Если Нахману передавали сдачу 15 центов, он возвращался пешком пол-мили, чтобы вернуть эти деньги. Делать все правильно - было влечением неодолимым, и оно распростронялось на его работу в математике.
С задачами он сражался каждый день. Когда он их решал - он чувствовал себя хорошо, а также чувствовал себя хорошим - в основном - человеком. Это ощущение было грандиозным, и, пожалуй даже, мягкой формой сумасшествия. Однако, самодовольным Нахман не был.
Двадцать лет назад, будучи студентом Калифорнийского университета, он сделал нечто, что ни в коем случае не было правильным, и это до сих пор мучило его сознание. Память о том случае приходила к нему реальной - момент за моментом: когда он шел на почту или встречал человека с темным лицом определенного типа. И потом эти воспоминания ещё долго бередили его сознание.
***
Это началось, когда у библиотеки студенческого городка Нахман увидел двух человек. Одним был его друг Норберт, который позвонил ему накануне вечером, чтобы встретиться за чашечкой кофе. Норберт не упомянул, что приведет кого-либо, так что Нахман не был готов к другому человеку, незнакомцу. У того были чёрные волосы и чёрные глаза, изящно сформированный нос и широкий чувствительный рот. Ближневосточное лицо - аристократически красивое
-- Смотрится лучше, чем кино-звезда, -- думал Нахман, но знакомиться не имел желания - одно раздражение. Норберту следовало предупредить Нахмана, дав ему шанс сказать да или нет. Нахман бы сказал нет: у него нарывал водяной фурункул на середине верхней губы. В нормальной ситуации Нахман не был тщеславен, но этот незнакомец был не просто красив. Он был совершенен. Сравнения раздражают, что не делает их ложными. В сравнении с незнакомцем - Нахман был монстром.
-- Нахман, это принц Али Массид из Персии, -- Норберт произнёс это, словно представляя принца большой аудитории и неким образом возвышая и себя в то же время. -- У принца -- проблема. Я сказал ему, что ты мог бы помочь, и упомянул твой гонорар, который, я сказал, в районе тысячи баксов.
Нахман предположил, что Норберт шутит. Однако, принц не улыбался; он со скромной сдержанностью сказал:
-- Норберт думает обо мне, как об зкзотическом малом. Он говорит людям, что я из Персии, Иордании или Бахрейна. А я жил большей частью в Швейцарии, ходил в школу в Цюрихе, где дюжина принцев были моими одноклассниками. Да, у меня дворянская родословная, но в Америке я такой же как и все. Меня звать Али. Здравствуйте, Нахман. Это удовольствие встретить Вас.
Нахман произнёс:
-- О? -- Это короткое "О" сконфузило Нахмана, что хотел он сказать этим "О"? И он добавил: -- Здравствуйте. Я Нахман из Лос Анжелеса.
Норберт прервал:
-- Это что, ООН? Швейцария, Персия, Иордания - кому какое дело? У Али проблема насчет контрольной курсовой работы. Он объяснит тебе.
Норберт ушел, оставив Нахмана и Али одних. Нахман осклабился и пожал плечами: этот был жест для Али - сконфуженный и располагающий:
-- Я не всегда понимаю, когда Норберт шутит. Я думал, мы встречаемся с ним для кофе. Он не упомянул кого-либо ещё.
-- Я понимаю. Норберт нескромен. Он похож на голос на спиритическом сеансе, который говорит из-за пределов его самого. У него нет понимания, как такие вещи делаются.
-- Какие вещи? -- не понял Нахман.
Али улыбнулся понимающе, однако всё ещё выглядел неуверенным. Улыбка его сверкнула и, до того как сформироваться, исчезла:
-- Я встречаю Норберта на лекциях по городскому планированию, и мы толкуем о том, о сем. Я упомянул о моей проблеме, понимаете, и Норман сказал, что у него есть друг, который может писать работы. Он настоял, чтобы я встретил этого друга. Вот я и здесь. Вы понимаете о чем я? - и Вы здесь. Я хочу попросить Вас написать курсовую, Вы понимаете.
-- Понимаю.
-- Я не могу писать хорошо. Я уже заваливаю один предмет, который называется метафизикой. Мне не следовало брать этот предмет вообще. Я полагал, он имеет дело с мистицизмом. Не смейтесь, пожалуйста.
-- Кто смеется?
-- Выяснилось,- предмет этот не имеет ничего общего с мистицизмом, только с великими мыслителями метафизики. А я не интересуюсь метафизикой, Вы понимаете? -- Али кивнул своей красивой головой, словно говоря "да, да", тонко ввязывая это согласие в свой мягкий голос; а его руки коротко жестикулировали, виясь и кружась друг за другом. Это отвлекало. Нахману хотелось сказать:
-- Перестань делать это. Говори ртом! -- и только глаза Али оставались неподвижными, удерживая взор Нахмана интимно и упорно.
-- Почему же Вы не отказались от этого предмета?
-- Хороший вопрос. Мне нужно было так и сделать, но сейчас слишком поздно. Я все надеялся, что профессор в конце концов заговорит о мистицизме. Есть люди, Вы понимаете, которые говорят, говорят, и никогда о нужном. Профессор - благородный человек, он делает все возможное; но если я провалю, меня не выпустят. Это разрушит планы моей работы и путешествий. Ваш друг Норберт сказал, что вы проявите симпатию.
-- Я ничего не знаю о метафизике. Я даже не знаю, что это такое. Я студент математики.
-- Норберт сказал, что Вы можете писать обо всем. Он был искренен. Голос Али звучал так, будто он скатывался задом с холма, на который только что силился взобраться.
Нахман действительно чувствовал симпатию при виде Али, а ещё потому, что тот, казалось, вовлекал Нахмана лично. Это не было вполне корректно писать работу за кого-нибудь, но Нахман уже знал, что ему хочется попробовать.
Нахман сказал:
-- Норберт хочет начать бизнес: писать работы для студентов. Говорил ли он Вам об этом?
-- Нет. Но я аплодирую этой идее. Многие студенты нуждаются в этом. Вы будете партнером Норберта?
-- Я не сказал этого; но нужно же дать приятелю выговориться. Говорение это образ его жизни. Он всегда без денег и не думает искать работу. Он стряпает планы: день и ночь. И он доит меня. Вы знаете это выражение: "Нахман, одолжи доллар"? Он никогда не возвращает. Мне деньги не нужны. У меня есть стипендия, которая покрывает учебники и расходы на жизнь.
-- Даже и в таком случае, Вам нужно идти в дело с Норбертом. Норберт дает Вам бедных, как я, студентов, получает свою долю и скоро ничего Вам не должен... Словом, Вы сделаете это для меня? Тысяча долларов!
-- Это не вопрос денег. Если я пишу работу, это должна быть хорошая работа.
-- Это означает: Вы мне поможете?
-- Каково было задание? Дайте мне подумать об этом.
-- Мне нужна курсовая по метафизике Генри Бергсона. Около двадцати страниц. Срок - три недели.
-- Бергсон пишет о памяти, не так ли?
-- Видите, Нахман, Вы уже знаете чтС писать. Если тысячи долларов недостаточно, я заплачу больше. Так Вы сделаете это?
-- Я не знаю.
-- Вы не знаете или сделаете? Или Вы не знаете, достаточно ли тысячи долларов?
-- О первом, я не знаю. Второе, я тоже не знаю. Деньги, это по части Норберта. Говорите с ним о них.
-- Чтож, мы договорились.
С фантастически белой улыбкой на темном лице Али протянул свою руку. Рефлекторно, Нахман принял её. Линия была перейдена. Нахман и не заметил, когда пересёк её. Может это Али подвинул эту линию так, что, к изумлению Нахмана, она теперь лежала скорее позади него, чем впереди. Выражение лица Али было глубоко изучающим, словно он читал сердце Нахмана и находил там взаимность: поток симпатии равный его нужде. Для Нахмана же эта взаимность была излишне богата чувством и чересчур бедна здравым смыслом. Он чувствовал себя попавшимся, использованным.
-- Я позвоню Вам, -- сказал Али и кивнул на прощанье.
Квартира Нахмана была в подвале дома около Хайлэнд Авеню. У него была спальня, жилая комната и крохотная кухня, потолки были низкие. Было тесно, но не без удобств.
Сидя за кухонным столом, Нахман раскрыл одну из книг Бергсона, которые он принес из библиотеки. Согласно обложке, Бергсон получил Нобелевскую премию по литературе и оказал влияние на интеллектуальную и духовную жизнь современности. Он был французским евреем, который намеревался обратиться в католицизм. Однако, когда нацисты стали сгонять евреев, он решил от обращения отказаться. Его история разрывала сердце, однако, к Нахману из Лос-Анжелеса отношения не имела. Религиозные институты страшили Нахмана. Он верил, так сказать, в математику.
Этим вечером, когда телефон зазвонил и Нахман поднял трубку, он закричал:
-- Норберт, ты в своем уме?
-- Тысяча долларов, Нахман.
-- Али хочет, чтобы я написал курсовую о Бергсоне.
-- Кто это?
-- Тебе это неинтересно, и я не хочу говорить с тобой об этом. Если ты думаешь, что писать курсовые так просто, ты их и делай.
-- Нахман, я пытался. Ничего ко мне не приходит. Я говорун. Поверь мне, Нахман, я могу говорить с лучшими, но я не могу писать.
-- Какое это имеет отношение ко мне, Норберт? Ты поставил номер на меня.
-- Да ну, дружище. Тысяча долларов. Мы поедем в Байю, поболтаемся на пляже. Это будет великолепно.
Голос Норберта был льстивым и умоляющим. Это раздражало, но Нахман прощал его. Он знал, что другу нужны деньги. Норберт носил учебники и посещал лекции, но не был зарегистрированным студентом, потому что не имел денег оплатить учебу. Отец Норберта помочь отказался. Норберт был отчужден от семьи, когда он сделал себе татуировку на боку шеи. Отец Норберта, знаменитый врач, воспринимал татуировку как признак низшего класса. Норберт всё ещё жил в доме в Беверли Хиллс и водил одну из семейных машин, конвертируемый Мерседес. Он платил за бензин кредитной карточкой матери. Но пока татуировка не удалена - денег не было. Норберт болтался по городку со своей татуировкой и не имел желания искать работу. Он чувствовал, что мог бы выжить оригинальным образом: он имел деловые идеи.
-- Я ничего не знаю о метафизике, сказал Нахман.
-- А что тебе нужно знать? Это все в книгах. Ты читаешь книгу, выписываешь предложения, добавляешь немного разной чепухи. Finito! Работа готова.
-- Норберт, ты когда-нибудь прочел книгу?
-- Али сказал мне, что ты пообещал. Он очень доволен.
-- Я сказал, что я попробую. И не из-за денег. Я делаю это, потому что мне Али нравится. Он приличный парень.
-- Я о нем того же мнения.
-- После этого - ничего. Я сделаю это только один раз.
-- Ты окей, Нахман.
-- Ты идиот, Норберт.
-- Я рад, что ты это так воспринимаешь. Между прочим, ты бы видел Али девчонку. Джоржия Свейни. Ты ходишь на футбол? Она в группе девчонок на поле, поддерживающих настроение зрителей, cheerleader. Невероятная штучка. Я бы разрешил ей сесть на моё лицо, старик.
Нахман повесил трубку. Норберт был шокирующе вульгарен.
Следующие три дня Нахман не делал ничего из своих заданий. Он читал Генри Бергсона.
В конце недели позвонил Али:
-- Как поживаете, Нахман?
-- Окей.
-- Это чудесная новость. Вы уже уделили сколько-нибудь внимания курсовой?
-- Я читаю.
-- Что Вы имеете ввиду "читаю"?
-- Я не могу начать писать просто так. Я из математики. Это не как философия. Математику вы делаете. Философию - вы обдумываете. Вы когда-нибудь слышали о Галуа? Он был великим математиком. Он дрался на дуэли. В ночь перед дуэлью он ушел в свою комнату и делал математику, потому что он мог быть убит и не иметь другой возможности.
-- Был он убит?
-- Да.
-- Какая жалость. Хорошо, я согласен полностью. Вы должны читать и размышлять. Но у Вас что-нибудь получится?
-- Не беспокойтесь.
-- Прошу прощения, если я кажусь обеспокоенным. Я уверен, что Вы напишите эту работу. И хорошую притом. Вы не возражаете, если буду звонить Вам время от времени?
-- Звоните в любое время, -- сказал Нахман.
Ему нравился голос Али - этакая манера, когда чувства приходят первыми, а смысл скромно следует позади. Это совпадало, с тем как Али выглядел.
-- Могу я пригласить Вас на обед? -- спросил Али. -- Вы же не можете размышлять все время. А это даст нам возможность поговорить.
-- Согласен. На следующей неделе.
Нахман вернулся к чтению.
Метафизика была словами. Нахман ничего не имел против слов, но как математик он пытаться читать сквозь слова до идеи. Через некоторое время он стал верить, что понимает немного. Бергсон поднимал проблемы неопределенных реальностей. Затем он предлогал решения, которые выглядели определенными. Математики делали это тоже, но они имели дело с математическими объектами, не с беспорядочными размышлениями и чувствами относительно опыта. А потом - Боже мой, думал Нахман, - метафизика это тоже нечто вроде исчислений. Сам Бергсон, правда, не испытывал особого уважения к математике: он полагал, что она была ограниченной формой интеллекта, образом утверждения суверенитета над материальным миром. И всё-таки, в понимании Нахмана, Бергсон был типом математика. Он работал со словами вместо уравнений и прибывал к импрессионистскому исчислению. Оно было неточным - в противоположность математике, - но Бергсон был потрясающий писатель; письмо его было музыкальным - ни правильным, ни ошибочным - просто красивым и странным образом убедительным.
К понедельнику второй недели Нахман прочитал достаточно. Ему бы уже следовало перечитать и начать писать. Он бы показал, что Бергсона исчисление встроено в ритм и поток его предложений. Как музыка, был этот поток исполнен обещаний и приближений, и аккумулировал смысл, который выстраивал крещендо правды.
Позвонил Али.
Нахман ответил:
-- Нет, я ещё не начал, но я знаю, что хочу сказать. Я влюблён в этот материал, Я рад, что я прочел это. Бергсон изменит мою жизнь.
-- Рад слышать это. Вы бесподобны, Нахман. Я думаю, написание пойдёт быстро. Возможно, Вы закончите к завтра, это две недели раньше срока. Я никогда не сомневался, что Вы это сделаете.
Вера Али в Нахмана была явно фальшивой. Он упрашивал Нахмана начать. Несмотря на все его утверждения, Али не доставало доверия. Но более тревожным было его безразличие к энтузиазму Нахмана. То, что Али был безразличен к метафизике, было нормально; но он был безразличен также к тому, что заботило Нахмана. Чувства Нахмана были болезненно задеты.
-- Миновала только неделя, Али. Завтра - это слишком быстро. У меня ещё есть две недели. Я могу объяснить Вам, что я собираюсь сказать. Хотите послушать?
-- Я неимоверно хочу услышать, что Вы скажете. Поэтому мы должны пообедать вместе. Телефон не подходит. За обедом Вы сможете рассказывать мне, а я буду задавать вопросы. Как насчёт завтра?
-- Я занят. Мне нужно обдумать мои задания. Мою курсовую.
Сам удивленный своим упрекающим тоном (возражать приглашению на обед?), Нахман попытался переделать свой ответ:
-- Как насчёт завтра вечером, Али. Подходит это Вам?
-- Не только подходит, для меня это будет удовольствием. Я приеду за Вами. Я думаю об обеде в Chez Monsieur. Это который в Брентонвуде конечно, не в Голливуде.
- Я никогда не слышал о Chez Monsieur ни в Брентонвуде, ни в Голливуде. Только бы без музыки. Я не могу разговаривать, когда меня заставляют слушать ресторанную музыку, -- Нахман вздохнул. Он вёл себя как критикующий грубиян. Не выразить ли ему себя как-то нейтрально..? -- Хотя, Вы решайте, Али. Если Вы любите ресторанную музыку, это будет и для меня приемлемо.
-- Я скажу мэтру, чтобы не было музыки. А также людей за столиками близкими к нашему.
-- Вы владеете этим местом?
-- Завтра вечером я буду его владельцем. Не бойтесь. Мы будем иметь возможность поговорить. Когда я запишу нас, я закажу еду мэтру, чтобы нам не нужно было разговаривать с официантом. Чтобы Вы хотели, Нахман? Я могу порекомендовать определенные супы и или птицу, или рыбу. Chez Monsieur никогда не разочаровывал меня в этих категориях. Я не хочу рисковать заказывая мясные блюда. Я слышал много похвал о них от моих родственников, но я, лично, предпочёл бы не экспериментировать.
-- Али, пожалуйста, заказывайте то, что Вам нравится.
-- Но это же для Вас, не для меня. Я хочу, чтобы Вы получили удовольствие от еды.
Уговаривание Али ставило Нахмана в неудобное положение. Он не привык, чтобы с ним обращались с такой озабоченностью:
-- Я доверяю Вашему выбору.
-- Ещё вино.
-- Что вино?
-- Вы хотите, чтобы я решил о вине?
-- Если у них кончится вино, я обойдусь апельсиновым напитком.
-- Апельсиновым напитком... Забавно. Я заеду за Вами к 8-ми. Дайте мне Ваш адрес.
Ровно в 8 Нахман был на улице. Лимузин появился минутой позже. Дверь открылась. Нахман увидел, что Али был в обеденном пиджаке. На Нахмане был старый серый твидовый пиджак, джинсы и белая рубашка с открытым воротником. Галстук свой он так и не нашел.
Али приветствовал его в веселом расположении духа:
-- Как видите, Нахман, я не способен не повиноваться удобствам; даже в Калифорнии, где неповиновение - есть удобство. Я должен буду рассказать Вам историю. Она заставит Вас посмеяться.
В его улыбке уже не было неопределенности. Ничего извиняющегося или нарочитого не было и в его манерах. Али болтал весело. Нахман утонул в объятиях мягкой серой кожи и изучал затылок головы водителя. Лимузин пахнул приятно. Он, казалось, летел. Затемненые окна делали Нахмана невидимым улице. Эдакая привилегия и чувствительное удовольствие. У него зародилось подозрение: что его хотят заставить верить, будто ему хочется чего-то, что ему на самом деле не нравится и чего он никогда не мог бы иметь.
Али продолжил:
-- Однажды вечером, не так давно, когда я только начал выходить со Свейни... Говорил ли я Вам о Свейни?
-- Нет
-- Она моя девчонка. Вы не ходите на футбол? Вы бы тогда знали кто она.
-- Она играет в футбол?!
Али запнулся. Он упустил рассказчицкую жилку и, казалось, насмешливо ухмылялся, но это выражение быстро исчезло, превратилось в улыбку.
-- Свейни - в группе развлечения.
Нахман не мог отразить этой остроты. Этот лимузин, обеденный пиджак Али, сконфуженность Нахмана по поводу его неподходящего облачения, - всё это заставляло его ощущать себя - да, он назвал это слово, - шутом. Он стал комедиантом, который, чтобы сохранить своё достоинство, жертвует им.
-- Итак, как я говорил, Нахман, я подбирал Свейни у её квартиры и прехал в джинсах. Она как завизжит. "Чего это она так?"--я спросил самого себя. А всё из-за того, что джинсы мои были поглажены. Я выглядел настоящим посмешищем и смеялся над собой тоже, но в сердце, я был глубоко престыжен. Когда она перестала смеяться, Свейни объяснила, что гладить джинсы - ужасно. Американец бы знал это, но я только приехал, и я никогда не носил джинсы. Естественно, мне их погладили. Можешь ты представить мой стыд?
Лимузин остановился перед оштукатуренным зданием. Не было ни вывески, ни окон, ни швейцара. Али провёл Нахмана через обычную деревянную дверь, и voila: Chez Monsieur, ресторан для тех, кто знает. Там было два зала, очень небольших, в мягких тонах серого и слоновой кости. Появился человек и провёл их через первый зал, в котором был бар и несколько столиков, занятых мужчинами и женщинами в красивой вечерней одежде. В следующем зале Нахман увидел пустые столики. На всех были скатерти, тарелки и салфетки, но лишь один был сервирован серебром и бокалами. Али зарезервировал весь зал.
Официанты приходили и уходили. Блюда появлялись перед Нахманом, вино наливалось, посуда исчезала. Все делалось быстро, элегантно, в молчании. Али тараторил счастливо о блюдах, описывая приготовление супа и рыбы. Он играл утонченного хозяина. Нахман посматривал иногда на него и говорил
-- Хорошо.
-- Я доволен, что Вам нравится, -- сказал Али.
Нахман снова испытал негодование. Ему не нравилось это чувство. Возврат его в последние несколько дней удивлял Нахмана. Сегодня, он с возбуждением приготовился говорить о курсовой. Но Али был поглощен собой, как человеком, знающим где и как поесть. Неужели еда действительно так важна для него?
Они закончили бутылку вина. Появилась другая. Нахман уже выпил изрядно. Его внимание было рассеяным. Он забыл о курсовой. Али сейчас говорил о Свейни. Он хотел бы провести несколько лет в Тегеране, но Свейни отказалась мириться с ограничениями в одежде. Конечно, чадра это крестьянский убор, но даже высшего света женщины находят её прятной. Али было смешно представить Свейни в чадре. Это после того, как она появлялась почти обнаженной перед сотнями тысячей зрителей на стадионе по субботам. Нахман смеялся тоже, хотя не был уверен о причине смеха. Вперемежку он произносил:
-- Понимаю, -- и, -- Что Вы говорите?
Приятная скука гипнотизировала его. Ему внезапно пришло в голову, что множество людей проходят сквозь жизнь, не говоря серьёзно вообще ни о чём, оставляя без внимания метафизику Бергсона.
Столик был очищен и сервирован пепельницей и свежими бокалами. Али заказал портвейн; он откинулся в кресле, лёгкая испарина появилась под его чёрными глазами. Портвейн прибыл в чёрной бутылке с тусклым жёлтым ярлыком. Бутылку подержали над небольшим огнём и декантировали. Вкус был густым и сладким. Али предложил Нахману сигару. Держа зажигалку перед Нахманом, Али сказал:
-- Скажите мне, Нахман. Она должна быть почти закончена, я прав?
Нахман втянул огонь. Его сигара расцвела, и он выдохнул поток белого дыма.
-- Она закончена,--сказал он, аура превосходства в его голосе.
-- Превосходно. Я умираю слышать об этом.
-- Слышать о чём?
-- О курсовой.
-- Ну да. Идёт нормально.
-- Вы же только что сказали, что она закончена.
-- Я имел ввиду в моей голове. Писание - это скучное занятие. Я пошлю её Вам почтой к пятнице.
Али протянул Нахману визитку. Он сказал:
-- Могли бы Вы передать мне смысл этой работы?
Нахман прочистил горло и вытер губы салфеткой. Раньше, он горел нетерпением говорить о курсовой. Сейчас, его сердце не лежало к этому.
Али почувствовал нежелание Нахмана. Его тёмные глаза расширились, рот чуственно оформился. Припухлость появилась в нижней губе. И внезапно Нахман ощутил нетерпеливое желание дать Али удовольствие, которое стоило десяти тысяч обедов: неумирающее наслаждение идеей. Нахман решил сказать всё, чтобы дать ему это почувствовать.
--Я начну с дискуссии о парадоксе Зенона, а затем быстро перейду к Лейбницеву изобретению дифференциального исчисления. Потом, потом появляется метафизика, но большая часть, Али, зависит от того, как я иммитирую Бергсона музыкальный стиль; особенно, как я истолковываю его идею об интуиции. Я мог бы уложить это всё в простую логическую прогрессию, но доказательство было бы стерильным, ненатуральным и неубеждающим. Не поймите меня ложно. Бергсон не просто какой-то там красноречивый оратор, но это критически важно уяснить, что он имеет в виду, когда он говорит об интуиции. И вот ради этого Вы должны понять, почему его стиль, его музыка, его манера развития аргумента путем наслаивания...
Али оборвал:
-- Я говорил Свейни о Вашей сверхобычной хватке к метафизике.
Нахман заколебался. Али поднял брови и улыбался. Интимное выражение его лица говорило, что Свейни - между нами, мужчинами, - тоже кусочек метафизики. Она сказала, что не может дождаться встречи с Вами.
-- Со мной? -- Нахман вспыхнул, мозг его был полон смешанной обиды и ярости.
-- Это просто невозможно вообразить, что бы Вы не получили удовольствия от компании с ней.
Это замечание было повоцирующим проколом.
-- Да я не против встретить Свейни.
-- Вы звучите неохотно, Нахман, -- ироничное подтрунивание Али было на грани презрения.
-- У меня не было намерения встречать кого бы то ни было вообще.
-- Свейни из тех, кто первыми признают, что они не интеллектуалы. Ничего другого и не ожидайте. У неё нет притворств этого сорта. Но возможно, Вы возражаете тратить время на неинтеллектуалов?
-- Я знаком со многими, кто не интеллектуалы.
-- У Свейни много других добродетелей. В жизни есть вещи важнее интеллекта.
-- Я не схожу с ума по поводу интеллектуалов. Норберт мой лучший друг, и он идиот. О каких других добродетелях Свейни Вы говорите?
-- Она женщина, которая существует для глаз. Есть вещи, которые не следует описывать словами, среди таковых женщины наподобие Свейни. Это не может быть сделано без святотатства. Это и довод в пользу чадры. Мужчине не следует разделять его женщину с другими мужчинами, но я хочу сделать исключение для Вас. Мы пойдем куда-нибудь втроем. Вы любите танцевать?
-- Я не умею танцевать.
-- Повидимому это не достаточно интеллектуально.
-- Я не умею плавать тоже. Эти вещи родственны.
-- Как же они родственны?
-- У меня недостаток плавучести. Чтобы танцевать, нужно быть лёгким на своих ногах. Плыть, как в воде.
-- Чтож, Вам не обязательно танцевать. Будет достаточно, если Вы поговорите с ней о метафизике. Она будет без ума от восторга. Она никогда не встречала мужчину, который мог бы рассказать ей о метафизике.
Разговор этот напоминал скорее пинг-понг, нежели ножевую схватку, и тем не менее враждебность была очевидной. Али не хотел слушать о курсовой. Али не хотел слушать ни о Бергсоне, ни о метафизике. Он щеголял Свейни, даже предлагал её Нахману, хотя не вполне так, как предложил этот роскошный обед. Щедрость Али была урезана до оскорбительного намёка: Нахман мог бы иметь вино и портвейн, кубинские сигары; иногда он мог бы и потанцевать со Свейни. Но со всей его метафизикой в мире он никогда бы не смог заиметь девушку подобную Свейни.
С чеком не было никаких проблем. Чека - не было. Али просто встал и ушел из-за стола. Нахман последовал. Лимузин ждал. В дороге Нахман почувствовал импульс перегнуться через спинку переднего сидения и взглянуть на лицо водителя. А что, если у того нет лица, а ещё один затылок.
Он размышлял, сколько Али заплатил за обед: "Один только зал ... а обед. Вино. Бутылка возможно долларов пятьсот. А ещё чаевые".
-- Али, Вы не возражаете, если я задам Вам вопрос? Сколько чаевых вы дали официантам?
-- Слугам не дают чаевых.
Конечно, Нахману следовало бы знать, что официанты - это слуги. Он был смущен, но продолжал блаженно думать о стоимости. Даже без чаевых, Али, возможно, потратил 5 000 долларов. И не малейшего намёка, чтобы сумма эта заботила его сколько-нибудь.Выглядел Али триумфально. Он позволил Нахману увидеть его как человека, который знает, как жить и как включать таких, как Нахман, в его жизненный опыт. Он не стал слушать ничего о курсовой. Он сделал Нахмана незначительным. Мысль о себе как незначительном по сравнению с Али заставила Нахмана пырснуть от смеха.
Али спросил
-- Что смешного?
-- Я никогда не проводил вечер, как этот. Спасибо, Али.
-- Мы должны повторить это. Со Свейни.
Нахман был пробуждён утром телефонным звонком.
-- Я бы хотел Норберт, чтобы ты был там, -- похвастался он как петух. -- Ты не поверишь, сколько он потратил на обед.
-- Сколько?
-- Одиннадцать, а может и двенадцать.
-- Двенадцать сотен. Ого!
-- Тысяч.
На другой стороне было молчание.
Нахман продолжал:
-- Что касается работы, к концу недели она будет послана почтой к Али.
-- Это фантастика, Нахман, но не трудись посылать. Я приеду забрать её. Ты сделал достаточно.
-- Не бойся, Норберт. Кроме того, я уезжаю из города в пятницу. Моя мама переехала в Сан-Диего. Я всуну курсовую в почту. Когда я вернусь в понедельник, Али будет читать свою работу, а ты получишь тысячу зелёных.
-- Процент...
-- Пятьдесят.
-- Слишком щедро.
-- Я бы не встретил Али, если бы не ты. Что деньги. Они уйдут скоро. Дружба - никогда. Что за обед!
-- Нахман. Я не знаю, сколько потратил Али, но это не было 11 000 долларов, не подкалывай меня. Я не дурак. Я принимаю долю посредника. Скажем, 25.
-- Норберт, мы с тобой в деле? Если так, то мы партнеры.
Ещё долго после того как он сказал "до свидания", Нахман наслаждался жаром своих чувств.
В пятницу он не уехал из города. И он не закончил написание курсовой, и это потому лишь, что он и не начинал её.
Али позвонил в понедельник.
-- Она не пришла? -- переспросил Нахман. -- Я послал её от своей матери в Сан-Диего. Я взял адрес с твоей карточки. Он правильный?
-- Зачем же мне иметь неправильный адрес на моей визитке?
-- Вы что, сердитесь?
-- Я не тот человек, который сердится. Вы думаете, на почту можно надеяться?
-- Мы пойдём на почту и начнём розыски.
-- Бумаги потеряны?
-- Али, если бумаги не придут завтра, мы пойдём на почту вместе, и Вы увидите человека, который сердится.
-- Хорошо. Я благодарен Вам за Вашу сердечность.
Следующий день Нахман оставался дома, ожидая звонка. Телефон не звонил. Нахман удивлялся почему. Он испытывал искушение позвонить Али и узнать, пришли ли бумаги. Он посматривал на телефон, но не касался его.
Днём кто-то мягко постучал в дверь. Нахман поспешил открыть. Это была девушка. Она была среднего роста, блондинка, очень хорошенькая. Если бы Нахману пришлось описывать её для полиции десятью минутами позже, он мог бы только сказать: среднего роста, блондинка, очень хорошенькая. На ней был синий кардиган под цвет её глаз. Кардиган был расстёгнут, открывая куцую ярко-жёлтую форму её группы.
Она сказала:
-- Привет!
-- Привет!
-- Вы Нахман?
-- Да.
-- Вы знаете, кто я?
-- Он послал Вас?
-- Мне можно войти?
Нахман отступил. Блондинка вошла, оглядела критически квартиру и сказала:
-- Неплохо.
-- Присаживайтесь, -- сказал Нахман.
Девушка села на софу, сумочка на коленях, поза, скорее чопорная. Она улыбнулась Нахману и сказала:
-- Али даже и не знает, что он сделал или сказал обидного. Но он просит прощения. Он надеется, Вы ему простите.
-- Он извиняется?
-- Да, он просит прощения. Он хочет бумаги.
-- А они ещё не пришли?
-- А это может случиться, Нахман?
-- О чём Вы говорите?
-- А о чём Вы думаете? Что я делаю в Вашей квартире? Это не сумасшествие? -- Она засмеялась. Выражение её лица стало немедленно торжественным и само-ироничным: -- Двое мужчин, как я понимаю, с неповреждёнными мозгами, не могут поговорить друг с другом открыто. А я опаздываю на репетицию.
-- Тогда, идите,--сказал Нахман.
-- Не думаете ли Вы, что Вы должны Али что-то? Он взял Вас на обед. Он готов уплатить Вам тысячу за эти бумаги.
-- Но они в пересылке.
-- Да ну, Нахман, будьте человеком. Али ждёт работа в посольстве. Он не может уехать без степени. Эти бумаги - это его паспорт. Может, Вы дадите их мне?
-- Они в пересылке.
-- Даже черновик бы подошёл.
-- Давайте пойдём на почту.
-- О пожалуйста! Али был вчера. Я была дважды сегодня. Посмотрите, я принесла магнитофон, -- она вынула его из своей сумочки. -- Видите эту машинку? Сегодня вечером я отпечатаю всё, что Вы наговорите.
Свейни явно пыталась быть очаровывающей, однако голос её был назойливый и плачущий; и в следующий момент она склонилась вперёд, закрыв лицо ладонями.
-- Я не подхожу для этого, -- сказала она. -- Так случается каждый раз. Мы едем, Али запутывается. Он останавливается на углу и посылает меня спросить направление у каких-то парней. Старик, мы в мексиканском районе. Я не хочу просить этих парней вообще ни о чём. А он говорит: "ты блондинка, они скажут тебе всё, что ты хочешь знать".
Нахману хотелось обнять её и сказать:
-- Ну будет... будет..., -- но он побоялся, что она неправильно поймёт его.
Она сказала:
-- Я в середине всего этого, Нахман. А я даже не знаю, что происходит. Али груб со мной. И всё, что я знаю, что это только Ваша вина. Вы ненавидите Али? Он столько выстрадал в своей жизни.