Зубакин Василий Александрович : другие произведения.

Жизнеописание Анри Бинта (Полное произведение)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

   0x08 graphic
   Оглавление:
  
   От автора
   Глава 1. Анри Бинт: начало
   Глава 2. Разгром типографии
   Глава 3. Охота на Босфоре (Бурцев)
   Глава 4. Ленин и Гапон
   Глава 5. Николай-Борис-Евгений
   Глава 6. Бад-Эльстер
   Глава 7. Венчание
   Глава 8. Шпионские страсти
   Глава 9. Последняя служба
   Вместо ЭПИЛОГА
  
   От автора
  
   Аренда жилья за рубежом - мероприятие ответственное. Особенно, если хочешь провести отпуск спокойно, в стороне от шума и суеты больших городов и модных курортов. Впрочем, для опытного путешественника, коим я вполне могу себя считать, задача эта сколь ответственна, столь же и привычна, поэтому история, которую я намерен рассказать, начиналась вполне банально.
  
   Намереваясь пожить пару недель в Нормандии, я решил не тратить деньги на отели, в которых всегда есть риск заполучить неожиданных соседей, а поселиться в частном доме. Хорошо бы, мечтал я, рассматривая фотографии фасадов, уютных гостиных и окрестных холмов с непременными тяжелыми романскими замками, чтобы это был дом с историей: ну, что-нибудь вроде скрывавшихся там партизан-маки, или фотографий заглянувших на постой после Дня Д бравых британских коммандос в их смешных блинообразных касках. А еще лучше, чтобы в нем разыгралась любовная история - ну, скажем, француженки и дезертировавшего с фронта немецкого солдата...
  
   В общем, выбранный мной небольшой уютный домишко в департаменте Орн в Нормандии выглядел достаточно старым, чтобы скрывать за своим фасадом в стиле коломбаж (у нас его чаще называют фахверк) что-нибудь удивительное. Да. Но я никак не мог себе представить, что он окажется местом хранения одной их самых любопытных тайн, какие попадали когда-либо в мои руки. Ну что ж, в очередной раз жизнь оказалась куда богаче и изобретательнее любых вымыслов.
  
   Владелец дома мсье Жерар, узнав, что арендатор - русский, буквально захлопал в ладоши:
   - Какая удача! Какое совпадение! Это надо же: спустя столько лет в дом вернутся русские!
   Мое недоумение явно позабавило месье Жерара:
   - Мсье Базиль, вы просто не представляете, кто жил в этом доме!
   Прочитав на моем лице очевидный вопрос, старый француз, совершенно лысый, но с роскошными седыми усами, сказал:
   - В середине тридцатых годов прошлого века наша семья, отчаянно нуждавшаяся в деньгах, сдала дом русским эмигрантам. Ну, знаете, вашим, как их называли, белым - монархистам, кажется... Они арендовали второй этаж на десять лет, да еще и сразу заплатили нам! А потом жили там вплоть до самой войны, пока не пришли боши. Старшие успели куда-то уехать, а младшие... Что вы говорите? Сколько было младшим? За тридцать, я думаю. Они не успели на вашу войну, но попали на нашу. Да, все ушли воевать: кто в армию, кто в маки. И ни один не вернулся.
  
   Запах тайны уже не просто щекотал мне ноздри. Мне, как говорят охотники, залепило нюх! Подобно гончей, я почти дрожал в предвкушении дальнейшего рассказа - и возможности поскорее освоиться в этом доме.
  
   - Вы удивитесь, месье Базиль, но дом благополучно пережил войну. Да, в отличие тех, кто в нем жил. Когда мы вернулись, мы не стали ничего трогать после русских. Нам почему-то хотелось, чтобы дом стал чем-то вроде памятника этим людям, ведь они дважды спасли нас. Поэтому на верхний этаж мы никогда никого не селили. Никого из других стран, я имею в виду. Мы ждали русских! И вот, наконец, приехали вы. Это же такая удача, такое удивительное совпадение!..
  
   Месье Жерар поднялся со мной до площадки второго этажа и вдруг остановился:
   - Не хочу мешать вам. Мне кажется, что сейчас вы должны остаться один, месье Базиль. Не знаю, почему. Наверное, так хочет судьба, что привела вас сюда. - Идите! - он подтолкнул меня в спину сухонькой старческой рукой и отступил на шаг.
   - А если я что-то найду из оставленного ими? - решился спросить я.
   - Найдете? - удивился месье Жерар. - Не думаю. Но если все-таки...
   Я затаил дыхание. Зная французский менталитет, я был готов услышать, что находку нужно вернуть хозяину, или передать в муниципалитет, или что-нибудь еще в том же духе. И потому ответ хозяина меня удивил:
   - Если найдете, забирайте! - рубанул воздух рукой месье Жерар. - Наших вещей, кроме мебели и белья для вас, здесь нет. Я еще мальчишкой облазил весь дом, а после меня тут побывали и боши, и британцы, и даже американцы. Удивительно, что не вывезли всё до пылинки... Так что если ваши соотечественники тут что-то спрятали, а вы это найдете - значит, они спрятали это для вас!
  
   Он решительно повернулся и принялся осторожно спускаться по скрипящим ступеням. А я тронул сухое дерево двери, помнящей прикосновения русских рук, и сделал шаг навстречу тайне...
  
   * * *
  
   Вообще-то я не склонен к мистике, но вынужден признать, что в тот день мой материализм был основательно поколеблен. Почему? Да потому что на тайник я наткнулся практически сразу. Точнее, не наткнулся, а наступил - в буквальном смысле этого слова. Месье Жерар, похоже, оказался совершенно прав в своем наивном предсказании про секрет, ждавший именно меня. А как еще объяснить тот факт, что никто - никто! - не обратил внимания на то, что одна из дубовых половиц прямо возле поседевшего от старости комода поскрипывала не совсем так, как другие? А если и заметил, то не поинтересовался, что под нею может быть скрыто - до того ли было тем давним временным постояльцам, которые обретали здесь короткий отдых посреди своих военных трудов...
  
   Я пошарил в ящиках комода, но там, как и следовало ожидать, не нашлось ничего, кроме смены постельного белья и пары одеял на случай холодной погоды. Зато в бюро, среди карандашей, стопок писчей бумаги и прочей мелочи, я нашел то, что мне было нужно - плоскую стальную линейку и большие крепкие ножницы.
  
   Доска поддалась не сразу, но через несколько минут я уже держал в руках перевязанный шелковым шнурком пухлый сверток в вощеной бумаге. Судя по плотности, размеру и весу, внутри тоже была бумага. Воображение тут же нарисовало мне письма с ятями и ерами, рождественские открытки времен императоров Александра III и Николая II, девичьи дневники или кадетские тетрадки. Хотя, убеждал я сам себя, стараясь перехитрить удачу, там вообще, скорее всего, должны были быть какие-нибудь древние купчии на дома где-нибудь под Саратовом, а то и вовсе пожелтевшие квитанции...
  
   ... Сверху и правда оказалась тетрадка. Первая из многих. На обложке каллиграфическим почерком, явно пером, кто-то вывел: Материалы к беседе. Какой беседе? Чьей, с кем?
  
   Ответ отыскался на первой же странице. Тем же почерком, что и на обложке, значилось: 1. Месье Бинт, расскажите, пожалуйста, как Вы оказались в рядах Священного союза? Это правда, что Вас рекомендовала к вступлению семья Дантесов?
  
   Я онемел. Вернее, оцепенел. История, за которой я гонялся вот уже несколько лет, ради которой перелопатил гору чужих мемуаров и ворох грязного белья старых сплетен, лежала у меня на коленях!
  
   Первое судорожное изучение остальных бумаг привело меня в исступленную радость. Тетрадка оказалась только вступлением! Под нею была стопка листов со стенограммами, а из пояснительной записки следовало, что это - запись бесед с Анри Бинтом. Но и этого оказалось мало судьбе, решившей сделать мне царский (а скорее даже императорский!) подарок. Потому что после стенограмм в коричневой картонной папке без всяких надписей на обложке лежала еще одна стопка листов, исписанных по-французски.
  
   Первая фраза звучала так: Я, Анри Бинт, пишу эти воспоминания по просьбе русского журналиста Константина Окунева, предложившего мне восстановить мое доброе имя и рассказать о действительных обстоятельствах моей службы в интересах Российской империи и Советской России...
   Мне нужна была пауза. И крепкий кофе - по возможности, с коньяком. Благо фляжка - пусть не с самым дорогим - ожидала своего часа в моем чемодане.
  
   * * *
  
   Месье Жерар покивал:
   - Да, Окунёв! - он по привычке сделал ударение на последнем слоге. - Это их фамилия. А Константин был старшим из младших, ему перед самой войной исполнилось тридцать два года. Не знал, что он был журналистом! Когда они поселились у нас, он казался мне скорее писателем: все время сидел над бумагами и постоянно писал, писал, писал...
   - А остальные Окуневы? - решился уточнить я.
   - Остальные? Отец - Владимир - был явно отставным военным, хотя и старался не показывать этого - вел себя довольно мягко и учтиво. Но выправку-то не спрячешь! Особенно этот его взгляд - совершенно стальной, - месье Жерар даже чуть поежился. - А мать была болезненной и редко выходила из дома. Чаще просто сидела в кресле-качалке на балконе с какой-нибудь книгой. Я всегда думал, что это был Достоевский или Пушкин: что еще могут читать русские! А потом старший брат, который иногда приходил к ним позаниматься русским языком, сказал мне, что их библиотека состояла в основном из французских книг - Мольер, Мопассан, Гюго... На русском, сказал он, были только приключенческие романы.
   - Как странно!.. - не удержался я.
   - Вот именно, странно! - подхватил месье Жерар. - Русские должны читать русскую классику, разве нет? Почему они не читали ее?
   - У меня только одна версия, - ответил я. - Возможно, они уезжали из России, не успев ничего взять с собой. А здесь, во Франции, у них попросту не было денег на книги.
   - Может быть, месье Базиль, может быть... - протянул месье Жерар. - А ведь они не бедствовали, раз сняли дом на десять лет сразу! Но и мотами не были. Наши лавочники не раз давали им кредиты. Правда, они обязательно возвращали их!
   - За счет чего же? - удивился я.
   - Давали уроки русского, - недоуменно ответил месье Жерар. - Меня это всегда удивляло: кому они нужны тут, в Нормандии, где о России мало кто и слышал-то! Да и ходили к ним всего несколько человек, кроме моего старшего брата, из которого наш папа решил сделать полиглота.
   - Уроки давали все? - уточнил я.
   - Нет, что вы, месье Базиль! Двое младших братьев, Мишель и Андре, тренировали наших детей на стадионе: учили их бегать, бросать копье, кидать молот и так далее. А Константин, как я думал, был писателем: он все время ходил на почту, отправлял и получал какие-то письма и бандероли. Теперь-то я понимаю, что он слал свои журналистские материалы и получал за них гонорары! - просиял старик, для которого одной тайной стало меньше.
  
   А для меня - больше. Я никогда не был особым знатоком русской эмигрантской журналистики, но имя Константина Окунева мне было категорически неизвестно. Возможно, он писал под псевдонимом. Или, скажем, под чужой фамилией. Или вообще писал для кого-то, кто публиковал его материалы от своего имени. Но почему тогда именно он занялся историей Анри Бинта? И как он его нашел?
  
   Забегая вперед, скажу: раскрыть эту тайну мне так и не удалось. Никакого Константина Окунева ни в одном русском эмигрантском издании довоенной Франции и Европы вообще я не нашел. Семья Окуневых действительно едва успела отплыть из Севастополя с одним из последних кораблей врангелевской эскадры. После мытарств в Галлиполи и других местах они добрались до Парижа, откуда внезапно уехали в начале 1930-х. Уехали - и канули в небытие. Больше об Окуневых никто ничего не слышал.
  
   * * *
  
   - Вы будете писать книгу об этом Бинте? - спросил меня месье Жерар, когда я поделился с ним, какая удивительная тайна попала мне в руки.
   - Конечно! - с энтузиазмом воскликнул я. - Это же невероятно запутанная история, а сам Бинт - на редкость загадочная личность. Так что рассказать о нем с его собственных слов - это будет просто бомба!
   - Тогда не пишите, где именно вы нашли эти бумаги, - глаза месье Жерара вдруг стали просительными и влажными.
   - Почему? - я не мог скрыть своего удивления.
   - Потому что за вами приедут другие русские, которыми будет двигать только одно - досужее любопытство! - с внезапной горячностью ответил хозяин дома. - Я знаю, как это бывает! Для нас и даже для вас, месье Базиль, этот дом и эта тайна - сокровище. А им нужно будет только похвастаться, что они видели место, в котором скрывалась тайна этого Бинта. И все!
  
   Я помолчал. В словах месье Жерара был резон. Пусть не массовый, но неизбежный интерес к личности одного из самых загадочных заграничных сотрудников русских спецслужб гарантирован. Допустим, не сразу, но постепенно последняя квартира Окуневых попадет в путеводители и станет достопримечательностью. И тогда...
  
   - Хорошо, месье Жерар! - решился я. - Обещаю вам: о том, где конкретно я нашел эти бумаги, я писать не буду. Но саму-то историю дома могу рассказать?
   - Рассказывайте, конечно! - лукаво прищурился старик. - Таких историй во Франции много. После вашей революции русские жили по всей стране. Так что пусть любопытные гадают, где вас поджидала удача!
  
   Я выполнил слово, данное месье Жерару. Место, где Константин Окунев спрятал материалы своего расследования, останется неназванным. Орн достаточно велик, чтобы досужие копатели русской старины не досаждали расспросами жителям городка. Да и досаждать-то, по большому счету, уже некому. Месье Жерар, как я узнал, умер вскоре после моего отъезда, немного не дожив до ста лет. В тех местах это не редкость - такая долгая жизнь. А остальные его земляки не слишком интересуются чужими тайнами, тем более каких-то русских эмигрантов.
  
   Бумаги Анри Бинта и Константина Окунева я увез с собой. Очень быстро оказалось, что многие подробности жизни русско-французского филера и разведчика уже раскрыты. Его личный архив, который он не раз упоминает в своем рассказе, хранится в ГАРФе. К тому же сохранилось множество чужих воспоминаний и мемуаров, в которых упоминается Бинт.
  
   Увы, как это нередко бывает, в них он предстает совсем иным, чем видел себя сам. И даже не таким, каким его застал таинственный журналист - впрочем, журналист ли? - Константин Окунев. Поэтому, публикуя их общий труд под этой обложкой, я взял на себя смелость прокомментировать некоторые детали этого рассказа. Просто затем, чтобы лишний раз напомнить: история - не раз и навсегда застывшая глыба гранита. Она творится и пишется живыми людьми. А им свойственно что-то забывать, о чем-то умалчивать, где-то прихвастнуть, а то и попробовать кому-то отомстить...
  
   История Анри Бинта - классический тому пример. И мои комментарии к ней, которые читатель найдет под псевдонимом мсье Базиль, не преследуют цели кого-то обелить, уличить или обвинить. Они - всего лишь чуть более пристальный взгляд на историю, чем у ее непосредственных участников. И возможность подсветить некоторые детали, выпавшие из повествования Бинта и Окунева. Почему выпавших? Да кто ж теперь знает...
  
  
   Глава 1. Анри Бинт: начало
   1. Анри Бинт
   Ваша милость, отец сказал, вы хотели меня видеть?
   - Анри, подойдите поближе! Я немолод, и даже ваш зычный голос не достигает моего слуха от самых дверей...
   - Да, ваша милость! Отец сказал, вы...
   - Конечно, я хотел видеть тебя, мой мальчик! Мне сказали, у тебя неприятности?
   - Что вы, ваша милость! Так, временные неурядицы...
   - Не обманывай меня, Анри!
   - Да, ваша милость. Конечно... Да, у меня неприятности. Меня выгнали из полиции.
   - За что?
   - Обвинение в грубости при общении с задержанным.
   - Это правда?
   - Я не выдержал, ваша милость. Этот негодяй едва не искалечил моего напарника.
   - И ты решил восстановить справедливость?
   - Да, ваша милость!
   - Что ж, хорошо... Твой отец не ошибся, мой мальчик. Если ты так ратуешь за справедливость, у меня есть для тебя подходящее предложение...
  
   * * *
  
   В парижской полиции я оказался после увольнения из армии. Избежать солдатчины у меня не было никаких шансов: едва мне стукнуло десять лет, как мои родители - Франсуа и Вольбур-Жоли Бинт - записали меня в 74-й линейный пехотный полк. Квартировал он в то время в Нормандии, куда в 1869 году я и отправился добровольцем, чтобы, как выразился мой папа, отдать долг родине, а заодно набраться ума и служебного рвения.
  
   - Ррраз-два, ррраз-два!.. Держать строй, придурки!.. Вы не солдаты, вы дерьмо!.. Вас убьют первыми!.. Что вы тащитесь, как беременные тараканы!.. Быстрее! Быстрее! Еще быстрее!..
  
   До сих пор иногда закрываю глаза - и слышу этот писклявый, режущий слух голос сержанта, гонявшего нас до седьмого пота и заставлявшего часами выстаивать в полной выкладке под осенним дождем. Брррр! Ненавижу нормандскую осень...
  
   - Бинт, чтоб тебя бык поимел, ты куда винтовку завалил?! Держать равнение! Выше ногу! Ррраз-два, ррраз-два!..
  
   74-й линейный полк - обычное место службы для парней из эльзасского городка Сульса, в котором мне выпало увидеть свет. Кое-кто до сих пор считает Эльзас немецким, но я им скажу: никогда он не был таким! Эльзас -Франция, и все тут! А что моя родина вдруг стала частью Германии - так за то спасибо их величеству императору Наполеону III, чтоб ему на том свете чихалось! Хорошо хоть, у меня не было проблем с тем, чтобы перед отъездом в полк получить французское гражданство...
  
   Пять лет. Пять долгих лет я прикидывался дураком, чтобы не злить сначала сержанта, потом - лейтенанта. Я делал все, чтобы никто не подумал, что меня можно превратить в служаку-унтера. И все равно его из меня сделали. Разница между мною и теми глупцами, подхалимами и карьеристами, что карабкались наверх бок о бок со мной, была в одном. Они лезли из собственной шкуры, лелея мечты об офицерском патенте - а я просто служил. Покорно ходил в караулы, чистил свою винтовку и сапоги себе и унтерам, драил пряжки, сушил шинель с подштанниками, матерился на новобранцев, гонял их по плацу, тянулся во фрунт - и ждал.
  
   И дождался!
  
   В конце октября 1874 года я вышел за полковые ворота со свидетельством об увольнении в руках, тремя золотыми нашивками сержант-шефа и тощим кошельком франков на проезд и первое время. Передо мной лежало множество путей, но вот куда я не поеду я знал точно: домой, в Сульс. Что мне было делать там, где вовсю хозяйничали боши?
  
   Поэтому с первым же поездом, заняв место в вагоне третьего класса, как и полагалось отставнику, я отправился покорять столицу. Меня ждал Париж - и парижский полицейский департамент. Ведь я всю жизнь мечтал стать сыщиком!
  
   Правда, исполнить свою мечту мне удалось далеко не сразу: пришлось потрудиться, чтобы через четыре года меня наконец взяли на службу рядовым полицейским. За это время я даже успел жениться на прелестной Лорин Андольфине. Но красотка всего за два года превратилась в сущую мегеру, от которой я мог спастись только на службе.
  
   * * *
  
   - Почему вы хотите служить в полиции?
   - Мсье комиссар, я - солдат и привык быть нужным своей стране!
   - Почему же вы не остались в армии?
   - Мсье комиссар, видите ли...
  
   Хохочет. Все он видит, зараза! Вон, глаза сощурил, аж слезы выступили... Ничего, я сейчас тебе отвечу, как в полку учили!
  
   - Мсье комиссар! Как истинный патриот и к тому же эльзасец, я мечтаю принести пользу Франции, избавляя ее от вредных элементов и преступных личностей! Позвольте проявить себя, мсье комиссар! Рад стараться! Разрешите бегом?!
  
   Ага, удивился! Замолчал. Голову наклонил. Задумался. И?..
  
   - Вы не такой дурак, каким сейчас пытались себя выставить, Бинт. Так ведь?
   - Вам виднее, мсье комиссар.
   - Отлично! И что вы умеете из того, что может пригодиться в полиции?
   - Ничего, мсье комиссар. Но я хорошо запоминаю лица и легко нахожу общий язык с кем угодно. И умею учиться.
   - Недурно! Вы не только умны, но и здраво судите о своих способностях, что по нынешним временам случается нечасто. Что ж, передаю вас в руки бригадира Жамбена из первой следственной. Он опытный сыщик и способен научить того, кто хочет, всему необходимому. Справитесь - пойдете дальше. Вы ведь явно целитесь выше, да, Бинт?
  
   А вы сметливы, мсье комиссар. Заметили то, чего так и не смогли за целых пять лет разглядеть мои командиры в полку. Конечно, я мечу выше! Никогда не мечтал застрять на всю жизнь в мальчиках на побегушках, пусть даже в парижской полиции...
  
   - Да, мсье комиссар.
   - Молодец, что не стали врать. Соврали бы - и месяца бы у меня не прослужили. Свободны. Жамбен! Кто там рядом - позовите Жамбена ко мне, у меня для него новенький!..
  
   * * *
   ... Ублюдки! Сволочи! Enculs!** Fils de pute!*** Господи, если ты есть, почему ты их не наказал? Почему ты позволил им вышвырнуть меня? Почему?!
  
   По итогам внутреннего расследования инспектор первой следственной бригады префектуры Парижа Бинт Анри Жан Мари признается виновным в недопустимой грубости в отношении задержанного и увольняется со службы без выходного пособия и пенсиона...
  
   Все! Это - волчий билет. Глухой засов на дверях столичной полиции. Да и не столичной тоже. Merde! Три года трудов псу под хвост! Тысяча с лишним дней с ночевками в прокуренных комнатах бригады, погонями за скользкими и мерзкими типами, драками на ночных улицах и бесконечными отчетами о проделанной работе. Несколько ножевых шрамов. Пуля, пробившая шляпу на два пальца выше макушки. Море дешевого вина, выпитого на бегу в случайных кабачках и лавчонках. А что в награду? Пинок под зад!
  
   Как они могли так поступить со мной? И главное, за что? Я же всего раз двинул ему в брюхо - а он и скопытился. Кто же знал, что у него брюхо слабое?! Мишеля-то он вырубил с одного удара! Да так, что сломал ему пару ребер - бедняга до сих пор нормально дышать не может...
  
   * * *
   - Я тебя спрашиваю, connard, с кем ты брал лавку Пернеля? Кто был с тобой? Ну?!
   - Да пошел ты! Один я там был, понял? Один! И ты теперь один, правда, петушок?
  
   Ах петушок, значит! Тебе, придурок, уже и привычной курицы**** мало? Чего погрубее хочется? Будет сейчас тебе погрубее!
  
   - Значит, один, да? Je vais te niquer ta gueule!***** А ну встал!
   - Да иди ты... Ох!
  
   Насчет рожи я ему соврал. Вместо этого бью со всего размаху правой в брюхо. Понравилось?! А если я тебе сейчас с левой добавлю? Если я тебе, засранец, сейчас еще с ноги вломлю, как ты Мишелю? А ну...
  
   - Бинт! Прекратите немедленно!
  
   Черт! Принесло же его именно сейчас... Почему этот стукач вечно появляется так некстати?
  
   - Чего тебе, Марсель?
  
   Я его ненавижу. Все его ненавидят. Даже начальство. А он его обожает - и потому лижет задницу и доносит на всех без разбора. Все равно ведь его ненавидят.
  
   - Извольте обращаться ко мне по званию!
  
   Пищит, мокрица. Ничего-ничего, я умею с тобой разговаривать.
  
   - Не изволю. Дальше. Что. Тебе. Нужно.
   - Бинт, вы ударили задержанного!
   - Нет. Он сам упал.
   - Ударили, я видел! А теперь у него кровь изо рта течет!
  
   Вот дрянь! И правда - течет... Что с ним такое? Я же не в челюсть бил, и не в грудь. Ну чего ты стоишь, вылупив глаза?! Вызывай врача, подлиза!
  
   - Марсель, сходите, пожалуйста, за врачом.
   - Ах пожалуйста?! Я вам сейчас не только доктора, я еще и комиссара приведу!
  
   И привел.
  
   Две недели разбирательств, заседание дисциплинарного комитета - и с 25 августа 1881 года я, Анри Жан Мари Бинт, 30 лет от роду, отслуживший, разведенный, остался без единого су в кармане. И без всяких шансов зарабатывать на жизнь тем, что я умею лучше всего.
  
   Merde! Как они могли так со мной поступить?!
  
   * * *
  
   Папаша крайне недоволен моим приездом. Нет, конечно, и он, и maman очень рады меня видеть. Но вот повод их явно печалит. И если для маман важнее, что ее сын вообще заехал домой, то вот папа...
  
   - Сын, я хочу серьезно поговорить с тобой.
   - Я внимательно слушаю, отец.
   - Это насчет твоей работы!
  
   Ну вот. Сейчас он в который уже раз заведет шарманку про то, что им трудно содержать меня так долго, что взрослый человек должен трудиться, что в нашей семье никогда не было бездельников, что я всегда могу вернуться в армию - и все прочее в том же духе. Порой мне кажется, что ни один отец на свете ни за что не упустит возможность прочесть своему отпрыску подробнейшее наставление о том, как именно следует жить и работать. Что ж, стискиваю зубы - и натягиваю на лицо внимательное выражение.
  
   - А что насчет моей работы? Папа, я же тебе говорил: в Париже без протекции меня даже в бистро кельнером не возьмут! Или ты хочешь...
   - Помолчи, Анри. Помолчи и послушай. И не делай вид, что ты очень внимателен! Я эти твои особые выражения физиономии давно знаю.
  
   Кажется, на этот раз он действительно не собирается читать мне мораль. Тогда что?
  
   - Ты знаешь, кто такой его милость Жорж Шарль Дантес, барон Геккерн?
  
   Еще бы мне не знать! Папаша с самого детства твердил мне, скольким обязан удивительному человеку, под началом которого он трудился в мэрии, когда я появился на свет. И о том, как все жители Сульса радовались, когда барона избрали мэром. И...
   Буду откровенен: главное достижение господина барона за время его пребывания на посту мэра - городскую канализацию - я действительно оценил по достоинству, стоило мне оказаться в старых вонючих кварталах нормандских городишек. Что же до всего остального - не знаю. А главное, не понимаю, чем его милость может мне сейчас помочь.
  
   - Ты же знаешь, что его милость в молодости жил в России и до сих пор очень известен в этой стране?
  
   Ну, знаю. И что? Я и русских этих видывал в Париже - кутилы и разгильдяи. Одно слово - художники... Через одного тащил бы на набережную Орфевр, 36! Мне-то что в них?
  
   - Анри, не отвлекайся!
  
   Ага, ты еще подзатыльник мне дай, как мальчишке! Ну? Нет, покосился на мои ладони - и остыл. Правильно, папаша, руки-то у меня посильнее будут.
  
   - Папа, я очень уважаю твоего бывшего патрона и нашего бывшего мэра. Честно. Но совершенно не понимаю, чем он мне поможет вместе со всеми своими русскими. Я их в Париже навидался, между прочим...
  
   - Мой Бог, Анри, да помолчи же в конце концов! Речь идет о твоем будущем!
  
   Хорошо, помолчу. Отец краснеет, а это значит, что к вечеру его опять придется укладывать в постель и кормить порошками. Как бы я ни был зол на его нравоучения, до этого я доводить не хочу.
  
   - Да, папа, прости, я весь внимание. Что я должен сделать?
   - Я испросил для тебя аудиенцию у его милости. Его милость сказал: ему есть что тебе предложить. Он ждет тебя завтра к восьми часам утра у себя дома. Будь любезен, приведи одежду в порядок, побрейся - и не опаздывай! И обязательно, слышишь - обязательно! - обращайся к барону ваша милость. Он очень не любит, когда об этом забывают. Ты мне обещаешь?
  
   Что я могу ему ответить? Отец немолод, и он по-своему любит меня, хотя мне от этой любви порой чесаться хочется.
  
   - Да, папа, я тебе обещаю. Я буду гладко выбрит, буду называть барона ваша милость и ни за что не опоздаю. Главное, чтобы он действительно сумел мне помочь.
  
   Отец почему-то улыбается. Что же они такое придумали на пару с его бывшим патроном?
  
   * * *
  
   В кабинете у старого барона очень тепло - окна закрыты - и потому еще и душно. Плюс ко всему очень сильно пахнет каким-то лекарством. Настолько сильно, что мне ужасно хочется чихать. Но я пообещал отцу вести себя прилично. Незаметно кручу носом, чтобы сдержаться, и стою прямо, как на плацу, разведя носки и заложив руки за спину - в роли бравого дисциплинированного солдата мне проще выполнять свое обещание.
  
   - Ваша милость, отец сказал, вы хотели меня видеть?
   - Анри, подойдите поближе! Я немолод, и даже ваш зычный голос не достигает моего слуха от самых дверей...
   - Да, ваша милость! Отец сказал, вы...
   - Конечно, я хотел видеть тебя, мой мальчик! Мне сказали, у тебя неприятности?
   - Что вы, ваша милость! Так, временные неурядицы...
   - Не обманывай меня, Анри!
   - Да, ваша милость. Конечно... Да, у меня неприятности. Меня выгнали из полиции.
   - За что?
   - Обвинение в грубости при общении с задержанным.
   - Это правда?
   - Я не выдержал, ваша милость. Этот негодяй едва не искалечил моего напарника.
   - И ты решил восстановить справедливость?
   - Да, ваша милость!
   - Что ж, хорошо... Твой отец не ошибся, мой мальчик. Если ты так ратуешь за справедливость, у меня есть для тебя подходящее предложение...
  
   Я молча жду. Переспрашивать барона не стоит. По нему видно, что он привык даже не командовать, а повелевать. Хотя, рассказывали, в молодости барон служил офицером в русской армии - уже после того, как они выгнали императора Наполеона - и заразился от русских манерой время от времени относиться к нижним чинам по-человечески. Но все равно, раздражать я его не хочу. Пусть поскорее говорит, что собирался, а там можно будет и откланяться. Пока, во всяком случае, я совершенно не понимаю, куда он клонит.
  
   - Ты работал в полиции, Анри, и значит, должен знать, где в Париже расположено русское посольство. Знаешь?
   - Да, ваша милость. Рю Гренель, 79.
   - Отлично! Через пять дней тебя будут ждать там.
  
   Что? Меня?! Русские?! Да они с отцом совсем тронулись! Ils sont devenus fous!****** Сейчас он еще скажет, что мне пришла пора отправляться в Россию. И тогда я точно ему нагрублю!
  
   - Ваша милость, но я не совсем понимаю, какое отношение я имею к России.
   - Ты - никакого, мой мальчик. Пока - никакого. Зато я - имею.
  
   Какое, разрази меня гром?! Кто же он такой, что может обсуждать с русскими мою... Мою что? Службу? Работу? Карьеру? И главное, в каком качестве?..
  
   - Я знаю, ваша милость...
   - Нет, мой мальчик, не знаешь. Все, что тебе известно - это мои приключения молодости. Сейчас все иначе. Детали тебе неважны, поверь, но мои знакомства дают тебе возможность заняться той самой службой, для которой тебя подготовила природа и Господь.
   - Простите, ваша милость, но в департаменте полиции...
   - ... служат одни придурки, хотел сказать ты? Я полностью с тобой согласен, мой мальчик! Так было и будет, прости. Именно поэтому ты никогда не вернешься в полицию.
  
   А ведь он прав. Если меня ждут в русском посольстве, речь никак не может идти о возвращении в полицию. Вот была бы умора, возьмись русские дипломаты хлопотать об отмене решения дисциплинарной комиссии!..
  
   - Чему ты улыбаешься, Анри?
   - Простите, ваша милость, я на секунду представил себе, как русские будут пытаться вернуть меня в полицию...
   - Хорошая шутка, мой мальчик! Хотя я бы не исключал и такого поворота событий.
  
   Стоп! Он точно сошел с ума. Такого поворота событий - а куда они вообще собираются поворачивать?
  
   - Ваша милость, простите меня, но я совершенно не понимаю смысла вашего предложения. И потому при всем своем уважении я готов...
   - Не спеши отказываться, Анри. Я же вижу, ты насторожился и сердишься на старика. Не стоит! Просто возьми билет на поезд, мой мальчик, и через пять дней приходи к русскому посольству. Тебя будут ждать у бокового входа, со стороны рю дю Бак. Представишься Жаком Моро из Сульса. Если спросят, кто дал тебе рекомендацию, сошлешься на меня. Но только в том случае, если вопрос задаст человек, который назовет твое настоящее имя. Все понятно?
   - Да, ваша милость!
   - Иди, мой мальчик. Это лучшее, что я могу сделать для тебя и твоего отца. Поверь, как бы ты ни был сейчас удивлен, со временем ты оценишь мои хлопоты.
   - Спасибо, ваша милость!
   - Иди-иди, Анри. Жером, часы уже прозвонили девять, а я до сих пор не принял свою микстуру! Жером, где ты там, лентяй?!
  
   * * *
  
   Мрачновато тут как-то. И потряхивает меня не на шутку. Вроде не простужался, а трясет, как в детстве. Никогда так не волновался! Даже когда мы с Леонтиной венчались - не волновался. И когда на первое задержание в полиции ходил - тоже. А тут трясусь, как первогодок перед атакой...
  
   Только что от русского посольства отъехал какой-то высокий чин. Во всех смыслах высокий! За три часа, что я сижу тут в бистро, посматривая на место назначения, я видел десятка полтора русских - и всех их не назовешь малорослыми. Но этот просто великан! Головы на две выше меня. И мундир на нем какой-то удивительный: пышный - и строгий одновременно. Наши мундиры не такие, наши прямо-таки кричат о том, какая важная птица носит на плечах эполеты. А эти вызывают уважение и без крика.
  
   Ладно, хватить рассиживаться! Уже середина дня, и если они меня ждут, то могли и устать. Значит, настроение у них на нуле. А зачем мне это надо - разговаривать со злыми русскими? Я бы и с добрыми не разговаривал, будь моя воля.
  
   Тогда почему я здесь? Почему, вернувшись домой, я поблагодарил папа за заботу, собрал вещи и утром ушел на вокзал? Почему третий день прихожу сюда и рассматриваю сквозь стекло этот роскошный отель, который переделали под посольство далекой холодной страны? И почему я сейчас поднимусь, выйду на рю Гренель, поверну налево, перейду на другую сторону и постучу в неприметную боковую дверь?
  
   Что я вообще здесь делаю?!
  
   - Чем могу помочь, месье?
  
   Акцент какой-то необычный. Русские, с которыми мне изредка доводилось встречаться, говорят иначе: жестче и грубее. А этот почему-то растягивает гласные и норовит вместо г сказать что-то похожее на к.
  
   - Добрый день! Меня зовут Жак Моро, я приехал из Сульса. Мне сказали, что...
   - Да-да, месье, Жак Моро, конечно! Проходите, пожалуйста! Только будьте любезны, подождите меня - сами вы можете заблудиться в наших лабиринтах...
  
   Ну, это-то понятно. Без няньки меня внутрь не пустят. Значит, что? Значит, какие-то шпионские дела? Вот это я вляпался! Что же получается - их милость шпионит на русских? И давно, надо думать, раз они так легко договариваются между собой... Анри, кажется, ты только что сделал самую большую ошибку в своей жизни!
  
   - Мсье Моро, пожалуйста, прошу за мной. Вас ждут. И будьте любезны, не отставайте и не вертите головой по сторонам. Здесь этого не любят.
   - Конечно-конечно! Я иду, иду!..
  
   * * *
  
   - Присаживайтесь, пожалуйста! Мсье Моро, Жак, из Сульса?
   - Так точно!
  
   Черт, почему я так ему ответил? Сейчас он решит, что я солдафон - и прощай моя работа! А я что, собираюсь работать на русских? Готов стать шпионом?! Дудки им! Я француз, к тому же эльзасец, что значит - француз вдвойне, и шпионить для них не буду! Вот я им сейчас!..
  
   - Скажите, Анри, кто рекомендовал вам приехать сюда?
  
   Анри! Ну, твою милость, ну, господин барон!..
  
   - Барон Геккерн, Жорж Шарль Дантес.
  
   Я же решил не отвечать! Что я делаю!..
  
   - Прекрасно! Позвольте сразу развеять ваши сомнения, Анри, а то вы уже сжали кулаки и смотрите на меня так, как будто готовы ударить. Мы не предложим вам ничего, что заставит вас предать свою родину или нанести ей хоть какой-то ущерб. Нам нужны люди, которые помогут спасти Россию.
  
   Putain!******* Что он сказал? Спасти Россию? А я-то как могу это сделать?..
  
   - Простите, месье...
   - Мсье Петр. Называйте меня так, Анри. Пока - так.
  
   Пока - что? Потом у тебя окажется другое имя, странный русский? Или потом я буду обращаться к тебе как-нибудь вроде мон женераль? Ладно, подождем, посмотрим, как оно повернется.
  
   - Прошу меня простить, мсье Петр, но я не понимаю, как я, бывший французский полицейский, могу помочь спасти Россию. Все, что я знаю, про вашу страну, это что там есть огромная холодная Сибирь. Мне что, надо будет ехать к вам в Сибирь?
   - Нет, Анри, что вы, никакой Сибири. Я и сам туда не стремлюсь, и другим не советую. Хотя знаю людей, которые родились там - и находят свою родину достойной самой искренней любви.
   - Я тоже, мсье Петр, нахожу свою родину достойной любви.
   - Именно поэтому, Анри, мы и решили предложить вам сотрудничество.
  
   Мы. Сотрудничество. Этот господин явно намекает на то, что он представляет кого-то серьезного. Интересно, как называется русская разведка? Все, хватит играть в вежливость! Пора показывать зубы.
  
   - Мсье Петр, пока я не услышал никакого предложения. И я еще раз напоминаю: я француз, эльзасец, и не стану совершать ничего, что пойдет во вред моей родине. Запомните это.
   - Будь вы другим, Анри, мы бы не разговаривали сейчас. Даю слово русского офицера: вам не придется заниматься ни шпионажем, ни чем-либо иным в том же роде, что могло бы нанести ущерб Франции. Вашими подопечными станут русские подданные, живущие здесь, но действующие во вред России. Ваша родина, Анри, вряд ли захочет, чтобы в России начались большие беспорядки вроде вашей Парижской коммуны. N'est-ce pas? ********
  
   Ага, вот мы и добрались до сути дела. Значит, им нужны филеры, сыщики, наблюдатели за русскими анархистами. На эту публику я насмотрелся, черт меня возьми! Ну что ж, за такое дело не грех взяться, особенно если будут хорошо платить.
  
   - Мсье Петр, я понял вас. А на каких условиях вы хотите меня нанять?
   - А сколько обычно получают хорошие частные сыщики во Франции, Анри? Давайте начнем разговор с этого, а прочие детали обсудим, когда договоримся об условиях вашей работы...
  
   * * *
  
   Его на самом деле звали Петр. Соотечественники называли его Петр Васильевич, но мне всегда было трудно произносить эти русские отчества. Которые, оказывается, вовсе не второе имя, а имя их отцов. Фамилия у него была еще более неудобная: Корвин-Круковский. Но начальник он был что надо!
  
   Мы быстро договорились о цене и о том, как именно я буду передавать им отчеты о своей работе. В этом не было ничего сложного. В первой следственной бригаде парижской полиции мне приходилось писать и побольше, и почаще! Зато моя новая служба была куда чище, чем в полиции. Не нужно было ни сидеть в засадах, ни шариться по притонам, ни допрашивать вонючих клошаров или низколобых убийц. Моим делом было наблюдение.
  
   Наблюдать за русскими анархистами было нетрудно. Надо признать, они вели в Париже довольно вольготную жизнь и мало в чем себе отказывали. По крайней мере, так мне показалось сначала. Это потом я узнал, что одни из них позволяют себе ходить по дорогим ресторанам и путешествовать первым классом, а другие снимают самые дешевые комнаты в кварталах, куда мои коллеги-полицейские старались лишний раз не совать нос, и подбирают продукты, оставленные на рынке фермерами после торгового дня.
  
   Впрочем, первых все равно было больше. И моих работодателей интересовали именно они.
  
   Что ж, такая служба пришлась мне по душе! Особенно с учетом того, что оплачивалась она лучше, чем работа полицейского. Да и риска было намного меньше. Так что его милость был прав: это действительно было дело, для которого меня подготовила природа.
  
   ----------------------------------------------------------------------------------
   * Connard - придурок (фр.)
   ** Enculs - педераст (фр., грубое)
   *** Fils de pute - сукины дети (фр., грубое)
   **** Poule (курица) - жаргонное прозвище французских полицейских
   ***** Je vais te niquer ta gueule! - Я тебе рожу расквашу! (фр., грубое)
   ****** Ils sont devenus fous! - Они сошли с ума! (фр.)
   ******* Putain! - Грубое эмоциональное восклицание. Букв.: проститутка, падшая женщина, блудница.
   ******** N'est-ce pas? - Не так ли? (фр.)
  
   2. Константин Окунев
  
   В списке множества агентов Зарубежной резидентуры Департамента полиции Министерства внутренних дел Российской империи числился один удивительный человек. Уникальный, я бы сказал. Его судьба достойна не моего краткого и пристрастного исследования, а большого авантюрного романа в духе Эжена Сю или Александра Дюма. Этот человек носил секретный псевдоним Дантес и был причастен ко множеству событий, без которых невозможно представить историю последней русской смуты. Да что там - в целом историю разведывательных служб Российский империи конца предыдущего и начала нынешнего столетий.
  
   Его зовут Анри Жан Мари Бинт. Он эльзасец, уроженец городка Сульс, знаменитого тем, что именно там в ноябре 1895 года, прожив попустительством Всевышнего больше восьми десятков лет, скончался Жорж Дантес, барон Геккерн - человек, застреливший на дуэли величайшего русского поэта Александра Пушкина.
  
   По иронии судьбы, именно Жоржу Дантесу, лишившему нашу литературу одного из ее гениев, выпал жребий стать доверенным лицом российской дипломатии и разведки во Франции. Всех деталей сотрудничества барона Геккерна с секретными службами Российской империи мы до сих пор не знаем. Однако можно смело утверждать, что ему как источнику важных донесений отводилась в русской разведке особая роль.
  
   Известно, скажем, что император Николай I в 1852 году изволил принять им же помилованного убийцу поэта во время своей поездки в гости к прусскому королю Фридриху Вильгельму IV. Кроме того, есть и недавно обнаружившиеся сведения о том, что в день покушения на императора Александра II, случившегося 1 (13 по новому стилю) марта 1881 года, именно барон Геккерн отправил в Санкт-Петербург срочную телеграмму. В ней утверждалось, что группа террористов Народной воли подготовила покушение на царскую особу и намерена реализовать свои планы 2 марта.
  
   Увы, телеграмма эта, если она действительно существовала, фатально опоздала. Тем не менее, сам факт получения подобных сведений - пусть даже барон Геккерн и ошибся на один-единственный день! - показывает, насколько важным источником информации был этот человек. И то обстоятельство, что именно по его рекомендации был принят на русскую службу - пусть неофициальную - земляк Дантеса Анри Бинт, свидетельствует: к мнению сенатора Франции и бывшего мэра Сульса в Петербурге внимательно прислушивались. Во всяком случае, именно такой вывод следует из записок Бинта и его ответов на мои вопросы.
  
   Вопрос: Месье Бинт, расскажите, как получилось, что Вы стали зарубежным агентом русской Заграничной резидентуры Департамента полиции?
   Ответ: К этой службе меня рекомендовал бывший мэр моего родного города Сульс - Жорж Шарль Дантес, его милость барон Геккерн. Сделал он это по ходатайству моего отца, который служил под его началом в мэрии в год моего рождения.
   Вопрос: Вы можете утверждать, что Ваш отец знал об особом характере отношений барона Геккерна с российскими разведывательными службами?
   Ответ: Нет, ничего подобного он не знал и знать не мог. Мой отец был усердным работником, но совершенно не интересовался ничем, что выходило за пределы его служебных обязанностей и не касалось нашей семьи.
   Вопрос: Когда Ваш отец ходатайствовал за Вас перед бароном Геккерном, он мог догадываться, какую именно работу тот может Вам предложить?
   Ответ: Исключено! Отец просто надеялся на то, что его прежний патрон, к которому он питал искреннее почтение, поможет мне вернуться в Париж и найти место с хорошим заработком. О том, каков будет характер этой работы, отец не знал и знать не мог.
   Вопрос: Позднее, когда Вы уже стали постоянным сотрудником Заграничной резидентуры, Вы рассказывали отцу о своей работе или о том, какую роль в Вашей жизни сыграл барон Геккерн?
   Ответ: После возвращения в Париж и начала работы с представителями русского посольства, и вплоть до настоящего времени я не виделся с отцом. Мы лишь обменивались письмами, в которых я по понятным причинам никогда не допускал никаких откровений касательно характера моей работы.
   Вопрос: Что Вы имеете в виду под понятными причинами?
   Ответ: Мне неоднократно приходилось по заданию моего начальства заниматься перлюстрированием переписки моих подопечных. И я подозревал, что в отношении моих писем существует такая же практика. Так что отец ничего не знал и не узнал.
  
   Кажется странным, что одной только рекомендации барона Геккерна хватило для того, чтобы представители посольства Российской империи в Париже проявили интерес к бывшему полицейскому, уволенному со службы за грубость. Однако же именно так и произошло. В сентябре 1881 года тридцатилетний Анри Бинт стал агентом на службе российского императора.
  
   Это, пожалуй, самое точное определение того, какие отношения связывали Анри Бинта с Российской империей. В то время никакой Заграничной резидентуры не существовало и в помине. Слежкой за русскими политическими эмигрантами - анархистами или нигилистами, как их тогда было принято называть в обиходе, - занимались люди, привлеченные к этой работе Священной дружиной.
  
   Священной дружине стоит отвести пусть небольшое, но важное место в истории превращения Анри Бинта из отставного парижского флика (так французы называют полицейских) в секретного агента русского политического сыска. Почему? Потому что эта организация, по замыслу ее создателей и вдохновителей, должна была заниматься исключительно противодействием набиравшему силу русскому революционному движению.
  
   Поводом к созданию Священной дружины стало жестокое убийство императора Александра II, которое не успел предотвратить барон Геккерн. Среди лиц, имевших самое непосредственное отношение к появлению монархического союза, были высшие сановники Российской империи, начиная с только что взошедшего на отцовский престол императора Александра III. При его личном участии 12 марта 1881 года в Аничковом дворце, бывшем в те поры главной царской резиденцией, провозглашено было создание Священной дружины, призванной обеспечить безопасность государственных устоев и императорской семьи. Достигать поставленной цели новосозданное общество намеревалось путем скрытного противодействия революционным кружкам и отдельным террористам.
  
   Священная дружина рассматривала избавление России от нигилистической заразы как подобие врачебного дела, своего рода хирургическую операцию. И следуя известному правилу, принялась лечить подобное подобным. То есть, была задумана и создана как тайное общество, построенное по тем же законам конспирации, что и революционные кружки.
  
   Руководил Священной дружиной Совет первых старейшин, в который входили пятеро братьев 1-й степени. Персоны их сохранялись в глубокой тайне, даже свои бумаги им надлежало подписывать не именами, пусть и придуманными, а номерами - от !101 до !105. Однако же много позже все-таки стало известно, скажем, что первый номер был подписью великого князя Владимира Александровича, младшего брата императора Александра III.
  
   С первых дней существования Священная дружина уделяла пристальное внимание наблюдению за революционерами, скрывшимися от правосудия за границами империи. Вне пределов России многие из них становились не столь внимательны к требованиям конспирации, а порой и попросту болтливы. К тому же, между революционными кружками и обществами, а порой и внутри них существовало множество противоречий, что приводило к громким публичным скандалам, во время которых всплывали на поверхность весьма важные сведения. И если в России подобные споры анархисты стремились сохранить в тайне, то вне ее они выносили их на страницы газет и журналов, нимало не стесняясь и не опасаясь этого.
  
   Надо сказать, что усилия полиции создать успешную заграничную службу наблюдения за революционерами, предшествовавшие созданию Священной дружины, успехом не увенчались. За год до ее появления по распоряжению министра внутренних дел Михаила Лорис-Меликова во Францию и Пруссию отправились два эмиссара, коим надлежало оценить состояние дел по надзору за русскими политическими эмигрантами. Отчеты, написанные ими по возвращении, явили картину безрадостную. Сами эмиссары описывали деятельность заграничного политического сыска как убогую, приносившую результаты противоречивые, а то и вовсе лживые.
  
   Оттого-то одним из первых дел Священной дружины и стало создание новой системы и структуры заграничного политического сыска. К работе в нем дружинники решили привлечь прежде всего людей, знавших русский язык. И это понятно: не владевшие им иностранцы, выполнявшие прежде задания по слежке за революционерами, приносили сведения о приватной жизни русских подопечных, которую могли наблюдать своими глазами. Но понять, о чем нигилисты разговаривают между собой, сидя за соседним столиком где-нибудь на террасе парижского кафе, они просто-напросто не могли.
  
   А вот для удаленного внешнего наблюдения Священная дружина решила воспользоваться услугами частных сыщиков, которые в то время становились все более популярны в Европе. Такие люди, обладая серьезным опытом, могли скрытно вести искусную слежку за революционерами, подкупать обслугу и разного рода служащих, чтобы иметь доступ к квартирам и переписке порученных их надзору подопечных, а также выполнять иные особые поручения, не привлекая внимания. Использовать для такой работы русских подданных было затруднительно - мало кто из них разбирался в особенностях повседневной жизни за границей, тонкостях отношений между людьми разных сословий и званий. И значит, они были лишены возможности вести себя естественно и непринужденно - а ведь именно это так важно при скрытном наблюдении.
  
   Зато для этой работы отлично подходил Анри Бинт. Бывший полицейский - то есть, человек, обладавший умением вести наблюдение и слежку, знавший, как и что нужно видеть и слушать, и совершенно не стеснявшийся такого занятия. Француз - то есть, человек, знающий все тонкости жизни в Париже и понимавший, как обращаться с лавочниками, почтальонами, извозчиками, привратниками, горничными, подавальщицами и девицами легкого поведения. А рекомендация, данная ему бароном Геккерном, стала окончательным доказательством, что с таким кандидатом вполне можно - а главное, стоит - иметь дело.
  
   Свои первые задания Анри Бинт получил в конце осени 1881 года, то есть еще до того, как Священная дружина принялась строить заграничную резидентуру. Однако характер их был в точности таким же: установить слежку за скрывавшимися в Париже русскими революционерами. Сам Бинт так вспоминал об этих поручениях.
  
   Вопрос: Какими были Ваши первые задания? Что Вам поручали исполнить?
   Ответ: Первые задания были самыми простыми. Мне называли имена людей, иногда показывали их фотографические изображения или давали адреса, по которым они жили. Мне надлежало наблюдать за этими персонами, устанавливая их связи между собой, места постоянных свиданий, наиболее частые маршруты передвижений по Парижу. Постепенно я смог обнаружить и описать моим нанимателям и других людей, которые оказались связаны с порученными моему наблюдению.
   Вопрос: Каких, например?
   Ответ: Их имена я сейчас не вспомню, поскольку прошло уже слишком много времени. Это были русские эмигранты, о появлении которых мои наниматели не знали. Как правило, потом оказывалось, что я замечал не самых важных персон, которые исполняли роль связников или посыльных.
   Вопрос: Что Ваши наниматели делали с полученными от Вас сведениями?
   Ответ: Обычно после этого они на какое-то время поручали мне следить за вновь выявленными персонами, чтобы узнать, нет ли у них других контактов. Потом я возвращался к наблюдению за более важными лицами.
   Вопрос: Как долго Вы выполняли такие поручения?
   Ответ: Не менее года.
   Вопрос: Кто работал вместе с Вами?
   Ответ: Нас было четверо. Кроме меня, агентами были Барлэ, Росси и Риан.
   Вопрос: Барлэ был старшим над вами?
   Ответ: Он был самым опытным из нас и говорил, что его хорошо знают в России. Мне было чему у него учиться. И бывало, что месье Круковский давал задание Барлэ, а тот передавал его нам.
  
   Сравнивая рассказ Анри Бинта с той частью истории Священной дружины, которая нам известна, можно заключить, что на этом этапе его использовали как источник для общей информации о наиболее важных деятелях русской политической эмиграции и их связях. Собственно, это и было самым ценным итогом работы Священной дружины в качестве организации, занимавшейся политическим сыском.
  
   За год с небольшим своего существования* Дружине удалось заложить фундамент для будущего здания Заграничной резидентуры и построить пусть не слишком надежную, но зато широкую сеть агентов и информаторов. Оценить размах этой работы можно по тому, где именно она велась. К началу 1883 года Священная дружина имела агентов во всех городах, где селились эмигранты-революционеры - прежде всего в Берне, Вене, Вюрцбурге, Женеве, Константинополе, Лионе, Лондоне, Париже, Риме и Цюрихе. Внушительный результат!
  
   Из всех перечисленных мною мест наиболее важными были, несомненно, Париж и Лондон, причем первый - больше. Русский посол во Франции князь Николай Орлов славился как опытный дипломат и военный, но талантов на поприще тайного сыска не проявлял. Ему нужен был тот, кто мог бы взять на себя эти тяжелые и малоприятные обязанности. Таким человеком стал бывший участник польского Январского восстания**, эмигрант Петр Корвин-Круковский. В 1879 году, после участия добровольцем в русско-турецкой войне, принесшей свободу Болгарии, он добился Высочайшего помилования и стал одним из самых ценных заграничных агентов Департамента полиции.
  
   Повсеместно принято писать, что Петр Васильевич Круковский (его фамилия чаще упоминалась без полученной в 1858 году второй половины, указывавшей на связь рода Круковских с родом венгерского короля Матиуша Корвина) стал руководителем парижской резидентуры Священной дружины лишь в сентябре 1882 года, а то и вовсе в июле 1883-го. Однако записки и рассказы Анри Бинта рисуют другую картину.
  
   Вопрос: Вы утверждаете, что в сентябре 1881 года приехали в русское посольство в Париже и провели первую встречу с человеком, который называл себя Петром. Позднее Вы знали его как руководителя резидентуры Петра Васильевича Круковского. Вы уверены в этом?
   Ответ: Совершенно уверен. О том, как на самом деле зовут месье Петра, принявшего меня на службу в качестве агента, я узнал год спустя, когда нам официально представили его как руководителя резидентуры. Но первую встречу со мной провел именно он. И в течение первого года у нас состоялось еще несколько встреч, на которых он давал мне наиболее важные поручения лично.
   Вопрос: Какие впечатления у Вас остались от работы под началом месье Круковского?
   Ответ: Это был один из лучших моих начальников. Он был вежлив и сдержан. Я никогда не слышал от него грубых выражений или крика. Мне нравилось, что он обращался к нам, агентам, на вы и не считал зазорным здороваться с нами за руку. И еще внушало уважение то, что в Париже месье Петр имел большую известность как журналист и автор театральных пьес.
   Вопрос: Вы читали его статьи или смотрели постановки?
   Ответ: Некоторые статьи читал, но они показались мне сложными для восприятия. Пьесы не смотрел, потому что всегда предпочитал театру варьете или кабаре.
  
   Работать под началом столь понравившегося ему Петра Круковского Бинту довелось недолго. Уже в 1884 году литературно одаренного первого руководителя Заграничной резидентуры отправляют в отставку. Причиной тому стали не только неудовлетворительные результаты работы агентуры, но и найденные специально присланным в Париж представителем Департамента полиции финансовые нарушения. На место месье Петра руководство Охранного отделения решает назначить Петра Рачковского - человека, превратившего парижскую резидентуру в действительно успешное предприятие.
  
   О Петре Рачковском известно, что он оказался на службе в Департаменте полиции лишь в 1879 году, когда после ареста по подозрению в причастности к революционной деятельности заявил о готовности стать секретным агентом. Авантюрист по характеру, он полностью нашел себя в этой работе. А знакомство с князем Константином Белосельским-Белозерским, одним из создателей и активных участников Священной дружины, вполне естественно привело Рачковского в ряды ее заграничных кадров.
  
   Первый опыт в этом деле он получил, когда в 1884 году отправился в командировку в Париж - искать сестру Сергея Дегаева, убийцы первого руководителя агентуры тайного сыска Георгия Судейкина. Отыскать ее не удалось - зато получилось завязать множество полезных знакомств. В частности, во французской столице Рачковский общался с тем же Анри Бинтом, которого привлек к поискам как одного из наиболее эффективных агентов парижской резидентуры.
  
   Есть, впрочем, все основания полагать, что познакомиться, хотя бы шапочно, они успели немного раньше - во время коронации императора Александра III в Москве 15 (27 по новому стилю) мая 1883 года. Туда, по словам Бинта, его пригласили в качестве поощрения за сыскные услуги, оказанные Священной дружине.
  
   Вопрос: Месье Бинт, вы действительно были наблюдателем на церемонии коронации императора Александра III в Москве в 1883 году?
   Ответ: Да, был. Приглашение мне передал мой патрон месье Круковский. Он же оплатил и дорогу.
   Вопрос: Вы можете вспомнить, с кем из представителей Департамента полиции Вы познакомились на церемонии?
   Ответ: Со многими. Из наиболее важных для меня могу назвать, например, моего будущего патрона господина Петра Рачковского и моего коллегу по работе в Заграничной резидентуре Влада Милевского.
   Вопрос: По моим сведениям, ваше знакомство с господином Рачковским состоялось позднее, в январе 1884 года, когда он прибыл в Париж для участия в поисках Сергея Дегаева. Что Вы можете об этом сказать?
   Ответ: Только то, что уже сказал. К тому времени, как господин Рачковский прибыл в Париж для розыска террориста Дегаева, мы уже были с ним знакомы.
   Вопрос: Насколько хорошо?
   Ответ: В Москве нас лишь представили друг другу и мы перекинулись несколькими фразами. Тем не менее, у меня осталось ощущение, что с этим человеком я наверняка еще увижусь. И оно меня не подвело, как видите.
   Вопрос: Как развивались ваши дальнейшие отношения?
   Ответ: Уже во время первого приезда господина Рачковского в Париж я понял, что он имеет гораздо более высокий статус, чем я. Поэтому я не стал навязываться ему в друзья. Когда в марте того же года он стал моим патроном, я понял, что это было верное решение.
   Вопрос: Его назначение? Или Ваше нежелание завязывать с ним дружеские отношения?
   Ответ: И то, и другое. Как начальник он был строже месье Круковского, но гораздо более подходил для своей должности.
  
   В том, насколько Петр Рачковский соответствовал своему месту, Бинт получил возможность убедиться уже довольно скоро. Всего через два года им доведется вместе выполнять задание, которое принесет обоим не только славу успешных и изобретательных агентов, но и крупные денежные награды.
  
   --------------------------------------------------------------------------
   * Священная дружина официально перестала существовать 1 января 1883 года, а указ о ее роспуске император Александр III подписал 26 ноября 1882 года. - Прим. редактора.
   ** Имеется в виду Польское восстание 1863-64 годов, последнее крупное восстание на территории Царства Польского в составе Российской империи
   3. Мсье Базиль
   Судьба Анри Бинта - французского сыщика на службе у русской короны - донельзя извилиста и изобилует довольно темными эпизодами, расследовать которые непросто, даже имея доступ к его полному архиву. Оно и понятно: Бинт работал не просто на разведку, а на политическую разведку. К тому же в эпоху, когда документальное сопровождение такой деятельности еще не вошло в твердую привычку, а поступление на службу и увольнение с нее происходили быстро, тихо и без бумажной волокиты.
  
   Даже сопоставление самых разных (причем, весьма авторитетных) источников зачастую не помогает пролить свет на некоторые детали биографии Бинта. Просто потому, что почти все воспоминания как его самого, так и персонажей, которым довелось пересекаться с месье Анри, до крайности субъективны. Взять, скажем, того же Валериана Агафонова - автора знаменитого исследования Заграничная охранка, в котором частенько упоминается Анри Бинт. Профессиональный революционер, Агафонов дышал искренней ненавистью к объектам своего исследования, что не могло не отразиться на характере книги и, соответственно, точности содержащихся в ней сведений.
  
   То же касается, кстати, и Владимира Бурцева, оставившего обширные мемуары, посвященные его собственному революционному пути. В этих воспоминаниях Анри Бинт занимает особое место. Он предстает одним из злых гениев Бурцева и одновременно, в каком-то смысле, альтер-эго автора - двойником, стоявшим по другую сторону политических баррикад. Описывая свои приключения в годы дореволюционной зарубежной эмиграции, Бурцев нередко приукрашивает действительность, представляя свою роль в событиях более существенной, а внимание к нему со стороны Заграничной резидентуры - более пристальным, чем это было на самом деле. Что в полной мере касается и фигуры месье Бинта.
  
   Потому-то исследование жизни и профессиональной деятельности Анри Бинта представляет собой нетривиальную задачу. Как, впрочем, любая попытка разобраться в судьбах профессиональных сыщиков и разведчиков. Волей-неволей исследователь таких биографий сам становится жертвой обаяния или, напротив, мерзости объекта своего труда. Порой автор ставит себя на место героя, забывая, о ком он на самом деле пишет. А иногда впадает в грех домысливания - когда ему не хватает ни документов, ни воспоминаний, ни интуиции.
  
   Все это, вероятно, присуще и моему труду. Отдавая себе отчет в этом, я прошу читателя не судить меня слишком строго. И тем более не рассматривать мой роман как историческое расследование. Это скорее попытка понять, каким человеком был Анри Бинт и какие мотивы двигали им. С какими людьми доводилось ему встречаться, и кто из них в какую сторону подталкивал моего героя.
  
   Кстати, таким же отходом от документальности грешат порой и материалы Константина Окунева. Временами мне кажется, что он испытывал к своему собеседнику и объекту исследования очень двойственные чувства, что, конечно же, не могло не отразиться на результатах его труда. Впрочем, не меньше вопросов у меня вызывает и то обстоятельство, что никто, включая меня, не может ответить на вопрос: в каком именно качестве господин Окунев расспрашивал Анри Бинта? Было ли это журналистское расследование? Или автор всего лишь играл роль репортера, тогда как на самом деле собирал сведения как сотрудник некоей секретной службы? И если да, то какой именно?
  
   Ответить на этот вопрос мне так и не удалось. Не осталось никого, кто близко знал семью Окуневых и конкретно Константина, и мог бы пролить свет на эти загадки. Да и в архивах не нашлось никаких важных бумаг, которые могли бы пролить свет на то, чем и почему на самом деле занимался во Франции в 1920-30-х годах представитель старинного дворянского рода.
  
   Без этих сведений мне остается только принять доставшиеся мне волей случая бумаги за чистую монету. И анализировать их так же, как все другие документы, рассказывающие о судьбе Анри Жана Мари Бинта, родившегося 12 сентября 1851 года в эльзасском городке Сульс - или Сульц-о-Рен, как его еще называют. А начну я, разумеется, с самого начала истории Бинта-агента. Точнее - с того момента, когда тридцатилетний отставной солдат и уволенный полицейский появляется в Париже в роли внештатного сотрудника русского политического сыска. А еще точнее - с двух предшествовавших этому удивительных моментов, заставляющих меня думать, что месье Бинт либо родился с серебряной ложкой во рту, либо был гораздо теснее, чем следует из его воспоминаний и исследования Константина Окунева, связан с русской разведкой.
  
   Первый момент, который меня настораживает - внезапная весомая протекция, которую Анри Бинту оказал Жорж Шарль Дантес, барон Геккерн. Конечно, Эльзас - не самая густонаселенная провинция тогдашней Франции, а затем Германии. А Сульс - и вовсе небольшой городок, в котором и сегодня-то живет хорошо если десяток тысяч человек, а в конце XIX века их наверняка было вдвое, а то и втрое меньше. В таком маленьком местечке наверняка все знают всех, и если отец Бинта трудился под началом барона Геккерна в мэрии Сульса, он вполне мог оставить по себе добрые воспоминания у своего патрона.
  
   Но вот какое дело: к 1881 году Жорж Дантес - уже далеко не тот провинциальный градоначальник, коим был тридцатью годами ранее. К этому времени он - командор Ордена Почетного легиона, пожизненный сенатор и вообще человек, привыкший вращаться в высшем обществе. Что ему какой-то сын какого-то канцелярского работника, с которым он последний раз взаимодействовал лет двадцать тому назад?
  
   И тем не менее, барон Геккерн не только не отказывает отцу Анри Бинта в просьбе помочь устроить судьбу сына. Он еще и направляет его туда, где требуются проверенные люди - в секретную службу. Почему? Неужели барон был настолько проницателен, что сумел с первого раза увидеть в тридцатилетнем мужчине, с которым встречался первый раз, задатки будущего агента?
  
   В это верится с трудом. А вот в то, что Жорж Дантес мог получить из Санкт-Петербурга (точнее, из русского посольства в Париже, хотя не исключены и его прямые контакты с российской столицей) просьбу посодействовать поискам подходящих на роль агентов политического сыска людей - вполне. Тогда становится понятно, почему барон так охотно откликнулся на просьбу Бинта-старшего. Тот наверняка не преминул сообщить, что сын трудился в полиции - и это сразу привлекло внимание бывшего мэра Сульса. Парижские флики, пусть и не все, славились своей дотошностью и умением налаживать самые сложные связи ради доступа к интересующей их информации. А значит, Анри был если не идеальной, то весьма неплохой кандидатурой.
  
   Возможен и другой, куда более авантюрный, но в то же время вполне реальный вариант. Анри Бинт, как он сам признавал, поддерживал отношения с родителями, пусть даже исключительно эпистолярные. Тем не менее, они наверняка получали от него известия о его солдатской службе и работе в полиции. И тут уже размеры Сульса играют на руку барону. Как опытный человек, он вполне мог держать на контроле судьбы наиболее перспективных, с его точки зрения, молодых земляков. Тем паче, что их наверняка было весьма немного: в то время мало кто из провинциалов решался изменить свою жизнь так же круто, как это сделал Анри Бинт. А знакомство с отцом кандидата лишь упрощало эту задачу.
  
   И тогда получается, что кандидатуру молодого полицейского в Петербурге могли рассмотреть заранее, еще до того, как Бинт потерял работу на набережной Орфевр. В таком случае его появление в имении барона Геккерна было предопределено - как и дальнейшая работа на Заграничную резидентуру.
  
   Второй загадочный момент, привлекающий внимание - знакомство Бинта с Рачковским. Стоит заметить: в бумагах, которые мне довелось изучить, есть упоминание о всего лишь одном французском агенте, получившем приглашение на коронацию Александра III. И это был не хорошо уже знакомый деятелям Священной дружины и Петру Круковскому сыщик Александр Барлэ, а только недавно принятый на службу Анри Бинт! За что ему оказана такая честь?
  
   Сам он считал, что его наградили за образцовое выполнение заданий. Однако ничего серьезнее внешнего наблюдения за нигилистами ему не поручалось. Да, со своей работой Бинт, безусловно, справлялся отлично. Но все же этого мало, чтобы добиться внесения отставного французского полицейского в списки приглашенных на коронацию, обеспечить ему прогонные (и немалые!) в оба конца... Ради простого поощрения такие подарки не делаются.
  
   Остается предположить, что, как это потом будут часто делать все спецслужбы мира, Анри Бинту устроили смотрины. Кто именно должен был посмотреть на будущего возможного руководителя службы внешнего наблюдения Заграничной резидентуры? Как минимум тот, чья кандидатура рассматривалась на должность руководителя самой резидентуры. То есть, Петр Рачковский! И воспоминания Бинта полностью подтверждают это предположение.
  
   Не исключено, что познакомиться с ценным работником могли захотеть и начальники господина Рачковского. Бинт не упоминает никого из них, но это естественно. Контакт с агентом оставили тому, кто будет и дальше непосредственно с ним работать. А вот посмотреть на Бинта издалека вполне могли и начальник Охранного отделения Георгий Судейкин (кстати, покровитель Рачковского), и директор Департамента полиции Вячеслав фон Плеве. Тем более, что они оба находились в тот момент в Москве, так сказать, по долгу службы, и выкроить несколько минут на смотрины вполне могли.
  
   В пользу этой версии говорит и то обстоятельство, что Анри Бинт был завербован еще до создания Заграничной резидентуры - в качестве внештатного агента Священной дружины, организации куда более камерной, строившейся на доверии и личных связях в значительно большей степени, чем Департамент полиции. Следовательно, даже такие, не слишком крупные птицы, как Бинт, должны были иметь серьезных покровителей. Что же остается предположить? Только то, что реальным покровителем месье Анри был... все тот же барон Геккерн!
  
   Не случайно же оперативный псевдоним Бинту дали вполне красноречивый: Дантес. Русскому уху он, конечно же, казался кощунственным. Но в качестве указания на статус конкретного агента годился как нельзя лучше. Тем паче, что возложенные на него надежды Дантес оправдал полностью и с лихвой. Что и доказывают те эпизоды его биографии, которые нашли отражение в этой книге.
  
  
   Глава 2. Разгром типографии
   1. Анри Бинт
   - Как ты меня нашел?
   Человек, которого я разыскал в дешевом женевском квартале недалеко от набережной Тюреттини, недовольно морщится, но смотрит без злости. И это его ты меня, скорее, веселит, чем бесит. Чего угодно я мог бы ждать от такого фрукта и в таком месте, но точно не вежливости.
   - Месье Мецгер, у нас есть добрые друзья! И у вас они тоже есть. Эти добрые друзья посоветовали обратиться за помощью именно к вам. А заодно рассказали, где и как вас искать. Разве это так трудно?
   - Ладно, я понял, - он слегка махнул рукой, как бы закрывая тему.
   - Тебе дали наводку на меня. Хотел бы я знать, кто...
   - Это так важно?
   - Нет. Но если дело провалится, я буду знать, с кого спросить, - он посмотрел на меня в упор. - Что-то подсказывает мне, что тебя, эльзасец, я точно не найду!
   - О! Вы так легко узнали эльзасский говор? Или у меня он слишком заметный?
   - Я имел дело с вашими ребятами. Серьезный народ! Ну, и что тебе от меня надо?
   - Видите ли, месье Мецгер...
   - Называй меня герр Мецгер. Так привычнее.
   - Вы из другого кантона?
   - А вот это уже неважно тебе, эльзасец.
   - Хорошо, герр Мецгер, я понял. Если коротко - нам рекомендовали вас как крупного специалиста по замкам...
   Надеюсь, произнося последнее слово, я верно поставил ударение на втором слоге.
  
   * * *
  
   Мецгера - неважно, месье он или герр, - мне и правда помогли найти мои друзья-эльзассцы. Как и где они познакомились и почему Мецгер работает в Швейцарии, я не спрашивал. Я умею не задавать лишних вопросов. В нашем деле без этого умения никак. Впрочем, я умею и спрашивать - если мне это очень нужно. А в данном конкретном случае нужно не было.
  
   От профессионального взломщика - герра (пусть будет, как он хочет!) Мецгера, к которому я заявился в его комнатушку на втором этаже старого дома на рю де Темпл, мне нужно было одно: его умение обращаться с замками. Не просто нужно - необходимо. Потому что нас ждала серьезная работа. Очень серьезная. Справиться с ней мы, безусловно, могли сами, но вот проблема: вскрывать замки ни я, ни кто-либо другой из моих коллег не умел.
  
   А вот герр Мецгер - еще как! О нем отзывались как о человеке, способном в считанные секунды вскрыть любой - любой! - дверной замок. За более сложные случаи он не брался. Но нам, слава Богу, и не требовалось управляться с сейфами или банковскими хранилищами. Задача была куда проще: войти в помещение - и навести там как можно больше шороху и беспорядка. Но сделать это так, чтобы никто и подумать не смог об ограблении. Хотя теперь, по прошествии времени, я посмеиваюсь над нашими тогдашними версиями прикрытия: ну подумайте, кому в голову придет грабить типографию русских нигилистов?!
  
   А нашей целью была именно она.
  
   * * *
  
   - Господин Рачковский, простите, я не понимаю, почему мы не можем просто выбить дверь и учинить разгром? Почему нужно делать это тайно и как можно тише? У меня хорошие отношения с полицией Женевы, и они не испытывают большой любви к русским анархистам. Мы могли бы...
  
   - Месье Бинт, я повторю. Ваша задача - разгром. Но не взлом! Двери должны остаться в целости и сохранности. А вот что касается замка, то очень желательно, чтобы полиция сумела найти на нем следы вскрытия. Это обязательное условие.
  
   - То есть вы хотите разгрома, который будет похож на... на что? На визит помешавшихся на анархистской литературе грабителей? Или на то, что кто-то из анархистов сошел с ума и начал громить свою собственную типографию? Но в это же никто не поверит!
  
   - А вам и не нужно, чтобы в это кто-то верил. Чем больше вопросов останется у полиции, тем лучше. Остальное, месье Бинт, дело мое.
  
   - Просите, господин Рачковский, но мне бы хотелось все-таки понимать, с чем связано такое условие. Мне и моим людям придется работать на месте, а вы...
  
   - А я пойду с вами!
  
   - Что? Зачем?!
  
   - Я тоже получил приказ от своего начальства. И должен лично убедиться в успехе. Кстати, я не только должен - я этого еще и сам хочу. Или вы, месье Бинт, считаете, что у меня не может быть личных мотивов?..
  
   Отвечать на этот вопрос своему патрону я не стал. Я и так понимал, что у многих чинов русской тайной полиции, на которую я работаю, хватает личных мотивов. За анархистами - или народовольцами, как они сами себя называли, - числилось немало кровавых долгов.
  
   Мне до них не было никакого дела, меня лично они никак не задевали. И я, не скрою, считал это своим преимуществом. Людям моей профессии куда лучше работается, когда они имеют холодное сердце и свободную от лишних рассуждений голову. Стоит поддаться страстям - и сразу же становишься слепым, глухим, а главное - тупым.
  
   Впрочем, оговорюсь: к моему патрону, господину Рачковскому, это никак не относилось. Он действительно испытывал к своим подопечным, как он их называл, искреннюю нелюбовь. Но в то же самое время никогда не забывал смотреть по сторонам и замечать все, что касалось его работы.
  
   - ...Поэтому нам важно соблюсти все требования к подготовке нашей операции! Вы меня слышите, месье Бинт? - Рачковский пристально смотрел мне в глаза.
  
   Чёрт. Отвлекся. Виноват. Что-то важное?
  
   - Да, господин Рачковский! Все условия будут выполнены!
  
   - Собственно, я в вас и не сомневался, месье Бинт. И покорнейше прошу вас не думать, будто я вам не доверяю. Но в этом деле я непременно буду участвовать сам. Договорились?
  
   А у меня есть варианты? Я что, могу ему запретить?
  
   - Конечно, господин Рачковский! Позвольте вопрос?
  
   - Прошу!
  
   - Подбор людей, как обычно, за мной? Вы будете ими интересоваться?
  
   - Нет, это целиком в ваших руках. Я не сомневаюсь в вас. Но и вы не должны сомневаться в тех, с кем работаете. Знакомить меня с ними не обязательно.
  
   - Я понял вас, господин Рачковский.
  
   Поворачиваюсь и ухожу. Рачковский остается за своим столом в комнатке при русском посольстве в Париже. А мне предстоит сесть на поезд и отправиться в Женеву. Но только после того, как я найду кого-нибудь, кто сумеет вскрыть замок на двери и оставить именно такие следы, которые нужны моему патрону. Следовательно, нужен человек с большим опытом. И искать его надо на месте - не тащить же такой груз с собой из Парижа!
  
   * * *
  
   Обращаться к парижским casseur* я не стал. Не те у нас с ними отношения. Я решил тряхнуть стариной и попросить о помощи наших эльзасских парней - некоторые из них сумели перебраться в Париж, а кое-кто и в Швейцарию.
  
   Нужного человека мне подобрали быстро: некто Мецгер, как его назвали мои старые приятели, жил в самой Женеве. О том, как его звали на самом деле, я даже не задумывался. Зачем? Мне с ним предстояло не детей крестить, а типографию громить. Точнее, громить-то нам - ему в этом участвовать было вовсе не обязательно - ну, разве что сам захочет. Хотя зачем это профессиональному взломщику? Развлечения ради? Мне почему-то кажется, что Мецгеру вряд ли приходилось заниматься чем-то подобным. Его работа незаметная: тихо пришел, тихо открыл, тихо взял нужное - и так же тихо ушел.
  
   А с нами, напротив, была возможность пошуметь от всей души. Нам не нужно было действовать тихо - как раз наоборот! Типография Народной воли, которую мы отыскали в Женеве на рю Монбрийян, 36, нужно было не просто разгромить. Ее нужно было разнести на как можно более мелкие щепки! Нет, конечно, сам дом мы трогать не собирались. Сделай мы такое - женевская полиция, какой бы они ни была лояльной, стала бы трясти нас, как терьер крысу. Стало быть, квартира, которую русские анархисты превратили в нелегальную типографию, останется цела. А вот все остальное...
  
   Труднее всего будет с литерами, думал я. Они тяжелые. Мало рассыпать уже готовый, как сказал мне патрон, набор очередного номера их журнала. Пусть небыстро, но они сумеют заново собрать его из валяющихся на полу свинцовых брусочков. Значит, набор придется куда-то вывозить и прятать. Или не прятать? Плавить свинец? Долго, да и негде. Закопать?
  
   О! Утопить! В конце концов, от рю Монбрийян до Женевского озера - минут десять по прямой. Правда, придется еще обходить вокзал, но зато никто не удивится, увидев возле путей тяжело нагруженных пешеходов...
  
   Чёрт! Какие пешеходы? Мы же не упрем на себе такую тяжесть... Ладно, наймем фиакр. Или фургон? Сколько там будет шрифта? Нет, лучше фиакр: меньше вопросов, что мы тащим... И хорошо бы знакомого возницу, чтобы не задавал вопросов! Ладно, с этим можно и к Мецгеру, у него наверняка есть проверенные возчики.
  
   Так, что у нас еще по плану? Наблюдение и подготовка? Начали!
  
   * * *
  
   - Тридцать франков? Она попросила тридцать франков за свою развалюху? И ты заплатил?!
  
   - А у меня были варианты?! Нам нужна комната для наблюдения, нам нужно иметь доступ к их переписке, нам нужно, чтобы хозяйка не спрашивала лишнего - разве это не стоит тридцать франков?
  
   - Стоит, стоит! Ты прав. Извини, дел столько, что голова кругом - вот и срываюсь на кого попало...
  
   - Да ладно, я понимаю. Самому не по себе, когда начальство практически на шее сидит - и смотрит, и спрашивает, и лезет, и советует!
  
   У Милевского трудное русское имя: Владислав. Он дворянин. Милевский предлагает звать его Слава, но мне от этого не легче. Поэтому он соглашается на Влада - так проще всем. Ему - не так смешно слушать, как я пытаюсь справиться с непроизносимыми звуками. А мне не так обидно, когда я вижу его ухмылку. Напарник он хороший.
  
   Мы с Владом живем в Женеве уже третью неделю. Не знаю, что сказал господин Рачковский своему начальству, но деньги на две квартиры, в которых мы расположились, нам выплачивают исправно. Третью квартиру - ту, которая напротив типографии, у мадам Вуарче - нам пока приходится снимать на свои карманные. Надеюсь, после операции нам компенсируют эти расходы. И не только их: мы платим почтальонам, хозяйке дома мадам Дюшен, у которой квартируют анархисты и у которой мы только что сняли комнату напротив комнаты подопечных, приятелям герра Мецгера, которые ищут для нас фиакр с нелюбопытным возницей...
  
   Кстати, герр Мецгер и правда герр - во всяком случае, судя по акценту. Он у него настолько немецкий, что даже я, привыкший к эльзасским немцам, не всегда могу его сразу понять. Хорошо хоть, что говорит он внятно и четко - ни дать ни взять какой-нибудь профессор! Именно поэтому квартирной хозяйке - мадам Дюшен - его решено представить как немецкого профессора музыки, ищущего места в Женевской консерватории.
  
   В комнате напротив наших подопечных мы решили жить по одному - так проще. Первым туда въехал Влад - он отлично говорит по-французски, а то, что у него не женевский акцент, никого здесь не волнует. Он будет наблюдать за тем, как ведет себя мадам Морософа. Под такой фамилией - в русских документах она пишется как Морозова, - там живет Галина Бохановская-Чернявская. Она-то и есть хозяйка подпольной типографии.
  
   Как только мадам Морософа уходит из своей комнаты, Влад - один или вместе с нами, поскольку мы время от времени наносим ему визиты, - принимается исследовать ее переписку. Нас интересует, как скоро будет готов набор очередного номера Вестника народной воли, книжек Герцена и других изданий.
  
   Громить типографию раньше этого времени бессмысленно: эффект будет не тот, и восстановится она быстро. Значит, нужно нанести удар в тот момент, когда они все закончат. Тогда у анархистов возникнет ложное ощущение, что они уже в безопасности - а значит, они перестанут постоянно бояться слежки и нападения. Это будет идеальный момент для начала операции. И как же хорошо, что я сумел убедить в этом своего патрона! А ведь он настаивал на том, что тянуть не следует.
  
   * * *
  
   - Между двадцатым и двадцать третьим ноября? Точно?
  
   - Так точно, господин Рачковский! В это время анархисты будут забирать свой Вестник и другие материалы!
  
   - Ясно... А точная дата известна?
  
   - Пока нет. Думаю, мадам Морософ на днях получит письмо, в котором ее поставят в известность. Мы пока можем только ждать.
  
   - Но вы готовы? Все?
  
   - Несомненно, господин Рачковский! Мы с Владом...
  
   Улыбается. Ну конечно. Мой патрон в курсе, почему я так называю своего коллегу. Ему-то хорошо: он и по-французски говорит едва ли не лучше меня, и русский у него - родной, и немецкий он, кажется, тоже знает. А я мучайся с их русскими именами! Хотя фамилии у них тоже язык сломаешь: Рачковский, Милевский... А уж Бохановская-Чернявская...
  
   - ...мы с Владом контролируем всю их переписку. Мецгер готов к работе в любой момент. Вы, я полагаю, тоже не заставите себя ждать? - позволяю я себе некоторую вольность, оправданную важностью предстоящего дела.
  
   - Надо думать, не заставлю, - чуть улыбнувшись принимает игру патрон. - Меня тоже подгоняют. Ну что ж. Выясняйте точную дату - и за дело!
  
   Коротко кланяюсь и выхожу. Патрон доволен, а это - гарантия, что он не будет нас дергать. При всех его недостатках (если честно, я давно догадываюсь, что до меня доходят далеко не все деньги, которые в Петербурге выделяют на нас), он умеет вовремя отойти в сторону. Это весьма полезно, когда нужно принимать быстрые и важные решения. Но это же его качество может обернуться и совсем другим боком. И если мы провалимся, на заступничество со стороны патрона я могу не рассчитывать. Выкручиваться придется самим.
  
   А вернее - самому. Влад, скорее всего, исчезнет вместе с патроном. Но потом, возможно, даже появится - когда стихнет шум.
  
   Впрочем, меня это устраивает. Я тоже умею вовремя отойти в сторону, или сделать вид, что ничего не знаю и ничего не делал. Не в первый раз. Да и не в последний тоже.
  
   Когда же они приедут за этим чертовым журналом?!
  
   * * *
  
   - Анри, Анри!
  
   Меня трясут за плечо.
  
   Просыпаюсь. Первым делом нащупываю под подушкой револьвер, но так, чтобы это не было заметно со стороны. Одновременно поворачиваюсь лицом к тому, чья рука сжимает мне мышцы.
  
   - Влад?.. - интересно, что ему нужно от меня в такую рань.
  
   - Они заберут тираж в назначенное время! Они не опоздают!
  
   - А с чего такая ажитация, Влад? Что случилось?
  
   - В субботу они привезут новые материалы и будут готовить их к печати! А это значит, что набор и все уже готовые оттиски останутся в типографии до воскресенья. Это наш шанс, Анри!..
  
   Да, Влад, точно. Это наш шанс. Возможность нанести анархистам двойной удар, а значит порадовать патрона: ему такой поворот событий наверняка придется по душе. И самое главное - это лишние сутки на нашу подготовку. Кстати, ах, как кстати! А то наш профессор Мецгер после того, как съехал от мадам Дюшен, внезапно воспылал страстью к бутылке, и только-только оторвался от нее. Надо думать, невольное воздержание, сопутствовавшее изображению роли немецкого композитора, далось ему нелегко. И чуть не поставило под угрозу всю нашу операцию.
  
   Впрочем, об этом я докладывать господину Рачковскому не стану. Послезавтра он увидит Мецгера в деле - и останется доволен. И Владом тоже. И мной. Остальные - тот же возница - его не волнуют.
  
   Я тоже доволен. Мы все сделали правильно - и доведем операцию до конца. К тому же, у нас есть лишние сутки.
  
   * * *
  
   - Но месье Соммер, почему вы должны это делать? Ради каких-то русских анархистов? Зачем им вообще нужна такая trange histoire?
  
   - Потому, мадам Дюшен, что они поссорились со своими товарищами по борьбе. И теперь те товарищи, которые больше не могут печатать там свои воззвания, хотят навредить тем товарищам, которые печатают там только свои воззвания...
  
   - Я вас не понимаю, месье Соммер!
  
   - Да что тут понимать! Они поругались между собой и хотят отобрать типографию!
  
   - Но они же могут обратиться в суд, привлечь полицию...
  
   - Мадам Дюшен, это русские анархисты. Им вовсе не хочется вмешивать в свои дела швейцарский суд и полицию! Как вы думаете, у них у всех документы в порядке? Вас ничего не смущает в них?
  
   - Ну, они исправно платят и ведут себя хорошо... Но вы правы, месье Соммер, они, похоже, и правда не хотят иметь дела с нашей полицией! Я видела, как мадам Морософ однажды хотела спрятаться от полицейского, который заглянул ко мне в окно кафе!
  
   - Вот видите! Так что нам просто необходимо в субботу вечером сделать то, за что эти русские заплатили нам деньги... Кстати, вот ваша доля!
  
   - Триста франков?! Вы не шутите, месье Соммер?!
  
   - Ну что вы, мадам Дюшен, какие шутки! Просто вам придется забыть обо мне и о моих друзьях, как и о нашей маленькой просьбе. Я могу рассчитывать на вас?
  
   - Конечно, месье Соммер! Я уже ничего не помню, даже нашего разговора!
  
   Уф!.. Хозяйку дома, где нам сегодня вечером придется орудовать, можно исключить из числа опасностей. За триста франков она не то, что нас забудет - она не вспомнит даже своих родителей. Это нам на руку. А что там ее заставят вспомнить потом - нас не волнует. Все равно она никого не знает по настоящим именам. А искать в Эльзасе Соммеров - точнее, Зоммеров, - как и Жоли (это мой второй псевдоним в этой операции) можно до бесконечности. Если и найдут, это точно буду не я!
  
   * * *
  
   Судьба была благосклонна к нам. В субботу вечером мадам Морософ внезапно собралась и куда-то ушла. Может быть, ее позвали товарищи. А возможно, у нее были какие-то личные причины. В конце концов, почему бы женщине, еще довольно молодой и симпатичной, не найти себе какую-нибудь сердечную привязанность! Признаюсь: я было и сам думал завязать с ней роман - в интересах дела, конечно же - но не стал. Исключительно из осторожности. Во-первых, она могла что-то знать обо мне: я все же не первый год работаю на русскую тайную полицию. Во-вторых, мне еще на нее (на полицию, не на мадам) работать и работать, а такой роман стал бы концом моей конспирации.
  
   А в-третьих...
  
   В-третьих, я просто не хотел так поступать. Одно дело - переспать с какой-нибудь горничной, чтобы добраться до бумаг ее постоялицы или хозяйки. Или, в конце концов, до самой хозяйки - не этому ли учил нас любимый герой детства д'Артаньян в истории с милашкой Кэти - служанкой миледи.
  
   Но мадам Морософ и вправду была мне очень, очень симпатична. И я не мог просто взять и попользоваться ею. Звучит странно для наемного сыщика, не правда ли? Но при всей своей готовности на любые поступки у меня все-таки оставалась личная граница, которую я не мог - и не хотел! - переступать.
  
   Так что пусть себе мадам Морософ сегодня вечером занимается чем-нибудь другим, а не сидит в своей комнатке над типографией. Комнатка-то - смешно сказать! - крохотная. Дешевая. И жизнь на чужбине - не сахар...
  
   А нам пора работать.
  
   * * *
  
   - Мецгер!..
  
   - Герр Мецгер, сказано вам! И не мешайте мне!
  
   Шепотом кричать непросто, но мы умудряемся это делать. Мецгер, черт его побери, возится с этим грешным замком на двери уже чуть ли не минуту. Почему так долго?!
  
   - Герр Мецгер!..
  
   - Donnerwetter! Еще раз отвлечете - и можете вскрывать этот замок сами!
  
   - Zum Teufel! Она же может вернуться! Если мы сейчас не...
  
   Скрипнуло.
  
   Стукнуло.
  
   Дверь начинает отворяться. За спиной шумно сопит патрон: ему явно не приходилось прежде проворачивать такие дела. Похоже, именно поэтому, а вовсе не ради мести анархистам, он и навязался на нашу голову. Donnerwetter!
  
   - Пора!
  
   Это патрон. Ну куда он лезет! Какого дьявола он под руку-то болтает! Хуже нет забавы, чем брать начальство на такие дела!..
  
   - Эй, эльзасец! Там какие-то машины! Это что за место?
  
   В голосе герра Мецгера - недоумение, смешанное с любопытством. Он явно не ожидал увидеть то, что увидел. А вот мы - ожидали. И потому спокойно заходим в комнату, кисловато пропахшую свинцом, подсыхающей бумагой, клеем и типографской краской. Главное - не споткнуться обо что-нибудь, пока не зажжем потайные фонари.
  
   - Герр Бинт! - опять шепчет мне патрон, и я едва удерживаюсь от того, чтобы не залепить ему рот ладонью. Не хватало мне еще, чтобы casseur запомнил, как меня зовут!
  
   - Без имен! - шиплю я в ответ, и Рачковский, надо признать, сразу понимает, что я имею в виду.
  
   - Ищите набор и скидывайте в мешки! - принимается командовать он. - А я займусь оттисками и тиражом.
  
   Хорошо. Патрон перестал нервничать - взявшись за обыск, он явно почувствовал себя в своей тарелке. Мне тоже стало легче. А вот Влад вообще не переживает: бродит себе между станками и столами, ворошит бумаги, что-то бормочет и похмыкивает.
  
   Поворачиваюсь к дверям, за которыми стоит наше подкрепление - еще несколько филеров - время от времени парни работают на патрона, а сегодня он вызвал их в Женеву специально на эту операцию. Машу фонарем: мол, тащите мешки, начинаем! Входят почти наощупь, бурчат - но работают.
  
   - Фиакр готов?
  
   - Да, ждет у входа. Что уносим?
  
   - Тащите мешки!
  
   - Да что вы в них напихали?! Как же это тащить?!
  
   - По двое на каждый мешок! И смотрите, чтобы не лопнули! Не хватало еще пол-Женевы свинцом завалить...
  
   Тащат. Влад продолжает ворошить оттиски: какие-то сбрасывает в свои мешки, какие-то просто рассыпает по полу и не глядя топчет. Патрон изучает печатные станки: они его явно заинтересовали.
  
   - Патрон? - Я тоже избегаю называть его по имени, и он явно благодарен мне за это. - Нам пора!
  
   - Да-да, идем! Интересно было бы узнать, где и на какие деньги они купили все это...
  
   Ну, меня это совершенно не интересует. Сейчас, во всяком случае. Если патрону понадобится ответ на этот вопрос, он даст мне новое задание, которое будет оплачено отдельно. А это мы уже завершаем.
  
   * * *
  
   У меня нет слов! Эти косорукие empots**, эти crtins***, эти... коллеги, с позволения сказать, умудрились разорвать мешки! Разорвать! Мешки! И теперь по всей рю Монбрийян валяются брусочки шрифта и мятые русские прокламации!
  
   Хорошо еще, что я вовремя это заметил. И уж точно еще лучше, что это заметил я, а не патрон. Удалось свалить все на колесо фиакра, об которое терлись мешки. И подхватить прохудившийся угол раньше, чем мы свернули в сторону набережной. А то был бы торный путь от типографии к озеру...
  
   Впрочем, теперь уже все равно. Даже если они поймут, куда мы дели набор, достать его со дна невозможно. Это свинец. Утонуть с ним - пожалуйста, а вот всплыть...
  
   Значит, все! Остается только получить оставшиеся деньги, забрать вещи из квартир - и можно возвращаться в Париж. Сказать честно, я успел соскучиться по нему. Это у патрона там - место работы. А я там живу.
  
   -----------------------------------------------------------------------
  
   * Casseur (франц.) - взломщик, медвежатник
   ** Empots (франц.) - недотепы
   *** Crtins (франц.) - кретины
  
   2. Константин Окунев
  
   Налет, который Бинт и его подручные совершили на типографию Народной воли в ночь с 20 на 21 ноября 1886 года, стал одним из самых тяжелых ударов для нелегальной организации. Следует признать, что после него народовольцам так и не удалось поправить свои дела. Пятый номер журнала Вестник Народной воли, набор которого уничтожили люди Рачковского, стал последним.
  
   Позволю себе привести цитату из книги известного члена Народной воли Валериана Агафонова, впервые увидевшей свет в 1918 году в Петрограде. По ней можно судить, насколько серьезный ущерб причинили организации действия подчиненных Петра Рачковского.
  
   Женевская народовольческая типография была разгромлена начисто; налетчиками было истреблено: шесть листов (по 1000 экземпляров каждый) готовившейся к выходу пятой книжки Вестника Народной воли, календарь Народной воли, третья и четвертая части второй книжки Вестника, сочинение Герцена, брошюры Л. Тихомирова - На родине, Набат и другие издания Народной воли - всего до 6000 экземпляров; кроме того был рассыпан текущий набор журналиста и разбросано по улицам Женевы около шести пудов шрифта, - пишет Агафонов.
  
   Насчет шести пудов шрифта господин Агафонов откровенно заблуждается. Вероятнее всего, он посчитал общий вес унесенного Анри Бинтом и его помощниками шрифта, но отчего-то решил, что весь он оказался на мостовой рю Монбрийян. В действительности - и это подтверждают слова самого Бинта - основная часть вынесенного из типографии шрифта нашла упокоение на дне Женевского озера.
  
   Не стоит удивляться, что эскапада Рачковского и его подчиненных заслужила весьма восторженные оценки в Санкт-Петербурге. Тот же Агафонов, в руки которому попали многие архивы Заграничного отделения Департамента полиции Министерства внутренних дел Российской империи, утверждает, что самому Рачковскому за сию акцию и совокупно за совершенные к тому времени действия были высочайше пожалованы орден Святой Анны III степени и чин губернского секретаря. Получил первый чин и Влад, как называет его Анри Бинт - Владислав Милевский, ставший коллежским регистратором.
  
   Прочим участникам разгрома типографии Народной воли назначили щедрые денежные награды. Например, Анри Бинт получил 1500 франков - столько же, сколько и господин Милевский. Правда, другому сотруднику агентуры Рачковского - некоему Гурину, бывшему в тот момент резидентом в Женеве - досталось аж 3000 франков!
  
   Мнения самого Анри Бинта по этому поводу содержит стенограмма наших бесед. И вряд ли удобно с ним спорить.
  
   Вопрос: Вы утверждаете, что все важные приготовления к операции против типографии Народной воли проводили самостоятельно. Почему же тогда женевского резидента Гурина наградили более, чем вас?
  
   Ответ: Гурин сумел добыть важные сведения о том, где располагается указанная типография, и предоставить информацию о том, кто является ее руководителем. Кроме того, мой патрон, господин Рачковский, имел штаб-квартиру в Париже, и основную деятельность вел именно там, а его фактическим заместителем в Женеве был именно агент Гурин. Вероятнее всего, именно поэтому его представили как наиболее ценного участника совершенного дела и наградили лучше, чем нас. Впрочем, нам также выдали неплохие суточные - по 25 франков на каждый день, что мы провели в Женеве.
  
   Анри Бинт не упоминает (вполне возможно, у него просто нет сведений по этому поводу), выплачивали суточные Гурину или нет. Но самому Бинту деньги в итоге достались немалые. Совершивший в сентябре 1886 года инспекционную поездку по делам заграничной резидентуры секретарь директора Департамента полиции коллежский асессор Эраст Зволянский в докладной записке отмечал: Специальное наблюдение за Чернявской в Женеве и содержание (суточные, две квартиры) агентов Милевского и Бинта обходятся больше 1000 франков в месяц.
  
   Заметим, что даже эти суммы не казались будущему начальнику Рачковского и Бинта чрезмерными. И по этому обстоятельству можно судить о том, как высоко оценили в Департаменте полиции усилия заграничной резидентуры по разгрому типографии Народной воли.
  
   Достаточно вспомнить о том, сколько времени провели в квартире мадам Дюшен агенты Бинт, Милевский и профессор Мецгер. Всего получилось никак не менее четырех месяцев! Во всяком случае, именно на таком сроке настаивали, обвиняя русских тайных агентов в слежке за ними, и мадам Морософа (Галина Бохановская-Чернявская), и ее товарищи по организации. Подобные же сведения сообщила полиции Женевы во время начавшегося следствия и сама мадам Дюшен.
  
   Позволю себе привести еще одну длинную цитату. В полицейском протоколе отмечено: Мадам Дюшен рассказала нам, что через восемь дней после того, как мадам Морософа приехала в ее дом, высокий человек пришел снять комнату в ее доме, сказав, что это для одного из его друзей. ... Друг пришел 22 июля и назвался Анри Соммером. 20 августа он уехал в командировку, по его словам, и его сменил в комнате один из его друзей, Мецген или Мецгер, в возрасте от 55 до 60 лет, очень белокурый, с почти седыми усами, очень правильная внешность, очень ярко выраженный немецкий акцент, претендующий на звание профессора Женевской консерватории. Он остался на месяц и уехал 20 сентября, когда его заменил Соммер, который оставался в комнате до воскресенья, 21 ноября. Он вышел из спальни как раз в тот момент, когда мадам Морософа пришла узнать, что произошло в типографии.
  
   Тут я вынужден отдать должное выдержке и терпению Анри Бинта и Владислава Милевского. Четыре месяца наблюдения за подопечными - и все ради лишь короткого, практически мгновенного момента собственно операции!
  
   Интересно толкование столь долгого ожидания в изложении Анри Бинта. Сам он настаивает на том, что проявить такое долготерпение был вынужден не по собственной воле.
  
   Вот мои записи.
  
   Вопрос. Отчего вы приняли решение столь долго вести наблюдение за типографией и ее руководителями? Какой в этом был смысл?
  
   Ответ: Это решение принимал не я. На том настаивал мой патрон господин Рачковский. Он пояснил, что необходимо не только сделать налет на типографию, но и получить сведения о лицах, осуществляющих сношение с ее хозяевами посредством почтовой связи. Именно по этой причине мы вынуждены были прежде самого налета заниматься перлюстрированием писем и другой корреспонденции как госпожи Бохановской-Чернявской, так и других лиц, имеющих отношение к типографии. Должен признать, что эта работа и дала нам возможность нанести не просто ущерб подпольной работе, но сделать его максимальным и невосполнимым.
  
   Замечу: насчет невосполнимого Анри Бинт нисколько не грешит против истины. Потеря уже отпечатанных оттисков журнала и сочинений господина Александра Герцена, равно как и других властителей дум членов Народной воли, стала большой неприятностью для тех революционеров, кто имел отношение к типографии. А это, кроме госпожи Бохановской-Чернявской, были также ее супруг Иван (в документах женевской и парижской полиции он фигурировал как Жан) Бохановский и Николай Жуковский - один из старейших деятелей Народной воли и верный последователь идей Михаила Бакунина.
  
   Весьма любопытно, что именно Николая Жуковского организаторы и исполнители операции решили выставить в роли того самого анархиста, который решил разгромить якобы захваченную его товарищами типографию. Решение это, видимо, предполагало далеко идущие последствия. Ведь именно господин Жуковский был известен среди своих соратников по революционной борьбе как давний организатор печатного дела в Народной воле и один из главных наладчиков путей по переброске напечатанной за границей литературы в Россию. Если бы затея удалась, ущерб для организации народовольцев был бы еще страшнее.
  
   О том, как далеко заглядывали те, кто планировал и наносил удар по типографии на рю Монбрийян, 36, свидетельствуют дальнейшие события. Разыгрались они уже не на женевских улицах, а на страницах европейских газет. Что, кстати, весьма наглядно демонстрирует, сколь весомое значение заграничная агентура и те, против кого она работала, придавали печатному слову.
  
   После продолжительного молчания по поводу случившегося с русской нелегальной типографией, женевские газеты вдруг принялись наперебой обсуждать это событие. Сначала выступила Le Temps, опубликовавшая фактически заявление владельцев типографии. Те жаловались, что понесли серьезный ущерб, а полиция Женевы проявляет невероятную неторопливость и даже незаинтересованность в расследовании нападения.
  
   На эти обвинения ответила Journal de Genve. Там предпочли уточнить, что ущерб, заявленный господином Жуковским, далеко не так велик, как ему хотелось бы показать, и что полиция отнюдь не бездействует, но, напротив, старательно собирает свидетельства и доказательства преступления. К тому же, газета весьма прозрачно намекнула на то, что к происшедшему могут быть причастны вовсе не русские тайные агенты.
  
   Исполнители взлома еще не известны, однако предполагается, что случившееся есть месть недовольных бывших сотрудников типографии, - писала Journal de Genve. - Возможно также, что к нападению причастны соратники русских нигилистов, разошедшиеся с ними во взглядах на методы политической борьбы.
  
   Вырезку с этой публикацией Петр Рачковский отправил в Санкт-Петербург среди прочих своих донесений по этому делу. И пояснил, что содержащийся в статье намек был адресован господину Георгию Плеханову.
  
   Судя по всему, стрела достигла своей цели. В ответ на публикацию возмущенные члены Народной воли потребовали от Journal de Genve опровержения опубликованных слухов. Печатать полный текст недовольного письма оппонентов газета не стала - обошлась сокращенным пересказом. Дескать, по мнению Народной воли, к происшедшему причастны агенты русского правительства, совершившие нападение затем, чтобы помешать выходу в свет уже готового очередного номера Вестника.
  
   Требуя предоставить им слово, члены Народной воли сделали Анри Бинту и его патрону Петру Рачковскому необыкновенно щедрый подарок. В том же письме, выдержки из коего опубликовала Journal de Genve, прямо говорилось: Это издание все же состоится, несмотря на ущерб, нанесенный типографии, несколько российских и зарубежных товарищей уже заявили о своей готовности прийти на помощь издателям.
  
   Пропустить такой сигнал руководитель заграничной резидентуры Департамента полиции и один из его лучших подчиненных, коненчо же, не могли. Вскоре стало известно, что Николай Жуковский приобрел в Праге и уже привез в Женеву новый шрифт для типографии на рю Монбрийян. А затем, пусть и с большим опозданием, но пятый выпуск Вестника Народной воли и том сочинений Александра Герцена все же увидели свет.
  
   Что же? Событие это стало сигналом для агентов, и они подготовили новое нападение на типографию. Состоялось оно в феврале 1887 года. В это время сотрудники типографии, довольные своим успехом, отправились на вакации. Лучшего времени для разгрома и выбрать было нельзя!
  
   В изложении Анри Бинта это выглядело так, цитирую:
  
   Вопрос: Когда и как было решено подготавливать повторное нападение на типографию Народной воли?
  
   Ответ: В декабре 1886 года, когда после закупки нового шрифта состоялась публикация тех изданий, набор которых мы уничтожили в ноябре. Мы не смогли помешать приобретению наборных литер в Праге, и мой патрон господин Рачковский был этим крайне раздосадован. Он вызвал меня в свой кабинет в русском посольстве в Париже и потребовал подготовить новое нападение. Главной задачей на сей раз определили не помеху выпуска следующих изданий, а полное уничтожение типографии в Женеве.
  
   Вопрос: Почему, если задача была поставлена в декабре, операция состоялась лишь в феврале?
  
   Ответ: Провести ее в декабре и даже в январе не представлялось возможным. Народная воля после ноябрьского нападения организовала круглосуточное наблюдение за типографией. Мы ждали, пока оно не будет снято. Случилось это только в конце января, когда работников типографии отправили в отпуск. По данным, полученным нами из перлюстрированной переписки господина Жуковского, следовало, что до конца февраля никакой деятельной работы в типографии не ожидается. Я предложил выждать еще некоторое время, создавая у членов Народной воли представление, будто мы перестали наблюдать за ними. Эта уловка сработала. В начале февраля типографию закрыли, а наблюдение сняли. В этот момент мы и совершили повторный налет на нее.
  
   В ночь на 13 февраля женевская типография Народной воли подверглась повторному нападению. На сей раз оно было гораздо более тяжелым по своим последствиям. Как и прежде, весь шрифт из типографии был похищен, что выводило ее из строя как минимум еще на месяц. Помимо того, Бинт и его сотрудники уделили куда больше внимания уже готовым печатным материалам - прежде всего, сборнику биографий членов Народной воли и брошюрам. Многие из них были уничтожены, часть вывезена из типографии, и, по словам Бинта, позднее сожжена. А самое главное, были изъяты рукописи, которые еще не набирались. Среди них, по иронии случая, была и прокламация, посвященная обличению российской полиции в организации предыдущего нападения.
  
   Нападение 13 февраля стало тем последним ударом, который Народная воля не смогла пережить. И если бы все обошлось только разгромом! Практически сразу после него началась война писем и публикаций в газетах, и это нанесло делу Народной воли куда больший ущерб. На заявления Николая Жуковского последовали анонимные опровержения. На них поступали возмущенные письма народовольцев - но в ответ рождались новые публикации, намекавшие, что-де события в Женеве не обязательно являются результатом деятельности заграничной агентуры Департамента полиции.
  
   Дошло до того, что члены Народной воли принялись обвинять друг друга в причастности к нападениям на типографию и публикации ложных сведений. После чего дело дошло до неизбежных обвинений друг друга в сотрудничестве с полицией. В этом, в частности, заподозрили Петра Лаврова - одного из основных редакторов Вестника. А потом появились намеки на то, что-де некоторые прежние активисты Народной воли по странному стечению обстоятельств получили внезапно право вернуться в Россию, что, якобы, почти наверняка доказывает их возможную причастность к разграблению типографии в Женеве.
  
   Имела ли ко всем этим письмам отношение заграничная резидентура?
  
   Анри Бинт утверждает, что никакого.
  
   Вопрос: Какова была ваша роль в публикации взаимных обвинений членов Народной воли в женевских и парижских газетах?
  
   Ответ: Я не имел к этому никакого отношения. Для меня самого было чрезвычайно удивительно обнаруживать публикации, в которых они поливали друг друга грязной водой. Но мы ничего подобного никуда не отправляли.
  
   Вопрос: Мог ли это делать ваш патрон Петр Рачковский?
  
   Ответ: Я не исключаю. У патрона были связи в европейских газетах, и я думаю, очень влиятельные. Не могу сказать, что он был вхож к руководителям этих газет, но журналисты с ним сотрудничали почти наверняка.
  
   Вопрос: Могло ли быть так, что все письма, подписанные членами Народной воли, писал и отправлял ваш патрон?
  
   Ответ: Не думаю. В Народной воле, как я мог судить, хватало поссорившихся между собой людей. Они вполне могли использовать наши нападения на типографию в Женеве ради сведения личных счетов. Мне так казалось тогда.
  
   Вопрос: А сейчас вам тоже так кажется?
  
   Ответ: Сейчас я в этом убежден!
  
   После второго нападения типография на рю Монбрийян уже не вернулась к прежней работе. Народная воля потеряла один из важнейших инструментов влияния в России. И на этот раз награда для Анри Бинта и его коллег была более весомой. В финансовом выражении она стала меньше - всего 500 франков. Зато Бинту вручили золотую нагрудную медаль За усердiе на ленте ордена Святого Станислава. Награда эта была весьма почетной: еще не орден, но уже и не просто наличные, пусть их Анри Бинту всегда и не хватало. С такой медалью он становился уже одним из особо выделенных сотрудников российской полиции - а это дорогого стоило!
  
   Усердие Бинта, кстати, получило и еще одну оценку - от швейцарской полиции. Правда, случилось это только спустя полтора с лишним десятка лет.
  
   Полицейские Женевы не проявляли поспешности в расследовании нападений на типографию Народной воли. Но это вовсе не значило, что они забросили дело. Напротив, чем дальше оно продвигалось, тем больше появлялось сведений, позволяющих судить о тех, кто был причастен к двум налетам. Однако все эти подробности оседали в бумагах мертвым грузом -до тех пор, пока один из нанятых Анри Бинтом агентов не попался с поличным на перлюстрации писем.
  
   Случилось это ровно через семнадцать лет после первого нападения на типографию Народной воли. Федеральная полиция Швейцарии узнала о попытке подкупа почтовых служащих 24 октября 1903 года. Как? А просто директор первого почтового округа Женевы пожаловался, что некий русский по имени Жорж Рабиинович обещал платить его подчиненным по 200 франков в месяц за то, что они станут передавать ему чужие письма. Известно об этом стало потому, что позавидовавшие внезапному дополнительному заработку коллег почтальоны решили попросту донести на них своему шефу.
  
   Месье Рабиновича, как быстро выяснили в полиции, интересовали послания, адресованные двум живущим в Женеве русским эмигрантам. Первым был социал-демократ Владимир Махновец, живший в Швейцарии под псевдонимом Акимов, - редактор журнала Рабочее дело. Вторым - один из создателей партии социалистов-революционеров Михаил Гоц, обосновавшийся в Женеве под фамилией Минор и предоставивший свою квартиру под фактическую штаб-квартиру партии.
  
   Очень скоро Рабиновича задержали и привезли на допрос в женевскую полицию. Где он почти сразу признался во всем, что ему вменили в вину. В том числе и в том, что пытался подкупить почтальонов и получить в свое распоряжение чужие письма. Правда, он настаивал на том, что делал это не по собственному желанию, а выполняя приказ своего патрона - человека, которого он знал под фамилией... ну конечно же. Бинт.
  
   Как только всплыли факты перлюстрации писем русских эмигрантов, полиция Женевы вспомнила, что однажды уже получала известия о подобном преступлении. И что было это связано с делом о налете на типографию Народной воли. Уже 2 ноября 1903 года из Женевы в штаб-квартиру федеральной полиции отправилась депеша, которая гласила: Исследования, проведенные по делу о разгроме типографии, выявили следующих виновных: Анри Жоли, называвшего себя Соммером, Анри Мецгера, утверждающего, что он профессор консерватории, и неизвестного, отличавшегося высоким ростом. ... Позднее в анонимном письме, полученном из Парижа, получены сведения, что к происшедшему причастен Анри Бинт, именовавший себя Жоли, русский подданный Милевский и человек по имени Мельцер. Утверждается, что все трое находились на содержании у секретаря посольства России в Париже и время от времени приезжали в Женеву для наблюдения за русскими политическими беженцами.
  
   Это был фактический провал Анри Бинта. И тем не менее, ему удалось выйти сухим из воды!
  
   Вопрос: Каким образом вам удалось снять с себя подозрения в тех преступлениях, которые вам пыталась вменить полиция Женевы?
  
   Ответ: У них просто не было никаких доказательств. Все, что они нашли у меня на квартире - связка ключей, которые можно было использовать, чтобы открывать почтовые ящики, и несколько копировальных листов. Я признал, что являюсь агентом российского министерства внутренних дел и выполняю приказы шефа, живущего сейчас в Париже. Как только эти слова попали в протокол, швейцарская полиция сразу изменила свое отношение ко мне. Я стал для них не неизвестным погромщиком, а коллегой, выполнявшим приказы ради спокойствия своей страны.
  
   Вопрос: Однако, согласно документам, вы являетесь гражданином Франции. Почему полиция Швейцарии поверила вашим словам о деятельности в интересах России?
  
   Ответ: Вероятнее всего, потому, что им было хорошо известно, каким образом русская полиция организует наблюдение за своими политическими эмигрантами. Для швейцарцев не было новостью, что в Петербурге часто нанимают людей в других странах, чтобы не создавать лишних проблем своим русским агентам. Они не могли свободно действовать в Швейцарии - а я мог.
  
   Подтверждением этим словам могут служить слова Шарля Обера, комиссара полиции Женевы, с которыми он обратился к рассматривавшему дело федеральному прокурору. Он писал ему: Особо обращаем ваше внимание на те хорошие отношения, которые мы поддерживаем с русской полицией и которые полезны для нас. Поэтому, продолжал глава женевской полиции, дело в отношении Анри Бинта стоит прекратить, определив ему в качестве наказания высылку при наименее неприятных для российского правительства условиях и по возможности без огласки.
  
   Так Женева и поступила. Анри Бинта без всякого шума выслали из Швейцарии в Аннемасс. Объявляя об этом решении, комиссар полиции Обер откровенно сказал ему: Вы можете вернуться в Женеву на следующий день. Пусть не сразу, но Бинт воспользовался этим приглашением, когда после начала Великой войны стал одним из фактических руководителей русской резидентуры в Европе.
  
   3. Мсье Базиль
   Что за награда такая - медаль За усердiе на ленте ордена Святого Станислава? И почему после второго разгрома типографии Народной воли, ставшего точкой в ее деятельности, Анри Бинт получил именно ее?
  
   Медаль За усердiе существовала с 1801 года в разных вариантах. Поначалу она имела только три ленты - орденов Андрея Первозванного, святого Александра Невского и святого Георгия (за военные заслуги). Постепенно список вариантов расширили, и в последней четверти XIX столетия она вручалась подданным российского императора, причем в первую очередь гражданским лицам, за совершение деяний, достойных отмечания, но не заслуживающих соответствующего ордена. Официально статут награды гласил, что ею отмечаются заслуги в общеполезной деятельности. Отдельно отмечу, что награждать ею за услуги, оказанные русской короне, можно было и иностранных подданных и граждан - как, скажем, того же Анри Бинта.
  
   Казалось бы: что такого есть в медали За усердiе, пусть и на орденской ленте? Однако, это заблуждение. Эквивалентом такой награды может служить, пожалуй, знак ордена святого Георгия - знаменитый солдатский Егорий. Не случайно среди награжденных усердной медалью так много пожарных, старослужащих солдат, унтер-офицеров и... служащих полиции.
  
   Да-да, именно так. В 1906 году император Николай II официально определяет медаль За усердiе как награду для нижних чинов за борьбу с революционным движением. К тому времени ситуация с этим движением становится очень напряженной. Но ведь и чуть раньше, в эпоху Народной воли, хватало угроз для российского трона. И стало быть, труды Анри Бинта именно на этом поприще были оценены не просто высоко, а очень высоко.
  
   Остается без прямого ответа лишь один вопрос. Неужели разгром народовольческой типографии - ну, пусть даже два разгрома! - достойны столь высокой оценки? Что такого случилось в Женеве, что канцелярия Министерства внутренних дел ходатайствует за какого-то эльзассца Бинта, которого практически никто в Петербурге и в глаза не видел?
  
   Ну, предположим, видели. И не только досужие персонажи, но и те, кто имел прямое отношение к деятельности по защите интересов русской короны. А кроме того, нужно понимать, что нападения на типографию Народной воли были важны не сами по себе. Они стали спусковым крючком в целой цепи событий, приведших в итоге к фактической ликвидации народовольцев. Не окончательно - поскольку развалившаяся партия стала питательной средой для разного рода эсеров, эсдеков и прочих революционеров. Но народовольческая история как таковая на разгроме типографии, считай, и закончилась.
  
   Посмотрим здраво: что представляла собой эта организация к лету 1886 года, когда парижская и женевская резидентуры Департамента полиции принялись за разработку операции Типография? Существенная часть народовольцев - прежде всего исполком и военная организация -, уже была арестована и даже предана суду. Первая в России политическая партия, как нередко называют Народную волю, лежала в руинах, на которых группа молодых активистов-террористов попыталась построить новую организацию - но потерпела крах.
  
   Казалось бы, ничто не мешало расслабиться и почивать на лаврах, время от времени вылавливая наиболее дерзких и активных народовольцев. Но нет, Департамент полиции вдруг задействует своих лучших заграничных агентов ради... Ради чего? Нападения на типографию! Не смешно ли?
  
   Нет, не смешно. К тому времени в Санкт-Петербурге окончательно поняли, насколько серьезную опасность представляют собой печатные издания и прокламации. Хотя число грамотных россиян на тот момент не превышало 18-20 процентов от всего населения империи, главная питательная среда нигилистов и анархистов - студенчество и разночинцы - были грамотными поголовно. И они страстно желали читать не то, что было высочайше утверждено, а совершенно наоборот: то, что попадало к ним в руки без одобрения Главного управления по делам печати. Входившего, кстати, в состав Министерства внутренних дел.
  
   Первая тайная типография Народной воли - Петербургская вольная типография - появилась в 1879 году. И сразу привлекла внимание Департамента полиции. Охота за печатниками-народовольцами развернулась активная. В январе 1880 года типографию, размещавшуюся в Саперном переулке, разгромили, причем весьма жестко.
  
   Как писал вышедший вскоре в другой, временной типографии Листок Народной воли !1, в 2 часа ночи пристав с двумя околоточными и двумя городовыми подошли к парадному и черному входам квартиры. Согласно обыкновенной и всем известной уловке, пристав послал дворника вперед с известием, якобы г. Лысенко принесена телеграмма. Но так как из окна, выходившего на лестницу, полиция была прекрасно видна, то из этой хитрости ничего не вышло. Наши товарищи сделали в полицию несколько выстрелов и согнали ее пониже. Пристав немедленно послал за подкреплением, а сам ограничился блокадой обеих дверей. Между тем, нашим товарищам предстояли две важные задачи: 1) уничтожить все важные бумаги и документы, захват которых мог бы иметь самые прискорбные последствия, 2) сделать провал типографии известным возможно шире, чтобы никто из имевших сношение с типографией не мог попасться. Обе задачи были выполнены с полным успехом.
  
   Этот успех повторялся раз за разом: на место очередной разгромленной типографии приходила другая, скрывавшаяся по неизвестному адресу. А когда печататься в России стало совсем небезопасно, народовольцы перебрались в Европу - и принялись создавать типографии там.
  
   Противодействовать этому движению теми же методами, что в Петербурге, было невозможно. Оттого и решено было задействовать заграничную агентуру Департамента полиции. И нанести удар не только по самой типографии - едва ли не более эффективным оказался репутационный ущерб, понесенный Народной волей в результате информационной кампании в европейской прессе.
  
   И вот тут как раз стоит обратить внимание то, какую роль на самом деле сыграл в типографской истории. Анри Бинт. Сам он категорически настаивает на том, что не имел никакого отношения к появлению в женевских и парижских газетах писем и опровержений за подписью членов Народной воли или вовсе без оной. Бинт кивает на своего, как он выражается, патрона - главу заграничной агентуры Петра Рачковского. И намекает: именно Рачковский поддерживал все нужные связи со швейцарскими и французскими журналистами и газетчиками, что и позволяло ему манипулировать общественным мнением.
  
   В этой картине, однако, есть одно слабое место: как именно Рачковский мог поддерживать контакты с газетчиками? В том, что он, как опытный профессиональный интриган, понимал, какую роль в операции по уничтожению типографии Народной воли могут сыграть газеты, нет никаких сомнений. Но представить себе, что русский дворянин и крупный чиновник примется лично обходить редакции в Женеве или Париже и налаживать связи с... писаками?.. Щелкопёрами? Согласитесь, представить себе такое весьма непросто.
  
   Есть и еще один момент, на который хочется обратить внимание. В материалах полицейского расследования нападений на типографию Народной воли в Женеве подчеркивается: даже женевские газеты обратили внимание на погром на рю Монбрийян далеко не сразу. Они заметили случившееся лишь после того, как им пожаловались... сами народовольцы. И сразу же после письма в редакцию от Народной воли появляется опровержение, которое прямо намекает на разборки внутри самой партии.
  
   ...К тому времени Петр Рачковский уже находится в Париже. А вот Анри Бинт - все еще в Женеве. И именно ему удобнее всего взять и просто опустить письмо в почтовый ящик редакции. А еще лучше - передать нужному человеку из Journal de Genve. Да еще и сообщить такие детали, которые журналисты вряд ли могли добыть самостоятельно. Скажем, о том, насколько в действительности велик ущерб, нанесенный погромщиками. Или о том, что валить все на тайных русских агентов не стоит, зато стоит присмотреться к противоречиям внутри сообщества политических эмигрантов из России.
  
   Прием сработал безотказно. Прямых указаний на то, кого из народовольцев обвиняют авторы заметки в Journal de Genve, не было. Но в поисках внутренних врагов и предателей Народная воля, уже пережившая не один разгром по вине предателей и провокаторов, принялась самостоятельно называть имена подозреваемых. Это вызвало эффект домино: названные принялись в ответ выдвигать собственные обвинения, и процесс пошел лавинообразно.
  
   Конечно, трудно предположить, чтобы Анри Бинт заранее просчитывал последствия публикации в Journal de Genve. Вероятнее всего, он действительно выполнял поручение своего патрона - но выполнял добросовестно. Чем и заслужил особую благодарность по итогу всей операции Типография.
  
   С другой стороны, не исключено, что Бинт как человек умный и сообразительный, мог воспользоваться приемом, наверняка известным ему по работе в полиции. Стараясь отвести от себя подозрения, большинство пойманных воришек тут же перевешивают свои делишки на приятелей по криминальному промыслу. А если они не делают это сами, то можно просто запустить соответствующий слух - и получить массу ценных сведений, которые возмущенные наветами криминальные элементы вывалят в ответ на ложные обвинения.
  
   В истории с информационным сопровождением разгрома типографии Народной воли, скорее всего, сработали оба фактора: и поручение Рачковского, и инициатива Анри Бинта. Что и было высоко оценено в Санкт-Петербурге. Настолько, что французскому гражданину решили вручить награду для русских подданных. Но оно того, видимо, стоило.
  
  
   ГЛАВА 3. ОХОТА НА БОСФОРЕ (БУРЦЕВ)
   1. Анри Бинт
   - I'm a gentleman! I can't do this! This is the territory of the United Kingdom!
   - Господи, да мы все это уже слышали, капитан! Тем более странно с вашей стороны игнорировать то, что полиция двух - двух! - стран просит вас выдать опасного террориста! Неужели вы не можете нам помочь? Почему, черт побери?! Что вам мешает?!.
   Сорвался. Держался до последнего - и все-таки сорвался. Как же он выводит меня из себя, этот британский индюк!.. Ведет себя так, как будто у него не торговая лоханка, а как минимум броненосец под флагом Ее Величества! И сам он - Нельсон и Дрейк в одном лице. Глаз бы еще этому адмиралу выбить... А кто посудину по пути в Константинополь на мель посадил, а?!
   - Я не могу! Я - джентльмен! И это территория Соединенного Королевства!..
   Все. С меня хватит. Пусть его теперь уговаривает господин ротмистр. В конце концов, это его операция и его затея. Но чувствую я, что ничего у него не выйдет...
  
   * * *
  
   Владимира Бурцева я ловил не в первый раз, и у меня, понятное дело, были к нему свои счеты. Этот тщедушный русский, удивительным образом сумевший настроить против себя половину своих товарищей-революционеров, оказался весьма неплохим конспиратором. А если я ошибаюсь, то это значит, что ему необыкновенно, просто необычайно везло.
  
   Впервые я сел ему на хвост примерно за полгода до встречи в Константинополе. В апреле нас с Владиславом Милевским - моим напарником и отличным сыщиком - отправили проводить Бурцева и его товарища Раппопорта из Парижа в Лемберг. По нашим сведениям, именно там эти двое должны были перейти русскую границу. А на той стороне их уже должны были ждать.
  
   Ничего неожиданного эта поездка нам не обещала - особенно с учетом участия в ней Бурцева. По меткой характеристике Влада, этот наш подопечный был не просто нерешительным и непрактичным - он представлял собой тот чрезвычайно неудобный для любого опытного конспиратора тип попутчика, который одним своим присутствием осложняет всем жизнь. О таком напарнике нужно постоянно заботиться, его нужно вести за собой, следить, чтобы он не влез по глупости или недомыслию в какую-нибудь неприятную историю. Наконец, чтобы он просто не потерялся!
  
   - Никуда они от нас не денутся! - убеждал меня Влад. - Ну посмотри сам! Куда этот Раппопорт может пропасть с таким грузом, как Бурцев? Ну что они, сквозь землю провалятся? Да ты один их проведешь! А я останусь тут, посмотрю: глядишь, кто-нибудь появится из их товарищей...
  
   Он так и сказал, тщательно выговаривая, - товарищей, не подменив его привычным для меня французским camarades.
  
   Ах да. Почему возник этот спор. Да потому, что нам нужно было решать, что делать: наши подопечные внезапно решили не останавливаться в Лемберге, а резко повернуть на юг. Почему? Я был уверен, что они где-то, как говорил Влад, срисовали наше наблюдение. И если так (а забегая вперед я вынужден признать, что так оно и было), то ни в каком Лемберге они больше не появятся, а попробуют перебраться через русскую границу где-нибудь на юге. Может быть, даже, и по Черному морю.
  
   Влад, однако, считал иначе.
  
   - Ты же опытный человек, Анри! Неужели ты не видишь, что они проверяются? Сейчас покатят на юг, потом, убедившись, что обманули нас, повернут обратно - и ищи их свищи в этом Лемберге! А вот если ты будешь вести их туда и обратно, а я подожду здесь, у них не будет никаких шансов оторваться!
   - А если я их упущу?
   - Ты? Упустишь?! - Влад от души рассмеялся. - Да ладно тебе! Бурцев висит на своем камараде как чемодан без ручки. Раппопорту надо беспокоиться о том, чтобы этот чемодан не потерять по пути, а не о том, кто за ними следит.
   - Не убедил...
   - Нет? Ладно, Анри. Давай говорить серьезно. Куда они на самом деле могут поехать? В Румынию? В Бессарабию? В Болгарию? Там же везде есть кому за ними присмотреть! Не знаю, как Бурцев, а этот Раппопорт точно должен понимать, что на Балканах есть наша агентура. И какой им смысл туда лезть? Нет, Анри, они точно хотят сбить нас со следа!
   - Влад, я не понимаю тебя. Ты говоришь, что они хотят сбить нас со следа, а потом убеждаешь меня, что не будет ничего страшного, если я их потеряю. Это что, какая-то особая ваша русская логика?
   - Да какая там русская логика! Смотри, все просто: они едут на юг, подозревая, что о переправе в Лемберге мы можем знать, - Милевский вдруг прищурился. - Кстати, Бурцев вообще сумасшедший насчет провокаторов и слежки, хотя прятаться он умеет... И может быть, именно поэтому... В общем, бросок на юг - это попытка заставить нас поехать за ними, чтобы увести от их людей возле границы. Поедем за ними оба - рискуем потерять и тех, и других. Поедешь ты один - я их тут встречу, если что. Ну?
  
   Влад - он упорный. Если принял решение - переспорить почти невозможно. К тому же, похоже - очень похоже - у него к русским анархистам-нигилистам очень личное отношение. Какое именно, чем вызвано - не знаю, не спрашивал. Но я точно чувствую, что там, где я просто работаю, он делает нечто большее. И старается ударить по врагу как можно больнее...
  
   - Анри! Анри? Ты согласен? Что ты молчишь?
   - Merde! Да согласен я, Влад, согласен! С тобой не согласишься - ты же со свету сживешь... Просто у меня нехорошее предчувствие.
   - Братец, да ты просто как барышня на выданье! Ах, маменька, я волнуюсь! Ах, маменька, он страшный! Ах, маменька, все будет плохо!..
   - Хватит! - рявкаю я. Влад все-таки сумел меня задеть.
   - Хватит так хватит. И спорить хватит, - внезапно меняет тон мой напарник. - Едешь?
   - Еду, черт тебя подери! Bon sang, Vlad!*
  
   Знал бы я тогда, на что согласился...
  
   * * *
  
   До Ясс поезд тащится, мягко сказать, неторопливо, и ехать в нем муторно. Вагоны не те, что у нас во Франции - проводить в них лишнее время совершенно не хочется. Поэтому прибытие на Ясский вокзал я встречаю как избавление. Наконец-то!
  
   - Домнуле, домнуле, адучети багажеле!**
  
   Носильщик со всех ног бросается ко мне, хотя видит, что никакого багажа у меня нет. Лучше бы на других обратил внимание!
  
   В это время Бурцев, которого почти тащит за собой Раппопорт, скрывается в дверях трехэтажного вокзала, явно намереваясь поскорее проскочить через толпу и оказаться на площади. Мне нужно за ними, а передо мной топчется этот несносный носильщик.
  
   - Нет! No! Nein! - ору на него, на бегу огибая испуганного парня и бросаюсь за парой русских. Они уже скрылись за дверьми, и я боюсь их упустить.
  
   ...И упускаю.
  
   * * *
  
   - Как это случилось? - без всякого выражения спрашивает Влад, когда я возвращаюсь в Лемберг с дурными вестями.
   - Просто. Я налетел на носильщика на перроне, а они успели пройти сквозь вокзал. Я увидел их только в тот момент, когда они садились в пролетку. Догнать не смог.
  
   - И все?
  
   Влад хмур и немногословен. Хорошо хоть, он не пытается свалить всю вину на меня. Это понятно: были бы мы вдвоем, ничего подобного не случилось бы. Но я не буду говорить ему об этом. Не буду, нет.
  
   - И все. Бегать за ними по всем Яссам я не стал.
   - Понятно. Что дальше?
  
   Это он у меня спрашивает! А я знаю?!
  
   - Наверное, - говорю я медленно, - надо возвращаться. Пусть ими занимаются люди на юге. А наши глаза и ноги нужны в Париже, Влад.
   - Да. Глаза и ноги... А где они у нас были, когда эти два squishy*** удрали от нас?!
  
   От нас, отмечаю я про себя. Все-таки - от нас. Влад умеет признавать проигрыш.
  
   - При нас, Влад - говорю я так спокойно, как только могу, -
   При нас. Просто на этот раз хлюпики оказались удачливее. Ничего. Мы постараемся, чтобы следующий раунд остался за нами!
  
   * * *
  
   - И где, интересно, носит этот Ашленд? - резко оборачивается к турецкому портовому чиновнику ротмистр Будзилович. Он не мой начальник, но нынешняя операция по поимке Бурцева - его прожект. А мне предписано оказать ему всю необходимую помощь.
  
   И я ее окажу. Упустить Бурцева второй раз - это будет уже слишком.
  
   - Так где Ашленд-то? А? - снова повторяет Будзилович. Повторяет раздраженно: он явно бывший военный и не привык, что ему не отвечают немедленно.
  
   - Эфенди, он задерживается, эфенди! Радио говорит, они столкнулись с какой-то греческой посудиной...
   - Что? С какой еще посудиной?
   - С греческой, эфенди! Эти греки мнят себя мореходами, а сами...
   - Да Бог с ними, с греками! Когда столкнулся, как? Где?..
   - Не знаю, эфенди! Капитан порта казал только, что они передали радио про столкновение и хотели поднять пары, чтобы не слишком опоздать...
  
   ...Мы ждем английский пароход уже вторую неделю. И каждое утро мне приходится выходить вместе с Будзиловичем в константинопольскую бухту, чтобы не пропустить Ашленд. Под парами постоянно дежурят русский и турецкий катера: по нашей легенде, на англичанине везут оружие, и турки всерьез намерены его найти. А мы намерены взять Бурцева.
  
   План прост. Ротмистр, который с июня командует всей балканской резидентурой русского Заграничного департамента, получил сведения, что Бурцев плывет в Англию и будет заходить в Константинополь. Тут он в прошлый раз оставил свои бумаги. Когда Бурцев отправиться их забирать, мы его и возьмем. План простой и надежный - а потому внушает мне беспокойство.
  
   - И когда они наконец придут? Эфенди? - передразнивает чиновника ротмистр.
   - Должны быть завтра, эфенди! Я вам еще нужен?
   - Нет, можешь идти. Передай капитану порта: пусть на катерах держат пары! Если завтра они придут, мы должны встретить их у входа в бухту.
   - Передам, эфенди, обязательно передам!
  
   Передаст. И добавит между делом, что русский, которого велено слушаться и которому велено помогать, очень нервничает.
  
   Мне иногда кажется, что туркам это очень нравится - когда русские нервничают. И потому они говорят нам далеко не все. Ну, впрочем, это их дело. Русских и турок. А мое - добыть Бурцева.
  
   * * *
  
   Ашленд входит в константинопольскую бухту 8 декабря. Странно, но турки успевают сообщить нам об этом заранее, и мы отправляемся его встречать. Мы - это катер русского пароходства и катер турецкого капитана порта. Эскорт, конечно, необычный, но придраться англичане ни к чему не смогут. А дальше - наша забота.
  
   Так. Отставить разговоры. Вот он!
  
   Странное дело: стоило мне заметить Бурцева на борту, как ладони у меня внезапно вспотели, а в горле пересохло. Это непрофессионально, Анри, твержу я себе. Это непозволительно! Но поделать с собой ничего не могу. Профессиональный клинч рождает в мозгу нескончаемый стук молоточка: тук-тук - он ускользнул от тебя в Яссах, тук-тук - он ускользнул от тебя - тук-тук, он ускользнул...
  
   Ладно я. Я могу разобраться сам с собой. Но он почему-то очень нужен моему начальству. Нужен настолько, что британской посудине, на которой прибыл этот анархист, устраивают почетную встречу. Черт бы подрал его и его калошу!
  
   - Анри! Вы его видите?
   - Вижу, ваше высокоблагородие! Вон он - у лееров на правом борту!
   - Вы и морские термины знаете?
   - Приходится, ваше высокоблагородие! Мало ли где придется работать...
   - Интересный вы человек, месье Бинт, интересный... Мне бы таких мастеров!..
  
   Вот оно, думаю я. Начал болтать господин ротмистр. Тоже волнуется. Хотя гонористый: старается не показать, что его потряхивает. А перчатки сжимает - вон, аж костяшки побелели. Еще бы: совсем недавно назначен командовать резидентурой. Может быть, это вообще для него первая крупная операция...
  
   - Как думаете, возьмем?
  
   Чёрт бы тебя побрал, ротмистр! Кто ж такие вопросы во время операции задает! Молчал бы лучше, чем о таком болтать...
  
   - Сделаем все необходимое, ваше высокоблагородие!
  
   Тянусь, демонстрируя старание и уважение. Хотя больше всего мне хочется сейчас подойти к нему поближе, ткнуть как следует кулаком в поясницу и зло шепнуть: Заткнись!.
  
   Ага. Вот и капитан с борта спускается на турецкий катер. Ему надо к капитану порта с визитом: отчитаться о прибытии, доложить обстоятельства рейса. Чуть подождем - и пора будет двигать к пирсу. Бурцев на месте, деваться ему некуда. Остается только дождаться, когда он сойдет с парохода за своими бумагами. А там уже его будут ждать - и турецкие полицейские, и мы. Содействие нам обещали где-то наверху - судя по обмолвкам моего временного патрона.
  
   * * *
  
   На берег он не едет. Не едет, черт его дери! То ли почуял, что мы его ждем, то ли просто испугался - не знаю. Но вместо того, чтобы сойти с парохода, Бурцев отправил на берег записку, чтобы ему принесли его бумаги прямо на борт.
  
   - Я еду к капитану порта. Буду уговаривать этого англичанина отдать нам Бурцева, - хмуро говорит ротмистр. - А вы, Бинт, берите с собой турок и двигайте к Ашланду. Тряханите их там посильнее! Может, без капитана они не станут вам сопротивляться... Ну, с Богом!
  
   Он уходит в сторону портовой конторы, а я разворачиваюсь к стоящему рядом турецкому чиновнику:
  
   - Нам нужно попасть на пароход и потребовать отдать русского анархиста!
   - У него оружие? - переспрашивает тот.
   - Нет, оно не у него, но он знает, где. Он нужен русским!
   - Хорошо, эфенди, мы сейчас поплывем. На катере?
   - Катер у моего эфенди. На лодке. У вас есть лодка?
   - Идемте, эфенди, у нас есть вельботы!
  
   Через десять минут мы отваливаем от пирса. А еще через пять сидящие на веслах турки ловят спущенную с борта Ашланда лестницу. Я хочу подняться, но турок кладет мне руку на плечо:
  
   - Эфенди, сначала я!
  
   Смотрю на него с недоумением: какого черта! Им же сказали: главные здесь - мы, а они нам только помогают. Что он городит?!
  
   - Вы важный человек, но англичанам будет всё равно, если у вас нет бумаг от капитана порта, - тараторит турок, почуяв мою злость. - У меня они есть. Я знаю, чего требовать. Когда они согласятся, я позову вас, эфенди.
  
   Мне ничего не остается, кроме как выдохнуть, снова сесть на банку и ждать.
  
   Ждать приходится недолго. Довольно скоро турок, смешно отставляя зад, спускается по веревочному трапу с борта, и я понимаю, что дело не выгорело. На красном от натуги и возмущения лице гонца даже усы встопорщены. Вслед ему несется грубый хохот, а кто-то успевает бросить: Oi, Turkish bobbies, fuck off!
  
   - Эфенди, помощник капитана отказал нам! Он говорит, что ничего не может решить, пока не вернется капитан!..
  
   Ну, это и без перевода понятно.
  
   - Русского видели? - Я стараюсь держать себя в руках. Видит Бог, как стараюсь!
   - Нет, эфенди, не видел! Меня отвели к помощнику капитана, он выслушал и сказал, что без капитана ничего решить не может!
   - Ясно. Отваливаем!
   - Но, эфенди, что же...
   - Ничего! Ни-че-го! Нет капитана - нет русского. Понятно?!
   - Да, эфенди! Но вам же нужно его...
   - Нужно. И мы это сделаем. А сейчас давайте отойдем в сторону и подождем, пока появится капитан. Может, его уже уговорили.
  
   * * *
  
   - I'm a gentleman! I can't do this! This is the territory of United Kingdom!
   - Господи, да мы все это уже слышали, господин капитан! Тем более странно с вашей стороны игнорировать то, что полиция двух - двух! - стран просит вас выдать опасного террориста! Неужели вы не можете нам помочь? Почему, черт побери?! Что вам мешает?!
  
   Что сказать... Капитана не уговорили. Даже пять тысяч фунтов - пять! тысяч! фунтов! - которые ему пообещал ротмистр Будзилович, ничего не изменили. Британец просто уперся: Я джентльмен! Не могу! Здесь территория Соединенного Королевства!..
  
   Что? - думал я. - Королевство? Какое Королевство? Турция здесь, если я невнятно высказался. Турция! Турецкая территория. И у нас, кстати, все было хорошо, пока этот мелководный ублюдок не встал в позу! Что, трудно было ему ссадить с борта какого-то русского - которому он, к тому же, ничего не должен? Чего ж он так упирается?..
  
   ***
  
   - Бинт, вы мне нужны! - негромко окликает меня мой временный патрон, указывая глазами направо - туда, где нас не будут видеть турки, столпившиеся вокруг капитана у двери надстройки.
   - Да, ваше высокоблагородие?
   - Вы останетесь на пароходе. Поняли?
   - Понял, господин ротмистр. Но не понял, как именно я это сделаю.
   - Капитану не до вас, его турки треплют, как собаки зайца. Правда, очень крупного и зубастого зайца, да... Пока он занят, попробуйте спрятаться на пароходе и найти Бурцева. Достаньте его! А потом просто хватайте за шкирку - и прыгайте с ним за борт!
   - Ваше высокоблагородие, я... я не очень хорошо плаваю...
   - Мы будем наготове! Пароход все равно никуда сейчас не тронется - пока на нем портовые чинуши. А я подгоню шлюпки поближе. Просто бросайтесь в воду - и мы вас достанем!
  
   Вот так просто? За борт? Но я ведь и правда не очень хорошо плаваю. А удержаться на воде вместе с человеком, который изо всех сил будет стараться от меня отделаться, у меня вообще никаких шансов нет.
  
   - Господин Бинт, это приказ! - мрачнеет и злится мой патрон.
   - Слушаюсь, господин ротмистр!
  
   Все, что я сейчас могу - это не назвать его высокоблагородием.
   - Выполняйте! - бросает он совсем уже злым голосом и направляется к толпе у надстройки.
  
   А я иду в другую сторону.
  
   * * *
  
   Бурцева я не нашел.
  
   Много позже, когда мы встретились с ним лицом к лицу во Франции, он рассказал мне, почему. Его просто-напросто спрятали в каюте, поставив у дверей матроса из экипажа. И ведь я видел эту каюту! Дело в том, что в последний момент перед тем, как я отправился на поиски, один из турок посоветовал мне выдать себя за инспектора, проверяющего ночные фонари на пароходе. И даже сунул в руку какую-то бумажку на турецком. Этого хватило, чтобы меня не останавливали.
  
   Но на то, чтобы нам отдали Бурцева, - нет. Не хватило. 0x08 graphic
  
   Капитана не остановило ничто. Ни угрозы задержать пароход за неподчинение требованиям капитана порта, ни уверения, что мы действуем в интересах властей России и Турции, ни доверительные сведения о том, что у него на борту находится опасный анархист. Нет - и все тут! Я джентльмен! Я не могу! Вы не имеете права! Здесь - Великобритания!
  
   К вечеру Ашланд снялся с якоря и вошел в Босфор, направляясь в сторону Мраморного моря. Мы до последнего сопровождали его. Я, откровенно говоря, надеялся, что у Бурцева хватит то ли глупости, то ли смелости выйти на палубу. Я даже представлял себе, как он издевательски сделает нам ручкой.
  
   Ничего подобного. Он так и просидел под охраной в каюте до самого выхода в Средиземное море, где его никто уже не мог достать. И спустя несколько дней сошел на берег в Лондоне. Туда меня за ним уже никто не отправлял.
  
   -----------------------------------------------------------------------
   * Bon sang, Vlad! (франц.) - Черт тебя побери, Влад!
   ** Домнуле, домнуле, адучети багажеле! (румынск.) - Господин, господин, давайте багаж!
   *** Squishy (франц.) - хлюпик
  
   2. Константин Окунев
   Судьбе было угодно, чтобы много лет спустя после описанных Анри Бинтом константинопольских событий двое - гонимый и гонитель - встретились лицом к лицу. Причем встретились не как победитель с побежденным, а как персоны, равно не пришедшиеся ко двору новой власти. И смогли сравнить свои впечатления от давнего противостояния. Детали которого, что особо примечательно, в их изложении выглядят заметно по-разному.
  
   Владимир Львович Бурцев среди товарищей по революционному движению прославился как самый неутомимый и настойчивый разоблачитель провокаторов, немалое число которых Охранное отделение на протяжении десятилетий своего существования направляло для работы среди революционеров. Но прозвище Шерлок Холмс революции Бурцев заслужил гораздо позже, уже имея к тому моменту за плечами довольно серьезный опыт революционной и нелегальной деятельности, которую начал довольно рано.
  
   Вскоре после побега из сибирской ссылки, куда его отправили в 1886 году, Бурцев добрался до Женевы, где заподозрил в работе на полицию небезызвестного Геккельмана - действительного тайного советника Аркадия Михайловича Гартинга. Отметим, правда, что доказать свои обвинения Бурцеву удалось лишь в 1909 году, после провала одного из самых удачливых агентов Охранного отделения.
  
   Но вот что интересно: в полной мере удивительные свои сыскные способности Владимир Бурцев проявил намного позже, чем Охранное отделение начало за ним тщательную охоту. И до сих пор остается неясным, чем же именно Володя, как называли его в розыскных делах, привлек такое внимание Департамента полиции.
  
   Сам Бурцев, уже находясь в эмиграции - после октябрьского переворота он так и не сумел найти общего языка с большевистским правительством, - написал целую книгу о своей революционной деятельности. Называется она Борьба за свободную Россию (Мои воспоминания) и вышла в 1923 году в Берлине. И в ней он уверенно заявляет: Я - человек кабинета, литератор и журналист. Моя жизнь была связана главным образом с борьбой за создание газет и журналов. Ее сущность заключалась в журнальной деятельности. Это было так даже и тогда, когда я был занять борьбой с провокаторами.
  
   Помилуйте, но каким образом человек кабинета мог составить столь серьезную опасность для властей Российской империи? Неужели за Владимиром Бурцевым так долго - и безуспешно! - гонялись лучшие чины и агенты Охранного отделения и Отдельного корпуса жандармов только потому, что его прокламации, газеты и журналы были до такой степени угрожающими?
  
   Ответ, насколько мне помогли понять изученные бумаги и свидетельства, - нет. Дело тут вовсе не в журналистической деятельности Бурцева. Доказательством тому служит и то обстоятельство, что после эмиграции в Лондон, помешать которой не сумел даже столь опытный агент, как Анри Бинт, господин Бурцев перестал быть фигурой, привлекавшей повышенное внимание органов охраны государства. Его по-прежнему не желали видеть в стране, его фамилия по-прежнему раздражала цензоров, но из числа опасных для власти персон Владимира Бурцева исключили.
  
   Как же получилось, что в 1890 году в Константинополе Анри Бинт и его временный начальник ротмистр Александр Будзилович готовы были на все, чтобы задержать Бурцева, а в 1906 году бывшего народовольца амнистировали и мало того - позволили жить в Санкт-Петербурге?
  
   Смею предположить, что всему причиной непосредственный начальник Анри Бинта - Рачковский. Петр Иванович весьма изобретательно относился к своим служебным обязанностям, стремясь сделать все, чтобы избавить Российскую империю от наиболее опасных анархистов и террористов. Причем степень опасности оных Рачковский определял скорее по своему усмотрению, нежели по их реальным делам. Замечу, кстати, что с подобным отношением к собственной персоне встречался и агент Бинт, бывший у главы парижской Заграничной резидентуры Департамента полиции Петра Рачковского на особом счету.
  
   Вопрос: Как Вы можете объяснить то обстоятельство, что Вам было поручено наблюдение за господином Бурцевым, который, согласно оценкам Ваших коллег, не мог представлять существенной опасности?
   Ответ: Эти поручения я получал непосредственно от своего патрона, руководителя заграничной резидентуры в Париже господина Рачковского. Мне представляется, что он не всегда оценивал степень опасности того или иного объекта нашего наблюдения по его настоящим поступкам. В то же время, господин Бурцев имел отношение к делу парижских взрывателей.
   Вопрос: Вы имеете в виду дело русских эмигрантов, осужденных французским судом в 1890 году за подготовку покушения на государя императора Александра III?
   Ответ: Да, именно его.
   Вопрос: Какое отношение Владимир Бурцев имел к этому процессу?
   Ответ: Как мне известно, в бумагах, которые мой патрон господин Рачковский представил своему начальству, именно господину Бурцеву отведена была роль главного организатора кружка бомбистов.
   Вопрос: Эти сведения были когда-либо доказаны - в то время или позднее?
   Ответ: Мне об этом ничего не известно. Однако поручения по сопровождению и розыску господина Бурцева я получал с пояснениями, что мне доверяется работа по отысканию важного террориста.
  
   Что вынудило Петра Рачковского самовольно (или по причине ошибочного мнения, основанного на показаниях других участников дела) выделить Владимира Бурцева из числа участников парижского кружка? У меня нет точных сведений на этот счет. Могу лишь предположить, что господину Рачковскому представлялось удачным ходом просто взять и назначить господина Бурцева на эту роль, чтобы затем суметь спланировать и провести его задержание.
  
   Судьбе, однако, было угодно, чтобы этого не случилось. И виной тому, как можно судить по прошествии немалого времени, были не ошибки преследователей и не искусство конспирации преследуемого. Это была, скорее, цепь странных и противоречивых событий, кои и привели к провалу операции, разработанной сначала Петром Рачковским, а затем и руководителем Балканской резидентуры Департамента полиции ротмистром Буздиловичем.
  
   На личности последнего мне бы хотелось, кстати, остановиться подробнее, поскольку служит она весьма ярким примером того, какие люди привлекались в то время к соблюдению безопасности Российской империи, и как исполняли они свое предназначение.
  
   Александр Иосифович Будзилович был из тех русских офицеров, которые сменили армейский мундир на жандармский, невзирая на то, что подобные перемены современное им общество не приветствовало. Достаточно сказать, что перешедшим в жандармерию бывшим сослуживцам господа офицеры при встрече зачастую не подавали руки.
  
   Впрочем, будем откровенны: существенными достижениями на военном поприще Александр Буздилович похвастаться не мог. В его послужном списке можно найти лишь ничем не примечательные полки и малозначимые должности. И вот, после десяти лет службы в армии поручик Буздилович - в те поры старший адъютант управления Владимирского губернского воинского начальника - был переведен в штат московской полиции и назначен помощником квартального надзирателя. И тут все постепенно стало меняться: в 1880 году Будзиловича переводят в Отдельный корпус жандармов, где начинается его постепенный подъем по карьерной лестнице. Восходя по ней, он, после трех лет в должности помощника начальника жандармского управления города Одессы, возглавляет Балканскую резидентуру.
  
   Именно в это время случай работать с ним и выпадает тайному агенту Анри Бинту, уже во второй раз идущему по следу Владимира Бурцева. Особо отметим, что начальник Балканской резидентуры Александр Будзилович придавал господину Бурцеву столь же существенное значение, как и начальник Парижской резидентуры Петр Рачковский. И это, конечно, не могло ускользнуть от внимания опытного агента.
  
   Вопрос: Что Вам известно о том, почему ротмистр Будзилович выделял господина Бурцева среди иных политических персон, порученных его надзору как начальнику Балканской резидентуры?
   Ответ: Никаких точных сведений об этом я не имею. Мне представляется, что особое внимание ротмистра Будзиловича к персоне господина Бурцева было вызвано таким же вниманием, проявленным моим патроном по Парижской резидентуре. Я имею основания полагать, что в качестве вновь назначенного на должность начальника резидентуры ротмистр Будзилович старался следовать примеру своих сослуживцев из иных резидентур. Кроме того, мне представляется, что он был заинтересован в достижении особых успехов на новой должности.
   Вопрос: Арест Владимира Бурцева мог стать таким особым успехом?
   Ответ: Весьма вероятно, да. Полагаю, в то время в департаменте полиции придавали личности господина Бурцева особое значение.
   Вопрос: А Вы сами полагали Владимира Бурцева представляющим особую или существенную опасность?
   Ответ: Не в столь высокой степени, как мои патроны.
   Вопрос: Почему?
   Ответ: У меня сложилось мнение, что господин Бурцев был склонен к внезапным и необъяснимым поступкам и мало способен к соблюдению конспиративных правил. Такие люди не бывают действительно опасны в роли предводителей.
  
   В своих записках Анри Бинт приводит мнение сослуживца по парижской резидентуре Владислава Милевского - Влада, как он его называет, - о Владимире Бурцеве. Милевский оценивает его как человека, не владеющего правилами конспирации, ненадежного и не склонного к решительным действиям. Действительно, трудно предположить, чтобы такая персона могла стать не просто революционером (тому как раз примеров множество), но опасным карбонарием. И уж тем более - возглавить террористический кружок.
  
   Меня же сомневаться в подобных качествах Бурцева вынуждает и явная его склонность к преувеличению значимости собственной персоны. Доказательством тому может служить отрывок из его собственных воспоминаний, которые я уже цитировал ранее. Вот что пишет он в десятой главе, посвященной событиям на рейде константинопольского порта.
  
   Наш пароход в Константинополе должен был стоять целый день. Капитан, матросы, все воспользовались случаем и поехали осматривать Константинополь и звали туда меня.
  
   Я не имел никаких данных предполагать, что русская полиция знает, где я, и хочет меня арестовать, но я все-таки допускал возможность, что мой проезд через Константинополь может быть ей известен. Как ни хотелось мне еще раз посмотреть такой любопытный город, как Константинополь, но я не решился сойти на берег. Я знал, что там турецкая полиция могла без всякого затруднения выдать меня в Россию.
  
   (...)
  
   Затем я увидел, что наш пароход окружен десятью-двенадцатью лодками и в них сидели турки в военной форме, а вместе с ними было несколько штатских, по-видимому, русских. Затем, мимо нашего парохода медленно прошел другой небольшой пароход, на нем была группа штатских и военных - человек десять - и все они в бинокль смотрели на меня. Я понял, что дело что-то неладно. В то же время с одной из лодок, окружавших наш пароход, к нам подъехал какой-то военный турок. Никого на палубе не было и я спустил ему лестницу. Турок ушел в каюту помощника капитана, а я пошел в свою каюту. Через несколько минут ко мне пришел взволнованный, бледный помощник капитана - англичанин. Он сообщил мне, что турецкая полиция требует моей выдачи.
  
   Рассказ Владимира Бурцева о десяти-двенадцати лодках, равно как и все остальные детали описанных им событий, более напоминают авантюрный роман. В противоречие с ними входят записки Анри Бинта, а также детали, которые он изложил в личной беседе со мной.
  
   Вопрос: Насколько велики были силы, подготовленные для ареста Владимира Бурцева?
   Ответ: Небольшими. Как мне известно, ротмистр Будзилович предупредил турецкую полицию, что на борту парохода Ашланд может находиться партия оружия, спрятанная там русскими террористами. При всем том турецкая полиция предоставила нам возможность сначала арестовать господина Бурцева, и лишь после этого намеревалась обыскивать судно.
   Вопрос: Вам известно, что рассказывает о событиях того дня сам Владимир Бурцев?
   Ответ: Несомненно! Равно мне известно и то, что в беседах со мной он приводил другие подробности, чем позднее описывал в книге своих мемуаров.
   Вопрос: Как Вы относитесь к такому очевидному обману?
   Ответ: Меня он не волнует. Каждый волен вспоминать свое прошлое таким, каким хочет его видеть.
  
   Что ж, записки самого Анри Бинта тоже не всегда совпадают с его же ответами на мои вопросы. Возможно, судьба Владимира Бурцева как революционного деятеля сложилась бы иначе, доведись ему 8 ноября 1890 года в Константинополе быть арестованным ротмистром Будзиловичем и Анри Бинтом. Или еще раньше, когда Бинт бросился в погоню за ним из Лемберга в Яссы. Кто знает, может быть, тогда из господина Бурцева действительно удалось бы слепить крупную фигуру русского революционного дела! Во всяком случае, сам он явно видел себя именно таковой. И такую же пытались создать из него Петр Рачковский и Александр Будзилович. Но ни один из них троих так и не достиг успеха.
  
   3. Мсье Базиль
  
   Попытка ареста Владимира Бурцева в Константинополе в том виде, в каком ее обычно описывают, по масштабам и антуражу напоминает скорее сцену из боевика, чем реальную полицейскую операцию. Даже со скидкой на то, что в своих воспоминаниях Бурцев явно приукрасил обстоятельства, рассказывая о десятках лодок с турецкими военными и десятках наблюдателей с биноклями на русском пароходе.
  
   Исследования архивных документов дают несколько иную картину. Да, следили. Да, сделали все, чтобы арестовать. Да, пытались подкупить английского капитана, оказавшего слишком неуступчивым. Но все же - никаких эскапад в духе индийских фильмов!
  
   Главное, впрочем, даже не в этом. А в том, что при всей своей авантюрности и странности, константинопольская история оставляет без ответа один вопрос: зачем она вообще была нужна? Чего ради потребовалось задействовать такие силы? Заручаться по дипломатическим каналам поддержкой самого султана (!), давшего согласие на арест русского народовольца и приказавшего своим подданным оказывать содействие в задержании? Ей-Богу, не столь велика была фигура Владимира Бурцева, чтобы требовать столь экстренных мер.
  
   Разгадка, похоже, кроется не в бурцевской личности. Она в том, каких результатов хотели добиться этим арестом сначала глава Парижской зарубежной резидентуры Охранного отделения Петр Рачковский, а потом и его коллега, начальник Балканской резидентуры ротмистр Александр Будзилович.
  
   Что же нужно было этим двум отнюдь не последним в полицейской иерархии персонажам? Для чего так последовательно лепили они из Бурцева серьезного противника, ради которого не грех потревожить и самого османского султана, никогда не горевшего желанием помогать России?
  
   Ответ может быть довольно простым и очевидным. От того, каков был масштаб фигур, которые удавалось нейтрализовать служащим Охранного отделения, зависели, во-первых, их чины, а во-вторых - прибавки к жалованью. Но и это еще не все. Главное - на основании демонстрации результатов активной работы определялось дальнейшее финансирование деятельности резидентур! В том числе по таким статьям, обязательный отчет за которые... не предполагался.
  
   В том, что подобные громкие мероприятия приносят не только моральное, но и материальное удовлетворение, тот же Петр Рачковский убедился на примере разгрома женевской типографии. Достаточно вспомнить, что лично ему эта акция принесла награду в 5000 франков - больше, чем любому другому участнику операции. Не говоря уже об ордене Святой Анны и чине губернского секретаря.
  
   Была и еще одна причина, безусловно толкавшая Рачковского на организацию подобных показательных мероприятий. Он не мог не догадываться, что его достаточно вольное обращение с финансами резидентуры и явно преувеличенные оценки роли противников, за которыми ему доводилось гоняться, вызывают вопросы у начальства. Ему требовался несомненный, колоссальный успех, затмевающий все наветы и подозрения недругов.
  
   И такой успех случился. Весной 1890 года на всю Европу прогремело так называемое Парижское дело - арест и суд над группой русских эмигрантов, занимавшихся изготовлением бомб на дому. Как следовало из материалов следствия, применить эти бомбы планировалось в России против государя императора Александра III. Французская полиция не особо скрывала, что получила все необходимые для ареста и процесса сведения в первую очередь от органов русского политического сыска. И Петру Рачковскому за этот успех назначили серьезную финансовую награду - 6000 франков!
  
   Именно в ходе Парижского дела и всплыла фамилия Бурцева. Стараниями парижской резидентуры и лично Рачковского (бурцевское самомнение приписывало шефу жандармов роль личного врага и злого гения), именно Володя был назначен на роль руководителя кружка террористов. Оговоримся: в каком-то смысле это было правдой. Но не всей. Будучи человеком сугубо книжного, теоретического склада ума, Владимир Бурцев на словах действительно обосновывал необходимость личного террора. Но он никогда не брался сам за рукоять револьвера или обертку самодельной бомбы.
  
   Откуда же вдруг взялся Бурцев-бомбист?
  
   А вот откуда: в рядах парижского кружка, попавшего в руки французской полиции, был некто Абрам Ландезен. Субъект этот сумел ускользнуть от ареста, по причине чего и получил заочный приговор к пяти годам тюрьмы, тогда как остальных террористов приговорили всего к трем. Много позже именно Бурцев сумеет доказать, что под именем Ландезена скрывался Аркадий Гартинг - он же Авраам Геккельман, сотрудник Департамента полиции. Именно от него Рачковский и его начальство получали львиную долю информации, позволившей арестовать бомбистов. И именно он имел возможность представлять участников кружка в том свете, который был нужен ему - или его руководителям. А в Париже это был Рачковский.
  
   К большому огорчению шефа Парижской резидентуры, задержать назначенного на роль руководителя кружка Владимира Бурцева вместе с остальными террористами не удалось - незадолго до ареста товарищей тот отправился в Россию, разминувшись с полицией буквально на несколько недель. Но доклады-то уже ушли в Петербург, и исчезновение Бурцева очень тревожило начальство Охранного отделения. Тревожило настолько, что поимка этого человека стала для Петра Рачковского делом чести.
  
   Успеха, впрочем, дело это так и не имело. Владимир Бурцев раз за разом ускользал от преследователей. И зачастую не благодаря личным конспиративным навыкам, но исключительно стараниями товарищей по борьбе - или из-за ошибок филеров. Так случилось в Яссах: этот прокол Анри Бинт долго не мог себе простить. Так было в Болгарии, а позднее и в Румынии, где из-за предательства сотрудников Департамента полиции местные социалисты заранее узнавали о планировавшихся арестах Бурцева и всякий раз успевали его предупредить.
  
   Кульминацией этого противостояния стала операция в Константинополе. Спланированная в самых мелких деталях, основанная на подробнейших сведениях о пути Бурцева и его намерениях, она просто обязана была увенчаться успехом. И все-таки сорвалась. Виной тому стали, как позднее настаивал Александр Будзилович, два человека: капитан торгового парохода Ашленд, чьего имени история для нас не сохранила, и... министр турецкой полиции Назим-бей.
  
   Согласно отчетам ротмистра Будзиловича, никто иной как сам министр помешал воплощению последнего плана по захвату Бурцева. Анри Бинт утверждает, что именно ему было поручено схватить народовольца и прыгнуть с ним в воду, где их подобрали бы полицейские. Но Будзилович настаивает, что отводил эту роль здоровенному греку из местных, а Назим-бей лично запретил операцию, поскольку не был уверен, что грек сможет выплыть.
  
   Кому из них верить? Агенту или его шефу? Возможно, обоим. Как все чиновники, Будзилович отлично умел перевалить свою вину на другого, чтобы выйти из-под удара самому и вывести своих людей. Прокол Бинта, не сумевшего найти Бурцева, которого, как мы помним, капитан судна запер в каюте под присмотром своего моряка, нужно было как-то замаскировать. А требовать ответа от министра полиции Османской Порты в Петербурге вряд ли бы решились.
  
   Подчеркну напоследок, что громкий провал в Константинополе хоть и был отмечен руководством Департамента полиции, но ни к каким неприятным последствиям для организаторов операции не привел. Разве что ожидаемых наград они не получили. Будзилович благополучно оставался на посту начальника балканской резидентуры вплоть до своей загадочной смерти в 1901 году и сумел дослужиться до полковничьих погон. Петр Рачковский - нам предстоит еще не раз встретить его имя в бумагах Анри Бинта и Константина Окунева - служил в Департаменте полиции аж до 1906 года (с двухгодичным перерывом), и вышел в отставку вполне благополучно, без скандалов и служебных неприятностей.
  
   ГЛАВА 4. Ленин и Гапон
   1. Анри Бинт
   - Месье, - голос полушепотом возле уха, - вы просили позвать вас, когда этот русский появится...
   - Ну?..
   - Он появился!
   Официант, несколько дней назад получивший из моих рук небольшой хрустящий подарок, выполнил обещание: едва интересовавший меня человек вошел в ресторан, он отправил за мной мальчишку-посыльного. А тот умел бегать быстро.
   - Отлично! За каким столиком?
   - Вон там, в углу, у окна. С каким-то господином - я раньше тут его никогда не видел...
   - Неважно. Второй господин меня не интересует. Мне нужен русский!
   Осторожно выглядываю из-за портьеры, прикрывающей проход в кухню. Точно, он! Сидит, наклонив голову к плечу, и внимательно слушает собеседника. Взгляд чуть прищуренный, на губах - легкая улыбка. Кажется, он совершенно расслаблен. А собеседник разливается, теряет осторожность, начинает говорить все громче - я уже различаю отдельные русские слова: Винтовки... Япония... Помощь...
   И вдруг...
   - Нет! Nein! Non! No!
   Да что это с моим подопечным? Вскочил, машет рукой, в которой зажата скомканная салфетка, чуть ли не слюной брызжет!.. Тот, кто беседовал с ним, просто-таки вжимается в спинку стула - он явно растерян, если не сказать напуган. Пытается что-то возражать, но не тут-то было...
   - Ваше предложение неприемлемо! Мы не будем сотрудничать на таких условиях! И следующей встречи тоже не будет!
    
   * * *
    
   Установить наблюдение за живущим в Женеве русским мне неожиданно поручили в июне 1903 года. А незадолго до того у меня сменился непосредственный начальник. Господина Рачковского, с которым я легко сошелся, отправили то ли в отставку, то ли в почетную ссылку. Поговаривали, что у него в карманах осела немалая часть денег, предназначенных нам. Не знаю, не знаю! Я на его выплаты пожаловаться не мог.
  
   Но наверху решили иначе, и моим начальником стал господин Ратаев. Как я мог понять, он пребывал не в лучших отношениях с бывшим шефом нашей службы. А значит, я мог ждать всего, чего угодно - от скрытой неприязни до прямого увольнения.
  
   Однако дождался совсем иного.
  
   Я едва успел вернуться в Париж из Женевы, где пас очередных русских анархистов, и сдать отчет, как меня вызвали к господину Ратаеву. Он просил называть его Леонид Александрович, поскольку, дескать, делает с нами одно дело. Что ж, пока он не устроил мне выволочку, можно и послушаться.
  
   - Леонид Александрович, вы меня вызывали.
   - Да, Анри, вызывал. У меня для вас есть новое поручение. Весьма ответственное. Впрочем, как я понимаю, вам других и не давали?
   - Вам виднее, Леонид Александрович.
   - А вам, Анри?
   - Я полагаю, любое поручение для хорошего агента - ответственное. Вряд ли русское правительство стало бы давать нам проходные задания.
   - Логично! И скромно. Хотя на скромного человека вы не похожи. Впрочем, неважно! Мне рекомендовали вас как умного и эффективного сотрудника - а это главное.
  
   К чему он клонит? Куда мне придется отправиться? И за кем? Или - зачем? Чёрт, не люблю я подобные предисловия. За ними, как правило, следуют поручения, от которых и отказаться нельзя, и выполнить непросто. Так, Анри, хватит. Выбора у тебя все равно нет.
  
   - Слушаю вас, Леонид Александрович!
   - Вам поручается вернуться в Швейцарию и взять под постоянное наблюдение вот этого человека...
  
   Господин Ратаев протянул небольшую фотокарточку. На ней - довольно молодой субъект, не вызвавший у меня никаких особенных чувств. Ну, бородка клинышком, ну, не самые густые усы. Разве что лоб примечательный: высокий, с большими залысинами. Скорее даже переходящий в лысину. Короче, на анархиста мало похож, больше на какого-нибудь мыслителя или философа. И зачем он шефу?
  
   - Кто это?
   - Это, месье Бинт, очень важный для нас человек. Его зовут Владимир Ульянов. На сегодняшний день это, я бы сказал, один из самых опасных для нашей страны людей...
   - Этот?! - не удержался я.
   - Да, этот, - как-то криво улыбнулся мой шеф. - Хотя он и не выглядит опасным, поверьте, ничего хорошего ни я, ни мое начальство от него не ожидаем.
   - Анархист? Боевик? Бомбист?..
  
   Я лихорадочно думал, пытаясь понять, чем может быть опасен человек столь непримечательной внешности. Теперь он не выглядел кабинетным мыслителем. Невзрачная личина могла скрывать под собой очень большие неприятности. Я даже позволю себе тут немного отвлечься: мой опыт наблюдения за русскими анархистами научил меня тому, что чем необычнее выглядит революционер - тем менее он опасен. И что эта публика уже научилась привлекать к своим акциям как можно менее заметных исполнителей.
  
   И с этой точки зрения г-н... Ульянофф?.. нравился мне все меньше и меньше.
  
   - Нет, Анри, вовсе нет! Его опасность не в этом. Он, судя по всему, прекрасный организатор - и прирожденный лидер. Я боюсь, что если кому-то и удастся собрать вместе всех наших нигилистов и анархистов, то это будет именно господин Ульянов. Или я вовсе не понимаю в людях.
  
   Последняя фраза мне не понравилась. В людях, насколько я успел изучить его, мой новый шеф разбирался неплохо. И значит, нас действительно ждали серьезные неприятности.
  
   * * *
  
   Когда я вышел от Ратаева, голова моя гудела от полученных инструкций. Во-первых, оказалось, что этот Ульянов умудрился собрать собственную партию русских социал-демократов. И она даже провела целых два съезда! Один - пять лет назад, но там моего подопечного не было. Второй - совсем недавно. Я, правда, ничего об этих съездах не слышал, потому что оба случились далеко от Парижа: первый - где-то в России, на какой-то ее окраине, второй - на том берегу Па-де-Кале, в Лондоне. Британцы, как всегда, то ли прозевали это сборище, то ли сами были к нему причастны. Во всяком случае, они не стали мешать русским анархистам, и те преспокойно обсудили свои революционные дела прямо в британской столице, чуть ли не по соседству со Скотленд-Ярдом.
  
   Как я понял из слов начальства, порученный моим заботам Ульянов на обсуждениях в Лондоне зачем-то расколол партию. То ли захотел полной личной власти, то ли считал, что его противники не смогут совершить революцию и нужно обходиться без них. Я попытался пошутить, мол, их раскол нам на руку. Но господин Ратаев даже не улыбнулся.
  
   - Увы, Анри, это совсем не так. Он расколол партию, чтобы ему не мешали действовать так, как он считает правильным. А правильно, по его мнению, взяться за революцию всерьез и подготовить ее как можно скорее.
   - А известно, как он хочет ее делать?
   - Не очень. Но можно предположить. Они хотят воодушевить рабочих и заставить их выступить всех вместе.
   - А рабочим это нужно?
   - Вот в том-то и дело! Господин Ульянов убежден, что прежде, чем начинать революцию, нужно убедить рабочих, что без нее они никогда не будут хорошо жить.
   - Но ведь можно же потребовать от хозяев фабрики лучших условий...
   - Они не хотят требовать от хозяев. Они собираются сами стать хозяевами. Теперь понятно, почему я поручаю наблюдение за этим человеком именно вам, Анри?
  
   * * *
  
   Прежде чем отправиться в Женеву, где господин Ульянов, оказывается, поселился еще в конце апреля, я попытался узнать о нем как можно больше. Что-то удалось вытянуть еще во время вызова к шефу. Но гораздо больше дал разговор с Владом Милевским, как раз в это время вернувшимся в Париж из очередной служебной поездки.
  
   - Ульянов? Да, знаю о таком. Тебе его поручили? Мои соболезнования, дружище!
   - Почему, Влад?
   - Потому что он если не гений конспирации, то как минимум очень опытный в этом деле человек.
   - И что? Ты хочешь сказать, что я не смогу его вести?
   - Вести - сможешь. Взять с поличным - нет. Даже если ты схватишь его за руку, в которой будет револьвер или бомба. Все равно выкрутится.
   - И как же он это сделает, хотел бы я знать?
  
   Всё оказалось просто. Мой новый подопечный был... юристом. И не просто юристом, а одним из лучших. Прежде, чем стать революционером, этот каналья выучился на адвоката. Ненавижу этих vauriens*! Вот уж правда, без мыла из любого захвата вывернутся...
  
   - Кроме того, он давно уже бегает от нас, - ухмыльнулся Влад. -
   Правда, восемь лет назад его сумели прижать и даже отправили в ссылку...
   - В вашу Сибирь, да? - ухмыльнулся я.
   - В нее, Анри, в нее! - улыбнулся Влад. - Так я продолжу?
   - Конечно, дружище, прости!
   - Из ссылки он вернулся три года назад - и сразу занялся восстановлением партии. И, как видишь, преуспел.
   - А что он делает в Женеве?
   - Живет. И работает. Там у него сейчас спрятано самое главное их оружие...
   - Какое? - насторожился я.
   - Газета Искра.
   - И почему она - их главное оружие?
   - Потому что господин Ульянов убежден, что первым делом им надо провести агитацию среди рабочих. Ты знаешь что-нибудь, что годилось бы для этого лучше, чем газета?
   - Нет, Влад, не знаю. Ты прав. Я мог бы и сам догадаться, ведь зачем-то же мы разнесли с тобой в пух и прах ту типографию русских... И ведь тоже в Женеве!
   - Вот-вот. Они пользуются швейцарскими законами, чтобы их не выслали оттуда за антиправительственную деятельность. Ну, и чтобы не достало наше правительство. Теперь понимаешь, что за типчик тебе достался?
  
   Я уже понимал. И не испытывал от этого особой радости. Зато почувствовал, как во мне просыпается какой-то злой азарт. Гений конспирации, говорите? Адвокат, значит?! Ничего, господин адвокат Ульянов, мы еще посмотрим, кому из нас повезет больше. Может статься, что из захвата вы и вывернетесь. Но вот сбежать из-под моего наблюдения вам будет ой как непросто!
  
   * * *
  
   ...Вот уж не знаю, почему Ульянова считают отличным конспиратором. Не сказал бы, что он умеет скрываться от преследования. По мне, так он просто умеет выматывать преследователей. Я веду его третий месяц, и за это время намотался по Швейцарии и Германии так, как никогда прежде!
  
   Женева была для господина Ульянова базой. Здесь он жил со своей женой Надин - русские называли ее Надеждой - и постоянно с кем-то встречался. Мне - с моей-то памятью на имена и лица - и то приходилось нелегко. К нему приходили домой, его приглашали на встречи в кафе и рестораны, чуть ли не на улице останавливали! А ведь мне нужно было всех их запомнить, потом описать, потом выяснить имена и фамилии, потом понять, что может связывать этих людей с моим подопечным...
  
   Женева. Берн. Лозанна. Дюссельдорф. Франкфурт. Снова Женева. Опять Берн. Внезапно - Лондон, куда я не поехал: в этой поездке Ульянова вели другие филеры. Люцерн. Кельн. Женева. Женева... Женева!
  
   - Анри, как ты?
  
   Это Влад. Он приехал ко мне, сопровождая своего подопечного, которому нужно увидеться с Ульяновым.
  
   - Знаешь, старина, я, кажется, стер себе подошву на ботинках...
   - Топчешься?
   - Скорее, бегаю! Никогда так не метался по старушке Европе.
   - Да, беспокойный у тебя объект, - Влад прищуривается и смотрит на меня как-то странно. - А чего ему на месте не сидится? Срисовал тебя и хочет запутать?
   - Да нет, дружище, тут в другом дело. Знаешь, сколько бумаги он покупает каждую неделю?
   - А при чем тут бумага? - удивляется Влад.
   - При том, что он постоянно что-то пишет. Пишет, пишет, пишет... Не знаю, сколько они с женой и матерью платят за газ, но свет у них горит до середины ночи!
   - И какая связь между этим и тем, сколько тебе приходится ездить?
   - Прямая, Влад, прямая. Все, что он напишет, он не просто отправляет по почте. Он еще и ездит на встречи, на которых передает эти бумаги своим визави. Или выступает с ними на их подпольных собраниях...
  
   Это было правдой. Время от времени порученный мне Ульянов ехал куда-нибудь в Берн или Кельн, чтобы поучаствовать в партийной дискуссии, как они это называли. Проходили эти дискуссии либо на квартирах таких же политических эмигрантов, либо в кафе и недорогих ресторанах. Первый вариант всегда был хуже: мне оставалось только прятаться в каком-нибудь ближайшем кабачке, если не в подворотне, дожидаясь, пока объект выйдет на улицу. Второй, ясное дело, приятнее: я мог не только наблюдать с короткого расстояния, но и поужинать.
  
   Правда, со временем ходить вслед за Ульяновым в кафе и рестораны стало небезопасно. Судя по всему, он тоже обладал отменной памятью на лица - и умел сопоставлять. Пару раз я ловил его очень неприятные, колючие и цепкие взгляды, брошенные в мою сторону. И хотя я старался никогда не носить одну и ту же одежду два дня подряд (что, надо сказать, весьма заметно било меня по карману!) и всегда следовал за подопечным на достаточном расстоянии, он, видимо, сумел меня если и не запомнить, то все же обратить на меня внимание - и это осложняло мою задачу.
  
   Поэтому от прямого сопровождения я перешел к тактике опосредованного наблюдения. Убедившись, что Ульянов приехал в город по делу и не собирается убегать из-под моей опеки - кстати, сделать это, сразу скажу, ему не удалось ни разу! - я старался тут же разыскать других русских эмигрантов. Это не требовало большого труда: мне уже было ясно, в каких районах они могут позволить себе селиться, а в каких - нет. Остальное было делом техники: найти официантов или горничных, готовых присмотреть за квартирами, и попросить их - не бесплатно, разумеется! - как только они увидят Ульянова, прислать за мной посыльного. Или забежать самим.
  
   Так случилось и в этот раз. Разница была лишь в том, что Ульянову, как я понял из сведений, переданных мне от шефа, предстояла встреча с каким-то иностранцем - кажется, немцем. Что именно они собирались обсуждать, я не знал, но полагал, что ничего неожиданного меня не ждет.
  
   И ошибся.
  
   * * *
  
   - Месье Бинт, вы просили позвать вас, когда этот русский появится. Он появился!
  
   Официант, несколько дней назад получивший от меня небольшой хрустящий подарок, выполнил обещание. И сразу, едва интересовавший меня человек вошел в ресторан, отправил за мной мальчишку-посыльного. А тот умел бегать быстро.
  
   - Отлично! За каким столиком?
   - Вон там, в углу, у окна. С каким-то господином - я раньше тут его никогда не видел...
   - Неважно. Второй господин меня не интересует. Мне нужен русский!
  
   Выглядываю из-за портьеры, прикрывающей проход в кухню. Точно, он! Сидит, наклонив голову к плечу, и внимательно слушает собеседника. Взгляд чуть прищуренный, на губах - легкая улыбка. Кажется, он совершенно расслаблен. А собеседник разливается, теряет осторожность, начинает говорить все громче - я даже могу различить знакомые русские слова: Винтовки... Япония... Помощь...
  
   И вдруг...
  
   - Нет! Nein! Non! No!
  
   Да что это с моим подопечным? Вскочил, машет рукой, в которой зажата скомканная салфетка, чуть ли не слюной брызжет!.. Тот, кто беседовал с ним, просто-таки вжимается в спинку стула - он явно растерян, если не сказать напуган. Пытается что-то возражать, но не тут-то было...
  
   - Ваше предложение неприемлемо! Мы не будем сотрудничать на таких условиях! И следующей встречи тоже не будет!
  
   * * *
  
   Мой рассказ о встрече Ульянова с загадочным визави и его чрезвычайно эмоциональная реакция очень обрадовали мое начальство.
  
   - Анри, повторите, пожалуйста, последнюю фразу господина Ульянова как можно точнее!
   - Ваше предложение неприемлемо! Мы не будем сотрудничать на таких условиях! И следующей встречи тоже не будет!. Вот так он сказал.
   - И был при этом возмущен?
   - Шеф, возмущен - это не совсем точно. Он был в ярости! Я никогда его таким не видел. Даже когда он спорил со своими tovarichtchi.
   - А он часто с ними спорит?
   - Почти всегда. И почти всегда убеждает в своей правоте.
   - Вы уже настолько хорошо изучили русский язык, месье Бинт?
   - Нет, шеф. Но того, что я знаю, мне достаточно, чтобы понять: он - прирожденный оратор. И отлично умеет доказывать свою точку зрения. Гораздо лучше, чем все его собеседники, которых я видел.
   - И как бы вы теперь охарактеризовали своего подопечного, Анри?
   - Как самого опасного революционера, с которым мне приходилось иметь дело.
   - А я вас предупреждал, что все именно так и обстоит! Не хотите рассказать, что именно привело вас к такому выводу?
   - Ульянов - вождь. Какое бы решение он не принял, он сумеет найти того, кто его исполнит. Если не сумеет найти - убедит. Или создаст такую ситуацию, что человек сам придет к решению, которое нужно Ульянову. И да, вы были правы: какой бы раскол не пережила партия русских социал-демократов, та ее часть, которая пойдет за Ульяновым, так или иначе выполнит все им намеченное и спланированное.
   - Все?
   - Да, шеф. Я уверен, что все.
   - Ясно. Вернемся к нашим баранам... К нашим объектам, я хотел сказать. Как вы думаете, Анри, что именно могло возмутить господина Ульянова?
   - Я не слышал остального разговора, поэтому мне трудно строить предположения...
   - Почему не слышали?
   - Я не мог находиться рядом с Ульяновым. Он, судя по всему, уже успел запомнить меня в лицо.
  
   Патрон скривился так, словно я предложил ему стакан очень кислого вина. Мы в департаменте парижской полиции когда-то пили такое после работы, если до выдачи жалованья оставался день-другой.
  
   - Запомнить?!
   - Да, шеф. Ульянов - не только отличный оратор, но и отменный наблюдатель. У меня не было шансов остаться незамеченным.
  
   Одно из главных достоинств господина Ратаева - умение держать себя в руках. В отличие от Рачковского, который в такой ситуации непременно начал бы на меня орать, он сдерживается. Но проверять, как далеко простираются пределы его терпения, я бы не стал. Ни за что.
  
   - Так. Я понял, Анри. Ну, а если все-таки подумать? Что такого мог предложить ему собеседник?
   - Если предположить... Думаю, деньги. Большие деньги на революцию. И условия, соответствующие суммам.
   - Какие?
   - Даже не буду гадать, какие конкретно. Но такие, что они показались Ульянову неприемлемыми. Возможно, эти условия поставили бы его партию в зависимость от тех, чья помощь была ему предложена.
   - А зачем им это? И кто это, вообще, мог бы быть? Японцы? А может быть, немцы? Вы уверены, что слово Германия не было произнесено?
  
   ...А вот это уже - не моего ума дело. В такие дебри я не лезу. Мне достаточно того, что я помогаю стране, которая мне не родина и никогда ею не будет. Да, я люблю работать с русскими. Они честно выполняют все обещания и щедро платят. Почти всегда - щедро. Мне нравиться жить той жизнью, которой никогда не будет у подавляющего большинства моих соотечественников. Мне нравится думать, что обо мне знают в Санкт-Петербурге. Может быть, даже сам русский император! Но лезть в тонкости их отношений с другими странами - будь то немцы или японцы, да хоть индусы... Увольте! Бошей я недолюбливаю, японцев знать не знаю. А следовательно, и знать не хочу.
  
   - Не знаю. Не рискну судить об этом, потому что мне неизвестны подробности отношений вашей страны с Германией и Японией.
   - И все-таки, Анри? Вы же умный человек, наверняка у вас было какое-то объяснение, раз вы додумались до сути предложения!..
   - Ну хорошо, шеф. Извольте. Немцы хотят стать главными в Европе. В этом им мешаем мы - и вы. Японцы наверняка точат клыки на ваш Дальний Восток. Если у вас случится революция, и те, и другие получат преимущество. Это единственное, что приходит мне в голову.
   - Может быть, вы и правы, Анри... Что ж, значит, господин Ульянов, несмотря на весь свой марксизм, все-таки не готов продаваться. Это нам на руку!
  
   * * *
  
   Этот разговор я вспомню и через год с небольшим, когда разразятся русско-японская война и следом - первая русская революция. И через полтора десятка лет, когда пойду на контакт с новыми русскими властями. Они получат страну, разоренную войной с Германией - и частично оккупированную ею. И зачем-то предложат немцам мир, который назовут Брестским. А в самой России будут вовсю судачить о том, что-де Ульянова, который к тому времени станет известен всему миру под фамилией Ленин, им прислали из Берлина в опломбированном вагоне.
  
   Нет. Не было никакого вагона. Просто этот человек умел находить союзников там, где другие и искать не стали бы. И договариваться с ними так, чтобы иметь возможность легко нарушить договор, если он мешал ему идти к цели. К его великой цели.
  
   --------------------------------------------------------------------------------
   * Vauriens (франц.) - бездельник, негодник. 
  
   2. Константин Окунёв
  
   Анри Бинту выпала очень необычная судьба. Или, вернее, он сам ее выбрал. Но принимая предложение стать агентом русской заграничной резидентуры, думал ли он, что по самому роду своей службы окажется в центре событий, которые потрясут мир? А между тем, именно так и случилось.
  
   В долгой цепочке удивительных приключений, которую представляет собой жизнь месье Бинта, особое место занимает его слежка за одним из величайших (какими бы еще эпитетами ни дополнялась эта характеристика) людей нынешнего века - Владимиром Ульяновым-Лениным. Уверен, что на склоне жизни, вспоминая события прошлых десятилетий, Анри Бинт не раз задумывался, не шутила ли с ним судьба, сводя с невероятных масштабов личностями - и оставив его самого в почти полной безвестности.
  
   В истории взаимоотношений Анри Бинта и Владимира Ульянова-Ленина - а я уверен, что, хотя последний практически ничего не знал о месье Бинте, это были именно взаимоотношения! - исходной точкой нужно считать назначение на должность начальника Заграничной резидентуры Департамента полиции действительного статского советника Леонида Александровича Ратаева. Если прежний ее начальник, Петр Рачковский, тяготел к активным действиям, то его преемник являл собой тип человека совершенно иного склада. Он уделял наибольшее внимание не поступкам, могущим снискать ему славу и благосклонность начальства, а постепенной работе, нацеленной на решение куда более серьезных задач.
  
   Скорее всего, именно эта склонность господина Ратаева к разработке, как выражаются агенты, наиболее крупных фигур в революционном движении, и привела Анри Бинта к наблюдению за Владимиром Ульяновым, который в те поры еще только привыкал к псевдониму Ленин. Хотя нельзя отрицать и то, что что присмотреться к одному из будущих ниспровергателей русской монархии и лидеру Октябрьского переворота попросили начальника Заграничной резидентуры в Санкт-Петербурге, где к тому времени уже хорошо понимали, что представляет из себя лидер партии российских социал-демократов.
  
   Поэтому, как только в апреле 1903 года господин Ульянов перебрался с Британских островов, где жил после II съезда РСДРП, в Женеву, за ним тут же установили пристальное наблюдение. И поручили это дело Анри Бинту - как одному из самых опытных и результативных филеров Заграничной резидентуры. Не исключено, кстати, что именно слава удачливого агента помешала месье Бинту в своих воспоминаниях о событиях тех лет уделить внимание одному примечательному - если не сказать курьезному - эпизоду.
  
   Именно во время слежки за господином Ульяновым лихой французский шпик оказался в руках швейцарских коллег - полицейских Женевы.
  
   О том, что послужило причиной тогдашнего провала и как именно Анри Бинту удалось обойтись всего лишь депортацией, мы уже рассказывали в главе, посвященной первому швейцарскому делу агента - разгрому типографии Народной воли. Однако там уделить достаточно внимания причинам, толкнувшим месье Бинта на подкуп почтовых служащих, было невозможно. Это увело бы нас от исследования обстоятельств конкретной истории. Теперь же самое время поинтересоваться, какие именно письма и документы пытался получить в свое распоряжение композитор Соммер.
  
   Вопрос: В чем именно женевская полиция обвинила Вас осенью 1903 года, когда Вы вели наблюдение за русскими эмигрантами, и, в частности, за господином Ульяновым?
   Ответ: В попытке подкупа почтовых служащих.
   Вопрос: Для чего именно Вы предприняли эту попытку?
   Ответ: Для того, чтобы получить доступ к письмам русских эмигрантов.
   Вопрос: Господин Ульянов был в числе тех, чьи письма и отправления Вас интересовали.
   Ответ: Да. Он был главным из них.
   Вопрос: С чем это было связано?
   Ответ: С тем, что господин Ульянов очень много писал и отправлял писем. Если содержание его речей мне, как правило, становилось известно в результате наблюдения за собраниями русских революционеров, то доступа к письмам у меня не было. Между тем, я полагал, что именно письма господина Ульянова могут дать мне важную информацию, которая заинтересует и руководство Заграничной резидентуры.
   Вопрос: Вы понимали, что попытка подкупа почтовых служащих может привести к тому, что Вами заинтересуется полиция Женевы?
   Ответ: Я допускал такую возможность. Однако положился на свой прежний опыт.
   Вопрос: Вам уже доводилось подкупать служащих швейцарской почты?
   Ответ: Нет. Но мне неоднократно доводилось подкупать служащих, в том числе и почтовых, у себя на родине и в Германии. Ни там, ни там проблем, подобных возникшим в Швейцарии, у меня не было.
  
   Разоблачение Анри Бинта привело к тому, что его вместе с напарником - Жоржем Рабиновичем, который, собственно, и попался с поличным после жалобы почтмейстера, - выслали из Швейцарии. Правда, ненадолго. Полицейские власти Конфедерации прекрасно понимали, что задержанные ими агенты русской тайной полиции, как они их именовали, делают важное для всей Европы дело - мешают революционерам. А в том, что именно революционное движение представляет собой наибольшую опасность для тогдашних европейских государств, никто не сомневался.
  
   Судя по документам швейцарской полиции, месье Бинт вернулся в страну - правда, уже под чужим именем, поскольку под собственным ему въезжать было не с руки, - уже через месяц с небольшим. В начале 1904 года он вновь фигурирует в полицейских бумагах, но уже не как задержанный или подозреваемый. Просто отмечается факт его въезда в страну. Зачем ему понадобилось это делать, сам Анри Бинт объясняет так:
  
   Вопрос: Когда Вы вновь въехали в Швейцарию после высылки?
   Ответ: В конце января 1904 года. Мне пришлось воспользоваться чужими документами, поскольку под собственным именем я не имел права пересекать швейцарскую границу.
   Вопрос: Вы понимали, что в случае задержания с чужими документами Вас уже не вышлют, а скорее всего арестуют, после чего приговорят к тюремному заключению?
   Ответ: Я уже говорил, что во время задержания осенью 1903 года представил полиции Женевы подтверждения, что являюсь агентом российского министерства внутренних дел, и это привело к изменению позиции полицейских. Уверен, что при повторном задержании, даже с чужими документами, у меня не было бы серьезных проблем. И потом, я в любом случае должен был оказаться в Швейцарии в то время.
   Вопрос: Почему?
   Ответ: Потому что мне нужно было продолжать наблюдение за господином Ульяновым.
   Вопрос: А по какой причине Ваш напарник и подчиненный Рабинович заявил полиции, что его интересовали бумаги Михаила Гоца?
   Ответ: Потому что мы заранее условились не называть имени господина Ульянова.
   Вопрос: У Вас были указания на этот счет от господина Ратаева?
   Ответ: Нет, таких указаний у меня не было. Просто я понимал, что если фамилия господина Ульянова попадет в полицейские бумаги, это может привести к его переезду из Женевы в другой город. В таком случае мне пришлось бы проделать большую работу, чтобы установить его новое место жительства и обеспечить себе все необходимое для наблюдения там. Это потребовало бы от меня не только лишних усилий, но и лишних расходов. И наверняка вызвало бы неудовольствие господина Ратаева. А я не хотел его подводить.
  
   Насчет последнего Анри Бинт нисколько не покривил душой. Чуть позже, когда Леонид Александрович Ратаев будет снят с поста начальника Заграничного департамента, подчиненные сделают ему памятный подарок. Чтобы собрать деньги на него - целую тысячу франков! - месье Бинт объявит подписку среди коллег. После чего купит бронзовую статуэтку, на постаменте которой будут выгравированы имена всех агентов парижского отделения резидентуры.
  
   Случится это прямо перед тем, как руководство Заграничной резидентурой примет Аркадий Гартинг, бывший шеф берлинского отделения. Его назначение в буквальном смысле слова дорого обойдется Анри Бинту. Новый начальник, явно знающий о характере взаимоотношений своего лучшего агента с предшественником, снизит ему жалование до 600 франков - с 800, которые Бинту за день до своей отставки назначит Леонид Ратаев.
  
   Наблюдение за Владимиром Ульяновым после того, как в 1905 году тот вернется в Россию, больше не будет главной задачей Анри Бинта. Однако еще несколько раз ему доведется принимать на себя труд по сопровождению будущего лидера большевиков. В частности, в 1907 и 1908 годах, когда вместе с Бинтом наблюдение будет вести завербованный Гартингом еще в Берлине агент Яков Житомирский.
  
   Надо сказать, что самому Бинту это сотрудничество ничего приятного не сулило.
  
   Вопрос: Какие задачи в пределах работы по наблюдению за господином Ульяновым Вам были поставлены во время его приезда в Женеву в 1908 году?
   Ответ: Мне было поручено организовать постоянное наблюдение за господином Ульяновым с привлечением к этому делу еще нескольких агентов.
   Вопрос: Это были Ваши сослуживцы из парижского отделения Заграничной резидентуры?
   Ответ: К моему сожалению, нет.
   Вопрос: Почему к сожалению?
   Ответ: Потому что мои коллеги по Парижу хорошо знали свое дело. В отличие от тех, кого мне дали в напарники в 1908 году.
   Вопрос: А кто это был?
   Ответ: Основным напарником был Яков Житомирский, ранее работавший в берлинском отделении резидентуры. Он оказался очень неопытным в наблюдении, зато откровенно лебезил перед господином Гартингом. Я был уверен, что он докладывает ему о каждом моем промахе и недочете.
   Вопрос: Но ведь в дальнейшем, вплоть до 1912 года, именно господин Житомирский считался важнейшим источником сведений из окружения господина Ульянова.
   Ответ: Мне об этом не было тогда известно. К тому же я знаю, что в окружении господина Ульянова был еще один человек, обеспечивавший поступление важной информации о деятельности руководителя РСДРП.
   Вопрос: Вам известно его имя?
   Ответ: Нет. Я только знаю, что он был.
  
   Человек, чье имя так и осталось загадкой для Анри Бинта - Роман Вацлавович Малиновский - пожалуй, самый ценный и важный сотрудник Охранного отделения императорской полиции. Если Яков Житомирский дослужился только до члена Заграничного бюро РСДРП, то Роман Малиновский стал главой фракции большевиков в Государственной думе IV созыва. Даже после неоднократных обвинений в провокаторстве и работе на Охранное отделение он не перестал пользоваться вниманием и уважением господина Ульянова-Ленина. Малиновский рассчитывал на него до такой степени, что в 1918 году не побоялся вернулся в Советскую Россию, рассчитывая отмыться от смертельно опасных обвинений. Но вместо этого попал под недолгий суд и в ноябре был расстрелян.
  
   Может показаться удивительным, но Анри Бинт никогда не воспринимал историю своей слежки за Владимиром Ульяновым-Лениным как нечто, составившее особо важную часть его жизни. Это было всего лишь одно из многочисленных заданий, которые ему пришлось выполнить за годы службы в Заграничной резидентуре. Возможно, виной тому не слишком авантюрный характер поручения. А может быть, причина в том, что при всем уважении к собственной особе и даже некотором самолюбовании, месье Бинт отчетливо, особенно в конце жизни, видел разницу между собой и господином Ульяновым.
  
   Вопрос: Как Вы расцениваете выполнение своего задания по наблюдению за господином Ульяновым? Считаете ли Вы его выполненным успешно? Важно ли для Вас, что Вы вели наблюдение за столь знаменитой личностью?
   Ответ: Я сделал все, что должен был сделать. И так, как мог это сделать. Мое начальство никогда не упрекало меня в недостаточном усердии при выполнении этого поручения. И самому мне тоже не в чем себя упрекнуть. Что же касается личности самого господина Ульянова, то в тот момент он был для меня всего лишь одним из русских революционеров. Да, я видел, что это человек, способный на многое. Но предположить, что он однажды перевернет свою страну вверх дном, я тогда не мог.
   Вопрос: Вы допускаете, что господин Ульянов был агентом германской разведки?
   Ответ: Нет, у меня нет никаких оснований для такого заключения. И тогда не было. Мне кажется, он мог пользоваться немецкими деньгами, но агентом никак не был.
   Вопрос: Почему Вы так считаете?
   Ответ: Потому что я немного разбираюсь в людях. Нет, я не верю в такие обвинения.
   3. Мсье Базиль
  
   Что самое интересное в истории о том, как филер Анри Бинт наблюдал за будущим вождем первой в мире пролетарской революции? Конечно же, эпизод со встречей Ленина в ресторане!
  
   Большинство исследователей сходятся во мнении, что собеседником господина Ульянова был тогда знаменитый священник Георгий Гапон, а предложение о поддержке, которое он озвучил, исходило от финского революционера Конни Циллиакуса. Но почему Ильич так резко отреагировал на слова Гапона? Чем его не устраивала возможность получить деньги и оружие от японцев, с которыми Циллиакус тесно сотрудничал? Может быть, тем, что уже тогда к Ленину наводила мосты немецкая разведка?
  
   Легенда о том, что Владимир Ульянов-Ленин состоял в особенных отношениях с разведывательными службами Германии, известна не первое столетие. Упомянутый Константином Окуневым пломбированный вагон - слух, появившийся сразу после знаменитой поездки группы русских политических эмигрантов во главе с Ильичом через немецкую территорию весной 1917 года.
  
   Что стояло за этой поездкой? Доказывает она сотрудничество Ленина с немецкой разведкой или нет? Все это - вопросы иного, гораздо более подробного исторического исследования. Да и касаться оно будет того времени, когда Анри Бинт уже не вел наблюдения за Ульяновым, а занимался куда более важными для России делами - разведкой против Германии и ее союзников.
  
   И все же свидетельство месье Бинта о встрече Ленина с Гапоном осенью 1903 года в Женеве дает повод говорить о том, что зарубежные разведки начали проявлять к нему интерес уже тогда. И в этом ключе совершенно логично предположить, что и Германия пыталась наводить мосты к большевикам задолго до 1917 года. Другой вопрос, насколько удачными были эти попытки. Судя по реакции Ильича - не слишком удачными, по крайней мере на первых порах. Возможно, позднее дело и сладилось, но этим событиям Бинт уже не был свидетелем.
  
   В этой связи очень интересна история, завязка которой приходится на середину 1920-х годов, а концовка имела место много десятилетий спустя после смерти самого Анри Бинта и вероятной смерти (или гибели? выяснить это мне так и не удалось) Константина Окунева. Речь идет о фальшивом донесении Бинта, касающемся посещения Лениным немецкого посольства в швейцарском Берне. Оно невелико, и имеет смысл привести его целиком в том варианте перевода с французского, который известен более других:
  
   Ульянов (настоящая фамилия Ленина). Я установил наблюдение на Spiegelgasse, 27*, начиная с 25 декабря**, и проследил за ним. Утром 28 Ульянов с маленьким чемоданчиком в руках, вышел из своей квартиры и сел на поезд в Берн. Мы проследовали за ним. По приезду в Берн, 10:00, он отправился прямо в отель де Франс, расположенный рядом с вокзалом, снял комнату, через полчаса вышел из отеля, направился на остановку трамвая, расположенную напротив вокзала, и поехал на другой конец города, где располагается Fosse aux Ours. Пошёл пешком в сторону города, проходя под арками и время от времени оборачиваясь, затем, неожиданно выйдя из арки и не оборачиваясь, он вошёл в немецкое посольство. Время 11:30. Наблюдение у входа в посольство осуществлялось до 9 часов вечера. Ульянов не был замечен выходящим. Он также не вернулся в отель ни вечером, ни на следующее утро. Слежка у посольства возобновилась 29 утром, и только к 4 часам пополудни Ульянов вышел и быстро отправился в отель, где оставался около 15 минут. Затем он сел в поезд, который доставил нас в Цюрих.
  
   Впервые это донесение Бинта появляется в книге Григория Алексинского - бывшего большевика, после революции 1917 года перешедшего в стан ее противников. В 1923 году в Париже увидел свет его труд "Du tsarisme au communisme" (Царизм и коммунизм), посвященный истории борьбы социал-демократов с царской Россией. Якобы сей документ был найден в бумагах Сергея Сватикова, в 1917 году в качестве комиссара Временного правительства расследовавшего деятельность русских органов политического сыска.
  
   Достоверно известно, что в ходе расследования Сватиков встречался с Бинтом и получил от него подробные показания. Мог получить и бумаги, хотя основную часть документов Бинт сохранил в своем распоряжении (они-то позднее и оказались в России). Но почему же только в одном источнике - книге Алексинского - появляется ссылка на столь громкую историю?! Ведь все последующие исследователи оперируют именно этими сведениями, но не могут привести точных данных, а со временем даже начинают сомневаться в источнике донесения.
  
   Этот документ - один из краеугольных камней версии о пломбированном вагоне и сотрудничестве Ленина с немцами. Но при внимательном изучении архивов Анри Бинта и подробностей его наблюдений за Ульяновым выясняется, что знаменитый филер... этого не писал!
  
   Со всей возможной точностью это установила одна из самых внимательных исследователей истории Заграничной резидентуры Департамента полиции и вообще политического сыска в России - Зинаида Перегудова. Она долго и плотно работала с бумагами Бинта, которые в конечном счете после Второй Мировой войны почти целиком оказались в распоряжении советских архивистов. По мнению Перегудовой, в реальности ничего подобного упомянутому донесению Бинт никогда в Петроград не передавал. Форма сообщения, бумага, машинка, оформление документа, а главное, подпись убеждают в том, что мы имеем здесь дело с явной фальшивкой, - убеждена Перегудова.
  
   Возможно ли такое? Кто и зачем мог добавить в архив Анри Бинта столь топорно сработанную подделку? Ответ на второй вопрос, вероятнее всего, никогда не станет известен. Зато очевиден ответ на первый. Конечно, возможно! В противном случае упоминание об этом эпизоде наверняка обнаружилось бы в бумагах, спрятанных Константином Окуневым. Но из них, равно как и из воспоминаний самого Анри Бинта, прямо следует, что он не согласен с версией о контактах Ленина с немецкой разведкой.
  
   К тому времени, когда дотошный русский журналист разыскал бывшего филера, книга Алексинского уже увидела свет. И вряд ли Бинт не знал о ней, коль скоро его персона там упоминалась. Но он по-прежнему наотрез отказывался признавать Ленина германским шпионом!
  
   Я не верю в такие обвинения - вот что ответил Бинт на прямой вопрос. Поступил бы он так, если бы действительно передавал в 1916 году информацию о посещении Лениным германского посольства в Берне? Весьма сомнительно.
  
   И еще. Задавая вопрос об отношении мсье Бинта к слухам о связях Ленина с немцами, Константин Окунев ни словом при этом не упоминает бинтовское донесение из книги Алексинского. Поступить так он мог, только если точно знал: приведенный в ней документ - фальшивка. В противном случае Окунев не упустил бы возможности получить подтверждение таким сенсационным сведениям из первых рук. А значит, донесение Бинта на самом деле никогда таковым не было и представляет собой всего лишь фальшивку, состряпанную теми, кто были некогда товарищами Ильича по партии, а потом оказались на другом берегу.
  
   Конечно, можно выдвинуть и совсем детективную версию, почему оба - и Анри Бинт, и Константин Окунев - не стали затрагивать столь скользкий вопрос. Да потому, что вполне обоснованно опасались за свои жизни. Подтверди или опровергни они донесение Бинта - это в любом случае могло привести к неприятным последствиям. Первое категорически не понравилось бы Москве, которая в то время не стеснялась отправлять сотрудников ОГПУ к нежелательным свидетелям. Второе - радикальным эмигрантским кругам, готовым отстаивать свои легенды любыми способами.
  
   И кто знает - может быть именно поэтому Константин Окунев просто спрятал свои бумаги, не опубликовав их и никому не передав...
  
   ------------------------------------------------------------------------------------------
   * Улица Шпигельглассе (Spiegelgasse), 27 - адрес, по которому в то время Владимир Ленин жил в Цюрихе
   ** 1916 года - в тексте донесения это, естественно, не упоминается, поскольку оно датировано целиком
  
   ГЛАВА 5. Николай-Борис-Евгений
   1. Анри Бинт
   - Остановились!
   - Почему? Видишь что-нибудь на дороге? Люди? Автомобили?
   - Нет, ничего не вижу. Машина конвоя тоже встала. На дороге никого.
   Мой шофер и напарник Жак видит лучше меня. Как-никак, он на двадцать лет младше. И не работал в парижской полиции. А значит, не заполнял по ночам бесконечные формуляры и не переписывал по десять раз отчеты, не понравившиеся начальству. Боже правый, как хорошо, что русские не требуют с меня переписывать отчеты!
   - Что они делают?
   - Смеются!
   - Что?!
   - Сме-ют-ся. Понял? Заливаются смехом.
   - Ага, теперь вижу. Интересно, о чем они говорят?
   - О яблоках...
   Жак, ты в своем уме?! Российский император Николай Александрович и великий герцог Гессенский Эрнст Людвиг говорят о яблоках?! Им что, поговорить больше не о чем?..
   - Может, и не о чем, откуда я знаю!
   Кажется, последний вопрос я задал вслух.
   - Жак, а почему ты решил, что они говорят о яблоках?
   - Русский царь показывает на них рукой! Вон, ветки над дорогой наклонились, а на них - яблоки! И они его, кажется, заинтересовали.
   - Ладно, не нашего ума дело... Стоп! Куда это он собрался?
   Николай Александрович вышел из машины, шагнул на обочину и сорвал с ветки яблоко. Я машинально посмотрел наверх. Над нами тоже висели тугие, краснобокие шары. Мне тут же захотелось сорвать один из них - рот мгновенно наполнился слюной с ярким, сладким привкусом перезревших к осени яблок...
   - Анри! Очнись! Он сел обратно, они собираются ехать.
   - Ну так трогай! Яблоко-то он зачем сорвал?
   - Съесть хотел. Начал есть, еще не сев в машину. Спросил о чем-то его высочество, потом засмеялся, что-то еще сказал, и они тронулись.
   - Съесть? Я его понимаю...
  
   * * *
  
   К охране его императорского величества государя Николая Александровича осенью 1910 года меня и моих людей привлекли не в первый раз - я уже выполнял такое же задание девять лет назад, во время короткого визита царя к нам, во Францию. Тогда, в сентябре 1901, он приехал потому, что наше правительство очень огорчилось, узнав об участии русского царя в германских Имперских маневрах. Оставить это без ответа наш президент, разумеется, не мог - он использовал все свои возможности, чтобы убедить Николая нанести визит и во Францию.
  
   Не знаю, какое из этих дел было для меня проще. Пожалуй, первое. Начать с того, что в тот раз государь прибыл во Францию на своей роскошной яхте Штандарт в сопровождении обычного своего конвоя. И пока он наблюдал за морским смотром в Дюнкерке, вокруг него хватало охраны - и русской, и французской. Но из Дюнкерка Николаю предстояло отбыть поездом в Компьен, чтобы присутствовать там на учениях. Тут как раз и начиналась наша работа.
  
   - Мы едем на том же поезде, только в других вагонах. На остановках выходите из купе и прогуливайтесь вдоль состава, - инструктировал я своих людей.
  
   Точно такие же инструкции я получил от своего начальства - господина Рачковского, который настоял на том, чтобы государь император был прикрыт не только русскими охранниками, но и нами.
  
   - Конвой хорош в ближнем кругу, - наставительно говорил шеф, - а в дальнем будем мы. Казаки анархистов в лицо не знают. Мы - знаем. И, стало быть, сможем сразу заметить их и тихонечко прибрать, чтобы не напакостили.
   - А если тихонечко не получится? - не моргнув глазом спросил Влад.
   - Что значит не получится? - шеф недобро прищурился. - Надо, чтобы получилось!
   - Я понимаю, господин Рачковский. Но все-таки: если они не остановятся, или прорвутся мимо нас? Нас ведь немного, и в этом - наша слабость...
   - Да, нас немного, - глаза шефа превратились в два сверла. - Но на нашей стороне преимущество: анархисты не знают нас в лицо, а мы их - знаем. Так что все должно получиться! Не мне вас учить, господин Милевский. И вы, и месье Бинт - опытные сотрудники. Разберетесь, как сделать все по-тихому. И хватит вопросов! - не сдержавшись, рявкнул он, видя, что Влад открывает рот.
  
   Я незаметно пнул напарника в лодыжку: мол, хватит, не выводи шефа из себя. Влад внял.
  
   - Разрешите идти, господин Рачковский? - спросил Милевский самым ровным и холодным тоном, на какой только был способен. Он всегда переходил на предельно официальный язык, если дулся на начальство. А чего дуться-то? Сам виноват! Шеф не любит, когда его переспрашивают, да еще и начинают спорить...
  
   Поэтому, едва дождавшись недовольного Идите!, я дернул Влада за рукав и вытащил из кабинета.
  
   - Что на тебя нашло?! Ты чего с шефом препираешься? Чего тебе от него надо?
   - От него - ничего. Задание не нравится.
   - Да ладно тебе! Ну подумай сам: наше дело маленькое: вести наблюдение издалека, и если что - перехватить бомбиста или стрелка. И все. Даже если они через нас прорвутся или нас обманут - там есть еще эти ваши cosaques*. Они умеют стрелять, они отлично рубят и вполне смогут прикрыть наш прокол...
   - Не люблю прокалываться, Анри. А главное - не хочу, чтобы какой-нибудь придурошный бывший студент добрался до государя императора. Если это случится, я себе не прощу.
   - А мне, Влад? Мне - простишь?
   - Нет, Анри. Тебе тоже не прощу.
  
   * * *
  
   Влада нет уже шесть лет. Я иногда, правда очень редко, хожу к нему на могилу на кладбище Сен-Женевев де Буа. Он умер совершенно внезапно. Никто и предположить не мог, что он тяжело болен, потому что показывать свою слабость Влад не любил. Я иногда думаю, что уже тогда, в 1901 году, он чувствовал, что слабеет - и от этого бесился. Наверное, очень боялся, что эта слабость в какой-то момент помешает ему исполнить свой долг.
  
   В этом и была разница между нами. Я просто делал свою работу, стараясь, чтобы ко мне не было претензий. Когда у меня что-то не получалось, я знал, почему это произошло, и кто в этом виноват. Как правило, это был я сам. Но мне и в голову бы не пришло страдать по подобным поводам.
  
   А Влад... Видимо, нам никогда не понять русских с их долгом. Если напарнику втемяшивалось в голову, что он не просто выполняет задание, а исполняет свой долг - я отступал в сторону. Влад пер вперед как паровоз, а я страховал его. В нашей паре кто-то один всегда должен был сохранять холодную голову. Когда Владом овладевало чувство долга, эта роль оставалась за мной.
  
   Господи, как же мне его не хватает!..
  
   * * *
  
   Бог был милостив к нам, грешным, как выражался Влад. И в Дюнкерке, и в Компьене, и позже, во время путешествия их императорских величеств в Реймс и похода в знаменитый собор, никаких бомбистов или стрелков нам не встретилось. Не скажу, что русских нигилистов не наблюдалось вообще - время от времени кто-нибудь из них, кого мы знали по фотографиям, а то и вели во время работы, появлялся вдалеке. Близко они не подходили, но если мы замечали кого-то из них, я отправлял к объекту одного из своих людей с наказом быть как можно заметнее. Этого хватало, чтобы, заметив нарочитую слежку, русские революционеры исчезали бесследно.
  
   - Зря ты это делаешь, - заметил Влад, сдув пену со своей кружки с пивом и сделав пару первых, самых приятных, глотков. - Так мы никогда не узнаем, к кому они бегают, чтобы доложить о государе императоре.
   - Влад, остынь. Наше дело - не дать им подойти ближе. Есть у них какой-то старший или нет, нам неважно. Сейчас - неважно.
   - Почему именно сейчас? - переспросил мой напарник, сделав еще один солидный глоток и потянувшись к блюдцу с маринованными оливками.
   - Потому что здесь они ничего предпринимать не собираются, старина. Их цель - собрать информацию. Именно это я и не даю им делать. Если мы оставим их в покое, они перестанут бояться. А значит, подойдут ближе и начнут видеть больше, чем мы можем им позволить. Пусть уж прячутся по углам и следят издали. Оттуда трудно что-нибудь разглядеть...
   - ... А когда они подберутся, куда не надо, мы ими займемся! - Влад ухмыльнулся, приподнял свой бокал в традиционном русском приветствии, и мы выпили еще по глотку.
   - Да, дружище, именно так!
  
   * * *
  
   Девять лет спустя моя задача оставалась все той же. Только рядом со мной уже не было Влада, без которого я чувствовал себя словно голым, - по спине моей то и дело пробегал неприятный сквознячок. Потому что времена сильно, сильно изменились.
  
   Уже в России пережили революцию, после которой у нас во Франции и Швейцарии стало в разы больше работы. Уже я знал, что месье Ульянов, который был моим подопечным в Женеве, - один из главных революционеров, следить за которым меня отправляли при первой же возможности. Да и я, что греха таить, уже не был таким наивным, как девять лет назад. Теперь я знал, что нужно не отгонять опасных незнакомцев - особенно тех, кого мы знали в лицо, - но делать все, чтобы задержать их. Революционеров стало слишком много, и ни в коем случае нельзя было игнорировать исходящую от них угрозу - нас было мало, а они могли сменять друг друга даже не каждый день, а каждый час.
  
   - Повторяю еще раз. Нас немного, и потому на каждого ложится особая ответственность, - в десятый, наверное, раз повторил наш нынешний шеф, господин Красильников. Он приехал в Париж меньше года назад и все еще держался с нами как с подчиненными по конной гвардии - правда, далеко не всегда. Но чем больше шеф нервничал, тем явственнее в его голосе проскальзывали командирские нотки - и тем отчетливее я вспоминал собственный армейский опыт. Не спасало даже то, что с тех пор прошло добрых три десятка лет...
  
   - ... Наблюдать за каждым движением! Месье Бинт!
   - Я, господин Красильников!
  
   Воспоминания подвели меня. Вместо того, чтобы ответить, как положено опытному агенту, я заорал, как первогодок. И шефу это явно не понравилось.
  
   - Не орите, не на плацу!
  
   Черт, он, кажется, еще и мысли читает! Ну надо же было так попасть...
  
   - Месье Бинт, вы, кажется, не до конца понимаете всю сложность и важность порученной вам задачи. Чему вы усмехаетесь?
  
   - Александр Александрович, разрешите откровенно?
  
   Он явно удивлен. И тем, что я вдруг сменил тон, и тем, как обратился, а главное - что сумел без запинки выговорить его имя и отчество. Было бы чему удивляться! Я уже больше четверти века на них работаю. Успел не только русский выучить, но и привыкнуть к этим ужасным русским именам.
  
   - Откровенно? Извольте, месье Бинт!
   - Задача, которая перед нами стоит, нам знакома. У нас - и в частности у меня - достаточно опыта наблюдения за царствующими особами и обеспечения их безопасности издалека. Это я ни в коем случае не к тому, что мы не нуждаемся в инструкции. Просто нам всем, я думаю, нужно выдохнуть и попробовать разобрать то, что нас ждет, подробно, по деталям. Коллеги, ведь так?
  
   Коллеги поддерживают мою внезапную речь дружным мычанием. Высказываться вслух никто не решается: ждут, будет гроза или пронесет.
   Пронесло!
  
   - Спасибо, Анри! Вы правы. Мне, - шеф подчеркивает это слово голосом, и я понимаю, что он сумел перебороть гордость ради дела, - подобные задачи решать еще не приходилось. И я действительно волнуюсь. Благодарю за поддержку, господа! Давайте теперь подумаем, как нам наилучшим образом обеспечить дальнее наблюдение за их императорскими величествами во время визита к великому герцогу Гессенскому.
  
   Мне нравится мой нынешний шеф! И задача, которую он нам ставит, мне тоже нравится. Несмотря на всю ее, как выразился Красильников, сложность и важность.
  
   Визит императорской четы был самым что ни на есть частным. Государыне доктора посоветовали отправиться на воды, и тут ее императорское величество, надо полагать, не испытывала особых мук выбора. Эрнст Людвиг Гессенский был ее родным братом, а именно в его герцогстве находится знаменитый курорт Бад-Наугейм. Так что царица, получалось, ехала и родственника проведать, и на водах подлечиться.
  
   Разместили императорскую чету в замке великого герцога. Оттуда Александра Федоровна ездила на процедуры в сопровождении царского врача господина Боткина. Нашей задачей было сопровождать ее во время этих поездок так, чтобы лишний раз не попадать на глаза ни ей, ни свитским из Дворцовой полиции. И конечно, именно мы наблюдали за всем, что творится вокруг замка, во Фридберге.
  
   * * *
  
   - Андрюха! Вы о чем там с хлопцем гутарите? Вот ведь черт, никак я вашу речь французскую не уразумею... Слышь, Андрюха!..
  
   Это Степан, казак императорского конвоя. Как всегда, подошел так тихо, что я его не услышал. И заорал, как будто я в километре от него. Merde!
  
   Пятые сутки мы работаем вместе, а я никак не привыкну к его дурацкой манере подкрасться со спины - и заорать в голос, задавая какой-нибудь вопрос. Вот и сейчас так сделал, и напугал не только меня, но и его императорское высочество цесаревича Алексея. Тот, правда, виду не подал, смеется - но я-то видел, как мальчишка вздрогнул и округлил глаза.
  
   - Степан! Хватит подкрадываться! Мы все уже знаем, что ты мастер разведки и... как это у вас называется?.. А, плястьюн!
   - Пластун, Андрюха, пластун! Учи русский, на нем скоро весь мир говорить будет! - ржет рослый парень в гвардейской форме.
   - Степан, пока лучше бы тебе учить французский, чтобы не переспрашивать, о чем мы с его императорским высочеством беседуем. Так ведь, ваше императорское высочество?
   - Анри, я же просил вас называть меня по имени, когда мы не на церемониях!
   - Хорошо, месье Алексей. Так о чем мы с вами беседовали? Как мне ответить Степану?
   - Степан, а подкрадываться - нехорошо! Мы не на войне, не в окружении врагов, а у наших друзей! Ты меня чуть не напугал!
  
   Мне нравится этот шестилетний мальчишка. Он не по возрасту серьезен, у него отцовские глаза и очень приятный характер: не вздорный и не чванливый. Единственное, чего он откровенно боится - это крови. Не чужой крови. Своей. Как мне шепнули, если цесаревич поранится, остановить кровь будет очень трудно. Если вообще возможно. Какая-то болезнь, которой мучились все его предки со стороны матери.
  
   А так - пацан как пацан, от местных и не отличишь, когда он играет с ними тут, в окрестностях замка, куда ему разрешено выходить гулять. Разве что по взгляду. Алексей умеет так смотреть, что сразу становится понятно: он не просто мальчишка, он - цесаревич.
  
   - Прощения просим, ваше императорское высочество! Хотел удаль свою показать! Адрюха, чай, никогда пластунов в деле не видел - вон, даже слово нашенское не выучит никак, басурманин...
   - Басурманин, Степан, это в Турции или Иране. И наши татары, они тоже басурмане, потому что в Мухаммеда верят. А месье Андре - француз, почти нашей веры, христианской. Ведь так, месье Андре?
   - Так, месье Алексей. Я - католик.
   - А мои друзья из здешней деревни - протестанты. Так?
   - Да, ваше имп...
   - Андре!
   - Простите, месье Алексей, оговорился! Да, они - лютеране, потому что немцы.
  
   Степан внимательно слушает наш разговор: специально для него я перешел на русский.
  
   - А лютеране не еретики ли? - вдруг спрашивает он.
  
   Я собираюсь ответить, но цесаревич опережает меня:
  
   - Нет, Степан, они тоже во Христа верят. Только храмы у них другие. И службы. И священники не такие, как у нас или христиан. И папской власти они не признают, потому как те их когда-то чуть не истребили. Так, месье Андре?
  
   Так, киваю я. Молча. Потому что если я открою рот, то начну ржать, как казачья лошадь. Никогда не слышал более емкого и необычного рассказа о лютеранах!
  
   * * *
  
   Наша работа на этот раз не слишком трудна. Государь император пользуется, в основном, своей охраной - обычными для него казаками конвоя и приехавшими вместе с ним сотрудниками Департамента полиции. Нам досталась охрана на дальних подступах: русские были бы слишком заметны в здешнем городишке, который цесаревич назвал деревней. А мы неплохо поладили с гессенцами, хотя о полном взаимопонимании говорить не приходилось. Но нас не боялись, нам доверяли. И если бы появился кто-то пришлый, мы бы узнали об этом одновременно с местным полицмейстером.
  
   Одной из самых приятных обязанностей поначалу казалось следование на автомобиле за его императорским величеством - или их императорскими величествами, если они отправлялись на прогулку вместе. У русского царя был в распоряжении шикарный Делоне-Белльвилль, приехавший вместе с ним из Петербурга. Точнее, автомобиль приехал на поезде заранее, а потом они встретились здесь, во Фридберге. И поскольку Эрнст Людвиг Гессенский тоже оказался заядлым автомобилистом, они частенько катались по окрестностям, наслаждаясь отменно теплой осенью.
  
   - Андре, а ты когда-нибудь раньше видел русского царя? - внезапно спрашивает меня мой напарник Жак.
  
   Сегодня он ведет нашу машину. Не знаю, где ее достал шеф, но она как нельзя лучше подходит для наших задач: небольшая, явно не новая, но зато резвая и быстрая. Так что мы спокойно держимся немного поодаль за небольшой колонной, которую возглавляет роскошный Делоне императора.
  
   - Да, Жак, видел. И не один раз.
   - А где? - жадно переспрашивает он, повернувшись ко мне всем телом.
   - Не отвлекайся! - одергиваю его я. И убедившись, что глаза Жака смотрят, куда надо, продолжаю: - В Москве, например.
   - В Москве?! - опять пытается повернуться напарник, но видя краем глаза мое недовольное лицо, тут же упирается взглядом в ветровое стекло. - А что ты там делал, Анри?
   - Я там, Жак, присутствовал на коронации отца нынешнего русского царя. Это было почти тридцать лет тому назад.
   - И там был Николай?
   - Конечно! Николай Александрович тогда был цесаревичем, то есть наследником императора Александра Александровича.
   - Как маленький Алекс теперь? - понятливо переспрашивает Жак.
   - Да, как он.
   - А еще где?
   - Еще девять лет назад, уже у нас, во Франции, - продолжаю я, не переставая следить за двигающимся впереди маленьким кортежем.
   - Это когда он с женой приезжал в Дюнкерк, а потом ездил к святой Жанне в Реймс? - уточняет напарник. - Я помню, как об этом писали в газетах.
   - Да, Жак, это было как раз незадолго до твоего прихода к нам, - подтверждаю я. И в этот момент происходит то, чего я больше всего не то чтобы боялся, но, честно говоря, не хотел. Автомобиль, в котором едут император и великий герцог, внезапно сбрасывает скорость и встает у обочины.
  
   * * *
  
   - Остановились!
   - Почему? Видишь что-нибудь на дороге? Люди? Автомобили?
   - Нет, ничего не вижу. Машина конвоя тоже встала. На дороге никого.
  
   Мой шофер и напарник Жак видит лучше меня. Как-никак, он на двадцать лет младше. И не работал в парижской полиции. А значит, не заполнял по ночам бесконечные формуляры и не переписывал по десять раз отчеты, не понравившиеся начальству. Боже правый, как хорошо, что русские не требуют с меня переписывать отчеты!
  
   - Что они делают?
   - Смеются!
   - Что?
   - Сме-ют-ся. Понял? Заливаются смехом.
   - Ага, вижу. Интересно, о чем они говорят?
   - О яблоках...
  
   Жак, ты в своем уме?! Российский император Николай Александрович и великий герцог Гессенский Эрнст Людвиг говорят о яблоках?! Им что, поговорить больше не о чем?..
  
   - Может, и не о чем, откуда я знаю!
  
   Кажется, последний вопрос я задал вслух.
  
   - Почему ты решил, что они говорят о яблоках?
   - Да потому что русский царь показывает на них рукой! Вон, видишь, ветки над дорогой? А на них - яблоки! Кажется, они его заинтересовали.
   - Ладно, не нашего ума дело... Стоп! Куда это он собрался?!
  
   Николай Александрович вышел из машины, шагнул на обочину и сорвал с ветки яблоко. Я машинально посмотрел наверх. Над нами тоже висели тугие, краснобокие шары. Мне тут же захотелось сорвать один из них - рот мгновенно наполнился слюной с ярким, сладким привкусом перезревших к осени яблок...
  
   - Анри! Очнись! Он сел обратно и они собираются ехать!
   - Ну так трогай!
  
   Мой напарник отпускает тормоз, и мы начинаем катиться вслед за императорской машиной.
  
   - Яблоко-то он зачем сорвал? - машинально спрашиваю я то ли Жака, то ли самого себя.
   - Съесть хотел. Начал есть, еще не сев в машину. Спросил о чем-то его высочество, потом засмеялся, что-то еще сказал, и они тронулись.
   - Съесть? Я его понимаю...
  
   * * *
  
   Много лет спустя я случайно услышал историю про это яблоко, сорванное русским императором на обочине гессенской дороги. Как оказалось, увидев наклонившиеся над ним яблони, Николай Александрович спросил у Эрнста Людвига: мол, чьи это яблоки? И услышал в ответ: ничьи, дескать, просто растут тут и все.
  
   А рвать их можно кому угодно?, - поинтересовался император, после чего, не дождавшись ответа, попросил остановить машину, вышел из нее и сорвал первое попавшееся на глаза яблоко. Что мне за это будет?, - улыбаясь, спросил русский государь. И рассмеялся, услышав: мол, ничего не будет, эти яблоки тут для того и зреют, чтобы ими пользовался любой прохожий. Значит, я буду сегодня простым прохожим, вернее, проезжим!, - пошутил, садясь в машину, Николай Александрович.
  
   Мне этот короткий эпизод, признаюсь, стоил клока седых волос. Жак, кажется, нервничал меньше. Просто потому, что в таких ситуациях привык полагаться на меня, на мой опыт и мою голову, становясь на какое-то время моими кулаками и моей огневой поддержкой. Должен сказать, он виртуозно стрелял и отменно дрался. Как, впрочем, и водил машину. А вот воображения у него было маловато. И когда царский автомобиль внезапно остановился, для него это было просто остановкой - но не поводом к тревоге, как для меня.
  
   * * *
  
   Вообще, автомобильные путешествия императорской семьи, вопреки нашим ожиданиям, принесли нам множество хлопот. Манера наших высокородных подопечных останавливаться внезапно и в самых неожиданных местах не оставляла нам шанса расслабиться. Кто-то скажет, мол, можно было бы и привыкнуть. Да. Но такая привычка могла стоить охраняемым - жизни, а нам - как минимум, карьеры. Если не привести на плаху.
  
   Если бы не это постоянное напряжение и не адская нервотрепка, я бы, возможно, даже гордился, что стал свидетелем, наверное, первой дорожной аварии с царским участием! Случилась она вечером 2 сентября в окрестностях городка Обер-Мерлен.
  
   - Кой черт его туда понес! Он что, не видел машину на дороге! Да что этот немец себе думал!
  
   Я в ярости. О том, что переживают сейчас люди из царского конвоя, я даже думать не хочу. Немец, который не успел вовремя убраться с дороги роскошного Мерседеса, перепуган. Но явно недооценивает, что минуту назад его жизнь висела на волоске.
  
   - Dummkopf***! - едва успокоившись, я опять срываюсь. Жак предусмотрительно спрятался от меня за рулем нашей машины. Я пинаю колесо, глядя издалека, как суетятся на месте аварии казаки императора и люди великого герцога.
  
   - Анри, кажется, они все... - нерешительно бормочет Жак. Надо отдать парню должное: несмотря на мою ярость, он не перестает внимательно следить за обстановкой.
   - Что - все?! - рявкаю я, поворачиваясь к машине.
   - Все сели в запасную машину. Завелись, сейчас поедут! - уже бодрее рапортует напарник, хватаясь за рычаги.
   - Тогда и нам пора!
  
   Из меня словно выпустили весь воздух. Устраиваюсь на сидении, хлопаю дверцей - и уже почти безразлично провожаю взглядом дурацкую повозку дурацкого крестьянина, которому вздумалось по-дурацки выехать на эту дурацкую дорогу именно сегодня и именно сейчас. Крестьянин механически кивает всем проезжающим машинам, он явно не в своей тарелке. И я его, в общем, понимаю. После столь незабываемой встречи с царским конвоем я бы тоже долго приходил в себя. Вон, один Степан чего стоит! А их там таких - полсотни бородатых и усатых мордоворотов в блестящей золотыми галунами форме...
  
   С августейшими ездоками ничего страшного не случилось. Ну, помяли колесо о тележный обод. Ну, сменили машину. Ну, поехали дальше. Ну, казаки позубоскалили насчет напуганного крестьянина. А то, что мы с Жаком потом сутки спать не могли - так это наши проблемы. В конце концов, за это нам и платила русская корона.
  
   Но чёрт побери, у меня были все основания нервничать. Слишком свежи были воспоминания о задании, которое мне пришлось выполнять годом раньше - пусть опасения моего начальства тогда и не нашли подтверждения...
  
   ================================================
   * Cosaques (фр.) - казаки
   ** Merde! (фр.) - Дерьмо!
   *** Dummkopf! (нем.) - Придурок!
  
   2. Константин Окунев
  
   Надо полагать, что распоряжение организовать внешнюю охрану и наблюдение за безопасностью государя и членов его семьи во время поездки в Германию в 1910 году Анри Бинт получил не только потому, что ему уже приходилось выполнять подобное поручение. Не менее важным выглядит тот факт, что незадолго перед тем он занимался слежкой за человеком, по мнению начальства Бинта представлявшим для Николая II реальную и несомненную опасность. Речь об одном из виднейших боевиков-эсеров, а позднее участнике множества выступлений против Советской власти, литераторе и революционере Борисе Савинкове.
  
   Стоит отметить, что слежкой за Савинковым месье Бинт занялся тогда, когда сам знаменитый боевик уже фактически отошел от своей смертельно опасной деятельности. Объектом для Анри Бинта Савинков стал только в 1909 году - к этому времени бывший глава Боевой организации Партии социалистов-революционеров уже успел разочароваться в терроре как методе революционной борьбы и сосредоточился на литературе.
  
   Именно тогда Савинков публикует только что законченные Воспоминания террориста. Отдельной книгой они вышли в Париже именно в 1909 году и тут же вызвали множество пересудов - прежде всего внутри самой партии социалистов-революционеров. Одни усмотрели в публикации записок едва ли не раскрытие самых важных эсеровских тайн; другие обвинили Савинкова в недостоверности воспоминаний, поскольку в их памяти события выглядели совершенно иначе.
  
   В Петербурге же особое внимание на Воспоминания террориста естественным образом обратило начальство Департамента полиции. Прежде всего - из-за последней фразы книги. Она завершалась словами: Я стал готовиться к новой террористической кампании. В этом практически прямом предупреждении известного боевика-эсера охранители трона разглядели недвусмысленный намек. И обеспокоились. Отчего и привлекли к слежке за Савинковым одного из лучших французских агентов - Анри Бинта.
  
   Вот как он сам описывает этот эпизод своей службы:
  
   Вопрос. Кто, когда и как поставил перед Вами задачу осуществлять наблюдение за Борисом Савинковым?
   Ответ. Это было в сентябре 1909 года. К тому времени у меня были другие служебные задания. Однако в один из дней меня вызвал в русское посольство мой непосредственный руководитель, жандармский ротмистр Долгов. Он передал мне поручение сдать текущие дела моим коллегам по службе и приступить к наблюдению за Борисом Савинковым.
   Вопрос. Вам был известен этот человек?
   Ответ. Мне было известно его имя. До того, как ротмистр Долгов передал мне приказ начальника Заграничной резидентуры, я ни разу не осуществлял слежку за господином Савинковым. Однако среди русских эмигрантов, которые были поручены нашему наблюдению, его знали многие, и имя упоминалось неоднократно.
   Вопрос. Вам был известен адрес Бориса Савинкова в Париже?
   Ответ. Этот адрес не был секретом, и мне он, конечно, тоже был известен. Савинков жил в доме 32 по Рю де ля Фонтейн о Руа в Х округе*. По этому адресу он квартировал вплоть до 1911 года, пока не уехал в Италию. И туда же неоднократно возвращался позднее, в том числе и со своей супругой, Евгенией Зильберберг.
   Вопрос. Откуда это Вам известно?
   Ответ. Из отчетов, составленных моими коллегами. Как один из старших агентов Заграничной резидентуры, я обязательно просматривал документы, касающиеся людей, за которыми ранее осуществлял наблюдение.
  
   Вопреки подозрениям руководства Департамента полиции и Заграничной резидентуры, серьезной террористической деятельностью Борис Савинков в то время уже не занимался - хотя, по некоторым сведениям, делал такие попытки. Сегодня известно, что он лелеял мысль о воссоздании Боевой организации Партии социалистов-революционеров. Однако пристальное наблюдение за Савинковым привело политическую полицию к мысли, что он стал гораздо больше времени уделять литературной деятельности - в ущерб революционной.
  
   Из рассказанного Анри Бинтом:
   Вопрос. Как Вы можете охарактеризовать деятельность господина Савинкова в тот период, когда начали наблюдение за ним?
   Ответ. В тот момент я установил, что его квартиру на Рю де ля Фонтейн посещали многие русские эмигранты из числа тех, кто имел отношение к партии социалистов-революционеров, как они ее называли. Однако это были люди, не занимавшие, по нашим данным, серьезного положения в партии. Некоторых из них, тем не менее, нам с помощью запросов в Россию удалось опознать как бывших участников Боевой организации. Также я выяснил, что на встречах с господином Савинковым они действительно обсуждали возможные террористические акции в России.
   Вопрос. Вам удалось получить подтверждение, что эти акции действительно готовятся?
   Ответ. Нет, таких сведений у меня не было. В большинстве случаев все ограничивалось разговорами. Мне ни разу не удалось зафиксировать попытки господина Савинкова или приходивших на встречу с ним людей приобрести детали для изготовления бомб или серьезное огнестрельное оружие.
   Вопрос. Что Вы имеете в виду, говоря о серьезном огнестрельном оружии?
   Ответ. Я имею в виду, что никто из них не пытался приобрести ничего более убийственного, чем обычные револьверы.
   Вопрос. Например, винтовки?
   Ответ. Да, например, винтовки. Они их не покупали и не пытались раздобыть иными способами. Хотя в разговорах упоминались и такие предложения.
   Вопрос. Как Вы можете это объяснить?
   Ответ. У меня сложилось впечатление, что господин Савинков в то время более не поддерживал идею террористической борьбы так, как прежде. Мне показалось, что ему было важнее делать вид, что он восстанавливает Боевую организацию, чем действительно заниматься ее возрождением.
   Вопрос. Чем же он занимался на самом деле?
   Ответ. Мое наблюдение свидетельствовало, что наиболее важной деятельностью для господина Савинкова являлась литературная.
  
   Все, ныне известное о жизни Бориса Савинкова в эмиграции в Париже, подтверждает выводы месье Бинта. Савинков действительно гораздо больше времени проводил с известными литераторами и философами - в первую очередь с Зинаидой Гиппиус (именно она подарила Савинкову псевдоним Ропшин, под которым некогда писала сама) и Дмитрием Мережковским. И сегодня многие знатоки литературы того периода русской эмиграции уверены, что в первой крупной повести Савинкова Конь бледный очень заметно влияние последнего - вплоть до утверждений, что Мережковский сам прошелся по тексту карандашом.
  
   Влияние таких крупных литературных фигур не могло не сказаться на изменении важнейших для Бориса Савинкова ценностей. Вероятнее всего, коллеги-литераторы и убедили его отойти от террористической деятельности, отдав предпочтение писательской. В нее-то Савинков постепенно и погружается с головой, о чем свидетельствуют в том числе результаты наблюдений Бинта.
  
   Вопрос. Как долго Вы вели наблюдение за господином Савинковым в 1909 году?
   Ответ. С сентября по декабрь. Накануне рождественских праздников мне было поручено другое наблюдение. Я передал свою работу по господину Савинкову одному из своих коллег, а сам занялся новой задачей. Насколько мне известно, после меня никто также не обнаруживал за господином Савинковым приготовлений к террористическим акциям или вооруженным действиям.
   Вопрос. В дальнейшем Вам еще приходилось осуществлять наблюдение за Борисом Савинковым?
   Ответ. Да, приходилось. Пять лет спустя, в 1914 году. Но это был короткий период, поскольку тогда моей основной задачей стал шпионаж и контршпионаж по указанию из Санкт-Петербурга.
   Вопрос. Где и как Вы осуществляли наблюдение за Савинковым в 1914 году?
   Ответ. После начала Великой войны господин Савинков вернулся из города Жуан-ле-Пен, где жил в то время, в Париж, на прежнее место жительства. Здесь я и вел за ним наблюдение в течение короткого времени.
   Вопрос. Насколько короткого?
   Ответ. Не более трех месяцев. Повторю, моей основной работой в то время была добыча сведений о деятельности германской разведки и германской армии.
   Вопрос. Как Вы полагаете, зачем в таком случае Вам поручили наблюдение за господином Савинковым?
   Ответ. По моему мнению, для того, чтобы убедиться, что он не может быть использован в интересах Германии.
   Вопрос. Вам удалось убедиться в этом?
   Ответ. Да, полностью. Публично высказывавшиеся господином Савинковым воззрения отвергали возможность его сотрудничества с германскими представителями. Это подтверждали и зафиксированные мною его контакты.
   Вопрос. Какие это были контакты?
   Ответ. Прежде всего, с бывшими товарищами по партии, которых он пытался убедить в необходимости отказаться от революционных действий и помочь России выиграть войну. Он неоднократно говорил им, что во время войны русские должны заниматься тем, чтобы спасать свое отечество от внешнего врага, а не бороться с внутренним. Кроме того, господин Савинков постоянно встречался с патриотически настроенными литераторами и художниками, а также поддерживал тесные контакты с моими соотечественниками, выступавшими в поддержку России.
   Вопрос. Почему Вы уверены, что это не было прикрытием?
   Ответ. Потому что в то время германские представители, о которых мне было известно, сосредоточились на других кандидатах. Господин Савинков был им явно неинтересен.
  
   Анри Бинт оказался прав, когда отказался подозревать Бориса Савинкова в работе на германскую разведку. Через некоторое время после того, как месье Бинт оставил слежку за ним, Савинков стал военным корреспондентом нескольких петербургских изданий, причем резко патриотического, охранительного толка. Это привело его к конфликту со многими бывшими товарищами и по партии, и по революционному движению. Они обвиняли Савинкова в предательстве прежних идеалов, а он отвечал им обвинениями в стремлении уничтожить родину в самый трудный для нее час.
  
   В это же самое время Савинков сходится со многими русскими литераторами, волею судеб или по нежеланию попасть на фронт оказавшимися в Париже. Среди них, что интересно, был Максимилиан Волошин, категорически отказавшийся участвовать в кровавой бойне, как он называл Великую войну. Как ни странно, столь резкое расхождение во взглядах не помешало ему поддерживать дружеские отношения с Борисом Савинковым. В круг близких знакомых бывшего руководителя Боевой организации эсеров вошли тогда и Константин Бальмонт, и Илья Эренбург, восхищавшиеся его литературным даром и способностью с молниеносной быстротой писать военные очерки.
  
   Все это, впрочем, прошло уже мимо Анри Бинта. Хотя, по его собственным словам, он продолжал следить за судьбой Бориса Савинкова.
  
   Вопрос. Что Вам известно о дальнейшей судьбе господина Савинкова?
   Ответ. После декабря 1914 года я больше не занимался наблюдением за ним. Однако мне было известно, что он вплоть до конца марта 1917 года, пока не вернулся в Россию, жил в Париже и работал в качестве военного корреспондента русских газет и журналов. Позднее я узнал, что он вновь приехал в Париж - уже в качестве представителя Верховного правителя России господина Колчака, - но не задержался надолго. Наконец, я знаю, что в 1922 году господин Савинков опять появился в Париже, причем вызвал недоверие и даже неприязнь у многих других русских, которые жили здесь в это время.
   Вопрос. Как Вы считаете, почему русские эмигранты не приняли Савинкова?
   Ответ. Вероятно, потому, что они знали о его революционном и террористическом прошлом и не доверяли ему. В конце концов, я и сам подспудно ожидал от него какого-нибудь подвоха даже когда занимался охраной государя императора в 1910 году. Впрочем, это всего лишь мое мнение. В то время я уже не виделся с господином Савинковым.
   Вопрос. А его произведения Вы читали?
   Ответ. Нет. Никогда не испытывал к ним интереса.
  
   Что ж, трудно ждать от политического сыщика пристального внимания к литературным трудам одного из революционеров, порученного его наблюдению. Хотя месье Бинт и мог бы попробовать понять своего подопечного, познакомившись с написанными им книгами. Но, насколько я могу судить, при всем том, что профессия давала ему возможность пристально следить за людьми, не лишенными литературного дара, Анри Бинт никогда не увлекался литературой. Даже авантюрными романами. Наверное, потому, что авантюр ему хватало и в повседневной жизни.
  
   ======================================================
   * В настоящее время рю Ла Фонтейн о Руа располагается в XI округе Парижа. - Прим. ред.
  
   3. Мсье Базиль
  
   В бурной биографии двух весьма примечательных людей - Анри Бинта и Бориса Савинкова - эпизод с наблюдением одного за другим не приобрел особо важного значения. Ни французскому агенту русской Заграничной резидентуры не удалось обнаружить ничего интересного, ни эсеровскому боевику не пришлось в тот момент серьезно рисковать. И можно было бы пройти мимо этого события, если бы не одно но.
  
   Это но носит совершенно конкретное имя - Азеф.
  
   Что интересно: Анри Бинт отчего-то не упомянул этого человека ни в своих воспоминаниях, ни в беседах с Константином Окуневым. Да и сам господин Окунев почему-то не стал расспрашивать своего собеседника об Азефе. Хотя оба не знать о нем просто не могли.
  
   В конце концов, именно на квартире Савинкова в Париже, по тому самому адресу рю де ля Фонтейн о Руа, 32, проходил знаменитый процесс по обвинению Азефа в провокационной деятельности и работе на царскую охранку. Правда, было это за год до того, как Анри Бинт получил распоряжение организовать наблюдение за Савинковым. Но представляется немыслимым, чтобы такой опытный агент, как Бинт, не имел сведений о столь значительном событии в жизни русской революционной эмиграции.
  
   Дадим слово самому Борису Савинкову. Он подробно описал процедуру и ход суда в своих Воспоминаниях террориста. Кстати, этот источник господин Окунев упоминает в своих записках - но при этом, подчеркнем, не пишет ничего о таком важном герое тогдашних событий, как Азеф.
  
   Суд начался в конце октября и происходил сперва в помещении библиотеки имени Лаврова (50, rue Lhomond), а затем на моей квартире (32, rue La Fontaine). Первые заседания были посвящены докладу Бурцева. Он взял слово для обвинения и повторил то, что рассказал мне в частных беседах со мною: бессилие боевой организации и многочисленные аресты последних лет, в частности, казнь Зильберберга и Сулятицкого, аресты 31 марта 1907 г. и аресты членов северного летучего боевого отряда (Карл Трауберг и др.) уже давно убедили его в существовании в центральных учреждениях партии и даже, быть может, в самом центральном комитете, провокатора. Путем исключения, он обратил свое внимание именно на Азефа. Сведения, сообщенные Бакаем (чиновник варшавской охранки) о Раскине и Виноградове и совпадение этих имен с именем Азефа убедили его, что подозрения его правильны. Сообщение Лопухина рассеяло последнюю тень сомнения.
  
   Это - цитата из савинковской книги, из самого начала III главы под названием Разоблачение предательства Азефа. Чуть дальше Савинков подробно описывает свою роль в суде над то ли товарищем, то ли противником, честно признавая, что долгое время стоял за невиновность этого человека.
  
   В ноябре Азеф приехал в Париж.
   Он пришел ко мне утомленный и разбитый. У нас произошел такой разговор.
   Я повторил ему все обвинения Бакая (Бурцев при частных беседах со мною дал мне на это право: я был обязан словом молчать только о сообщении Лопухина). Я сказал, что, по моему впечатлению, двое из судей, - Лопатин и Кропоткин, - едва ли не на стороне Бурцева. Я сказал также, что, кроме показаний Бакая, есть еще одно показание, которое я рассказать не вправе.
   Азеф встревожился:
   - Опять какой-нибудь Бакай?
   - Нет, не Бакай.
   - Но чиновник полиции?
   - Не знаю.
   Азеф переменил разговор. Он сказал:
   - Так ты говоришь, что Кропоткин подозревает двойную игру?
   - Да.
   Азеф помолчал. Затем он вдруг рассмеялся.
   - Да, конечно, не очень-то вы умны, чтобы нельзя было вас обмануть.
   Через несколько минут он сказал:
   - Ты говоришь, есть еще показание. Верно, из полицейского источника?
   Я опять ответил:
   - Не знаю.
   Затем я сказал Азефу, что не совсем понимаю его поведение. Я бы понял его отказ от суда и поездку вместе с членами боевой организации в Россию на работу, - он на это не согласился. Я бы понял также его полное невмешательство в вопрос о суде и в самый ход судебных заседаний. Но он не сделал и этого: он желал, чтобы суд состоялся, и он в письмах ко мне старался на него повлиять. Кроме того, ему известна лишь часть обвинения; другая, главнейшая, от него скрыта. Я сказал, что мне непонятно, как он может мириться с таким положением; что - одно из двух: либо судят Бурцева и не подозревают честности Азефа, тогда Азефу должен быть предъявлен весь следственный и судебный материал; либо Азефа подозревают в провокации, и тогда нужно судить его, а не Бурцева. Я сказал, наконец, что я вижу, что аргументы Натансона, Чернова и мои не действуют на судей и что мы бессильны защищать его, Азефа. По моему мнению, он должен сам явиться на суд, сам опровергать Бурцева и защищать себя; только он один может защищать свою честь. Азеф сказал:
   - Я думал, вы, как товарищи, защитите меня.
  
   Как известно, суд на квартире Савинкова закончился тем, что Евгения (Евно) Азефа признали провокатором. Убивать его не стали, хотя и собирались, и это дало ему возможность скрыться. Вместо казни эсеры предали историю Азефа гласности. Тем самым, надо признать, они нанесли удар не только по Охранному отделению и его работе в среде революционеров. В тяжелом и крайне неприятном положении оказались и сами социалисты-революционеры. По прямому признанию Савинкова, разоблачение Азефа показало, что во главе боевой организации много лет стоял провокатор.
  
   Но оставим эсеров в стороне и вернемся к Анри Бинту. Что заставило его промолчать об Азефе, рассказывая о своей слежке за Савинковым? Да, к этому времени знаменитый провокатор уже пережил грозивший ему смертью суд и сбежал от бывших товарищей. Но очевидно, что среди упоминаемых мсье Бинтом товарищей Савинкова по борьбе был и этот человек. И почти наверняка они должны были быть знакомы - или, как минимум, осведомлены о существовании друг друга
  
   Почему? Прежде всего потому, что вовлечение Евгения Азефа (партийные клички: Толстый, Иван Николаевич, Валентин Кузьмич; действовал также под фамилиями Раскин и Виноградов) в деятельность Охранного отделения состоялось при прямом содействии Петра Ивановича Рачковского. Который - в качестве начальника Заграничной резидентуры Департамента полиции - был, как известно, первым руководителем Анри Бинта. И отношения между ними, судя по воспоминаниям агента, были куда более тесными, нежели чем между обычным руководителем и подчиненным.
  
   К тому же Азеф регулярно появлялся и подолгу жил в Париже. А значит, будучи сотрудником Охранного отделения, он не мог не сноситься с руководителем Заграничной резидентуры, поскольку обязан был доносить до него свежую информацию. Делал ли он это напрямую, лично? Маловероятно. Революционеры к началу ХХ столетия ничуть не хуже служителей сыска поняли ценность внешнего наблюдения и не могли не вести тех, кто вызывал у них сомнения. А Азеф - вызывал. И зная о товарищеской слежке, почти наверняка действовал через посредников.
  
   Но кому могли доверить столь ответственное дело, как скрытый контакт с одним из самых ценных источников информации в среде эсеров? Рачковский исключается, и даже не потому, что противник хорошо знал его в лицо. Просто в 1902 году он уже был снят с должности начальника Заграничной резидентуры и уволен из Департамента полиции. Значит, это должен был быть кто-то из местных агентов, в неподкупности которого не сомневались бы ни начальство Заграничной резидентуры, ни Азеф.
  
   И приходится признать, что трудно было выбрать на эту роль лучшего кандидата, чем Анри Бинт. Все - и начальники, и коллеги, и противники из революционной среды, - признавали за ним редкие для агентов Заграничной резидентуры качества: верность и порядочность. Да, у мсье Бинта были свои недостатки (в частности, он слишком увлекался женщинами), но никто и никогда не обвинял его в работе на двух хозяев.
  
   Возможно, именно это и заставило Анри Бинта умолчать о своем знакомстве и контактах с Азефом. Как опытный шпик, он всегда молчал о том, о чем его специально просили молчать. К тому же после разоблачения Азефа контакты с ним могла помешать каким-то связям Бинта в революционной среде или выдать других его коллег по Заграничной резидентуре. Со временем, вероятно, это вошло в привычку. И потому даже в самом конце жизни один из лучших агентов иностранной охранки упорно молчал о своем знакомстве с одним из самых результативных агентов-провокаторов Охранного отделения Департамента полиции.
  
   ГЛАВА 6. Бад-Эльстер
   1. Анри Бинт
   - Месье Бинт... Месье Бинт! Вы меня слышите?
   - Pardonne moi, madame! Что вы сказали?
   - Месье Бинт, вам не нравится представление?
   - Да... То есть, нет, мадам! Простите, я немного отвлекся...
   - Я вижу. И что же вас так отвлекает, месье Бинт? Или - кто? Я надеюсь, она достаточно хороша?
   Merde! Merde, merde, merde! И еще тысячу раз merde! Конечно, да! Тысячу раз - да! Но я же, скорее, провалюсь сквозь пол этой ложи, чем решусь когда-нибудь сказать ей об этом...
   - Простите, мадам?..
   - Я спрашиваю, довольно ли хороша ли та, кто вас так отвлекает?
   Боже мой, как она улыбается! Как она говорит! Боже мой, дай мне сил промолчать...
   - Да, мадам, но...
   - Только не говорите, что вы собираетесь встретить ее у выхода и проводить до дома. У вас уже есть подопечная!
   - Ни в коем случае, мадам! Что вы... Я вас никоим образом не оставлю!
   Ах, если бы это было правдой! Если бы я на самом деле мог никогда ее не оставить! Но кто она - и кто я? Терпи, Анри, терпи, частный сыщик Бинт! Это - твое задание. Задание, слышишь?! Как бы тебе ни было приятно и больно его выполнять.
  
   * * *
  
   Я не хотел браться за это дело. Настолько, что едва не нагрубил своему шефу - Александру Владимировичу Эргарту. Именно он в тот год стал начальником над нами, русскими агентами Заграничного отделения во Франции. Я был настолько раздосадован поручением, что сорвался.
  
   - Господин майор, я понимаю и ценю доверие, которое мне оказано. Но со всем уважением прошу вас избавить меня от этого поручения. Пусть им займется, например, мой компаньон Самбен...
   - Месье Бинт, разговор окончен. Вы единственный наш агент, имеющий достаточный опыт охраны царствующей семьи и иных высоких лиц Российской империи. И я не могу - да и не хочу, если откровенно! - передоверять это дело никому другому.
  
   Майор Отдельного корпуса жандармов Александр Эргарт - человек сдержанный, надо признать. Тем опаснее было дразнить его неповиновением. Но я уже ничего не мог с собой поделать. Меня, честно сказать, понесло.
  
   - Господин майор! Именно опыт охраны первых лиц государства и диктует мне в данном случает необходимость отказаться...
  
   ...О, Господи. Никогда не думал, что простая пара тонких офицерских перчаток, брошенных на стол, способна издать такой грохот.
  
   - Господин Бинт! Вам знакомо слово приказ?!
  
   Ах, чёрт... Он явно вышел из себя. Теперь не то, что договориться - даже просто разговаривать будет невозможно. А мне так не хочется не хочется, не хочется браться за это дело... Пожаловаться на здоровье? Попросить отпуск? Брось, Анри. Брось, не валяй дурака. Ничто уже не поможет...
  
   - Да, господин майор! Знакомо, господин майор!
   - Ну так не делайте вид, будто вам неизвестно, что приказ начальника - закон для подчиненного. Кругом марш! Ступайте. И будьте любезны, займитесь подготовкой к порученному делу. У вас не так много времени.
  
   Поворачиваюсь. Выхожу. Секретарь за дверью делает вид, что ничего не слышал и не видит теперь моей пылающей физиономии. Да, чёрт побери, пылающей! Потому что мне одновременно и стыдно, и страшно. Так страшно, как не было даже год назад, когда мне поручили обеспечивать безопасность его величества императора Николая Александровича и царской семьи.
  
   Тогда я ничего не боялся. А сейчас - боюсь. И прежде всего почему-то себя самого.
  
   * * *
  
   - Анри, на тебе лица нет! Что случилось? Эргарт тебя побил, что ли?
   - Лучше бы побил...
   - Господи, не пугай меня, Анри. Что стряслось?
  
   Мой коллега и напарник Альберт Самбен стал частным сыщиком по одной-единственной причине - из-за своего неуемного, просто нечеловеческого любопытства. Иногда, надо сказать, оно заводит его настолько далеко, что ему прищемляют его слишком длинный нос. Тогда Альберт на некоторое время делает вид, что поутих, прикладывает к пострадавшему предмету лед, но... Но потом все равно доводит начатое до конца. В общем, отказать ему и ничего не сообщить - невозможно.
  
   И я, как бы мне ни хотелось этого избежать, пускаюсь в объяснения.
  
   - Альберт, нам предстоит очень тяжелая работа.
   - Ха! Можно подумать, прежняя была легкой! Что, опять пасем какого-нибудь русского великого князя?
   - Нет. На этот раз - всего лишь жену их премьер-министра...
   - И всего-то? Я тебя умоляю, Анри! Русская премьерша. Невелика птица. Она вообще-то была хоть когда-нибудь за границей? Или просидела всю жизнь в этой своей русской izba - как они у них там называются?
   - Альберт, она - дворянка.
   - И что? Это делает ее меньше женщиной?
  
   Черт! Ну кто его за язык-то тянул?!
  
   - Нет, Альберт, не делает. И именно это мне не нравится.
   - Брось. Можно подумать, ты не имел дела с женщинами! - Ухмыляется, мерзавец, и поводит руками, будто оглаживает чье-то тело. - Ты же знаешь, как...
   - Альберт!..
  
   Все. Дальше я говорить не могу. У меня отчего-то перехватывает горло. Становится очень жарко. Черт, черт, черт!..
  
   - Чего ты орешь, Анри? Она тебе что, не нравится?
   - Альберт, пойми, я ее даже не видел! И, честно сказать, предпочел бы, чтобы так дальше и оставалось. Но кто же мне это позволит... И ни я, ни ты - мне не можем позволить себе вести себя с ней так, как будто это одна из певичек, которых мы пользуем ради нашей работы!
   - А-а-а, так вот что тебя тревожит, мон шер! Ну ладно, забудь. Днем ты будешь охранять ее, а по ночам звать к себе наших...
   - Альберт!!!
  
   Он меня довел. Но все же успел, негодяй, выскочить за дверь нашего кабинета прежде, чем об нее разлетелось в куски мое пресс-папье. Теперь придется покупать новое. Merde!
   Merde... Кажется, это становится самым употребимым словечком в моем лексиконе.
  
   * * *
  
   Я понимаю, почему господин Эргарт и наш общий шеф, начальник заграничной резидентуры департамента полиции господин статский советник Александр Александрович Красильников поручили это дело мне. Потому что больше некому. В нашем парижском отделении всего восемнадцать человек, считая меня и Альберта, и самый опытный их всех - я. У меня за спиной множество операций. Я на хорошем счету. Я пользуюсь доверием на самом верху. Не только у нас в Париже, но и там, в Петербурге. Но мне от этого ничуть не легче. Потому что, чует мое сердце - и увы, не только оно! - что с этой Столыпиной у меня будет масса проблем.
  
   Но вот в чем штука: я не понимаю, почему мне так кажется.
  
   Не то чтобы я боялся ее капризов или, прости меня Господи, загулов. Это самое простое, с чем я могу столкнуться, и уже сталкивался. Но нет: меня тревожит другое, чему я сам никак не подберу ни названия, ни объяснения. И эту тревогу никуда не деть: она мозжит, чертова дрянь, как будто мне под ложечку сунули раскаленный гвоздь. И скажу честно: я никогда ничего так не боялся. А тут - как будто в первый раз иду на встречу с агентом. Или к девке. Хотя, я и тогда так не боялся. Поджилки тряслись, да. Но это был такой веселый, азартный мандраж. А чтобы вот так мозжило - не помню, нет.
  
   И главное, я совершенно не понимаю, какую опасность она для меня представляет. Ну да, женщина. Ну да, дворянка. Из высшего света. И что? Я за русским императором и его семьей приглядывал! Издалека, конечно, но все-таки. Приглядывал, был облечен невероятной ответственностью - и не боялся. А тут...
  
   Ладно, месье Бинт. Возьмите себя в руки. Поднимите расколотое пресс-папье и отправьте его в корзину для бумаг. Оставьте в покое карандаши в стаканчике. Перестаньте крутить на пальце ключи. Перестаньте, я сказал! Хватит дергаться. Хватит. Что будет - то и будет. Увернуться вы уже не можете. Значит, остается с достоинством подчиниться судьбе и приказу. В конце концов, что, в самом деле, может случиться?
  
   * * *
  
   Пропал! Я пропал! Я... Она... Да что же это такое!..
  
   Господи, о чём я?..
  
   Сейчас я, наверное, уже могу признаться: меня страшила собственная страсть...
  
   Нет, не так...
  
   Меня пугала перспектива потерять себя, посвятить себя другому человеку. Никогда прежде со мной такого не случалось...
  
   Опять не так. Не так, чёрт меня подери...
  
   Я влюбился.
  
   Да, вот так. Вот так. Влюбился, и ничего не могу с этим поделать. И не мог. Потому и боялся.
  
   Теперь не боюсь.
  
   * * *
  
   - Мадам Столыпина?
   - Здравствуйте, месье Бинт! Меня предупредили, что вы будете нас встречать. Благодарю вас и сразу попрошу: пожалуйста, постарайтесь произносить мою фамилию правильно - Столыпина.
   - Прошу прощения, мадам! Я привыкну. Непременно. Пожалуйте за мной, мадам!
   - Месье Бинт!
   - Да, мадам?
   - Вы ведь знаете, кто я?
   - Конечно, мадам! Мне всегда точно объясняют, какого ранга персоны доверены моей заботе.
   - Тогда вы понимаете и то, к чему я привыкла.
   - Несомненно, мадам! И я готов...
   - Погодите. Вот как раз не нужно этого готов. Таких готовых вокруг меня всегда хватает. Скажите лучше: вы могли бы просто стать моим спутником?
  
   О, Господи! Господи! Альберт! На этом месте должен был оказаться ты, а не я! Ты, мерзавец, понимаешь? Ты! Ты умеешь запросто превращаться хоть в спутников, хоть в охранников, хоть в любовников. А я...
  
   - Как вам будет угодно, мадам...
   - Да нет же, месье Бинт! Нам с вами предстоит провести бок о бок немало времени, и я бы хотела, чтобы вы вели себя не как охранник, а как человек, который просто сопровождает меня. Сможете?
   - Приложу все усилия, ма...
   - Можете называть меня просто Ольгой.
   - Прошу прощения, мадам! Вот это мне на работе прямо запрещено.
   - Хорошо, месье Бинт. Но тогда, будьте добры, не называйте меня по фамилии. Можно Ольгой Борисовной. Это вам на работе не запрещено?
   - Нет, мадам!
  
   Руки. Руки куда девать?! И глаза... И щеки!
  
   * * *
  
   Ольга Борисовна Столыпина, жена русского премьер-министра Петра Столыпина, приехала в Европу, чтобы отдохнуть и немного прийти в себя после множества трагических и страшных событий, развернувшихся вокруг их семейства. Я не так много знал тогда о том, что с ними случилось. Основные факты мне сообщил Эргарт, когда ставил задачу. Кое-что добавил господин Красильников, дававший мне последние инструкции перед встречей с подопечной.
  
   Я знал, что ей довелось пережить самое настоящее покушение пять лет назад. Знал, что после взрыва, устроенного террористами, ее дочь с трудом сохранила ноги и стала инвалидом. Знал, что она тратит почти все свое время на то, чтобы обеспечить нормальную жизнь мужу, который ходит буквально под пулями. Знал, что у них шестеро детей. И знал, что несмотря на всю прислугу и обслугу, ей живется нелегко.
  
   Но тогда, на вокзале, я увидел совершенно другую женщину. Я хорошо знал, как выглядят французские матери, выносившие и родившие шестерых малышей. Пусть даже это женщины высшего света - повидал, будьте покойны! А она...
  
   Передо мной стояла лучшая из женщин!
  
   Лицо ее могло показаться моим соотечественникам, ценителям женской красоты, чуть простоватым и слишком широким. Рост ее тоже мог привести в смятение иного мужчину: на меня, во всяком случае, она явно смотрела сверху вниз. Русские, как мне доводилось слышать, про таких женщин говорят: На гренадера сделанная. Но все исправлял взгляд - необыкновенно лучистый, какой-то одновременно радостный и чуть настороженный. Как будто она с минуты на минуту ждала какой-то шутки - и не знала, доброй она будет или злой.
  
   И руки. Руки женщины, не знавшей тяжелой работы, но привыкшей носить и баюкать детей. Я видел это так же ясно, как узоры на ее светло-кремовом платье и кружева на зонтике, на который она слегка опиралась. Видел - и не мог отвести взгляда.
  
   Боже! Сколько мне нужно провести с нею рядом? Месяц?! Я сойду с ума!
  
   * * *
  
   Главным пунктом назначения в путешествии мадам Столыпиной значился Бад-Эльстер. Естественно! Где же еще поправлять здоровье и лечить расшатанные нервы русским дворянам? Туда, в палас-отель Wettiner Hof на Бадштрассе, рядом с купальнями Альбертбад, мы и отправились с вокзала, на котором я чуть не превратился в прыщавого юнца.
  
   Распорядок дня оказался не слишком напряженным, хотя мне случалось встречать и менее деятельных людей. После завтрака, который Ольге подавали в номер, она обычно звала камеристку, одевалась и выходила к водолечебнице. К тому времени я, как правило, уже успевал осмотреть и намеченную на этот день процедурную - хотя это вызывало у немецкой прислуги откровенное недовольство, которое я успешно игнорировал, - и получить доклады от своих людей, наблюдавших за нами издалека.
  
   Наблюдение это вовсе не было излишней предосторожностью. Среди важнейших указаний, полученных мною от господина статского советника Красильникова, было предупреждение о возможном покушении на супругу русского премьер-министра. И скажу откровенно: я не видел в этом никакой натяжки. После взрыва в их доме в Петербурге шесть лет назад возможно было все. В России - и мы все это видели - набирало силу революционное движение. Но вместо того, чтобы пользоваться цивилизованными методами политической борьбы, русские революционеры - особенно так называемые социалисты-революционеры - сделали ставку на индивидуальный террор. И сумели запугать многих.
  
   - Есть сведения, месье Бинт, что на Ольгу Борисовну Столыпину во время ее визита попробуют устроить покушение, - эти слова в разговоре со мной несколько дней назад господин Красильников произнес со всей вескостью, на какую был способен.
  
   Нетрудно было заметить, до какой степени эти сведения тревожили его самого. Обычно сдержанный, даже чопорный, он при этих словах взялся за пуговицу моего сюртука и принялся ее покручивать. Я стоял неподвижно, вперив взгляд куда-то чуть выше галстука, небрежно повязанного на шее шефа. За моей спиной многозначительно молчал майор Эргарт. От него тоже веяло такой тревогой, что я невольно поежился.
  
   - Вот-вот, и мне неуютно. А делать, милейший, нечего, - мгновенно уловил мою реакцию господин начальник заграничной агентуры.
   - Господин статский советник, а этим сведениям можно доверять? - решился уточнить я.
   - К несчастью, можно. Они давно пытаются добраться до Петра Аркадьевича через его семью, - невесело усмехнулся Красильников.
   - Значит, мне нужно будет находиться при моей подопечной постоянно? - задал я другой вопрос. Тот, который, на самом-то деле, беспокоил меня куда сильнее, чем реальность революционных угроз.
   - Именно так! - громче, чем нужно, ответил шеф. И добавил: - Конечно, в пределах приличий, в пределах. Вы меня понимаете?
  
   Еще бы я не понимал! Эти-то пределы и не давали мне покоя. Нет-нет, я никогда не пылал страстью к тем, кого мне доверяли охранять. Вот еще! Но именно мадам Столыпина почему-то вызывала у меня безотчетное беспокойство. Видимо, потому, что мне предстояло стать ее тенью. А я - не хотел. Тенью - не хотел.
  
   И все равно пришлось.
  
   Поэтому утро у меня начиналось на пару часов раньше, чем у мадам Столыпиной. Когда Ольга Борисовна принимала лечебные ванны, я слонялся вокруг кабинета, сея панику среди персонала. Они явно считали, что это из-за меня в любой момент вдруг рядом с ними может возникнуть ein schrecklicher russischer Terrorist - и начнется стрельба!
  
   Переубеждать их я не хотел. И если быть честным - мне и самому так порой казалось.
  
   * * *
  
   - Месье Бинт... Месье Бинт! Вы меня слышите?
   - Pardonne moi, madame! Что вы сказали?
   - Месье Бинт, вам не нравится представление?
   - Да... То есть, нет, мадам! Простите, я немного отвлекся...
   - Я вижу. И что же вас так отвлекает, месье Бинт? Или - кто? Я надеюсь, она достаточно хороша?
  
   Merde! Merde, merde, merde! И еще тысячу раз merde! Конечно, да! Тысячу раз - да! Но я же, скорее, провалюсь сквозь пол этой ложи, чем решусь когда-нибудь сказать ей об этом...
  
   - Простите, мадам?..
   - Я спрашиваю, довольно ли хороша ли та, кто вас так отвлекает?
  
   Боже мой, как она улыбается! Как она говорит! Боже мой, дай мне силы промолчать...
  
   - Да, мадам, но...
   - Только не говорите, что вы собираетесь встретить ее у выхода и проводить до дома. У вас уже есть подопечная!
   - Ни в коем случае, мадам! Что вы... Я вас никоим образом не оставлю!
  
   Мы сидим в ложе одного из местных кабаре. Это ее пожелание: она захотела посмотреть представление, о котором судачит весь город. А мне только и остается, что покорно отправляться добывать пригласительные билеты. Хорошо еще, что никто не требует от нас сохранения инкогнито. Так что о том, что я стараюсь ради русской mme Stolypine, хотя и беру все билеты на свое... ну, не совсем свое имя, знают уже все. И с почтением стараются удовлетворить все пожелания высокопоставленной гостьи.
  
   Кто бы удовлетворил мои... Или еще лучше; сделал бы так, чтобы я их не испытывал! Потому что я постоянно оказываюсь в неловком положении: Ольга Борисовна смотрит на сцену, а я исподтишка любуюсь ею. И, конечно же, настолько увлекаюсь, что забываю, кто я и где я. Помню только - с кем.
  
   - Месье Бинт! Вы опять отвлеклись?
  
   Да, мадам Столыпина! Да, Ольга Борисовна. Да, Ольга. Я все время отвлекаюсь. И будет просто чудом, если мне удастся уберечь вас от всех напастей, которые могут обрушиться на наши головы. Кроме одной...
  
   * * *
  
   - Анри! Анри! Проснись!
  
   Голова тяжелая, словно чугунная. Я недосыпаю. После ежевечернего возвращения из театра, кабаре или ресторана я иду проверить номер мадам Столыпиной, потом дожидаюсь, пока в нем погаснет свет, после чего обхожу наш отель по кругу, проверяю своих людей, даю им распоряжения на ближайшую ночь... И поднимаюсь к себе, чтобы полночи провести без сна. Даже шнапс не помогает.
  
   - Анри, черт тебя дери! Ты меня слышишь или нет?!
   - Альберт?!
   - Ну да, я! А ты кого ждал? Мадам Столыпину?
  
   Чертов шутник! У меня нет никакого настроения выслушивать твои подначки!
  
   - Альберт, говори, что нужно, и уходи. Я хочу выспаться.
   - А кто тебе меша...
  
   Давно хотел это сделать. Выхватываю из-под подушки браунинг и упираю его в брюхо компаньону.
  
   - Так что ты хотел мне сказать, Альберт?
   - Мммм... Убери его, а?
   - Нет. Говори и уходи.
   - Шеф сказал, что мадам Столыпина собирается скоро уехать. Раньше, чем планировалось. Ты в курсе?
  
   Нет, я не в курсе. Хотя и подозревал что-то подобное. Ольга последние пару дней какая-то сама не своя и очень тревожится. Так и знал, что ничего хорошего это не сулит!
  
   - Я не в курсе. Она мне не говорила. А шеф прислал тебя только сейчас. Когда она едет?
   - Я привез ваши билеты. Отъезд - через два дня. Вам придется вернуться в Париж, чтобы ей отметили документы. Убери ствол!
   - Я тебя понял. Что-то еще?
   - Нет, все. Я оставлю тебе конверт?
   - Какой еще конверт?!
   - С билетами, Анри. С билетами! И убери свою дурацкую пушку, дьявол тебя раздери!..
  
   Убрал. Альберт смотрит на меня в упор и, кажется, чуть сочувственно. Похоже, он все понял, и даже не сегодня. Ну и черт с ним!
  
   - Ты останешься? Позавтракаем?
   - Нет, Анри. Я заберу у тебя пару людей и уеду. Шеф сказал, чтобы мы заранее добрались до Парижа и встретили вас. Так что уедем ночным поездом.
   - Счастливой дороги! И, Альберт...
   - Что?
   - Прости, пожалуйста. Нервы, сам понимаешь...
  
   Не отвечает. И я признателен ему за это молчание. Оно говорит больше, чем любые слова.
  
   Альберт пожимает мне руку, кладет на прикроватный столик конверт, ухмыляется и исчезает за дверью.
  
   На этот раз я ничего в него не кидаю. Спасибо, партнер!
  
   * * *
  
   - Месье Бинт, мы завтра уезжаем!
   - Да, мадам! Наши билеты до Парижа уже у меня.
   - Вот как? Когда вам успели их привезти?
   - Мой коллега навестил меня нынешней ночью.
   - Как необычно! И часто вам приходится так поступать?
   - Когда мы на задании - частенько.
   - А сейчас вы на задании?
  
   Ну зачем! Зачем? Разве ты не понимаешь, что я скован этим заданием по рукам и ногам, связан, как рождественский гусь по дороге с ярмарки? Я могу только вежливо отвечать на шутки и расспросы, бегать за билетами, осматривать комнаты, сопровождать в ресторан или кабаре, и - молчать, молчать, молчать...
  
   - Да, мадам, сейчас я на задании. Поэтому меня можно тревожить в любое время дня и ночи. Я уже говорил вам об этом, помните?
   - Помню, месье Бинт, конечно, помню! Но мне не хочется этого делать. Вы и так выглядите усталым и перенервничавшим. Это, наверное, плохо для вашей профессии?
   - Я привык к этому, мадам. Такая работа. Как заранее вы хотите выехать к поезду?
   - Здесь чудесный парк, месье Бинт! Давайте по пути на поезд проедем через него, хорошо?
   - Хорошо, мадам. Двух часов будет достаточно?
   - Конечно! А вы? Вы же поедете со мной? Багаж можно отправить и без нас, пусть привезут прямо к отправлению, его немного...
  
   Я обязательно поеду с тобой. Непременно! И как всегда, буду сидеть, вымучивать улыбку, стрелять глазами по сторонам, а видеть одно и то же. Твое лицо. Хорошо еще, что у меня есть время предупредить своих людей, чтобы они заняли позиции в парке. Если ошибусь я, у них будет шанс исправить этот промах.
  
   - Непременно поеду, мадам. Я позвоню, чтобы за нами прислали коляску. Или лучше автомобиль?
   - Коляску. В авто слишком трясет. И к тому же я не уверена, что на автомобиле можно гулять по парку.
   - Вам - можно.
   - А другим?
  
   Другим эта мысль, кажется, не приходила в голову. Но выяснять это я уже не буду.
  
   - Не знаю, мадам. Так я позвоню насчет коляски?
   - Да, месье Бинт!
   - Спасибо. Как только они приедут, я зайду за вами, мадам.
  
   Поворачивается. Уходит. Оглядывается.
  
   - Месье Бинт, а можно задать вам нескромный вопрос?
  
   Черт, черт, черт!.. Где я прокололся? Когда я выдал себя?!
  
   - Конечно, мадам!
   - Вы женаты?
  
   Уффф!.. Пронесло!
  
   - Нет, мадам. Частные сыщики - не самая выгодная партия для хорошеньких девушек.
   - А нехорошенькие вас не привлекают? - улыбается она.
   - Нет, мадам. Мне нравится видеть рядом красивых людей. Например, вас.
   - Ого! Вы расточаете комплименты, месье Бинт! Что это с вами случилось?
   - Я посчитал, что на нескромный вопрос могу дать в меру нескромный ответ.
   - Что вы! Это вполне скромный ответ... Так вы идете звонить?
   - Да, иду, мадам!
  
   Спускаюсь в вестибюль гостиницы. Удивительно, но даже колени не дрожат. И рука, которая берется за трубку телефона - тоже. Наверное, я уже привык. Или просто пережил то, что делало меня самым счастливым человеком на свете.
  
   Нам осталось два дня. Всего два дня. Целых два дня. И больше ничего никогда не будет. Да и не было.
  
   Но я этого никогда не забуду.
  
   * * *
  
   Ольга Борисовна Столыпина уехала в Россию в середине августа. Через полмесяца ее мужа, премьер-министра Российской империи Петра Аркадьевича Столыпина застрелил в театре в каком-то Киеве какой-то студент. Она просидела у постели умирающего мужа несколько дней. А овдовев, посвятила себя детям - и всем, кто нуждался в ее помощи.
  
   О том, что она с детьми приехала в Париж, я узнал от своих друзей почти сразу. И несколько раз порывался нанести визит. Но так и не пошел. Что я сказал бы ей, потерявшей все - мужа, страну, дочь? Что я когда-то был в нее влюблен? Что она может положиться на мою помощь и поддержку? Что я готов оставаться рядом с нею до последнего дня?
  
   Ничего я не мог ей сказать. Для меня она навсегда осталась Ольгой Борисовной, мадам Столыпиной. Называть ее на ты я осмеливался только в мечтах. Которые, как им и положено, ни за что не должны были сбыться.
  
   2. Константин Окунев
  
   Видит Бог, это самая трудная часть моего исследования жизни Анри Бинта. Не потому, что как лицо, охранявшее Ольгу Борисовну Столыпину - супругу председателя Совета министров Российской империи Петра Аркадьевича Столыпина, - он позволил себе нечто недостойное или порочное. Напротив! В этом кратком эпизоде своей запутанной и трудной жизни месье Бинт внезапно предстал человеком с большим сердцем и чуткой душой. Такими, которых я не ожидал встретить в черством и грубом, циничном, как мне всегда представлялось, частном сыщике, привыкшем более к силе мышц и хитрости ума, чем к силе чувства.
  
   О путешествии Ольги Борисовны Столыпиной за границу летом 1911 года известно до обидного мало. Архив семьи серьезно пострадал во время гражданской смуты в России, и найти точные данные, а тем более документы, свидетельствующие о том, как происходила эта поездка и какими событиями она была отмечена, почти невозможно. Оттого мне и пришлось опираться в основном на записки и ответы Анри Бинта, а также те немногие бумаги на этот счет, что сохранились в его архиве.
  
   Начнем с того, что поездка была предпринята явно по желанию не одной только Ольги Борисовны. Некоторые оговорки в записках Анри Бинта позволяют предположить, что ее фактически использовали как приманку для террористов из числа анархистов, сделавших личный террор смыслом своей жизни и деятельности.
  
   Вопрос: Месье Бинт, Вы упоминаете, что Александр Красильников предупреждал Вас о возможности покушения на Ольгу Столыпину. Насколько серьезно, на Ваш взгляд, сам Красильников относился к этим сведениям? Действительно ли он ожидал, что подобное может случиться?
   Ответ: Я уверен, что господин статский советник Красильников очень серьезно относился к такого рода предупреждениям. Мне показалось, что упомянутые сведения он получил от кого-то из высших руководителей, и расценивал их как совершенно достоверные. На это указывали и его необычная нервозность во время разговора со мной, и то, что вообще господин Эргарт в течение всего наблюдения за госпожой Столыпиной вел себя не вполне свойственным для себя образом.
   Вопрос: Несвойственным? В чем же это выражалось?
   Ответ: Господин Эргарт гораздо чаще, чем прежде, требовал от меня и моих подчиненных отчета о происходившем вокруг нас. Кроме того, он явно нервничал, поскольку при личных встречах курил больше обычного и постоянно похлопывал перчатками по руке. В спокойной обстановке господин майор этого не делал, и позволяя себе подобное только в состоянии сильного раздражения или переживания.
   Вопрос: Почему Вы считаете, что такое состояние было вызвано именно опасениями за жизнь Ольги Столыпиной?
   Ответ: Потому что и господин статский советник, и господин майор вели себя так только во время разговоров именно об этом моем задании. Как только госпожа Столыпина возвратилась в Россию, они перестали столь явно нервничать. Вернее, перестал господин Эргарт, поскольку господина Красильникова я после отъезда госпожи Столыпиной долгое время не видел.
  
   Может ли быть так, что Ольгу Столыпину действительно использовали как приманку, пытаясь заставить анархистов последовать за нею в Европу и уже тут, где они выделялись бы из местного населения, арестовать и таким образом обезопасить семью премьер-министра Российской империи? Можно предположить, что да. Ведь угрозы в адрес Столыпиных стали поступать еще в далеком 1904 году, когда Петр Столыпин был назначен саратовским губернатором. Тогда, не будучи в состоянии добраться до самого Столыпина, террористы принялись угрожать его жене и особенно детям.
  
   Сам Петр Столыпин в те поры говорил о творящемся вокруг его семьи такими словами: Посмотрите, сколько зла в этих людях. Они знают, как я люблю моих детей. И вот я получаю подметные письма с угрозой, что в моих детей бросят бомбу, когда они катаются на коньках. Стоит также помнить, что к 1911 году семья премьер-министра уже пережила тяжелейшее покушение в собственном доме на Аптекарском острове. Родители остались невредимы, но двое детей - пятнадцатилетняя Наталья и двухлетний Аркадий - серьезно пострадали.
  
   О том, что Ольга Столыпина могла, вольно или невольно, оказаться в роли приманки для террористов, свидетельствует и следующее обстоятельство. Она отправилась в поездку одна, оставив детей в Колноберже* - семейном имении Столыпиных неподалеку от Ковно.** Трудно представить себе, что мать, столько пережившая и имевшая все основания опасаться за своих чад, может так легко расстаться с ними, да еще в то время, как ей, несомненно, докладывают о возросшей угрозе! Нужны веские причины для того, чтобы уехать за границу одной - или серьезные убеждения, поступившие от кого-то, кто имел право приказывать супруге премьер-министра России.
  
   Не менее, чем обстоятельства заграничной поездки Ольги Столыпиной летом 1911 года, любопытны и те отношения, что возникли между нею и охранявшим ее Анри Бинтом. Вернее, чувство, коим внезапно воспылал к своей подопечной французский сотрудник Заграничной резидентуры Департамента полиции МВД Российской империи.
  
   История эта вызвала сперва мое недоумение, затем возмущение, но пришла, наконец, к глубокому уважению. Суди те сами: Анри Бинту хватило и внимательности, и уважения, и необходимого такта, чтобы ни разу не выказать Ольге Столыпиной своего горячего чувства. А в том, что оно было именно горячим, я лично не сомневаюсь. Об этом свидетельствуют и необыкновенно сбивчивые записки самого Бинта, посвященные этому эпизоду, и те признания, которые он сделал в наших с ним беседах.
  
   Вопрос: Вы пытались разобраться в том, какие чувства и почему вызвала в Вас Ольга Столыпина?
   Ответ: Ваш вопрос кажется мне возмутительным. Я не стану отвечать на него!
   Вопрос: Хорошо, я задам его иначе. Вы осознавали, что испытываете к госпоже Столыпиной чувства, которые не должны испытывать как лицо, обеспечивающее ее охрану?
   Ответ: На этот вопрос я тоже отвечать не буду.
   Вопрос: Почему?
   Ответ: Потому что это было и остается моим личным делом. Какой у Вас интерес до него? Почему Вы так интересуетесь этими событиями?
   Вопрос: Я интересуюсь всеми событиями, связанными с Вашей службой в российской тайной полиции. А эпизод, о котором мы говорим, касается весьма важной персоны. Пожалуйста, ответьте на мои вопросы.
   Ответ: Хорошо. Я был влюблен в Ольгу Борисовну. И понимал, что это недопустимо для меня ни как для того, кто обеспечивает ее охрану, ни как для человека иного социального положения. Я знал, что никогда не встречу ни взаимности, ни понимания. Но ничего не мог поделать с этим чувством.
  
   Примечательно, что даже спустя десятилетие с лишним после событий тех лет Анри Бинт продолжал, как мне кажется, испытывать то же чувство, которое едва не погубило его. А ведь угроза подобного исхода была весьма реальна: как опытная и умная женщина, Ольга Столыпина не могла не почувствовать, что рядом с нею находится безнадежно влюбленный мужчина.
  
   Отмечу эпизод из записок Анри Бинта, который может служить косвенным свидетельством в пользу подробного рассуждения. Свою поездку Ольга Столыпина внезапно завершает раньше, чем намеревалась. Несомненно, ею могло руководить чувство беспокойства за своих детей, оставшихся в Колноберже. И все же более вероятно, что она если не поняла, то ощутила опасность дальнейшего пребывания рядом с Анри Бинтом. И ей, и ему в то время было уже достаточно много лет, чтобы накопленный жизненный опыт позволял по едва заметным признакам сделать вывод о чувствах друг друга.
  
   В том, что подобное допущение весьма недалеко от истины, не сомневался и сам Бинт:
  
   Вопрос: Вам не кажется, что Ольга Столыпина пришла к намерению завершить свою поездку раньше, чем планировала, потому, что обратила внимание на Ваше отношение к ней?
   Ответ: Я допускаю это.
   Вопрос: Что вам дает основание так думать?
   Ответ: То, что она не обсудила это решение со мной.
   Вопрос: А прежние решения с Вами обсуждались?
   Ответ: Да. Господин Эргарт в моем присутствии обратился к госпоже Столыпиной с просьбой ставить меня в известность обо всех намерениях, касающихся изменений маршрута поездки или ее расписания.
   Вопрос: Ее не удивила подобная просьба? Не вызвала недовольства?
   Ответ: Мне показалось, что она была готова к чему-то подобному. Радости у госпожи Столыпиной это предупреждение, очевидно, не вызвало, но и отказываться она не стала.
   Вопрос: Она следовала этому правилу?
   Ответ: Да, кроме одного случая.
   Вопрос: Вы имеете в виду решение о досрочном прекращении путешествия?
   Ответ: Да. Когда я понял, что она снеслась с господином Эргартом, а возможно, и с господином Красильниковым, не поставив меня в известность, я подумал, что она не хочет огорчать меня заранее.
  
   К величайшему огорчению Анри Бинта, даже если бы он не удержал себя в руках и открылся Ольге Столыпиной, ничего хорошего из этого не вышло бы. В первую очередь потому, что супруга премьер-министра Российской империи искренне любила своего мужа и детей, и была категорически неспособна заводить отношения на стороне. Вплоть до убийства Петра Столыпина, а весьма вероятно, что и много позже, его семья служила образцом супружеской верности и радости для многих высших сановников Российской империи. Да и не только для них. Легко убедиться в этом, даже коротко познакомившись с письмами, которыми обменивались Петр и Ольга Столыпины, будучи уже давно не молодоженами
  
   Для меня Ты и дети всё и без вас я как-то не чувствую почвы под ногами, - признавался своей жене Петр Аркадьевич. И она отвечала ему такой же искренней любовью, проявлявшейся прежде всего в заботе о нем самом и их детях.
  
   Ярчайший пример тому - настойчивость, с коей Столыпины добились выздоровления своей дочери Наташи после взрыва на Аптекарском острове. Врачи убеждали их ради здоровья пострадавшей дать согласие на ампутацию сильно пострадавших ног. Но супруги настояли на том, чтобы избежать столь крайних мер. И оказались правы. Пусть даже это и наложило на них дополнительные обязанности по уходу за дочерью, почти утратившей способность передвигаться самостоятельно.
  
   Невозможно вообразить даже на мгновение, чтобы столь любящая и преданная женщина могла повести себя недостойно. Хотя, стань подробности ее путешествия и отношения Анри Бинта известны в то время в России, избежать подметных обвинений и скандальных сплетен семье Столыпиных не удалось бы. Тем ценнее, что ни сам Бинт, ни его начальство, наверняка осознававшее, что стало поводом к спешному завершению путешествия Ольги Столыпиной, ни словом не обмолвились об этом.
  
   Не стал бы писать об этой истории и я, не будь моей задачей достоверное и честное повествование о судьбе одного из самых необычных агентов русского политического сыска. А еще потому, что внезапная, подобная вспышке любовь к Ольге Столыпиной не выставила в недостойном свете ни Анри Бинта, ни порученную его охране супругу российского премьер-министра.
  
   Случается, что безответная любовь превращает того, кто ее испытывает, в настоящего монстра, беспрестанно и повсеместно преследующего объект своей страсти. Чаще бывает, что несчастный влюбленный так жаждет донести свои чувства до возлюбленной, что кричит о них буквально на каждом перекрестке. И не понимает, что тем самым убивает возможность ответной любви, а не добивается ее.
  
   Лишь очень немногие чуткие сердца и сильные души, переживая подобную страсть, превращают ее в духовное сокровище, сокрытое внутри них. Если и можно заметить, что они переживают настоящую бурю, то разве что по незначительным, едва видимым признакам. И лишь потому, что их-то они совершенно не в состоянии контролировать. Случайный взгляд, едва ощутимое касание, искренняя радость от каждой встречи и каждой возможности побыть наедине с любимым человеком - вот сигналы, коими восторженный дух делится с окружающим миром.
  
   Увидеть подобные сигналы и понять их тоже дано не каждому. Одни только истинно любящие люди могут узнать эти знаки и понять, какой огонь сжигает стоящего рядом. Оттого, наверное, и сумела обнаружить привязанность Анри Бинта доверенная ему Ольга Столыпина, что искренне любила своего супруга и детей.
  
   Остается только восхищаться тем, какой выход нашел годы спустя из созданной его же собственной страстью ловушки Анри Бинт.
  
   Вопрос: Когда Вам стало известно о приезде Ольги Столыпиной в Париж?
   Ответ: В конце 1921 года, когда госпожа Столыпина добралась до Франции.
   Вопрос: Вы пытались встретиться с нею?
   Ответ: Если Вам известно содержание моих записок, то Вы знаете, что нет.
   Вопрос: Почему?
   Ответ: Я счел это бессмысленным. Наши судьбы слишком изменились за десять лет. А я за это время еще и понял, что мне важнее сберечь то, что я пережил, чем обреченно пытаться построить что-нибудь на этом фундаменте.
   Вопрос: Вы полагали, что Ваше признание ни к чему не приведет?
   Ответ: Я был в этом уверен. И уверен по сей день. И давайте на этом закончим разговор об Ольге Борисовне. Если вам самому доводилось переживать то, что пережил я, вы прислушаетесь к моей просьбе.
  
   Получив позднее возможность познакомиться с частью архива Анри Бинта, я был удивлен тем, как старательно он сохранил все документы, относящиеся к лету 1911 года. Конечно, он всегда был аккуратен в обращении с бумагами, поскольку понимал, что начальство будет очень внимательно исследовать любые его просьбы о компенсации личных расходов. Но то, что многочисленные билеты, чеки и счета из ресторанов, в которых он побывал, сопровождая Ольгу Столыпину, хранились в отдельном конверте, говорит о многом.
  
   Нужно признать, что испытанное Анри Бинтом высокое чувство не помешало ему иметь множество случайных романов и интрижек с доступными девушками вроде актрис варьете и им подобных - как до, так и после встречи с Ольгой Столыпиной. На это указывают те же бумаги из его личного архива. Удивительно, как способный на столь яркое и сильное чувство человек мог не придавать никакого значения разного рода мелким интрижкам и мимолетным любовным приключениям. Может быть, все дело в том, что за свою жизнь Анри Бинт так и не встретил ту единственную женщину, с которой решился бы завести семью. На эту роль, судя по его признаниям, могла бы претендовать его единственная настоящая возлюбленная. Но он и сам прекрасно понимал, насколько призрачна вероятность успеха подобного романа. И оттого, вероятно, стремился буквально утопить свое чувство в коротких, ни к чему не обязывающих связях.
  
   Удалось ли ему достичь успеха в этом деле? Скорее нет. В противном случае Анри Бинт совсем иначе отвечал бы на мои вопросы, касающиеся лета 1911 года.
  
   Но он до последнего дня хранил в себе удивительно светлые воспоминания о своей единственной настоящей любви. Хранил так глубоко, что никакие романы и интрижки не смогли их даже коснуться.
  
   ---------------------------------------------------------------------------------------
   * Современное написание названия усадьбы - Калнаберже
   ** В настоящее время - Каунас
  
   3. Мсье Базиль
  
   За два десятилетия работы Анри Бинта на спецслужбы сначала Российской империи, потом России, а затем и РСФСР, он проявил себя в самых разных ипостасях. Лучше всего у него получалось быть заграничным агентом и вести слежку - неважно, за кем и какую. Далеко не всегда наблюдение за порученными ему персонами заканчивалось успехом, но это обычное для агентов дело. Опытные разведчики знают, как мал процент положительного результата - и как велико значение удачи, фарта, успеха. А их Бинту было не занимать.
  
   Тем более необычным на этом фоне выглядит его главная неудача, главная оплеуха, которую отвесила Бинту судьба - внезапная влюбленность в доверенную его попечительству Ольгу Столыпину. Этот эпизод - самый крупный провал мсье Анри, его величайшая провал. Почему? А потому, что что повел он себя совершенно непрофессионально. И если бы заграничная поездка госпожи Столыпиной действительно вызвала интерес у русских террористов-революционеров, то избежать трагедии не удалось бы практически наверняка.
  
   Самым явным тому доказательством служит убийство самого Петра Столыпина, случившееся буквально через месяц после возвращения его супруги из-за границы. Ольга Борисовна провела в Германии, на курорте Бад-Эльстер, ровно четыре недели - с 30 июня по 27 июля 1911 года. А покушение на ее супруга в киевском городском театре случилось 1 сентября, и четыре дня спустя он скончался от полученных ранений. За столыпинским семейством явно следили, и операция готовилась масштабно. Вполне вероятно, что организаторы покушения рассматривали и вариант с нападением на Ольгу Столыпину, но убийство ее мужа показалось им более резонансным. Что, весьма вероятно, и спасло женщину от гибели.
  
   Мог ли Анри Бинт защитить свою подопечную, случись нападение на нее во время их пребывания в Бад-Эльстере? Однозначно судить об этом трудно, но практика показывает, что телохранитель, влюбленный в объект охраны, редко бывает успешен. Секрет прост: вместо того, чтобы смотреть по сторонам, он смотрит в одну сторону.
  
   К тому же работа Бинта во время пребывания Ольги Столыпиной за рубежом заключалась скорее в ее сопровождении, чем в охране. Да, сам мсье Анри наверняка ходил с револьвером в кармане, поскольку привык к нему, как к портсигару и коробку спичек. Да, его сотрудники - кстати, сколько их было, он нигде так и не упоминает, что вызывает законные вопросы, - составляли внешнее кольцо охраны. Однако трудно защитить подопечного, когда ты сидишь с ним в одной театральной ложе или за одним столиком в ресторане и тратишь все силы на то, чтобы не дать ему увидеть твое истинное отношение к нему.
  
   Откуда я взял, что Анри Бинт постоянно сопровождал госпожу Столыпину в ее походах по театрам, кабаре и ресторанам? Из сохранившихся в его персональном архиве билетов в эти места! Вот, например, билеты в купальню Бад-Эльстера за 1911 год. Их два, но оба на одно и то же имя - Адольфа (!) Бинта. Не исключено, что таким образом мсье Анри пытался обезопасить себя и подопечную от наблюдения. Дескать, в купальню ходит некий Адольф, не имеющий никакого отношения к заграничной агентуре, а агент Анри в это время пребывает совсем в других местах. А то, что оба билета оформлены на одно имя, заставляет думать, что Бинт старался лишний раз не предавать гласности имя и фамилию своей подопечной.
  
   Очень любопытным выглядит и еще один момент, связанный с сопровождением Ольги Столыпиной. И сам Бинт, и занимавшийся его персоной то ли в интересах журналистского исследования, то ли в интересах некоего следствия Константин Окунёв очень скупо говорят о том, в чем, собственно, состояли обязанности мсье Анри. Понятно, что ему полагалось везде сопровождать госпожу Столыпину. Но возникает вопрос: почему столь деликатную миссию доверили человеку, специализировавшемуся на совсем других операциях? Слежка - да, тут Бинту, судя по многочисленным наградам, не было равных. Внешняя охрана, состоявшая в контроле дальнего доступа к местам пребывания высочайших персон - да, этим мсье Анри занимался в 1910 году во время поездки императорской семьи во Фридберг. Но это была именно внешняя охрана, а не личное сопровождение! Эту обязанность выполняли в то время гораздо более опытные агенты, и явно не из числа заграничной агентуры.
  
   И вдруг - такое странное поручение. Опытный сыщик назначается неопытным телохранителем! А ведь ему доверены жизнь и здоровье далеко не последнего человека в Российской империи. Семья Столыпиных подвергалась постоянной опасности уже не первый год. Это доказывают и подметные письма, которые Петр Столыпин получал еще в бытность свою саратовским губернатором, и взрыв на Аптекарском острове, и другие эпизоды террористических нападений.
  
   Складывается странное ощущение: Ольгу Столыпину словно пытались оставить без охраны, незащищенной. Зачем? Неужели действительно для того, чтобы спровоцировать нападение? Трудно судить об этом столетие спустя, но представляя себе мало изменившиеся за несколько последних веков методы действия, скажем так, спецслужб, можно допустить, что руководство Департамента полиции рассудило: лучше рискнуть супругой, чем супругом. И настояло на заграничном путешествии Столыпиной, рассчитывая выманить на нее исполнителей терактов.
  
   В свете этой версии поручение ее безопасности Анри Бинту - вполне логичный ход. Филер вряд ли окажется хорошим телохранителем, а для опытного террориста это обстоятельство будет заметно сразу. И тогда можно ожидать, что атака на Столыпина начнется с его жены - а закончить ее революционерам не дадут. Цинично? Да. Но не более цинично, чем многие другие операции, задуманные и проведенные Департаментом полиции в предреволюционные годы. Борьба с анархистами требовала, чтобы в ход шли любые средства. И все равно она оказалась недостаточно эффективной.
  
   Есть, впрочем, и другая версия. Из множества мемуаров и воспоминаний известно, что императрица Александра Федоровна по какой-то загадочной причине весьма недолюбливала супругу премьер-министра Столыпина. Кто-то называет причиной такой нелюбви тот факт, что энергичный и предприимчивый Петр Аркадьевич затмевал, по мнению Александры Федоровны, ее мужа в глазах народа. Кто-то старательно доносил до императрицы слухи, что Ольга Борисовна-де имеет слишком большое влияние на мужа, что отражается на его политической деятельности, и вообще ведет себя как царица. А возможно, дело было в том, что, как отмечал в своих мемуарах русский политик и публицист Василий Шульгин, Александра Федоровна недолюбливала свою свекровь Марию Федоровну, а та, в свою очередь, весьма благоволила Столыпиным.
  
   Так или иначе, но недовольство императрицы было явным и хорошо считывалось ее присными. Которые, скажем, могли инспирировать появление информации о якобы готовящемся покушении на Ольгу Столыпину в России и донести до охранки идею о том, что ей будет безопаснее за границей. А как уж там повернутся события и чем завершится эта поездка - оставалось бы только гадать.
  
   Все эти версии равно и вероятны, и маловероятны. Несомненно лишь одно: под охраной Анри Бинта супруга Петра Столыпина была в немногим большей безопасности, чем вообще без оной. И за то, что месяц в Германии прошел для Ольги Столыпиной и ее сопровождающего без опасных приключений, можно благодарить разве что провидение.
  
  
   ГЛАВА 7. ВЕНЧАНИЕ
   1. Окунёв
   В истории старшего агента Анри Бинта есть факт, который вызывает у меня несомненнейший и острейший интерес. Я говорю о его участии в событиях вокруг морганатического брака великого князя Михаила Александровича Романова и Натальи Сергеевны Вульферт. Их венчание в конце октября 1912 года потрясло не только семью государя императора, но и все царствующие дома Европы. А вот что касается участия в нем - а точнее в настойчивых ста0раниях его не допустить - чинов и начальников Департамента полиции Министерства внутренних дел Российской империи, то его в те поры постарались скрыть как можно более тщательно.
   Удивительнее всего, что Анри Бинт, которому было прямо поручено расстроить крайне нежелательный для российского императора брак, никак не пострадал из-за своей откровенной неудачи. Хотя кому другому такой громкий провал мог стоить места и карьеры. Возможно, даже неудача способствовала тому, что он в который уже раз смог продемонстрировать начальству свои незаурядные способности. К тому же, если рассудить непредвзято, нужно признать, что и сама неудача была ожидаемой. Слишком многое поставили на карту молодые, чтобы позволить помешать себе, и слишком тщательно подготовились к тому, чтобы пойти под венец - во что бы то ни стало.
  
   * * *
  
   Несмотря на то, что старшего агента Бинта еще в 1910 году впервые использовали для того, чтобы расстроить венчание брата императора Николая II, он вряд ли был в курсе истории, предшествовавшей сему деликатному поручению. Мне нет большой охоты вспоминать этот скандал, когда-то будораживший весь петербургский свет, но, увы, придется. Без этого невозможно понять тот уровень доверия, которым Анри Бинт пользовался у руководителей Департамента полиции Министерства внутренних дел Российской империи.
  
   Я постараюсь сделать это коротко, ибо никогда не испытывал тяги к чтению чужих писем или подсматриванию в замочную скважину. И буду откровенен: даже нынешний мой статус и работа не привили мне любви к подобным занятиям.
  
   Итак, начать нужно с того, что великий князь Михаил Александрович отличался весьма спокойным и мягким нравом - настолько мягким, что порой его считали даже излишне подверженным чужому влиянию. У меня не было возможности составить о том личное представление, но именно такую характеристику великому князю давал и мой батюшка, и многие его друзья, чьему мнению я привык доверять. Тем более удивительным и для семьи государя императора, и для его свиты, и для всего светского общества стало то неожиданное упрямство, с которым Михаил Александрович внезапно стал добиваться разрешения на брак с бывшей женой его подчиненного по Лейб-гвардии Кирасирскому Ея Императорского Величества Государыни Императрицы Марии Феодоровны полку - поручика Владимира Вульферта.
  
   Далее мне придется пуститься в рассуждения, основанные в лучшем случае на воспоминаниях и рассказах тех, кому Бог судил быть в той или иной степени причастными к событиям двадцатилетней давности. К сожалению, более точных источников деликатной информации у меня, по понятным причинам, нет.
  
   Супруга поручика Вулферта - Наталья Сергеевна Вульферт, урожденная Шереметьевская - происходила из незнатной семьи. Батюшка ее Сергей Александрович был присяжным поверенным в Москве, и первое замужество Натальи Сергеевны состоялось с Сергеем Ивановичем Мамонтовым, сыном известнейшего российского купца Саввы Ивановича Мамонтова.
  
   Брак сей вышел не слишком счастливым. Одаренная от природы живостью нрава и некоторым легкомыслием, Наталья Сергеевна за четыре года убедила себя, что он оказался неудачен. Прежде всего потому, что супруг ее никакими талантами, кроме музыкальных, особо не отличался. Наталье Сергеевне же Господь даровал истинную красоту и умение зажигать в мужских сердцах пламя страсти. Во всяком случае, именно так говорили те, кому случалось встречаться с нею в те поры.
  
   Надо отдать должное Наталье Сергеевне: прежде чем пуститься в новое семейное предприятие, она строго по правилам добилась расторжения брака, который ее уже совсем не радовал. И в 1900 году партию ей составил 21-летний Владимир Владимирович Вульферт - сын присяжного поверенного Владимира Карловича Вульферта, наследника финского дворянского рода.
  
   Товарищи поручика Вульферта по полку синих кирасир быстро отметили, что темперамент Натальи Сергеевны был чрезмерен для ее второго супруга. То, что доставляло ей искреннее удовольствие - в том числе и светские развлечения, которым офицеры полка предавались куда чаще московских музыкантов, - ее мужа почти не радовало. А потому следовало ожидать, говорили сослуживцы, что в конце концов Наталья Сергеевна сумеет найти того, кто сделает ее по-настоящему счастливой.
  
   Ждать подобного развития событий пришлось недолго. На полковом празднике в 1907 году под ее чарами пал штабс-ротмистр Михаил Романов - великий князь Михаил Александрович. Очевидцы тех событий признавались мне, что влюбленность их была обоюдной и страстной. Во всяком случае, куда более страстной, чем отношения между Натальей Сергеевной и ее супругом, который, даже видя происходящее, не слишком озаботился таким развитием событий. Оттого, видимо, дело и не закончилось дуэлью или чем-либо подобным, хотя в Лейб-гвардии Кирасирском Ея Императорского Величества Государыни Императрицы Марии Феодоровны полку ухаживание за супругой сослуживца, а паче того подчиненного, считалось делом небывалым и недопустимым.
  
   Хорошо знавшие великого князя Михаила Александровича персоны удивляются тому, как мягкий по характеру офицер внезапно превратился в несгибаемого рыцаря. Но так или иначе, несмотря на все увещевания, а потом и настоятельные просьбы вдовствующей императрицы Марии Федоровны, он отказался не то что порвать с Натальей Сергеевной, но даже и скрывать свои чувства к ней. И дело завершилось крупным скандалом.
  
   В 1909 году оба офицера - и штабс-ротмистр Романов, и поручик Вульферт - покинули полк, как того требовали полковые обычаи. Первый не мог оставаться в нем не только согласно неписанным правилам, как посягнувший на супругу однополчанина, но и по настоянию императорской семьи. Получившего звание полковника великого князя перевели в 17-й гусарский Черниговский Его Императорского Высочества Великого Князя Михаила Александровича полк на должность командира. Квартировал полк в Орле, и стало быть, мятежный князь оказался подалее от разгневанной родни. Поручик же Вульферт, решившийся дать своей ветреной супруге развод, вовсе оставил военную службу и вышел в отставку в звании ротмистра. Позднее он служил в Оружейной палате в Московском кремле в должности чиновника по особым поручениям (а недавно, как мне стало известно, вернулся из трехлетней ссылки ОГПУ).
  
   Примечательная деталь, свидетельствующая об отношении господ офицеров Лейб-гвардии Кирасирского Ея Императорского Величества Государыни Императрицы Марии Феодоровны полка к истории двух влюбленных. По увольнении великого князя Михаила Александровича они на собственные средства преподнесли ему замечательный прощальный подарок - палаш, украшенный золотыми автографами служивших в те поры офицеров и особ, имевших отношение к полку по долгу службы. Среди оставивших автографы не было лишь собственноручной подписи поручика Вульферта - по вполне понятной причине.
  
   * * *
  
   Такова предыстория событий, участником которых невольно стал старший агент Анри Бинт. Причем стал дважды. В первый раз - в 1910 году, когда испросивший отпуск великий князь Михаил Александрович отправился к своей возлюбленной, только что ставшей матерью его сына Георгия. Приличия требовали скрыть это событие от света, и потому Наталья Сергеевна вынуждена была произвести сына на свет вдали от родины.
  
   Достоверно неизвестно, намеревались они уже тогда обвенчаться или нет, но из Петербурга в адрес зарубежной агентуры - и прежде всего старшего агента Бинта - отправилась депеша с требованием всеми силами тому помешать. И я позволю себе процитировать здесь некоторые записи, которые вел во время наших с ним бесед, столь удачно выпавших на мою долю.
  
   Вопрос: Когда впервые вы получили распоряжение из Петербурга организовать наблюдение за великим князем Михаилом Александровичем и Натальей Сергеевной Вульферт? Какие конкретно действия предписывались этой бумагой?
  
   Ответ: Первое распоряжение воспрепятствовать возможному обвенчанию великого князя Михаила Александровича и Натальи Вульферт я получил обычным порядком секретной переписки в 1910 году. Мне предписывалось приложить все усилия для того, чтобы воспрепятствовать организации и проведению чина венчания над указанными особами.
  
   Вопрос: Какие действия вы предприняли во исполнение полученных указаний?
  
   Ответ: Поскольку великий князь Михаил Александрович перемещался в путешествии на автомобиле, переданные в мое распоряжение агенты также воспользовались мотором, нанятым за выделенные на проведение операции средства.
  
   Вопрос: Каким образом удалось выполнить полученные указания?
  
   Ответ: Фактов подготовки чина венчания над порученными нашему наблюдению особами мы не выявили. Возможно, причиной тому стало слишком видимое наблюдение, которое мы вели.
  
   Вопрос: Что значит слишком видимое?
  
   Ответ: Великий князь Михаил Александрович проявил незаурядные способности в управлении имевшимся в его распоряжении автомобилем. Мои агенты подобных умений не имели, и потому неоднократно обнаруживали себя, в том числе и во время преследования на дороге, когда им не удавалось сохранить достаточное для наблюдения расстояние.
  
   Вопрос: Вы уверены, что порученная вашему наблюдению особа знала о ведущемся наблюдении?
  
   Ответ: Более чем уверен! В один из дней после того, как мои сотрудники сумели догнать автомобиль великого князя, он поприветствовал их приподнятой шляпой и порекомендовал взять у него или у другого столь же опытного водителя несколько уроков езды.
  
   Вопрос: На каком языке это было сказано?
  
   Ответ: На французском. Другого языка мои сотрудники не знают.
  
   Интереснее, однако, другое. Допущенная Бинтом во время первого наблюдения за великим князем Михаилом Александровичем в 1910 году ошибка стала залогом другой, более крупной и катастрофической. Причем он сам это вполне осознавал! Вот еще одна выдержка из наших бесед:
  
   Вопрос: Как вы думаете, почему генерал-майор Герасимов потребовал от вас в дальнейшем при наблюдении за великим князем Михаилом Александровичем не пользоваться мотором?
  
   Ответ: Потому что действия моих агентов во время наблюдения на моторе демаскировали само наблюдение и вели к нарушению условий его скрытного характера.
  
   Вопрос: Вы были согласны с этим требованием?
  
   Ответ: И да, и нет. Я понимал и понимаю, что отказ от использования мотора при наблюдении ограничивал возможности моих агентов. При том же я полагал, что в Петербурге имеют лучшее представление о намерениях великого князя и предусмотрели все возможные варианты развития событий.
  
   Вопрос: А почему, зная, что великий князь собирается отправиться из Бад-Киссингена в Канны на автомобиле, вы не решились нарушить запрет и предоставить своим агентам мотор для внешнего наблюдения за порученной им персоной?
  
   Ответ: Все действия великого князя подтверждались его письмами, открытками и звонками, из которых следовало, что он с Натальей Сергеевной направляется именно в Канны. Кроме того, мы знали, что в Канне и в Ницце есть русские православные соборы, в которых могут обвенчать порученных нашему наблюдению персон. Никаких оснований полагать, что означенные персоны намерены венчаться где-то по пути, не было. Стало быть, не было и необходимости вести попутное наблюдение. Мы отправились в Канны на том же поезде, что и свита великого князя с его багажом, рассчитывая уже там, на месте выяснить, в какой церкви и когда может состояться венчание.
  
   * * *
  
   Удивительно знать, что такой опытный агент, как Анри Бинт, не подумал, что великий князь Михаил Александрович постарается его обмануть! А ведь это можно было предвидеть. Конфуз с автомобильным наблюдением в 1910 году ясно продемонстрировал не только то, что порученная наблюдению Бинта персона обладает заметной иронией. Великий князь очевидно показал, что умеет видеть агентов и понимает, что он может против них сделать.
  
   Следовало ожидать, что кавалерийский офицер, прошедший отменную школу конной гвардии, должен уметь вести разведку и мешать делать то же самое врагу. И дальнейшие события лишь подтвердили: великий князь разработал блестящую операцию! Анри Бинту и его сыщикам оставалось уповать на удачу, но она отвернулась от них.
  
   Мне удалось установить имя человека, которому после неудачи 1910 года рискнули довериться влюбленные и который оказал великому князю и его пассии поистине неоценимую услугу. Свою судьбу они вручили Алексею Сергеевичу Матвееву - опытному присяжному поверенному, женатому на Ольге Шереметьевской, сестре Натальи Сергеевны, и служившему управляющим делами у великого князя Михаила Александровича. Но вот что удивительно: как столь очевидный факт прошел мимо внимания всех тех, кто по долгу службы обязан был обратить на него внимание! Сам Анри Бинт рассказывал мне об этом так:
  
   Вопрос: Когда вы узнали о том, какую роль в подготовке венчания великого князя Михаила Александровича и его супруги сыграл присяжный поверенный Алексей Матвеев?
  
   Ответ: К сожалению, это случилось заметно позже самого события. О русском адвокате, который пришел к нему с просьбой подготовить венчание двух молодых людей, мне рассказал настоятель собора Саввы Сербского отец Мисич - священник, который совершил чин венчания. По его словам, все остальные вопросы, связанные с подготовкой, тоже были в ведении этого господина. По оставленным автографам и другим приметам я и выяснил, что это был управляющий делами великого князя Алексей Матвеев.
  
   Вопрос: О его участии в подготовке венчания никто из ваших начальников вас не предупреждал?
  
   Ответ: Нет, никто. У меня сложилось представление, что мои начальники и сами не знали о том, что Алексей Матвеев принимает такое участие в судьбе великого князя.
  
   Удивительная история! Временами у меня рождается такое чувство, что благополучный исход мытарств двух влюбленных, порученных наблюдению Анри Бинта, был предопределен. И не на небесах, а на земле. Таинственным образом от внимания Департамента полиции и петербургского Охранного отделения ускользает человек, который один только и может помочь великому князю и его будущей супруге подготовить и совершить венчание. И в то же самое время генерал Герасимов зачем-то запрещает Бинту пользоваться автомобилями для наблюдения!
  
   Мне известно предположение, что на таком решении якобы настоял сам Анри Бинт. Однако никакими документами оно не подкрепляется. Зато в докладной записке, поданной заведующим заграничной агентурой Александром Александровичем Красильниковым директору Департамента полиции Степану Петровичу Белецкому прямо сказано следующее:
  
   Во время предшествующих пребываний великого князя Михаила Александровича за границей агенты заграничной агентуры во время поездок Его Императорского Высочества на автомобиле повсюду сопровождали великого князя на особом моторе. В нынешний же выезд великого князя за границу командированный для ведения охраны старший агент Бинт получил в Берлине от генерал-майора Герасимова распоряжение при поездках великого князя на автомобиле не сопровождать Его Императорское Высочество на моторе, а только следовать в поезде за лицами свиты и багажом. Не сопровождая великого князя в его поездке на автомобиле, охрана ничего узнать не могла, ибо направление и цель поездки остались законспирированными от самых близких лиц.
  
   * * *
  
   Всякому исследователю подобных событий трудно удержаться от соблазна утверждать, будто в такой последовательности не может не быть чьей-то внешней воли. Другое дело, что никакими расследованиями мне не удалось выяснить, кому был бы выгоден подобный мезальянс. Разве что самому великому князю Михаилу Александровичу - в браке с Натальей Сергеевной заключался его единственный шанс избежать бремени наследования российского трона и императорского титула.
  
   Однако именно мне предположение таковое кажется недостоверным, поскольку никаких прямых свидетельств тому нет. Что же до косвенных, то к ним относят лишь один факт. В то самое время, когда великий князь Михаил Алексадрович отправился с разрешения своего венценосного брата в заграничный вояж, наследник цесаревич Алексей во время катания на лодке сильно ударился ногой и вскоре слег с опасной гематомой. Состояние его было столь тяжелым, что он сам, равно как и все находившиеся рядом, допускали его скорую смерть.
  
   На таком зыбком фундаменте и строится некрасивое здание предположений, согласно которым великий князь Михаил Александрович мог поспешить с венчанием, чтобы навсегда снять с себя груз наследования государю императору Николаю II. Но сию версию трудно принять не только потому, что она бросает тень на всех затронутых ею персон. Мешает и сама последовательность событий.
  
   Венчание в Вене состоялось 29 (16) октября 1912 года. Стало быть, не позднее чем 12 октября (30 сентября) управляющий делами великого князя Алексей Матвеев посетил венский собор Саввы Сербского и попросил отца Мисича подготовиться к будущему венчанию. Надо положить еще несколько дней на то, чтобы сам Алексей Матвеев собрался и доехал из Санкт-Петербурга до Вены, не возбудив подозрений у наблюдавших за великим князем. А чрезвычайное происшествие с цесаревичем Алексеем случилось 2 октября (19 сентября). За столь короткий срок подготовить все необходимое, договориться об обмене депешами и о способах скрыть задуманное было попросту невозможно.
  
   И снова - слово самому Анри Бинту:
  
   Вопрос: Вы опытный агент. Как по-вашему, можно ли было в течение месяца заранее подготовить и осуществить план тайного венчания?
  
   Ответ: Нет, это решительно невозможно! Я уверен, что этот план готовился не менее нескольких месяцев. Поиск сербского храма в Вене наверняка не был внезапным, управляющий делами великого князя явно знал о нем, когда прибыл в Вену. К тому же ему требовалось время, чтобы проверить все требования, которые предъявляют законы к браку, заключенному в другой православной церкви, и те правила, которые есть у сербских священников. И узнать, что нужно иметь на руках тому, кто придет венчаться в собор Саввы Сербского. Нет, за несколько недель до самого события это придумать и спланировать никак нельзя!
  
   Вопрос: А за какой срок можно?
  
   Ответ: Если бы такой план разрабатывал я, мне потребовалось бы не менее двух месяцев.
  
   Неудачная попытка сорвать свадьбу великого князя Михаила Александровича и Натальи Сергеевны Вульферт могла стоить Анри Бинту карьеры. Однако не стоила. И это следствие нужно рассматривать скорее как косвенное указание на то, чьи именно распоряжения и с какой целью мог выполнять старший агент Бинт. Ведь его услуги еще не раз понадобились Департаменту полиции и его Заграничной агентуре.
  
   Что же касается этой истории, в которой профессиональный агент и сыщик не смог помешать воссоединиться двум беглецам-влюбленным, то настроение его выплеснулось наружу в собственноручных заметках, как уже известно, волею судьбы попавших в мои руки.
  
   Надо сказать, что заметки эти, написанные живым литературным языком, раскрывают профессионального и циничного агента Анри Бинта с несколько другой стороны, и я вижу в его натуре совершенно иные свойства - и романтизм, и эмоциональность, которые, как я мог убедиться, были проявлены им и в другие моменты его жизни и службы. Но пока вернемся к истории великого князя - такой, какой ее увидел сам Бинт.
  
   2. Бинт
   - Ваше превосходительство! Но нами были получены указания...
  
   - Эти указания касались методов! Методов, а не подхода!.. Что, трудно было предположить, что порученное вашему наблюдению лицо проявит выдумку? Что он... оно... что великий князь сделает все, чтобы вас обмануть!?
  
   - Да как же этого можно было ожидать, если он действовал как дилетант!..
  
   - Дилетант! А вы-то - про-фес-си-о-нал! И знаете, что ожидать нужно всего и всегда! На то вы и старший агент, герр Бинт!
  
   Я до сих пор ежусь, вспоминая эту выволочку. Такого разноса я не получал от начальства ни до, ни после. Признаю: неудача с заданием расстроить венчание великого князя Михаила Александровича и Натальи Сергеевны Вульферт - это худшее, что случалось в моей карьере. Так меня еще никто не обманывал.
  
   Но и такого сложного объекта у меня еще не было. Никогда.
  
   * * *
  
   - a fait shier! Donnerwetter nochmal! Merde!
  
   - Что случилось, патрон?
  
   - Они обманули нас! Они нас обманули! Нас - обманули!..
  
   Мне казалось, что я сейчас лопну сам - или вокруг меня все разлетится на куски. Задание провалено. Задание, которое формулировал сам император Николай Александрович! Которое я получил из Петербурга! Которое могло стать моей последней ступенькой наверх, туда, где начинаются если не титулы, то слава и деньги...
  
   И вот теперь все пошло к черту!
  
   Мои филеры старались делать вид, что их тут нет. И весьма успешно. Я почти ничего не видел перед собой, кроме бланка телеграммы, на которой было всего два слова: Они обвенчались.
  
   Эти слова означали, что мы потерпели полный провал. Потерпели там, где должны были одержать безусловную, непременную, гарантированную победу.
  
   Как? Как царедворец, проживший всю жизнь в окружении слуг и лакеев, может обмануть нас - филеров, набиравшихся опыта на самом дне?
  
   Правильный ответ - никак. Но когда имеешь дело с русским великим князем, правильное выворачивается наизнанку.
  
   Там, где немецкий юнкер или французский шевалье станет полагаться на случай - русские, как они говорят, подложат соломки. Пусть даже не своими руками. И упадут так мягко, что этого никто не услышит. Даже я.
  
   a fait shier! Donnerwetter nochmal! И наконец, как говорят у нас в Эльзасе, schtufe die schobert*!
  
   Последнее - это обо мне. Как ни печально.
  
   * Schtufe die schobert (штуфе ди шоубат): на эльзасском диалекте - подвергшийся анальному изнасилованию.
  
   * * *
  
   Я стоял перед венским собором Саввы Сербского в переулке Файтгассе, 3, и думал, что это, пожалуй, последнее место, где я бы ожидал встретить великого князя Михаила Александровича. И что он наверняка это понимал. Если не сам, то зять Натальи Сергеевны - известный адвокат и управляющий делами великого князя Алексей Матвеев. Потому что с настоятелем собора отцом Мисичем договаривался именно он. Как и с хозяином отеля Тегетхоф, адрес которого - Йоганнесгассе, 23 - был указан в записи как место временного проживания Михаила Александровича и Натальи Сергеевны.
  
   - Вы хорошо их помните? - спросил я у побледневшего при виде меня сербского священника.
  
   - Да-да, хорошо! Но я не знал, что это русский великий князь! - затараторил отец Мисич, нервно поглаживая складки своей рясы как человек, от сильного волнения не знающий, куда девать руки.
  
   - Как же так? Вам же назвали их имена для оглашения! - продолжал настаивать я.
  
   - Верно, назвали! Но только имена, никаких титулов! - оправдывался священник. - Откуда мне знать, кто такой русский Михаил Романов и Наталья Брасова? Пришел хороший русский человек, попросил через три недели обвенчать его друзей, назвал их имена, заплатил тысячу крон - и ушел. А когда пришло время, привел их - и сказал, что это великий князь и его невеста...
  
   - А кто же был свидетелями?
  
   - Наш церковный сторож и его жена, - почему-то улыбнулся отец Мисич, впервые за весь разговор.
  
   - Они тоже обещали молчать об этом венчании?
  
   - Да-да, они вообще не любят много разговаривать и почти не знают немецкого, - опять заволновался мой визави.
  
   - А вы? Вы обещали молчать?
  
   Отец Мисич покаянно понурился:
  
   - Да. Я тоже обещал...
  
   - Кому? - зачем-то уточнил я.
  
   - Всем... - выдохнул священник, глаза которого уже явно блестели от слез.
  
   - Ну и молчите дальше! - резче, чем нужно, сказал я, повернулся и вышел на улицу, прищурившись от слишком яркого для позднего октября солнца.
  
   Собор Стефана Сербского за моей спиной, стоило мне отойти шагов на десять, перестал быть различим среди соседних домов, стоящих с ним стена к стене. Если бы не лепные кресты над окнами третьего этажа и не массивный бронзовый крест над аркой входной двери, ни за что не догадаешься, что это православная церковь.
  
   Не догадаешься... Вот я и не догадался. И никто не догадался. А они не догадывались - знали. И давно.
  
   * * *
  
   А ведь как все хорошо и понятно начиналось в Берлине, откуда великий князь Михаил Александрович и его mme Natalie начинали свой заграничный вояж!..
  
   Консьержка отеля Эспланад оглянулась и прошептала:
  
   - Герр Бинт, они просто остаются в номере и все! Никуда не собираются... Завтрак заказали туда, и обедать тоже собираются там...
  
   - К ним кто-нибудь ходит? - уточнил я, протягивая симпатичной девушке сложенную в несколько раз купюру в 10 марок.
  
   - Нет, герр Бинт, никто! - заулыбалась она. - Я бы вам сразу сказала, как договаривались!
  
   - Хорошо, скажешь, - буркнул я, отворачиваясь. И пошел на почту выяснять, какие телеграммы и письма сегодня получили мои подопечные.
  
   Хуже всего было то, что никаких действий, указывающих на то, что великий князь и его морганатическая невеста собираются обвенчаться в Берлине, мы никак не могли выявить. Ни в одну русскую православную церковь они не заходили. Ни в одной из них не оглашали, как это принято у русских, их имена. Об этом странном обычае, который мог служить приметой готовящегося венчания, мне рассказал мой патрон - генерал Герасимов. Но нет, ничего и нигде!
  
   Гостей они тоже не принимали. Хотя как раз в этом не было ничего удивительного. Великий князь хоть и не путешествовал инкогнито, но явно не хотел привлекать к себе внимания. Потому и поселился со своей Наташей не в шикарном Алдоне, как в прошлый приезд три года назад, а в Эспланаде. У этого отеля было одно, но зато важное для них обоих преимущество: он находился куда дальше от русского посольства. А значит, и нам приходилось лишний раз бить ноги, меняясь под дверями роскошной гостиницы.
  
   Не то чтобы это доставляло нам большие неудобства. Все равно почти все сведения о том, как ведут себя объекты, я получал через консьержек и коридорных, готовых за десятку-другую рассказать все об этих странных русских. Но - было бы о чем рассказывать! Нет, никого, никуда, ничего странного, никаких гостей - вот что мы слышали изо дня в день.
  
   Небольшим был и улов на почте, куда мы наведывались с завидной регулярностью. Там, правда, приходилось платить побольше: рисковать своим местом почтари не хотели, а значит, и ставки были выше. А мне-то какая разница! Платил русский государь, которому очень не хотелось, чтобы его брат взял и обвенчался с дважды разведенной дамочкой, причем даже не урожденной дворянкой.
  
   Так вот, о почте. Михаил регулярно писал письма и отправлял телеграммы своим друзьям, но ни разу не упомянул о своих планах на венчание. Что меня не удивляло: я бы тоже не стал о таком говорить вслух. Зато он наконец-то намекнул, куда собирается тронуться из Берлина. И это была большая удача! Оказалось, непослушные влюбленные (они уже не раз получали от царя Николая отказ в заключении своего брака) собираются на отдых на воды - в Бад-Киссинген.
  
   Что сказать... Скука в этом курортном городишке оказалась куда прилипчивее, чем в Берлине. Развлечений на наш карман тут не находилось, так что пришлось по-простому коротать время в недорогом отеле, время от времени наведываясь то на почту, то к санаторию доктора Аполанта, где Наталья получала лечение, а великий князь Михаил пил воду и принимал ванные. Да-да, именно так он и написал своему брату в открытке, которую я держал в руках! Я буквально слышал, как весело родственник русского императора говорит об этом, зная, что никто и ни в чем пока не может его заподозрить!
  
   Да и в чем подозревать, если тут, на баварском курорте, вообще нет ни одной русской церкви! Ни оглашений, ни подготовки, ничего - только скука, скука, скука уже третью неделю... Знай я тогда, с какой грустью буду вспоминать эту скуку - ей-Богу, поскучал бы еще месяц-другой!
  
   * * *
  
   Я шел по Вене, прокручивая в голове разговор с отцом Мисичем, и все яснее понимал, что операция была обречена на провал с самого начала. Так же, как и предприятие великого князя Михаила Александровича - на успех. Он явно знал наперед каждый свой шаг, и я не удивился бы, знай он заранее даже текст каждой своей открытки и телеграммы, которые рассылал из Берлина и Бад-Киссингена.
  
   Что было после курорта? Ах да, наши подопечные вдруг захотели отправиться в Париж! Узнал я об этом чуть позже, чем следовало, но достаточно рано, чтобы успеть заказать себе билет на тот же поезд. Впрочем, выигрыш во времени не давал Михаилу и Наталье никакого преимущества. Все равно поезд уходил не на следующий день! Мы успели спокойно отчитаться патрону обо всем случившемся в Баварии (да и было бы о чем отчитываться!) и подготовиться к поездке во Францию.
  
   Я смотрел на предстоящее путешествие с уверенностью. Мы возвращались в Париж, где мои возможности были неизмеримо больше, чем в Берлине! Сделать что-нибудь неожиданное в столице Франции эти русские попросту не могли - я был готов контролировать каждый их шаг. И проконтролировал бы, будь он неладен, отправься они именно в Париж...
  
   Я уже держал в руках билеты на парижский поезд и даже отбил телеграмму своему компаньону Самбэну, предупредив его о предстоящей работе, как вдруг мне сообщили: Михаил Александрович изменил все планы! Merde!
  
   Теперь он не собирался ехать в Париж - туда отправлялись только его багаж и свитские. А сам он вместе с невестой решил сесть в свой серый опель и помчаться в Канны. Нам оставалось только скрипеть зубами, потому что поехать за ним на моторе мы не имели никакой возможности. Такой способ слежки за царственным подопечным нам прямо запретил наш патрон Герасимов. Мол, угнаться за Михаилом у вас все равно специалистов нет, а болтаться у него на хвосте и выдавать себя - не положено.
  
   Единственное, что меня радовало, так это то, что в Каннах была всего одна русская церковь, в которой наши подопечные могли бы обвенчаться. Церковь Архангела Михаила на бульваре императора Александра III - вот куда нужно было в первую очередь отправить агентов, чтобы узнать, идет там оглашение или нет. Что я и сделал. И со спокойной душой сел в парижский поезд, зная, что никакого оглашения нет и не планируется.
  
   Был, конечно, еще один вариант - церковь святителя Николая и мученицы Александры в Ницце. Но и там наша проверка не выявила никаких подозрительных приготовлений. Службы шли как положено, а среди оглашаемых имен не было ни Михаилов, ни Наталий. Оставалось только гадать, зачем нашей парочке Канны и куда они соберутся поехать оттуда. Ах, если бы мы только имели тогда мотор!..
  
   * * *
  
   - Их все еще нет в Каннах, - доложил мне наблюдатель, едва успев войти в комнату отеля, которую мы сняли под нашу штаб-квартиру.
  
   - Куда же они делись? - я не нашел ничего умнее, чем задать этот дурацкий вопрос. И тут же поправился: - Что значит - нет? Не доехали?
  
   - Да, не доехали...
  
   - Что последнее мы о них знаем?
  
   - Они сели в машину в Бад-Киссингене и поехали на юг. Все. Наши люди в Каннах их до сих пор не видели.
  
   - Сколько времени прошло? - решил уточнить я.
  
   - Шесть дней. С его скоростью уже должны были доехать...
  
   - Putain! Не пугай меня раньше времени! - рассмеялся я. - Даже такой классный водитель, как князь Михаил, может где-то задержаться на денек-другой. К тому же не забывай, он едет не один, а с любимой женщиной, - позволил я себе толику развязности. - Продолжайте наблюдение!
  
   - Понял! - повеселел мой филер и выскочил из номера, грохнув за собой дверью так, что над нею повисло облачко от осыпавшейся штукатурки.
  
   На следующий день влюбленные действительно появились там, где мы и ожидали их увидеть - в гостинице Отель дю Пар, номер в которой они забронировали заранее. Я тут же отправил телеграмму о том, что граф Брасов вернулся под наше наблюдение и мы продолжаем контролировать оба русских храма, чтобы не допустить венчания.
  
   Ничего более бесполезного. чем эта телеграмма и само наше наблюдение я не смог бы придумать при всем желании. Почему? Да потому что все уже случилось - в Вене, которая лежала далеко в стороне от маршрута, ведущего из Баварии в Ниццу.
  
   * * *
  
   Нет ничего хуже, чем узнавать о своем провале от начальства. Это даже неприятнее, чем признаваться в ошибках самому. В конце концов, когда ты понимаешь, что проиграл, и должен сообщить об этом патрону, у тебя есть хотя бы время понять, в чем ты ошибся. А когда тебе на голову сваливается разгневанный русский генерал и принимается метать громы и молнии... Donnerwetter! Ненавижу такие ситуации!
  
   - Великий князь Михаил Александрович заключил брак с Натальей Сергеевной Вульферт в Вене. Милостивый государь, что вам об этом известно? Как это могло случиться? КАК!?
  
   Молчать. Молчать. Молчать. Ждать, пока гроза хотя бы чуть поутихнет, раз миновать в ближайшее время ей не суждено. Молчать и думать - а правда, как? Почему в Вене? Когда они успели туда заехать? И кто готовил для них все необходимое, если сами объекты никак этого сделать не могли? КТО!?
  
   - Ваше превосходительство! Но нами были получены указания...
  
   - Эти указания касались методов! Методов, а не подхода!.. Что, трудно было предположить, что порученное вашему наблюдению лицо проявит выдумку? Что он... оно... что великий князь сделает все, чтобы вас обмануть!?
  
   - Да как же этого можно было ожидать, если он действовал как дилетант!..
  
   - Ожидать нужно всего и всегда! На то вы и старший агент, герр Бинт!
  
   Да, я старший агент Анри Бинт, он же Генрих Бинт. Два года назад, когда мне в первый раз поручили не допустить венчания великого князя Михаила Александровича и Натальи Вульферт, мы сумели это сделать. Сумели именно потому, что постоянно висели у них на хвосте... Вот! Вот оно!
  
   - Со всем уважением, ваше превосходительство, вынужден еще раз напомнить: у нас не было возможности проследить путь великого князя в Вену. Если бы мы могли следовать за ними на моторе, мы по крайней мере успели прибыть в город одновременно с ними или чуть позднее.
  
   - И что бы вы тогда сделали?
  
   В генеральском голосе - явная ирония, которой всего чуть не хватает до издевки. Но он прав, черт возьми, прав!
  
   - Как минимум мы могли проявить свое присутствие, вынудив подопечных отказаться от своих планов!
  
   - А почему не сорвать венчание?
  
   - Для этого нам нужно было знать, где оно должно состояться.
  
   - А вы могли этого не узнать?
  
   - Нижайше прошу меня простить, ваше превосходительство, но о том, что русские подданные могут заключить брак в сербской православной церкви, никто из нас предупрежден не был...
  
   Замолчал. Думает. Хороший знак! Он умеет слышать, а не только орать. Ну что, согласишься ты со мной или нет? Да или нет? Да или?..
  
   - Вы правы, герр Бинт. Увы. Об этом даже мы не подумали, а уж вам-то откуда было знать... Вы католик?
  
   - Так точно, ваше превосходительство!
  
   - А разве у вас во Франции не признается брак, заключенный в католической церкви другой страны?
  
   - Признается, ваше превосходительство. Но у католиков одна церковь во всех странах! А в тонкостях православных обрядов я пока не разбираюсь, прошу меня простить.
  
   - Да уж, кто б знал, что вам и это понадобится! Кто б вообще знал, что они на это решатся! Ведь он же давал обещание государю...
  
   - Михаил, ваше превосходительство?
  
   - Не нашего это ума дело. Нашим делом было воспрепятствовать венчанию - а мы не сумели. Не сумели! И неважно, кто о чем не догадывался или не знал. Ладно, докладывать все равно мне, а не вам. Значит, если бы у вас был мотор, все могло бы обернутся по-другому?
  
   - Да, ваше превосходительство. Я могу это утверждать со всей уверенностью!
  
   - На том и будем стоять... А вас все равно благодарю за службу: в этих условиях вы сделали что могли.
  
   - Рад стараться, ваше превосходительство!
  
   Уходит. Понурился. Вот уж на чьем месте я бы не хотел сейчас оказаться! А Михаил-то хорош, хорош!.. Надо же было так нас провести... И ведь знали, готовились, планировали, ждали, следили - и все равно!
  
   Хотя... Способен ли кто-нибудь помешать искренне влюбленному мужчине обвенчаться с любящей его женщиной? Один раз нам это удалось. Второй раз - нет. И, видимо, это было невозможно. Они же готовили план заранее! Даже детей, Тату и Гришу, постарались вывезти из России до того, как великий князь написал брату-императору о своем венчании. Надо думать, боялись, что детишек совсем не отдадут.
  
   Им теперь назад, в Россию дороги нет. И долго не будет. Счастье-то они свое добыли, свадьбу сыграют - а жить где и как будут? Говорят, русский государь император Николай Александрович все имущество своего брата Михаила передал в управление государству и из наследников престола исключил! Не знаю уж, почему так строго, но скорее всего, потому что великий князь его перед всей Европой в дурацком свете выставил. И британцы об этом говорят, и скандинавы...
  
   * * *
  
   Провал нашей операции с великим князем Михаилом мог привести к тому, что от меня в Петербурге отвернулись бы. Но почему-то этого не случилось. Видимо, я по-прежнему оставался достаточно ценным и опытным агентом. Или они просто не знали, кем меня заменить. Второе вероятнее. Все-таки я работал на русского императора почти двадцать лет и знал достаточно, чтобы меня было выгоднее оставить при себе, чем уволить и тем самым дать возможность болтать направо и налево.
  
   Так что остается только возблагодарить Господа за то, что не допустил совсем уж с делом не справиться. Что могли, то сделали, а как там это государю представили - уже не мое дело. Раз не уволили, значит, нашли, что сказать.
  
   А я им все равно нужен. Европа о войне заговорила, маячит на горизонте что-то нехорошее. Значит, дело для меня все равно найдется. Главное, опять не оплошать. Ну да я теперь ученый, значит, не оплошаю!..
  
   3. Мсье Базиль
   Провал операции Свадьба, как много позже станут называть попытку помешать венчанию великого князя Михаила Александровича и Натальи Сергеевны Вульферт, - одна из самых загадочных страниц в биографии Анри Бинта. И это при том, что о событиях октября 1912 года известно достаточно много.
  
   В чем загадка? Да в том, что даже уникальная возможность получить доступ к воспоминаниям самого Бинта и запискам на основе бесед с ним, как ни удивительно, почти ничего не добавляет к уже имеющимся сведениям. Возникает недостойное настоящего исследователя ощущение, будто в свое время все, что выходило за рамки минимально допустимого к распространению объема информации, было попросту изъято - и из научного оборота, и из доступных архивных фондов.
  
   Конечно, я далек от мысли, что некие специально обученные люди под носом у работников крупных архивов изымали важные документы. Нет! Скорее, это могло произойти задолго до того, как на пожелтевших листах появились положенные штампы, и они были сложены в картонные папки с надписью Архивное дело !.... Куда вероятнее, что неуспех Бинта, как и провал всей попытки помешать влюбленным связать себя узами брака, вызвал категорическое недовольство в Санкт-Петербурге. И можно предположить - только предположить, поскольку оснований утверждать что-либо у меня ни малейших! - что часть документов, свидетельствующих об истинных причинах провала, была изъята вскоре после 1912 года.
  
   Очень любопытно в этой связи явное недоверие к словам Анри Бинта, сквозящее в рассуждениях и вопросах Константина Окунёва. Его записки в принципе мало похожи на заметки журналиста, пусть и испытывающего некоторую брезгливость по отношению к агенту секретных служб, не раз, к тому же, менявшему хозяев. Манера то и дело цитировать стенограммы разговоров с Бинтом, которые велись в стиле едва ли не следственных бумаг, дает основание предположить в нем представителя совсем иной профессии. Что в те далекие годы - как, впрочем, и сегодня - нередко с успехом совмещалось в одном человеке. Но если так, то мы сталкиваемся тут с еще одной загадкой!
  
   Чем объяснить, что в неизвестных доселе записях бесед Окунёва с Бинтом никак не отражен один чрезвычайно важный факт, а именно: вояж великого князя Михаила Александровича и Натальи Вульферт в Европу в поисках места для венчания в 1912 году был... третьим, а не вторым! Второй состоялся годом раньше, и остается только гадать, почему Бинт не обмолвился об этом путешествии ни словом, а дотошный и въедливый Окунёв не стал его переспрашивать. Не потому ли, что история эта бросала слишком плотную тень на фигуру последнего правящего императора Николая II, категорически не желавшего допустить скандального мезальянса?
  
   Давайте пристально посмотрим, что же известно о событиях 1911 года, выпавших невольно - или вольно? - из поля внимания и Бинта, и Окунёва.
  
   В том году 6 сентября на свет появился удивительный документ, в котором временно управлявший тогда Министерством иностранных дел Анатолий Нератов сообщил о командировании за границу генерал-майора Корпуса жандармов Александра Герасимова. О том, что именно Герасимов годом позже будет руководить операцией Свадьба, в записках Бинта-Окунёва сказано немало. А вот о том, что директива Нератова требовала от всех русских дипломатов содействия в успешном выполнении возложенной на генерала миссии - помешать морганатическому браку - ни слова. Как и о том, что той же депешей сотрудники посольских учреждений уведомлялись о необходимости в случае надобности, ареста лиц по указанию генерал-майора Герасимова, что, вообще-то, выходило за рамки их служебных обязанностей.
  
   Не исключено, конечно, что ни Бинт, ни Окунёв попросту не знали об этом документе. В конце концов, Анри Бинт при всех уникальных способностях и возможностях, при всей той колоссальной службе, которую он к тому времени уже сослужил Корпусу жандармов, мог и не фигурировать в списке лиц, которым полагалось знать о жестком требовании российского государя. Агенту поставили задачу - и все. А о том, чтобы во время слежки за родным братом Николая II Бинт был наделен исключительными полномочиями, достоверных сведений нет.
  
   Окунёв тем более мог ничего не знать о мидовской директиве, пусть даже факт ее существования и меняет - заметно меняет! - тональность отношений между Николаем и Михаилом в тот период. Если Константин действительно был простым журналистом, то малоизвестная и весьма скрытная операция, которая не отличалась ни громкими провалами, ни крупными успехами, могла выпасть из поля его зрения. Если же Окунёв занимался не столько журналистским расследованием, сколько выполнял деликатную миссию, можно предположить, что он специально не упоминал о событиях 1911 года - чтобы не допустить лишней утечки.
  
   Однако пойдем дальше. Вот что еще кажется мне странным в рассказах Окунёва и Бинта о провале операции Свадьба: ни тот, ни другой и словом не упомянули о том, что, собственно, привело великого князя Михаила Александровича и Наталью Вульферт к идее тайного венчания и к организации ради ее воплощения сложной конспиративной схемы. Между тем, причины столь долгих сборов под венец представляются весьма прозрачными и столь же весомыми.
  
   Хотя чего-то подобного от скандальной пары явно ждали еще в 1910 году, есть все основания полагать, что в тот раз Михаил и Наталья могли решиться на тайный брак разве что спонтанно - чего, собственно, и опасались в Петербурге. Поэтому, когда через год влюбленные снова отправились за границу, все решили: теперь-то уж они точно собрались венчаться! Но сегодня, если вдуматься, трудно отделаться о мысли, что решение о том, где и каким образом осуществить задуманное, вызрело у великого князя не до, а именно во время и после путешествия 1911 года.
  
   Судите сами: Париж, особенно в те поры, был, казалось, насквозь пропитан бунтарством и любовью. Елисейские поля, Люксембургский сад, набережные Сены, крохотные бистро и ресторанчики, прозрачный осенний воздух... Трудно не потерять голову в такой романтической атмосфере! Еще труднее представить себе, что со всем этим - свободной и спокойной жизнью, избавленной от необходимости скрываться - придется распроститься надолго - если не навсегда. И совсем уж невозможно забыть о ней, если возвращение домой превращается в пытку.
  
   Да-да, в пытку. Изучая материалы, свидетельствующие о том, что предшествовало венчанию в Вене, я обратил внимание: есть несколько вещей, которые не могли не повлиять на окончательное решение великого князя и его возлюбленной связать себя узами брака - пусть даже ценой последующего изгнания. И что воплощение этой идеи в жизнь потребует от них проявить недюжинного самообладания и способностей к соблюдению тщательной конспирации.
  
   Начать с того, что после возвращения в Россию в 1911 году, находясь еще под впечатлением прекрасных дней, проведенных вместе в Париже, пара столкнулась с целой чередой особо яростных светских скандалов. В них оказались замешаны и бывшие сослуживцы второго мужа Натальи Вульферт и великого князя по полку Синих кирасир, и просто обыватели пригородов Санкт-Петербурга, где влюбленные пытались укрыться от повышенного внимания света. Скандалы эти следовали один за другим с таким постоянством, как будто их кто-то старательно инспирировал!
  
   Снова вынужден заметить, что никаких свидетельств в пользу этой версии у меня нет. Но и просто соглашаться с мыслью, будто весь петербургский свет внезапно стал одержим идеей досадить Михаилу и Наталье и сжить их со свету, согласитесь, невозможно. Тем не менее, так оно и получилось. Раз за разом сталкиваясь с осуждением и порицанием со стороны привычного им круга, великий князь и его подруга не могли не понимать: их явно пытаются рассорить. И делают это тем старательнее, чем теснее становятся отношения между ними.
  
   Ни в одном из доступных сегодня исследователям документов, свидетельствующих о мытарствах Михаила и Натальи, нет указаний на то, кто, когда и почему решил, что они непременно решат обвенчаться за границей. Мысль эта словно сама собой возникает в светском обществе - и внезапно овладевает умами. Да, Михаил Александрович просил у брата разрешения на брак и не получил его. Но почему он, прежде всегда следовавший семейным решениям, должен внезапно ослушаться, да еще и пойти на международный скандал?!
  
   А вы поставьте себя на его место. Вы с любимой отправляетесь в путешествие за границу - и тут же обнаруживаете, что вас не просто сопровождают как всякого члена императорской семьи. Нет, это делают явно не ради вашей безопасности, а нарочито, для того, чтобы вы ни на минуту не забывали о ведущейся слежке! Особенно пристально - и это, кстати, известно из документов и отчетов Бинта, - следили, начиная еще с первой поездки, во время посещения церквей. По европейским салонам и модным магазинам можно было ходить, не подвергаясь унизительному наблюдению. Пожалуйста! Все, что угодно, любой каприз! Так почему же нельзя остаться наедине друг с другом и с Всевышним в храме?
  
   Ответ кажется совершенно очевидным: потому, что в Петербурге боятся тайного венчания. Боятся настолько, что раз за разом намекают: смотри, мол, не вздумай! И тут не вздумай! И там тоже! И вообще мы за тобой агентов на моторе отправили, чтобы ты ничего такого не думал! Не думал, мы говорим!.. Как будто бы кто-то, начитавшись Достоевского, тщательно играет с великим князем в игру Не думай о белом медведе...
  
   И игра удалась. У любого нормального человека в подобной обстановке появится неизбежная мысль, простая, как правда. Избавиться от постоянного дискомфорта и унижения, а заодно оставить своих недоброжелателей в дураках, можно, лишь совершив то, чего они боятся, как огня. То есть - обвенчаться за границей.
  
   В первом совместном путешествии по Европе эта идея могла родиться у Михаила и Натальи только как злая шутка. Зато уже во втором она наверняка обрела более реальные черты. Настолько реальные, что они тщательно, самым подробным образом спланировали третью поездку - ту, которая и завершилась венчанием в Вене.
  
   И вот тут как раз возникает последняя серия загадок.
  
   Что в первую голову отличало третье путешествие от двух прежних? Помните? Категорический запрет следовать за объектами на автомобиле! То есть, указом из Петербурга тех, кто вел внешнее наблюдение на месте - а проще, слежку - лишили единственной возможности в реальном времени получать информацию о порученных лицах и влиять на события. Лишили заранее, несмотря на очевидную глупость такого решения. И тем самым обеспечили успех всему предприятию великого князя Михаила Александровича.
  
   Что в сухом остатке? Странное молчание Бинта и Окунёва о втором заграничном вояже объектов. Грозное письмо из МИДа, которым никто не воспользовался. Череда скандалов в России, вынуждающая пару принять окончательное решение. А в конце концов - предоставление им режима наибольшего благоприятствования в реализации их планов, опять-таки по распоряжению из столицы.
  
   И как после этого не начать думать о полностью подготовленном и спланированном провале операции Свадьба с последующим изъятием компрометирующих документов?
  
   Конечно, все это - лишь версия, опирающаяся более на эмоциональные оценки, чем на документы и беспристрастные свидетельства. Да только где они, эти беспристрастные свидетели? Ни Бинт, ни Окунёв на их роль не годятся. Один старательно сваливает всю ответственность за провал (причем, не стоивший ему ни места, ни репутации, ни даже денег!) на начальство, а второй явно сочувствует влюбленной паре. Верить им приходится с оглядкой. А недоверие - источник допущений, ведущих к самым неожиданным выводам. Например, к мысли о том, что операция Свадьба с самого начала была задумана как провальная - и блестяще проведена именно с целью вытолкнуть строптивого Михаила Александровича за границу, где ни он, ни его супруга больше не могли раздражать русского императора.
  
   А то, что вскоре грянет война, и опального брата придется возвращать в столицу, тогда еще никто не думал. Ни Николай II, ни сам Михаил, ни будущий успешный разведчик Анри Бинт, ни даже слишком юный в те годы Константин Окунёв.
  
   ГЛАВА 8. ШПИОНСКИЕ СТРАСТИ
   1. Анри Бинт
    - Ваша честь, я должен заявить, что никакой противозаконной деятельностью в Швейцарии не занимался! Мои клиенты...
   - Ваши клиенты, месье Бинт - русские, которые поручили вам разведывательные задания! Вы полагаете, нам это неизвестно?
    Merde! Этот полицейский тип слишком уверен в себе. Он явно рассчитывает на то, что судья будет ему благоволить. А вот у меня и правда маловато поводов для спокойствия. Они, кажется, успели не просто заметить, чем я занимаюсь в Лозанне, но и проследить мои связи. Господи, лишь бы их не тронули!
    - Месье Бинт, вам есть что ответить обвиняющей стороне?
   - Ваша честь, я не занимался никакой разведкой!
   - Тогда чем же вы занимались, месье Бинт?
   - Выполнением поручений своих клиентов, которые касались исключительно частных гражданских дел.
   - И в каком же качестве вы это делали?
   - В качестве основателя и одного из главных компаньонов частного сыскного бюро Бинт и Самбен.
   - Где находится это бюро?
   - В Париже, ваша честь!
    
   * * *
  
   Сыскное бюро мы с моим давним коллегой Альбером Самбеном открыли за год до начала Великой войны. Я давно предлагал своему русскому начальству придать нам официальный статус, чтобы не подвергать ни нас, ни наших агентов лишнему риску. Но добиться этого удалось лишь тогда, когда разразился скандал с Фонтана и Леоне.
    
   Вынужден признать, что я ошибся с ними обоими. До поры до времени эти типы вели себя нормально, выполняя все задания настолько тщательно и аккуратно, насколько можно было от них требовать. А требовал я немало, потому что и с меня спрашивали изрядно. Кто же мог подумать, что они оба примутся искать заработка на стороне!
    
   Первым не выдержал Леоне. Каким именнообразом нашел к нему подход русский эмигрант и охотник за агентами Заграничной агентуры Бурцев, за которым я так безуспешно гонялся в Стамбуле, не знаю. Но - нашел. И сумел выторговать у него фотокарточку, на которой красовались многие наши конфиденты из числа служащих полиции. В том числе и Жан Фонтана, которого так возмутило появление собственной физиономии в журнале у Бурцева, что он не придумал хода оригинальнее, чем подстеречь Леоне в бистро и набить ему морду.
    
   Скандал вышел ужасающий. Леоне сбежал.Фонтана вышибли со службы. Обиженный на весь свет, он не нашел ничего лучше, чем плюнуть на прежние договоренности и связи и начать шантажировать русских! Заплатить-то ему заплатили - хотя, видит Бог, я до сих пор считаю это ошибкой. А нас перетряхнули так, что мы пару месяцев вообще не понимали, на каком свете мы находимся и как нам работать.
    
   Но жизнь многообразна, не так ли. Она никогда не поворачивается к вам только одной своей стороной. И в итоге вся история с двумя обормотами обернулась к лучшему. Скандал сдвинул-таки с мертвой точки разговоры о нашем сыскном бюро, и оно в конце концов появилось на свет! Конечно, я бы, если быть откровенным, предпочел другие обстоятельства его создания. Ну да ладно. Главное - дело закрутилось.
    
   * * *
    
   - Нашел?
    
   Я с нетерпением ждал ответа своего компаньона Самбена. Сегодня он пошел смотреть очередное помещение для нашего сыскного бюро, и я верил, что на сей раз все закончится хорошо. Те развалюхи, что попадались прежде, вызывали у нас обоих только скрежет зубовный - настолько они были омерзительны.
    
   - Анри, ты не поверишь, но - нашел! Пойдем, посмотришь сам!
   - Погоди! Присядь, выпей пива, передохни...
   - Нет, давай пойдем! Ты и правда будешь рад!
   - Альбер, да куда нам спешить, старина! Я тебе полностью доверяю, и если ты...
   - Ну давай сходим!..
    
   Вот заладил! Всем хорош компаньон, но если ему что-то втемяшится в голову, выколотить это оттуда можно только дубинкой. И то не факт, что получится. Голова у Альбера крепкая, что не раз проверено в разных стычках и уличных потасовках.
    
   - Хорошо, хорошо, сейчас допью - и пойдем. Далеко хоть?
   - Не очень. Рю де Прованс, 51.
   - Неплохо, дружище! И что, дорого просят?
   - Давай обсудим это на месте, а? Тебе сначала надо посмотреть на конуру, а потом мы обо всем поговорим.
    
   Секретничает.  Видимо, аренда конторы обойдется дороже отведенного господином Красильниковым бюджета... Ну да ладно! В конце концов, русские - заказчик небедный, как-нибудь сговоримся.
    
   - Пошли, Альбер! Какой же ты иногда бываешь настырный...
   - Мне казалось, что ты как раз за это меня и ценишь, Анри!
   - Не без того, старина, не без того...
    
   От бистро, в котором я ждал компаньона, до рюПрованс было минут десять неспешным шагом. Потому я и подумал, что с нас могут содрать втридорога. Как-никак, девятый округ - неподалеку Тюильри, Опера Гарнье и прочие достопримечательности, из-за которых хозяева местных домишек нещадно накручивают цены. С другой стороны - тут же неподалеку и пляс Пигальс ее веселыми развлечениями, а там и до Монмартра рукой подать.
    
   Словом, гадать заранее не стоит: придем - увидим и узнаем.
    
   Мы пришли. Увидели. И узнали. За немалого размера контору на первом этаже пятиэтажного дома с нас попросили... 900 франков в год! Не такие уж большие деньги, чтобы мы не могли согласиться. Ровно столько и положил в качестве предельной суммы аренды господин Красильников. Так что нам оставалось только подписать бумаги - и заняться придумыванием того, где, как и кого мы разместим.
    
   - Анри, по-моему, тут как раз местечко для нашего кабинета!
   - Моего, Альбер, моего! Твой будет за стенкой.
   - Но он меньше!
   - Ну и что? Тебе все равно не придется проводить в нем много времени, старина!
   - А тебе придется?!
   - Думаю, нет ...
    
   Как в воду глядел.
    
   * * *
  
   Начало Великой войны не стало для с Альбером нас неожиданностью. Создание сыскного бюро Бинт и Самбен тут же навело меня на мысль, что русские готовятся использовать нас не только для политического сыска. Революционеры революционерами, а боши и цесарцы, как они называли австрийцев, никуда не денутся, и воевать с ними вскоре придется. Недаром же, в конце концов, русский император с такой помпой подписывал несколько лет назад соглашение с нашим президентом о создании Антанты!
    
   Так что переход от наблюдения за анархистами, эсерами и прочими социал-демократами к работе на русскую разведку и контрразведку был для менявполне ожидаем. Нужно только было понять, кого из моих коллег, подчиненных и агентов можно использовать для новой работы, а кого не стоит подпускать к ней и на пушечный выстрел.
    
   - Альбер, а что ты скажешь насчет Мари?
   - Анри, ты меня достал! Может быть уже хватит пытаться превращать любовниц в агентесс? Или ты думаешь, что после того, как ты покувыркался с ними в постели, они заразятся от тебя умом и сообразительностью? В постели заражаются совсем другим, старина.
   - А почему нет, в конце концов?! Мари, кстати, далеко не дурочка...
   - Ага, не дурочка. Но и большой умницей ее назовешь, так ведь? Нет? Ну, разве что она будет разводить бошей и их прихлебателей на разговоры после очередных постельных аттракционов ...
    
   Бац!..
   Это в стену над головой напарника влетел мой оловянный стакан. Хорошо, что вино из него я уже допил. Но брызги на обои все равно попали.
    
   - Сдурел?! Это что, Анри, сцена ревности?
   - Нет, дорогой партнер. Это вежливая просьба не напоминать мне, чёрт бы тебя побрал, о том, что я имею дело с не самыми целомудренными дамочками во Франции.
   - О-о-о... Я потрясен. А где ты их сейчас найдешь, целомудренных? А? Все, кто успел, повыскакивали замуж за своих парней прежде, чем те отправились на передовую. И теперь утешаются с теми, кто туда еще не попал. Разве не так? Нет?
    
   Альбер - неисправимый циник. Нет, конечно, я тоже циничен - только бессовестный лжец отказался бы это признать. Но все же не настолько. И осознавать, что мои пассии отнюдь не настроены на то, чтобы хранить мне верность, а часто и ценны именно тем, что способны затаскивать в постель нужных людей, - мне по-прежнему неприятно.
    
   - Наверное, так, Альбер. Просто я не хочу об этом думать всякий раз, когда мне на глаза попадается хорошенькая девчонка...
   - О Боже, Анри. Тебе придется удалить мозг, старина, чтобы не думать об этом. Ведь они встречаются тебе как минимум пару раз на дню, а то и чаще!
    
   Альбер успевает увернуться от полетевшей в него пробки, поднимает ее с пола и отправляет обратно. Я хватаю ее на лету. Ну, вот. Расслабились - и хватит.
    
   - Так что, Альбер, годится нам Мари?
   - Думаю, да, Анри. Главное, чтобы не начала не вовремя болтать.
   - Она не из болтливых, компаньон. Но я найду возможность еще раз напомнить ей, как нужно хранить секреты!
    
   * * *
  
   Первым и главным нашим заданием стала слежка за германскими агентами в Швейцарии. Почему не во Франции? Потому что здесь хватало людей, занятых тем же самым. Французы, англичане, русские - кто только не пытался выловить работавших на немцев парижских обывателей...
    
   А я, признаюсь, был уверен, что искать таких людей надо было не на улицах Парижа, а в его высоких кабинетах. Судя по тому, что творилось на фронтах, в Берлине получали информацию именно оттуда.
    
   Работать на таких высотах мы, ясное дело, не могли. Да и не хотел бы я, честно говоря, забираться в дебри коридоров властей предержащих! Толку - мало, работа - нервная, выход - мизерный. Лучше уж по старинке перебираться через швейцарскую границу, приходить к давно знакомым людям, расспрашивать их о том, о сем... И получать все, что тебе нужно. А если уж очень надо, можно припомнить прежние навыки и самому приняться за наружное наблюдение.
    
   На этом, кстати, настаивал наш новый непосредственный начальник - русский ротмистр господин Игнатьев. Поговаривали, что он - родственник главного царского военного агента во Франции, графа Алексея Игнатьева. Не знаю, проверять это я не собирался. Как не был намерени задавать шефу лишние вопросы. Он их не любил, предпочитая иметь дело с теми, кто до всего доходил собственным умом.
    
   - Месье Бинт, какие новости?
   - Пока никаких, господин ротмистр!
    
   Шеф - кадровый офицер и любит обращение по званию. Должен признать, мне трудно было бы назвать его иначе. Еще при первой нашей встрече мое военное прошлое, давно и старательно похороненное на дне памяти, встрепенулось, как полковой конь при первых звуках горна. Причем, встрепенулось так сильно, что я с трудом подавил внезапное желание вытянуться во фрунт.
    
   - Люди получили ваши указания? Они знают, что им делать?
   - Так точно!
   - Тогда, Анри, давайте ждать. А по финским изменникам что нового?
   - Уточнили данные. Получается, что школу для них немцы открыли не одну, а как минимум две.
   - Где?
   - Одна - под Гамбургом. Как доносят мои осведомители, там собрали финскую молодежь, которая годится для командирской работы. Преподают им немецкие офицеры с хорошим опытом, в том числе из числа тех, кто выполнял конфиденциальные задания в России.
    
   ...На эту школу мы вышли совершенно случайно. Одна их моих, скажем так, конфиденток познакомилась с немцем, приехавшим к родственникам в Швейцарию на отдых. Девочка она видная, фигуристая, с норовом - и бош поплыл. Да так, что начал хвастать, как они выучат немытых финнов всему, что нужно, чтобы отнять у русских Суоми!.
    
   Остальное было делом техники. За хвастливым немцем я отправил своего человека, который сопроводил его сначала до дома, а потом и до школы под Гамбургом. А позже выяснилось, что финнов учат не в одном месте. Вторую школу для пушечного мяса, боши создали в полевом лагере между городишками Итцехо и Глюкштадт в Шлезвиг-Гольштейне: натащили туда добрую тысячу туповатых финских парней, согласившихся воевать с русскими, и учат их военной премудрости.
    
   - Что известно о второй школе?
   - Это скорее лагерь для полевой подготовки, господин ротмистр. Ружейные приемы, уход за оружием, тактика егерей...
   - Егерей?!
    
   Ах, черт! Какой же я дуболом, что сразу не догадался! Тактика егерей - это же не для войны в окопах... То-то шеф так взвился!
    
   - Так точно, господин ротмистр! Похоже, готовят личный состав для действий в качестве разведчиков, - пытаюсь вырулить я из неловкого положения.
   - Кто старший?
    
   Когда шеф переходит на отрывистые вопросы, это значит, что ему, как говорят охотники, залепило нюх. Он как хорошая гончая: если учуял след, перестает тратить время на лишние маневры и идет к цели по прямой. И я его за это очень уважаю.
    
   - Некто Свен Гедин, шведский путешественник.
   - Каналья! Мало того, что он шведов к войне с нами подзуживает, так он еще и финнами занялся... Видать не терпится вернуть их себе!
    
   Я уже знал, что нынешняя русская Финляндия когда-то была шведским владением. Там даже разрешали до сих пор говорить по-шведски. Что, понятное дело, облегчало шведам разведку среди финнов. А те, кстати, спали и видели, как бы отложиться от русских.
    
   - Не берусь об этом судить, господин ротмистр! Однако замечу, что среди прочего курсантов школы учат и одиночным действиям.
   - Ну, это понятно, это понятно... А в Гамбурге что?
   - Там старший - некто пастор Нейстром. В Гамбурге есть небольшая финская церквушка, он ее настоятель.
   - Чем занимается?
   - Учит немцев финскому языку, а финнов - немецкому.
   - Все?
   - Нет. Курсанты еще изучают военное дело и практикуются в одиночной меткой стрельбе. Говорят, что их еще учат всяким шпионским штучкам.
    
   Эти данные добыл мой давний агент-швейцарец, с которым мы вместе когда-то работали в Женеве по русской нелегальной типографии. Его привлекли к работе в полевой школе как специалиста по замкам - точнее, по их взлому: боши решили научить этому своих финских шпионов. Но дело почему-то не пошло, и моего casseur* выставили за ворота, наказав молчать обо всем, что он там видел. Он, однако, такие запреты видел в гробу, и с удовольствием поделился информацией по старой памяти, найдя меня в Лозанне.
    
   - Что за штучки? - глаза шефа буквально превращаются в два прицела.
   - Тайнопись, составление карт, наблюдение за перевозками, взятие одиночных пленных...
   - А еще?
   - Еще рассказывают этим финнам...
   - Сколько их?
   - Около трех сотен, господин ротмистр! Половина прибыла недавно из Швеции.
   - Так что им рассказывают?
   - Что Германия готовит армию численностью от тридцати до сорока тысяч человек для вторжения в Финляндию в марте или апреле следующего года, что шведский король огласился пропустить эту армию и обещал полную поддержку немецким войскам, а сама Швеция собирается объявить войну России весной следующего года.
    
   Надо видеть глаза шефа! Так широко он их, кажется, до сих пор не раскрывал. Сказать, что он изумлен - это не сказать ничего.
    
   - А Сибирь захватить они не собираются, часом?
   - Нет, господин ротмистр, про Сибирь никто ничего не говорит!
   - Ну и слава Богу! Я уж, грешным делом, подумал, что с ума схожу. Не упускайте этих финнов из виду! Чует мое сердце, наплачемся мы еще с ними...
    
   * * *
  
   Военные школы, отпускники, германские агенты, швейцарские полицейские, французские полицейские, русские разведчики, английские разведчики... За неполные три года я навидался и наслушался всякого. Дело не ограничивалось одной только организацией розыска и шпионажа в Швейцарии и контрразведкой в интересах русской короны. Пришлось мне и самому попробовать, что это такое - шпионить в стране, с которой воюет твоя родина.
    
   - Месье Бинт, что вы можете рассказать о положении в Берлине?
   - Докладывать по обычной анкете, господин полковник?
    
   Не так давно моего шефа повысили. Ни своего чутья, ни умения спрашивать только о самом важном он при этом, что приятно, не потерял.
    
   - Нет, анкету заполните потом. Сейчас говорите о самом важном. Что с настроениями в Берлине?
   - Сплошная радость! О мире даже не мечтают, говорят только о том, как будут диктовать свои условия всем: и России, и Франции, и Британии.
   - Что, все так говорят?
   - Нет, господин полковник. Так говорят в кафе и ресторанах. Они, кстати, вполне себе работают, закрываются не раньше часа ночи.
   - Где говорят иначе?
   - В рабочих кварталах и в пригородах. Там чаще услышишь жалобы на высокие цены и плач по тем, кто не вернется с войны. Как и у нас тут, господин полковник...
   - Где еще были?
   - В Дрездене, Лейпциге и Мюнхене.
   - Как там?
   - Дрезден выглядит мертвым. На улицах - женщины, дети и старики, правда и множество раненых. Настроение соответствующее: мелкие лавочники и бедняки с тревогой рассуждают, когда и чем все это закончится.
   - Мюнхен?
   - Там получше. Они ввели карточки - людям пока хватает и хлеба, и даже мяса. Хотя мужчин старше двадцати и младше сорока пяти на улицах не встретишь.
   - Лейпциг?
   - Хуже Дрездена. Недовольных больше, особенно женщин. Цены задраны так, что жители пару раз уже выходили на манифестации, требовали хлеба. А получили полицейские дубинки и пули.
   - Есть жертвы?
   - В одном случае раненные, в другом - двое погибших.
   - Об этом не писали в газетах...
   - И не будут писать, господин полковник. Запрещено.
    
   Шеф задумывается, наморщив лоб и покачивая носком сапога: сегодня он в форме. Видимо, вызвал меня сразу после того, как побывал в нашем Генеральном штабе или главной военной квартире.
    
   - Чего они хотят, Анри?
    
   Мой Бог, да что это? Откуда такая интонация! Как будто он только что сам вернулся оттуда, с дрезденских и лейпцигских улиц, где вдов и сирот даже не стоит считать - устанешь...
    
   - Кто, господин полковник? Немцы?
   - Да, Анри, немцы...
   - Смотря какие, господин полковник... Те, кто сидят в ресторанах, хотят победы. Хотя и начинают, кажется, понимать, какой ценой она им достанется. А те, кому даже хлеб не по карману, хотят только мира.
   - И как они об этом говорят?
   - Никак не говорят, шеф. Они молчат. Потому что знают, что с ними будет, если заговорят. Но молчат так, что все понятно. А еще понятно, что там тлеет такой огонь, который, вырвись он наружу, сожжет всех без разбора.
   - И нас?
   - Всех, господин полковник. Они не верят никому, кроме себя. И если их научат, как повернуть оружие против отправляющих на бойню - они могут это сделать.
   - Мы можем это использовать в своих интересах?
    
   Очнитесь, шеф! Разве только в Германии простые люди так думают? Что, у нас в рабочих предместьях лучше что ли?! Если весь этот ужас не кончится как можно скорее, он может стать бесконечным!
    
   - Нет, господин полковник. Если они вспыхнут, использовать их не сможет никто. Они просто никого не станут слушать. Кроме таких же рабочих, как они сами.
    
   * * *
  
   ... Войне не видно конца. Я уже не езжу в Германию - это стало небезопасно. Даже если меня не выдаст акцент, мною могут заинтересоваться полицейские. Мол, что это за господин расхаживает по улицам, а не воюет за германского императора?
    
   Полиция вообще стала очень подозрительной, и я имел несчастье испытать это на собственном опыте. Во время очередного визита в Лозанну, где меня ждали несколько встреч с моими агентами, я попался в руки швейцарцам - и предстал перед судом.
    
   Все бы ничего, но они выкопали мое старое дело четырнадцатилетней давности - разгром типографии. Теперь мне остается надеяться только на то, что суд нейтральной Швейцарии предпочтет выслать гражданина Франции. Вместо того, чтобы отправлять его за решетку.
    
   - Ваша честь, я должен заявить, что никакой противозаконной деятельностью в Швейцарии не занимался! Мои клиенты...
   - Ваши клиенты, месье Бинт - русские, которые поручили вам разведывательные задания! Вы полагаете, нам это неизвестно?
    
   Merde! Этот полицейский тип слишком уверен в себе. И явно рассчитывает на то, что судья будет ему благоволить. А у меня и правда немного поводов для спокойствия. Они, кажется, успели не просто заметить, чем я занимаюсь в Лозанне, но и проследить мои связи. Лишь бы их не тронули!
    
   - Месье Бинт, вам есть что ответить обвиняющей стороне?
   - Ваша честь, я не занимался никакой разведкой!
   - А чем же вы занимались, месье Бинт?
   - Выполнением поручений своих клиентов, которые касались исключительно частных гражданских дел.
   - И в каком же качестве вы это делали?
   - В качестве основателя и одного из главных компаньонов частного сыскного бюро Бинт и Самбен.
   - Где находится это бюро?
   - В Париже, ваша честь!
    
   Ну что ты смотришь на меня так, как будто я только что признался в сожительстве с твоей матушкой, болван ты напудренный?! Где еще может находиться бюро, если в твоих бумагах с моих слов записано: Анри Бинт, частный сыщик из Парижа, компаньон и основатель бюро Бинт и Самбен?!
    
   - Повторяю вопрос: чем вы занимались в Лозанне, месье Бинт?
   - Я не могу распространяться о сути поручения моего клиента. Могу лишь сказать, что я вел розыск одного человека...
   - Нашли?!
   - Нет, ваша честь. Мне не сопутствовала удача, к сожалению.
   - Нет-нет, вы даже не догадываетесь, насколько вы удачливый человек, месье Бинт! Я приговариваю вас к высылке за пределы Швейцарской конфедерации в течение ближайших двадцати четырех часов. Без права на возвращение в течение ближайших трех лет. Чтобы вы не вообразили, как в прошлый раз, что можете разгуливать здесь, как на своем Монмартре!..
    
   Разгуливать! Ха! Если бы ты, ваша честь, знал, чем я тут занимался... Какие уж тут прогулки! Ладно, спасибо, хоть за решетку не упекли.
    
   - Благодарю, ваша честь! Смиренно принимаю назначенное мне наказание...
   - Уведите месье Бинта! И проследите, чтобы он как можно скорее отправился обратно в Париж. Вероятно, у него накопилось множество дел в его сыскном бюро.
    
   Шутник, черт бы его побрал ... Ладно-ладно, иду быстро, не задерживаюсь, не оглядываюсь. Уважаю закон. Хотелось бы, правда, сказать напоследок До новых встреч!, но подозреваю, что шутить в этом зале дозволено только одному человеку. И это точно не я!
    
   * * *
  
   Я вернулся из Лозанны в самый неподходящий момент. У русских случилась-таки дурацкая революция, которой умные, понимающие люди так не хотели.
    
   Но хотели или не хотели, а теперь у меня - а значит у нас, у всех, кто работал в Бинт и Самбен, кто следил за анархистами и эсерами, кто выполнял приказы из Петербурга - нет работы. Хуже того: нам даже не могут заплатить все, что задолжали. Последние деньги я получил из рук самого господина Красильникова. Выдавая их, он внезапно поднял голову, посмотрел мне в глаза и довольно виновато сказал:
    
   - Месье Бинт, это все, что я сейчас могу сделать для вас. Хотел бы больше, но это уже не в моей власти. Я даже не могу сказать, кто придет мне на смену - и придет ли хоть кто-нибудь. Вы это понимаете?
   - Я понимаю, - выдавил я из себя, представляя себе масштабы обрушившейся на меня и моих людей катастрофы.
   - Благодарю за службу, месье Бинт! Постарайтесь не пропадать и з виду совсем. Такие люди, как вы, никогда не остаются без работы...
    
   Что ж, утешил, нечего сказать. Сочувствие, конечно, хорошая вещь, он как его пришить к тому, что со мной только что случилось? Merde! Я не чувствовал себя таким ненужным и никчёмным ровно с тех пор, как меня вышибли из полиции...
    
   И кто теперь станет тем добрым господином Дантесом, который сможет предложить мне новую работу?
    
   И найдется ли такой господин?
    
   -----------------------------------------------------------------------
   * Casseur (франц.) - взломщик, медвежатник
  
   2. Константин Окунев
   Изменилось ли что-нибудь для Анри Бинта с началом Мировой войны? По большому счету, нет. Он, как и прежде, занимался сбором сведений и наблюдением за порученными ему персонами. Разница была лишь в том, что теперь основной интерес сместился: вместо революционеров ему поручали следить за теми, кто мог работать или работал на германскую разведку.
    
   Серьезным образом работу в новых условиях отличало, пожалуй, одно: широкое использование женщин в качестве средства сбора данных и привлечении новых источников. Ничего из ряда вонвыходящего в этом, впрочем, не было. Подобными методами пользовались все разведки и во все времена. Важное отличие для Бинта и его коллег заключалось в том, что в отношении революционеров подобные приемы практически не срабатывали.
    
   Проблема была не в женщинах - в революционерах. Подавляющее большинство их, как того и требовали доктрины борьбы с действующими властями, относилось к женщинам либо как к боевым подругам, либо как к провокаторам. Яснее всех еще во времена Народной воли такой подход сформулировал Сергей Нечаев в своем Катехизисе революционера.
    
   Читать, а тем более цитировать подобные уничижительные высказывания неприятно, но в нашем случае необходимо. Это дает представление о том, почему методы классической разведывательной деятельности не могли быть применены к революционным движениям.
    
   Вот этот шедевр.
    
   Шестая и важная категория - женщины, которых должно разделить на три главных разряда.
   Одне - пустые, обессмысленные и бездушные, которыми можно пользоваться, как третьею и четвертою категориею мужчин.
   Другия - горячия, преданныя, способныя, но не наши, потому что не доработались еще до настоящего безфразнаго и фактического революционного понимания. Их должно употреблять, как мужчин пятой категории.
   Наконец, женщины совсем наши, то есть вполне посвященныя и принявшия всецело нашу программу. Они нам товарищи. Мы должны смотреть на них, как на драгоценнейшее сокровище наше, без помощи которых нам обойтись невозможно.
    
   Говоря употреблять, революционер Нечаев имеет в виду исключительно практический смысл оного слова, безо всякого оскорбительного, физиологического значения. Речь идет о том, чтобы пользоваться возможностями и имуществом людей, не относящихся к революционерам, не испытывая никаких угрызений совести, но лишь для того, чтобы, как сказано в Катехизисе, их руками и мутить государство.
    
   Ничего подобного никогда не формулировали для себя офицеры, а тем более солдаты ни одной армии в мире. Напротив, их отношение к женщинам всегда было, с одной стороны, достаточно куртуазным, а с другой, скажем так абсолютно прагматичным. Точнее будет сказать - физиологичным. Именно поэтому классическим примером успешного шпиона стала знаменитая танцовщица Мата Хари. Хотя ее подлинная история еще ждет своего исследователя, но уже сейчас на ее примере понятно, что женщины сыграли колоссальную роль в работе разведки во время практически всех известных нам войн.
    
   Поэтому нет ничего удивительного в том, что разведка Российской империи не оставила без внимания эту методу. Из разных источников известно, что везде - и в прифронтовой полосе, и на территории противника, и в собственном тылу - русские разведчики и контрразведчики пользовались женскими услугами либо для получения сведений, либо с целью компрометации тех персон, которых было сложно прямо обвинить в шпионской работе на врага.
    
   И конечно же - и даже тем более - это справедливо по отношению к французу (пусть даже и эльзасского происхождения, но большую часть жизни проведшему в Париже) Анри Бинту. Который, следуя его же собственным словам, женщинами, мягко говоря, не пренебрегал.
    
   Вопрос. Насколько широко сыскное бюро Бинт и Самбен прибегало к услугам женщин в своей работе по разведке и контрразведке?
   Ответ. Очень широко. Значительная часть сведений, полученных от германских военнослужащих и их союзников, поступала к нам через женщин разных сословий. Среди них были как те, кто был знаком нашим агентам, так и те, кому мы просто платили.
   Вопрос. Говоря были знакомы, Вы имеете в виду в том числе и близкие отношения между женщинами и агентами бюро?
   Ответ. Да. В ряде случаев подобные отношения позволяли заметно снижать стоимость информации или вовсе обходиться без оплаты.
   Вопрос. Вам не кажется циничным такой подход?
   Ответ. Почему Вы говорите кажется? Он и есть циничный. Но это часть нашей работы. Нам ставили задачу получить сведения - мы ихдобывали. Каким именно образом - начальство в большинстве случаев не имело представления. А мы были заинтересованы в том, чтобы не тратить на их добывание слишком много времени и денег.
    
   Можно укорять мсье Бинта и его коллег в корыстном подходе к женщинам. Но прежде чем делать это, нужно вспомнить хотя бы историю, связанную с одним из руководителей русской контрразведки и разведки во Франции - графомПавлом Игнатьевым-вторым. Сам Анри Бинт называет его шефом и господином ротмистром (позднее - полковником) и отзывается о нем как о профессиональном и достойном офицере.
    
   По версии, широко распространенной среди русских офицеров в изгнании, одним из самых ценных агентов полковника Игнатьева была исполнительница экзотических танцев по имени Жанна. После подробного инструктажа она отправилась в Женеву, где устроилась в один из мюзик-холлов и завела обширные знакомства среди германских и австрийских офицеров, прибывавших туда на отдых. Свои донесения, по слухам, она передавала агентам в Швейцарии, отправляя им газеты с наколотыми в определенном порядке буквами.
    
   Еще одна агентесса, о которой пишет в своих воспоминаниях граф Павел Игнатьев - молодая чешка госпожа С.. Ей, по словам графа, довелось однажды провезти секретный план австрийских укреплений, нарисованный ее мужем, офицером австрийской армии, на... стопах ног! И судя по некоторым деталям воспоминаний, с госпожой С. господина Игнатьева связывали не только служебные отношения...
    
   Однако подтвердить или опровергнуть эти сведения Анри Бинт не смог.
    
   Вопрос. Известны ли Вам такие женщины, как танцовщица Жанна или госпожа С., чешка по национальности?
   Ответ. Мне известно, что в интересах моего шефа в Женеве и других городах Швейцарии работали несколько женщин. Однако их имена мне никто не сообщал. Это было обычной практикой: чтобы не рисковать, каждый поддерживал контакты со своими агентами только лично.
   Вопрос. Приходилось ли Вам получать газеты, отправленные на Ваши адреса в Швейцарии, с шифрованными сообщениями, представлявшими собой наколотые иглой буквы в статьях?
   Ответ. Да, такие сообщения я получал.
   Вопрос. Вы знали, от кого они поступают?
   Ответ. Нет, источник этих сообщений мне не был известен. Мое задание предусматривало расшифровку и отправку полученных данных в наше сыскное бюро для дальнейшей передачи моему шефу.
   Вопрос. Вы имеете в виду графа Павла Игнатьева?
   Ответ. Да, именно его.
   Вопрос. Вы догадывались, что источником сообщений могла быть женщина?
   Ответ. У меня возникали такие подозрения. Проколы были слишком аккуратными для мужской руки, а сама газета нередко хранила едва заметный запах женских духов. Но я никогда не интересовался тем, кто и откуда отправляет мне эту газету. Так было принято в нашем бюро.
    
   Но уж коль скоро речь зашла о том, кто и как использовал слабый пол в интересах разведки, нельзя не упомянуть тот факт, что женщины в свою очередь играли подчас роковую роль и в судьбе самих разведчиков. Что, кстати, в полной мере касается Анри Бинта - он, надо сказать, никогда не отличался не то что пуританской моралью, но даже особой разборчивостью в связях с дамами. И это не раз приводило его к неприятным инцидентам.
    
   Сам мсье Бинт об этом вспоминать не любил и рассказывал весьма скупо.
    
   Вопрос. Какую роль женщины играли в целом в Вашей работе по наблюдению за порученными Вам персонами?
   Ответ. Существенную. Однако до начала выполнения поручений по разведывательной и контрразведывательной деятельности я старался не использовать их в серьезных делах.
   Вопрос. Отчего же?
   Ответ. Я почти никогда им не доверял.
   Вопрос. Для такого отношения были весомые причины?
   Ответ. Да, множество.
   Вопрос. Уточните, пожалуйста, что Вы имеете в виду.
   Ответ. Нередко мне становилось известно, что работавшие со мной женщины оказывали подобные услуги и моим противникам.
   Вопрос. Только противникам?
   Ответ. Нет, не только. Бывали и случаи с коллегами.
   Вопрос. Насколько часто?
   Ответ. Достаточно, чтобы мое отношение к женщинам изменилось не в лучшую сторону.
    
   Стоит, вероятно, коснуться столь пикантной темы чуть подробнее. Тесное знакомство с историей жизни и службы Анри Бинта дает вполне весомые основания полагать, что он и сам не отличался постоянством в любви, а тем более в семейных отношениях. О его многочисленных романах и сиюминутных связях в среде парижских агентов ходили настоящие легенды. Ему приписывали способности едва ли не Дона Жуана -правда, в отличие от последнего, он никогда не попадал в руки разгневанных супругов или отцов.
    
   Вернее, почти никогда. В полицейских бумагах фигурирует такой малопочтенный эпизод из жизни мсье Бинта, как обвинение его в совращении несовершеннолетней девушки. С жалобой на недопустимые действия частного сыщика обратился некий Луи Бордес, живший в то время по адресу рю Лианкур, 35. Правда, никаких серьезных судебных последствий дело, заведенное 30 августа 1913 года, не имело. То ли сторона обвинения не смогла их доказать, то ли сама барышня не стала предъявлять мсье Бинту претензии - неизвестно. Но у коллег и знакомых, близко знавших Анри, эта история никакого удивления не вызвала.
    
   В бумагах Бинта, которые он, кстати, вел с удивительной, совершенно не галльской дотошностью, можно найти множество чеков, билетов, счетов и тому подобных свидетельств его привычки строить отношения с женщинами за казенный счет. А вот чего в них нет, так это никаких любовных писем или записок. Как будто их никогда и не было! Все это лишь подтверждает собственное признание мсье Анри в том, что его отношения с прекрасным полом носили весьма циничный характер. И складывается устойчивое впечатление, что в отношениях этих Бинта привлекала исключительно физиология, или - в лучшем случае - романтическая прелюдия к оной. Но никак не душевная близость двух возлюбленных.
    
   Оттого и не стоит удивляться, что многочисленные пассии мсье Бинта платили ему той же монетой. В конце концов, даже знаменитое предательство агента Леруа, выдавшего многих парижских филеров охотнику за провокаторами Бурцеву, было связано, помимо прочего, и с любовным треугольником. Оказалось, что Бинт и Леруа не только вместе работали, но и буквально делили одну и ту же женщину - некую Лию Шовен! Которая в итоге, насколько удалось выяснить, умудрилась добыть для одного из своих любовников часть бумаг другого, чем весьма повысила ценность предательства Леруа.
    
   Что ж, ни прежде, ни теперь никому - даже разведчикам и сыщикам -
   еще не удавалось проигнорировать поистине великую фразу, вложенную Дюма-отцом в уста полицейского чина из романа Могикане Парижа.
    
   Cherchez la femme! - говорил он. - Cherchez la femme!
    
   И вряд ли кому-нибудь удастся опровергнуть его слова в будущем.
  
   3. Мсье Базиль
   Шпионская история Анри Бинта особо любопытна не только тем, что со своей любовью к молодым красивым дамам, которых он успешно использовал в работе, и привычкой путешествовать по всей Европе похож на этакого Джеймса Бонда образца начала ХХ века. Она интересна еще и тем, что переключившись с политического сыска на контрразведку (а именно ею Бинт занимался в первую очередь), он фактически не изменил своему главному делу - поддержке русского трона в противостоянии его разрушителям.
    
   Ярче всего это проявилось в истории с немецкими школами для финских охотников, то бишь добровольцев. Об их существовании в России до недавнего времени практически не вспоминали - видимо, не хотели портить отношения сразу с двумя крупными европейскими партнерами. Между тем, во время Первой Мировой войны Германия прикладывала серьезные усилия для того, чтобы сначала через Швецию, а потом и напрямую возбудить в Великом княжестве Финляндском народное самосознание. Цель немцев была проста: как минимум использовать финскую территорию в качестве плацдарма для наступления на северном фасе Восточного фронта, а как максимум - отторгнуть Финляндию от Российской империи.
    
   Еще накануне Русско-японской войны 1904-1905 годов в Гельсингфорсе (нынешнем Хельсинки) на общей для всей России волне антиправительственных настроений появились многочисленные кружки патриотически настроенной молодежи. По сути своей это были почти такие же революционные объединения, как и в остальной части государства, но с одним важным отличием. Своей главной задачей они видели не столько свержение царской власти, сколько выход из состава Российской империи. Но методы для достижения цели эти молодые патриоты готовы были использовать самые что ни на есть революционные. Достаточно вспомнить, что Владимир Ленин (за которым, напомню, мсье Бинт тоже вел наблюдение) в самые трудные для него дни перед Октябрьским восстанием скрывался не где-нибудь, а именно у финнов, поскольку ради освобождения от русского ига те были готовы приютить у себя кого угодно.
    
   В годы Первой Мировой войны в роли кого угодно выступали в первую очередь шведы и немцы. Хочется привести любопытную цитату из переписки Анри Бинта с начальством, относящейся к 1915 году:
    
   I. Из надежного источника мы только что узнали, что под Гамбургом недавно была создана военная школа для молодых финнов, где курсы проводят немецкие офицеры с целью подготовки лидеров для следующего восстания в Финляндии.
   Похоже, что немцы очень рассчитывают нанационально-революционное движение в Финляндии, даже если это движение не приведет ни к каким другим результатам, кроме как к обострению политических отношений между Россией и Швецией.
   II. Именно в лагере Глюкштадт, близ Итцехо1000 молодых финнов обучаются военному искусству с целью спровоцировать вооруженное восстание в Финляндии. Это дело находится под высоким покровительством одной очень знатной дамы и господина Свена Гедина.
   III. В Гамбурге есть финская школа, которой руководит некий Нейстром - пастор финской церкви в Гамбурге. Немецкие офицеры изучают финский язык в школе, а также различные военные предметы, включая шпионаж, и практикуют стрельбу. В настоящее время в школе обучается около 300 финнов, 120 из которых только что прибыли из Швеции. Им рассказывают: что Германия готовит армию численностью от 30 000 до 40 000 человек для вторжения в Финляндию в марте или апреле 1916 года; что король согласился пропустить эту армию через Швецию; что он обещал полную поддержку немецким войскам и что, скорее всего, Швеция объявит войну весной следующего года. Финны, закончив курс обучения, вернулись в Швецию, откуда благополучно добрались до Финляндии, где подготовили почву для будущих событий.
    
   Выпускников этих школ называли участниками егерского движения. Они входили в 27-й Королевский Прусский егерский батальон, а после отделения Финляндии стали той основой, на которой Карл Густав Маннергейм начал создавать финскую армию. Не так давно историкам удалось установить, что 38 таких егерей в течение всей войны находились, в частности, в распоряжении немецкого штаба ВМФ и занимались тем, что сейчас называют диверсионной деятельностью, на русском Севере - вплоть до Мурманска. Об этом, что примечательно, упоминает в своих записках и Константин Окунев, хотя его источник данных так и остался неизвестен.
    
   Получается любопытная перекличка. С одной стороны, Анри Бинт ведет чисто контрразведывательную работу, помогая своему начальству вскрыть систему подготовки германских диверсантов из числа финских революционеров-сепаратистов. С другой стороны, он как вел, так и ведет наблюдение за теми, кто буквально через пару лет взорвет Россию изнутри, организовав последовательно две революции, навсегда изменившие ее историю.
    
   В этой связи интересна еще одна цитата из донесений Анри Бинта. Это его отчет - вернее, ответы на вопросы анкеты для агентов, которую они заполняли после выполнения очередного задания на территории противника. Речь идет об итогах поездки Бинта в Германию в конце лета - начале осени 1916 года, когда он побывал в Берлине, Дрездене, Лейпциге и Мюнхене. О том, как он описывал это путешествие в разговоре со своим шефом, упоминается в его записках. А мы хотим процитировать то, что попало в официальный отчет. Это выдержка из той части ответов анкеты, которая касается Лейпцига:
    
   Промышленный город, где царит почти всеобщее недовольство. Многие, особенно женщины, выступают против войны; на продукты питания очень высокие цены. Уже прошло несколько демонстраций с требованием снизить цены; во время этих демонстраций на улице женщины и дети в большинстве своем кричали "Хлеба!"; их всегда разгоняла полиция. Каждый раз были раненые, а в одном случае - двое погибших.
   В окнах домов, особенно в центре, мало флагов, но много флагов на городских и государственных зданиях.
   Общее ощущение: люди устали от войны, даже продвижение в Россию оставляет равнодушным. Один почтальон сказал мне: "Эта война - гибель Германии физическая, потому что я вижу, как страдают женщины и дети, почти умирают от голода; и гибель моральная, даже в случае победы, потому что все будут нас ненавидеть".
    
   Анри Бинт, судя по его запискам, отлично понимал, к чему в конце концов приведет Германию рост таких настроений. И совершенно верно предсказал: проигрыш в войне и тяжелейшие испытания, выпавшие немцам, в результате стали одной из причин всплеска революционной активности в бывшей Германской империи.
    
   Видеть творившееся в России Анри Бинт не мог, хотя там картина была практически такой же. В итоге именно этот процесс, вкупе с усилиями революционеров, за которыми следил мсье Бинт, привели к падению империи. А финские сепаратисты, которых так старательно готовили в немецких лагерях, добились-таки своего, создав собственную армию и одержав победу над коммунистами, тащившими их обратно в Россию, но уже советскую.
    
   Для мсье Бинта ирония такого развития событий состояла в том, что и финские егеря, и большевики были для него противниками. Но одержать верх ни над теми, ни над другими не сумели ни он, ни его начальство.
  
   ГЛАВА 9. Последняя служба
   1. Анри Бинт
   - Месье Бинт, вы готовы выполнить одно щекотливое задание?
   - Несомненно, господин комиссар!
   - Давайте договоримся сразу: вы не обращаетесь ко мне господин, а я не напоминаю вам о прежней службе. Идет?
   - Да, го... месье комиссар!
   - Называйте меня Владимир. Так будет проще для нас обоих.
  
   Комиссар улыбается. У него удивительно приятная улыбка, бархатный тембр голоса - и совершенно не соответствующие им глаза. Он смотрит пристальным и каким-то стальным взглядом. Я такой встречал только у людей, видевших за долгую жизнь не одну смерть. В том числе и тех, кого они убили собственными руками.
  
   - Простите, Владимир... Можно, я буду называть вас Владом?
   - Да, конечно. Только у меня будет встречная просьба: расскажите, почему вам так удобнее.
   - Ну, мы же договорились, что вы не расспрашиваете меня о прежней службе...
   - Договорились. Но я вижу, что для вас это имя - не просто имя. Я прав?
   - Да. Так звали одного моего друга... Давно.
   - Очень давно?
   - Да, очень... Так что за задание, Влад?
  
   * * *
  
   Русская революция - вернее, две революции - оставили меня совершенно без денег. И виной тому не только чехарда с назначениями моих начальников по заграничной резидентуре - зачастую они попросту не успевали разобраться с делами и вызвать меня и коллег, чтобы выплатить наше жалование. И даже не то, что потом о нас попросту забыли.
  
   Была еще одна причина. Прекрасно понимая, что держать деньги в кубышке в наши времена не стоит, я поинтересовался у русских, куда имеет смысл вложить скопившиеся у меня за три десятка лет службы сбережения. И следуя их советам, на все деньги купил русские ценные бумаги. Merde! После прихода большевиков к власти эти ценные бумаги превратились в никому не нужные бумажки! Так что к началу 1918 года я оказался не просто на мели. Я, как говорили русские эмигранты, едва не положил зубы на полку.
  
   Приятного в этом было мало. Почти столько же, сколько в осознании еще одного простого факта: я оказался никому не нужен. Совсем. Нет, кое-кто очень хотел со мной встретиться и поговорить. Вот только встречного желания, буду откровенен, это совершенно не вызывало.
  
   Первым меня отыскал комиссар (мне пришлось еще и привыкать к новым русским должностям и званиям!) Сватиков. Звали его Сергей, и мне он представился как посланник русского временного правительства. Надо сказать, что на тот момент словосочетание временное правительство не воспринималось как нечто отрицательное, и так было до самого конца октября, когда его свалили те самые большевики, которые угробили мои сбережения.
  
   Так вот: месье Сватикова очень интересовала моя работа на русского царя. Похоже, он собирал всякие сведения, чтобы одних людей обелить, а других, напротив, очернить и выставить в невыгодном свете. Меня, во всяком случае, он расспрашивал о том, за кем я следил, кого мне поручали в объекты, и кто отдавал мне приказы.
  
   Выглядело это смешно. Месье Сватиков очень, очень плохо ориентировался в наших делах и больше прислушивался к собственным мыслям, чем к словам собеседников. Мне не составило большого труда увидеть эту странность его характера. И как только я понял, что ему нужно, я быстро научился правильно отвечать на его вопросы.
  
   - Месье Бинт, как вы можете охарактеризовать вашего шефа Рачковского? Он действительно занимался прежде всего тем, что тратил казенные деньги на себя самого?
   - Да, месье Сватиков, именно так и было! Когда мы под его началом занимались разгромом типографии в Женеве...
   - Типография Народной воли?! Вы утверждаете, что это было ваших рук дело?!
   - Конечно, наших! Но нам с коллегами достался весь риск, а господин Рачковский всего лишь командовал нами. Зато после завершения этого дела получилось так, что он получил главную награду - 5000 франков! А нам достались куда меньшие деньги.
   - Почему же вы не стали жаловаться на него в Петербург?
   - Жаловаться на своего патрона, да еще такого, как господин Рачковский? Месье Сватиков, я, возможно, кажусь вам странным человеком, но не до такой же степени, чтобы считать меня дураком!..
   - Что вы, месье Бинт! Я вовсе не считаю вас дураком...
   - Тогда почему же вы предлагаете мне жаловаться на господина Рачковского? Он был бы первым, кому моя жалоба попала в руки!
  
   И все в таком же духе. Мне все время казалось, что этот неприятный тип когда-то был журналистом. Взять хотя бы его привычку искать не факты как таковые, а только те, которые нужны для того, чтобы работать на выполнение поставленной задачи... Не скажу, чтобы я очень хорошо знал журналистов, но даже недолгий опыт общения с ними убедил меня бесповоротно: когда у них в голове уже есть идея статьи, они почти всегда - вольно или невольно - отбирают только ту информацию, которая укладывается в эту идею.
  
   Почему я не отказался от встреч с месье Сватиковым? Да я просто не мог этого сделать! Удивительным образом этот лощеный русский не только получил какой-то, как он выразился, мандат на встречу и разговор со мной, но и умудрился заручиться поддержкой самого президента Франции месье Пуанкаре! И явился ко мне не с пустыми руками, а с ордером на допрос, подписанным весьма серьезными людьми с набережной Орфевр.
  
   Наверное, я мог бы рискнуть и попробовать сбежать. Но в тот момент мне и в голову не пришло ничего подобного. В конце концов, я не единожды переживал смену начальников царской политической полиции - и в Петербурге, и здесь, у нас. Кто-то из них был, как выражаются русские, новой метлой, которая чисто метет, и принимался доискиваться ошибок предшественников. Кто-то плевал на такого рода занятия и занимался делом - с такими мне работалось лучше всего. Но главное было то, что при любых переменах нас, опытных агентов, всякий раз оставляли на местах и привлекали к работе. В конце концов, все новые мётлы понимали, что обойтись без нас не смогут! И теперь я терпеливо ждал момента, когда журналист и комиссар Сватиков уедет, а на его мест пришлют человека, который вернет меня на работу.
  
   * * *
  
   - Месье Бинт, признайтесь, вам ведь было очень обидно видеть, как я ухожу из ваших рук, да? Ведь обидно?
  
   Хуже нет, когда ты встречаешь бывшего подопечного, за которым гонялся не одну неделю - а он уже в статусе добропорядочного гражданина! Почему-то все они очень любят демонстративно напоминать, как ловко им удалось вывернуться из расставленной тобой ловушки. И обязательно спрашивают, было ли тебе обидно оттого, что они тебя обвели вокруг пальца...
  
   - Нет, месье Бурцев, мне не было обидно. Я понимал, что мы сделали далеко не все, что могли, для вашего задержания.
   - Вы имеете в виду Стамбул?
   - Да, прежде всего стамбульскую историю. Вам ведь - признайтесь и вы - было страшно?
   - Нет, месье Бинт. Я знал, что капитан судна полностью на моей стороне!
   - Даже в тот момент, когда мы приступили к обыску на борту, месье Бурцев?
   - Я смотрю, вы хорошо разбираетесь в людях, месье Бинт! Да, в тот момент мне было слегка не по себе, не скрою. Хотя матрос за дверью казался мне достаточной гарантией для того, чтобы вы меня не взяли.
  
   Врет, мерзавец! Ой как врет!.. У него даже сейчас в глазах виден отголосок страха, который корежил его на стамбульском рейде. Ведь он не мог не понимать, что все его гарантии - это желание капитана-англичанина насолить русской полиции. Будь англичанин посговорчивей, месье Бурцеву не на что было бы рассчитывать.
  
   Ладно, дело прошлое. Сегодня мы сидим в бистро, и месье Бурцев оплачивает мой обед. Черт бы его побрал. На кого только не начнешь работать от безденежья и дыхания близкой старости над ухом... Чувствуя себя не просто в безопасности, а еще и победителем, он сразу предложил мне не стесняться. Вот я и не стесняюсь!
  
   - Гарсон, еще бутылочку божоле! Вы не против, месье Бурцев?
   - Что вы, месье Бинт! Мы же с вами сегодня встречаемся как старые друзья, а не старые враги!
   - Знаете, что я заметил, месье Бурцев?
   - Что же?
   - Между старыми друзьями и старыми врагами нет никакой разницы. И с теми, и с другими можно запросто посидеть за бутылочкой вина, поболтать об общем прошлом, вспомнить общих знакомых, общие приключения...
   - Но? Я же ясно слышу в вашем голосе какое-то но, месье Бинт!
   - Но, месье Бурцев, старым врагам лично я всегда доверяю больше.
   - Забавный парадокс, месье Бинт! Ха-ха! А не скажете, почему?
   - Я точно знаю, чего от них ожидать. Старые враги откровеннее. А вот старые друзья могут и предать...
  
   Замолчал. Явно примеряет мои слова к себе. Примеряй-примеряй! Тебе точно есть кого вспомнить как предавшего тебя старого друга. В конце концов, все вы, бывшие мои подопечные, были преданы бывшими друзьями. Но мне вас совершенно не жаль. Вы получили то, что заслужили!
  
   - Месье Бинт, а ведь вы правы. Как ни горько мне признавать, но - да, от старых врагов предательства не ожидаешь. Они честно наносили тебе удары прежде и так же честно могут ударить и теперь. Не так ли?
   - Что вы, месье Бурцев! Ну какой мне теперь смысл причинять вам вред...
   - А разве вы не работаете на большевиков?
   - Нет, месье Бурцев, не работаю. Я оказался им не нужен.
   - Господи, вот ведь парадокс! Мы стояли с вами по разные стороны баррикад, месье Бинт, а теперь оба оказались не нужны той стране, ради которой когда-то отдавали все свои силы! Вы согласны со мной?..
  
   Я не был с ним согласен. Хотя бы потому, что к тому времени уже год как оказывал конфиденциальные услуги новой русской власти. И месье Бурцев, как и много лет назад, снова был для меня прежде всего объектом. И только потом - старым врагом.
  
   Но том, что старые враги предают легче и охотнее, чем старые друзья, я ему говорить не стал. Чтобы этот прожженный лис не насторожился раньше времени. К тому же нельзя сказать, что новые заказчики исправно оплачивали мои услуги, а как обернутся дела дальше - это было одному Богу известно.
  
   * * *
  
   Большевики, конечно же, вспомнили обо мне не сами по себе. Пришлось несколько раз писать в посольство РСФСР (Как же они полюбили аббревиатуры - ни шагу без них ступить не могут! Впрочем, что мне до их пристрастий? Лишь бы работу давали...) и напоминать о своем существовании. Пока, наконец, мои новые наниматели не позвали меня в знакомый особняк.
  
   - Анри Бинт? Товарищ комиссар ждет вас!
  
   Кабинет мало изменился с тех пор, как я был здесь в прошлый раз. Тогда я получил от господина Красильникова двойной оклад - и напутствие насчет того, что такие люди, как я, никогда не остаются без работы. Его бы слова Богу в уши! Впрочем, сегодня, полтора года спустя, я готов признать: мой последний шеф был прав.
  
   - Добрый день, месье Бинт! Знакомая обстановка, не правда ли?
   - Да, знакомая...
  
   Как его называть? Месье комиссар? Господин комиссар? Черт разберет этих большевиков, что им больше нравится! Ладно, попробую пока сыграть расстроенного и настороженного старого агента, а там, глядишь, сами подскажут.
  
   - Сколько раз вы здесь бывали, месье Бинт?
   - Неоднократно. Точно не скажу, но много раз.
   - Задания получали здесь? Или встречались за пределами посольства?
  
   Похоже, они решили прежде всего выжать меня - хорошо, если не досуха. Что ж, попробуйте! У меня тоже найдется, о чем вас расспросить.
  
   - Прошу прощения, а вопросы здесь задаете только вы? Или я тоже имею на это право?
   - Конечно, имеете, месье Бинт! И о чем же вы хотите меня спросить?
   - Вы готовы предложить мне работу?
   - А вы готовы ее выполнить?
  
   Что за дурацкая манера отвечать вопросом на вопрос! Кто его учил, этого странного русского? И кто он вообще такой? Манеры - как у аристократа на военной службе. Одежда - офицерская, но без погон. Говорит так, как будто он прожил во Франции всю жизнь, но не в Париже, а где-то севернее, скажем, в Нормандии... Может, это у них так принято - разговаривать вопросами? И вообще, он точно русский?
  
   - Простите, а вы правда русский?! - выпаливаю я прежде, чем успеваю понять, насколько дурацкий вопрос задаю.
  
   Комиссар заливисто хохочет. Так заливисто, что я невольно присоединяюсь к нему. Почти минуту мы ржем, как полковые лошади. Потом он мгновенно перестает смеяться и наклоняется ко мне, пристально вглядываясь в лицо.
  
   - Месье Бинт, вы готовы выполнить одно щекотливое задание?
   - Несомненно, господин комиссар!
   - Давайте договоримся сразу: вы не обращаетесь ко мне господин, а я не напоминаю вам о прежней службе. Идет?
   - Да, го... месье комиссар!
   - Называйте меня Владимир. Так будет проще для нас обоих.
  
   Комиссар улыбается. У него удивительно приятная улыбка, бархатный тембр голоса - и совершенно не соответствующие им глаза. Он смотрит пристальным и каким-то стальным взглядом. Я такой встречал только у людей, видевших за долгую жизнь не одну смерть. В том числе и тех, кого они убили собственными руками.
  
   - Простите, Владимир... Можно, я буду называть вас Владом?
   - Да, конечно. Только у меня встречная просьба: расскажите, почему вам так удобнее.
   - Ну, мы же договорились, что вы не расспрашиваете меня о прежней службе...
   - Договорились. Но я вижу, что для вас это имя - не просто имя. Я прав?
   - Да. Так звали одного моего друга... Давно.
   - Очень давно?
   - Да, очень... Так что за задание, Влад?
  
   * * *
  
   ВЧК (...очередная аббревиатура. Господи, как их запомнить-то! Ладно, про себя буду называть их просто русские) интересуется, чем занимаются в Париже те, кто удрал от них после революции. Таких в Париже много. Иногда мне кажется, что даже слишком! Такое впечатление, что русские дворяне, не договорившиеся с большевиками революционеры (с удивлением обнаруживаю среди них несколько знакомых объектов) и просто не ужившиеся с новой властью обитатели прежней Российской Империи выбрали этот город в качестве замены Петербургу. Вернее, Петрограду, как он называется у русских с начала Великой войны.
  
   Многие из них заняты странной лихорадочной деятельностью. Они организуют какие-то кружки, тайные общества, союзы, братства и тому подобные объединения. И умудряются состоять одновременно в десятке или полутора, несмотря на то, что порой эти союзы преследуют прямо противоположные цели. Они открывают русские газеты и журналы, которые выходят на плохой бумаге, воруют заметки друг и друга, публично скандалят по этому поводу и в большинстве своем закрываются через месяц или два.
  
   Во всей этой суете оказывается вполне несложным делом спрятать действительно серьезные планы. Именно такого рода планы и вызывают у моего нового шефа беспокойство. В России идет война, русские воюют с русскими. Большевики, которые в Петрограде (а стало быть, и в хорошо знакомом мне особняке на улице Гренель), хотят знать, чего им ждать от других русских, которых они называют контрреволюционерами.
  
   * * *
  
   - Месье Бинт, что вам удалось выяснить?
   - Месье Влад, братство, которое вы мне поручили, - пустышка.
   - Что значит пустышка?
   - Это говорильня, месье Влад. И больше ничего. Среди тех, кто в ней участвует, есть только один серьезный человек.
   - Кто?
   - Они называют его Бароном.
   - Вот так? Бароном, с большой буквы?
   - Да. Я видел незапечатанную записку, которую забыли на столике в бистро, где они встречались вчера. Гарсон прихватил ее по моей просьбе.
   - Принесли?
  
   У Влада малоприятная манера внезапно стремительно наклоняться к собеседнику и вперивать в него стальной взгляд. В первые дни я вздрагивал, теперь привык. Но все равно чуть отшатываюсь назад.
  
  
   - Нет, не принес. Они вернулись за нею через пару минут, и гарсону пришлось ее отдать, сделав вид, что он её даже не раскрыл.
   - Но прочитали?
   - Конечно. Она начиналась со слов Дорогой Барон! Вынужден обратиться к тебе...
   - Короче!
   - Им нужны деньги на оружие. Пять тысяч франков. Купят оружие здесь и хотят перебросить через Польшу.
   - Конкретное место?
   - Не названо.
  
   Влад откидывается на стуле, закуривает папиросу и выпускает дым вертикально вверх. Я уже знаю: это его обычная поза при размышлениях. Сейчас он помолчит минуту-другую, а потом начнет задавать новые вопросы. Этой привычке он не изменяет.
  
   - Вы сопроводили Барона до дома?
   - Да. Бульвар Распай, дом 141. Квартиру пока не знаю.
   - Почему?
   - Барона ждали на входе в дом. Человек кивнул ему, пропустил вперед, осмотрел улицу и только потом вошел следом. Я не стал подниматься, чтобы себя не выдать.
  
   Влад замолкает, снова пускает дым вверх, потом вдруг усмехается:
  
   - Охраняют - значит, ценят. Вам нужно узнать его имя, месье Бинт. Остальное мы сделаем сами. Вы поняли?
  
   Влад недолго был моим шефом. Через несколько месяцев он уехал из Парижа, куда - не знаю. А тот, кто пришел на его место, меня вызывать не стал.
  
   * * *
  
   Вспомнили обо мне только через шесть лет. Вызвали в посольство, выделили деньги и велели открыть ресторан с комнатами наверху.
  
   - Месье Бинт, вам понятна ваша задача?
   - Понятна.
   - Отчетов мы не требуем. Заработок от ресторана и доход от комнат будете оставлять себе. Мы платить вам не будем. А вот вы будете передавать нам сведения об интересующих нас людях, которые будут приходить к вам.
   - Мне нужно самому приводить этих людей?
   - Нет, это не ваша забота. Мы сделаем так, чтобы живущие в Париже русские узнали о вашем заведении и почаще наведывались в него. Остальные указания вы получили. Можете идти!
  
   Мне не нравятся мои новые начальники. И задачи, которые они ставят, мне тоже не нравятся. Теперь я больше шпион, чем наблюдатель политической полиции. Хотя русские, укрывшиеся от большевиков в Париже, говорят, будто другой полиции в нынешней России и нет.
  
   Может, и так. Но мне не нравится ни то, как со мной разговаривают, ни то, что мне поручают. Разве что затея с рестораном... Во-первых, какие никакие - но это деньги, которые сами потекут ко мне в руки. Во-вторых, я смогу сдавать комнаты тем девушкам, которые мне понравятся. А это открывает головокружительные перспективы!
  
   * * *
  
   - Месье Бинт, как успехи в ресторане? А наверху?
   - Ну, похвастаться большими доходами я не могу...
   - Не скромничайте! Насколько нам известно, ресторан пользуется спросом, а то, что наверху, славится на весь Париж!
  
   Merde! Такой заход в разговоре меня настораживает. Неужели они решили потребовать от меня, чтобы я все-таки отчитывался в своих доходах? Или им нужно, чтобы я ими делился?!
  
   - Месье Бинт, нам совершенно неважно, как вы ведете дела и сколько на этом зарабатываете. Как и то, с какими девушками вы спите. Это касается только вас и их. Так что расслабьтесь! И слушайте внимательно то, что мы вам сейчас скажем.
  
   Еще хуже! Я уже привык к тому, что мои отношения с ГПУ (теперь они называются так - я уже привык мысленно произносить любые аббревиатуры) свелись к наблюдению за редкими гостями, на которых они обращают мое внимание, и передачей услышанного в посольский особняк. Тем более, что ношу туда записки не я, а одна из моих девиц. Что же им нужно от меня на этот раз?..
  
   - Вы же поддерживаете контакты с господином Сватиковым, правда?
  
   А то вы сами этого не знаете! Да, поддерживаю. Пока вы не вспоминали обо мне, я несколько раз встречался с ним. Вернее, он со мной. Мне это принесло небольшой заработок, а ему - сведения, которые он хотел от меня получить. Правда, по некоторым пунктам пришлось приврать, чтобы рассказать ему именно то, его он ожидал... Но ведь не о моих сегодняшних гостях я рассказывал!
  
   - Да, я встречался с ним.
   - Как вы думаете, он поддерживает отношения с господином Бурцевым? Его ведь вы тоже знаете?
   - Насколько я знаю, поддерживает.
   - Тогда вам не составит труда связаться через Сватикова с Бурцевым и попросить его о встрече, так?
  
   С Бурцевым? Ох, не нравится мне такое вступление. Очень не нравится... Зачем им Бурцев? И зачем им моя встреча с ним?
  
   - Да, это довольно легко организовать. Но мне придется придумать какой-то важный повод для такой встречи.
   - А повод мы вам подскажем! Дело в том, что вы собираетесь признаться господину Бурцеву в работе на ОГПУ и передать некоторую информацию о тех заданиях, которые выполняли по нашему распоряжению. Как вы думаете, такой повод для встречи господин Бурцев сочтет весомым?
  
   Что?! Беги, Анри! Делай ноги! Connard!* Lavette!..** Похоже, что вот теперь ты вляпался окончательно. Они же подставляют меня! И отказаться я не могу. А согласиться - значит, самому надеть на свою шею петлю. Что делать-то, а?!
  
   - Месье Бинт, вам нехорошо? Вы отчего-то побледнели...
   - Ничего-ничего, просто в груди защемило, все-таки не мальчик уже... Можно стакан воды? Спасибо!
  
   Я по-дурацки тяну время и думаю, как мне выкрутиться. А что, если...
  
   - Я могу отказаться от вашей просьбы?
   - Увы. У нас нет другого человека, которому так доверяли бы господа Сватиков и Бурцев. А передать им информацию, которой мы вас снабдим, нам жизненно необходимо. Так что мы очень рассчитываем на ваше благоразумие, месье Бинт!
  
   * * *
  
   Это оказалась игра вдолгую. После первой встречи с Бурцевым я еще несколько раз писал ему письма, в которых раскрывал тайную деятельность русских в Париже и не только. Я рассказывал ему, что мне поручают наблюдение за грузинскими князьями, живущими на авеню Малахофф. Я просил его опубликовать в Виктуаре информацию о русской шпионской сети, состоящей из русских, французов и итальянцев и действующих в Париже под патронатом советского посольства. Я доносил ему о заданиях по слежке за разными персонами и ныл, что мне категорически не нравится быть шпионом, а не агентом...
  
   Финалом этой истории стали сведения о том, что меня вышвырнули из русской резидентуры. Бурцеву я сообщил об этом так: Вот предложения, которые я получил в конце месяца. Мне поручили найти сообщников, которые смогут за деньги передавать официальные документы из разных ведомств и представительств. Моих нанимателей интересовали прежде всего министерство иностранных дел, а также внутренних дел, обороны, плюс польское и итальянское посольство. Я категорически отказался от такого задания и был уволен на месте; мне даже не заплатили за все мое время, поскольку остались должны еще за пять дней. Мои жалобы, которые я дважды адресовал господину Волину, остались без ответа.
  
   Это письмо господин Бурцев получил в конце июня 1925 года. После этого мы с ним уже не связывались. И я до сих пор не понимаю, зачем моим нанимателям из советского посольства был нужен этот обман.
  
   Есть только одна версия, которая кажется мне наиболее реальной. Им почему-то было нужно, чтобы человек, который почти безоглядно верил мне, поверил и в то, что я предаю большевиков. Кому на стол в конце концов ложились мои признания, я так и не понял. Скорее всего, кому-то из нашей контрразведки. Может быть, люди из ОГПУ хотели таким образом отвести подозрения от того, кто на самом деле занимался важной работой, о которой я не имел ни малейшего представления. А может быть, искали тех, кто, в отличие от меня, и правда передавал секретные сведения о русской разведке.
  
   Больше всего мне хочется сейчас, чтобы моя история работы на русских закончилась тогда, в 1917 году, когда господин Красильников вручил мне последние деньги. Да, я занимался не самым благородным делом! Да, я следил, вредил и мешал людям, которые хотели что-то изменить в России. Да, я обманывал и использовал людей. Но я всегда знал, зачем я все это делаю.
  
   А еще я всегда знал, где мои друзья, а где враги. Сегодня я этого не знаю. Кажется, друзей у меня не осталось. Зато врагов, подозреваю, - пруд пруди!
  
   Что ж, я прожил длинную и необыкновенную жизнь, которой не раз рисковал. Но мне все равно чертовски обидно на самом закате получить пулю в спину, нож под ребро или маленькую таблетку в стакан с вином. Хотя, боюсь, именно этим все и кончится...
  
   ======================================================
  
   * Connard - придурок (фр.)
   ** Lavette - простофиля, лох (фр.)
  
   2. Константин Окунев
   Жизнь Анри Бинта - цепь причудливых, временами просто странных событий, множество из которых имели громкие и знаменитые продолжения. И все же приходится признать, что самого мсье Анри история так и не вынесла на поверхность своих бурных волн. Причастный к самым сокровенным тайнам императорского двора, к погоне за знаменитейшими революционерами России и мира, он остался в их тени - и, казалось, был обречен на забвение.
  
   Будучи умным человеком, мсье Бинт не мог не осознавать этого. И не мог не тяготиться столь унизительным для него положением. Понимание того, что три с лишним десятка лет так и не сделали и него героя, пришло к нему уже на склоне лет. Именно тогда, когда человеку более всего кажется несправедливым любое, даже самое малое несоответствие между его собственным представлением о себе и тем, как он выглядит, по его мнению, в глазах окружающих его людей.
  
   Этим и только этим - и отчасти, скорее всего, необходимостью поправить свое материальное положение, осложнившееся после ликвидации Заграничной резидентуры, - я могу объяснить самый загадочный и странный эпизод в судьбе Анри Бинта. Речь идет о его показаниях касательно причастности одного из его руководителей, Петра Рачковского, к омерзительной фальшивке - Протоколам сионских мудрецов.
  
   Незадолго до конца своей жизни Анри Бинт внезапно стал чрезвычайно откровенен. Конечно, возникает резонный вопрос о том, насколько достоверными были воспоминания, которыми он делился со мной. Не могу сказать, что у меня есть основания подозревать его в неискренности или намерении запутать собеседника. Но все же, рассказывая о том, что мне удалось узнать от мсье Анри по поводу Протоколов, я вынужден все время держать в голове простую мысль: солгавший однажды может солгать повторно.
  
   Приступить же к исследованию роли Бинта в событиях вокруг Протоколов меня побудил простой факт: он никак не упомянул об этой истории в своих записках, в которых, надо сказать, открыто написал о гораздо более скандальных вещах.
  
   Свою странную избирательность мсье Анри объяснил так:
  
   Вопрос: Почему Вы не упомянули о том, что в 1921 году господин Сватиков особо расспрашивал Вас обо всем, что Вам известно касательно истории создания Протоколов сионских мудрецов?
   Ответ: Я никогда не считал эту историю достойной особого внимания.
   Вопрос: Почему?
   Ответ: Мне представлялось, что попытки господина Сватикова разобраться в том, кто и зачем создавал Протоколы сионских мудрецов - его личная одержимость.
   Вопрос: Что Вы имеете в виду, говоря об одержимости?
   Ответ: То, что господин Сватиков вообще отличался привычкой подгонять факты под свои представления о них. А авторство Протоколов он с самого начала приписал моему бывшему шефу господину Рачковскому...
   Вопрос: ...который, полагаете вы, не имеет к ним никакого отношения?
   Ответ: Я не могу достоверно утверждать этого.
   Вопрос: Почему же тогда Вы называете стремление господина Сватикова одержимостью?
   Ответ: Потому что его устраивала любая ложь, если она подтверждала его версию. А он был уверен, что Протоколы придумал и создал господин Рачковский.
  
   Стоит обратить внимание на важную оговорку мсье Анри: он-де не может достоверно утверждать, что его шеф не занимался созданием антисемитской фальшивки. Сама по себе эта фраза может быть воспринята как попытка увильнуть от точного ответа. В действительности же (если, повторюсь, считать ответы господина Бинта совершенно искренними) она представляет собой самый точный и верный ответ на вопрос об авторстве Протоколов.
  
   Громкий скандал вокруг Протоколов сионских мудрецов разгорелся далеко не сразу после того, как это сочинение увидело свет. Прошло два десятка лет с момента публикации Протоколов в России, прежде чем они стали темой международного скандала. Начался он с появления известной статьи в лондонской Таймс, где фальшивку представили как достоверный документ. И прошел почти год, прежде чем та же газета рискнула опубликовать другую статью, опровергающую прежнюю.
  
   Удивительное совпадение: именно в 1921 году Сергей Сватиков внезапно принимается за деятельное расследование истории появления Протоколов. И едва ли не первым делом он бросается к Анри Бинту! Что было причиной тому? По мнению самого мсье Анри, все дело в том, что он был единственным на тот момент доступным для господина Сватикова источником сведений, лично знавшим Петра Рачковского.
  
   Вопрос: Как господин Сватиков объяснил Вам свой повышенный интерес к Вам в рамках своего расследования истории Протоколов сионских мудрецов?
   Ответ: Он мне его не объяснял. Он просто пришел и потребовал, чтобы я рассказал ему все известное мне о создании Протоколов господином Рачковским.
   Вопрос: Как Вы отреагировали на это?
   Ответ: Я понял, что смогу заработать на этом. Я брал у господина Сватикова деньги за предоставленные ему сведения.
   Вопрос: Почему Вы подумали, что он будет готов платить Вам? Ведь в 1917 году он допрашивал Вас, никоим образом не собираясь платить за ответы.
   Ответ: Потому что прошло четыре года, и из комиссара Временного правительства он превратился в человека, ищущего сведений для личного пользования. Я мог просто отказать ему. И господин Сватиков это понимал. Но я был ему нужен, а значит, он мог мне заплатить.
   Вопрос: И как много он Вам заплатил?
   Ответ: У нас было несколько встреч. За каждую я просил у господина Сватикова не менее 100 франков.
   Вопрос: Вы давали ему какие-нибудь расписки о получении денег?
   Ответ: Конечно, нет! Я достаточно осторожен, чтобы не оставлять таких улик в чужих руках.
  
   Каких же сведений желал господин Сватиков, обращаясь к Анри Бинту как к источнику информации?
  
   Прежде всего его интересовало, когда и как Петр Рачковский задумал предприятие по подготовке Протоколов, а также кто и как непосредственно занимался этим делом. До идеи приписать авторство фальшивки самому Рачковскому Сватиков не дошел - надо думать, понимая, что такой человек не станет собственноручно марать бумагу. Следовательно, ему были нужны исполнители и те, кто поставлял документы и книги, послужившие основой для Протоколов.
  
   Эту роль господин Сватиков и отвел Анри Бинту. Причем, отвел, судя по всему, заранее и только на том основании, что Бинт оставался его последней и единственной надеждой. В противном случае трудно понять, отчего господин Сватиков так яростно расспрашивал мсье Анри обо всех аспектах работы над фальшивкой.
  
   Мсье Бинт оказался отличным источником. Нуждавшийся, лишившийся всех сбережений и потому остро заинтересованный в деньгах, он не стал отрицать ни одной догадки господина Сватикова, какой бы странной она ни была:
  
   Вопрос: Какие вопросы Вам задавал господин Сватиков касательно Протоколов сионских мудрецов?
   Ответ: Любые. Его интересовал весь процесс написания - от поиска документов для Протоколов и до того, кто был их автором.
   Вопрос: Как Вы ответили на эти вопросы?
   Ответ: Точно так, как этого хотелось господину Сватикову.
   Вопрос: Можете уточнить, что Вы имеете в виду?
   Ответ: Я имею в виду, что я не стал опровергать его версию о причастности моего шефа господина Рачковского к созданию Протоколов. Я рассказал о том, какую роль играл в этом сам и о том, кто был автором текста. Также я сумел заинтересовать господина Сватикова своим архивом - в частности, документом, который должен был подтвердить мои слова о покупке еврейских книг, которые легли в основу сочинения.
   Вопрос: Что из этого было правдой?
   Ответ: Наличие документа.
   Вопрос: Вы действительно покупали книги?
   Ответ: Да, покупал.
   Вопрос: Когда и где?
   Ответ: В 1912 году во Франкфурте-на-Майне.
  
   Одного этого свидетельства мсье Бинта вполне достаточно для того, чтобы понять: расследование господина Сватикова имеет такое же отношение к действительности, как и показания бывшего парижского агента Заграничной резидентуры. На это многократно за последнее время указывали самые разные и, надо сказать, более старательные исследователи. Старания господина Сватикова свалить всю вину на Петра Рачковского кажутся странными и несут на себе отпечаток какого-то очень личного отношения.
  
   Возможно, причиной тому было точно такое же стремление подняться над рутиной и стать действенной частью исторического процесса в том смысле, в каком его понимал сам Сватиков. Вынужденный покинуть родину, где ему не нашлось места, он изо всех сил стремился доказать свою полезность в эмиграции. Единственным злободневным поводом, которым он мог воспользоваться для этого, были сведения о деятельности Заграничной резидентуры Департамента полиции, расследованием которых он как комиссар Временного правительства занимался в 1917 году.
  
   Надо думать, именно тогда господин Сватиков и проникся искренней нелюбовью к Петру Рачковскому - человеку, который первым сумел создать эффективный инструмент политического сыска за границами Российской империи. То обстоятельство, что господина Рачковского и при жизни, и особенно после смерти многократно обвиняли в нечистоте на руку и стремлении использовать агентуру в личных целях, лишь подкрепляет уверенность в том, что замысел приписать ему какое-нибудь особенно яркое злодеяние вполне мог существовать. А международный скандал вокруг Протоколов и упоминание Петра Рачковского в качестве возможного их автора послужили своего рода спусковым крючком.
  
   На это, кстати, обратил внимание и сам Анри Бинт, подчеркивавший в своих рассказах, что в 1917 году личность господина Рачковского интересовала господина Сватикова только в роли руководителя заграничной охранки.
  
   Вопрос: Во время допросов в 1917 году господин Сватиков высказывал подозрения касательно причастности Вашего шефа Рачковского к появлению Протоколов сионских мудрецов?
   Ответ: Нет. В 1917 году господин Сватиков ни разу не упомянул об этом. Тогда его волновала исключительно роль господина Рачковского в создании парижской резидентуры и те приказы, которые он нам отдавал.
   Вопрос: А когда Вы сами впервые услышали о Протоколах сионских мудрецов?
   Ответ: Когда в 1921 году господин Сватиков принялся расспрашивать меня о них.
   Вопрос: И Вам сразу удалось разработать для него версию, которой он удовлетворился?
   Ответ: Я не разрабатывал версий. Я всего лишь отвечал на его вопросы. Остальное он додумывал сам. Он не сыщик и не расследователь. Он типичный журналист. Или бывший журналист.
   Вопрос: А кто первым из вас вспомнил о документе, связанном с покупкой Вами книг во Франкфурте-на-Майне в 1912 году?
   Ответ: Я. Это случилось после того, как господин Сватиков начал расспрашивать меня, не знаю ли я подробностей насчет приобретения книг, которые служили источником для Протоколов.
   Вопрос: И Вы сразу вспомнили об этой бумаге?
   Ответ: Я вспомнил, что покупал книги. А про бумагу упомянул на всякий случай, полагая, что она сохранилась в моих архивах.
   Вопрос: И потом нашли ее?
   Ответ: Нет.
   Вопрос: И господина Сватикова устроили только Ваши слова о том, что такая бумага есть?
   Ответ: Я просто написал ему такую же.
   Вопрос: Когда?
   Ответ: В 1926 году. Он слишком настойчиво требовал от меня документа. И я решился сделать его сам. Старой бумаги у меня дома всегда хватало.
  
   Трудно сказать, где и когда доказательство, написанное Анри Бинтом на коленке, всплывет, чтобы вновь придать общественный вес пристрастному расследованию господина Сватикова. В том, что это непременно случится, я не сомневаюсь. Чем шире расходятся Протоколы сионских мудрецов, тем большее число людей сомневается в их подлинности. И тем острее будет интерес к поискам тех, кто на самом деле приложил руку к написанию мерзкой фальшивки.
  
   Есть, правда, и другая опасность. Уже сегодня можно заметить, как в старой доброй Европе вновь поднимает голову антисемитское движение. Слишком простым решением для многих стала возможность обвинить во всех своих бедах нынешнего времени людей, испокон веков живших обособленной и непонятной другим жизнью. И слишком часто оказывается так, что во главе крупных мировых промышленных и финансовых корпораций стоят представители того же самого народа.
  
   Очень может статься, что Протоколы со временем превратятся из повсеместно порицаемой фальшивки в прямое доказательство причастности евреев ко всем неурядицам, преследующим и Старый, и Новый свет. И тогда потребуется немало сил, чтобы по-настоящему изобличить фальшивку. Какую роль в этом сыграет расследование господина Сватикова, построенное на чистой воды выдумках Анри Бинта?
  
   И не приведет ли оно к противоположному результату?
  
   3. Мсье Базиль
   Перелопатив гору пожелтевшей бумаги, найденную мною в старом французском доме, я понял: мне довелось прикоснуться к одной из самых необычных и загадочных историй недавнего прошлого. Истории, связавшей воедино множество стран и людей.
  
   Французский частный сыщик Анри Бинт оказался человеком, который неожиданным образом стал точкой пересечения множества событий. И самое интересное, что без его участия эти события могли бы остаться отделенными друг от друга!
  
   Кто бы мог подумать, что есть пусть не прямая, но очевидная связь между народовольческими прокламациями конца XIX столетия и тайной свадьбой великого князя Михаила Александровича? Или между женевской квартирой Владимира Ульянова-Ленина и Протоколами сионских мудрецов? Наконец, много ли найдется тайных агентов, успевших поработать и на Заграничную резидентуру Департамента полиции Российской империи, и на Иностранный отдел ВЧК-ОГПУ?
  
   Я бесконечно далек от того, чтобы безоговорочно принимать откровения Анри Бинта за чистую монету. Особенно те, что касаются последних десяти лет его жизни. Вынужденный отказаться от прежнего довольно вольготного существования, он перестал быть тем идейным агентом, каким был прежде, - и превратился, судя по всему, в банального продавца секретов. Точно такого же, каким стал десятью годами раньше Леруа, которого он так ненавидел. Но особая ирония судьбы заключалась в том, что контрагентом у обоих был один и тот же человек - всеми ненавидимый Бурцев.
  
   Самый яркий пример тому - история с Протоколами сионских мудрецов. Подозревать Константина Окунева в пристрастности или нечистоплотности в обращении с фактами у меня нет никаких оснований. Почти во всех своих записках он сохраняет достаточную дистанцию от собеседника и нигде явно не высказывает ни симпатии, ни антипатии к нему. Зато рассказы самого Анри Бинта могут вызвать множество вопросов. Если он так легко сознается в том, что придумал для Сватикова целую историю о причастности Петра Рачковского к созданию Протоколов, то не окажется ли, что и все, что он рассказал Окуневу - такая же выдумка?
  
   К счастью, в отличие от Константина Окунева, пропавшего без вести в огне Второй Мировой войны, у меня была возможность проверить почти все рассказанное Анри Бинтом по его собственным архивам. Существенная часть их была выкуплена сразу после его смерти в 1929 году советской стороной и отправлена в Москву. Туда же в 1945 году попала и меньшая, частично распроданная самим Бинтом в последние годы финансовых неурядиц, а частично переданная его вдовой в руки Сватикова и от него перекочевавшая в Русский заграничный архив в Праге.
  
   Среди прочих любопытных бумаг, в этом архиве нашелся - отдадим должное предвидению Окунева - и пресловутый приказ Рачковского, который Анри Бинт написал собственноручно. Правда, история этого документа, судя по всему, все-таки отличается от той, которую рассказал парижский сыщик.
  
   Уже после его смерти, в 1934 году Сергей Сватиков выступал в качестве одного из экспертов на знаменитом Бернском процессе, посвященном разоблачению Протоколов сионских мудрецов. Именно тогда он и написал самое обширное свое исследование, посвященное версии причастности к их созданию Петра Рачковского. В этом сочинении утверждается, что пресловутый приказ не был отправлен Бинтом по почте, а буквально выпал Сватикову в руки из корешка тетради, являвшейся частью бинтовского архива. Мол, это был тот самый документ, который мсье Анри обещал отдать ему, долго искал, но так и не смог найти!
  
   Нагромождение чудовищное и почти наверняка насквозь лживое. Но записка существует - и это факт. Такой же факт, как и то, что она действительно написана Анри Бинтом. Во всяком случае, в отличие от бумаги, выдаваемой за его донесение о визите Владимира Ульянова-Ленина в германское посольство в Берне, почерк на документе соответствует другим образцам почерка Бинта.
  
   Обстоятельнее всего в вопросе разобралась известная отечественная исследовательница Протоколов сионских мудрецов Любовь Бибикова. Она считает, что многострадальная бумага - всего лишь список книг, затребованных в 1912 году Департаментом полиции в связи с печально знаменитым делом Бейлиса. Но не оригинальный документ, который был составлен на русском языке, а список на французском, сделанный Бинтом для своего удобства. Кстати, на другой стороне листа, и тоже рукой Бинта, записаны адреса франкфуртских магазинов, в которых он искал интересующие начальство книги.
  
   Утверждать, когда и как именно пресловутая записка появилась на свет, не возьмется, видимо, никто. Может статься, что бумаг на самом деле было две: одна - написанная Бинтом по памяти и переданная им Сватикову, другая - та самая, которая спряталась от хозяина в архиве и обнаружила себя только после его смерти. Проблема в том, что если в словах Бинта и можно сомневаться, то расследование Сватикова почти полностью состоит из недостоверных фактов и удивительных фантазий автора.
  
   Зачем Сватикову понадобилось городить огород и изворачиваться, стремясь любой ценой доказать причастность царской охранки к фабрикации Протоколов сионских мудрецов? Причину этого очень точно определил Константин Окунев. Вплоть до Бернского процесса 1934 года господин Сватиков изо всех сил поддерживал свое реноме разоблачителя агентов охранки и борца за чистоту рядов русской эмиграции. Но поскольку обвинения в адрес ныне живущих соседей по загранице были небезопасны, удобнее всего оказалось выводить на чистую воду тех, кто не мог ему ответить. С этой точки зрения самыми безопасными людьми оказались почившие в бозе сотрудники и руководители Заграничной резидентуры. А Протоколы стали прекрасным поводом вытащить их скелеты из шкафов.
  
   Анри Бинт к тому времени был уже пять лет как мертв. Смерть его была внезапной: до последних дней он не жаловался на здоровье и даже вызывал некоторую зависть у соседей своим жизнерадостным видом. Но возраст, видимо, все-таки взял свое. 78 лет даже по нынешним меркам - солидный возраст. Что уж говорить о человеке, пережившем все крупнейшие политические и военные потрясения Европы второй половины XIX и начала ХХ столетий!..
  
   Вместо ЭПИЛОГА
  
   Судьба удивительным образом подстраивает переклички событий. Я был почти уверен, что дело Анри Бинта преподнесет мне напоследок невероятный сюрприз. И оказался прав!
  
   То ли придуманная, то ли реальная история с запиской мсье Анри, выпавшей в руки Сергею Сватикову, в точности повторилась и со мной. Очередной раз перекладывая бумаги Константина Окунева, я неожиданно обнаружил новый документ. Это была записка в четверть листа папиросной бумаги, приставшая к задней обложке одной из тетрадей. Пальцами записка не ощущалась, и если бы тетрадка не выскользнула из моих рук на пол, я бы ничего не нашел.
  
   Но случилось так, как случилось. И теперь у меня еще больше вопросов к тому, какие силы управляли судьбой Анри Бинта.
  
   Записка, которую я нашел, имеет точную дату: 12 мая 1943 года. Почерк - тот же, что и на остальных бумагах, написанных рукой Константина Окунева.
  
   Сегодня мой последний день дома. Здесь уже не осталось никого из моих. Папа и мама далеко, им ничего не грозит. Миша где-то воюет. Андрюша со своим отрядом ждет меня завтра утром в точке рандеву.
   Я вряд ли когда-нибудь вернусь сюда. И почти наверняка никогда не увижу Родину, которой я ни на день не переставал служить, какие бы знамена не развевались над нею. Все сделанное мной было сделано по ее приказу и на ее благо.
   Уходя на почти верную смерть, я не могу не исповедаться. Мне негде и некогда искать батюшку, даже если он чудесным промышлением Божиим оказался в нашем захолустье. Я льщу себя надеждой, что мои записки в конце концов попадут в руки соотечественника и единоверца. А значит, я исповедуюсь, не нарушая обычая.
   Я, раб Божий Константин, каюсь в совершении греха, не прощаемого ни людьми, ни Богом, но уповаю на милость и снисхождение Его. На моей совести - жизнь доверившегося мне человека. То, что я всего лишь выполнил приказ, не служит мне утешением и не дает надежды на снисхождение. Аминь.
  
   Чью жизнь оплакивал в последнюю ночь дома Константин Окунев? За что просил он прощения, зная, что вряд ли вымолит его? Чей приказ выполнял, идя, судя по всему, на убийство? И почему приложил эту последнюю записку к бумагам, связанным с историей Анри Бинта?
  
   Ответов на эти вопросы нет. Есть только догадки. А истина, как всегда - на коленях у Бога.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"