Многие считают, будто твари ужасные и невообразимые, если и жили когда-то в нашем мире, то давно покинули его, или обитают далеко от человеческого жилища - в океанских глубинах, арктических льдах и бездонном мраке космоса. Нам кажется, что цивилизация избавила нас от древних страхов, отнеся их к разряду почти изжитых предрассудков. Увы, это не более, чем прискорбное заблуждение!
Боюсь, я никогда не смогу ни забыть, ни описать тот кошмар, что испытал однажды на окраине Нью-Йорка, в особняке, ныне заброшенном, но раньше известном довольно широко. Случилось это осенью тысяча девятьсот двадцать пятого года. Я был молодым человеком, только начинавшим взрослую жизнь. Родители позаботились о моем образовании и обеспечили деньгами с условием, что через год я выберу себе занятие достойное и способное дать доход. Увы, условие это я не выполнил, и, поскольку отец проявил твердость, теперь должен был рассчитывать только на свои средства.
В особняк, о котором пойдет речь, меня привели поиски жилья. С мраморной лестницей и колоннадой при входе, когда-то он знавал лучшие времена, но сейчас пришел в упадок. Штукатурка потрескалась и местами осыпалась, одно из окон фасада было разбито и заколочено досками. Хозяйка, сеньора Гонсалес, оказалась полной седоволосой женщиной, и, хотя день едва перевалил за середину, от нее ощутимо пахло виски. По обшарпанному темному коридору она провела меня в комнату - плохо убранную, но просторную - и назвала цену, неожиданно низкую даже для такого мрачного места. Но радовался я рано - сеньора Гонсалес добавила одно условие. Жильцу на втором этаже, доктору Айману, иногда требовалась помощь, и, если он звал, к нему следовало являться. Поколебавшись, сеньора несколько сбивчиво сообщила, что доктор Айман ученый, занимается различными опытами, и, если мне что-то покажется странным, объяснения следует искать именно в этом. Затем она велела подняться на второй этаж и постучать в первую дверь слева. Сама сеньора осталась внизу - вероятно, не хотела лишний раз встречаться с постояльцем.
На втором этаже оказалось еще темнее, чем на первом: свет сюда проникал только сквозь торцевые окна. В ответ на мой стук послышались быстрые шаги, и голос, нервный и тонкий, недовольно спросил, в чем дело. Получив объяснения, доктор Айман щелкнул замком и открыл дверь.
Я не смог сдержать возгласа удивления. На меня уставились огромные, совершенно непропорциональные человеческому лицу глаза. Выпученные, как у жабы, слезящиеся, с набрякшими веками и слипшимися ресницами, они как будто были взяты у другого существа и по какой-то чудовищной ошибке вставлены в лицо человека. Впечатление усиливалось тем, что мы с доктором оказались одного роста, и потому смотрели глаза в глаза. Айман моргнул - причем движение это, обычно почти незаметное, растянулось чуть ли не на секунду; толстые складчатые веки, теперь раскрывшиеся, еще усилили сходство с жабой.
Я с трудом сдержал тошноту. Доктор, без сомнения, заметил мою реакцию, но не подал вида. Мне пришло в голову, что он мог бы легко скрыть свое уродство за темными очками, но пренебрег таким простым средством - вероятно, мнение окружающих о своей внешности не волновало ученого-отшельника.
Айман велел следовать за ним и двинулся вглубь комнаты, освещенной немногим лучше, чем коридор. Высокий потолок еле виднелся, стены тонули во мраке, отчего комната - и без того просторная - казалась огромной. Обстановка представляла собой лабиринт из шкафов и стеллажей, забитых книгами, ящиками разных размеров, стойками с колбами, пробирками и пузырьками. На комоде возле окна стоял микроскоп, рядом лежал анатомический атлас, открытый на странице со схемой кровеносных сосудов человеческого лица. На ней я успел разглядеть пометки, сделанные от руки. Мне стало немного не по себе - я понятия не имел, чем здесь занимается доктор, и, еще не отойдя от первого впечатления, непроизвольно продлевал внешнее уродство в область душевных качеств.
Наконец, мы подошли к темной и плотной портьере, закрывающей часть комнаты по всей ширине. У стены - там, где портьера к ней примыкала - стояло необычное приспособление: вертикальная штанга в человеческий рост с перекинутой через верх веревкой, внизу соединенной с небольшой площадкой. Айман молча встал на площадку и подвесил на другом конце веревки увесистую гирю. Затем он сошел на пол, и гиря, ничем не уравновешенная, с грохотом ударилась о металлическую пластину по другую сторону штанги. Звук оказался столь громким, что в ушах у меня звенело еще долго после того, как я покинул жилище Аймана.
- Если вы это услышите, то должны немедленно подняться сюда. Ясно?
Я подтвердил. Айман молча проводил меня до двери и захлопнул ее, едва я переступил порог.
Признаться, доктор и его жилище произвели на меня крайне мрачное впечатление, и я заколебался - стоит ли оставаться тут? В сомнениях я спустился на первый этаж. Сеньора Гонсалес, предвидя мое настроение и не желая терять постояльца, почти согласного терпеть чудачества Аймана, ждала внизу с чистым постельным бельем, которое и вручила мне. Я не нашел в себе решимости отказать пожилой сеньоре.
Со смутной тревогой я ждал первой ночи в столь странном пансионе. Казалось, кроме нас троих в огромном доме нет никого - другие постояльцы, если и были здесь, то никак себя не проявляли. Несмотря на все волнения прошедшего дня, я смог заснуть только к полуночи. Вскоре, однако, сильный грохот разбудил меня. Не понимая со сна, в чем дело, я застыл в постели, ожидая услышать голос хозяйки. Прошло не меньше минуты, прежде чем до меня дошло: это вызов от Аймана! Первая мысль была собрать вещи и убраться отсюда; вероятно, если бы не внесенный за комнату аванс, я бы так и сделал. Теперь же пришлось отрабатывать обязательство, еще днем казавшееся не таким уж обременительным. Одевшись, с сильно бьющимся сердцем я вышел в коридор и поднялся по лестнице.
Дверь в комнату Аймана не была заперта. Я позвал доктора, но тщетно. Не зная, что делать, я остановился недалеко от входа, пытаясь разглядеть, что внутри. Тут в глубине комнаты послышался шорох, чиркнула спичка. Из темноты выступило лицо Аймана, освещенное снизу; оно казалось еще ужаснее, чем при нашей первой встрече. Пламя свечи, искаженное и увеличенное, двоилась в блестящих белках.
- И что ты будешь делать в темноте? - с насмешкой спросил доктор. - Бери лампу в следующий раз.
Дрогнувшим голосом я сказал, что у меня нет лампы. Айман дал мне свою, и показал, где хранится нашатырный спирт - на тот случай, если найдешь меня без чувств, уточнил он. Если спирт не поможет, зови хозяйку, сказал доктор и велел убираться, приказав впредь шевелиться быстрее.
Через три ночи в комнате Аймана снова раздался грохот. Я без промедления зажег лампу и бросился наверх. Доктор неподвижно лежал у портьеры; когда я подбежал со стаканом воды, Айман открыл глаза.
- Ладно. - Он поднялся с пола. - Проверок больше не будет. Если услышишь, как грохочет эта штука, знай: что-то случилось.
С того времени мне стало казаться, что доктор порою не прочь поговорить со мной. К его уродству я привык довольно быстро, и теперь мог смотреть в лицо Аймана без содрогания. Доктор практически не выходил из особняка, и понемногу стал давать мне разные поручения, за что платил - не слишком щедро, но в моем стесненном положении торговаться не приходилось. Сблизившись с Айманом, я узнал его лучше. Будучи человеком весьма нервным, с довольно вздорным характером, доктор за словом в карман не лез и без церемоний выставлял меня из комнаты, если был занят. Мне казалось, Айман одержим неким замыслом. По отрывочным фразам я заключил, что за портьерой доктор проводит опыты, и весьма опасные. Что там скрывается, оставалось загадкой.
Так прошло около двух месяцев. Я свыкся с необычным соседством, и даже отложил немного денег из тех, что платил Айман. Однажды вечером хозяйка, выпив больше обычного, подозвала меня и заявила, что скоро у доктора день рождения, и за неделю-другую до торжественной даты у него бывают обострения. Пользуясь случаем, я поинтересовался, как долго Айман снимает комнату. Хозяйка рассмеялась.
- Это его дом, - ответила она, - я присматриваю за ним последние пять лет. Мне здесь нравится. - Сеньора плеснула в стаканчик. - Если бы еще не эти приступы... Но теперь это твоя проблема, не так ли?
Дней за десять до обозначенного срока в комнате Аймана начала сгущаться атмосфера тревоги. Поведение доктора становилось все более нервным и непредсказуемым. Стоило лишь бросить взгляд - даже случайно - на портьеру, как доктор немедленно меня выгонял. Порой казалось, что он хочет все рассказать, но не может решиться.
Однажды вечером я услышал, как доктор возится у себя: судя по звукам, он переставлял мебель, чего никогда раньше не делал. Спустя примерно полчаса на лестнице раздались шаги. Это был Айман - впервые на моей памяти он спускался на первый этаж. Сильным толчком доктор отворил дверь в мою комнату и замер на пороге, обшаривая ее взглядом. Огромные глаза Аймана блестели в темноте. Я был так поражен его появлением, что не сразу заметил объемистый свиток в руке доктора. Я предложил войти; помедлив немного, он подошел к столу и развернул свиток, придерживая края руками.
Это был портрет девушки, портрет одновременно ужасный и прекрасный. Казалось, художник собирался создать шедевр, но не выдержал заданную себе высоту и скатился к пародии. Юное, с мягкими чертами лицо - обещание счастья и радости, - ближе к подбородку покрывалось безобразными трещинами. Шея девушки и ее ключицы уже распадалась на отдельные лоскуты, а на месте бюста с издевательским мастерством был выписан глаз какого-то неведомого существа - большой, страшный и ко всему равнодушный.
- Кто это? - вырвалось у меня.
- Моя мать, - хрипло ответил Айман. - То, как я видел ее младенцем.
Я не могу точно передать рассказ доктора: тот путался, часто сбивался, говорил об одном и том же по-разному. Вот что я запомнил определенно: Айман родился к положенному сроку, здоровым ребенком, но с большими выпученными глазами, похожими на жабьи. Было еще нечто, выделяющее его из других, и, видимо, связанное с внешним уродством: Айман видел и помнил мир с того самого мига, как появился на свет. Младенцы лишь со временем привыкают к лицу матери, узнают его и с радостью к нему тянутся. Айман же видел, как оно формируется, собирается из первозданного хаоса, о котором и сказать-то нельзя, потому что нет в человеческом языке слов, способных его описать. И в этом хаосе, недоступном органам чувств, обитают существа - древние, бесконечно нам чуждые, существа, лепящие живых ради забавы или игры. А тот, кого в мире почитают всемогущим богом, лишь одно из этих бесчисленных существ...
Потрясенный откровением Аймана, я не знал, что сказать. Усомниться в рассказе, подтвержденном образом жизни доктора, мне казалось невежливым и неуместным, но поверить ему я не мог. Уже спокойным тоном Айман добавил, что привычный мир - не более чем тонкая вуаль, скрывающая чуждую и незнакомую нам действительность, и его долг перед человечеством - по мере сил приподнять ее. После этих слов он свернул картину и удалился, не попрощавшись со мной.
В ту ночь я лежал без сна, прислушиваясь к любому звуку. Грохот раздался ближе к утру. Не медля, я кинулся наверх. Айман без чувств лежал на полу, возле упавшей штанги, ноги доктора были скрыты портьерой - казалось, он хотел выбраться из-за нее, но не смог. Лицо Аймана, искаженное ужасом, выделялось на фоне ковра белым пятном. Взяв графин на полке, я плеснул воды. Крупные капли стекали по впалым щекам, по сомкнутым морщинистым векам, похожим на кожаные чехлы. Секунды тянулись одна за другой, я уже собирался обратиться к более сильному средству, как вдруг лицо Аймана сморщилось, и он, сильно и тонко чихнув, открыл огромные глаза. Взгляд доктора сосредоточился на мне. Схватив мою руку с неожиданной силой, Айман просипел:
- Прочь отсюда. Быстрее.
Подхватив доктора, я потащил его из комнаты. Уже в проеме он обернулся и бросил взгляд, полный страха, на портьеру. "Что там?" - спросил я. С искаженным лицом Айман чуть слышно прошептал: "То, что под вуалью".
У меня был единственный шанс. Отведя доктора в свою комнату, я разбудил хозяйку и рассказал о случившемся. Она осталась с ним, а я поднялся на второй этаж. Дверь в комнату оставалась открытой. Штанга валялась на прежнем месте, портьера висела без движения. Я поднял штангу, нацепил веревку, и, закрыв глаза, на ощупь раздвинул портьеру. Встал на площадку и убедился, что гиря свободно висит на веревке. Было тихо и немного душно - как в детстве под одеялом.
Потом я открыл глаза.
Меня вытащила сеньора Гонсалес. Мой вопль, сказала она, заглушил даже грохот упавшей гири. Что ж, остается только поверить доброй хозяйке. Одно знаю точно - ни до, ни после я не мог так громко кричать.
Тем же утром я покинул особняк - вернее сказать, бежал из него. Никогда больше мне не случалось встречать ни Аймана, ни сеньору Гонсалес. Я не знаю, живут ли они по-прежнему в особняке, и приподнимает ли доктор время от времени вуаль. Стоит только подумать об этом, меня начинает тошнить.
Впрочем, если вам интересно, могу сообщить точный адрес.