Аннотация: Усталость и непомерная угнетенность душевная овладела Аверьяном Самойловичем...
НЕЖДАННОСТЬ
Усталость и непомерная угнетенность душевная овладела Аверьяном Самойловичем. И до того не особо прыткий и жизнерадостный, сидел он перед окном своей конторки, провожая взглядом снующих прохожих, и терялся в догадках: как, в какие сроки, отчего потерял он непосредственную живость желаний, что за тяжесть в пояснице и ужасная неповоротливость ног образовалась, с чего бы это столь милая душе и телу привычка упокоиться в мягком кресле пятничного клоба напрочь отказывала в приятном возбуждении?.. Аверьян Самойлович находил все новые и новые вариации вопросительного недоумения, как будто избегая вплотную приблизиться к ответам на эти размножающиеся вопросы. И верно, как часто мы продолжаем спрашивать и спрашивать, оттягивая тем самым момент, когда прозвучит нелицеприятная, а то и попросту горькая правда. Правда, до которой давно можно было добраться одним лишь навсего вопросом - столь же простым в своей горечи и нелицеприятности.
Между тем по коридорам заскрипели половицы, послышались позвякивания ключей и скрипы замков - конторская братия потянулась к выходам - конец рабочего дня и, более того, всей неделе конец. Бывало, Аверьян Самойлович чуть не первый выскакивал из конторы: статус его в пятничном клобе не очень велик, потому именного кресла за ним не было, а нравилось ему место в уголке, почти что в складках тяжелой портьеры, сбоку стоял небольшой столик округлой формы, на котором всегда можно было расположить трубку, а также найти стопку-другую изысканной наливки, и не было рядом ни картежного стола, ни суетного прохода, только уют и удобное для созерцаний расположение. Но сегодня все пошло враскоряку. Уже с утра было скверное предчувствие, к обеду в делах случилось расхождение, после обеда с начальником не то, чтобы разговор, но реплика была тревожная, а к вечеру поясница, тяжесть в ногах и эта круговерть вопросительная. Скверный день. И все бы ничего, но предчувствие... никуда оно не претворялось, и пуще прежнего тревожнее становилось - коли не проходит оно, знать не те еще неприятности, и все, однако, впереди?..
Дверь была открыта настежь, из помещения изливался столь знакомый и прямо-таки чудодейственный свет, слышны были голоса и легкие всплески клавиш рояля. Привратник терпеливо удерживал отворенным вход, нисколько не выдавая недоумения, более того, отведя взор в сторону и говоря, тем самым: "Извольте. Извольте, любезнейший, если угодно, и повременить". Но ноги, боже ты мой, ноги Аверьяна Самойловича словно вросли в мостовую, все тело будто враз занемело, ужас охватил его, и неизвестно, чего в этом ужасе было больше - испуга от охватившего его члены ступора или страха перед внезапно потрясшим своей неопределенностью будущим. Именно так: как никогда прежде ясно стало, что нет ничего туманнее и мучительнее в своей неопределенности, нежели грядущее. Что все, чем утешался, об чем мечтал, с чем соглашался и роптал о чем - все, что мыслилось наперед - все это тьма кромешная и полнейшая пустота, фантазия, легкомысленные ожидания и недостойная слабость. Нет ничего, и не знает никто, что будет. И нет никакой возможности уяснить, будет ли вообще хоть что-нибудь. И самое, самое ужасное - посреди всей это неопределенности - абсолютная очевидность: все будет так же, как прежде, и нет такой силы, что могла бы хоть самую малость изменить в привычном ходе событий!..
Сердце Аверьяна Самойловича разрывалось от нахлынувших чувств, по глазам потекли слезы, ноги обмякли и само собой получилось так, что он оказался на коленях - посреди мостовой, перед открытыми дверями клоба и оторопевшим привратником, беспрестанно приговаривающим: "Извольте, любезнейший. Извольте... любезнейший..."
... "Скверное это дело - предчувствие. А нежданность? Чем менее противна природе? И не то ли более всего пугает, что предчувствуем мы от жизни нежданность?"... Аверьян Самойлович замешкался, перо подвернулось, и полет красноречия прервался. В атласном китайском халате, с прохладным полотенцем округ головы, в эдакой полулежащей позиции писал он записку двоюродному брату, дабы отменить намеченные на выходные обед и совместную прогулку. Давешний казус перед дверями клоба перепугал его управляющего и Аверьяну Самойловичу предложена была покойная комната где-то в глубине здания, сафьяном обитая кушетка и неописуемого происхождения сигары. Никто не тревожил, предчувствие, терзавшее его весь день, отступило, появились философские мысли и - вот, извольте - полет красноречия. "Да-а-а, - подумал Аверьян Самойлович, - Вот ведь не зря меня с утра изводило, не зря беда мне мерещилась. А то невесть что и случилося - кто ж мог заранее уразуметь, чем все обернется?.." И так вертел разумением, и эдак. И о том подумалось, и то рассуждалось. И чем дальше мыслил себе Аверьян Самойлович, тем меньше вспоминалось ему то страшное откровение, словно громом поразившее, словно пропасть разверзшееся на пороге привычного пятничного пространства. И спроси его, что смутило тебя, милейший, от чего в тот миг потерял ты почву под ногами, да и что тебя теперь вдохновляет на глубочайшие размышления о судьбах человеческих - отмахнется Аверьян Самойлович, э-э, скажет, да как же вы не понимаете, экая ведь оказия эта жизнь - завсегда что-нибудь да предчувствуется, а затем непременно нежданностью обернется - не иначе закономерное сцепление, понимаете, причина со следствием, частное со всеобщим, тут надобно как следует все уразуметь, дабы преподать верную науку и, вообще, не лишить человечество такого-то откровения - и так далее, и так далее...
А все же, Аверьян Самойлович, куда же Вы заглянули? Взяли б и нас туда. Не иначе, как видели Вы то, чего нам, убогим, глядишь, и вовек не привидится. Смотрим, и не наблюдаем. Интересуемся, и в толк не возьмем, что там может быть. Только кажется, видели Вы свет. И такая печаль: тьма объяла его...