КНИГА ЙОГИ

Песнь I

РАДОСТЬ ЕДИНЕНИЯ; ИСПЫТАНИЕ ПРЕДВИДЕНИЕМ СМЕРТИ И СКОРБЬЮ СЕРДЦА

Судьба следовала её предвиденной неизменной дорогой.
Надежды и стремления человека создают путешествующие колёса,
Что несут тело его предназначения
И ведут его слепую волю к неизвестной цели.
Его судьба внутри него формирует его действия и правила;
Его лицо и форма уже рождены в нём,
Его происхождение - в его тайной душе:
Здесь Материя кажется формирующей жизнь тела,
А душа следует туда, куда её ведет природа.
Природа и Судьба вынуждают выбор его свободной воли.
Но более великие духи могут опрокинуть этот баланс
И сделать душу художником её судьбы.
Это мистическая истина, что скрыта нашим невежеством:
Рок - это проход для нашей врождённой силы,
Наше испытание - это выбор скрытого духа,
Ананке - собственное решение нашего существа.
Всё исполнилось, что сердце Савитри,
Цветочно-сладкое и непреклонное, страстное и спокойное,
Выбрало, и на несгибаемой дороге её силы
Вынудило к её исходу долгую космическую кривую.
Вновь она сидела сзади громких спешащих копыт;
Скорость бронированных эскадронов и голос
Далеко слышимых колесниц уносили её от её дома.
Лежащая земля проснулась в её немой задумчивости
И взглянула на неё из обширной лени:
Холмы, утопающие в яркой дымке, огромные земли,
Что вольготно раскинулись под летними небесами,
Область за областью, просторные под солнцем,
Города, похожие на хризолиты в широком сиянии,
И жёлтые реки, шагающие с львиной гривой,
Вели к изумрудной линии границ Шалвы,
Счастливому фронту железных просторов,
Суровых вершин и титанических одиночеств.
Вновь [она] была рядом с прекрасным и обречённым местом,
Границы которого сверкали восторгом рощ,
Где она впервые встретила лицо Сатьявана,
И он увидел, как некто, пробуждающийся от сна,
Некую вневременную красоту и реальность,
Лунно-золотую сладость рождённого землёй ребёнка небес.
Прошлое отступило, а будущее приблизилось:
Теперь далеко позади остались просторные залы Мадры,
Белые резные колонны, прохладные тусклые альковы,
Окрашенная мозаика хрустальных полов,
Возвышающиеся павильоны, пруды с рябью от ветра
И сады, гудящие от жужжания пчел,
Скоро забытые или поблёкшие в памяти
Плеск фонтана в бассейне, выложенном белым камнем,
Торжественный медитативный транс задумчивого полдня,
Сон колоннады, серой в тихом вечере,
Медленный восход луны, скользящей перед Ночью.
Далеко позади остались теперь знакомые лица,
Счастливый шёлковый лепет на губах смеха,
Крепкое пожатие близких рук
И свет обожания в любимых глазах,
Предлагаемый единственной правительнице их жизни.
Первобытное одиночество Природы здесь было:
Здесь слышался лишь голос птицы и зверя, -
В аскетическом изгнании в тускло-одушевлённом огромном
Нечеловеческом лесу вдали от весёлых звуков
Блаженного человеческого общения и его многолюдных дней.
В ясный вечер с единственным красным глазом из облака,
Через узкий проход, зелёную цветущую расщелину,
Из-под взгляда неба и земли они вошли
В громадный дом изумрудных сумерек.
Там, ведомые вперёд едва заметной задумчивой тропкой,
Что тянулась сквозь тень огромных стволов
И под арками скупых солнечных лучей,
Они увидели низкие соломенные крыши скита,
Сгрудившиеся под пятном лазурного цвета
На залитой солнцем поляне, что казалась вспышкой
Радостной улыбки в чудовищном сердце леса,
Примитивным убежищем мысли и воли человека,
Наблюдаемым толпящимися гигантами леса.
Прибыв в эту грубо вытесанную усадьбу, они отдали,
Уже не вопрошая о странности её судьбы,
Их гордость и любовь великому слепому королю,
Царственной колонне падшего могущества,
И величественной измученной заботами женщине, некогда королеве,
Которая теперь не надеялась ни на что для себя в жизни,
Но всего желала лишь для её единственного ребёнка,
На одну его голову призывая от [её] частной Судьбы
Всю радость земли, всё блаженство небес.
Поклоняясь мудрости и красоте, будто юного бога,
Она видела его любимым небом, как ею самой,
Она радовалась его яркости и верила в его судьбу,
И не знала о приближающемся зле.
Задержавшись на несколько дней на лесной опушке,
Подобно людям, что продлевают боль ухода,
Не желая расставаться с печальными цепляющимися руками,
Не желая видеть в последний раз лицо,
Отяжелевшее от печали предстоящего дня,
И удивляясь беспечности Судьбы,
Что разбивает неверными руками её высочайшие работы,
Они расстались с ней с отягощёнными сердцами, полными боли,
Как, вынуждаемые неизбежной судьбой, мы расстаёмся
С теми, кого никогда больше не увидим;
Движимые необычностью её судьбы,
Беспомощные перед выбором сердца Савитри,
Они оставили её наедине с её восторгом и её роком
В дикой тяжести огромного леса.
Всё оставалось позади, что когда-то было её жизнью,
Всё приветствовалось, что отныне было [жизнью] его и её,
Она обитала с Сатьяваном в диком лесу:
Бесценной она считала её радость, столь близкую к смерти;
Обособленная с любовью, она жила только ради любви.
Словно самоуравновешенный над маршем дней,
Её неподвижный дух наблюдал спешку Времени,
Статуя страсти и непобедимой силы,
Абсолютизм сладкой властной воли,
Спокойствие и неистовство богов,
Неукротимых и неизменных.

 Сначала для неё под сапфирными небесами
Лесное уединение было роскошным сном,
Алтарём великолепия и огня лета,
Увенчанным небом, украшенным цветами дворцом богов,
А все его сцены - улыбкой на губах восторга,
И все его голоса - певцами счастья.
Здесь звучало пение в случайном ветре,
Здесь сияла слава в малейшем солнечном луче;
Ночь была хризопразом на бархатной ткани,
Гнездящейся тьмой или бездной, освещённой луной;
День был пурпурным зрелищем и гимном,
Волной смеха света от утра к вечеру.
Его отсутствие было сном памяти,
Его присутствие было империей Бога.
Слияние радостей земли и неба,
Трепетное пламя брачного восторга прошло,
Порыв двух духов стать одним,
Сгорание двух тел в одном пламени.
Открылись врата незабываемого блаженства:
Две жизни были заключены внутри земных небес,
А судьба и горе бежали от этого огненного часа.
Но вскоре теперь опало жаркое дыхание лета,
И толпы сине-чёрных туч поползли по небу,
И дождь бежал, рыдая над промокшими листьями,
И шторм стал титаническим голосом леса.
Затем, прислушиваясь к фатальному раскату грома
И к беглым топающим шагам ливней,
К долгому неудовлетворённому пыхтению ветра
И к печали, бормочущей в раздираемой звуками ночи,
Горе всего мира приблизилось к ней.
Тьма ночи казалась зловещим ликом её будущего.
Тень обречённости её возлюбленного поднялась,
И страх наложил руки на её смертное сердце.
Мгновения мчались быстро и безжалостно; встревоженные
Её мысли, её ум вспомнил дату Нарада.
Дрожью снедаемая, бухгалтер её богатств,
Она подсчитывала недостающие дни до срока:
Страшное ожидание постучало в её грудь;
Ужасными для неё были шаги часов:
Горе пришло, страстный чужак, к её воротам:
Изгнанная, хотя и в его объятиях, из её сна,
Она поднималась утром посмотреть в его лицо.
Тщетно она бежала в бездны блаженства
От преследующего её предвидения конца.
Чем больше она погружалась в любовь, тем сильнее становилась её тоска;
Её глубочайшее горе возникало из сладчайших бездн.
Воспоминание было пронзительной болью, она ощущала
Каждый день, как золотую страницу, жестоко вырываемую
Из её слишком тонкой книги любви и радости.
Так, раскачиваясь в мощных порывах счастья
И плавая в мрачных волнах предчувствия,
И питая печаль и ужас её сердцем, -
Пока они сидели среди гостей её груди
Или в её внутренних покоях шагали, отделённые, -
Её глаза слепо взирали в ночь будущего.
Из её отдельного "я" она смотрела и видела,
Двигаясь среди несознательных любимых лиц,
Чужих умом, хотя столь близких сердцем,
Как невежественный улыбающийся мир счастливо шёл
По его пути к неведомому року,
И удивлялась беззаботным жизням людей.
Словно в разных мирах они шли, хоть и близко,
Они были уверены в возвращающемся солнце,
Окутаны маленькими ежечасными надеждами и задачами, -
Она в её ужасном знании была одна.
Богатая и счастливая сокровенность, что когда-то
Охраняла её, как в серебряной беседке,
Отделённой в ярком гнезде мыслей и грёз,
Дала место трагическим часам одиночества
И одинокого горя, что никто не мог разделить или узнать,
Телу, видящему слишком скорый конец радости
И хрупкого счастья его смертной любви.
Её безмолвное лицо было неподвижно, мило и спокойно,
Её исполненные грации ежедневные действия стали теперь маской;
Тщетно она смотрела в её глубины, чтобы найти
Почву для неподвижности и покоя духа.
Всё ещё скрытым от неё оставалось безмолвное Существо внутри,
Что видит проходящую драму жизни неподвижными глазами,
Поддерживает печаль ума и сердца
И выносит в груди человека мир и судьбу.
Проблеск или вспышки приходили, [но] Присутствие было скрыто.
Лишь её неистовое сердце и страстная воля
Выдвигались вперёд, чтобы встретить неизменный рок;
Беззащитные, обнажённые, привязанные к её человеческой участи,
Они не имели ни средств действовать, ни способа спасти.
Их она контролировала, ничего не показывая снаружи:
Она ещё была для них ребёнком, которого они знали и любили;
Скорбящей женщины они не видели внутри.
Никаких изменений не было видно в её прекрасных движениях:
Императрица, почитаемая всеми, соперничающими когда-то, чтобы служить ей,
Она сделала себя прилежной рабыней всех,
Не жалея труда метлы, кувшина и колодца,
Или приближалась, нежно заботясь, или разжигала огонь
На алтаре и в кухне - ни малейшей задачи не позволяя [делать]
Другим, которую могла выполнить её женская сила.
Во всех её действиях сияла странная божественность:
В простейшее движение она могла внести
Единство с сияющим одеянием света земли,
Возвышение обычных действий любовью.
Все-любовь принадлежала ей, и её единственная небесная нить
Связывала всё со всем, с нею, как золотым узлом.
Но когда её горе давило на поверхность слишком близко,
Эти вещи, некогда милые приложения к её радости,
Казались ей бессмысленными, сверкающей оболочкой,
Или были кругом, механическим и пустым,
Действия её тела не разделялись её волей.
Всегда за этой странной разделённой жизнью
Её дух, подобный морю живого огня,
Овладевал её возлюбленным, и его тело облегало
Одно сомкнутое объятие, чтобы защитить её находящегося под угрозой супруга.
По ночам она просыпалась в медленные безмолвные часы,
Размышляя о сокровище его груди и лица,
Нависала над скованной сном красотой его лба
Или прижималась пылающей щекой к его ногам.
Просыпаясь утром, её губы без конца прижималась к его [губам],
Не желая никогда вновь разлучаться
Или терять этот медовый сток затяжной радости,
Не желая отрывать его тело от её груди,
Тёплые неадекватные знаки, что должна использовать любовь.
Нетерпимая к скудности Времени,
Её страсть, ловившая мимолётные часы,
Желала ценой веков один день
Расточительной любви и прибоя экстаза;
Или же она стремилась даже в смертном времени
Построить маленькую комнату для безвременья
Глубоким союзом двух человеческих жизней,
[Где] её душа уединённо заперта в его душе.
После всего данного она требовала ещё;
Даже в его сильных объятиях, неудовлетворённая,
Она рвалась закричать: "О нежный Сатьяван,
О возлюбленный моей души, отдай больше, отдай больше
Любви, пока ещё ты можешь, ей, которую ты любишь.
Отпечатай себя для каждого нерва, чтобы сохранить
То, что вибрирует к тебе посланием моего сердца.
Ибо скоро мы расстанемся, и кто знает, как скоро
Великое колесо в его чудовищном круге
Вернёт нас друг другу и нашей любви?"
Слишком сильно она любила, чтобы произнести роковые слова
И возложить её бремя на его счастливую голову;
Она вдавливала нахлынувшее горе обратно в грудь,
Чтобы оставаться в тишине, без поддержки, одной.
Но Сатьяван иногда отчасти понимал
Или, по крайней мере, ощущал, с неуверенным ответом
Наших ослеплённых мыслью сердец на невысказанную потребность,
Непроницаемую бездну её глубокого страстного желания.
Все его быстро идущие дни, что он мог освободить
От работы в лесу, от рубки дров
И охоты для питания на диких лесных полянах,
И от служения незрячей жизни его отца,
Он отдавал ей и помогал возрастать часам
Близостью его присутствия и объятий,
Щедрой мягкостью найденных сердцем слов
И близким биением, ощущаемым от сердца к сердцу.
Всё [это] было слишком малым для её бездонной потребности.
Если в его присутствии она ненадолго забывалась,
Горе наполняло его отсутствие своим болезненным прикасанием;
Она видела пустыню её грядущих дней,
Изображённую в каждом одиноком часе.
Хотя с тщетным воображаемым блаженством
Огненного единения через дверь спасения в смерти
Она мечтала о её теле, облачённом в погребальное пламя,
Она знала, что не должна цепляться за это счастье
Умереть вместе с ним и следовать, схватив его одеяние,
Сквозь другие наши страны радостными путешественниками
В сладкой или ужасной Запредельности.
Потому что их печальным родителям она ещё была нужна здесь,
Чтобы помочь пустым остаткам их дней.
Часто ей казалось, что боль веков
Вдавила свою квинтэссенцию в её единственное горе,
Сконцентрировав в ней измученный мир.
Таким образом, в безмолвной комнате её души,
Укрывающей её любовь, чтобы жить с тайным горем,
Она обитала, подобно немому жрецу, со скрытыми богами,
Не умиротворёнными бессловесным приношением её дней,
Вознося им её печаль, как ладан,
Её жизнь как алтарь, её саму как жертву.
Всё же они всё больше врастали друг в друга,
Пока не стало казаться, что никакая сила не может разорвать их врозь,
Поскольку даже стены тела не могли разделить.
Ибо, когда он бродил по лесу, часто
Её сознательный дух ходил с ним и знал
Его действия, как если бы он двигался в ней;
Он, менее осознанный, издалека восхищался ею.
Высота её страсти всегда возрастала;
Горе, страх стали пищей могучей любви.
Усиленная своими мучениями, она заполнила весь мир;
Она была всей её жизнью, стала всей её землёй и небом.
Хоть и рождённая жизнью, дитя часов,
Бессмертной она ходила, несокрушимой, как боги:
Её дух простирался безмерно в силе божественного,
Наковальня для ударов Судьбы и Времени:
Или, устав от страстной роскоши скорби,
Само горе становилось спокойным, тусклоглазым, решительным,
Ожидающим какого-то исхода его огненной борьбы,
Некоторого действия, в котором оно могло навсегда исчезнуть,
Победившее самого себя, и смерть, и слёзы.
Год теперь замер на краю перемены.
Больше не плыли шторма с огромными крыльями
И гром не шагал в гневе через мир,
Но всё ещё слышалось бормотание в небе
И дождь устало капал сквозь скорбный воздух,
И серые медленно плывущие облака закрывали землю.
Так тяжёлое небо её горя было заперто в её сердце.
Недвижимое "я" скрывалось позади, но не давало света:
Ни один голос не доносился с забытых высот;
Лишь в уединении его задумчивой боли
Её человеческое сердце говорило с судьбой тела.

Конец Первой Песни

07-08.10.2019 г.

ред. 15.11.2022