Аннотация: Как ладили и не ладили люди со звериной родней и друг с другом
Арысь - рысь-оборотень; описан быт и нравы русской деревни конца XIX века.
Любит молодежь по вечерам сказки сказывать, а не угодно ли быль узнать, такую, что всякой сказки чуднее? Чуда чудные в старину случались, теперь - не то. Теперь, скажи кому про Волчьего Пастыря или Арысь, так не поверят. А мы, бывало, их прямо в лесу встречали, когда по грибы ходили или коровушку там пасли...
В те годы жила в нашей деревне одна девка, Матрёной звали. Девка была, прямо скажем, убогонькая. Красоты за ней особой не водилось, отец был из бедняков, по хозяйству управляться и стряпать она умела, да не лучше всех, а главное - калечная она была, хроменькая да горбатенькая. Оттого подружки ее жалели, потому как девка она была добрая и работящая, а парни в ее сторону лишний раз не глядели. Ну, а бабы - бабы есть бабы, всем скопом решили, что не видать Матрене бабьего счастья...
Об одном они забыли. Счастье и так-то редкая птица, а к бабьему порогу оно и вовсе не часто прибивается, будь хоть ты трижды здоровой да красивой. Прошло несколько лет, и что же стало с Матрениными подружками?
Наталья-красавица вышла за такого ревнивого, что не давал ей и с соседками поздороваться. Алёне-рукодельнице сосватали пьяницу; протрезвеет - на руках жену носит, выпьет - или приползет из кабака в одних портках, или вовсе уснет под забором. Марья-искусница в первый же год замужества родами померла. А Настасья, старостина дочка, что как сыр в масле каталась, в шелка одевалась, и до свадьбы не дожила: полоскала белье в пролуби да и простудилась, и через три дня Богу душу отдала.
А там и хромой Матрене жених сыскался. Подержанный порядком, старше нее - уж и седина в бороде виднелась, с сынком лет десяти. Ивашкой сынка звали, а женишка - Митяем. Непьющий вроде, хозяйство немалое...
Радовались за Матрену ее подружки - Наталья с Аленой. Да рано радовались.
День-деньской Митяй Матрену ругал да попрекал. И прядет она плохо, и ткет плохо, и караваи у ней неказистые, и щи недосолены, и на огороде она еле поворачивается, и на люди с ней не выйдешь - хромая да убогая. И приданого мало принесла. И за Ивашкой плохо смотрит... Матрена была баба кроткая да тихая. Молча выслушает мужнины слова, а потом тихонечко, чтобы не слышал никто, плачет. Капусту поливает - плачет, свеклу полет - плачет, щи варит - плачет, уже не скажешь, что недосолены: от слез ее солонеют! Холсты у Матрены все слезами отбелены. Долго ли, коротко ли, стали те холсты еще и кровью крашены. Увидел Митяй, что от Матрены и слова поперек не услышишь, не то что отпора, - начал бить ее.
Ивашка-то Матрене рассказал, что мамка его - Митяева первая жена - то ли в овраг свалилась, то ли дерево сухое в лесу на нее упало, да и голову ей пробило. Так и похоронили: с лицом, платком накрытым, потому что ее и не узнать было, вся синяя да черная... И смекнула Матрена, что и ей такая судьба уготована.
Как-то протопила она печку, да неудачно: дым по всей избе пошел. Ухватил Митяй Матрену за волосы да как ударит головой об печку, да все лбом об угол! На пол повалил - и ногами, ногами по животу, по груди, по лицу... А потом выбросил Матрену в сени - и ноги ей дверью прибил, так что аж хрустнуло.
Матрена тогда тяжела была, уж вот-вот дитя ждала. Всю ночь выла, а под утро скинула. Так Митяй прибил ее еще и за это. Прибил - и опять в поле погнал палкой, хоть Матрена и идти-то толком не могла...
Жалели Алена с Натальей подружку. Тайком прибегали, хлеб ей совали да слезы вытирали. Но что они могли сделать? - у самих в дому беда на беде, у самих на лице синяк на синяке...
Девять раз беременела Матрена. Четыре - рожала. А выжила одна Дашка.
За то Матрена тоже бита была, и не единожды. Что не сына родила, и что одну только дочь у смерти вырвать сумела.
Дашке с самого младенчества тоже довелось отцовской любви изведать. И кулаками, и пинками, и палки в нее летели. Как-то Ивашка ее в свинарник завел. Еле успела Матрена дочку у свиней отобрать. А когда спросила пасынка, почто ж он сестру родную свиньям скормить хотел, Ивашка и ответил: тятя подучил.
Как-то Дашка, уже подросшая, пошла в лес - корову доить. С утра, вишь ты, привязала ее на опушке, а в обед - ведро взяла да пошла, подоила и рядом с коровой на пенек присела. Села и плачет: отец с утра и ее побил, и мать за то, что будто бы щи выхлебали, а Ивашка вступился, сказал, что это он выхлебал - так и ему досталось. Тут-то к ней и подкатился котенок. Большой, лобастый, рябой весь, а на ушках вроде кисточки. Смекнула Дашка, что не котенок это - рысенок, а все ж малый. Стала она котенка этого гладить, пузо щекотать, котенок разыгрался - лапами мягкими руку ее ловит да языком трогает. Высохли слезы у Дашки, на душе полегче стало. Погладила она котенка, да и домой засобиралась: работы еще полно было, а снова битой быть кому ж захочется. Черепок нашла, молока котенку отлила и говорит: мол, приходи завтра, маленький, еще поиграем.
Дома рассказала она про рысеныша. Перепугалась Матрена. Да и Ивашка аж побледнел.
- Дуреха, - говорит, - рысята сами по себе не бегают, там где-то рядом ихняя мамка была. Что, ежели бы на тебя кинулась? Рысь тебе не котейка домашний...
Ивашка к тому времени уже возмужал: пятнадцать годков ему стукнуло. Уже и невесту присматривать Митяй взялся. Работал он в поле наравне с отцом, дрова рубил - так еще и получше, на охоту да на рыбалку ходил и поболе отца дичи да рыбы приносил. Да если и слышал доброе слово, так от мачехи с сестрой. Митяй, хоть и говорил, что Ивашка ему наследник, к сыну обращался только затем, чтобы обругать. Однако ж лучший кусок за столом был ему, и порты у него были из дорогой бумазеи, а Матрена с Дашкой в домотканой ряднине ходили.
Всему, что знал, научил Митяй Ивашку, одному не смог научить - сестру с мачехой обижать. Вырос Ивашка Дашке первый защитник, только от родного отца не мог ее защитить.
Послушала их Дашка, вроде как поняла. Ан на следующий день снова рысенок тот прибежал. И снова Дашка с ним играла да молочка ему давала.
Подружек-то у нее, вишь ты, мало было. Откуда возьмутся подружки, ежели Митяй шагу ступить не дает за калитку? Иной кулак батрака так работой не нагрузит, как Дашку - родной отец... А так-то у Дашки хоть рысенок в друзьях оказался.
Так она и встречалась с рысенком все лето. Подрос к августу рысенок, стал побольше - размером с собаку, видно стало, что это рысиха молодая. Красоты несказанной зверь вымахал, шкура так и золотится на солнце, очи зеленые жмурятся - зайчики солнечные пускают. А Дашка к рысихе, ровно как к подруге, бежит; бывало, все-все ей расскажет: и про Ивашку, и про мать, и про отца, а то, бывало, зароется лицом в ее шубку и плачет...
И однажды вскинула глаза Дашка и видит: стоит за кустом взрослая матерая рысь. Стоит и глядит на них, будто думает о чем-то.
А тут и Ивашка шел с охоты. Увидал он рысь, вскинул ружье, бледный весь - не шкуру добыть хотел, за сестру испугался. А Дашка ему:
- Что ты, братец! Это ж подружки моей матушка! Не бей ее, она мне зла не сделает!
Опустил Ивашка ружье. Взял Дашку за косу да и домой потащил, а дорогой все бранил ее: нешто можно к зверю лесному как к человеку относиться? Он же зверь, да не домашний - дикий, сейчас играет с тобой, а завтра подзакусить тобой захочет!
- Сам говорил, рысь на людей не нападает, - отбивалась Дашка. - Она даже кур домашних не таскает, чай, не лисица!
- Нападать не нападает, - проворчал Ивашка, - да не тогда, коли человек сам ей в пасть идет...
* * *
Боялся Ивашка за Дашку, и не зря боялся. Только ошибся он, что боялся зверя. Злее врага человеку, чем сам человек, не найти. Вот как-то Дашка отправилась по ягоды, а заодно и воды корове занести, смотрит - мужик стоит. Знакомец, хоть и не из ближних, жил на другом конце деревни, Анисимом звали. Дашка ему: здравствуй, дяденька Анисим! Он ей и ответил-то ласково, и по голове погладил, и спросил, как же это отец одну ее отпустил в лес. Дашка, будь она постарше, смекнула бы, что не след все как на духу выкладывать. А так ее детское сердечко уж все изболелось, что от родного отца и слова доброго не дождешься, вот Дашка и сказала: отец и рад бы, чтобы меня в лесу медведи задрали...
- Ай-яй, как плохо, - говорит Анисим. - Нельзя девочке без отцовой ласки. Хочешь, я тебе отцом буду?
Дашка, глупая, обрадовалась. Думает, добрый дядя Анисим меня заберет - и мне лучше будет, и мамку отец бить перестанет. А Анисим-то ее на руки подхватил, на траву уложил и юбку ей задирает!
- Что ты творишь, дяденька? - Дашка вся так и задрожала. - Не нать!
- Как не нать, милая, - он ей. - Раз тятя твой так не делает, я сделаю...
- Не нать, - взмолилась Дашка, отталкивает его. Тут Анисим осерчал да рубашку на ней как рванет!
Закричала Дашка, да недолго кричала: Анисим ей широкой ладонью рот закрыл... Навалилась на Дашку тяжелая мужская туша, потом и жаром обдала, так что и дышать Дашка перестала.
И вдруг все разом кончилось.
Отвалился от Дашки Анисим, вскочил на ноги - и снова покатился. А в рожу ему да в грудь всеми четырьмя лапами большая рысь вцепилась. Рычит, мяучит, кожу да порты Анисиму дерет нещадно! Тот извивается, за голенище руку тянет... И дотянулся. Выхватил Анисим нож охотничий.
- Осторожно, нож у него! - кричит Дашка.
Глупая, да разве рысь понимает, что ей говоришь? Оглянулась Дашка, видит - сук сухой валяется. Подняла его, примерилась да и ударила по Анисиму.
Выпал у него нож из руки. Упал Анисим навзничь - весь ободранный, рубаха изорвана, в крови по уши, кожа на груди и плечах клочьями висит. Да раны-то на груди и на лице неглубокие - скорее, царапины. А вот задними лапами рысь исхитрилась порты Анисиму разорвать да все мужское хозяйство исполосовать!
Сидит Дашка, плачет. Боязно ей дальше жить. А ну как Анисим очухается да прибьет ее? А ну как пойдет Митяю жаловаться? Кто-кто, а отец Дашку не пожалеет...
Глядь - Ивашка бежит. Увидал он Анисима - встал как вкопанный.
- Ох ты, - бает. - Это не рысь твоя, случаем, его так изодрала? И на тебя напала? Он тебя спас?
Дашка так рыдает, что и слова выговорить не может, вся колотится. И вдруг из-за куста женщина выходит. Высокая, зеленоглазая, лицо рябое да суровое.
- Это он на нее напал, - говорит и на Анисима показывает. - Рубаху ей изорвал тоже он, а дальше ничего не сделал, не успел. А спасти - так я спасла.
Поклонился ей Ивашка.
- Спасибо тебе, матушка, - говорит. - У меня никого родней сестрицы нет, даром что мамка ее мне мачеха. А ты чьих будешь? Отчего спасать мою Дашку кинулась?
- Она дочке моей подружка, - отвечает женщина.
Припомнил Ивашка тут всех девчонок со своей улицы. Знал он их мамок; нигде и никогда эту женщину не встречал. Поклонился он ей еще раз пониже, а сам все раздумывает, как бы выведать похитрее, что это за женщина и откуда. Ан тут еще одна выходит.
Девчонка чуть постарше Дашки. Лицо все в конопушках да в веснушках, глаза зеленые, как у кошки, коса по сарафану в горошек бежит. Завязки сарафана на маленькой девичьей груди - бантиком...
И тут Ивашка понял, что пропал.
Девчонку сватать вроде и рано - но и самому Ивашке жениться рановато. А вот ежели бы просватать, а годка через три честным пирком да за свадебку... Сердце у Ивашки застыло, удар пропустило, а потом как забилось быстро-быстро, едва ребра не взломало. А девка на него и не глянула. Мать одной рукой ее за руку взяла, другой - Дашку, и увела в чащу. Ивашка опомнился, искать их бросился - до вечера искал, не нашел.
Приходит домой - Дашки нет. Матрена - в слезы. Митяй, правда, будто и не расстроился. А Ивашка рассказал все, как было: и про Дашку, и про подружку ее с матерью, и про Анисима.
- Я сам видел, рысь его драла, - кипятился. - Подбежал, гляжу - он уже валяется весь в крови. Хотел помочь ему, а тут эта тетка-то появилась... Она и рассказала, что он на Дашку напал и бил. Пошто ему Дашка-то? Что она ему сделала, что он на нее накинулся?
- Недобрый человек этот Анисим, - вдруг сказала Матрена, - жена его, бают, утопилась...
- А ну, баба, молчи, - рыкнул на нее Митяй. - Что ты понимаешь!
Умолкла Матрена. Побоялась перечить.
День Дашки не было, два не было. Матрена с Ивашкой искали ее по всему лесу - не нашли. Ивашке особенно найти ее хотелось и с подружкой ее познакомиться. А на третий Дашка сама пришла.
Принесла с собой зайца и косулю подстреленных, корзинку грибов да корзинку ягод. Заместо рубахи, Анисимом разорванной, - новая, из тонкой шерсти. На ногах вместо стоптанных лапоток - поршеньки из мягкой оленьей кожи, какие в старину носили. А на шее - лунница старинная, каких уже нигде не найдешь, из черненого серебра, с рысьей мордой в середке.
К тому дню Анисима уже нашли в лесу. Был он жив, да жениться ему уж не пришлось бы, а когда бы не нашли еще день-другой, так и кровью бы истек. Плохо не то, что живым нашли, плохо то, что Анисим испугался, что Ивашка с Матреной против него всю деревню подымут.
Им-то некогда было рассказывать, что да как - они Дашку искали. А Анисим всем давай рассказывать, что Дашка ведьма, что она ручную рысь на него науськала, чтобы ружье отобрать, и что Дашку с ее хромой матерью надо из деревни гнать.
Услышал то Митяй, кинулся к Дашке - а у ней крестик нательный пропал. Видать, когда Анисим на нее навалился, шнурок-то возьми да и порвись, а Дашка в суматохе не заметила. Куда ей - она от страха и света белого невзвидела. Схватил Митяй топор...
- Ты что, тятя, - кричит Ивашка. - Окстись!
Ухватил отца за руку, повис на ней - а тот ему другой рукой по голове как даст... Упал Ивашка.
Дашка от страха в угол забилась, глаза кулачками закрыла, да разве от смерти спрячешься? Вошел Митяй в избу. Глаза белые от злости, губы трясутся.
- Где ты, ведьмино отродье? - кричит.
Тут Матрена вбежала.
- Доченька моя, доченька! Не трожь доченьку, - на мужа.
Митяй как схватит ее, как швырнет об пол... Дашка - к матери, а та: "Беги, доченька!"
Послушалась Дашка. Бегом в лес, в чем стояла, босая, простоволосая, вся растрепанная, кинулась на ту поляну, где раньше корову привязывала да с подружкой-то своей играла. Прибежала - а там две рысихи стоят и глядят на нее выжидающе. Старая - с пониманием, молодая - с жалостью.
Взвились обе рысихи в воздух. Несутся - сильные лапы ровно земли не касаются, шкуры так и играют на солнце. Только не к избе Дашкиной они бросились, а на поляну, куда деревенские не ходили - заповедной ее считали.
Посреди той поляны пень был огромный. А в пне нож торчал.
Зажмурилась Дашка, остановилась: боязно ей было на поляну ту бежать. А когда глаза открыла - стояли перед ней подружка ее и мать ейная. И у матери в руках - ружье охотничье.
- Что смотришь? Нешто в лесу без ружья выжить можно? - спрашивает. - Ну, веди, показывай...
Добежали они до избы Дашкиной. А там ор и вой уже стоят. Очухался Ивашка и отца оттащить пытается от Матрены. А Митяй словно с ума сошел: разбегается и с разгону в Матрену - ногами! Уж Матрену и узнать нельзя. Сарафан весь изорван, лицо от крови распухло, изо рта кровь сочится, коса всклокочена. Встать не может: Митяй ей хромую ногу истоптал. На одну руку еще опирается, а вторая тряпочкой висит - сломана.
Глянула на то мать подружкина и говорит:
- Зря обернулась. Оно с когтями-то сподручнее.
Вскинула ружье к плечу.
Повернулся к ней Митяй - страшный весь, глаза белые, рожа оскалена, страшнее зверя лютого. Подхватил топор - и на нее!
Грянул выстрел - не добежал Митяй. Прямо в лоб, точно между бровей ему пуля вошла. Разворотило Митяю затылок, мозг с костными осколками вылетел назад. Выпал топор из его руки, повалился Митяй на колени, а затем и лицом вниз на землю.
А мать подружкина к дочке оборотилась и говорит:
- Что стоишь, глянь парня и бабу - можно их вылечить еще аль нет?
- Парня-то можно, - отвечает девка, - а с бабой дело плохо. Забрать ее к нам надоть. У нас, может, и оклемается, я ее травками нашими пользовать буду, а здесь ей одна дорога в могилу.
Перевязала она голову Ивашке. Тот и дышать перестал.
Сидит он, а у самого мысль: это ж тятьку моего убили! Другой бы рыдал да убивался, да мстить за него пошел. А у меня внутри пустота одна. Тятька и мамку мою уморил, врал, что она в овраг скатилась, а сам ее забил до смерти да и бросил в овраге. Туда и мачеху бы отправил, а она меня как родного баловала. Сестру топором зарубить хотел. И добро бы спьяну - нет, просто зла в человеке много накопилось, так что он ничего, кроме злости, и не чувствовал. И я ничего уж не чувствую, кроме разве вот радости - радости, что Дашка жива да подружка ее мне голову перевязывает...
Завязала тряпицу на Ивашкиной голове девка, а он ей и говорит:
- Выходи за меня, красавица, не знаю, как звать-величать...
- Александрой меня величают, - отвечает ему девка, - а замуж за человека я не хочу.
- Как это - за человека?
- Вот так. Мы в лесу живем свободно: хочу - обернусь да зайца с глухарями промышляю, хочу - опять обернусь да с ружжом гуляю, или зверю больному хвори лечу, или на ярмонку приду да бус с лентами себе накуплю. А коли мне пора придет, я мужа на лето себе найду, детей нарожаю, выкормлю и опять свободно жить буду.
Склонилась Александра над Ивашкой. Глядит он, а рубашка у ней развязалась на груди, и видно там все, белое, чистое, нежное, в веснушках золотых...
- Пошто заглядываешь? Не про тебя это, - говорит Александра. - Котят я ими кормить буду. Не хочу человеком жить, чтобы меня так, как мать твою, до полусмерти били.
Смекнул наконец Ивашка, кто она.
- А чтобы тебя, как зверя дикого, собаками травили да из ружья стреляли, - хочешь?
Смеется Александра, и мать ее хохочет, руками в бока уперлась.
- Нешто отцу твоему человечий облик помог?
- Когда душа звериная, так и смерть звериная будет, - говорит Александрина мать, - хоть как ты выгляди, хоть как себя зови. Да только зверем быть любо, а человеком - больно.
Плачет Дашка. Подошла она к подружке и говорит ей:
- Как же мне быть-то, Сашенька, подруженька? В деревне меня теперь никто и видеть не захочет, и еще братца Иванушку из-за меня любить не будут.
- Поди с нами, - отвечает ей мать-рысиха, - за мамкой приглядишь, а дальше посмотрим.
Подняла она Матрену на руки и понесла. Александра - за ней. А Дашка осталась, Ивашке на шею кинулась, в шею ему поплакала. Видать, понимала, что могут они больше и не свидеться...
* * *
Схоронили Митяя, и стал Ивашка жить сам-один. Скучал он по сестре да по мачехе, а пуще всего хотелось ему лесную девку Александру снова повидать, да не довелось.
В деревне одному без хозяйки да без родни выжить нелегко. Ан взялся Иван за хозяйство, как умел. Рубахи ему соседка за дичь шила - дичи Иван с тех пор добывал больше всех в деревне. Бывало, мужики возвращаются с охоты кто с одним зайцем, кто с одной перепелкой - а у Ивана всегда полные ягдташи. Корову сам доить выучился и частенько на поляне ведерко молока оставлял - а наутро ведерко находил когда пустым, а когда и с грибами да с ягодами.
Вот уж стукнуло ему двадцать годков и три года. А сестре его, Дарье, осьмнадцать было бы. Деревенские девки на Ивана заглядывались, отцы их заводили разговоры о том, что пора бы Ивану кого-то сватать, негоже бобылем жить. И приметил Иван одну, Акулиной звали.
Высокая девка была, не сказать, чтобы красивая, - рябая да худая, глаза кошачьи, косица рыжеватая, - но хорошая. Сердце доброе, руки умелые, слова разумные да приветные. Одно плохо, что бесприданница. А Ивану будто и дела до того нет. Был он на ярмарке, купил да подарил Акулине бусы да ленты шелковы; был в лесу - лукошко земляники ей набрал да принес...
Сам Иван другой девке приглянулся. Да не простой, а старостиной дочке. Когда-то с ее родной теткой Матрена дружила... Давно то было. Алена эта, вишь ты, всем хороша была, а особо - лицом: красавица такая, что глаз не отвести. И прожужжали Алене уши и сестры-братья, и подружки, и парни соседские, что от такой красоты ей власть дана, и никто не посмеет ей перечить, только глянет в очи ее синие - и покорится. А тут - такое! Ни кожи ни рожи, рябая, да еще и бесприданница...
Три дня и три ночи плакала Алена. А потом собралась и пошла к бабке, про которую дурная слава шла.
Правда, славы той было - кот наплакал. Бабка ворожила тайно да тихо, и мало кто знал про нее, кроме тех, кому уж совсем припекло. Когда душу человечью начинала точить тоска злая али страсть неистовая, про бабку эту он и узнавал, не раньше.
Украла Алена, как бабка ей наказывала, у Акулины старый лапоть, да гребень, да зеркальце взяла, в которое Акулине перед тем дала посмотреться, а у Ивана - лоскуток от онуч раздобыла да кружку, из какой он пил. Пришла с этим к бабке, та глянула и сказала:
- Прости, милая, не могу. Благословение на них.
У бабки кот был черный. Как увидел он зеркальце да кружку - как зашипит, спину дугой выгнул.
Алена разгневалась очень.
- Ты, бабушка, - говорит, - кота свово не слушай, кому он нужен, кот твой! Ты меня слушай! Я старосте дочка, я тебе золотой рубль дам!
Задумалась бабка.
- Ты, милая, - спрашивает, - мужскую любовь не знаешь ли?
- Что ты! Я девушка...
И запросила бабка цену заветную, цену страшную: кровь девичью в обмен на непотребное ночное колдовство. Кот уж очень серчал, и бабку, и Алену оцарапал, да его Алена подхватила и выставила на двор.
Сварила бабка зелье. Налила его в котел по самые края. Видит Алена, а в нем - не Иван и не Акулина, в нем лес глухой и лесное звериное логово. И приходят в то логово три рыси - две молодые, одна старая и седая. Подивилась Алена, а молодые рыси давай друг друга вылизывать да ласкать!
А тут и старуха появилась. Хромая, горбатая, на лице шрамы страшные. Содрогнулась Алена от омерзения, а бабка ей:
- Что плюешься? То отец твоего любимого такое с женой сотворил.
Ан глядь, рыси-то не рыси! Перепрыгнули они по очереди через нож, в пень воткнутый, и видит Алена: стоят три женщины. Одна - постарше, с сединой, вторая - ее примерно лет, красивая да белолицая, веселая да смелая, а третья... Высокая, рябая и зеленоглазая. Смекнула тут Алена, чья кровь в Акулине течет и откуда у нее благословение.
- А то племянница моя с дочкой, - говорит бабка как ни в чем не бывало. - А дочку второй племянницы моей ты извести хочешь.
- Да не извести, а чтобы Иван ее разлюбил!
Алена-то, хоть и привыкла своего добиваться, была девка не злая. Оттого, видать, бабка ее и послушала. Ворожила, какие-то не то молитвы, не то заклинания читала, какое-то зелье Алене дала... и подвеску дала на шею. Алена смотрит, а это старинная лунница из черненого серебра.
- Таких всего три и было, - сказала бабка. - Моя, сестры старшей и сестры младшей. Когда приворожится твой любимый, она ко мне вернется. Да только любимый - не всегда суженый, помни это!
Алена плечами пожала.
Домой пришла и ждет. А Иван к ней нейдет и нейдет. Вместо него ввечеру бабкин черный кот пришел да глядит так с упреком.
- Уйди, - кричит Алена, - проклятый!
Вдруг смотрит: стоит рядом с котом старуха. Хромая, горбатая, лицо шрамами обезображено. Пригляделась Алена: не такая уж и старуха, просто изуродована сильно.
- Вот кто, - говорит, - сынка моего названого так сильно хочет. Не старайся, дочка.
Алена выскочила, старуху оттолкнула - и к Ивану. А тот сидит, грустный, увидел Алену - и не удивился нисколько.
- Не ходи ты ко мне, - говорит. - Не моя ты судьба.
- Да ты, видать, умом тронулся, Иванушка, - Алена ему. - Кого ты за себя хочешь, подумай. Девку-Арыську, колдовское отродье, чертово семя! Нешто она тебе женой будет?
- Та, что я сперва хотел, не будет. А Акулина - будет.
- И что ты с нее получишь? У нее ж ни кола, ни двора! А за мной батюшка и коров даст, и овечек...
Вздохнул Иван.
- Коров и овечек я и сам наживу, - сказал. - Вчера вон еще одну коровушку привел. А ты бы, Алена, не торопила судьбу, кровью бы ее не переписывала. Матушка мне говорила, беда в твой дом и так придет.
- Не придет, - Алена ему, а у самой на душе кошки скребут. - Это я в твой дом приду. Бабка та свое дело знает!
- Александра сильнее бабки, - отвечает Иван. - Поди домой, Алена. Поди, пока отец твой еще жив.
Испугалась Алена, взволновалась. Бегом домой, а пока бежала - шнурок бабкин оборвался, и лунница потерялась. А староста в тот день как раз ездил в земскую управу по делам. И когда возвращался, напали на него лихие люди. Привез его верный конь всего израненного; сразу за доктором послали, да доктор не помог - к утру староста испустил дух.
Горевала Алена. И всего страшнее было ей то, что, может быть, это она своим опрометчивым обращением к ведьме отца погубила...
Ивану и жалко ее было, да сердцу не прикажешь. К осени, когда в деревнях свадьбы гуляют, повел он Акулинушку к венцу. И гуляли на свадьбе их друзья-подруги со всей деревни. А когда уже под утро все угомонились, пришли поздравить молодых еще четверо. Хромая старуха и три красавицы-рыси.
- Матушка! - радуется Иван. - Сестрица!
Принесли они в подарок молодым шубы бобровые да икону с серебряным окладом дивной работы. А Акулине - черненую лунницу, которую Алена обронила.
Жили Иван с Акулиной не сказать чтобы легко или просто, и не то чтобы они как в масле сыр катались, но и не бедствовали. Хлеб свой трудно, как всякий простой человек, зарабатывали. Но хранила их судьба и в мороз лютый, и в жаркую засуху, и в голод, и в пожар, когда почти вся деревня выгорела. Ни разу не возвращался Иван из лесу без добычи, ни разу не засеяли они поле впустую, ни разу недобрый человек не позарился на их добро. Всех детей, которых носила под сердцем Акулина, она родила в срок здоровенькими, и все они выжили да родителей радовали.
Старшей дочери Акулина лунницу передала и нож, которым сама ни разу не воспользовалась, - костяной, заговоренный. Мало ли... А Иван сыновьям купил по ружью, обучил их охотничьей премудрости и заставил накрепко затвердить: бей любого зверя, кроме матки кормящей - и рыси. И никогда не поднимай руку на родню, в людском ли обличье или в зверином.