Зимой, когда минуют первые, казавшиеся дико свирепыми с непривычки, ранние морозы, и погода, выдохнув и успокоившись, станет женственнее, помягче, и позволит вынуть руки из карманов парки и, без страха снежной пощечины от метели, приподнять голову - где-нибудь после обеда можно и прогуляться.
Поглазеть на окружающее.
Поучиться рисовать.
Заостренные копья и черные, гербовые медальоны ограды, стекающей темно-фиолетовыми ручьями поперек снежного тротуара, усыпанного крупным черным песком поверх серого льда. И каждый твой шаг отзывается мягким поскрипыванием песчинок по льду, как бесконечные рифмы обезумевшего поэта, который ты и есть. На замершие от холода, бесчисленные в хаосе переплетения, исхудавшие ветви боярышника, усыпанные красными шариками ягод. И одну можно взять и попробовать.
И ледяная капля скользнет внутрь тебя, а потом во рту появится слабый вкус - маняще сладковатый и успокаивающий.
Ищу покой мятущейся душе.
Татьяна Николаевна находит успокоение в работе.
Это очень странно, учитывая, что работа у нее, на мой взгляд, грустная. Она грамотный ученый. Биолог. И работает в коммерческой клинике, где бесплодные супружеские пары пробуют искусственное зачатие. Работает эмбриологом.
У нее в лаборатории, в стеклянном кубе, десятки чашечек Петри с прозрачной, блестящей жидкостью, в которых происходит первичное слияние женских и мужских начал и старт деления организма.
Мы познакомились у них в ординаторской, за чаем, а я оказался там вот почему - заглянул к приятелю. Он врач андролог, невероятно толстый, шумный и энергичный, нас, мужиков пользует.
Такой вот Валера врач.
Татьяна Николаевна произвела на меня очень приятное впечатление - она была улыбчива,
постоянно мурлыкала какие-то песенки и вся просто источала добродушие.
Мы перекинулись парой фраз, и, хоть мы и не говорили ни о чем таком явно, я, просто через аромат фраз, почувствовал ее какую-то болезненную совестливость. Порядочность. Даже жертвенность.
Это привлекало.
Это приглашало укусить.
И я довольно бестактно спросил, чем же она оправдывает копание в том, что есть промысел Божий. На что она очень просто ответила, что во всех нас течет беспокойный сок райского древа познания, и что наука всегда опережает совесть.
А я, как обычно, попав под власть движения фраз, которые у поэтов быстрее ума, уколол ее, сказав, что наука или знание без опыта - просто чепуха, и она сама это знает, и я не удивлюсь, если она, ученый - микробиолог, втихаря выращивает Гомункула у себя в лаборатории.
А она засмеялась, сказала, что я желчный фантазер и потом долго, минут десять, рассказывала мне о современной генной инженерии и необходимых условиях жизни человеческого плода.
Вот так мы и стали с ней приятелями.
Во всяком случае, во мне появилось желание иногда встречаться и покусывать. Дружески.
А когда она ушла, Валера сказал мне:
- Ты, знаешь, помягче с ней, она у нас и так жизнью замордована. Работает, как дура, одна, вечно допоздна, дома мужика нет, и бесконечная война с дочерью. Кошмар.
- Да? А что так? Дочь бандитка? Дерзит, гуляет с мальчиками, кладет ноги на стол?
- Дочь малявка, и, как и мать, помешана на справедливости, у них обо всем бесконечные споры до крика. Дочь ее в грош не ставит и считает дурой, а та жертвует для нее всем и только утирается.
- Это потому, что у них нет мужчины, - заметил я, - мужчина, дети и справедливость - вот три кита женского мироздания, ради которых они всегда готовы жертвовать. А без одного из китов, мир шаток.
Это их, женщин, правило, даже, правило социума - жертвуй, чтобы жить.
Тут я спохватился:
- Прошу великого пардону, чуть не забыл!
Я подошел к своей куртке, висящей в углу на вешалке, вынул из кармана бутылку виски и вернулся к столу Валеры.
- Вот, жертвоприношение, врач.
Он хмыкнул и убрал виски в стол.
- Ну, рассказывай, с чем пожаловал, - закончил он разговор о женщинах, китах и жертвах.
Я принял важный вид, соответствующий предстоящей теме, и поведал приятелю врачу о понятном беспокойстве взрослого мужчины по поводу того-сего.
На что мне с академической уверенностью было отвечено, что то-се требует наблюдения.
И неусыпного контроля. Но без фанатизма!
Разговор наш потек вокруг того, что, возможно, не интересно широкой аудитории - Валера излагал научные факты, а я прилежно внимал.
Поведано было о многом. О вреде лишней в вопросах здоровья художественной фантазии, и о вреде жареной до хруста курочки, чрезмерном увлечении напитками из перебродившего винограда, и об опасности экспериментов с какими-то флавоноидами, усиливающими кровоток в малом тазу.
При этом было чуть ли не выкрикнуто:
- Не шути с природой! Природа - женщина и не терпит горделивой пошлости! Природа не терпит пауз и застоя! Не покушайся быть в любви деревянным богом, не знающим меру и время - все искусственные паузы ведут к застою, а застой к гангрене и ампутации.
Это было жутко даже представить.
Вот в этом и ценность разговоров с образованным товарищем - начинаешь, был одним, а заканчиваешь, совсем другой человек. Одухотворенней, что ли. Без лишней дури в голове.
Из всего сказанного, впрочем, я уяснил лишь одно - курочку полезнее запекать, а не жарить.
Я уже собирался уходить, и тут в ординаторскую вернулась Татьяна Николаевна. Она прошла к своему столу и стала что-то читать на мониторе.
- Представляешь, - обратилась она к Валере, - не могу найти фирму, чтобы наклеить обои на кухне. Там всего один рулон, и фирмам это неинтересно. А сама боюсь.
- А ты вон его попроси, - ответил Валера и кивнул в мою сторону, - они, художники, все что угодно наклеят.
- А вы художник? - обратилась она ко мне.
- Ну да, - медленно ответил я, обдумывая свое новое, неожиданное качество.
- И вы умеете клеить обои?
- Разумеется, раз я художник.
Мне начинало нравиться быть художником. Это давало ощущение превосходства человека творческого над серой наукой.
- Ох, - сказала Татьяна Николаевна, - я заплачу, только наклейте мне этот несчастный рулон.
- Когда же? - спросил я с небрежностью мэтра, которого просят показать приемчик.
"Вот так, неожиданно, всплывают киты, госпожа эмбриолог", - вертелось в голове лукавое.
Любопытство мужчины всегда сильнее разума, и я был готов стать его жертвой.
- Можно в субботу? Мы с дочкой все приготовим, снимем шкафчики.
И мы договорились на субботу.
Татьяна Николаевна жила в новом многоэтажном доме, незаметно белом, со скучным, голым двором, обремененным припаркованными, присыпанными снегом, машинами и мертвыми, пластиковыми детскими площадками, на которых не хотелось ни посидеть, ни даже и пива попить. Просвечивали. Продувались.
Подъезд был неуютно чист, лифт не скрипел. Тишина и полное отсутствие запахов.
И не верилось, что за дверями квартир протекает жизнь.
Мне открыли, и я увидал Татьяну Николаевну и совсем юную девушку, очевидно, ее дочку.
Они обе были одеты по-рабочему - трико, футболки, волосы убраны тугими косынками. Странно, но теперь, рядом с дочерью, Татьяна Николаевна и сама выглядела девушкой, ладно, молодой женщиной, да она ею и была, что уж там, лет тридцати пяти, не больше. Просто строгая атмосфера ординаторской, белый халат и шапочка врача, сами понимаете. Обманывают. Пририсовывают мудрость и возраст.
Я получил от хозяек крошечного размера резиновые тапочки, которые, примерив, тут же вернул, наотрез отказался выпить кофе и скушать какие-то только что испеченные булочки и прошел на кухню.
Кухня объемами не пугала. Стены ее были голы и внешне не сильно горбаты.
"Справлюсь", - решил я.
Интернет - инструкции были вызубрены мною на "отлично".
Я повернулся к дамам и сухо произнес:
- Посторонние свободны, не люблю, когда за мной наблюдают. Мешает процессу. Давайте уже ваши обои.
Татьяна Николаевна упорхнула, вернулась и выдала мне клей, ведерко и кисточку, а Саша - так звали девочку - принесла из комнаты с заманчивой стеклянной дверью вскрытый от упаковки рулон обоев.
- Цветы бутонами наверх, - строго сказала она, и теперь я разглядел ее внимательнее.
Это была худенькая до болезненности девушка-подросток, еще не получившая от природы дар грациозности, свойственной девушкам расцветшим, явно далекая от спорта и даже просто подвижных развлечений. С шеи у нее свисали очки на шнурке, волосы, выглядывающие из-под платка, были не в мать, темными и тревожными, такими же были глаза. Да, глаза выделялись. Редко встретишь такие, в которых просто утопаешь.
"Многих же мальчиков ты утопишь в своих глазах", - мелькнуло с доброй иронией. - "Или уже утопила".
- Согласен, бутоны вниз как-то чересчур скорбно.
И я занялся наклейкой обоев.
...
...
Впоследствии, когда боль от падений с табуретки и ярость от идиотов, когда-то якобы выравнивавших кухонные стены, утихли, и все стало вспоминаться даже с легким юмором, я никогда не признавался в том страшном умственном сквернословии, которое, оказывается, обитало во мне и внезапно проявилось тогда, в тех отчаянных проклятиях, и в тех страстных призывах к Богу уничтожить и приятеля - андролога и всю их клинику под корешок.
Из всех неудобств я упоминал лишь одно:
- Ноги, в отличие от обоев, зверски липли к полу, даже босые.
...
- Все, - сказал я, холодно готовясь к единственно приемлемой в таких случаях лжи, про модный тренд из Скандинавии, клеить обои с нарочитым нахлестом, сантиметров по пять, не меньше.
Женщины зашли на кухню.
- Ах, какая красота! Саша, как хорошо, что мы выбрали именно эти обои, они такие веселые!
Я хранил важное молчание мастера.
Мне опять был предложен кофе, булочки - они оказались с маком - было выделено кресло, словом, со мною нянчились. Я кайфовал.
Гостиная у Татьяны Николаевны была средних размеров, впрочем, она до середины была заставлена ящичками и тумбочками, принесенными с кухни, и казалась маленькой. Слева, у стены светился, переливаясь цветами, беззвучный телевизор. Шло бесконечное разговорное представление, но с отключенным звуком оно не гипнотизировало, потому что собственно смотреть было не на что. Актеры играли плохо.
Мало двигались, не дрались, не целовались.
"Много пауз, мало движения, а это гангрена", - вспомнился Валера.
- У вас телевизор работает, - машинально заметил я.
- Да, он у нас почти не выключается, чтобы быть в курсе, - ответила Татьяна Николаевна.
- Это, наверное, утомляет. Узнавание, а еще больше обсуждение новостей высасывает силы, и на поступок ничего не остается. Жизнь - штука тесная, каждое место в ее секундах занято чем-то одним. Мне вот не до обсуждений. Мест нет.
- Как же без новостей?
Они обе смотрели на меня с удивлением.
- Вы не поняли - кто-то новости сообщает, а кто-то совершает. Интереснее быть вторым.
- И какие же новости предлагаете вы? - с улыбкой спросила Татьяна Николаевна.
- А, их у меня целое производство, на любой вкус. Вот буквально вчера я закончил новость о щах с кайенским перцем, а до этого новостил о кишечных бактериях.
- Где же их посмотреть? - спросила она.
И я с удовольствием дал ей ссылку на литературный сайт, где мы с вами и коротаем досуг.
Во время этого шутливого разговора Саша поглядывала то на меня, то на экран телевизора, и явно желала что-то спросить. Но не спросила - и хорошо. Пришлось бы отвечать и говорить чужими словами, а это не солидно. Мальчишество.
...
И тут я заметил стоящую в углу гитару.
- А кто играет на гитаре? - спросил я с любопытством.
- Это Саши гитара, - ответила Татьяна Николаевна.
- Можно?
И Саша встала и подала ее мне.
Гитара была весьма приличной и, что удивительно, настроенной.
- Когда-то давно я любил что-то тренькать, да забросил.
И я взял пару уменьшенных септаккордов.
- Мне было удобнее петь в тональности "ля мажор", а играть легче в "соль", на открытых струнах.
Саша неотрывно смотрела на меня.
- Вы где-то учитесь? - спросил я.
- В интернете есть школы.
- Учимся плавать по самоучителю, - я улыбнулся.
- У меня не получаются аккорды, - сказала она.
- А зачем они? Начинать нужно с простой партии ритма и баса. На двух трех струнах. Приучать кисти и пальцы. Пока подушечки не загрубеют.
Саша посмотрела на свои пальцы. Они были маленькие и худенькие, но с длинными накладными ногтями. Потом посмотрела на меня.
- Ну, если играть ногтями, они должны быть стальными, как у испанского тореадора.
Рвать струны на раз.
И я протянул ей гитару. Она засмеялась и ушла с ней в другую комнату.
- Саша вас так слушала, как бога, просто удивительно! - воскликнула Татьяна Николаевна.
- Ну уж, нашли божество. Это семечки. Пустяки.
И я поднялся, чтобы уходить. И тут в гостиную вернулась Саша.
Она протянула ко мне руку.
- Так правильно?
Накладных ногтей не было.
- А как же красота? - поинтересовался я.
- Можно вас попросить, как-нибудь зайти и помочь с гитарой?- просьба была из тех, что не откажешь. Женская.
- Просите, я добрый.
Мы обменялись с ними номерами телефонов, потом я прочел лекцию о правилах использования обоев на кухне - это была блестящая импровизация, даже верхнее "до" у тенора, вот что, а потом я вышел на вечернюю улицу и, наконец, перевел дух.
Урок рисования завершался, потому что мир растворялся в сумерках.
Был мягкий, чуть морозный зимний вечер. Вдоль тротуаров вздымались рукотворные сугробы, рекламные вывески магазинчиков освещали их праздничными огоньками, отбрасывая веселые искры на эти снеговые холмы, и создавали ощущение карнавала. А за темными окнами домов дремали, как сонные почки деревьев, разные "я", "она", они", и ждали, ждали, ждали. А вся жизнь прижималась к этим освещенным праздничным светом сугробам, к тротуарчикам с уютными магазинами, к черным теням молчаливых пешеходов и движущейся реке машин посередине, потому что в километре от этих движущихся живых тротуаров была зима, молчание, холод и смерть.
И рифмы, вылетая с дыханием из горла, замерзали и превращались в иней.
Оставалось только слиться с тенями и молча идти и смотреть, чуть дыша, и не разговаривая.
Сжавшись в узенький ручеек улицы, живое жертвовало отдельное "я" и отдельное "мое",
как боярышник стряхивает осенью листья, оставляя для будущего лишь общий ствол, "мы".