвокат. Вытащил из портфеля и разложил на коленях бумаги, блокнот и карандаш наготове, очки воинственно блестят. Жук, очнись, ничего ты не сделаешь, не перешибить тебе генерала спецвойск, самого Юрденала, всё по закону, Жук, уйди, не надо тебе, не хо­чу я, уйдите, ребята, не добавляйте мне...! Всё это Гаор прокричал молча, про себя, не шевельнув ни одним мускулом, не показав, что не то что узнал, а что увидел их. Нет никого здесь, только небо за окном. Туда и смотрит, только это и видит.
   - Слушается дело о заявлении Яржанга Юрденала, - ровным монотонным голосом заговорил полковник юстиции.
   Это он уже один раз слышал. Гаор смотрел на небо, и слова полков­ника скользили мимо сознания, отзываясь слабым эхом где-то внутри под черепом.
   - Заседание открытое.
   - Я протестую, - взвизгивает Гарвингжайгл.
   - Отклонено.
   Перечисление проигранных Гарвингжайглом Юрденалом, Наследником ро­да Юрденалов, родовых реликвий и ценностей в денежном исчислении на день проигрыша...
   Мерно двигает челюстью, гоняя во рту незажжённую сигарету, Малыш. Почему пол­ковник не остановит его? Это не нарушает порядка или не хочет связы­ваться с высоченным соответствующей комплекции ветераном? Шу­тили, что в строю после Малыша надо ещё пятерых вставлять, для равно­мерности понижения строя.
   Тёмные глаза Моорны не отрываются от исхудавшего застывшего лица Гаора, и только твёрдая тёплая рука Арпана удерживает её, чтобы не сорваться и не вцепиться ногтями в наглые глазёнки младшего Юрденала: эта гнида ещё смела ей подмигивать, когда они входили и рассаживались.
   Перечисление статей и пунктов, на основании которых...
   Шуршит по бумаге карандаш Стига. "Как же великолепно держится друг. Во что его превратили, похоже, всю неделю били, и несмотря ни на что дер­жится. Я специально предварительно посетил несколько подобных заседа­ний. Но там уголовники, по судебному решению. Убийца четырнадцати человек визжал и ползал на коленях, там бились в истерике, падали в обморок крепкие сильные мужчины, не боявшиеся ни крови, ни смерти... Гаор, друг, я сде­лаю всё, всё что смогу."
   Зачитывается решение...
   Неподвижен генерал, привычно сохраняя идеальную выправку. "Чёрт бы побрал этого законника, превратил обыденную рутину в спектакль, теперь пойдут сплетни. Карьера и так встала, так ещё и это. Но другого выхода не было, Игровая Компания - не по зубам, её правле­ние не ликвидируешь в случайной перестрелке, и связи там очень серьёз­ные. Вот же не повезло, хуже нет на такого буквоеда напороться."
   Поводов для кассации не усматривается, решение приводится в исполнение...
   - Яржанг Юрденал, имущество бастарда является вашей собствен­ностью. Ваше решение.
   - Продавайте.
   - Да, всё продать, всё!
   "И большой тебе прибыток от моего шматья, Братец? Награды тоже продадут?"
   И словно услышав его непроизнесённое, монотонный голос полковника продолжил:
   - Награды и знаки различия продаже не подлежат и передаются для утилизации. Приступайте.
   Сержант юстиции подходит к столу и ловко - явно ему не впервые - снимает награды, срезает нашивки и сбрасывает их в коричневый бумажный пакет.
   - Есть ли желающие приобрести что-либо из вещей сейчас?
   - Да, - твёрдый голос Арпана. - Желаю приобрести эти папки и их со­держимое. Сколько?
   - Нет, - столь же твёрдый голос генерала. - Это к утилизации.
   - Приоритет решения за Яржангом Юрденалом. К исполнению.
   Папки отправляются в пакет к нашивкам и наградам.
   - Больше желающих нет? Приступаем к оформлению.
   В комнату вошли трое в форме Ведомства Учёта Несамостоятельного Контингента - Рабского ведомства. Быстро и ловко усадили Гаора на при­несённый с собой табурет и один, рядовой, встал за его спиной. Разворачивается специальный переносной столик, раскладываются инструменты, пузырьки, разматывается провод, и с мягким чмоканьем входит в розетку вилка. Лейтенант надева­ет резиновые перчатки. Рядовой хватает Гаора за волосы надо лбом и за них запрокидывает ему голову, придерживая другой рукой за плечо.
   - И что тут у нас? - весело спрашивает лейтенант.
   - Звезда на пять лучей, - скучно отвечает полковник.
   Лейтенант перебирает инструменты.
   - Впервые понадобилось, - объясняет он заминку, - при мне ни разу не пользовались. Ага, вот она. Чистенькая, похоже, ни разу в деле не была, вот и обновим.
   Он подсоединяет к нужному стержню провод. Смачивает ватку и про­тирает ею покрытый каплями пота лоб приговорённого. Запахло спиртом.
   "Не закричать, только не закричать... Это не больно, не больнее осколочного, и пулевого, и каменного мешка в завале..."
   Странно, вроде Гаор окружён со всех сторон, но всем отлично вид­но, как на его лоб над бровями другой ваткой наносится синее пятно и к нему приближается соединённый с проводом стержень с рельефной пятилуче­вой звездой на торце.
   Гаор не закрыл, не отвёл глаз. Он выдержит, должен выдержать, отступить - погибнуть, надо выжить, кто выжил, тот победил...
   Лейтенант плотно прижал, почти воткнул стержень в синее пятно и щёлкнул выключателем. Раздалось тонкое жужжание как от электробритвы.
   Гаор молчал, только от прокушенной нижней губы поползли по подбо­родку, застревая в щетине, две красные струйки.
   Лейтенант выключил татуировочный штамп, стер спиртом остатки краски и полюбовался результатом. На покрасневшей коже чётко выделя­лись пять расходящихся из точки лучей. Гарвингжайгл вдруг шумно со сладост­растным всхлипом сглотнул. На мгновение скосил на него глаза жующий свою сигарету Малыш, да еле заметно поморщился стоявший у двери сержант юстиции.
   Лейтенант уступил своё место напарнику. Рядовой, по-прежнему удерживая голову Гаора за волосы, другой рукой сдёрнул с его плеч рубашку, практически оголив до пояса, и снова взял за плечо. Второй лей­тенант взял со стола тёмную, шириной в полтора пальца полосу, помял её, проверяя упругость.
   - Триста двадцать один дробь ноль ноль семнадцать шестьдесят три.
   - Принято, - отозвался полковник, делая пометку в бумагах.
   Полоса окружает основание шеи, концы накладываются друг на друга, вставляется шпилька, и специальные щипцы намертво скрепляют её. Ошей­ник надет.
   Лейтенант повертел его, проверяя, как скользит по коже - доста­точно плотно, чтобы не снять, и свободно, чтобы не мешал дышать и есть, - и кивнул рядовому. Тот отпустил голову и плечо новообращённого раба, поправил на нём рубашку, поднял и поставил, прислонив к стене. Потом они так же быст­ро и ловко собрали всё и ушли.
   В комнате очень тихо. Вздымалась и опадала грудь Гаора, но его дыхания не было слышно. Так же неподвижно и молча сидели остальные, и стоял у двери сержант.
   - Оформление закончено, - сказал полковник.
   Но молчание продолжалось, никто не шевельнулся.
   - Вот! - вдруг визгливо крикнул Гарвингжайгл.
   Все вздрогнули и повернулись к нему.
   - Вот, теперь ты на своём месте, грязный ублюдок! Полукровка во­нючая!
   Сидевший рядом генерал, чуть заметно покосился на него, и он замол­чал, как подавился. Сержант юстиции посторонился и открыл дверь, кив­ком показал Гаору, что тот должен идти. Гаор, единственный, словно и не заметивший вопля Гарвингжайгла, оттолкнулся от стены скованными руками и шагнул к двери. Звонко щёлкнули каблуки: трое ветеранов вскочили и вы­тянулись в струнку, вскинув ладони к козырькам в прощальном салюте. Но Гаор был уже у двери и шагнул в неё, не обернувшись.
   Полковник закрыл папку, и этот тихий щелчок окончательно разрушил тишину. Быстро собирал свои бумаги Стиг Файрон, Арпан обнял тихо пла­чущую Моорну за плечи и мягко поставил её на ноги. Зазвенев наградами, встал Яржанг Юрденал, и тут Гарвингжайгла прорвало.
   - Подумаешь, ветеран! - вдруг заорал он. - Сиделец из Чёрного Ущелья, отсиделся в пещере, хорёк норный! Вонючка армейская!
   Раздалось громкое сопение, и Малыш, до этого оцепенело глядевший на закрывшуюся за Гаором дверь, развернулся и медленно пошёл на Гарвингжайгла. Вьюн и Сало с двух сторон повисли на нём гирями, что-то быстро шепча, но это явно не остановило бы его. Гарвингжайгл замолчал и попятился. У Арпана заблестели глаза, он отпустил Моорну и стал заходить сбоку, отрезая Гарвинжайгла от сержанта.
   - Стой! - вдруг гаркнул Стиг.
   Малыш недоумённо посмотрел на него.
   - Рядовой, смирно! - тем же "строевым" голосом продолжил Стиг.
   Малыш привычно вытянулся, открыл рот, но сказать ничего не успел.
   - Вынь мозги из задницы! - приказал ему Стиг и добавил такое, что вся троица ветеранов широко ухмыльнулась и расслабилась.
   Яржанг Юрденал с интересом посмотрел на "штафирку", столь виртуозно владеющего армейским жаргоном.
   - Гарвингжайгл Юрденал, - вдруг раздался голос полковника, - в пре­делах моей компетенции я налагаю на вас штраф за высказывание неуваже­ния к армии. В виду вашего банкротства, выплата штрафа возлагается на вашего отца Яржанга Юрденала. Стиг Файрон, на вас налагается штраф за употребление вульгарных выражений в присутственном месте.
   Стиг повернулся к полковнику и вежливо склонил голову, блеснув очками.
   - Разумеется, полковник. Приношу свои извинения.
   Сержант подошёл к полковнику, взял штрафные квитанции и вручил их Яржангу и Стигу.
   - Касса на первом этаже, - сказал полковник. - Сержант, готовьте следующее дело.
   Юрденалы вышли первыми. Моорна непроизвольно брезгливым жестом подобрала юбку, когда они проходили мимо неё.
   - Вы остаётесь на следующее слушание? - спросил сержант.
   - Нет, благодарим вас, - ответил за всех Арпан. - Идём, Моорна.
   За те несколько секунд, пока они говорили с сержантом, Юрденалы ушли к лифту, а они все вместе пошли в другую сторону, к лестнице, из­бегая даже случайного столкновения.
   - Штраф большой впаяли? - спросил на лестнице между этажами Вьюн.
   Лестница была пуста: все предпочитали пользоваться лифтами, но Стиг ответил подчеркнуто официально.
   - Строго в соответствии с законом.
   - Понятно, - кивнул Сало.
   Арпан и Моорна шли впереди, а они все четверо сзади. Вьюн перег­лянулся с товарищами и спросил.
   - Ты где так загибать научился?
   - В общевойсковом училище, - усмехнулся Стиг, - меня перед самым выпуском выгнали.
   - Это ты... - Малыш перевел дыхание, - с ним?
   - Да, - твёрдо кивнул Стиг. - Мы однокурсники. И друзья.
   - Понятно, - повторил Сало. - Только он там, а ты...
   - Там же где и вы, - огрызнулся Стиг, - его сослуживцы.
   - Однополчане, - поправил его Вьюн.
   - Тем более. Много мы ему поможем, если в соседней камере окажемся.
   - А можно помочь? - порывисто обернулась к ним, едва не упав, Мо­орна.
   Стиг вздохнул.
   - Очень трудно. Поводов для кассации нет. Всё строго по закону. Официально... пока не вижу вариантов.
   - А если выкупить, - вдруг предложил Малыш, - шумнём ребятам, ски­немся. Наберём...
   - И станешь его хозяином? - перебил его Сало. - Не дури, Малыш, ты ж его знаешь, он первый тебе морду за такое набьёт.
   - Тебе можно набить морду? - весело удивился Арпан, стараясь раз­рядить обстановку и перевести разговор.
   - Он может, - шумно вздохнул Малыш.
   "Ему ты позволишь", - мысленно уточнил Стиг.
   Они уже были на первом этаже, и он стал прощаться.
   - Мне ещё штраф платить.
   - Если много, - начал Вьюн, - это ж ты из-за нас.
   Стиг шёпотом - вокруг сновали посетители, служащие, охрана - объ­яснил ему, куда следует засовывать глупый язык, сказал Арпану, что неп­ременно заглянет к ним в редакцию, и независимо помахивая портфелем, не спеша, пошёл платить штраф. Конечно, хотелось бы посмотреть, как платит штраф за высказанное сыном-банкротом неуважение к армии генерал спец­войск Яржанг Юрденал, но спецвойска не любят свидетелей - это раз, они все и так "засветились" в генеральских глазах - это два, и надо кое с кем переговорить из отдела утилизации по поводу рукописей Гаора - это три. Да, рукописи, безусловно, важнее зрелища генеральского унижения. И любой скандал сейчас только повредит Гаору - это четыре.
  
   Гаора провели через комнату ожидания приговора, опять по тому же ко­ридору к лифту. Наручники не снимали, и боль в запястьях смешивалось с болью на лбу и шее. Шёл он сам и даже не спотыкался, но его всё равно не так вели, как придерживали, молча, направляя на поворотах. Воспалённо горели глаза и горло, временами становилось трудно дышать, но сознания он не терял. Не дождутся они, чтобы он в обмороки падал!
   Его втолкнули в клетку лифта и долго опускали вниз. Он следил глазами за проплывающими мимо полосами этажей, но даже не пытался счи­тать. Это уже неважно. Куда надо, его отведут. Чёрт, как зудит лоб, и шея, и всё тело чешется, ну да, там же тоже отрастает. Гаор старался думать о чём-нибудь, лишь бы не вернуться в тупое оцепенение первых суток одиночки. Чтобы выжить, надо видеть на триста шестьдесят гра­дусов, слышать, как по ту сторону фронта заряжают пушку, кожей чуять приближение бомбардировщика. Огонь любит только тех, кто любит себя. По­моги себе сам, тогда и Огонь поможет.
   Лязгнув, остановился лифт, открылась дверь, и он сам перешагнул через порог в очередной казённо светлый и чистый коридор. Бледный, будто никогда не бывал на солнце, немолодой сержант с ярко-зелёными петлицами Рабского Ведомства достал из проволочного кармана на стене лифта листок, прочитал и молча, повернув Гаора за плечо, сверил номер на ошейнике с записью.
   - Всё правильно. На отправку, - и подтолкнул его к стоящим вдоль стены людям, скованным за наручники общей цепью.
   - Ровно двадцать, - доложил рядовой, пристегнувший Гаора к общей цепи. - Комплект, сержант.
   - Отправляй.
   - Вперёд, марш.
   Лязгая, задёргалась цепь. "Не в ногу идут", - сразу сообразил Гаор. Ладно, не его это дело, команды "Взять ногу!" - нет, так что... пойдем по-вольному. У него непроизвольно дрогнули в усмешке губы: так нелепы здесь эти обычные, памятные по училищу слова. И боль в прокушенной губе заставила очнуться. Перед ним высокий прихрамывающий на правую ногу мужчина в клетчатой, как и у него, дешёвой рубашке и мятых костюмных брюках, скованные руки сжаты в кулаки, на пальце татуировка - кольцо. Значит, уголовный, по приговору. Ну а других здесь быть и не может. Волосы у переднего чёрные как у чистокровного и короткие, то ли не успели отрасти, то ли не полукровка. Но разве чистокровных обращают?
   - Стой.
   Впереди лязгая, распахивается дверь.
   - К отправке.
   - Где сопроводилка?
   - Держи.
   - Ещё две ездки и сменяемся.
   - Наконец-то.
   - Минк, идем в пивную?
   - Сегодня не могу.
   - Чего так?
   - Ну, как знаешь.
   - Подай правее, мне не развернуться.
   Они шли по подземному гаражу сквозь этот обычный рабочий шум мимо фургонов-перевозок. Шофёры, механики, охрана, чиновники, рядовые и сержанты, в форме и в штатском... Конвейер - вдруг понял Гаор. Это не отдельные случаи, а отработанный, отлаженный конвейер.
   - Стой.
   - Загружай.
   - Пошёл.
   Их отстёгивали от цепи, вталкивали в машину и рассаживали по ска­мейкам вдоль бортов, ловко пристёгивая специальными скобами за наруч­ники. Гаор стоял последним и оказался у самой двери.
   - Закрывай.
   Захлопывается дверь.
   - Поехали.
   Глядя вверх, на затянутый решёткой, а поверх неё сеткой открытый люк в потолке, Гаор ждал.
   Проехали под лампой, второй, остановка... на выезде, и вот оно - небо! Он вдохнул всей грудью, преодолевая боль, проталкивая внутрь стоявший в горле комок.
   - Где едем? - спросил вдруг кто-то.
   - А то не знаешь куда? - ответили ему.
   Кто-то выругался, ещё кто-то всхлипнул и заплакал. Гаор молча смотрел в проплывающее небо, мутное, то ли от частой сетки, то ли от набежавших облаков. Но хорошо, что люк открыт, а то и задохнуться не­долго. Но они нужны живыми, так что... Ехали быстро, и ветер бил его по лицу, трепал волосы, выдавливая и тут же высушивая слёзы.
   - Я чистокровный, они не имели права...
   - Раньше надо было права качать...
   - Пошли вы...
   Разговаривали привычно тихо, вполголоса. Битые. Но и рабство по приговору за кражу булки не дадут. Ну, всё, вот теперь всё. А Кервин не пришёл. Почему? Не захотел, побоялся? Интересно, парни откуда узна­ли? Известили? Кто? Наверняка, Кервин. И Жука он. Про Жука сам ему как-то рассказал, и Кервин загорелся, чтобы Жук у них по проблемам за­конности выступил. Обещал свести, да всё недосуг было. Теперь они без него. Ну, про Жука понятно, а парни... Обалдуи, вздумали ему прощальный салют отдавать. Как бы им за это солоно не пришлось, придерутся и, ну, не трибунал, а льготы ветеранские могут урезать. Тот же гадёныш вой подымет, а генерал не откажет. Он впервые про себя не назвал их отцом и братом. И поймав себя на этом, улыбнулся.
   - Чего лыбишься? - спросил сосед.
   - Тебя не спросил, - ответил Гаор, не поворачивая головы.
   Ставить себя сразу надо, исправлять всегда трудно.
   - Ты того... - сосед не договорил, угрожая не словами, а интонацией, что всегда действует лучше слов.
   - Ты тоже не этого, - посоветовал он таким же намёком.
   Машина мелко затряслась, как переезжая через рельсы. Если он ни­чего не путает, то уже недалеко. Рабское Ведомство за складами. Там и железная дорога, и шоссейки. На склады ему как-то приходилось ездить, ещё в училище. Он не пошёл в увольнительную, и каптенармус взял его с собой за амуницией. Его и ещё двоих, тоже оставшихся, нет, оставленных на выходной в казарме. И когда уже служил, тоже случалось. Он помнит: целый город. Вот и опять затрясло, в пятый раз. Пятая колея.
   - Склады что ли?
   - Они.
   - Значит, скоро.
   - Бывал уже?
   - Или торопишься?
   - Не бойсь, не опоздаем.
   Кто-то даже рассмеялся, но тут же поперхнулся и закашлялся. И кашлял долго, надсадно, с хриплым бульканьем.
   Под этот кашель они и доехали.
   Выгружали их опять в подземном гараже. Отстегнули, вывели, поста­вили вдоль стены.
   - Не оборачиваться. Не разговаривать.
   У Гаора ощутимо мёрзли ноги, да и остальные потихоньку перемина­лись на цементном полу. Вышел он первым и стоял с краю, но у надзира­телей, видно, свои расчёты, потому что из строя выдёргивали не подряд, а по какому-то своему выбору. Наконец ткнули дубинкой в плечо и его.
   - Ты. Пошёл.
   У стола сержант с зелёными петлицами, на столе бумаги, рядом на полу корзина с наручниками. Сержант молча проверил номер на его ошейнике, при­поднял ему волосы и долго разглядывал клеймо. Потом листал бумаги, что-то вычитывал. Он равнодушно ждал. Его ни о чём не спрашивали, а даже до училища, ещё Сержант ему объяснил, что лезть с пояснениями - это только себе вредить. Наконец сержант принял решение.
   - В седьмую.
   С него сняли наручники - руки сразу бессильно упали вдоль тела, отозвавшись болью в плечах - и скомандовали.
   - Руки за спину. Вперёд.
   Потом Гаор много раз думал, что заставило сержанта сделать этот выбор. Потому что долгое раздумье, листание справочников и списков и решение поместить его именно в седьмую камеру, спасло его. Если не сохранило жизнь, то от многих колотушек и неприятностей избавило. Чем бы ты ни руководствовался, старший сержант Рабского Ведомства на первичной сор­тировке в Центральном Накопителе - Большом Отстойнике по-простому - со­чувствием или трезвым расчётом, нежеланием портить товар перед прода­жей или солидарностью с ветераном - на мундире сержанта теснились нашивки за ранения и бои, но спасибо тебе. Но понял это Гаор потом, а оценил ещё позже.
   Здесь лифтов не было. Его спустили на два пролёта по обычной лестнице, открылась решетчатая дверь, и перед ним неожиданно шумный, заполненный гулом множества голосов коридор.
   - Вперёд.
   Слева глухая стена, справа решетчатые стены камер. За решётками оборванные, лохматые, небритые, в ошейниках... Некоторые стоят у решё­ток, с интересом разглядывая проходящих, а многие и голов не поворачи­вают, занятые своими делами.
   - Стой.
   Надзиратель откатывает дверь.
   - Заходи.
   Он медлил, и ему помогли пинком в спину. За спиной лязгнул, отгораживая его от прежнего мира, замок.
   - Ребя, новенький!
   Его сразу окружили, и он инстинктивно прижался к решётке, пытаясь прикрыть спину, получил несильный, но ощутимый укол как от тока и невольно шагнул вперёд.
   - Эй, паря, ты чего?
   - Да он новик, лоб красный!
   - Ребя, обращённый!
   - Слон, обращённого сунули!
   Что прирождённые не ладят с обращёнными, он узнал позже, а о при­чинах этой вражды не так узнал, как сам потом догадался, и в драках участвовал на стороне прирождённых. А тогда просто почуял грозящую опасность, и попытался поднять, прижать к груди сжатые кулаки, но оне­мевшие от наручников руки плохо слушались, а рабов было слишком много.
   - Ща мы его...
   - В параше купнём!
   - Точно!
   - Давай его сюда!
   - Ребя, а рыжий он чего?
   - Ублюдок всё равно...
   - Ща мы тебя, тварь ублюдочная...
   - Слон, клеймо ему посмотри, ворюга или мочила.
   - Один хрен, в парашу его.
   Стиснув зубы, он молча отбивался, но его скрутили, поставили на колени и, больно схватив за волосы надо лбом, запрокинули голову. И огромный, чуть ли не больше Малыша раб, которого остальные называли Слоном, сопя навис над ним. От боли и обиды - на колени его никогда не ставили - у него выступили слёзы, и он зажмурился, чтобы не показать их.
   - Чегой-то не пойму, - прогудел над ним Слон.
   - А ну к свету поверни!
   - Эй, ребя, кто такое видел?
   - Ни хрена себе!
   - Это чтой ж такое будет?
   - Эй, Седого кликнете.
   - Седой, глянь, чего такое?
   - Ну-ка, - прозвучал над ним спокойный и чем-то отличный от других голос. - Действительно, странно, никогда не видел. Эй, парень, открой глаза.
   Его по-прежнему держали, но, уже не причиняя боли, и он открыл глаза. И увидел продолговатое от худобы лицо с еле заметной короткой седой щетиной у рта и на подбородке, седой короткий ёжик, не закрываю­щий лоб, и на лбу посередине над бровями синюю татуировку клейма. Круг и в кругу звезда в три луча.
   - Когда клеймили?
   - Сегодня, - прохрипел он.
   - Статья?
   Он назвал намертво впечатавшийся в сознание номер.
   - Не слышал, - пожал плечами Седой. - А словами.
   - Я бастард. Наследник проиграл родовые ценности, и меня продали в уплату долга.
   Сказал и сам удивился, что удалось сказать так легко и внятно.
   - Он проиграл, а тебя продали! - присвистнул кто-то.
   - Седой, бывает такое?
   - Я слышал о таком, - медленно кивнул Седой. - Но это было очень давно. Неужели этот закон не отменили?
   Он промолчал.
   Его отпустили, но он по-прежнему стоял на коленях, запрокинув го­лову.
   - И что за семья? - спросил Седой.
   - Юрденал.
   - Яржанг Юрденал? Спецвойска?
   - Да.
   - И ты его бастард? - удивился Седой и кивнул. - О нём я слышал. Этот мог.
   Седой повернулся к Слону и сказал несколько непонятных незнакомых слов. Все зашумели, но уже явно доброжелательно, а Слон кивнул.
   - Ладноть.
   - Вставай, - улыбнулся ему Седой. - Пойдём, определим тебе место.
   Он встал и пошёл за Седым.
   Нары в камере шли в два яруса вдоль дальней стены. Не помещавши­еся на нарах спали вдоль боковой стены прямо на полу. Третью стену, где располагались параша - углубление в полу с автоматическим стоком - и в шаге от неё кран, из которого капала вода, собираясь в небольшой ра­ковине, не занимали. У крана сыро, у параши - позорно. Четвёртая стена - решётка.
   Седой подвёл его к нарам.
   - Вот сюда. Подвиньтесь, ребята.
   Двое показавшихся ему на одно лицо парней со светлыми волосами до бровей и золотистым пухом на щеках подвинулись. Его удивило, что Седой не скомандовал, не попросил, а... предложил, а ещё больше готовность, с которой парни выполнили это предложение. Он сел, оказавшись между ними и Седым. Вокруг толпились остальные, разглядывая его с интересом и без явной вражды. В ушах вдруг пронзительно зазвенело, беззвучно встал перед глазами ослепительно чёрный куст взрыва, и всё исчезло...
   - Сомлел...
   - Пусть полежит...
   - Ладноть, отойдёт...
   - Но скажи, бывает же такое...
   - Все они, чистокровки, сволочи, но чтоб сына...
   - Он бастард...
   - Это и есть сын...
   - Седой, так?
   - Так, если не от жены...
   - Так всё равно, сын, своя кровь...
   ...Голоса доносились глухо, как издалека или через воду. Он сидел, а сейчас лежит. На голых досках. И под затылком у него скомканная ткань. Тело мокрое от пота, чешется и зудит лоб. Гаор медленно поднял руку, но дотронуться до лба не успел: его несильно шлёпнули по руке, сбрасывая её вниз.
   - Очнулся?
   Гаор открыл глаза и увидел сидящих рядом Седого и полуголого пар­ня, у которого грудь и предплечья густо покрывали светлые закручи­вающиеся кольцами волоски. Сообразив, что рубашка парня пошла на его изголовье, Гаор попытался сесть.
   - Лежи, - остановил его Седой.
   - Ничо, не замёрзну, - улыбнулся парень. - А губу тебе чего проды­рявили?
   - Это я сам, - медленно, трудно выговаривая слова, ответил Гаор, - прикусил, чтоб не закричать.
   - Это на клеймении значить, - парень уважительно покрутил головой. - А я кричал.
   - Так тебе сколь было? - засмеялся сидевший с другой стороны па­рень.
   - А как всем, дитё ещё.
   - Ну вот. Дитю можно. И надзиратели любят, когда кричат. А ты, паря, лоб не трогай. Дня два позудит и пройдет.
   Гаор невольно посмотрел на Седого, ожидая его слова.
   - Всё правильно, - кивнул Седой, - надо перетерпеть, а то заразу занесёшь, нарывать будет.
   - И заместо круга кубик получится, - подхватил полуголый.
   Грохнул дружный хохот. Видимо, это была шутка, но Гаор её не по­нял. Седой смеялся вместе со всеми, а, отсмеявшись, стал объяснять.
   - Клейма разные. У прирождённых круг, покажи ему, Чалый.
   Полуголый охотно приподнял ладонью свою спутанную чёлку, показав татуировку.
   - У обращённых в зависимости от статьи, - продолжил Седой. - У вора точка, убийца - точка в квадрате, волна - насильник, треугольник - за долг. Вот и смеёмся, как из прирождённого в убийцы попасть можно. По­нял?
   Гаор осторожно кивнул.
   - Да. А... у вас?
   - Запомни, мы все на ты. За другое, как за насмешку, и врезать мо­гут.
   - Могём, - кивнул Чалый, слушая с таким интересом, будто и ему это было в новинку.
   - А у меня авария с жертвами. - продолжил Седой. - А круг в знак того, что всё выплачено, и я теперь считаюсь прирождённым. Наружный круг ставят только должникам и когда по приговору предусмотрена компенсация. Тебе тоже когда-нибудь поставят.
   - Нет, - Гаор оттолкнулся ладонями и сел, протянул рубашку Чало­му. - Держи, спасибо. Мне до смерти не рассчитаться.
   - И какая сумма? - спросил Седой.
   Гаор вздохнул.
   - Восемьсот девяносто пять тысяч. И ещё проценты за хранение.
   - Чего-чего? - удивились столпившиеся вокруг.
   - Ты чо, паря?
   - Таких деньжищ не бывает.
   - Ты того, на голову битый, что ль?
   - Седой, скажи.
   Седой невесело усмехнулся.
   - Значит, бывает. Но знаешь... ты грамотный?
   - Да. А что, это... важно?
   - Среди прирождённых грамотных почти нет, а, - Седой снова усмех­нулся, - грамотные рабы тоже нужны. Им и цена другая, и выплаты другие идут. Ладно. Иди, попей, и лицо обмой, только лоб не мочи.
   Гаор послушно слез с нар и пошёл к крану, на всякий случай насто­роженно следя за окружающими. Но все были заняты своими делами и вни­мания на него не обращали. В раковине скопилась вода, и он зачерпнул её, осторожно промыл глаза и щёки, рот, подбородок. Щетина неприятно, нет, непривычно колола ладони. И к этому тоже надо привыкнуть. Умывшись, он подставил ладони под капающую из крана воду, подождал, пока набе­рётся пригоршня, и напился. Вода показалась необыкновенно вкусной. На мгновение снова закружилась голова, и он постоял, опираясь ладонями о раковину.
   - Эй, Рыжий, чего встал.
   Вот и назвали - понял он. Нет Гаора Юрда, есть Рыжий. Ну, так и быть по сему.
   Он отошёл от раковины, уступив мужчине с перебитым носом, и осмотрелся. Уже по-новому: приглядываясь и запоминая.
   Вон Слон полулежит на нарах и разглядывает потолок, в углу у ре­шётки стоят пятеро и о чём-то трепятся. Трое играют в чёт-нечёт. Инте­ресно, на что здесь играют? В казарме играли на сигареты, пайковый са­хар, ну и на деньги, понятно. А здесь? На верхних нарах то ли спят, то ли так валяются... Все, как и он, босиком, в рубашках и штанах, есть рваные, есть заплатанные. Так что... ничем он не выделяется, такой как все. "Форма одежды - обычная", - усмехнулся он про себя. Чалый рубашку надел, но застёгивать не стал, а завязал полы узлом на животе, и у многих так. Запомним. Седой сидит на нарах и смотрит на него чёрными, сразу и грустными, и смеющимися глазами.
   Гаор медленно, опасаясь резким движением вызвать повторный приступ - с ним такое уже было после контузии на Валсской переправе и он тогда с месяц провалялся в госпитале, попал на экспериментальный курс лечения едой и сном, подвезло - вернулся к нарам и сел на своё, да уже своё место рядом с Седым.
   - Ничего, парень, - улыбнулся ему Седой. - Выживешь. А сейчас поле­жи, если хочешь.
   - Да нет, - Гаор сел поудобнее. - Належался, когда к оформлению го­товили.
   - Первичная обработка, - кивнул Седой, - помню. Тебя сколько держа­ли?
   - Неделю, наверное, - неуверенно ответил Гаор. - Меня со счёта сби­ли, смещённым режимом.
   Седой смотрел на него всё с большим интересом.
   - И кем был?
   - Когда? - ответил Гаор вопросом и стал рассказывать. - Военное училище, потом армия, потом демобилизовался, когда перемирие подписа­ли, нас многих так, ну и... - о работе в газете он решил пока не гово­рить, - по-всякому приходилось.
   Седой, внимательно глядя на него, понимающе кивнул.
   - Но к блатным ты не пошёл, - он не так спросил, как сказал.
   Гаор пренебрежительно дёрнул плечом.
   - В дерьме не копаюсь.
   - Там тоже по-всякому случается, - задумчиво сказал Седой.
   - Так, паря, слышь, - вмешался молча слушавший их, лёжа с другой стороны от Гаора, парень. - Ты чо ж, воевал?
   - Да, - твёрдо ответил Гаор.
   - А братан твой? Ну, нам Седой, пока ты, сомлевши был, объяснил, что бастард с наследником братья. Он-то чего?
   - Он играл, - хмыкнул Гаор и с внезапно прорвавшейся злобой, - и по шлюхам дорогим бегал. Отец его в университет воткнул, а он ни хрена...
   - Куды ткнул? - перебили его незаметно собравшиеся слушатели.
   - Высшая школа, - ответил за него Седой.
   - Ага, понятно.
   - Давай, Рыжий, дальше-то чего?
   - А ничего. Я работал, отчисления делал.
   - Кому?
   - Задолжал что ли?
   Гаор снова вздохнул.
   - Я бастард. Положено отцу сорок пять процентов с любых заработ­ков бастарда.
   - Это сколько?
   - Седой?
   - Половина.
   - Ни хрена себе!
   - Да у нас бы за такое, чтоб с сына так тянуть, живо бы вздули.
   - Точно!
   - Ну, матери дай, она тебя кормила, теперь ты её корми...
   - Это ежели не угнали.
   - Само собой, не об этом речь.
   - Ладно вам, заткнулись, а потом?
   - А потом суп с дерьмом, - зло, заново переживая всё случившееся, ответил Га­ор. - Приехали... на работу ко мне, руки завернули, в ящик засунули и при­везли. Объявили, что отец заявление подал, и отправили на обработку.
   - Даа...
   - Бывает же...
   - За старшего брата, значить, ты и пошёл.
   -- Он моложе меня, - устало сказал Гаор. - На три года. Только он наследник, а я бастард.
   - А мать? - спросил кто-то в наступившей тишине. - Она-то чего?
   - Я и не помню её, - Гаор сглотнул вставший опять в горле комок. - Меня в пять лет отец у неё забрал, больше я её не видел, даже имени её не знаю, может, и нет её уже, а может, и жива. Не знаю.
   Он замолчал, и наступила тишина. Почему-то, он ещё не знал почему, но они как-то иначе говорили о семье. Не понимали, что не мать, а отец главный, старшинство считали по годам.
   Тишину вдруг нарушил вопль. Кричали где-то дальше и от боли. Гаор вздрогнул.
   - У блатяг это, - сразу объяснили ему.
   - Ништяк, нас не касаемо.
   - Ребя, а никак жрачку везут.
   - Ладно, Рыжий, потом доскажешь.
   Тут и он услышал приближающиеся визг и лязганье железных колёси­ков по цементному полу. В коридоре у их решётки появился надзиратель в мундире без знаков различия, но с зелёными петлицами, постучал дубин­кой по решётке.
   - Старший, подготовь камеру.
   - Встать, - гаркнул, слезая с нар, Слон. - По четыре становись.
   Седой легко соскочил с нар.
   - С Чеграшом вставай, - бросил он через плечо Гаору, проходя впе­рёд, к Слону и ещё двоим.
   - Я Чеграш, - дёрнул его рукав светловолосый и черноглазый парень.
   До этого он молча лежал над ним на верхних нарах, свесив голову и слушая.
   - Зима, Гиря, где вы?
   - Да здеся.
   Двое, примеченных Гаором в самом начале почти одинаковых парня, встали с другой стороны. Слон оглянулся на них и кивнул.
   - Полный комплект, господин надзиратель, - загудел он.
   - Эк ты по-учёному загибать стал, - засмеялся надзиратель, - ещё раз попадёшь, так и читать научишься.
   - Это ежели приказ такой будет, господин надзиратель, - почтительно, но без подобострастия ответил Слон.
   Надзиратель откинул решетчатую заслонку, сделав окно.
   - Первая четвёрка. Подавай, - скомандовал он.
   Слон бережно принял четыре кружки с дымящейся жидкостью и квадратную буханку, уже разрезанную на четвертушки.
   - Вторая четвёрка, - командовал надзиратель. - Пошёл.
   Гаор был в последней седьмой четвёрке. И когда Чеграш получил их паёк, первые уже доедали.
   - Лопайте, - надзиратель захлопнул заслонку. - Чтоб когда вернусь, не ждать никого.
   И пошёл дальше к следующей камере. За ним двое рабов в оранжевых с зелёным комбинезонах волокли тележку с кружками и буханками.
   Взяв у Чеграша свою пайку, Гаор жадно глотнул горячей непонятно пахнущей жижи и впился зубами в хлеб.
   - Однако наголодался ты, - покачал головой Чеграш. - Иди сядь, чтоб ровно ложилось. И не спеши, комом ляжет. Потом намаешься.
   Гаор кивнул и побрёл к нарам, жуя на ходу. Сидя он допивал последние глотки. А допив, всё ещё сжимал кружку обеими ладонями, буд­то греясь.
   - Давай сюда, - отобрал у него кружку Чеграш. - Вона идёт уже.
   Надзиратель принял по счёту кружки и ушёл. Сыто отдуваясь, рабы разбрелись по камере.
   - А вот случилось мне, братцы, - начал кто-то, - в Таргуйском отстойнике побывать. Так там, - рассказчик сделал паузу, и слушатели, видно, знавшие продолжение, заржали, подбадривая.
   - Так там, - польщёно продолжил выделявшийся даже здесь своими лохмами и бородой мужчина, - так там мужики с бабами вместях!
   - Врёшь! - подначили с верхних нар.
   - А и не вру! На ночь по клетушкам разгоняет по отдельности, это да. А днём как с утра на прогулку всех выпустят, так и держат на дворе, а двор-то общий!
   - Так двор, а не камера!
   - А тебе что, может, и постелька нужна?
   - С перинкой!
   - Эй, паря, а ежли дождик?
   - Так бабой и прикроешься, чуня!
   Хохот гулял по камере. Невольно рассмеялся и Гаор. Седой одобри­тельно кивнул головой и повторил сказанное раньше.
   - Выживешь.
   - А надо? - вырвалось у Гаора.
   - Обязательно надо, - твёрдо ответил Седой.
   - Кто выжил тот и победил? - попытался улыбнуться Гаор.
   - Это точно, - сказал слушавший их сверху Чеграш, - сам придумал?
   - Нет, - честно ответил Гаор. - От хорошего человека услышал.
   - Молодец, что запомнил, - улыбнулся Седой.
   - Людей слушать надо, - согласился лежавший рядом с Гаором Зима. - Я вот когда из посёлка на завод попал, пропал бы ни за что, кабы не люди. А не малец ведь, работал уже, а на заводе другое всё. А за­водского на поле выпусти, он тоже враз не потянет.
   Зима говорил медленно и обстоятельно, слушать его было легко. Да и по делу же.
   Донёсся стук дубинки по решетке и голос надзирателя.
   - Поверка. Старшие, приготовить камеры.
   - Ща и пошабашим, - спрыгнул вниз Чеграш.
   - По пять становись, - гаркнул Слон.
   Гаор уже привычно встал рядом с Чеграшом.
   Подошёл надзиратель и откатил дверь.
   - Выходи. Первая - марш.
   Привычно выполняя строевые команды, незаметно для себя Гаор вып­рямился и подтянулся. Его выправка привлекла внимание надзирателя.
   - Ишь ты, - хмыкнул он, - как на смотру.
   Гаор открыл было рот, но тут же получил еле заметный пинок в бок от Чеграша и понял, что должен промолчать.
   Пока надзиратель пересчитывал выведенных в коридор рабов, изредка сверяясь со своим списком, причем, как заметил Гаор, называя не номе­ра, а клички, хотя в списке - он прищурил глаза, вглядываясь - да, сто­ят номера, двое других надзирателей быстро обыскали камеру. И в камеру их запускали, так же быстро и умело обыскивая.
   С лязгом задвинулась дверь, и надзиратели пошли дальше.
   - Ща они блатяг бить будут, - сказал Чалый.
   - За что? - не удержался Гаор.
   - А там голозадые все, шебаршатся долго, - хохотнул кто-то.
   Про волосатые задницы Гаор слышал ещё от училищных сержантов, и считалось это серьёзным ругательством и даже оскорблением, а вот "го­лозадый"... - что-то новенькое. Хотя... додумать он не успел.
   - Старший, принимай.
   У их камеры стоял надзиратель, а рядом с ним опять нагруженная тележка. Через то же окошко Слон принимал стопки тёмных одеял и быстро раздавал их по четвёркам.
   - Всем дрыхнуть, понятно? И чтоб выть не вздумали. Шкурой отве­тишь.
   - Понятно, господин надзиратель, - ответил уже обтянутой мундиром спине Слон.
   Как и остальные, Гаор лёг, завернувшись в шершавое и показавшееся очень тёплым одеяло. Многие заворачивались с головой, но ему Седой сказал.
   - Лицо не закрывай, а то лоб натрёшь.
   - Понял, спасибо, - ответил Гаор.
   - Не за что, - усмехнулся Седой.
   А Зима откликнулся уже сонным голосом.
   - Другому помочь, так и тебе помогут.
   - Спи, болтун, - не всерьёз сердито сказал ему Седой.
   В камере погас свет, и на пол легла чёткая тень решётки: лампы в коридоре остались гореть, и их свет теперь казался особенно ярким.
   - Отбой! - донеслась по коридору в наступившей тишине уставная ко­манда и ещё: - Услышу кого, так плакать не дам.
   - Присловье, Рыжий, такое есть, - шёпотом сказал Зима. - Бьют, и плакать не дают. Понял?
   - Чего непонятного, - так же шёпотом ответил Гаор.
   - Спите, - тихо сказал Седой. - Обоим накостыляют, - и совсем тихо прямо в ухо ему одному, - остальное завтра узнаешь. Не спеши.
   Гаор послушно закрыл глаза, осторожно, чтобы не задеть соседей, поёрзал внутри одеяльного кокона, укутывая ноги. Спать вот так, впо­валку, прижавшись друг к другу, ему не впервой, только одеял не было, заворачивались в плащ-палатки, жёсткие, встающие над тобой коробом. Для тепла ложились попарно, спина к спине. Одну плащ-палатку подстелить, другой укрыться. Плащ-па­латка спасала от сырости, но не давала тепла, и тогда, засыпая, он чувствовал, как каменеет, замерзая под ним, земля. А сверху сыпались мелкие колючие снежинки, они били, кололи лицо, от них, да ещё, чтобы своим дыханием нагреть получившееся убежище изнутри, заворачивались с головой. Мешает ошейник, хочется, если не снять, так оттянуть, сдви­нуть, всегда разрешалось на сон расстёгивать воротники, но ошейник - не мундирный воротник. Надо не думать о нём и спать. Завтра... а что будет завтра? Храп, сонное бормотание, сопение... Не лучше казармы. И не хуже. Всё-таки не стреляют, и ночной тревоги с учебным марш-броском под полной выкладкой не будет. Хоть на этом... Чешутся лоб и шея под ошейником, ноют отогревающиеся пальцы на ногах и ступни, как он засту­дил ноги тогда в Алзонской долине, так и... хорошо не поморозил, было бы совсем хреново, дёргает в прокушенной губе, а всё-таки он не закри­чал, не порадовал гадёныша, тот любит, чтоб другому больно было, гадё­ныш от гада, как раньше не сообразил, дурак этакий, но бастарда только отцовская смерть освобождает, не убивать же отца. Думал, обойдётся, у других же обходилось. В нормальных семьях. "Этот мог", - сказал Седой. Что у отца жуткая слава, он давно знал. Спецвойска - вообще дело серь­ёзное, над ними только Политуправление, Тихая Контора, серая, мышиного цвета, неприметная форма без знаков различия, а то и вовсе в штатском, чтоб в спецвойсках карьеру сделать, это надо ни других, ни себя не жалеть, о них так и говорили: "Им ни отца, ни брата нет", - знал всё, но думал, что семья-то важнее, а он в семье. Бастард Юрденала. Член семьи. Убедился? Мало тебя, дурака, били. Но теперь-то...
   - Спи, - тихо сказал Седой, - не трави себе душу.
   - Разбудил? - откликнулся он виноватым шёпотом.
   - Нет, я мало сплю. А тебе надо спать.
   - Не могу.
   - Через не могу. Ты ж военный. Приказано спать, значит, спи.
   По тону Седого он почувствовал, что тот улыбается, и буркнул.
   - Я демобилизовался.
   Но приказ выполнил.
  
   Кервин вёл взятую напрокат машину, рассеянно оглядывая пустынные поля, редкие растрёпанные дождями деревья с наполовину оборванной листвой. Погода под стать настроению. Хорошо, что ни встречных, ни попутных машин и можно не отвлекаться, а то водитель он, мягко говоря и грубо выражаясь, но уж очень не хотелось идти пешком под осенним дождём, да и машина быстрее поезда, а ему надо успеть обернуться...
   ...Обычная редакционная суета, куча важных, неважных, экстренных, пустяковых и прочих проблем. Когда вся редакция в одной комнате, вклю­чая отдел доставки, толкотня и неразбериха обеспечены. И в этой суете, он не сразу обратил внимание, что у двери уже давно стоит и наблюдает за ними высокий парень в военной форме. Подтянутый и начищенный как на параде, но без оружия и с неожиданно живыми глазами на неподвижном, как и положено военному, лице.
   - А тебе чего? - вдруг заметил парня Туал.
   Зная, как этот хилый очкарик со скособоченными от постоянного сидения за письменным столом плечами и задиристым голосом действует на воен­ных, он быстро выбрался из-за своего стола и пошёл к ним. Связываться с военным нельзя по очень многим причинам. Но против всех ожиданий, во­енный ответил достаточно миролюбиво.
   - Вот, я читал, - и вытащил из-за спины - парень стоял по стойке "вольно", расставив ноги и заложив руки назад - аккуратно сложенную вдоль, но так, что виден заголовок, их газету.
   Читатели к ним заходили. Но, как правило, это были знакомые, люди "их круга", а военные... да они даже представить не могли, что кто-то в форме будет их читать. Кроме цензуры, понятно. Но оттуда не прихо­дят, туда вызывают. Это было уже интересно, и вся их редакция, забыв о спорах и проблемах, собралась вокруг неожиданного посетителя. Парень был явно ошарашен, но отвечал, что он демобилизованный, ветеран, их газету увидел на стенде у Центра Трудоустройства, ещё неделю назад, и ему понравилось, теперь покупает, когда видит, интересно, а статью Ту­ала о разворовывании трофеев он не читал, но это так, все ветераны это знают, а про падение морали он читал, хлёстко написано. Речь у парня была правильная, без армейского лая, с редакционными девушками он говорил вежливо и отвечал на их вопросы, хотя все знают, что для армейских все женщины - шлюхи, и говорят они с ними соответственно.
   - Давай, - позвал он парня, - проходи и садись.
   Он усадил его у своего заваленного бумагами стола.
   - Я Кервин, главный редактор. Показывай, что принёс.
   Как он догадался, что не просто так, не просто читатель пришёл, сам потом не мог понять. И когда Гаор как-то его об этом за пивом спросил, отшутился. А тогда парень посмотрел на него как на колдуна и, помедлив, достал, звякнув медалями и значками, из нагрудного кармана сложенный вчетверо листок, плотно исписанный мелким и очень чётким почерком...
   ...Почерк Гаора потом приводил в восторг и наборщиков, и редакто­ров, а случайно он узнал, что Гаор даже перепиской подрабатывал. Уди­вительно, сколько он успевал, жил бегом, будто... будто знал, что не дадут. Увидеть, написать, узнать, попробовать...
   ...Насупившись, зло сощурив глаза, парень следил, как он красным карандашом "крестит" его рукопись, вычёркивая, расставляя стрелки и редакторские знаки. Дойдя до подписи, он решительно убрал всё, кроме имени, и тогда, поглядев на закаменевшее лицо, объяснил.
   - У нас подписываются только именами.
   Жёсткое обветренное лицо дрогнуло.
   - Это... это напечатают? - севшим от волнения голосом спросил па­рень.
   - А для чего ты это принёс? - ответил он вопросом и, не дожидаясь ответа, продолжил. - Материал есть, теперь доведём его до ума. Гаор, правильно? - парень кивнул. - Это пойдёт. А что ты сам воевал и не по­наслышке знаешь, это из текста, а не из подписи должно быть понятно. Смотри. Вот это значит, сделать одной фразой, это здесь совсем лишнее, оставь до другого раза.
   Парень подался вперёд, сняв и положив на колено фуражку, следя за его карандашом уже с другим выражением.
   - Вот, - закончил он, - всё понял?
   - Да.
   - Тогда бери бумагу, садись и перепиши.
   Парень взял свой листок и огляделся.
   - Вон к Моорне садись. У неё свободнее.
   Моорна, поджав губы, сдвинула свои бумаги, освобождая угол.
   - Ручка есть? И не тяни, - уже привычно распорядился он...
   ...Кервин свернул под указатель, выцветший настолько, что незнающий не поймёт изображения. Осталось немного...
   ...Конечно, в штат Гаор не попал, штатных у них раз-два и обчёлся, не те у них финансы, чтобы платить штатникам, кроме самых необ­ходимых, и никогда не жаловался на размеры или задержку гонорара. Ра­ботать совсем бесплатно Гаор не мог себе позволить, вернее, ему не позволяли этого ветеранская пенсия и обязательные выплаты отцу. Узнал он об этих выплатах случайно, и был поражён мелочностью генерала спецвойск Яржанга Юрденала. Обычаи, традиции... конечно, это часть культу­ры, даже её фундамент, но нельзя вечно жить по ним. Как в старинном подвале современного дома. Но сказать Гаору ничего не сказал: критико­вать отца может только сын, это семейное дело и лезть туда никто не имеет права. А хватка у Гаора оказалась крепкая. Удалось свести его с одним знакомцем из "Ветерана", и Гаора стали печатать там. Он читал. Подчёркнуто беспристрастный тон, выверенные до точности боевых донесе­ний слова и формулировки, а за ними истинная война. Это понимал даже он, ни­чего не знавший о ней, кроме официальных сообщений. Кро­вавая страшная машина, перемалывающая людей и... и Тихой Конторе не к чему придраться. Надо уметь! Арпан сказал, были две папки. Сволочь генеральская, согласен потерять в деньгах, лишь бы навредить. Ведь по­нятно, что только из злобы потребовал уничтожения рукописей...
   ...Кервин мягко снизил скорость, преодолевая неизменную лужу перед воротами. Узнавший его наёмный охранник, не спрашивая, открыл ему въезд. И как всегда его охватили тишина и покой. Машина медленно пробиралась между невысокими ажурными заборчиками, за которыми доцветали декора­тивные кусты, мимо опустевших беседок и детских площадок с неизменными песочницами и качелями. У изгороди из мелких вьющихся роз он остано­вился и вышел из машины. Вдохнул запах листвы, дыма, земли. Мир и по­кой. Жаль рушить. Но больше ему ехать не к кому.
   Его не ждали: он не рискнул звонить и предупреждать, но встретили радушно. Как всегда.
   - Кервин! Как удачно, у меня как раз готовы блинчики!
   - Здравствуйте, тётя, - Кервин обнял и поцеловал её в щёку.
   - А почему ты не привёз детей?
   - В другой раз. Дядя дома?
   - Конечно. Как всегда закопался в свои манускрипты. Если ты его оттуда вытащишь, буду благодарна.
   Кервин ещё раз поцеловал её и пошёл к дяде.
   - Не помешаю?
   Дядя легко встал ему навстречу из-за стола.
   - Уже помешал, но я не в претензии. Здравствуй, как доехал, как дети?
   Кервин хотел ответить столь же формально, но не стал.
   - Из-за них я и приехал.
   - Разумеется, - кивнул дядя, - всё, что в моих силах. Да, я читал твою последнюю статью. Что за истерика? На тебя совсем не похоже.
   Кервин понял, что дядя говорит о некрологе. Да, он так и назвал статью о случившемся с Гаором, так и писал её, задыхаясь от бессильной ненависти и подкатывающих к горлу слёз.
   - Дядя, вы не знали его, это был такой человек... - он вдруг задохнулся, но справился с собой и закончил уже твёрдо. - У меня отняли друга.
   - Допустим, - дядя прошел к дивану, сидя на котором они всегда беседо­вали, и который Кервин помнил с раннего детства, как одну из семейных, да­же родовых реликвий. - Садись, поговорим.
   Они сели и, как всегда, бесшумно появилась тётя, поставила перед ними на придиванный столик поднос с домашней настойкой в неизменном се­ребряном графинчике и села на подлокотник рядом с дядей.
   - Согласен, - говорил дядя, наливая настойку в такие же серебряные рюмки, - это варварство, спекуляция на традициях. Проблему можно было решить и по-другому. Согласен, это плевок в ветеранов, но зачем так обобщать? Всё не так страшно. Можно найти какие-нибудь пробелы, лазей­ки, ещё древние знали, что забора без дырок не бывает.
   - Бывает, - возразил он. - Бывает, когда их не хотят найти. Да, у генерала были и другие варианты, но он выбрал именно этот. Дядя, дело не в Гаоре. Судебное решение необратимо. Даже если отменят закон, за­кон крови, закон рабства, Гаору это не поможет. В лучшем случае, его передадут отцу. А это хуже смерти.
   - Кервин, - укоризненно покачал головой дядя, - вот уж не ждал. Отец есть отец. Даже если он генерал спецвойск. Не самая м-м... культурная организация, но и Юрденал прежде всего отец. Он спасал даже не сына, а род, честь семьи. Ты же знаешь, что родовое - высшая ценность.
   - Да, мы тоже спасали родовое. Нашли же вариант. Дядя, неужели если бы дед был жив, он бы продал тебя, или дядю Вирга, или ещё кого, чтобы спасти родовой замок?
   - Что ты говоришь? - не выдержала тётя, - Кервин, опомнись. Скажи ему, Варн!
   - Разумеется, нет! Ты не смеешь даже думать так о деде! - не на шутку рассердился дядя. - Когда он умер, твой отец был ещё мальчишкой, но...
   - Но по закону смерть отца освобождает бастарда, - перебил его Кервин, - ведь так? Так! Дед с вас клятву не брал.
   - Ему это и в голову не могло прийти! - возмутился дядя. - О чём ты говоришь?!
   - О том, что в нарушение закона, вы, Варн и Вирг Армы, взяли на себя заботу о роде, придумали сделать замок Армонтин музеем и передать государству в пользование с отчислением символической аренды, но, сох­раняя родовое достояние, а значит и сам род, и взяли на содержание и воспитание законного наследника рода Армонтин, дали ему образование и лезли из кожи вон, чтобы обеспечить его, а после его смерти так же всё повторили, чтобы Кервинайк Армонтин не оказался в Амроксе, а рос в нормальной семье, среди родственников, любящих и любимых людей, а не казенных воспитателей.
   - О каком нарушении ты говоришь? Это не запрещено!
   - Но не предписано! - возразил Кервин. - Дядя, мы живем в мире предписаний. Ты историк и ты понимаешь, чем всё это может кончиться. Если следовать древним законам... они не отменены, и создан прецедент.
   - Ты преувеличиваешь, - возразила тётя, - всё не так страшно. И то, что сделали твои дяди...
   - Это нормальная человеческая реакция, - веско припечатал дядя. - И хватит об этом. Ты говорил, что приехал из-за детей. Что-то случилось?
   - Они здоровы? - сразу встревожилась тётя.
   - Да, тётя, пока всё в порядке.
   - Пока? - приподнял брови дядя.
   - Да. Мне не нравится, куда всё катится. Так вот, дядя, если что-то случится... - Кервин запнулся, - да, знаешь, о чём меня спросил Линк...
   - Это твой старший?
   - Да, дядя, правильно. Но наследник, - голос Кервина стал суровым, - наследник младший, Лоунгайр, да, Линк спросил меня, не продам ли я его, чтобы оплатить школу для Лоунгайра, мы говорили с Мийрой о деньгах, а Лоунгайр заплакал и стал обнимать Линка и Ламину и кричать, что он их не отдаст. А Линк не ответил на его объятие. Понимаешь?
   - Детские глупости!
   - Нет, это серьёзно. Если со мной что случится, Лоунгайр окажется в Амроксе, а там из него сделают ещё одного Юрденала. Так вот, дядя, вы заберёте моих...
   - Как ты можешь сомневаться?! - возмутилась тётя.
   Кервин улыбнулся ей.
   - Нет, тётя, не сомневаюсь, но я не закончил. Вы знаете, мать Лоунгайра умерла, Ламина старше Лоунгайра на полгода, разница мало за­метна. Я предупрежу Мийру. Она привезёт всех троих сюда, и вы оформите Ламину и Лоунгайра, тогда он станет Лоуном, близнецами.
   - Ты хочешь наследника сделать бастардом?! - ахнула тётя.
   - Это спасёт их от Ведомства Крови, и никто не сможет их разлучить. У Лоунгайра никого нет, не будет, кроме Линка...
   - Подожди, - перебил его дядя. - Сильный ход, согласен. Но Армонтин будет потерян, родовое достояние...
   - Бастардами не наследуется, знаю, дядя. Пусть.
   Дядя задумчиво кивнул, посмотрел на нетронутые рюмки. Кервин молча ждал его решения. Тётя вытирала слезы, а они всё набегали и набегали.
   - Мне кажется, ты несколько погорячился. Но, разумеется, я сделаю, как ты просишь. Это, - дядя усмехнулся, - это бастарда сделать законным сложно, а наоборот... Но Линк...
   - Я с ним уже говорил. Ему скоро тринадцать, и он многое понима­ет. И объясню ещё раз. Он поймёт.
   Кервин повеселел и взял рюмку. С наслаждением вдохнул запах.
   - Волшебный аромат! Я за рулём, так хоть запахом наслажусь.
   Но дядя не поддержал тему.
   - Кервинайк, - строго сказал он, - какую авантюру ты затеял, что понадобились такие предосторожности?
   - Никакую, - весело ответил Кервин. - Вся журналистика - это аван­тюра. А в нашей благословенной отчизне и весьма кровавая, но... У меня был друг, дядя, Гаор Юрд, он воевал, так что знает, он как-то объяснил мне, что никакая атака невозможна с неподготовленными тылами. А некий профессор философии и истории, вы, кажется, с ним знакомы, любил когда-то повто­рять: "Не беги впереди всех с голой задницей!".
   - Вот! - воскликнула тётя, - я же говорила, что это ты портишь мальчика! Ты совершенно не следишь за языком, Варн. Выпейте, наконец, и пойдём обедать.
   Кервин, с явным сожалением, поставил рюмку.
   - Спасибо, тётя, но я должен ехать. Мне надо вернуться до темно­ты.
   - Без обеда я тебя не отпущу.
   - А я, не попробовав блинчиков, и не уеду, - рассмеялся, вставая, Кервин.
   Дядя кивнул и тоже встал.
   - Конечно. Тётя напекла столько, что возьмешь с собой.
   - А довезу?
   - В фольге? Конечно, - ответила тётя.
   За обедом говорили о другом, только под самый конец тётя верну­лась к началу.
   - Я думаю, Кервин, о твоем друге. Ему надо как-то помочь.
   Он покачал головой.
   - Это невозможно. Решения необратимы.
   - Но я говорю о другом. Его можно выкупить, и он будет жить у нас.
   - А что? - поддержал дядя. - Это вполне возможно. Он даже сможет работать, - и лукаво подмигнул, - по специальности. Содержание и исполь­зование раба на усмотрение владельца, по-моему, такая формулировка. А это даёт нам свободу действий.
   - Да, - кивнула тётя. - И ты сможешь в любой момент приехать, пови­даться, поговорить...
   Кервин мрачно покачал головой.
   - Спасибо за идею, тётя, да, это возможно, но не нужно. Гаору будет тяжело.
   - Кервин! Неужели мы обидим твоего друга?!
   - Да что вы, тётя, в мыслях нет. Но... но вы... Знаете, когда Га­ор мне позвонил, у него было право на один звонок, я сразу ему это сказал, что мы объявим подписку, соберём деньги, и он мне ответил. Что в свободной газете работают свободные люди. Понимаете? И Арпан, он был на слушании, он рассказывал. Что Гаор не смотрел на них, не хотел ни­кого видеть, а когда после всего, один из его однополчан тоже предло­жил выкупить в складчину, то ему другие сами тут же сказали, что Гаор первый набил бы ему морду за такое. Нет, тётя. Мне Гаор сказал, тогда, по телефону, что с ним как прямое попадание, когда от человека не ос­таётся ничего, а остальные встают и идут дальше.
   - Понятно, - кивнул дядя. - И ты пошёл.
   - Да, дядя. Я сделал выбор.
   Тётя недоумевающе посмотрела на них, чувствуя, что от неё что-то скрывают, но дядя только сказал.
   - Тогда всё понятно, и, пожалуй, этот вариант наиболее разумен. Жалко, я потерял связь с Венном, он бы... вернее, его внук...
   - Я ничего не знаю о них, - удивился Кервин.
   - Некоторые знания бывают лишними, - веско ответил дядя, решитель­но прекращая разговор.
   И Кервин, зная этот тон, не посмел настаивать.
   О Мийре и детях больше не говорили, вернее, обычные расспросы об успехах Линка в школе. И что пока невозможно определить, к чему лежит душа у мальчишки, разбрасывается, хватается за всё, не иначе тоже в журналистику ударится. А Ламину, конечно, надо учить петь. У Лоунгайра могут оказаться слабые лёгкие, всё-таки наследственность, и конечно, к морю вывезти не удастся, но хотя бы к ним на лето, и, разумеется, всех троих. Найдётся место. И они с Мийрой смогут отдохнуть...
   ...Кервин гнал машину в наступающих сумерках и улыбался. Всё-таки как ему повезло с семьей! И кто же этот Венн? Еще один дядя? Скорее всего, так, но почему он никогда не слышал о нем? И почему дядя счита­ет информацию о родственнике лишней? Да, нет семьи без тайны. Давно сказано.
   Навстречу стремительно летел выхватываемый фарами бетон шоссе. Хорошо, что отменили эту дурацкую светомаскировку, ночные пропуски и прочую военную шелуху, возможно вполне оправданную в прифронтовой зо­не, но не у них, в глубоком тылу. Гаор не очень охотно говорил о фрон­те, но иногда его прорывало, и тогда рассказывал страшные вещи и кри­чал: "Это можно написать?! Можно?! Напечатаешь?!" Он отвечал: "Напиши так, чтобы я напечатал". И Гаор мрачно бурчал: "Брехня получится", - и переводил разговор на другое. Или уходил. Чтобы напиться в компании таких же, как сам ветеранов. Нет, никогда он не простит Юрденалу того, что тот сделал с его другом...
   ...Стиг Файрон пришёл к нему в редакцию, принёс статью, о кото­рой договаривался ещё Гаор. О равенстве перед законом. Он просмотрел, вздохнул и отдал для обработки в номер.
   - Иногда равенство боком выходит.
   - Иногда, - кивнул Стиг.
   - Ничего нельзя сделать?
   - Для него... практически нет. А для других ещё есть шансы. Мы подняли шум, теперь его надо использовать.
   Он кивнул.
   - Понятно. Но... но неужели нет другого выхода? Я не могу понять, зачем это понадобилось Юрденалу? Неужели он не мог заплатить долг из нажитого?
   У Стига блеснули очки.
   - У Юрденала нет нажитого. Понимаешь, он очень ловко обтяпывал свои дела. Мне удалось кое-что откопать. Всё, что он нахапал, а там такое... - Стиг даже присвистнул, - ну и о приёмах хапанья лучше не упо­минать, так вот, чтобы не отобрали, он быстренько всё переводил в ро­довое. Понимаешь? Богатство сказочное. Но... неотчуждаемое. По закону. И нажитого отчуждаемого у него только его жалованье, наградные, погон­ные и так далее, да мундиры и прочая расхожая чепуха. Всё по-настоящему ценное оформлено как родовое достояние. Вот он и загнал сам себя в ловушку. Потому сыночек и проигрывал родовые ценности. Потому что других попросту нет.
   - Загнал он себя, а расплачиваться Гаору!
   - Ну, жёлтую жизнь и папочке, и сыночку устроить можно. И даже без особых усилий с нашей стороны. Сыночек официально банкрот и может со­вершать только мелкие бытовые сделки на наличные в пределах сотни. Ог­раниченная дееспособность, - улыбается Стиг, - строго по закону. Его карточка аннулирована, все, кто надо, предупреждены. Ведомство Юстиции законы блюдёт. Как ему и положено по нашей мудрой Конституции. Скандал шумный, и папочкина карьера, похоже, приказала долго жить. Доброжела­телей у него и без нас хватало, и он сам, - Стиг не выдержал и засме­ялся, - сам, понимаешь, сделал им такой подарок. Теперь они будут его ку­шать под различными соусами и в своё удовольствие. А мы будем на это смотреть и обсуждать кулинарные новости.
   - Тебе бы фельетоны писать, - смеётся он.
   - По-настоящему, - вздыхает Стиг, - его бы ущучила только конфиска­ция. Но родовое при живом главе и полноценном наследнике не конфиску­ется. И Ведомство Крови на это никогда не пойдёт. Это может только По­литуправление, но оно своих не сдаёт. Я проверил по всем документам, включая пергаменты в Архиве Древностей. Глухо.
   - Значит, Гаор...
   - Значит, - мрачно кивает Стиг...
   ...Впереди разгоралось зарево городских огней. Мийра наверняка уже волну­ется. Младшие спят, а Линк, тоже наверняка, сидит и изображает, что делает уроки. Ничего, ещё поборемся. Не всё потеряно...
   ...Гаор, сидя верхом на стуле, дымит сигаретой и смотрит, как он читает его заметку.
   - Что? Нечего вычёркивать?
   - Найду, - отмахивается он. - Сейчас закончим и пойдём ко мне.
   - Зачем?
   - Во-первых, я тебе кое-что покажу, купил вчера на развале. А во-вторых, пообедаем. Мийра обещала потрясающее жаркое.
   - За книгу спасибо, - кивает Гаор. - а обедать я не буду.
   - И что ты на этот раз выдумаешь? Что не любишь мяса, или что сыт? - ехидно парирует он. - А книгу я тебе ещё не дал. Придёшь, поешь и получишь. На два дня. Понял?
   - А сюда ты её принести не можешь?
   Он поднимает голову и смотрит прямо в карие с жёлтыми искорками глаза.
   - Иногда мне кажется, - медленно говорит он, - что ты избегаешь ме­ня. В чём дело, Гаор?
   - Ни в чём, - пожимает Гаор плечами. - А когда кажется, то надо мо­литься.
   Но он продолжает смотреть, и Гаор нехотя отвечает.
   - Это твоя семья, Кервин. Мне там делать нечего. И подкармливать меня не надо. Кто я тебе, родня, что ли?
   Он сердито бросает карандаш.
   - Ну, знаешь...!
   - Знаю, - перебивает его Гаор. - Мы друзья, Кервин, так? Ну?
   - Друзья, - кивает он, - но...
   - Так не порть дружбу. Не надо. Ко мне ты ни разу не пришёл, я же не обижаюсь. И ты не обижайся. Вот припрёт когда...
   ...Ладно, Огонь обжигает, но и освещает дорогу. А алеманы говорят, что Бог даёт проблему, но даёт и силы её решить. Сделаем!
  
   Под утро Гаору приснилось, что его опять засыпало в окопе, и, выби­раясь из-под завала, он толкнул соседей. Ему немедленно врезали по за­тылку, чтоб лежал тихо, и этим окончательно разбудили. Он уже осто­рожно выпутался из одеяла и пошлёпал к параше. Потом умылся и попил из пригоршни. И постоял у раковины, прислушиваясь.
   - Давай ложись, - сонно сказали ему с нар, - надзиратель заметит, всем хватит.
   Совет был по делу, и он вернулся на своё место, влез в нагревшийся за ночь одеяльный кокон и посмотрел на соседа. Седой спал. В темноте щетина на его лице была совсем незаметна, и, разглядывая его, Гаор убедился: чистокровный. Но чистокровных не обращают в рабство. Ни за какие преступления. Рабство только для полукровок. Или... то, о чём иногда шептались с суеверным ужасом: политический. И что за статья: авария с жертвами? Компенсация семьям погибших? Но чтобы за это в рабство? Непонятно. Но в любом случае Седой вчера его спас. Первый день самый трудный, как поставишь себя, так и дальше пойдёт. Седой поставил его, и теперь любая его промашка не смертельна. Да, он многого не знает, а ведь был прав: есть свой Устав! Гаор улыбнулся. А самое здоровское, что успел он с Ясельгой расплеваться, а то бы загребли девчонку, жена не жена, пойди, докажи, а так... он чист, и она не при чём. С этой улыбкой он и заснул.
   А разбудила его общая, привычная с раннего детства команда.
   - Подъём! - орал надзиратель, хлопая по решёткам дубинкой так, что металлический гул перекрывал его крик. - Старшие, сдать одеяла, камеры к поверке!
   Толкотня у параши и раковины, встряхиваются, складываются и сда­ются по счёту одеяла, многие со сна путают пятёрки, и Слон наводит по­рядок пинками и подзатыльниками, и в строю стоят, зевая и жмурясь, буд­то досыпая. Снова обыск камеры, личный обыск, лязгнув, задвигается дверь.
   - Ну и как? - смеётся Седой. - Какие сны видел?
   - Разные, - в тон отвечает он.
   - А дёргался чего? - бурчит Зима.
   - Война снилась, - вздохнул Гаор.
   - А чо? - спросил Чалый, - страшно тама?
   - Страшно, - честно ответил Гаор.
   Здесь, он это не так понимал, как чувствовал, молодецкое ухарство ни к чему, вернее, оно не в этом. Он сел на нары и стал растирать, массировать ступни и пальцы ног, как его научили тогда в госпитале. Вчера сильно замёрзли, болят, надо разогреть.
   Издалека донеслось повизгивание колёсиков.
   - Во! - обрадовался Гиря. - Жрачку везут.
   - Ты слушай, откуда, ща накормят тебя, не отплюешься! - фыркнул Ча­лый.
   Да, скрип приближался с другой стороны. Гаор поднял голову и уви­дел, как мимо их камеры прошёл надзиратель, а за ним двое рабов прово­локли тележку с трупом. Ошибиться он не мог: навидался. Парень с тём­ным ежиком в заляпанной кровью рубашке и рваных штанах был мёртв. Ка­мера проводила тележку заинтересованными, но не сочувственными взглядами. Гаор посмотрел на Седого.
   - Да, - кивнул тот в ответ на не прозвучавший вопрос. - Забили ночью.
   - Блатяги, - пренебрежительно изобразил плевок Чалый. - Рвань голо­задая. Лягвы.
   Лягва? Еще одно ругательство? И Гаор не выдержал.
   - А это что?
   - Лягва-то? - переспросил Чалый и заржал. - Ты лягушек видел?
   - Видел, - настороженно кивнул Гаор, уже жалея о вопросе и подоз­ревая, что стал объектом розыгрыша.
   - Они какие?
   - Зелёные.
   - А ещё?
   Гаор пожал плечами.
   - Бывают коричневые, в крапинку.
   - А ещё?
   Остальные слушали, не вмешиваясь, фыркая сдерживаемым смехом.
   - Мокрые.
   - А ещё?
   - Холодные.
   - А ещё?
   - Пучеглазые.
   - А ещё?
   - Ну, противные.
   - А ещё?
   Гаор пожал плечами и честно признался.
   - Не знаю.
   - Гладкие они! - заржал Чалый, - понял теперь? И холодные, и мок­рые, и противные. Одно им слово - лягвы!
   И вокруг все заржали так же радостно и весело.
   Гаор медленно кивнул. Да, теперь он понял. То, что было предметом гордости: гладкость кожи, чтоб ни волоска на теле, чтоб волосы на го­лове не длиннее ногтя, а ещё лучше наголо, бритьё дважды в день, даже на фронте, здесь это... Всё правильно. Тогда, когда их пятёрку вывезли из Чёрного Ущелья на смену, первое, что услышали:
   - В душ марш. Как дикари обросли! Волосатики!
   И они не обиделись, сами мечтали об этом больше, чем о еде. И в душе брились сначала, потом мылись и снова брились, снимая всё до во­лоска, и предстали перед начальством ещё в прокопчённом мятом, кое-как заштопанном обмундировании, но гладкие, как и положено... чистокров­ным. А здесь значит... похоже, ему даже повезло, что волосы и щетина, похоже, чистокровных здесь крепко не любят. А как же Седой?
   Он посмотрел на Седого, и тот улыбнулся ему.
   - Привыкай. А! Вот и везут всё-таки.
   Тележка была, похоже, та же самая, но Гаор об этом не думал, стоя в очереди за пайком. Как и вчера вечером кружка с питьём и четвёртка хлеба и ещё кружок в палец толщиной чего-то напоминающего ливерную колбасу. Подражая Седому, он надорвал хлеб, выгреб и съел мякиш, засу­нул кружок в получившийся карман, размял, чтобы размазалось, и уже тогда съел., управившись как раз к приходу надзирателя за кружками. Паёк был, конечно, мал, но даже получше, чем на гауптвахте или в училищном карцере.
   Многие, поев, улеглись досыпать. Наверху, судя по доносившимся сло­вам и звучным щелчкам по лбу, играли в чёт-нечёт. Ну, ему, пока лоб не зажил, играть нельзя - это понятно. А чесался лоб отчаянно. Настолько, что он встал и огляделся в поисках занятия, чтобы отвлечься от зуда.
   Гаор подошёл к решётке и, встав в углу, попробовал выглянуть в коридор.
   - Мотри, влепят! - предупредили его.
   - Не, - сразу возразил Чеграш, - слепой что ли, видел же кто седни.
   - Тады да, - согласились с Чеграшом.
   Чеграш подошёл и встал рядом.
   - Это надзиратель? - спросил Гаор.
   - Ну да, - кивнул Чеграш. - Есть тут такой. Он не вредный. Если начальства нет, петь дозволяет. Вчера слышал, не давали? Ну а при нём можно.
   И вдруг, отступив на шаг, дёрнул Гаора от решётки. И только тогда он услышал приближающиеся шаги. Шли трое. Вот притихли в соседней ка­мере. Мимо их решётки, не поглядев в их сторону, прошли трое: два лей­тенанта и майор - сразу определил Гаор. Вот остановились, лязгает от­пираемая дверь.
   - У блатяг это, - шепнул Чеграш.
   Гаор кивнул, напряжённо прислушиваясь. Всё правильно, есть труп - надо разбираться. Бьют? Не слышно. Да и не должны чины сами мараться. На гауптвахте била охрана, не выше сержантов. Говорят, но слов не ра­зобрать. Закрывается дверь, идут обратно.
   - Стандартная ситуация предполагает стандартное решение.
   - Да, естественный процент, оформите списание и не тяните.
   - Пока процент в рамках естественной убыли...
   Смеясь и разговаривая, они проходили мимо камер, и те начинали обычный шум по мере их удаления.
   Гаор почувствовал на спине чей-то взгляд, обернулся и встретился глазами со Слоном.
   - Чегой там? - требовательно спросил Слон.
   Будто он меня в разведку посылал - мысленно усмехнулся Гаор и отве­тил:
   - Говорят, что процент в рамках естественной убыли.
   - Это как понимать?
   Гаор пожал плечами.
   - Не будут метелить нас? - объяснил ему вопрос Зима.
   - Не знаю, - ответил Гаор. - Майор сказал, чтоб не тянули.
   - Значит, блатяг седни и отсортируют, - кивнул Слон.
   - А нас? - сразу спросил самый молодой, мальчишка совсем по виду, которого все называли Мальцом.
   - Им не до нас будет, - ответил Седой. - Ты, Рыжий не высовывайся так.
   - Всё равно ни хрена не видно! - засмеялся Чалый.
   Гаор вернулся к нарам и сел.
   - А ещё клейма есть?
   - Есть, - кивнул Седой. - Квадрат с волной это убийца и насильник, маньяк, и квадрат с косым крестом, пленный и изменник Родины. Но я о них только слышал, ни разу не видел. О твоём тоже... у тебя первого такой. Может, и ещё есть, но их давно не применяют.
   Гаор кивнул.
   - А сортировка... это что? - спросил он Седого.
   - Определяют продажную категорию и цену, - спокойно ответил Се­дой. - И решают. На аукцион, или по заявке. Желающие приобрести раба посылают заявки, и когда поступает, - Седой усмехнулся, - соответствую­щий контингент, их извещают. Приезжают, смотрят, договариваются о цене и забирают.
   Гаор кивнул.
   - Понятно. А что смотрят?
   - Здоровье в первую очередь. Ну и... перспективы использования.
   - Со слов или по документам? - задумчиво спросил Гаор.
   - По документам. На тебя при оформлении и регистрации заводят карточку. Номер на ошейнике. Ты обращённый, и в твоей карточке записа­но, и за что обращён, и чем ты до обращения занимался, всё, что ты уме­ешь. Как тебя можно использовать.
   - Ясно, - кивнул Гаор и невольно усмехнулся, - так-таки и всё?
   - По-разному, - ответно улыбнулся Седой. - Ну, блатяг, обычно, отп­равляют на шахты и другую тяжёлую неквалифицированную работу. Ценятся они дёшево. Иногда в палачи попадают.
   - Куда? - потрясённо переспросил Гаор.
   - Ну, пороть там, - вступил Чалый, - у нас в посёлке, я помню, был такой. С кубиком.
   - Лютовал? - заинтересовался Малец.
   - Поначалу шибко, а потом ему укорот дали, - Чалый хохотнул. - Ак­куратненько. Ну и не дурак, сообразил. Мочилы, они умные, и жить любят.
   - А ты не любишь? - тут же поддели Чалого под общий смех.
   Усмехнулся и Гаор, ответив вместо Чалого.
   - Жить все любят.
   - Ага.
   - Точненько.
   - Жизнь тошна, а милее смерти.
   Гаор с невольным удивлением посмотрел на сказавшего. Такого он не слышал, но до чего ж здорово сказано!
   - Ты чо, паря, - удивлённо ответил на его взгляд тот самый лохма­тый, что вчера рассказывал о Таргуйском отстойнике, - не слышал разве?
   - Не слышал, - ответил Гаор и улыбнулся, - а здорово сказано.
   - Ну, Бурнаш могёт, - засмеялись вокруг.
   - Давай, Бурнаш, поври чего.
   - Поскладнее, а?
   Бурнаш горделиво взъерошил обеими руками бороду, почесался, взлохматив волосы.
   - А чо ж?
   Гаор со всеми приготовился слушать, но тут раздался стук дубинки по решёткам.
   - Камеры к уборке!
   Слон подзатыльниками назначил уборщиков. Но подзатыльники, как сразу заметил Гаор, были не всерьёз, удар только обозначался. Через окно выдали ведро с водой и тряпки. Дело для всех было явно привычное. По­теснившись, остальные сели на нарах, подобрав ноги и молча - надзиратель стоял у решётки, наблюдая за уборкой - переждали, пока вымоют пол. Гаор потихоньку, стараясь не привлекать внимания, растирал себе ноги. Но Зима заметил.
   - Ты чегой-то? - спросил он, когда уборка закончилась, и надзира­тель ушёл. - С утра вон и сейчас.
   - Застудил я их, - нехотя ответил Гаор. - Болят когда замёрзнут, - и вздохнул. - Не привык я босиком.
   - Тебе по земле весенней походить надо, - сразу вмешался Чеграш.
   - Ага, - кивнул Чалый, - и по росе заревой.
   - Точно, - согласился Гиря. - Заревая роса болесть вытягивает.
   - Как это? - не понял Гаор.
   - Ну, Мать-Земля, она мать, боль детскую на себя забирает, мы ж дети ей, а через росу ей легче.
   Гаор кивнул и встал с нар. Ни на кого не глядя, шлёпая по сырому ещё полу, он прошёл в угол к решётке и встал спиной ко всем, невидяще глядя на серую стену. ...Мать детскую боль на себя забирает... Он ведь слышал это, ещё там, тогда, до всего, до отца, будь он проклят. Тёплые руки на его голове, быстрый ласковый шёпот.
   - Спи, маленький, утром здоровым будешь, беру боль твою и горести твои, всё на себя беру...
   Гаор качнулся вперёд, уткнулся горящим лбом в холодную жёсткую стену.
   - Рыжий, - позвали его, - иди, ляг.
   Он не оборачиваясь, дёрнул плечом.
   - Приведи его, - сказал сзади ставший твёрдым голос Седого.
   Его тут же крепко взяли с двух сторон за плечи, и даже руки назад завели. Но он не сопротивлялся. Его отвели к нарам и толчком уложили навзничь.
   - Ляг и успокойся, - голос Седого твёрд, сочувствие скрыто, но ощутимо. - Не психуй. Ещё не из-за чего.
   Гаор молчал, глядя перед собой, в нависающий над головой настил верхних нар.
   - Эй, Рыжий, - спросил Зима, - вспомнил чего? Да?
   - Не трогай его, - сказал Седой.
   - Пусть очунеется, - согласился ещё кто-то.
   Еще одно новое слово. Но ему сейчас ни до чего. Эту боль тоже на­до и возможно перетерпеть. Зацепиться мыслью за что-то другое и за­быть. Сержант не разрешал ему вспоминать посёлок и мать, пресекая лю­бые его попытки заговорить об этом ударом по губам.
   - Не было этого, понял? Ты только сейчас жить начал. Понял? Не было! Повтори.
   - Этого не было, - с трудом шевелит он распухшими от удара губами.
   - Кто ты есть?
   - Гаор Юрд, бастард Юрденала.
   - А раньше как звали?
   - Не было раньше, Сержант.
   - То-то, теперь правильно.
   Ни имени, ни названия, ничего... он послушно забывал. Кому же охота побои получать? И помнил. Какие-то обрывки, несвязные слова, яр­кие картинки - обрывки фильма без конца и без начала... и голос, тоненький, почти девчоночий, и странная никогда не слыханная им потом песня... в лу-унном сия-аньи сне-ег серебрится-а... вдоль по доро-оге троечка мчится-а... динь-динь-динь... динь... динь-ди-инь... коло­ко-ольчик звени-ит... этот звон... э-тот зво-он о любви-и говори-ит... и всё, и тёплая тишина сна... он честно забыл и это. Как было приказа­но. И вспомнил в госпитале, лёжа в бинтах, прикованным капельнице, пел про себя, уходя от разрывающей тело боли. И снова забыл. И вспом­нил сейчас...
   Гаор шевельнул губами, беззвучно проговаривая слова. Выпустить их наружу, в звук он ещё не мог. И закрыл глаза, провалившись даже не в сон, а в беспамятство.
   ...Разбудил его стук по решётке и зычный голос Слона.
   - По четыре становись!
   - Чего? - рывком сел он.
   - Жрать будем, - весело ответил ему Чеграш, спрыгивая с верхних нар. - Становись, Рыжий. Потом доспишь.
   Гаор встал и занял своё место. Ну-ка, чем кормить будут? Неизменная четвёртка хлеба, но вместо кружки миска с баландой - горячей мутной жидкостью, в которой плавали куски чего-то съедобного. Не мяса, разу­меется, но есть можно. Ложек не полагалось. Пили через край, вылавли­вая густоту пальцами. Гаор сел на нары, накрошил в баланду хлеб, чтобы было погуще, и уже спокойно стал есть.
   Многие, как он заметил, дочищали миски, вылизывая, но он ограни­чился пальцами.
   Съеденное не так насытило, как согрело, даже будто зуд отпустил, и ноги больше не болят. Гаор отдал миску Чеграшу как старшему в своей четвёрке и теперь, сидя рядом с Седым, с интересом следил за происхо­дящим в камере, слушая разговоры. Бурнаш на верхних нарах трепался про баб, и над его складным - почти в рифму, отметил про себя Гаор - рассказом дружно и смачно ржали, многие добавляли своё и тоже складно. Он не видел ни рассказчика, ни слушателей, но это не мешало. Мальца обыграли в чёт-нечёт и теперь щёлкали по лбу. Малец жмурился и ста­рался не отворачиваться. Не отворачиваться и не жмуриться от протяну­той к лицу руки здесь, видимо, ценилось. Тоже запомним. Лоб заживёт, он со многими поспорит. Играть в чёт-нечёт он начал ещё в посёлке, и в училище играл, и в армии, так что... рука набита. Седой о чём-то сосредоточенно думал, и когда он зачем-то повернулся к нему, Зима ткнул его в бок, дескать, не лезь, не мешай. Седого не просто слуша­лись, а оберегали - понял Гаор. И Седой не только свой, но и... уважаемый, и уважают не из страха, не в физической силе здесь дело. А в чём?
   Ответ он получил неожиданно быстро.
   К решётке подошёл надзиратель. Все немедленно прекратили разгово­ры и игры и уставились на него. А он дубинкой указал на Седого. Седой встал и подошёл к решётке. Слон почему-то остался сидеть, как все, мол­ча наблюдая за происходящим. Надзиратель что-то очень тихо сказал Се­дому. Седой кивнул и, полуобернувшись, указал на Зиму и Чалого. Те не­медленно слезли с нар и подошли. Рванулись следом Чеграш и Гиря, но Седой коротким жестом вернул их на место. Надзиратель открыл дверь, выпустил всех троих в коридор, закрыл дверь и увёл.
   Несколько минут в камере ещё стояла напряжённая тишина. Чеграш спрыгнул с нар и подошёл к Слону.
   - Слон, куда их? Не на торги?
   - Пошёл ты...! - рявкнул Слон. - Не доложили мне!
   Чеграш вернулся, но не полез наверх, а сел на место Зимы рядом с Гирей. У Гири вдруг по-детски как перед плачем задрожали губы. Чеграш мрачно смотрел перед собой.
   - Что это? - тихо спросил Гаор.
   - Не видел что ли! - огрызнулся Чеграш, но всё же стал объяснять. - Мы же бригада, с одного завода, нас так бригадой и привезли, и на тор­ги обещали вместях поставить. Хозяин сказал...
   - Обещали! - взорвался Гиря. - Хрен тебе, слово хозяйское, станут они... - дальше последовало крепкое, покрепче армейского, ругательство, и Гиря заплакал, шмыгая носом и не вытирая слёз.
   - Если их на торги, - Чеграш удерживал слёзы, - то нас совсем по отдельности продадут.
   - Велика печаль, - сказал кто-то сверху.
   Чеграш кинулся наверх, за ним Гиря, и там сразу закипела драка. Драчуны с шумом упали на пол, сорвался с места Слон и двумя ударами раскидал их по углам. Всё это не заняло и двух минут.
   - Нну!... - рыкнул Слон. - Тихо чтоб. Сам накостыляю.
   Чеграш и Гиря сели опять рядом. Гиря подтянул колени к подбород­ку, обхватил их руками и спрятал лицо. А Чеграш, посасывая разбитую губу, негромко стал рассказывать.
   - Седой, он, как это, инженером был, до всего, и сейчас. А мы бригадой при нём. Кто подсобником, кто... ну он каждому дело находил. Читать выучил, и чертежи мы все знаем, ну, и вместе мы, понима­ешь? На умственной работе, хоть и руки прикладываем. И на токарном, и на фрезерном, хоть пайку, хоть сварку, всё можем. Надзиратели до нас в работе и не касались. Задание есть, а уж по местам нас Седой расстав­ляет, и не просто, жми, да точи, а чтоб понимали. Да хозяин задолжал банку, нас и на торги. Мы такие штуки делали... обалдеть. А теперь...
   - Кончай скулить, - вмешался подошедший к ним высокий худой мужчи­на с тёмными почти чёрными волосами, падавшими ему до бровей редкими прядями, и с длинной, но не сливавшейся в бороду щетиной по подбородку и нижней челюсти. - Не бывает торгов после обеда. Они с утра всегда. Отшибло тебе?
   - Отзынь, Сизарь, - буркнул Чеграш. - Самому отшибло. Аукцион с ут­ра, а по заявке хоть ночью выдернут.
   Сизарь насмешливо оглядел его и неподвижно сидящего Гирю, сколь­знул неприязненным взглядом по Гаору и отошёл.
   - Пошёл он, - пробурчал, не поднимая головы, Гиря, - сам ни с кем не корешится, так и про других...
   - Про Седого он не говорил, - возразил Чеграш.
   - Попробовал бы. А Зиму чего шестёркой обозвал?
   - Так вмазали ж ему, теперь молчит.
   - Не вернётся Седой, ты его ещё услышишь.
   - Ну, так ещё раз вмажем, - спокойно сказал Гаор.
   - Умеешь? - оторвал голову от колен Гиря.
   Гаор усмехнулся.
   - Приходилось.
   - Ты или тебе?
   - По всякому.
   - И как? - спросил уже веселее Чеграш.
   Такой разговор, понятными недомолвками, ему, похоже, нравился.
   - Я целый.
   - А те?
   - Кто убежать успел, тоже.
   - Ладно, - кивнул Чеграш. - Трое уже сила.
   - А бежать здесь некуда, - уточнил Гиря.
   Разговор на этом оборвался, но ждали уже спокойно.
   По ощущениям Гаора, прошло часа два, не меньше, когда надзиратель подвел к решётке Седого, Чалого и Зиму.
   Чеграш и Гиря вскочили на ноги, но стояли у нар, пока надзиратель отпирал и запирал дверь. Но и когда надзиратель ушёл, Седой не разре­шил им подойти, остановив тем же коротким и необидным в своей власт­ности жестом. Все трое отошли от решётки и остановились перед притихшими в ожидании нарами. Седой оглянулся на решётку, и сразу, словно по сигналу, несколько человек забежали им за спину, загородив от случайного глаза.
   - Пошёл, - сказал Седой.
   - Шуры-муры гоп ля-ля, - Чалый как-то встряхнулся, и из-под его рубашки появилась буханка хлеба.
   - Ламца-дрица гоп ца-ца, - подхватил Зима, столь же непонятным об­разом извлекая короткую палку колбасы.
   - И трах-тибидох, - Седой достал плитку шоколада.
   - Ух, ты-и-и! - потрясённо выдохнул кто-то.
   - Давай, Слон, дели, - распорядился Седой.
   В мгновенно наступившей благоговейной тишине Слон непонятно отку­да взявшимся обрывком тонкой стальной проволоки безукоризненно точно нарезал хлеб, колбасу и шоколад на двадцать восемь частей. Мальца раз­вернули спиной к нарам, и тот натянул себе на голову рубашку. Началась проце­дура делёжки.
   - Кому? - указывал Слон на кучку из кусочка хлеба, ломтика колбасы и крошки шоколада.
   - Бурнашу... Сивому... Зиме... Сизарю... Себе... - отвечал Малец, - Рыжему... Мне... Седому... Чеграшу...
   Названный брал указанную кучку, но есть не начинал, ожидая окон­чания дележа. Наконец, назвав всех, Малец опустил рубашку и, обернув­шись, взял свою долю.
   Слон убрал проволоку, и все приступили к смакованию. Подражая остальным, и Гаор ел медленно, хотя мизерность порции позволяла расп­равиться с ней одним глотком. Но это была не еда, а великое таинство приобщения к братству. Именно такими словами, беспощадно бы вычеркнутыми Кер­вином, он и думал сейчас.
   - Ну и чего психовали, дурни? - улыбнулся зарёванному лицу Гири Седой. - Иди, умойся. На работы нас дёрнули, вот и всё.
   - И за что ж столько отвалили? - поинтересовался, облизывая испач­канные шоколадом пальцы, Сивый.
   - Отопление у них барахлило, - ответил Чалый, - ну и наладили им релейку. Ещё прогулку завтра обещали.
   - А чего не сегодня?
   - Льёт там, надзирателям мокнуть неохота.
   Седой улыбнулся Гаору, усаживаясь на свое место.
   - Трепанули тебе уже про меня? - и сам ответил. - Вижу, трепанули.
   Гаор кивнул.
   -- Авария на заводе была?
   - Угадал.
   - Давно?
   Седой внимательно смотрел на него.
   - Скоро десять лет.
   Гаор свёл брови, напряженно считая и вспоминая.
   - Я тогда ещё в училище был. Нет, не помню.
   - Ты мог вообще не знать.
   - Нет, - покачал головой Гаор. - Чтоб за аварию сюда попасть, жертв за сотню надо считать. А тогда и расплатиться нельзя. Нет.
   Он говорил как сам с собой, уже не глядя на собеседника. Вокруг обсуждали съеденное, рассуждали, что умственность она себя везде пока­жет и оправдает, опять играли и трепались, а он тихо и быстро спорил и доказывал.
   - Первая нестыковка. О такой аварии слышал бы, не могло это мимо пройти. Это два. Кто погиб, что за них такой приговор? За рабочих столько не давали и не дадут. Это три. Скоро десять... это когда? Рамсел? Там бомбёжка, не подходит...
   - Зачем тебе это? - вклинился голос Седого.
   Гаор вздрогнул и повернулся к нему. Говорил Седой небрежно, с лёгкой насмешкой, но глаза его были серьёзны.
   - Не лезь, Рыжий. И опасно, и незачем.
   - Мне уже бояться нечего, а...
   - А вот здесь ты ошибаешься! - перебил его Седой. - Запомни, пока ты жив, есть и опасность. Всегда найдётся более страшное.
   - Страшнее этого?
   - На фронте было страшно? - ответил вопросом Седой.
   - Было, - честно ответил Гаор.
   - Думал, что страшнее не будет?
   - Думал.
   - Здесь страшнее?
   - Да, - вынужденно кивнул Гаор. - Но вы же...
   - Тебе по губам дать или всё же запомнишь? - перебил его Седой. - Кто над кем хозяин? Ты над языком или он над тобой?
   Гаор невольно смутился. Не водилось за ним раньше такого. Всегда знал, с кем, как и о чём говорить, на сколько язык отпустить.
   - То-то, - не стал его добивать Седой и улыбнулся. - Ноги отошли?
   - Да, - ответно улыбнулся Гаор. - А что, обуви совсем не дают?
   - Здесь только на работах. Видел, кто тележку возят, комбинезоны и ботинки. А у хозяина... как хозяин решит. Содержание и использование раба на усмотрение владельца, - и усмехнулся. - По закону.
   - Закон - это сила, - так же усмехнулся Гаор. - А... а я не понял, как выплаты вычисляются?
   Седой кивнул, показывая, что считает вопрос правомерным.
   - Семьдесят пять процентов от потенциальной зарплаты. Допустим, ты... ну, скажем, сделали тебя садовником.
   Гаор не смог удержаться и фыркнул, настолько нелепым ему показа­лось такое предположение. Седой, словно не заметив, продолжал.
   - Значит, твой владелец садовника не нанимает и на зарплату как бы не тратится. Вот семьдесят пять процентов он выплачивает, а двадцать пять ему оставляют на твоё содержание. Понял?
   - Понял, - кивнул Гаор. - Но разве это выгодно? Владельцу?
   - Значит, выгодно, если покупают таких рабов, - ответил Седой. - Всё зависит от использования.
   Седой легко встал, прекращая разговор. По коридору приближался голос надзирателя и скрип колёсиков. Гаор даже удивился, как незаметно прошло время. На гауптвахте и в карцере тянулось, а здесь...
   - Первые сутки ты пережил, - сказал Седой. - Врача ты пройдёшь, это тебе не в новинку. Ещё сортировка и торги в первый раз тяжело. Но вы­держать можно.
   - Выдержу, - ответил, как давая обещание, Гаор.
   - Встать! - рявкнул Слон. - Становись по четыре! Двадцать восемь, господин надзиратель.
   - Так никого и не придавили, - рассмеялся надзиратель, открывая заслонку. - Чего так, Старший? Пошёл.
   - Так не за что, господин надзиратель, - ответил Слон, принимая паёк.
   Надзиратель рассмеялся. Да и сами рабы негромко фыркнули: таким нарочито простодушным был тон Слона.
   Получив свой паёк, Гаор уже спокойно и уверенно сел на нары и ел сидя. Попыток отобрать еду у другого он за эти сутки ни разу не видел и понимал, что это порядки, заведённые Слоном и, видимо, Седым. Но был бы другой Старший... его опыта гауптвахты и училищной столовой было достаточно для понимания других вариантов. Пришлось бы драться, а он только сегодня почувствовал, что отходит от первичной обработки, и прежней своей силы ещё не набрал.
   Как и вчера прошла поверка, раздали одеяла и погасили свет в камерах. Наступила тишина. И вдруг - Гаор даже вздрогнул от неожидан­ности - в соседней камере запели. Высокий мальчишеский голос растянуто выговаривал, выпевал слова, и низкие мужские голоса согласно вторили ему, поддерживая песню. Песню подхватили на верхних нарах, вступил Зи­ма, загудел низкий голос Слона. Гаор с изумлением слушал сложное многоголосие, такое сложное, что простые незамысловатые слова, бесконечно повторяющиеся в новом порядке, с капризно меняющимися ударениями, становились похожими на заклинание. Пели лёжа, свободно, вроде каждый по-своему, но стихийный хор был слажен... куда там училищному. А в их училище был хороший хор, и спевками их мучили, и занятия специальные... Гаор пони­мал, что ничего этого здесь не было и быть не могло, откуда это? Он посмотрел на Седого. Седой пел со всеми, и его глаза, казавшиеся в ка­мерном сумраке тёмными провалами, влажно блестели. "...Мы пойдём с ко­нём по полю вдвоём... мы пойдём с конём по полю вдвоём..." Куда и за­чем идут человек и конь, что это за поле, рождающее зарю... Да не всё ли равно? Гаор почувствовал, что не может молчать. Петь лёжа он не мог и, слегка откинув одеяло, сел, прислонившись спиной и затылком к сте­не, и вступил в песню.
   Он пел, не слыша своего голоса, потерявшегося в общем многого­лосье, не зная ни мелодии, ни слов. Но, не портя - он чувствовал это - песню.
   Когда песня закончилась, на камеры обрушилась звенящая, полная ожидания тишина.
   - А вот иду и вижу бабу! - визгливо заорали в дальней камере.
   Но там петь согласно не умели, остальные камеры не поддержали по­хабщину, и донёсся голос надзирателя.
   - Заткнулись, подонки! - и после недолгой тишины, когда не слышалось, а чувствовалось дыхание множества людей. - Ещё одну и шабаш.
   Гаор вспомнил сказанное ему сегодня Чеграшом и, улыбнувшись, приго­товился.
   На этот раз песню начали в их камере. Такую же протяжную, медленно набирающую силу, вбирающую в себя голоса, как река вбирает ручьи. Было много незнакомых непонятных слов, будто пели на другом языке, и даже знакомые слова звучали странно из-за изменённых ударений. И Гаор пел без слов, ведя мелодию голосом.
   Песня закончилась, хотя по ощущению Гаора, там было ещё много куплетов, но то ли устали, то ли ещё что.
   - И чтоб ни звука, - крикнул надзиратель. - Мало никому не будет.
   - Шабаш, - вздохнул Зима.
   Гаор соскользнул под одеяло, осторожно повернулся набок, сооружая кокон.
   - А ты хорошо ведёшь, - тихо сказал Седой. - Учился?
   - В училище хор обязателен, - ответил Гаор, закрывая глаза.
   Но так здорово не получалось - закончил он про себя. Может потому, что по приказу. Или песни не те. Почему-то там, а петь он любил, с удо­вольствием запевал, и в хоре и на марше, под песню хорошо ритм на мар­ше держать, так хорошо, как сегодня, ему не было, никогда. Почему?
   - Рыжий, а тама что за песни? - спросил Зима.
   Совсем тихо, но Слон услышал и рявкнул шёпотом.
   - Цыц! А то сам встану!
   Гаор улыбнулся и расслабил, распустил мышцы. Почему-то он совсем успокоился, будто и в самом деле теперь всё будет хорошо.
  

14.03. - 29.03.2002

30.04.2010

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   50
  
  
  


Оценка: 8.50*6  Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"