Боже упаси, это не протест и, уж, простите за выражение, - не нонконформизм. Так мне живётся. Я скольжу, а иногда - просто смотрю в умытое весеннее небо, и небо смотрит на меня.
Она спросила: "тебе не надоело?" Она - это фиалки вместо ногтей, она - это тёплый песок, гонимый ветром по моему лежащему телу.
Я ответил: "А должно?"
"А может?"
Я ответил, что ей виднее, и если она думает, что мне должно надоесть, то мне, пожалуй, надоест.
Когда у меня кончились деньги, чтобы питать плоть, я спросил её, где находятся все деньги мира.
Она сказала, что, скорее всего, в банке.
Над банком роились тучи, и мне показалось, что он - не самое подходящее место для скопления денег, потому что, по-моему, деньги должны пахнуть южными июльскими звёздами, а ещё - верблюдами, или - уж, по крайней мере, - в них должен слышаться медовый запах сапфиров, которым они напитались в карманах пыльных халатов туарегов.
Я зашёл. В банке не было ни сапфиров, ни хотя бы персидских ковров. И уж тем более там не было туарегов с их чёрными, как ночь одеяниями и коричневыми прозрачными зубами, полированными бесконечным потоком кипящего кофе.
Я подошёл к хрустальному окну. За ним снова была она. Она - это запах цукатов и имбиря, она - это сладость вереска на языке.
Я сказал ей: "У меня нет денег".
Она ответила: "Ваши имя и фамилия"
Я сказал: "Ксеркс, а может Торквемада. Я уже точно не уверен. Может, меня никак не зовут".
Она ответила: "Тогда ваша должность и место работы".
Я сказал: "Я умею вытаскивать жемчуга размером с кулак из южных морей, при этом задерживая дыхание на два часа. Ещё я могу скакать верхом и одновременно жонглировать кинжалами - говорят, мать родила меня вместе с седлом. Ещё я резчик по дереву. А кроме того, вождь лангобардов подарил мне свой острейший лабрис, которым он резал западные ветра на тонкие полосы. Теперь с помощью этого лабриса я могу вершить судьбы людей, значит, я ещё и судья. Впрочем, сейчас я отдыхаю".
Она, казалось, облегчённо вздохнула: "Значит, безработный. Значит, у вас нет счёта в нашем банке". И в тот же миг она перестала замечать меня. Даже я сам почувствовал, что исчезаю, поэтому отошёл от неё подальше.
Я расстроился.
Вскоре я вспомнил, что есть одно благословенное место, где всегда накормят страждущего - храм.
Над храмом тоже стлались низкие тучи, но я подумал, что это отметина богов, значит, не такой уж и плохой знак. Впрочем, может сегодня просто облачно более обычного.
Храм дышал ладаном и певческие стаккато расплывались жирными пятнами под масляными лампами, а густой бас могучих бородатых мужчин цеплялся за ажурную вязь придела для верующих.
На меня посмотрел суровый человек, волосы которого забирались даже на крылья носа; я слышал, как они растут, эти волосы.
Он посмотрел на меня и хотел что-то спросить, но передумал. Он - это шершавый кремень языческого топора, он - это благость младенцев в янтарных глазах.
Я сказал ему: "Мне нечего есть".
Он ответил: "Тогда помолись, сын мой".
Я сказал: "Каким богам? Я не уверен, что это за храм"
Он нахмурился. "А какого ты вероисповедания?"
Я сказал: "Я точно не знаю. В Болгарии я верил в Христа и шёл по пятам святых мучеников, натирая щёки их кровью. Потом Болгарию захватили турки, и я верил в Аллаха. Я резал неверных, размахивая саблей, кривой как серп. Когда-то я верил в Уицилопочтили, и ритуально вскрывал себе вены каждый месяц, чтобы пошёл дождь. А сейчас я не знаю. Наверное, во что-нибудь я всё-таки верю, только не уверен - во что именно".
Он нахмурился и, перестав меня замечать, направился к слепой старухе, целующей каждый сантиметр истёртого пола, начиная от входа.
На всякий случай я всё же помолился Бальдуру, Велесу и Мардуку, но не думаю, что они меня услышали, потому что в моих молитвах было мало веры. Всю свою веру я иссушил в Каракумах, ведь всем известно, что вера испаряется даже раньше влаги.
Я вернулся домой и сказал, что не нашёл денег. Она дико глянула на меня. Она - это пляски зелёных костров на кончике языка, она - это медная ковка волос. Она сказала, что не видела меня очень долго - дерево в саду успело вырасти, и перестало давать апельсины, сменив их на горькие неизвестные фрукты. Она сказала, что не может больше знать меня, потому что я сам не знаю, кто я. Я сказал ей, что я прекрасно всё знаю, но просто быть всё время одним и тем же очень скучно.
Она перестала меня замечать. Тогда я заплакал, не забывая, конечно, собирать слёзы в специальный сосуд: потом я их продам алхимикам, которые более всех ингредиентов ценят слёзы людей, побывавших в Гималаях.
Тогда я решил отправиться в путешествие. О, боги! Как давно я не был в путешествии!
У платформы кряхтел стальной гигант, его колёса яростно крутились, мечтая скорее вырваться на простор. Дым из его трубы пожирал лица людей, превращая их в сажу и пепел.
У входа, поглаживая железного колосса по боку, чтобы он не всхрапнул, стоял мужчина. Он - это аромат дальних странствий, он - это взгляд, пресыщенный похотью десятков красавиц.
Я спросил у него, куда бы мне лучше поехать, но он коротко смерил меня взглядом и бросил: "паспорт".
Я сказал, что не знаю, что это значит.
Он, казалось, разъярился, и закричал на меня, откуда я, такой глупый, родом.
Я сказал, что жил в разных местах, но не представляю где я начал свои странствия.
Я сказал, что это ведь не имеет значения. Что в каждом месте я ощущаю, будто здесь я прожил всю жизнь. Что мне кажется ненужным говорить кто я и откуда каждый раз, а что гораздо проще быть понемножку всем.
Он сказал, что так не бывает, что всё - это значит ничто. И перестал меня замечать.
В эту же минуту он прокричал, обращаясь к толпе и указывая на меня: "Он не знает, кто он есть!"
Я начал было говорить, что вполне даже знаю, но мой слабый голос потонул в их растекающемся веселье. Они стали плясать - кто вприсядку, а кто даже и вальс и совершенно перестали меня замечать.
Я уныло побрёл прочь.
С тех пор я уже которую ночь сплю на скамейке в парке. Люди упорно меня не замечают, иногда даже садятся прямо мне на живот. Я настолько оголодал и расстроился, что и вправду растворяюсь в пустоте: кисти рук становятся прозрачными, и на них не держится уже браслет часов, а глаза стали цвета утреннего неба, и теперь, иногда, когда я смотрюсь в зеркальные витрины, мне кажется что там не зрачки, а косяки птичьих стай. Не растворяется только моя куртка, на ярлыке которой ясно написано, что она сделана в Индонезии.
Впрочем, эта самая куртка натолкнула меня на мысль: пожалуй, нужно и себе пришить к запястью какой-нибудь ярлычок, чтобы не исчезать.