...Так получилось, что эта история, ещё до написания имела множество названий. В основном, названия возникали сами по себе, безо всякого спросу на предложение. Частично предлагались благодарными слушателями, частично - неблагодарными. Иногда, по чистой случайности, выдумывались автором.
Самым банальным названием было: "Убийца поневоле", самым выкобенистым, пардон, претенциозным: "Петушки - Москва (анти - ремикс)", самым скучным: "Уголовное дело Љ5865"...
...А ещё жил на свете Васька - мужик, которому автор не однажды преломлял хлеба свои. То ли от роду, то ли от травмы какой, Васька не имел возможности взрослеть и в свои 33 года оставался трёхлетним ребёнком. Ростом был статен, плечами широк, лицом чист, улыбкою светел, но вот речами смутен и умишком нетвёрд. Огорчался Васька редко, ненадолго, быстро теплел душою детской и сам себя грел странноватыми речами, чем необычайно потешал окружающую человеческую злобность, чьё слабоумие, в отличие от Васькиного, написано сразу на лице.
И вот не будь я вшивый литератор (пиши - пиши - хоть запишись!), а гениальный кинорежиссёр, я бы обязательно снял про Ваську фильм, уж очень полюбились мне его добрые глаза и невесомая походка. Только вот что я думаю: фильмов таких снято множество, а толку-то?
...А когда история с названиями сама по себе стала требовать названия, я поступил просто: написал все названия на отдельных бумажках, кинул их в валенок, да и велел Ваське вытащить одну. Он помогать-то охотник, да тут перестарался, вытащил сразу две, но так при этом обрадовался, что я и перечить не стал, дескать, воля твоя...
Так что теперь уж навсегда история эта будет обозначаться так:
Сургут - Нижневартовск
Поэма без названия
1
Вот три видения
достойных тяжкого
предпохмельного
пробуждения...
Тело вздрогнуло первый раз, и тут же сознание обратилось видением: Владимир Высоцкий дожил до наших дней и едет на восьмисотом "Мерседесе", да нет уж, не спорьте, конечно, не сам за рулём, за рулём вышколенный шофёр в услужливой кепочке, а Высоцкий, располневший, обрюзгший, разваливавшись на заднем сиденье, ворчливо объясняет что-то по мобильному телефону...
И подъезжает он не к дому, абы какому, а к целым хоромам, этакому складу кирпичному, внутри ограды где привольно раздаётся: а денег у нас куры не клюют! А за оградой откликается: чтоб мы так жили, а вы все передохли!
И выскакивает кто-то навстречу роскошнейшей "бибике", согнувшись, открывает дверцу, презрительно, презрительно смотрит Высоцкий на расторопного лакея, и уж не скажешь ему: Володька! А, Володька? А давай-ка нарежем по сяточке, пока мясо жарится! Нет! Теперь уж навсегда и решительно осудил Владимир Семенович алкоголизм и наркоманию, даже песню написал: Кто водку пьёт, тот мне с утра противен...
...Вот он, развалившись в кресле с сигарой в руке, даёт интервью молоденьким журналистикам, небрежно, словно пепел на ковёр, роняет великие мудрые мысли...
...Вот он заседает в умнющей телепередаче, ведущей безконечный монолог на околовсяческие околотемы, надменна его говорящая голова как столп александрийский, прописью - прописью! - вещает он народу истину как обустроить Россию, и не улыбнётся он, нет, не улыбнётся, когда ведущий привычно несёт околесицу...
...Вот Путин, почтительно улыбаясь, вручает ему очередную правительственную награду...
И вдруг, как ветер с гор, мой удивлённый голос: Володька! А, Володька? Как же ты дошёл до жизни такой?
И смех его сквозь облака: да в гробу я видал такую-то жизнь!
Тело снова вздрогнуло к жизни, но сознание, пугливо стыдясь возвращения в отягченное длительной алкогольной интоксикацией тело, обернулось видением новым: Лермонтов дожил до девяноста!
Вот уж повезло поэту с отчеством, так повезло! Всякий ли навскидку вспомнит отчество Есенина? Не говоря уже о Блоке и совсем не упоминая Сологуба? Но всякий знает: если Лермонтов, то обязательно Михаил Юрьевич, ибо не было такого, нет, а будет ли - так это даже похмельному предпробуждению - навсегда и насквозь пророческому - неведомо.
Для богатырского здоровья Михаил Юрьевича девяносто лет - тьфу, не срок, и вот он - во всей красе беспощадной пронзительной мудрости, в прошлом, в прошлом и детский кураж, и юношеское гусарство, и молодецкое фрондерство, всё превзошёл и познал великий ум - и слабость человеческую и силу - всё превзошёл, познал, проник и... простил...
И всё! Всё напрасно!
Напрасно, напрасно плетутся злые кружева гнусных, подлючих интриг, одной лишь понимающей улыбкой стирает Юрьевич всю остроту поднизменных стремлений...
Напрасно брызжет скудоумными слюнями плюгавенький Ульянов - Ленин...
Напрасно Карл Маркс машет бородой, стилизованной под древних псевдопророков, и пытается всучить человечеству очередную квазисвятыню - продукт остановившегося мышления...
Напрасно любомудрый Лев Николаевич призывает всех встать раком и не пырхаться...
Напрасно туповатый отморозок Ёся точит свой кинжал...
Всё напрасно, ибо всё - отменяется!
Революция и война 1905 года? Отменяются!
Война 1914?
Отменяется!
Революция 1917?
Да кому она на фиг нужна?
Светла речь Лермонтова и легко достигает народного сердца... И смешны карлики интеллекта перед титаном мудрости...
Неспешно процветает сама в себе Великая Русь, ведомая своим, не заёмным умом, а потому ни в ком и ни в чём не нуждающаяся, тогда как все нуждаются в ней...
Так было...
Так будет...
Да так оно и есть, хоть это так - неочевидно!
О, вы, фанатики слепого фатализма, смеющие утверждать, что история не знает сослагательных наклонений, себе ли врёте по умственной отсталости, другим ли из подлости душевной, но врёте, жалко и ненужно врёте! Изменяя настоящее, мы не только влияем на будущее, но и на прошлое, прошлое, глядя в нас, само в себе становится другим...
Вот Лермонтову 90 - 95 - 100, и даже вот 105, но крепок его стан, ясен взор и светла речь, речь не умника, но - мужа...
...И тихо-тихо от реки доносился мой голос: что ж ты, Мишаня, так вляпался нескладно? Рождённый для великих дел, вдруг скурвился на малом?
И так же тихо его голос с гор спустился: да что же, Вовочка, ты бьёшься-то так сильно? И сам ведь знаешь всё...
Да знаю, - я вздохнул во сне, - и сам я этим малым, да вонючим, сверх всякой вышней меры переполнен...
Вздохнули вместе и решили: БЫТЬ!
Сквозь сумрак сна забрезжил уж рассвет, да мозг виденьем грянул небывалым: президент России даёт бесплатно и навеки людям землю... Под строительство и жизнь... Бесплатно, без налогов всяких... По гектару на семью иль одиноких... По всей России... Дескать, чем могу, всё остальное прибрано к рукам...
Остохренел я даже и во сне!
Неужто и жандармы человечны?
К чему случились эти три виденья, мне, в моей теперешней светлейшей тьме не разобрать, а вам они зачем - решайте сами...
Ибо тело постучалось к сознанию в четвёртый раз, и ему открыли - я проснулся.
2
Доброе утро, последний герой!
Здравствуй! Последний! Герой!
Или:
Ох - ох- ох- ох!
Что ж я пьяненький не сдох?
Такой разлохмаченности в своём организме я не наблюдал уже давно, прямое несоответствие внутренних органов друг другу сообщало, что запой продолжается уже неделю и, стало быть, приближается к критическому девятому дню. А если я не остановлюсь на девятый день, то буду твёрдо пить до сорокового, а если не зашьюсь и на сороковой, то будет ещё девять дней беспробудности, а если не остановлюсь и на сорок девятый, то и сам не знаю, чего будет. Никогда ещё мои научные исследования не достигали подобных глубин, ибо на сорок девятый день мой организм окончательно научается превращать водку в воду, и ничего с этим поделать уже нельзя, хоть лбом вдоль стены, хоть наоборот. Такое свойство у моего организма, или, как выразился однажды знакомый врач, алкаш - педиатр, "химия мозга". Я бы уточнил: ал - химия. От мысли, что придётся прекращать "веселуху" уже послезавтра мне сделалось вдвойне тошнее.
Всякий, кому приходилось прерывать свой запой, знает, как это мучительно, жестоко и несправедливо.
Это всё равно, что в солнечный летний денёк взять, да и залезть в глубокий, старый, протухший колодец.
И стало тошно мне вдвойне, а уж как было до этого тошно - перо ломается и плачет...
Сами посудите: мочевой пузырь куда-то свесился и никак не звал в место, где совершается утренний подвиг, почки, тупо уставившись друг на друга, играли в свою странную, загадочную для непосвящённого игру, селезёнка куда-то запропастилась, желудок, ввалившись, глухо молчал, переживая случившееся, и только печень пыталась взбрыкнуть, обрести ещё одно, портальное дыхание, но жёсткие мышцы подреберья резко ставили её на место, дескать, залезла в кузов, сиди, и не рыпайся.
Но всё это пустяки по сравнению с мозгом: мозг обнулился окончательно. Он и раньше-то не блистал ни прозой, ни стихами, а тут его окончательно заклинило. Он был густо завешен белёсым туманом и наотрез отказывался давать информацию за последние дни: где? с кем? что и сколько?
Не отзывался он и на запрос координат: временных, географических, пространственных и социальных. Лишь одна лампочка в углу мигала сиреневым: стоять! - равняться! - бояться! - отчего ещё тревожней становилось душе, ведь тело сигнализировало, что данный под ним матрас ощущает впервые, а нос улавливал лишь незнакомые запахи, впрочем, неприятных запахов не было, а так, нейтральные. Попытка вздрючить мозг с помощью агрессии провалилась, так как спинно-мозговой тракт вместо агрессии выдал такую ахинею, что занавес в мозгу только сделался гуще.
Хочешь, не хочешь, а пришлось разлеплять - распечатывать зерцала сердца своего...
Левый глаз поддался легко, а вот с правым пришлось повозиться, когда-то в драке он пострадал излишне жестоко, и с тех пор, не утрачивая остроты зрения, круглосуточно выделяет клейковатую жидкость, которая за ночь схватывается не хуже цемента марки 500...
...Картина, представшая очам моим, оказалась столь нова, что мозгу стало только хуже, он ещё тупее заморгал сиреневой лампочкой...
Абсолютно незнакомая комната, квадратная, 4,5 на 4,5 метра, потолки 2,95, и окно, для такой комнаты ни большее, ни маленькое, а так себе.
Но не это, не это главное, вот главное, что сразу бросилось в глаза: какая-то не - дообустроенность комнаты, даже не - до - обжитость.
На внешний вид всё нормально смотрелось: обои, хоть и поклеены неправильно - швом от окна - не имели в себе ни рванины, ни жирных пятен, занавески на окне свисали до пола, как положено, электронные часы показывали 10.33, кровать, на которой я лежал, была вполне приличной одноместной кроватью, две тумбочки от спального гарнитура стояли одна на другой, стол стоял, гладильная доска с давно остывшим утюгом стояла вдоль окна, ещё тумба стояла большая, на полу лежал ковёр, а я лежал в кровати и глазел, немного удивляясь... Хотя мебель была целая, и даже без царапин, лежала на ней печать какой-то усталости, даже устарелости, как будто всё уже едва дышало не креплениями и углами, а внутренней сутью.
Но не это главное, вот главное: комната ничего не говорила о половой принадлежности хозяина? - хозяйки?
Одно было ясно: здесь живёт человек одинокий, ибо семейные пары не имеют таких комнат, там - либо полный хлам и пьяная веселуха, либо - уютное гнёздышко. А здесь же было неуютно, так страшно неуютно, что хотелось немедленно встать и уйти...
...Приятному логическому построению, что хозяин комнаты? - квартиры? - дома? - всё-таки хозяин, мешало сразу три вещи: во-первых, подушка, на которой безпокоилась моя голова.
Простынь была так себе, одеяло вообще ни рыба, ни мясо - сплошной сентипон, но подушка была чудо как хороша, таких подушек я с детства не встречал, нет, такую подушку ни за что не украдёшь в плацкартном вагоне у пьяной проводницы, ни за что, как ни старайся! Но мог ведь парень получить наследство? Может, у него, как и у меня, была бабушка, что в детстве взбивала ему эту подушку и пела над ним прекрасные древние песни?
Только вот как он пронёс эту подушку сквозь бури молодецкие, мне было неведомо, да и наплевать, если честно...
...Идёт человек по жизни с подушкой, и какое мне до него дело, да и ему до меня, идущему без подушки?..
Во-вторых, меня смущала одноместная, слишком уж одноместная кровать. Ибо холостяк, пусть он вообще не бреется, но ведь в душе на что-то же надеется? И куда же он приведёт вожделенную добычу страстной вечерней охоты?
На этот монашеский одр?
Видно, парень немолод, опытен и жестоковат. Привёл добычу, разделал, и на те вам на дверь, дескать, здесь и одному тесно. Ситуация, когда женщина остаётся до утра, это такая ситуация, из которой не всегда есть вразумительный выход.
Некоторые полагают, что труднее всего найти вход, но это просто: стучи во все двери подряд, где-нибудь да откроют, а вот выход - тончайшая в своей опасности материя, именно на отходе иногда случается всё самое внезапно страшное...
Помню, помню, до чего меня доводили компромиссные полуторные кровати...
Один раз даже вешался, ей-богу... Про этот случай поэт записал:
Он раздал все долги. И повесился молча в сарае.
Он висел там и думал: зачем мне такая судьба?
Но не это главное, вот главное: третий предмет вообще не поддавался математическому анализу и вносил окончательный сумбур в мой расстроенный мозг: посередине стены на случайном гвоздике висела Дамская шляпа. Не дамская шляпка, не шляпища мадамы, а именно Дамская шляпа, и я настаиваю именно на этом определении. Такая шляпа могла принадлежать только истинной Даме, согласен, такие Дамы встречаются всё реже, но не извела ещё вконец цивилизация эту удивительную породу удивительных женщин. Конечно, конечно, многие женщины рядятся в дам, но получаются, то ма-дамами, то ма-дамками, уж больно рожи у них довольные, что выглядят "на все сто!", "ой - я умоляю!", "щас описяюсь!"...
Истинным Дамам незачем рядится в самих себя, абсолютной самодостаточностью они таковы и есть, не пыхаются и не скучают...
Истинная Дама не бывает так молода, чтоб волноваться случайным прыщиком, не бывает и так стара, чтобы приобрести взгляд брошенной собаки, это женщина всегда средних лет, уже с Прошлым, но ещё и с Будущим...
Придти в эту комнату Дама могла, она ведь тоже женщина и тоже нуждается в мужчине, а иногда именно в плохом мужчине. Но как она могла оставить здесь свою шляпу?
Забыть - никак, любая деталь туалета Дамы есть неотъемлемая часть её внутренней сущности, а как можно забыть где-то часть самого себя?
По всему выходило, либо Дама умерла в этой комнате, либо...
Нет! Думать об этом решительно не хотелось!
Сладкая надежда, что где-то рядом обитает всё понимающий друг - пьянчужка, по-прежнему ласкала моё затухающее сердце...
И наконец мой взгляд остановился на том, чего так долго избегал. На двух стопках книг лежащих (стоящих?) на столе.
Нет, многие пьяницы охотно читают книжки, а некоторые, упившись до полного бесстыдства, даже пишут их, но чтобы из книг разной толщины, формата и содержания выложить две такие ровные стопки, даже стопочки?
Нет, и не спорьте, уж на что я всю жизнь пытаюсь выложить из своих книг Фефелеву башню, а всё выходит полная Пиза...
И вот какая простая мысль посетила меня после столь многотрудных размышлений: скажи мне: кто ты? - и я скажу: что ты читаешь?
Конечно, сегодня в эпоху всевозрастающей феминизации и параллельно ей растущей инфантилизации по одной книге редко можно определить половую принадлежность владельца, но по двум стопкам, хранящимся дома, почти наверняка. Вряд ли читатель будет хранить в стопке технологических детективов опус "Мы шьём юбку", а читательница книженцию "Вьетнамская кухня в эпоху Российской демократизации".
...............И я немедленно встал.....................
По пути я выглянул в окно, мне хотелось опознать сезон, внутри которого я так болезненно проснулся. Отсутствие этих знаний дополнительно угнетало моё подсознание, ибо вот: легче всего я ухожу в запой поздней слякотной осенью, когда впереди ничего не ждёт, кроме остановившихся дней среди вечного снега, когда сама моя верная Муза сохнет на глазах и скучает, одевает немыслимо серое платье, натягивает чёрные налокотники, тяжело усаживается за письменный стол и начинает диктовать казённым голосом совсем невероятные строки:
"Он замахнулся ножом и со всего размаха всадил нож в грудь своей беззащитной жертвы.
Страшен был удар и неотвратим..."
Согласитесь, от такой фразы и нормальный человек сорвётся в запой, не то, что я.
Легко я запиваюсь и зимой, когда время бегает по кругу, а муза превращается в мумию с провалившимися глазёнками и окончательно высохшим голосом. С отвращением глядя на неё, я начинаю веселить себя сам: Рождество - Новый год - Рождество - Новый год - Крещенье... Но ближе к весне я начинаю вздрагивать и всё чаще выглядывать в окно: не запели ли капели?
Не вернулось ли солнышко? Не побежали ли ручьи вдоль навеки застывших дорог? И муза - Музычка вдруг молодеет на глазах, нежным ароматом наполняет меня её задушевный голос, хоть и полон ещё остывающих зимних грёз...
Ранняя весна и не менее ранняя осень - вот два сезона, когда мне совсем не хочется пить, два удивительных мига мироздания, начало и конец. Альфа и Омега, Алекс и Андр настоящих ощущений жизни, и не нужны тут никакие доказательства, да и Гедель, если разобраться, их не требует...
Ну а летом вы меня ни за что не отправите в запой, ни-ни, безо всяких. Нет, единожды напиться я могу и летом, но проснувшись в каких-нибудь лопухах, услышав гул Земли под чутким ухом и ярый шепот нарастающей травы, я исполняюсь столь великих помыслов, что похмелиться вы меня не уговорите, нет, нет, и не просите, ни под малосольненький огурчик, ни под картуз, полный спелой вишни, ни под салат из одуванчиков. Всё будет безполезно, оставьте, оставьте меня, друзья на несколько дней, а лучше - недель, пейте уж сами, без меня, и помоги вам Бог в столь беззащитно - благородном деле...
...Я отодвинул занавеску и поначалу испугался: да уж не пил ли я вчера денатурат? Всё как-то мутно мне предстало...
...Не сразу, нет, не сразу я сообразил, что между рамами стекла натянута целлофановая плёнка, видать, для сохранения тепла...
...Был первый этаж, и под окном просторно раскинулась верба без единого листика, и я опять перепугался: уж не засохла ли она, и не отменится ли теперь великий праздник - Воскресение? Шальная радость пониманья накрыла меня не сразу, потому что не сразу, нет не сразу я разглядел, что верба не засохла, а попросту спит, ведь за вербой лежит рыхловатый сплошняковый снег, и тянется он до дальнего и ветхого забора, а потом опять тянется долго и упирается в двухэтажный частный дом с плоской крышей, который сам по себе был хорош, но пейзаж был испорчен окружившими дом постройками, в одной из которых я без труда опознал гараж, в другой, если верить тонкой трубе, баню, назначение остальных мне осталось неизвестным...
...Ибо я тут же осознал, что тоже нахожусь в частном, и тоже кирпичном доме, и доме благоустроенном: под окном находилась батарея отопления, тёплая и центральная, так как над соседним домом я не увидел ни единой трубы...
...И сердце моё исполнилось благодатью, ибо, хотя запой мой пока продолжался, зима стояла на месте и не собиралась пускать сопли по поводу своей преждевременной кончины...
Я подошёл к столу и взял первую книжку, сверху и крупно: Москва - Петушки, ещё выше, но мельче: Венедикт Ерофеев. Я даже ошалел не сразу, а как-то медленно...
Никогда в жизни не читал я этой поэмы по двум причинам: в руках не держал, и держать не стремился. Во-первых, смущало слово "поэма", когда много в стихах, я как-то не очень...
Правда, повелась с одного хохла на Руси дурь: называть жеманным словечком "поэма" вполне прозаические произведения, да ведь и говорил я этому хохлу однажды за ужином: ни хрена, Мыкола, это не поэма, а роман обыкновенный, а он так расстроился, что сжёг второй том, ну да рукописи не горят, читал я этот второй том, и ничем, я вам не скажу, он не лучше и первого...
Во-вторых, поэму эту на моей памяти так обильно и хвалили, и ругали, что и читать-то её стало не престижно, а престижно стало - не читать...
...А ещё хвалили её люди не очень-то мне близкие по духу, отчего желание её читать отнюдь не усиливалось, но и ругали её люди, столь по духу мне далёкие, что окончательно оно рассосаться не смогло...
...А пока я всё это думал, то невольно для себя ещё раз медленно шалел...
Книженция в моих руках тянула страниц на девятьсот, а по моим представлениям "Москва - Петушки" умещалась в нескольких школьных тетрадках... А ведь эта штука будет потяжелее Пантагрюэля, - подумалось мне.
Зря, ох как зря, оказывается, я воображал, что со времён Рабле никто уж не способен намолотить пьяной околесицы на полноценный том убористого шрифта. Ан нет, переплюнул-таки наш надёжный русский пьяница тонконого французика - пьянчужку...
Великая гордость охватила меня за родные просторы, я немедленно открыл книгу и сразу впоролся в какую-то хрень...
Скучный человек трезвым голосом, заметно лингвистически хромая, пытался объяснить мне то, в чём сам он, без меня, не мог разобраться...
Перед этой филологически тупиковой фановой трубой я растерялся. У меня не было времени, чтобы его укорачивать.
Руки мои были всё ещё слабы, а книга толста, я положил её на стол и проморгался.
Не сразу, нет, не сразу, мои оплывшие мозги сообразили, что передо мной какие-то комментарии к поэме, а не сама поэма.
Как велика была несправедливость. Я захлопнул книгу. Надписи остались на месте. "Москва - Петушки". "Венедикт Ерофеев". Но только тут я осознал, что ниже, мельче и бледнее написано: с комментариями, объяснениями, дополнениями...
Значит, поэма где-то там, внутри!
Я быстро открыл книгу и, словно чего-то испугавшись, начал лихорадочно искать поэму, поэтому и нашёл её не сразу, хотя найти её было легко - она выделялась крупным шрифтом. Но как же мало места ей отводилось в этом толстом томе!
Так же жадно я кинулся читать первые строчки и немедленно понял, что автор - мой друг, товарищ и брат. Пусть - поневоле - но брат!
Ведь и мне, стоит попасть в Москву, как меня обязательно вынесет на Красную площадь. Уж и на Лубянке задержусь, посижу на скамеечке, обозревая опустевший пантеон, ан нет, не успел и обернуться, а снова - у Кремля!
Но так же, как и Венечка, я никогда в этом добровольно не сознавался.
Я внимательно прислушался к своему организму. Жить оставалось минут сорок - пятьдесят. Организм уже требовал водки, но пока тихо и наивно, как шахтёр, сидящий на рельсе и стукающий по ней своей каской. Мне тоже любопытно, что происходит с человеком, когда поезд разрезает его пополам. Но, всё-таки, эта жизненная подробность не интригует меня до такой степени, как Льва Николаевича.
Поэтому сорок минут следовало бы провести с большей пользой.
Но вот штука: я никогда не пытался препарировать понятие "загадочная русская душа". Во мне живёт опасение, что как только я прикоснусь к этому термину интеллектуальным скальпелем, так немедленно разучусь им пользоваться.
Поэтому я взял книгу и отправился обратно на кровать.
Но по пути к кровати я неожиданно отразился в высоком зеркале, стоящем у стены. Несоответствие внутреннего ощущения внешнему зеркальному отражению меня настолько поразило, что я невольно остановился. Тот жалкий труп, высасывающий из себя последние капельки жизни, которым я себя ощущал, отражался в зеркале рослым, крупным мужчиной с мощной, хорошо развитой мускулатурой. Несмотря на сезон, кожа ещё отливала слабо золотистым загаром. Плотные чёрные плавки с красными вставками дополнительно подчёркивали выдающуюся мужественность тела.
Я сразу вспомнил, сколько раз за мою жизнь мне предлагали, слегка подкачавшись, участвовать в различных культуристических шоу. Но я отказывался, потому что эту фигуру изрядно портило почти полное отсутствие шеи. В низко стоящем зеркале это отсутствие просматривалось ещё лучше, чем в жизни. Именно это отсутствие шеи не позволило мне однажды навсегда рассчитаться с долгами. Я вдоволь нависелся в сарае, но наделать новых долгов мне всё равно пришлось.
Впрочем, отсутствие шеи изрядно компенсировалось головой красивой формы и суровых, но тонких черт лица. Трёхдневная небритость и излишне короткая стрижка ничуть не портили это лицо, придавая ему дополнительную загадочность.
В общем, увидь это тело талантливая поэтесса, она бы непременно воскликнула: такое тело водкой не пропьёшь!
Что ж...
Не бывала она в трёхнедельных запоях...
Или, как однажды выразился мой покойный ныне друг: не спала она с нами в трёхметровых снегах!
Точку соприкосновения ощущения с отражением я нашёл только в глазах: безконечно больных и безнадёжно уставших...
Пол подо мной покачнулся, я быстро дошёл до кровати, лёг и стал читать. Даже не читать, а петь, внутренне вздрагивая от вновь обретённого родства душ...
Я настолько растворился в этой песне чужих слов, становящихся своими, что забыл про своё тело. Но тело не забыло про меня. Поэтому дочитать я смог только до главы:
............И немедленно выпил.....
Дочитав её до конца, я немедленно встал. Шахтёр внутри меня отбросил каску, переоделся в строгий костюм и объявил себя президентом. Я понимал, что президентом ему быть недолго, минут двадцать - двадцать пять. А потом он объявит себя Богом.
Я растерянно осмотрел комнату в поисках штанов. Ничего напоминающее штаны на глаза мне не попалось, а медлить было нельзя. Я подошёл к двери и прыгнул в неизвестность.
Ничего особенного не произошло. Справа от меня было две двери, прямо по курсу ещё одна дверь, влево уходил просторный коридор...
И - тишина...
Первая дверь справа привела меня в ванную комнату без унитаза. Медлить было нельзя, но вторая дверь справа обернулась целью, маленькой комнаткой с унитазом. Предоставив организму все условия для облегчения его задачи, я внимательно осмотрелся. Снова - никаких половых признаков. Не считать же таким признаком рулон качественной туалетной бумаги, кое-как навешенный на стену.
Настораживало другое.
Запах, совершенно несвойственный подобным заведениям. Словно бы в открытую форточку доносились фитонциды цветущего сада.
Форточки не было. Сада тоже. И совершенно напрасно искал я какую-нибудь подвешенную на ниточку "пахучку" или хотя бы баллончик с анти - запахом. Девственная чистота настолько заполняла это место, что мне было немного стыдно за свой организм.
Мне ничего не оставалось, как вернуться в ванную комнату и, между делом, продолжить исследования. Порадовал бритвенный станок. Безполезно было найти на нём излишне длинные волосы, лезвия отсвечивали стальной безупречностью. Смутили меня две разные зубные щётки в одном стакане. А полную неясность вносили сразу три полотенца. Я всегда теряюсь, когда полотенец больше одного. А штанов, чтобы вытереть хотя бы руки, на мне не было. Поэтому я осторожно выбрал среди полотенец среднее по размеру и дисклокации.
Шампунь и гель для душа мне ни о чём не говорили, я плохо их различаю, поэтому стараюсь ими не пользоваться. Сантехника была вполне приличной. Но томила душу опять же чистота, какая-то излишне запредельная...
Немного соображая в строительных принципах, я догадывался, что дверь за туалетом приведёт меня в кухню. И она привела меня в кухню.
Кухня была большой, а по советским понятиям - огромной. Фактически, она зеркально отражала комнату, из которой я вышел. Но не это потрясло меня. Я стоял в дверях, поражённый незаполненностью гулкого пространства. Маленький столик с двумя табуретками ютился слева у стены, справа виднелась мойка с двумя шкафчиками, и отсвечивала нереальной белизной трёхкомфорочная электроплита.
И только в дальнем правом углу стоял холодильник, издалека напоминающий смущённого карлика. Но пока я шагал к нему, он увеличивался в размерах и оказался вполне средним, даже по советским понятиям, холодильником.
В такие минуты меня нельзя остановить, я решительно открыл дверцу.
Вот он - миг великой жизни!
Прямо на дверной полке слегка качнулась ко мне начатая бутылка водки. На глаз я легко определил, что в ней грамм триста, никак не меньше!
Смерть съёжилась и отбежала от меня часа на три - четыре.
Но окончательная победа жизни смотрела на меня с решётки холодильника своим нераспечатанным горлышком, обмотанным бумажкой, стилизованной под сургуч!
Я быстро подсчитал, что восемьсот грамм водки вполне достаточно, чтобы победить ещё один день своей жизни.
Я старался не думать о том, что этого не вполне достаточно, чтобы надёжно уснуть до завтрашнего дня, и уж совсем не достаточно, чтобы проснуться уверенным в завтрашнем дне, но это всё - откладывалось, почти как отменялось.
Моя рука уже тянулась к початой бутылке, как новая мысль хлестнула меня по спине.
Как же я мог забыть? Что эта водка, может быть, вообще мне не принадлежит? И где-то рядом умирает мой скорбящий друг?
Нет, мне не стало стыдно, но дело принципа. Я закрыл холодильник.
Мне предстояло выяснить реальность до конца.
А реальность эта мне уже смутно не нравилась. Потому что в холодильнике, кроме водки, не было никакой другой еды. На верхней решётке стояла большая тарелка с клюквой, чуть ниже, рядом с целой бутылкой водки лежало полкочана капусты и кусок чего-то вроде тыквы, ниже в ящиках покоились яблоки, апельсины, морковка, редька, а еды - не было. Я не поленился заглянуть в морозилку, но никакого облегчения не испытал: там было пусто! Только две тарелки, одна всё с той же клюквой, вторая с земляникой.
Ах, да, на столике стояла тарелка с орехами и какими-то сухофруктами.
Я не такой гурман, чтобы испугаться голодом, но моей тревожной психике стало ещё тревожнее.
И я выдвинулся в коридор - безшумно. Прямо по курсу виднелась входная дверь, это угадывалось по некоторому скоплению одежды и обуви, но происходящее там мне не нравилось, поэтому я старался туда не смотреть. Слева была полукруглая арка, я скользнул в неё и оказался в зале.
Зал был не велик, всё то же отражение 4,5 на 4,5. Но не это самое страшное: зал, предназначенный для зала, не мог служить залом!
Что сразу бросилось в глаза?
Камин в левом углу, аккуратно облицованный симпатичной оранжевой плиткой. Журнальный столик с двумя креслами, диван, полочка с магнитофоном, роскошный ковёр под ногами, и - всё!
Телевизора - не было!
Стоп! - сказал я себе и даже опёрся о спинку кресла, чтобы успокоиться. Успокоиться не удавалось, так как логические построения рассыпались сразу на глазах.
Например, что хозяин дома, находясь в алкогольно-финансовых затруднениях, обменял телевизор на деньги, или - на водку, что одно и то же.
Во-первых, даже в самой пропитой деревенской избе я всегда находил хоть какой-нибудь, да телевизор.
Во-вторых, ковёр и мебель делали такое предположение - нелепым.
Ковёр был роскошным и на ощупь ногами не синтетическим. Даже на глаз его стоимость легко вписывалась в цену нехилого телевизора с плоским экраном. А диван и два кресла, хоть и стояли отдельно, составляли собой единое целое, так называемый "мягкий угол", а при этом ещё и так нагло сияли новенькой отделочной позолотой, что становилось ясно: такой мягкий угол никак не добудешь возле дома, предназначенного на снос, а только в модном мебельном салоне.
Моя логика меня не спасала.
И я отдался логике чужой.
Ну, нет телевизора, и что?
Нет ни в зале, ни на кухне, ни в комнате, в которой я спал...
А зачем одинокому человеку столько телевизоров?
Ведь осталась ещё одна дверь в ещё одну комнату напротив арки. Может, там, у человека всё? И зал, и спальная, и кухня?
Немедленно успокоившись, я увидел ещё один предмет мебели и оторопел.