Дэвис Соня Хафт : другие произведения.

Частная жизнь Г. Ф. Лавкрафта

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Вашему вниманию предлагается перевод книги Сони Грин "The Private Life of H. P. Lovecraft". Сразу оговорюсь, что перевод выполнен с издания на французском языке. Потому что данную книгу на языке оригинала, которую можно назвать брошюркой, я так и не смог найти и скачать в электронном виде, а покупать печатную версию, которая стоит как космолёт, меня жаба задавила) Но если кто-нибудь когда-нибудь будет держать в руках оригинальное издание, сделаем перевод и с него.
  Говард Филлипс Лавкрафт родился 20 августа 1890 года в Провиденсе, штат Род-Айленд. Его отец, Уинфилд Скотт Лавкрафт, работал торговым представителем ювелирной компании "Горхэм". Мать, Сьюзан Филлипс, была дочерью Уиппла Филлипса, родившегося и выросшего в Род-Айленде. Мистеру Филлипсу принадлежала значительная доля недвижимого имущества в Провиденсе и его окрестностях, и в те годы он был очень успешным человеком.
  
  После рождения Сьюзи, второй дочери мистера Филлипса, на свет появился мальчик, который умер в младенчестве, и таким образом в семье Филлипсов не осталось наследников мужского пола [Примечание С.Т. Джоши: Эдвин Э. Филипс, умер в 1918 году в возрасте 60 лет, а не в младенчестве]. Из трёх дочерей старшая, Лилиан, вышла замуж за доктора Франклина Кларка, который умер, когда Говард был ещё маленьким мальчиком [Примечание С.Т. Джоши: доктор Кларк умер 26 апреля 1915 года]. Самая младшая, Энни, вышла замуж за мистера Гэмвелла, бывшего издателя и владельца "Кембридж Трибьюн".
  
  Говард однажды сказал мне, что Филиппсы происходили из древнего аристократического образованного и культурного рода, среди его предков были судьи, священники, меценаты и профессора. Один из его предков был морским офицером и участвовал в Американской революции, а другой - находился среди подписавших Декларацию независимости [Примечание С.Т. Джоши: Стивен Хопкинс, губернатор Род-Айленда, находился в родстве с Г.Ф. Лавкрафтом через Уиппла Филлипса]. Морского офицера, прямым потомком которого являлся Говард Лавкрафт, звали Абрахам Уиппл, его портрет точно иллюстрирует, как мог бы выглядеть Говард в 1775 году. Говард однажды показал мне рассказ о своём предке в одной из своих книг, название которой я не могу вспомнить. Я пыталась найти о нём информацию в библиотеке на 5-й Авеню. Единственный след, который мне удалось обнаружить - первый том словаря американских биографий. "Абрахам Уиппл, участник Американской революции, морской офицер, родился в Провиденсе, Род-Айленд, 16 сентября 1733 года" и т.д. Дед Говарда происходил от этого предка, отсюда же и его имя Уиппл. Бабушка Говарда была двоюродной сестрой мистера Филлипса. Когда "дедуля" и "бабуля" (как их называл Говард) умерли, всё, что осталось от их наследства, было доверено семейному нотариусу.
  
  Во время нашей свадьбы Говард сказал мне, что у них осталось около 20 тысяч долларов, и это всё, что у них есть до конца жизни, у него и двух его тётки. Его кузен, Филлипс Гэмвелл, умер за несколько лет до того, как я встретила Говарда [Примечание С.Т. Джоши: Ф. Гэмвелл умер 31 декабря 1916 года].
  
  Дом Филлипсов в Провиденсе представлял большое двухэтажное здание, находившееся в самом центре Энджелл-стрит. Когда им пришлось продать его, дом превратился в медицинское учреждение. Они продали этот пятнадцатикомнатный особняк, потому что их доходы резко снижались, и вместе с несколькими слугами, переехали в дом No 598 по Энджелл-стрит.
  
  Однажды Говард сказал, что, несмотря на свой юный возраст в то время, он сильно сожалел о продаже дома, и в течение многих месяцев ходил к нему каждый день и сидел на ступеньках крыльца. Ведь это был его дом!
  
  Во время моих поездок в Провиденс перед нашей свадьбой миссис Гэмвелл и Говард повели меня посмотреть старый семейный дом, с его красивыми и обширными лужайками, большими хозяйственными постройками и конюшней (это было до того, как дом был перестроен в современное здание), а к трём фасадам вплотную приткнулись соседствующие дома. С выражением великого сожаления и уязвлённой гордости миссис Гэмвелл показала мне кольцо для привязи лошадей, и с нежностью положила на него руку. Наступил вечер, и я уже не могла отчётливо видеть её лицо, но когда она повернула голову, мне показалось, что слёзы выступили на её глазах.
  
  Говард часто рассказывал мне, как в Рождество слуг приглашали в "гостиную", и они вместе с семьёй пели рождественские колядки, а потом дедушка Филипс дарил каждому из них конверт с щедрым чеком в подарок. "Как я был счастлив на этих семейных сборищах! Присутствовали повар, садовник, который также был кучером, горничная и конюх". Дедушка жал им руки и желал счастливого Рождества. Всё происходило, когда Говард был маленьким ребёнком. Вот такая у него была отличная память!
  
  Со временем Говард привык к маленькому пятикомнатному домику на Энджелл-стрит. Он жил в нём, пока не женился, и со временем Говард полюбил его. Когда он стал мужчиной, то чувствовал к дому даже более глубокую привязанность и назвал No 598 "благословенным жилищем".
  
  Однажды он показал мне вышивку, которую в конце прошлого века принято было делать молодым девушкам из хорошего общества.
  
  В те времена среди матерей также было модно изготавливать "приданное" для своих дочерей ещё до их рождения, и когда жена Уинфилда Скотта Лавкрафта ждала первенца, она надеялась, что это будет девочка; но сохранила приданное даже после рождения мальчика. Таким образом, "приданное" продолжало постепенно формироваться, чтобы в один прекрасный день его можно было передать жене Говарда. В возрасте трёх лет причёска Говарда состояла из белокурых локонов, которой гордилась бы любая маленькая девочка. Они сохранили эти кудри. Говард показывал мне остриженные локоны. Он ходил с длинными волосами до шести лет. Но затем Говард запротестовал и добился, чтобы их остригли, мать отвела его в парикмахерскую и горько плакала, пока "безжалостные" ножницы отделяли волосы от его головы. Видя белокурые локоны и бездонные карие глаза, прохожие останавливались, чтобы полюбоваться этим прекрасным ребёнком. Он показал мне фотографию в возрасте трёх лет и сказал: "Посмотри, какой я был и такой стал теперь...". Все эти фотографии маленького мальчика показывают открытого и симпатичного ребёнка. Он считал, что на формирование его весьма своеобразной физиономии повлияли два происшествия: первое, когда он был пятнадцатилетним или шестнадцатилетним подростком, гоняясь с товарищем на велосипедах, он упал и сломал нос; второе, связано со всеми теми ночами, которые он провёл, глядя на звёзды в телескоп, когда был увлечён астрономией. Я приняла и то и другое за свидетельство тонкого юмора Говарда.
  Говард был очень похож на свою мать. У всех членов его семьи имелся массивный, с выступающей вперёд челюстью подбородок. Даже у женщин, хотя и меньшего размера. И у них у всех была эта чрезвычайно тонкая верхняя губа.
  Достигнув определённого возраста, Говард не учился в школе, куда обычно отправляли детей. Мать научила его читать и писать, а когда пришло время отправить его в частную школу, он уже знал всё, что было нужно. Так как у него отсутствовала крепкая конституция и здоровье, он не присоединялся к другим детям в их играх. Данный факт, как никакой другой, я считаю, ответственен за замыкание ребёнка в своём мире. Обладая преждевременным для своего возраста интеллектом, и чрезвычайно чувствительной и творческой натурой, и отсутствием компаньонов, он обратился к книгам, которые обычно читают в гораздо более позднем возрасте.
  
  Даже в те времена, как он говорил мне, у него имелась страсть к таинственными историями. Эдгар Аллан По очаровал его. "Убийство на улице Морг" стало его любимым (по крайней мере, в ту пору его детства) произведением. У его деда была библиотека, состоящая из более чем двух тысяч книг, когда они жили в большом доме на Энджелл-Стрит, но после смерти "дедули", когда они переехали в 598, им пришлось продать много книг, потому что для них не было места.
  
  Из-за сильных нервных расстройств его пришлось забрать из школы и нанять для него наставника. Через несколько лет, когда нервные проблемы разрешились, он вернулся в школу. Но, похоже, университет стал бы для него мучением. Однако, как мне кажется, его знания были гораздо более глубокими, чем у большинства студентов.
  
  Он стал заядлым читателем и прекрасно разбирался в любой теоретической или абстрактной теме. Более того, его знания настолько превосходили знания других студентов, что его письма ко многим журналистам-любителям, с которыми он переписывался, становились настоящей энциклопедией знаний на все возможные темы. Фактически, эти письма побуждали многих писателей-любителей встать на путь литературы. Одно из них было включено в учебник для 7-го класса, издателем МакМилланом [Примечание С.Т. Джоши: Выдержка из письма к Морису Мо, была напечатана в "Junior Literature", Нью-Йорк, МакМиллан, 1930, 1935.].
  
  По мере того, как он становился старше, развивался его страстный интерес к очень старым домам. В Провиденсе жил молодой художник, чьи рисунки старых домов регулярно появлялись в любимой газете Говарда. По-моему, это был "Провиденский вестник". Каждый раз, когда один из этих рисунков опубликовался, он отправлялся на поиски оригинала и исследовал окрестности, в которых находился особняк. Это, в сочетании с его вкусом к таинственным историям, составляло ядро его вдохновения для рассказов ужасов, которые он сочинял. Его последние рассказы показывают художественную зрелость, с которой нельзя сравнить то, что он написал в ранние годы. Его любовь к странному и таинственному, по-моему, родилась из абсолютного одиночества.
  
  Он никогда не интересовался собаками - "они мне нравятся, когда сидят на своих местах", - говорил Говард, - но он обожал лошадей; в то время как кошки были "людьми", представлявшими для него особый интерес. Я думаю, что он любил кошачьих братьев больше, чем человечество. На самом деле, я могу засвидетельствовать данное обстоятельство без преувеличения. Думаю, это факт, он ненавидел человечество. Однажды он сказал мне: "Гораздо важнее знать, кого ненавидишь, чем знать, кого любишь". И что лучше быть мёртвым, чем живым, а лучше всего было бы не рождаться. Хорошо бы остаться в этом счастливом состоянии небытия до рождения [Примечание С.Т. Джоши: афоризмы взяты из произведения "Ницшеанство и реализм". Примечание редактора: текст, составлен Соней Хафт Лавкрафт из отрывков писем ГФЛ.].
  
  Недавно я прочла эссе Пола Кука "В память о Говарде Филлипсе Лавкрафте". Это действительно добротное исследование и восхваление жизни достойного человека, но, эссе содержит многие ложные представления о личной жизни Говарда Филлипса Лавкрафта, которые я хочу исправить; в частности, ошибочные представления о периоде с 1921 по 1932 год, о котором ни мистер Кук, ни кто-либо ещё ничего не знают. Существует также много неверных представлений или ошибочных наблюдений в воспоминаниях о Лавкрафте в Род-Айленде, в части историй о нём приведённой миссис Клиффорд Эдди, о которой я часто слышала, её упоминал Говард, но которую я никогда не встречала.
  
  И поскольку они носят очень личный характер, то, извинившись перед мистером Куком и миссис Эдди, я восстанавливаю факты для всех, кто без злого умысла сбился с пути, не используя мои воспоминания о Говарде и непосредственные факты, опираясь лишь на слухи и догадки.
  
  Первые инциденты его жизни, о которых мне рассказывал сам Говард, и о которых не так-то просто рассказать другим людям. И другие инциденты, о которых я расскажу по собственному опыту, пока я была его женой.
  
  Именно по этим причинам и в соответствии с задумкой я расскажу подлинную историю личной жизни Говарда Филлипса Лавкрафта, и описания, которые вы найдёте на этих страницах, вероятно, будут отличаться, и являться гораздо более достоверными, чем в других биографиях.
  
  На странице 14 своей прекрасной хвалебной речи мистер Кук взял на себя ответственность записать сказанное информаторами, которые злоупотребляли правдой: "Когда Лавкрафт жил в своей комнате на Клинтон-стрит в Бруклине, его жена в изобилии удовлетворяла его потребности". Когда мы с Говардом поженились, я приветствовал его как моего мужа в своём скромном, но уютном доме на Парксайд-авеню в Бруклине. Я считала его гением, и чтобы освободить его от ответственности, я сама вела домашнее хозяйство и все расходы. Его тётки, управлявшие семейным наследством, присылали ему 5 долларов в неделю на карманные расходы; хотя в этом не было особой необходимости, да и Говард не нуждался в большем, я же позаботилась о том, чтобы он получил всё, что я смогу заработать.
  
  В течение нескольких лет, после того как я вышла замуж, я получала высокую зарплату руководителя в известном женском модном заведении на Пятой авеню. Моя зарплата приближалась к 10 000 долларов в год. Я оплачивала все расходы не только с момента нашего брака, я старалась обеспечить ему комфорт и удобство даже во время его пребывания в Провиденсе, снабжая его столькими марками, сколько ему было нужно для его объёмной почты, не только для писем, которые он отправлял мне, но и для всей его переписки с другими членами любительской прессы. И часто, на его день рождения или другие праздники, я посылала ему деньги под предлогом или оправданием, того, что не знаю, что ему купить, и он принимал эту "незначительную сумму", чтобы приобрести то, что ему больше всего хотелось, а мои комплименты и наилучшие пожелания сопровождали подарок, и так далее.
  
  После замужества мне пришлось согласиться на хорошо оплачиваемую работу, но за пределами Нью-Йорка, и я предложила, что один из его друзей, может пожить с ним в нашей квартире, но его тётки считали, что, отправляясь раз в три-четыре недели за покупками для моего работодателя, нам лучше было бы найти студию, достаточно большую, чтобы я могла хранить свои вещи, и где Говард мог бы устроить свой книжный шкаф и мебель, которую он привёз из Провиденса. Он очень любил эти старинные вещи из своего дома в Род-Айленде. Так как не хватало места для моей современной мебели и его антиквариата (многие вещи были в плохом состоянии), за которые он цеплялся с болезненным упорством, чтобы угодить ему, я бы рассталась со своей самой ценной мебелью. Я продала её за смешную сумму, но это позволило ему жить, насколько это было возможно, в окружении привычной атмосферы. Поэтому мы решили поселиться на Клинтон-стрит, которую я оплачивала в меру своих возможностей. Я не только каждую неделю посылала ему чек, но и каждый раз, когда возвращалась в город, оставляла ему достаточно денег, чтобы Говарду не приходилось отказываться от еды или чего-либо ещё, в чём он нуждался.
  Когда я раскритиковала его десятилетнее пальто, он возразил, что его ещё вполне можно носить. Я ответила, что бедный старьёвщик живущий вниз по улице, нуждается в нём больше; поэтому мы отправились к модному портному, где я выбрала для него пальто, которое более соответствовало вкусам джентльмена, нежели старое. Я также настояла, чтобы он приобрёл новый костюм, который выглядел бы лучше, чем тот, который он носил. И перчатки, и прилично выглядевший бумажник, потому что мне не нравился его старомодный тонкий кошелёк для мелочи. Похоже, ему совсем не понравились эти перемены.
  
  Он был очень осторожен и экономил деньги, которые я ему давала. Единственные деньги, которые он потратил на меня из тех, что заработал, - это средства, которые он получил за потерянную рукопись Гудини, которую Говард случайно оставил на вокзале, ожидая поезд, который отвёз нас в Нью-Йорк накануне нашей свадьбы. Именно я настояла на том, чтобы потратить только половину этих денег на обручальное кольцо, его щедрость возобладала, и Говард настоял на том, чтобы у будущей миссис Лавкрафт было самое красивое обручальное кольцо, инкрустированное бриллиантами, даже если его цена истощила все средства, которые он заработал на редактуре рукописи. Я считала покупку слишком дорогой и щедрой, но Говард уверил меня, что денег будет гораздо больше; увы, этого так и не произошло, за исключением крошечных чеков, которые он получал после публикации рассказов, не очень часто, в журнале "Виэрд Тэйлз".
  
  Мне также жаль, что приходится упоминать о том, что его тётушки не пожелали зафрахтовать грузовик, чтобы отправить вещи Говарда из Провиденса. Поэтому я специально поехала с ним в Провиденс, чтобы помочь ему собрать вещи и привести все дела в порядок перед отъездом. И моими деньгами был оплачен его переезд в Нью-Йорк, включая его билет.
  
  Можно сказать, что Говард снова стал человеком, не потому, что выковал себя в огне, а благодаря моему терпению и любящей заботе.
  
  Если б в какой-то момент у него кончились деньги, я б об этом не узнала; но пока он был моим мужем, я следила за тем, чтобы его содержание обеспечивалось моими доходами. Из доходов от наследства, его тётки должны были присылать ему 15 долларов в неделю, но за то время, что я была с ним, они присылали ему только 5 долларов, да и то не регулярно.
  
  Я отметила, что если они не захотят посылать ему вообще какие-либо средства, это не застигнет его врасплох, потому что я с удовольствием буду обеспечивать его до тех пор, пока он не будет в состоянии твёрдо стоять на ногах, и я была уверена, что однажды он будет зарабатывать больше, чем я. "Когда-нибудь ты вернёшь мне всё с процентами, я уверена". Это заявление нас обоих очень рассмешило.
  
  Хотя однажды он сказал, что любит Нью-Йорк и что отныне он будет его "приёмным городом", вскоре я обнаружила, что Говард ненавидит его, особенно его "чужеземные орды". Когда я протестовала, и говорила, что я одна из них, он отвечал, что я "больше не имею ничего общего с этими полукровными ублюдками". "Теперь ты миссис Лавкрафт из дома 598 по Энджелл-Стрит, Провиденс, штат Род-Айленд".
  
  Мистер Кук не упоминает о том, что у Говарда во время пребывания на Клинтон-Стрит была жена, которая зарабатывала деньги и очень заботилась о нём, возможно, потому что мистер Кук этого не знал, а Говард неохотно делился рассказами о собственной личной жизни. Но Мортон, Лавмэн, Белнап Лонг и его отец знали, что я помогаю Говарду всеми возможными способами, в том числе и перепечатыванием потерянной рукописи. Это не "публичная стенографистка" переписывала рукописные заметки Говарда для рукописи Гудини. Только я одна могла прочесть эти наполовину стёртые и перечёркнутые значки. Я медленно читала их, в то время как Говард набирал текст на позаимствованной в конторе Филадельфийского отеля пишущей машинке, за этим делом мы провели день и ночь, восстанавливая драгоценную рукопись, чтобы уложиться в установленные типографией сроки. Когда мы закончили, то были так утомлены и измучены, что не могло быть и разговоров о медовом месяце или о чём-то ещё. Но я бы ни за что на свете не подвела Говарда. Рукопись была опубликована вовремя.
  
  В годы, предшествовавшие нашему браку, я делала всё, что мне заблагорассудится с собственными деньгами, и сама принимала решения. Когда Говард вошёл в мою жизнь, я полностью отошла от дел и переложила на него все бытовые вопросы и проблемы, даже не потрудившись снять или свести к минимуму некоторые из его комплексов. Даже когда дело касалось моих собственных денег, я не только советовалась с ним, но и пыталась заставить его почувствовать себя "главным".
  
  Я хотела, чтобы он поехал со мной туда, где я должна была находиться, чтобы зарабатывать на жизнь, но он сказал, что ненавидит саму мысль жить в городе на Среднем Западе, и предпочитает остаться в Нью-Йорке, по крайней мере, там у него было несколько друзей (он ненавидел заводить новых друзей, но он был предан тем, кто у него был). Такое решение было принято в студии на Клинтон-стрит, которое поначалу ему, похоже, понравилось. Он восхищался старой и живописной частью Бруклина; когда он увидел толпы людей в метро, на улицах, в парках, то начал ненавидеть их, и очень страдал от своей злобы. Он говорил в основном о семитских народах. Он назвал их "крысомордые азиаты с маленькими глазками". Да и вообще все иностранцы для него были "ублюдками".
  
  Однажды вечером, когда он и, я думаю, Мортон, Сэм Лавмэн и Рейнхарт Кляйнер ужинали в ресторане недалеко от Коламбия-Хайтс, туда вошла кучка крепких, шумных мужчин. Говард был настолько возмущён их грубым поведением, что воспоминание об этой встречи изобразил в рассказе "Кошмар в Ред-Хуке". Одной этой истории достаточно, чтобы проиллюстрировать его растущую ненависть к Нью-Йорку - ненависть, которая служила колыбелью его тоски по дорогому Провиденсу.
  
  В большинстве книг о Лавкрафте никакие факты о нём, его отце или матери не скрываются, так почему бы не поведать грустную, но важную правду об отношении Говарда к евреям, чернокожим и иностранцам?
  
  Он ненавидел всё новое и незнакомое; будь то одежда, город, лицо. И всё же, как только он привыкал к новизне, сначала принимал её с неохотой, а затем принимал полностью.
  
  Я отлично помню тот день, когда отвела его к портному, как он протестовал по поводу нового пальто и шляпы, которые я уговорила его купить и носить. Он взглянул на себя в зеркало и запротестовал: "но, дорогая, это слишком стильно для "Дедули Теобальда", совсем не похоже на меня. Словно я один из этих модных денди". На что я ответила: "Не все мужчины, которые одеваются модно, обязательно являются денди".
  
  Я уверена, что он был счастлив, когда пальто и новый костюм, купленные в тот день, были позже украдены. И он не избавился от своего старого костюма и пальто. К счастью, он снова мог их надеть.
  
  Деньги, которые я ему давала, он тратил в основном на книги, которые покупал для меня или своих друзей, плюс он давал из братского чувства товарищества собственные деньги издателям-любителям, которое присылали ему сладкоголосые письма. Он посылал им деньги, и никто ничего не знал об этой щедрости, кроме его, меня и получателя.
  
  Говард рекомендовал одному из них отредактировать мою "Радугу" [фэнзин Сони Грин "The Rainbow"], но тот хранил рукопись в течение года, оправдываясь, что издатель не хочет её печатать. Редактор попросил меня в качестве особого одолжения выслать ему всю сумму, которую он возьмёт за работу, потому что его жена больна и ему нужны деньги на врача и лекарства. Я отправила деньги, но "Радугу" в конце концов, пришлось издавать в Бруклине. Говарду было так стыдно за этого человека, что он отказался, чтобы я написала, требуя вернуть мои деньги.
  Когда мы поженились, он был высокий и худой, и выглядел так, словно недоедал. Мне, по счастью, нравится явственно аскетический тип, но Говард был слишком худым даже для моего вкуса, поэтому я взяла за обыкновение готовить сбалансированный ужин, подавать питательный завтрак (ему нравилось сырное суфле! - довольно неподходящее блюдо для завтрака), а когда я уходила на работу, то оставляла ему несколько бутербродов, кусок торта и фрукты на обед (он любил сладкое), я постоянно напоминала, чтобы он обязательно пил чай или кофе. Всё это происходило, пока у меня была работа в Нью-Йорке. Он столь сильно любил сладкое, что когда пил чай с лимоном, обильно наполнял чашку сахаром. Он говорил, что единственная причина, по которой он пьёт чай, это потому что обожает сахар и лимон.
  
  Иногда он встречал меня после работы, и мы ужинали в каком-нибудь уютном ресторане, а потом отправлялись на спектакль, в кино или смотрели оперетту. У него отсутствовало чувство времени. Сколько раз мне приходилось ждать его в вестибюле какого-нибудь здания или на углу улицы, на морозе в минус десять градусов, а то и меньше: я не преувеличиваю. Мне часто приходилось ждать его от двадцати минут до полутора часов. Он всегда опаздывал на встречи, со мной или с кем-либо ещё. Когда мы жили на Парксайд-авеню, он поправился и выглядел намного лучше. Он стал "более привлекательным человеком!". Я думаю, что до знакомства со мной он умирал от голода, и, вероятно, позволил себе снова умирать с голоду, когда мы окончательно разошлись.
  До того, как мы поженились, я пригласила Говарда и его тёток на ужин. В Провиденсе, чаще всего, мы ходили в отель "Билтмор". Мне нравилась музыка, обстановка и безупречное обслуживание. Говаорд и его тётки считали меня слишком экстравагантной. Но им нравились подобные выходы в свет, и ему тоже. Я пригласила их погостить у меня в Бостоне, но его тётки так ни разу и не приехали; однако, они позволили Говарду присоединиться ко мне в Бостоне. Ему не разрешали оставаться с ночевой, пока Говарду не исполнилось тридцать.
  Ему было тридцать четыре года, когда мы поженились я была немного старше (Примечание С.Т. Джоши: Соне был сорок один год, когда она вышла замуж), и регистратор не поверил, когда Говард указал наш возраст. Он думал, что я моложе, а Говард старше. Всякий раз, когда у меня была возможность поехать в Новую Англию по делам, Говард присоединялся ко мне в Бостоне, и пока я работала, он исследовал музеи, кладбища, старинные дома и так далее. А вечером мы встречались, ужинали в Копли-Плаза или в греческом ресторане, который ему особенно понравился, потому что на фресках, украшавших стены, были изображены сцены из истории Греции. Неважно, где мы ели в других местах, но каждый раз, когда я приезжала в Бостон, мы хотя бы раз ужинали в его любимом греческом ресторане, и всё это время он рассказывал мне о Древней Греции и Риме, и я почитала за огромную честь слушать его после тяжёлого рабочего дня.
  Основная причина, по которой я останавливалась в Копли-Плаза, или другом первоклассном отеле, заключалась в том, что компания, которая меня наняла, настаивала, чтобы во время моих поездок я останавливалась в первоклассных отелях, так как наша компания была одной из лучших в Нью-Йорке, и не могла представить, чтобы её представители довольствовались чем-то меньшем, нежели фешенебельным первоклассным отелем. Говард обычно снимал комнату в "Браунсвике", а потом присоединялся ко мне в Копли. Он говорил, что не привык ужинать в подобных местах с тех пор, как их состояние, его и тетушек, растаяло; а хорошая музыка, исполняемая настоящим оркестром, или официанты в сюртуках казались ему предметами из ушедшего прошлого. Я отвечала, что он скоро снова привыкнет, и что этому не так уж сложно заново научиться и ценить.
  Я русская, приверженка бывшего царского режима, и большая любительница музыки. Я приехала в Америку в возрасте восьми лет. Когда моя мать овдовела, она отвезла меня в Ливерпуль в Англии, где я впервые оказалась в школе, обучалась там, в течение двух лет. Моя мать приехала в США в гости; рассчитывая вскоре вернуться, оставив меня с двумя братьями и сёстрами, но как только она посетила Нью-Йорк, её уговорили остаться. Там она встретила преуспевающего мужчину и вышла замуж.
  
  Когда я закончила второй класс школы, мама послала за мной. Благодаря своему браку в 1891 году она автоматически стала гражданкой США. После того, как я выросла и закончила школу, завершила обучение на вечерних курсах Колумбийского университета, мне следовало ехать в Европу для своего первого делового предприятия (в 1921 году), я обнаружила, что после окончания Первой мировой войны я должна была самостоятельно получить американские документы; я вышла замуж в 1899 году, но нигде не смогла найти документы о натурализации мистера Грина, и мне пришлось отложить поездку в Европу, пока я не получила американское гражданство. Позже мне удалось, всё-таки, добраться до Европы, не рискуя быть заблокированной эмигрантскими квотами по возвращении в Америку.
  
  Моя любовь к музыке росла и культивировалась склонностями мистера Грина. Мне было 16, а ему 26, когда мы поженились. Он тоже был русским, приехал в Америку в 17 лет, поселился в Бостоне, стал другом некого мистера Джона Грина, который утверждал, что он потомок того самого Натанаэля Грина [американский генерал, видный участник войны за независимость США], и уговорил моего мужа изменить имя на своё, сделав его приёмным сыном и наследником завещания Джона Грина. У нас родилась дочь, которая стала корреспондентом американских газет во Франции. Грин умер в 1916 году, после нескольких лет вдовства я вышла замуж за Г Ф. Лавкрафта.
  
  После ужина в Плаза или другом месте Говард проводил меня по узким улочкам старого Бостона и его историческим местам. Иногда на нашем пути оказывался рыбный ларёк. У нас обоих было одинаковое отвращение к запаху рыбы. Он ненавидел рыбу любого вида, в то время как я могу употреблять в пищу морепродукты, если мне не придётся терпеть их сырой запах или самостоятельно их готовить. Но сырую или приготовленную рыбу, Говард не выносил и не стал бы есть.
  
  Он с гордостью показывал мне исторические места. Но особое тщеславие у него вызывала бронзовая табличка с именем Фрэнсиса Смита, автора слов песни "Америка", и с ещё большей гордостью он заявил, что это дед нашего дорогого "Мортониуса". И поскольку я знала старого доброго Джеймса-младшего за много лет до встречи с Говардом, я испытала настоящий трепет, узнав, что он внук этого знаменитого человека.
  
  В своём эссе "В память о Говарде Филлипсе Лавкрафте" мистер Кук заставляет Говарда сказать: "Я еле сдерживаюсь от возвращения к своим, домой, дабы не показаться приползшим назад после постыдного поражения" [Примечание С.Т. Джоши: в последствии он ещё не раз повторял эту фразу]. Это лишь часть правды. Он больше всего на свете хотел вернуться в Провиденс, но он также хотел, чтобы я отправилась с ним, но я не могла осуществить его желание, потому что обстоятельства не позволяли мне это сделать. И пока он не покинул меня, Говард оставался на Клинтон-Стрит, откуда раздавался этот крик страдающего сердца.
  
  Уверена, он любил меня настолько сильно, насколько позволял ему его нрав. Он никогда не употреблял слово "любовь". Вместо этого он говорил: "Дорогая, ты не представляешь, как я тебя ценю". Я делала всё, чтобы понять его, и была благодарна за любые крохи, слетевшие с его губ, которые соответствовали моим чувствам.
  
  Больше, чем кто-либо в то время, я воспринимала и чувствовала, какой великий, но в то же время дремлющий гений скрывается в Говарде. Тем не менее, когда я призывала его войти в профессиональный мир литературы, он отвечал: "Я пишу только ради удовольствия; и если некоторым друзьям нравятся мои излияния, этого достаточно". А между тем он проводил большую часть времени, пересматривая и исправляя мучительную прозу людей, которые платили ему жалкие гроши и которые, в качестве писателей, стали хорошо известны и столь же преуспевали. Один из них, чьё имя было бы неэтично произносить, стал публичным лектором и выступал на множество научных тем, зачатки которых он едва понимал [Примечание С.Т. Джоши: очень точный намёк на преподобного Дэвида Ван Буша]. Когда он хотел процитировать Библию или любой другой источник, то указывал на него словом или двумя, не зная, чего он на самом деле хочет, и Говард предоставлял нужную информацию. В Лос-Анджелесе я присутствовала на лекциях этого джентльмена по психологии, перед очень большой аудиторией, в основном состоящей из женщин, ищущих утешения после любовных разочарований, потери состояния, душевных, психических и физических заболеваний или разочарований в жизни.
  Этот человек написал книгу так называемых стихотворений [Примечание С.Т. Джоши: Лавкрафт пересмотрел два сборника стихов Буша, и его книги по психологии, которые также включали множество стихотворений], которую наивность содержания делала настолько нелепой, что я искренне убеждала Говарда не тратить на неё силы и ум. Но он воспринял центральную идею и переписал текст таким образом, что автор ничего не заподозрил, но был ему благодарен, заплатив столь жалкую сумму, на какую только мог осмелиться [Примечание С.Т. Джоши: Лавкрафт подчёркивает в письмах регулярность платежей Буша, указывая цену: 1 доллар за 8 строк поэзии].
  
  У него было несколько таких клиентов, хотя по большей части он работал бесплатно. И он сам жаловался на глупость большинства рукописей, которые ему пришлось редактировать.
  
  Если бы он не был слишком гордым, отказываясь писать за деньги, то не обрёк бы себя на голод.
  
  Узрев гения в Говарде, я взялась за дело, чтобы выдворить его наружу.
  
  Мы очень серьёзно обсуждали предстоящую свадьбу. Впервые я встретила его на Бостонском съезде, где в 1921 году проходило мероприятие журналистов-любителей. Я, прежде всего, восхищалась его личностью, но, честно говоря, не его персоной.
  
  Поскольку он постоянно пытался найти новых сотрудников для любительской журналистики, он предложил прислать мне образцы любительской литературы не только собственного пера, но и от авторов, чьи произведения, по его мнению, будет соответствовать моим читательским вкусам, тексты, весьма отличающиеся от тех, которые публикуются в газетах ассоциации.
  
  С этого момента мы начали непрерывную переписку, и я почувствовала себя особенно польщённой, когда он в некоторых письмах ко мне, сказал, что мои тексты свидетельствовали о свежести несвойственной незрелости, освежающей оригинальностью и смелостью моих убеждений, особенно когда я с ним не соглашалась.
  
  Я часто не соглашалась, не потому что хотела обидеть, а потому что желала как можно скорее, по возможности, искоренить или, по крайней мере, ослабить некоторые из его самых закрепившихся идей.
  
  Джеймс Ф. Мортон-младший был моим другом много лет. Именно он познакомил меня с миром любительской журналистики, когда ему нужно было собрать своих друзей по клубу "Синий карандаш" в моей квартире [Примечание С.Т. Джоши: клуб "Синий карандаш" был одним из Нью-Йоркских любительских журналистских кружков, аффилированным с Национальной ассоциацией любительской прессы]. Многие друзья Мортона посещали эти встречи. В течение всех этих месяцев интенсивной переписки Говард регулярно упоминал имена нескольких друзей-журналистов-любителей, большинство из которых он знал только по письмам. Одним из них был Сэм Лавмэн из Кливленда, штат Огайо, которого Говард назвал Самуэлем. Говард никогда не встречался с Лавмэном, но хотел, чтобы мы с Лавмэном начали переписку (он латинизировал имена своих друзей и корреспондентов: Мортоний, Кляйнерий, Мократ, Гальпиний, Бэлконаусганг и т.д.).
  
  Тогда я не согласилась, но упомянула, что одна из моих командировок рано или поздно приведёт меня в Кливленд, и что я встречусь с Лавмэном и передам привет от Говарда.
  
  Когда я впервые оказалась в Кливленде, то обнаружила, что Лавмэн действительно соответствовал всему, что Говард говорил о нём. На самом деле, Говард, должно быть, испытывал к нему большое уважение, так как сделал его одним из персонажей в своей истории: "Показания Рэндольфа Картера", которая изобилует тонкими похвалами и даже, я бы сказала, восхищение.
  После рабочего дня Лавмэн сделал мне сюрприз, собрав почти всех "любителей" в одной из приёмных недавно открывшегося отеля "Стэйтлер". Мы провели по-настоящему приятный вечер, в конце которого все вместе подписали открытку с видом Кливленда и отправили её Говарду.
  
  Когда я несколько позже написала ему, то сетовала, что он не мог быть с нами; что его присутствие сделало бы моё счастье абсолютным в тот вечер и т.д.
  
  В ответ я обнаружила тёплое и ободряющее письмо, но даже в это тепло в изобилии вмешивались оговорки.
  
  С тех пор у меня было два корреспондента: Говард и Лавмэн. Поскольку они никогда не встречались лично, я пригласила их обоих приехать в Нью-Йорк на Рождество и Новый год. Я оставила им свою квартиру, в то время как добрая соседка разрешила мне спать в углу её квартиры. Вечерами мы могли вместе ужинать и ходить смотреть спектакли.
  
  Я была поражена подобной дерзостью с моей стороны, апломб или смелость, пригласить двух мужчин за мой счёт, чтобы они стали моими гостями, а также временными хозяевами моего дома. Раньше мне казалось это довольно захватывающим, но я предпочла не увлекаться. У меня была очень веская причина, о которой я расскажу чуть ниже [Примечание редактора: иудаизм Лавмэна]. Мы отправились в известный итальянский ресторан, а позже в оперетту на постановку "Летучая мышь", одна из арий которой, "Сказания о расхитителях гробниц", впоследствии стала очень популярной.
  
  Говард впервые отправился в итальянский ресторан. И тогда он впервые отведал Минестроне, чудесный итальянский овощной суп, подаваемый с сыром пармезан. Он также впервые, по его словам, ел спагетти с мясным и томатным соусом, щедро сдобренных сыром пармезан. Но он отказался выпить даже каплю вина. Заявив, что никогда не употреблял никакого алкоголя, даже пива, и что не собирается начинать сейчас. Мы позволили себе несколько шуток, и он присоединился. Он всегда был готов пошутить над собой и не возражал против того, чтобы стать мишенью для чужих насмешек.
  
  Среди всех других блюд, которые можно найти в итальянском ресторане, тирамису [Примечание редактора: Соня говорит о пудинге Нессельроде], своего рода мороженое, также пользовался благосклонностью Говарда. Он был совершенно без ума от мороженого, "главного блюда" в его глазах. Мы с Лавмэном пробовали всё, мы были похожи на Мафусаила, который "съедает всё, что находит в своей тарелке", и нам очень понравилось, в том числе и вина.
  
  Во время пребывания гостей я несколько раз приглашала некоторых из друзей-журналистов-любителей, вечером в субботу или по воскресеньям. Эти конклавы были самыми интересными из всех, на которых я бывала. Среди "любителей" были Мортон, Белкнап, Кляйнер, Перл К. Мерритт, которая позже вышла замуж за Мортона, Денч и многие другие молодые мужчины и женщины, чьи имена я забыла. Все мы в отлично проводили время.
  
  Вскоре Лавмэну пришлось вернуться в Кливленд, и Говард остался один. У соседки, которая так щедро одолжила мне уголок, где я спала, была великолепная персидская кошка, которая сопровождала её походы в мою квартиру. Как только Говард увидел кошку, он понял, что влюблён в неё. Казалось, он может говорить на языке, который понимали его кошачьи братья, потому что Говард опустился на колени и принялся мурлыкать от удовольствия.
  Наполовину серьёзно, наполовину насмешливо, я сказала: "Какая у тебя огромная и чистая любовь к обычной кошке, любая женщина оценила бы её!". Он тотчас ответил: ""Как женщине может понравиться такое лицо, как у меня?". Я ответила: "Матери может, а те, что не являются матерями, наверное, никогда не пробовали...". Мы смеялись, пока он продолжал гладить кота, которого звали Фелис.
  
  Не имея возможности самостоятельно писать фантастику, мне казалось, что я воспринимаю талант и мастерство Говарда. Я решила, что было бы замечательно, если бы он был больше осведомлён о моих чувствах к нему и если представится возможность, то я могла бы помочь ему избавиться от сдерживаемых внутри комплексов. То, что могло быть предпринято с моей стороны в качестве эксперимента по привлечению внимания Говарда ко мне, стало, пожалуй, лучшим опытом проявления моей внушаемости. Во всяком случае, я благодарна космическим богам за то, что они привели меня к нему.
  
  Говард начал думать, что с уходом Лавмэна ему тоже следует уехать. Но, честно говоря, каждый раз, когда он отправлялся на разведку с "мальчиками", я не видела его несколько ночей и понимала, как мучительно для меня находиться вдали от него. Поэтому вместо того, чтобы вернуться домой в Провиденс, я предложила ему устроить "Провиденс" на Парксайд авеню. Он не считал это возможным. "Давай попробуем", - настаивала я. И каждый из нас написал срочное приглашение каждой из его тётушек, и после минимальных уговоров младшая из двух тётушек, миссис Энни Гэмвелл, отправилась в путешествие. В моей квартире было достаточно места для трёх человек, так как я переехала обратно и больше не собиралась ночевать "по соседству". Миссис Гэмвелл сопровождала нас во время всех наших прогулок, и, по-моему, она находила в них настоящие удовольствие, так как она тоже когда-то пристрастилась к миру спектаклей.
  
  Но через несколько недель она настояла на том, чтобы они вернулись в Провиденс. Однако перед отъездом мы познакомились с матерью Фрэнка Белкнапа Лонга, она и миссис Гэмвелл были рады встрече и вскоре подружились. Миссис Гэмвелл познакомилась с большинством "любителей" клуба "Синий карандаш", которые представляли Ассоциацию любителей прессы.
  
  Когда Говард и его тётя вернулись в Провидение, я впервые осознала, что хотя я никогда не видела его по утрам, мы встречались лишь по вечерам, как сильно я скучаю по нему.
  
  После того, как он вернулся домой, мне не было стыдно сказать ему, как сильно я по нему скучала. Тот факт, что он получил от меня это признание, сыграл важную роль, я считаю, чтобы установить наши отношения на более серьёзном и, возможно, более опасном фундаменте.
  
  Я прекрасно понимала, что он не помышлял о женитьбе, хотя в его письмах говорилось о желании покинуть родину и переехать в Нью-Йорк.
  
  Мы обдумывали и рассматривали возможность жить вместе. Некоторые наши друзья начали подозревать, что у нас завязался роман, и по его дружеской просьбе я призналась, что принимая всё во внимание и что, если он захочет, я буду счастлива стать его женой. Но между нами не было принято никакого окончательного решения.
  
  После двух лет почти ежедневной переписки - Говард описывал мне всё, что делал и куда ходил, цитировал имена своих друзей и суждения о них, иногда заполняя 30, 40 и даже 50 страниц своим мелким почерком, - он решил порвать с Провиденсом.
  
  На протяжении четырёх лет обмена письмами и моих частых деловых поездок в Новую Англию я упоминала о неблагоприятных обстоятельствах, с которыми нам придётся столкнуться, и обо всех проблемах, которые нам придётся преодолеть, и о том, что если мы будем заботиться друг о друге больше, чем о проблемах, которые возникнут, то нет причин, по которым наш брак не смог бы стать успешным. Он согласился со всеми доводами.
  
  Таким образом, в один памятный день 1924 года Говард прибыл в Нью-Йорк, как на свою новую родину. Он настаивал на том, чтобы нас обвенчал христианский священник, а венчание состоялось в часовне Святого Павла, "куда Джордж Вашингтон, лорд Хоу и многие другие великие люди приходили, чтобы помолиться".
  Я позволила ему поступить по-своему, а я сделаю позже по-своему, во многом лишь для того, чтобы удовлетворить его. Почти во всём он был "победителем", а я - "побеждённой". Я не хотела противоречить ему ни в чём, что помогло бы уничтожить его комплексы.
  
  Сведения о нашем браке можно обнаружить в Бруклинском апрельском информационном бюллетене клуба "Синий Карандаш" 1924 года, Бруклин, Нью-Йорк.
  
  Перед тем как он переехал из Провиденса в Нью-Йорк, я велела ему дать понять тёткам, что он собирается жениться, но он ответил, что предпочитает сделать им сюрприз. При всех формальностях подготовки брака, во время приобретения кольца и всех других деталей свадьбы, он казался таким весёлым. Он даже зашёл настолько далеко, что заявил, будто женится в девятый раз, настолько мы методично выполняли все предписания.
  
  Посетив Магнолию, штат Массачусетс, мы прогулялись по дороге в Глостер. По пути он прочитал мне целый фрагмент из пьесы "Император Джонс" Юджина О'Нила на отличном негритянском диалекте. А когда мы жили в Бруклине, в моей первой квартире, они с Джеймсом Ф. Мортоном разыграли целую сцену из "Ричарда III", настолько виртуазно, что, глядя на них, можно было вправду поверить, что Говард был настоящим актёром.
  Его голос был ясным и резонирующим, когда он читал или декламировал, но в повседневной беседе становился тонким и высоким, переходя порой в фальцет, в то время как читая свои любимые стихи, он держал голос в крепости глубокого резонанса. Что касается его голоса, когда он пел, то голос казался особенно мягким. Он никогда не отваживался на современные песни и всегда ограничивался своими любимыми мелодиями, теми, что были в моде лет пятьдесят назад и более.
  
  В юности он научился играть на скрипке, но, осознав, что никогда не станет виртуозом, он предпочёл полностью отказаться от неё (Примечание С.Т. Джоши : в своих письмах Лавкрафт пишет, что ему пришлось отказаться от скрипки из-за своего нервного расстройства). Он увлёкся астрономией и вёл еженедельную колонку в одной из газет Провиденса (в частности, "Провиденс Трибюн", а затем "Вечерние новости Провиденса"), для которой он также готовил карты звёздного неба. У него были две записные книжки, толстые, большие и тяжёлые, килограммов по двадцать каждая, заполненные выписками и расчётами на эти темы.
  
  Он с удовольствием рисовал карикатуры на самого себя, представляя, каким он станет, когда состарится. Обычно это был старик с большим животом, длинными волосами и бородой, в старомодных очках на кончике носа; иногда очки были на обычном месте, иногда приподняты на лоб; и он делал вид, что не может их найти.
  
  Однажды он прислал мне рисунок "заброшенный дом", задолго до того, как написал рассказ. В другой раз он использовал свои знания скрипичных дел в истории под названием "Музыка Эриха Занна".
  
  Во время нашего пребывания в Магнолии, в великолепном и эксклюзивном летнем поместье на северном побережье Массачусетса, мы часто ходили в Глостер, который удалён примерно на шесть миль. Во время пути мы проходили по очень красивой эспланаде. Однажды вечером, когда мы шли по ней, полная луна отражалась в воде, а круглые вершины столбов, погрузились в волны, и тросы, связывающие их в гигантскую паутину, давали живому воображению готовую идею сказки ужасов. "О, Говард", - воскликнула я, - "у тебя тут все элементы действительно странной и загадочной истории". На что он мне ответил: "А почему бы тебе не записать её...". "Нет, я не смогу", - ответила я. "Попробуй! Расскажи, какие сцены приходят тебе в голову...". Шагая, мы добрались до края скалы. Тогда я описала ему обстановку и звуки. Он ободрил меня с таким энтузиазмом и искренностью, что я удивила и шокировала его поцелуями. Он был так взволнован, что покраснел, а потом побледнел. Я дразнила его, и он признался мне тогда, что никто никогда не целовал его с самого детства, что его мать и тёти никогда не целовали его, и ни одна женщина с тех пор, как он стал взрослым, и что, вероятно, никто никогда больше не поцелует его. (Но я доказала, что он ошибался). (У него была очень гладкая и мягкая кожа, за исключением нескольких острых волосков в бороде, которые беспокоили и раздражали его, и он прибегнул к эпиляции, чтобы избавиться от них). По крайней мере, теперь я знала, что он любит мать и тёток в хорошем смысле, но не демонстрировал своей привязанности.
  
  После нашего отпуска в Магнолии, каждый вернулся в собственный дом. Но наша переписка, становясь более интимной, и привела к браку. Сразу после того, как мы поженились, он сказал, что независимо от того, какое общество создаётся, он хотел бы, чтобы оно было "арийским".
  
  Он больше не мог терпеть Бруклин, и я предложила вернуться в Провиденс. Он ответил: "Если мы оба сможем вернуться, чтобы жить в Провиденсе, этом святом городе, где я родился, и в котором жили мои предки, я уверен, что буду счастлив". Я подтвердила: "Я не хотела бы ничего большего, чем жить в Провиденсе, если бы я могла там работать, но боюсь, что в Провиденсе нет той ниши, которую я могла бы занять". Я скоро присоединюсь к нему.
  
  Говард жил в то время на Барнс-стрит, в большой студии, кухню которой он делил с двумя другими жильцами. У его тёти Лилиан, миссис Кларк, была комната в том же доме, в то время как миссис Гэмвелл, младшая тётя, жила в другом месте. Тогда мы встретились с ними обоими. Я предположила, что могу снять квартиру побольше, нанять домработницу, и взять на себя все расходы и что они, обе тётки, смогут жить у нас, ничего не тратя, или, по крайней мере, иметь минимальные расходы, и они станут жить лучше. Мы с Говардом в это время обсуждали арендную плату за такое жилье, с возможностью его покупки, если нам там понравится. Говард использовал бы часть площади для размещения своего стола и библиотеки, а другую часть я использовала бы для собственного бизнеса. В этот момент две тётки твёрдо заявили, что ни они, ни Говард не могут смириться с тем, что жене Говарда придётся работать, чтобы жить в Провиденсе. Так оно и было. Теперь я знаю, на чём мы остановились. Гордость хочет, чтобы мы страдали в тишине; и их, и моя.
  
  Как только Говард переехал в Провиденс, я вернулась в Нью-Йорк, устроившись на более низкооплачиваемую работу, чем мне предлагали на Среднем Западе, но тем самым оставаясь поблизости от Провиденса, чтобы я могла приезжать туда на выходные. Но предложение, которое мне сделали в Чикаго, было слишком щедрым, чтобы я могла от него отказаться, поэтому я его приняла. Я решила, что Говард приедет в Нью-Йорк, чтобы провести со мной несколько дней до моего отъезда. И я знала, что могу проводить с ним несколько дней каждые две недели, когда мне придётся совершать одну из поездок с поставками товаров.
  Теперь каждый из нас пошёл своей дорогой, он в Провиденсе, а я в Чикаго. Я пробыла там с июля до Рождества, не считая поездок в Нью-Йорк за покупками. Я ненавидела Чикаго. Летом там ужасно жарко, а зимой - холодно. Я решила приехать в Провиденс на короткий отпуск, надеясь, что что-нибудь из этого получится, хотя и не знала, что.
  
  В Провиденсе в ту зиму стояла ледяная стужа, но, поскольку я любила эти холода, я уговорила Говарда сопровождать меня во время разведки, цель которой могла быть интересной. Но так как он не мог вынести сильного холода, мне пришлось помочь ему подняться на холм, двигаясь рядом и поддерживая его одной рукой за талию, а другой держа его за руку. При иных обстоятельствах я бы поймала такси, но его не было в поле зрения, и я не решилась оставить Говарда, чтобы сбегать за машиной. Оказавшись у него дома, я быстро сняла с Говарда туфли и начала растирать его замёрзшие ноги. Он лежал на кровати в полубессознательном состоянии. Растерев ему руки и ноги, я заставила его выпить немного очень горячего чая с лимоном и большим количеством сахара. Он был очень благодарен мне за заботу.
  
  Через несколько дней, оправившись от "заморозки", мы отправились в Бостон. Там мы остановились в полувикторианской гостинице на Содружестве Авеню, построенной в начале 1890-х годов. Хотя гостиница носила французское имя "Вандом", Говард полюбил её за старомодную атмосферу. Там тоже был снег по колено, но мы, как обычно, отважились на прогулки и разведки. Тротуары и пешеходные переходы были расчищены, поэтому нам не пришлось утопать в снегу, что устроило Говарда. О! Как он ненавидел снег и холод. Мы проводили время в библиотеке и музее. В таких интересных местах Говард становился самым захватывающим из людей. Чтобы он не страдал от слишком сильного холода, мы несколько раз заходили в ближайшие кафе. Вечером мы вернулись в "Вандом", а на следующий день - в Провиденс.
  Я провела там несколько недель, но когда мой банковский счёт начал сокращаться, я сказала, что возвращаюсь в Нью-Йорк. Там я сняла квартиру, забрала со склада то, что осталось от мебели, и обустроила собственное жилье, затем открыла по соседству небольшой магазин модной одежды.
  
  Наша супружеская жизнь в последующие месяцы сократилась до гор бумаги, покрытых реками чернил. Позже весной 1928 года я снова пригласила Говарда навестить меня. Он с радостью согласился. Для меня даже крохи близости с ним были лучше, чем ничего. Но всё это время я видела его только на рассвете, когда он возвращался с прогулок с Мортоном, или с Лавмэном, или с Лонгом, или с Кляйнером, или группой их знакомых. Потом его пригласил Врест Ортон в Йонкерс, и они с Ортоном проводили время за исследованием старых домов, древних кладбищ, заброшенных дорог, после чего в начале осени Говорад вернулся в Провиденс.
  
  В последующие месяцы мы снова только обменивались письмами. Это соответствовало его желаниям, и, казалось, что он доволен такой жизнью, но не я. Я начала мягко подталкивать его к разводу. Но в этот период он всячески пытался убедить меня, как сильно я ему нравлюсь, и как опечалит его развод; и что джентльмен не разводится с женой, если у него нет серьёзного основания, а он его не находит. Я ответила, что старалась сделать наш брак успешным, но брак не может состоять лишь из обмена письмами. В ответ он рассказал мне о паре, которую он знал, по-видимому, очень счастливой, где жена жила в Вирджинии с родителями, в то время как муж находился в другом месте из-за своей болезни, и что письма сохранили их брак в целости и сохранности. Мой ответ заключался в том, что ни он, ни я не больны, и что я не желаю быть междугородной женой или иметь только междугородного мужа, которого я знаю лишь по переписке.
  
  Всякий раз, когда он приходил ко мне, я обеспечивала его потребности и расходы, даже когда он жил на Клинтон-стрит, после того как мы перестали жить вместе и я устроилась на работу за пределами Нью-Йорка, я всегда щедро снабжала его деньгами, чтобы он мог пригласить своих "мальчиков", когда он встречался с ними, и у него были не пусты карманы, как обычно.
  
  За то время, что он жил со мной, его тётки присылали ему мало или вообще не отправляли денег, и каждый раз, приезжая в Провиденс, я брала все расходы на себя и оставляла ему достаточно денег, а потом посылала ещё, когда он в них нуждался. Поэтому мне больно читать, что он "жил на 20 центов в день", как утверждают его биографы.
  
  В последнюю встречу я сказала, что считаю невозможным больше оставаться его женой, хотя я хотела бы остаться его другом, если он считает, что такая дружба возможна; и что если мы разведёмся, ему придётся познакомиться и жениться на молодой женщине из своего круга происхождения и культуры, начать жить нормально и стать счастливым в Провиденсе.
  
  "Нет, дорогая, если ты покинешь меня, я больше никогда не женюсь", - ответил он. - "Ты не понимаешь, как высоко я тебя ценю" - уверял он снова и снова. "Но ты не выражаешь свою любовь!" - повторяла я снова и снова. После полутора лет почти ежедневных писем, как с его стороны, так и с моей, мы, в конце концов, развелись в 1929 году, но продолжали переписываться; на этот раз в совершенно обыденной, но дружеской манере, и переписка продолжалась до 1932 года, когда я уехала в Европу. У меня возникло искушение пригласить его, но, зная, что я больше не его жена, я сомневаюсь, что он бы согласился. Однако я писала ему из Англии, Германии и Франции, посылая книги и репродукции всех пейзажей, которые, как я думала, могли его заинтересовать.
   Конец
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"