|
|
||
***
"Иные" утверждают, что упорный труд - это отличное лекарство от депрессии. Мне на ум приходит парочка других более эффективных вариантов, но поскольку ни один из них не был доступен прямо сейчас, я всецело сосредоточилась на статье, которую давно должна была подготовить для специализированного журнала, и не прекращала трудиться, пока меня не прервал телефонный звонок. Звонил Шмидт, чтобы пригласить меня на обед. Мы вместе обедаем один-два раза в неделю, чтобы я могла порадовать его последними приключениями Розанны.
Розанна - героиня романа, который я время от времени пишу вот уже почти пять лет. Полагаю, это произведение можно было бы отнести к исторической романтической литературе, хотя исторические факты интерпретированы довольно вольно, а "романтика" слишком невыразительное слово, чтобы описать интимную жизнь Розанны. На сегодняшний день её уже похищали султаны, грабители, разбойники с большой дороги, аристократы-изверги, Чингисхан, Людовик XIV, и это еще не весь список (как я говорила, историческая часть содержит вольные допущения). Розанна никогда не подвергалась сексуальному насилию, поскольку я отказываюсь содействовать, даже косвенно, институту насилия, который прикрывается лозунгом "расслабься и получай удовольствие". Однако, она порой буквально чудом избегала опасности, и я бы точно не стала утверждать, что она сохранила целомудрие. Я уже распрощалась с мыслью отправить книгу какому-нибудь издателю, поскольку она стала слишком абсурдной даже для исторической романтической литературы, которая, поверьте мне, действительно абсурдна. Я не бросила книгу, лишь потому что она забавляет Шмидта... и меня.
Интуиция подсказала мне, что на этот раз у Шмидта был какой-то скрытый мотив, но я всё равно приняла предложение. Надев ботинки и пальто, я заглянула в раковину.
Вода стала отвратительного, тошнотворного красно-коричневого цвета. Я вытащила затычку и спустила её.
Шмидт вскарабкивается по башенной лестнице только в экстренных случаях, и это ещё одна причина, почему я выбрала именно этот кабинет. Он ждал меня в зале с доспехами, который примыкает к башне; спустившись, я услышала, как он беседует с дежурным смотрителем. Я застала уже концовку: "Но, mein Herr, [Сударь (нем). это ваши усы!"]. Затем раздался дружный гогот Шмидта и его подчинённого. Все смеются над шутками Шмидта, пусть они и извлечены из баварского эквивалента книги Джо Миллера. [Джозеф Миллер (1684-1738) - английский актёр. После смерти Миллера в 1739 г. писатель Джон Монтли (1692-1750) выпустил книгу "Шутки Джо Миллера, или справочник остроумия" (Joe Miller's Jests, or the Wit'sVade-Mecum). Книга представала собрание современных и старинных грубых острот, только три из которых принадлежали самому Миллеру]. Что ж, у директора есть свои прерогативы.
Я вышла за бархатный канат, на котором был закреплен знак "Eintritt verboten", [Не входить (нем.)] поприветствовала смотрителя, заправила шарф Шмидта за воротник, а потом вывела его на улицу. Всё ещё шёл снег. Ветра почти не было и пушистые белые снежинки тихо сыпались из тусклой серебристой чаши неба. Автомобили раскатали грязную жижу на улицах, но башни бесчисленных церквей Мюнхена выглядели так, словно их покрыли ванильной сахарной глазурью.
Мы направились в любимую Bierstude, [Небольшая пивная (нем.)] которая специализируется на особом сорте крепкого темного пива, к которому Шмидт особенно пристрастен. (Впрочем, на свете существует лишь несколько сортов пива, к которым Шмидт непристрастен). Шмидт выбрал Weisswurst [Белая колбаска, телячья сарделька с приправами, баварское блюдо, едят в горячем виде со сладкой горчицей, солёным кренделем и светлым пивом.] и получил заказ, хотя церковные колокола уже пробили двенадцать раз. Он также заказал и другой всякой всячины, включая большую буханку ржаного хлеба и целый фунт или около того сладкого масла. Я изящно пригубила пиво и стала ждать, когда он подойдет к сути дела, зная, что на это не уйдет много времени. Шмидт считает себя хитрым и проницательным, но он ошибается.
Когда официант принес первое блюдо, Шмидт заправил салфетку за воротник и пристально посмотрел на меня.
- На фотографии была не фрау Шлиман.
- Знаю.
- Знаете? Ну конечно же, вы всё всегда знаете, - Шмидт засунул в рот колбаску и стал яростно её пережёвывать. Затем пробурчал: "Мадвзейка".
- Простите?
- Мадмуазель Всезнайка.
- Мадам Всезнайка, bitte. [Пожалуйста (нем)]
Шмидт усмехнулся. Я потянулась через стол и смахнула кусочек колбаски с его усов.
- И что мы будем делать? - спросил он.
- А что мы можем сделать?
- Проверить конверт, чтобы узнать не кровавое ли пятно на нём, - быстро проговорил Шмидт.
- Мы могли бы, - и, конечно, я так и сделаю. Я приняла это решение, как только увидела красно-коричневую воду. Нам приходится много работать с тканями, поэтому в музее есть прекрасно оснащенная лаборатория. А если наши химики не смогут провести специальный тест, то у меня есть несколько знакомых в отделении полиции.
- Но что, если это действительно кровь? - продолжила я.
- Человеческая кровь!
- Так что, если это человеческая кровь? Мы же не сможем проследить путь этой проклятой штуки - на ней нет обратного адреса. Возможно, отправитель напомнит о себе ещё одним письмом.
- Возможно, он уже не в состоянии сделать этого, - сказал Шмидт. - Чтобы поставить пятно такого размера потребовалось много крови, Вики.
Его нелогичное, мелодраматичное заключение разозлило меня главным образом лишь потому, что оно в точности совпадало с тем, о чём думала я сама.
- Вы можете зарабатывать себе на жизнь написанием триллеров, Шмидт, - проворчала я. - Мне это кое-что напомнило. Обезумев от ревности из-за того, что вытеснена из сердца короля, мадам де Ментенон обвинила Розанну в том, что она занимается черной магией. Хотите послушать...
- Нет, не хочу. Во всяком случае, не сейчас. Почему вы отказываетесь обсуждать это дело? Скорее всего эта фотография всего лишь ребяческая шутка, но если есть хоть малейшая возможность того, что за этим кроется нечто большее... У вас же настоящий нюх на такие вещи, Вики. Мы все развиваем особое природное чутьё, которое является по сути лишь опытом работы с древностями, но ваша интуиция сильнее, чем у большинства. Если украшения на фотографии не являются подлинниками, то тогда это первоклассные копии, nein? [Нет (нем)]
- Да, - сказала я.
Вилка Шмидта с пронзенным кусочком колбасни остановилась на полпути ко рту. Weisswurst выглядит весьма устрашающе, но избавлю-ка я вас от сравнений. Я отвела взгляд.
- В чём дело? - заботливо спросил Шмидт. - В вашем голосе звучит нотка печали, сдержанных слёз...
- Ничего подобного. У вас разыгралось воображение.
- Ach, so? [Вот как (нем)] Тогда с тактичностью, которая, как всем известно, отличает меня, я перейду к задокументированным фактам. А раз уж вы мадам Всезнайка, то, полагаю, вы хорошо знакомы с подробностями падения Берлина в 1945 году.
- Нет, вовсе нет, и даже более того, я не хочу знакомиться с ними. Может быть, история искусства - это своего рода бегство от действительности, но, по крайней мере, она дает мне возможность сосредоточится на положительных достижениях рода человеческого.
Я вложила в своё заявление критику (или, если хотите, обвинение) в свой адрес, но внезапная серьёзность Шмидта подсказала, что я задела его за живое. И тут, слишком поздно, я припомнила, что мне рассказывала Герда, подлинная мадам Всезнайка. Шмидт был участником "Белой розы", студенческой группы сопротивления против Гитлера..., и он потерял многих друзей, а также девушку, на которой мечтал жениться, когда заговор был раскрыт и зачинщики были жестоко казнены. Если эта история правдива, а у меня нет оснований думать иначе, то у Шмидта было гораздо больше оснований избегать знакомств с бесчеловечностью одних людей по отношению к другим.
Я не стала извиняться, ведь от этого могло стать только хуже. Некоторое время спустя пухлое и розовощёкое лицо Шмидта вновь приобрело привычное жизнерадостное выражение. Он продолжил, оставив без комментариев сказанное мной.
- Самые ценные экспонаты музеев Берлина были перемещены в бункер под Tiergarten... зоопарком.
- Я знаю значение слова Tiergarten.
- Ха! Но вы не знаете, уверяю вас, что многие вещи, которые забрали русские, когда попали в бункер, ныне возвращены: коллекция гобеленов, Пергамский алтарь, коллекция монет Фридриха Великого...
Одно очко в пользу Шмидта. Я знала о Пергамском алтаре, но не об остальных памятниках. Естественно, я вовсе не собиралась сознаваться в собственном невежестве.
- Хорошо, - сказала я, театрально вздохнув. - Давайте допустим, чисто теоретически, что всё вышесказанное верно. Золото на фотографии является гениальным произведением искусства, а пятно на конверте - человеческая кровь. Мы всё ещё находимся в затруднительном положении. Мы же не знаем, откуда пришло письмо.
Щёки Шмидта затряслись, когда он попробовал одновременно прожевать и кивнуть головой. Сглотнув, он элегантными движениями промокнул рот уголком салфетки, а потом заметил:
- Чистейшая правда. Какая жалость, единственный человек, который мог бы решить для нас эту задачу, уже покинул мир живых.
Я дотянулась до куска хлеба, надломила его и стала старательно смазывать маслом. Шмидт настолько в традиционном смысле ошеломляюще мил, что порой забываешь, насколько он умен. Клянусь, мне порой кажется, что он может читать мои мысли. Не то чтобы в данном случае требовались выдающиеся экстрасенсорные способности. Само слово "копия" неминуемо воскрешает в памяти Джона. Как и слова "мошенничество", "подделка" и "жулик".
Он называл себя сэром Джоном Смитом, и это лишь одно из его многочисленных имен - правда ни одно из них не было настоящим. Титул его был столь же сомнителен. Однажды он признался, что его действительно зовут Джоном, что не слишком информативно, даже если допустить, что это правда, а ведь он мог и соврать. Он был самым искусным лжецом со времен барона Мюнхгаузена.
Его облик претерпевал столь же экстравагантные изменения, как и его имя. В своей основе номинальный Джон Смит обладал неприметно-посредственной внешностью: примерно моего роста, достаточно хрупкого телосложения, без каких-либо примечательных особенностей. В расслабленном состоянии черты его лица были приятными, но незапоминающимися, но при этом его лицу была доступна пластичность резины. Любой актер душу бы продал, чтобы овладеть ею. Цвет его волос и глаз менялся в зависимости от обстоятельств (обычно противозаконных), но у меня есть все основания считать, что он был блондином с голубыми глазами. Единственное, чего он не мог скрыть (во всяком случае от меня), - ресницы, длинные и густые, как у девушки, и руки. Проворные руки с длинными обманчиво тонкими пальцами...
- Попросить официанта принести ещё масла? - любезно осведомился Шмидт.
Я опустила глаза на свою тарелку. На ней лежали пять кусочков хлеба - каждый погребен под жирным жёлтым курганом.
- Нет, спасибо, этого достаточно, - сказала я и вцепилась зубами в один из ломтиков. Скользкая, склизкая текстура масла, коснувшись моего нёба, вызвала у меня чувство тошноты.
Шмидт, этот хитрый маленький гном, не стал вновь касаться этого вопроса. А ему и не нужно было. Урон уже был нанесён, пусть и не им. Он был нанесён фотографией, подделкой, фальшивкой.
Я рано ушла с работы, и когда добралась до дома, сделала то, что обещала больше никогда не делать. Портрет был погребен глубоко под кучей ненужных, устаревших служебных бумаг. Порой целый день уходит на то, чтобы найти нужный квиток или письмо, но именно эту вещь я нашла без проблем.
Портрет не был фотографией, карандашным рисунком или картиной. У меня не было ни одного снимка Джона, и сомневаюсь, что многие могли бы похвастаться, что имеют оную. У него были веские причины, чтобы с настороженностью относится к камерам. Однако же силуэт был вырезан настоящим мастером этого умирающего искусства: абрис черной бумаги ухватил не только характерную костную структуру и скульптурные очертания этого надменного носа, но и сам характер через самоуверенный наклон подбородка, через намек на слабую улыбку на тонких изящно очерченных губах.
***
Иные утверждают, что вино - депрессант. До того вечера оно никогда не вгоняло меня в уныние. Я устроилась на своём чудесном заново обитом диване, у моих ног спала моя чудесная дружелюбная собака, я потягивала свой чудесный охлажденный рислинг Spдtlese, Вино из полностью спелого винограда, самое легкое из вин позднего урожая. и моё настроение становилось всё мрачнее с каждым новым глотком (столь же мрачным, как и цвет вырезанного ножницами силуэта, на который я пристально смотрела). Возможно, виной всему было шипение мокрого снега за окнами. Или, может быть, то был Цезарь, стонавший и дергавшийся из-за собачьих ночных кошмаров. Порой собакам, похоже, снятся приятные сны. Я всегда полагала, что они скалятся и поскуливают, когда видят косточки или наполненные едой миски, а также дружеские руки, готовые одарить лаской. Что же представляют собой тогда собачьи кошмары? Огромные кошки размером с гризли? Может быть, Цезарь вновь переживал невзгоды своей юности в то время, когда я ещё не забрала его к себе. Никогда не забуду нашу первую встречу: он выскочил ко мне, оскалив зубы и сверкая глазами, из мрака антикварной лавки, в которую я умудрилась вломиться. Хозяин недокармливал его и избивал, чтобы привить свирепость...
Джон был одним из членов банды мошенников, специализирующихся на предметах искусства, точнее на фальсификации старинных ювелирных изделий. Он хвастался, что половина лучших коллекций произведений искусства содержит копии, которыми он подменил бесценные оригиналы, предметом же особой гордости был тот факт, что никто эти подмены так и не выявил. Ему претили вооруженные налеты, убитые охранники, грубые приёмы вроде "хватай и беги" не столь искусных кустарей. Джон питал отвращение к насилию, особенно когда насилие применяли к нему.
И тем не менее он убил по крайней мере одного человека. И уж я бы не стала выражать неудовольствие по этому поводу, поскольку убитый им задался целью прикончить меня.
Шесть месяцев назад Джон исчез в толще ледяной воды озера Виппен, над которым бушевал шторм, прихватив с собой убийцу, по совместительству любителя водных видов спорта, который выбрал меня в качестве своей первой жертвы. Тело убитого им мужчины нашли через несколько дней. Джона же больше никто не видел.
Развитие событий было столь же романтично-трагичным, как и сюжет, который я могла бы выдумать для своего бесконечного романа. Конечно же все выжившие участники событий, как и полагается, были переполнены чувствами, даже Шмидт, настоявший на том, чтобы внести свою лепту в установку памятника павшему герою. Шмидт был преисполнен решимости считать Джона своего рода Робин Гудом, что, разумеется, не соответствовало действительности. Он ведь грабил состоятельных людей, лишь потому что у бедных взять было нечего, да и милосердие он был склонен проявлять исключительно к себе. И, конечно же, Джону не посчастливилось ограбить музей Шмидта, а сам Шмидт безнадежно сентиментален.
Однако Шмидт вовсе не дурак. Ему нравилось страстно обливаться глупыми сентиментальными слезами из-за смерти героя, но, когда страсти улеглись, он должен был, вероятно, прийти к тому же заключению, что и я, а именно: мемориал установили несколько поспешно. То происшествие - сущий дар небес, позволивший Джону скрыться от ряда лиц, чьей мечтой всей жизни было подвесить его к стене за изящные ушки. Человек, которого он убил, был главой банды грабителей, которых вполне могла возмутить смерть их предводителя и потеря работы, а ведь Джон ещё и всё время пытался присвоить их добычу. Кроме того, Джон вызывал жгучий интерес у полиции нескольких стран. Его предполагаемая смерть позволяла сбросить груз старых ошибок и начать всё заново.
Поначалу я не сомневалась, что он выжил. Неделями ждала весточки от него, одно из тех абсурдных посланий, которые так забавляли его эксцентричный и изощрённый ум. Однажды он прислал мне подделку довольно известного старинного украшения. В другой раз - одну-единственную красную розу, которая тоже оказалась фальшивкой, шелковой копией настоящего цветка. Но вот прошло уже шесть месяцев и ни слова...
Стоит ли удивляться, что в первую очередь мне на ум пришёл именно Джон, когда я получила анонимную фотографию, на которой могла быть первоклассная копия музейного сокровища? Таинственные послания, копии и подделки были фирменным знаком сэра Джона Б. Смита. Именно это послание я ожидала? И мне вновь оставалось только ждать. Как и прежде я не знала, как связаться с Джоном. Разумеется, если я ошиблась на счёт его спасения, тогда, вероятно, медиум-спиритист придётся как нельзя кстати.
Однако именно в этом послании был зловещий подтекст, столь нехарактерный для Джона. Его в целом несерьезное отношение к жизни в купе с сомнительной профессией навлекало на него целую кучу неприятностей. Как он однажды с грустью заметил, у многих его коллег начисто отсутствует чувство юмора. Обычно они неверно истолковывали его шутки (за которые сами же и расплачивались) и желали поколотить его.
Жуткое пятно на конверте было вовсе в не в стиле Джона. Только если шутка вдруг не обернулась против него же самого и на конверте была его кровь.
Блестящий белый картон отразил свет, исходивший от лампы, и вокруг чёрного профиля возник мягкий золотистый ареол. Я мрачно улыбнулась из-за несуразности явленной картины. Но как только вспомнила, что я сделала днем, улыбка превратилась в гримасу.
Тогда-то идея казалась просто замечательной. Но по прошествии времени она обернулась самым идиотским поступком в моей жизни (я заявлю это вам, как человек, чей жизненный путь не был запятнан неразумными действиями).
Я поместила частные объявления во все главные газеты мира. Во все без исключения: Figaro, Die Welt, La Prensa, Neue Zurcher Zeitung, Il Corriere della Sera, ABC, нью-йоркский и лондонский Times...
Даже сейчас мне не хочется признаваться, что я сделала это. Однако же я знала, что герои преступного мира используют частные объявления для коммуникации, а также знала, что Джон время от времени просматривает их забавы ради. У меня было чувство, что верно составленное сообщение обязательно привлечёт его внимание. Вот оно: "Рудольф. Не розы, но сокровища Елены. Майкл и Руперт не доставят проблем. Свяжитесь как можно скорее. Флавия".
Тогда-то идея казалась просто замечательной. Немногие смогли бы понять эту вереницу нелепостей, но Джон, я знала, мог. Та единственная красная роза, которую он мне прислал, была намёком на старый сентиментальный роман. Упоминание Майкла и Руперта мне обошлось в дополнительные двадцать баксов, но я подумала, что у меня будет больше шансов заинтересовать его, если я смогу убедить, что злодеи не в курсе дел.
Цезарь застонал. Завыл ветер. Продолжал валить мокрый снег. Вино закончилось. Я была одна-одинёшенька и меня никто не любил. Хуже того... я была пьяна, одинока и меня никто не любил.
И вот свидетельство того, насколько верны все эти скучные стереотипы об оптимизме. "Завтра будет новый день". "Ночь темнее всего перед рассветом". Без моего ведома множество людей были связаны со мной: они думали обо мне, беспокоились, проявляли заботу, обсуждали меня. Самый провокационный из тех разговоров мог протекать следующим образом.
Он начался с порой ироничных, а порой бурных соболезнований по поводу смерти её супруга.
- Ничего иного не оставалось! Он передумал. Он уже собирался идти на Postamt, [Почту (нем)] чтобы отправить фотографию. Пришлось действовать быстро!
- Ты хотела сказать, бестолково. Ты заставила навеки умолкнуть единственного человека, который знал, где оно спрятано.
- Может быть, он ей всё рассказал. В приписке к письму, которое отправил вместе с фотографией...
- Но ведь его ты тоже потеряла. Чёрт побери, что с ним могло случиться?
- Я же сказала тебе, что понятия не имею! Кто-то мог найти его в снегу...
- Ты уверена, что была только одна копия? Мог он ещё кому-нибудь написать?
- Нет... Не думаю... Да и откуда мне знать? Любой из них мог...
- Замолкни и дай мне подумать.
Затем последовала долгая пауза. Она провела трясущимися пальцами по волосам, а затем начала обгладывать изгрызенные ногти. Уже потом голос на другом конце провода сообщил:
- Мне ничего не приходило. Можно предположить, что он доверился только ей.
- Точно-точно. Мы можем разобраться с ней...
- Так же как вы разобрались со стариком? Даже и не смей. Слышишь? Держи своего придурочного поклонника под присмотром. Предоставь всё мне.
- Да, дорогой. Мне жаль...
- Поздновато для сожалений, не находишь?
Её глаза наполнились слезами, которые размазывали её яркий макияж.
- Не злись на меня. Ты разбиваешь мне сердце. Обещаю, я сделаю всё как ты скажешь.
- Ничего не предпринимай. Продолжай поиски. И сообщи мне сразу - сразу, слышишь? - если она свяжется с тобой. А я пока попробую исправить вашу ошибку...
- Думаю, ты можешь...
- У меня есть парочка идей, - пробормотал далёкий голос.
***
Несколько следующих дней по Мюнхену за мной всё время следовали невысокие полные мужчины, которых порой сменяли столь же невысокие полные женщины. Во всех случаях это был Шмидт. Он просто обожает наряжаться в забавные костюмы. Мне бы и в голову не пришло рушить его иллюзию, что он великий детектив, так что я делала вид, что не замечаю его.
Я бы оторвалась от него, если бы была занята тем, чем, как он полагал, я была занята, а именно: направлялась на свидание с таинственным и загадочным Робин Гудом преступного мира. Шмидт предположил, что хотя Джон исчез для всего остального мира, он продолжает поддерживать связь с любовью всей своей жизни. Может быть, так оно и было (но очевидно, что этой любовью была вовсе не я).
Пятно на внешнем конверте действительно было образовано человеческой кровью. И этот факт, помимо всего прочего, убедил меня, что Джон не был отправителем. Один вид крови вызывал у него приступы дурноты (особенно, как он откровенно признался, когда кровь была его). Он бы не оставил меня в состоянии неопределенности. Он бы отправил уточняющее сообщение.
Я так тщательно изучила эту чёртову фотографию своими собственными глазами и при помощи лупы, что буквально каждая деталь отпечаталась в моей памяти. Если и была какая-то скрытая подсказка, то я не сумела её отыскать. Шмидт добился не больше моего. Он периодически утаскивал фотографию, и мне приходилось периодически возвращать её обратно. Я знала, что если бы он обнаружил что-то, что я упустила, то не справился бы с искушением и похвастался. Я взяла за правило приезжать на работу пораньше, чтобы иметь возможность перехватить почту прежде, чем до нее доберется Герда. И довела до истерики телефонистку своими ежедневными запросами: "Вы уверены, что больше никто не звонил?"
Правда была на её стороне.
Если исключить комичную выходку Шмидта, то неделя выдалась весьма унылой. Даже его появление в уменьшенном образе Эриха фон Штрогейма [Эрих фон Штрогейм(1885-1957)-американский кинорежиссёр, актёр, сценарист], да еще и с моноклем, совсем не улучшило моего настроения. Мышцы лица Шмидта не были созданы для того, чтобы удерживать монокль - он всё время выпадал, - и когда бы я ни бросала на него взгляд через плечо, я лишь могла наблюдать его пухлый зад, пока он копался в сугробах, пытаясь найти свой реквизит. Эта слежка оборвалась, когда какая-то дама стала бить его сумочкой, решив, что он пытается заглянуть ей под юбку. Полагаю, он попытался уговорить её не вызывать полицейского. Я же не стала вмешиваться, поскольку предполагалось, что я не знаю, кто он такой.
Я не принадлежу к породе тех несчастных людей, что впадают в глубокую депрессию на выходных. В общем-то я люблю Рождество, и Weihnachten [Рождество (нем)] в Баварии дарит много радости. Улицы и магазины были украшены зеленью, в каждом квартале и на каждой площади сверкали рождественские ели. В полном разгаре была рождественская ярмарка, как и последние сто пятьдесят лет: киоски и прилавки заполнили площадь в тени старика Питера, который вовсе не пожилой джентльмен, а старинная церковь. По вечерам фонарики, свечи и лампочки разноцветных гирлянд сверкали в синих сумерках словно упавшие звезды, а трубачи на церковной башне играли старинные гимны, и звонкие светлые ноты медленно текли вниз, подобно музыке небесных сфер, смешиваясь с тихо падающим снегом. Здесь можно было купить рождественские украшения на любой вкус - от позолоченных имбирных пряников до выполненных вручную украшений, - и я задержалась у киоска, где были выставлены очаровательные резные рождественские вертепы. Я не могу позволить себе хотя бы один из них, поэтому купила Preffernьsse [Печенье] и засахаренный миндаль для Шмидта, а также золочённую ветвь без листьев, к которой были подвешены карамельки (приятное компромиссное напоминание о старинной легенде, согласно которой святой приносит сладости хорошим ребятишкам и прут непослушным).
Иными словами, я лезла из кожи вон, чтобы обрести хоть капельку рождественского настроения. Добилась же я немного. Браслет, который я купила маме, воскресил в памяти блеск диадемы Елены, а уличный знак напомнил мне о том, что городок Дахау находится всего в нескольких милях от меня, и заставил гадать, почему безжизненный кусок металла меня заботит куда больше, чем крушение человеческих жизней в той ужасной катастрофе.
Даже магазины игрушек не смогли поднять мне настроение. Немецкие магазины игрушек просто невероятны, но я была абсолютно уверена, что мои племянницы и племянники выбрали бы очередного американского супергероя, сделанного на Тайване, а не прекрасный замок, выполненный вручную, или кукол, созданных по мотивам волшебных сказок, или миленьких плюшевых зверюшек. Я набрала героев для ребят, а себя утешила плюшевым котёнком. Я обожаю плюшевые игрушки, но сейчас мне едва ли удастся собрать коллекцию, поскольку Цезарь их всё время грызёт. Котёнок был размером с настоящего зверька и выглядел удивительно правдоподобно: сиамец с темно-коричневыми ушками и хвостом, розовым носиком и голубыми стеклянными глазками. Однако же в тот момент я была не в восторге от голубых глаз, они напомнили о том, что Шмидт следит буквально за каждым моим шагом, а вот Джон вовсе не приглядывает за мной...
Я также купила халат и ночную сорочку. Они были сшиты в Италии из настоящего белого батиста и буквально утопали в кружевах и вышивке. Вернувшись на работу в тот день, я разложила халат на рабочем столе и озадаченно уставилась на него. Я бы солгала, если бы сказала, что не знаю, что побудило меня купить столь бесполезную и экстравагантную вещь. Я прекрасно понимала, что на меня нашло. Она ведь была даже не в моём стиле - мама до сих пор утверждает, что на мне лучше смотрятся вещи лаконичного кроя.
Когда раздался телефонный звонок, я буквально набросилась на трубку в надежде, что звонящий окажется достаточно занятным, чтобы вырвать мой рассудок из приступа безумия.
Сперва я не узнала его голос. Даже после того, как он представился, я была полна сомнений.
- Что с тобой? Ты заболел? У тебя такой смешной голос.
- Я не собираюсь демонстрировать чувство юмора, - сказал он. - Это деловой разговор.
- Неудачное слово подобрала, - признала я. - Серьёзно... ты в порядке?
- Да.
- Где ты сейчас?
- В Иллинойсе, конечно же. Ты поедешь на конференцию в этом году?
- На какую конференцию? Ох... Турин. Думаю, что нет.
- В прошлом же году приезжала.
Я не восприняла его всерьёз, когда он сообщил, что разговор будет деловым, никогда ведь не знаешь, не стоит ли чей-нибудь телефон на прослушке у налоговых служб. Однако официальный, почти обвиняющий тон был нехарактерен для того Тони, которого я знала.
- В прошлом году конференция проходила всего в шестидесяти милях от Мюнхена, - спокойно объяснила я. - Кроме того, там было несколько заседаний, посвященных истории искусств. А ты поедешь?
- Да. Я... эм... надеялся, что увижу тебя.
- Ну мы могли бы повидаться, если ты поедешь через Мюнхен.
- Ты не возражаешь? Я не хотел бы помешать твоим планам...
- Тони, ты словно старший брат мисс Мэннерс.[Джудит Мартин, более известная под псевдонимом мисс Мэннерс, является американским журналистом, писателем и специалистом по этикету] Я очень хочу тебя увидеть. Даже и представить не могу, чтобы мне чего-то хотелось ещё больше. У меня нет никаких планов... Я буду совсем одна...
- А как же твой чудаковатый босс-коротышка?
- Шмидт, - раздражённо проговорила я. - Его зовут Шмидт, как тебе прекрасно известно. Обычно мы вместе встречаем Рождество, а потом я еду к себе, но в этом году он собирается навестить сестру. Он терпеть не может эту женщину - она из той вечно молчаливой и всех осуждающей породы людей, - кроме того он на дух не переносит её мужа, но она подловила его, и он не может придумать предлог...
- Ох, - недовольно прогремел Тони глухим басом как у Бориса Карлоффа. [Уимльям Гемнри Пратт(1887-1969), более известный под псевдонимом Борис Камрлофф, - британский актёр кино и театра. Актёр прославился как звезда фильмов ужасов, самыми значимыми фильмами в карьере актёра являются "Франкенштейн", "Невеста Франкенштейна" и "Мумия"].
- Двадцать первое число тебе подойдёт?
Я заверила его, что ничто в этой или следующей жизни не доставит мне большего удовольствия, чем возможность встретить его в аэропорту 21 декабря.
- Хорошо, - пробормотал он. - Тогда до встречи.
Стоило мне только открыть рот, как на другом конце провода раздался щелчок. Мой бурный восторг несколько поутих. Судя по голосу, ему ещё хуже, чем мне. Вместо того, чтобы подбодрить друг друга, мы могли бы со всем покончить, совершив двойное самоубийство. Кроме того, была еще одна деталь, которая меня задела. Тони не предложил мне выйти за него замуж.
Тони при каждом удобном случае зовёт меня замуж. И так уже много лет. И в этом кроется одна из причин, почему он недолюбливает Шмидта. Он винит старика в том, что тот сманил меня с выложенной жёлтым кирпичом дороги, ведущей к двери деревенского домика, фартучку с рюшками и полной оравы ребятишек. И это совершенно несправедливо, поскольку я бы не вышла замуж за Тони, даже если бы Шмидт не предложил мне работу.
Не то чтобы я не испытывала нежных чувств к Тони, который был высок (действительно высок, думаю, он дюймов на шесть выше меня), смугл и очень привлекателен, если вам по вкусу поджарый тип, который мне определенно нравится. Я встретила его в колледже на Среднем Западе, когда мы были голодающими учителями, а потом провели безумное лето в Германии в поисках утраченного шедевра средневековой скульптуры. Удачным итогом этой охоты стало то, что Шмидт предложил мне работу, да и карьера Тони не пострадала - сегодня он работает помощником профессора в Чикагском университете и имеет пост консультанта при Институте искусств.
Я любила Тони, хотя и не была влюблена в него (или же меня просто не очаровывала идея брака как такового). Я не критикую сам институт, похоже, он прекрасно подходит многим людям. Но не мне. Не сейчас, во всяком случае.
Так или иначе, возможно, он решил сделать предложение при встрече. Вот и всё объяснение. А я лишь навоображала, что у него странный голос. Быть может, он восстанавливается после простуды. Быть может, мое собственное дурное настроение повлияло на мой слух. Он всегда был отличным собеседником - старина Тони, - человек, напоминающий о доме, тот, с кем можно провести святки...
Я почувствовала себя чуть лучше. В конце концов всё начинает налаживаться. Даже хорошо, что Джон не ответил на моё безумное послание. Вот уж кого я меньше всего желала представить друг другу, так это Джона и Тони. Если не считать Джона и Шмидта.
Если Джон не ответил, это не означает, что он погиб. Он мог и не увидеть объявление. А может быть, увидел, но решил не отвечать. Какой-нибудь суеверный человек мог бы решить, что я приношу исключительно несчастья. Я не просто развалила несколько его бизнес-проектов, но также была косвенно виновата в том, что его телу был нанесён тяжелый физический ущерб. Объявление было напечатано всего несколько дней назад. Он может ещё...
Если я выйду замуж за Тони, я больше никогда не буду встречать Рождество в одиночестве.
Когда до меня дошло, что за мысли пришли мне в голову, я в ужасе выскочила из кабинета, но потом мне всё же пришлось вернуться, чтобы забрать пальто. Должно быть, я старею, раз подобные вещи проникли в мое подсознание как законное оправдание брака. Господи, Рождество же наступает лишь раз в году.
Конец недели был ничем не примечателен, если не считать снега и слякоти, а также неумелых попыток Шмидта изобразить супершпиона. Подобно тупенькой барышне, собирающей полевые цветы вдоль железной дороги, я пребывала в счастливом неведении о приближавшейся опасности. Честно говоря, аналогия не слишком точная. Неприятности, обрушившиеся на меня, пришли не просто с какой-то одной стороны, но со всех сторон сразу, и когда я осознала, что происходит, уже невозможно было сойти с пути.
***
Мы с Гердой выбрали день, чтобы пойти посмотреть рождественские вертепы в Баварском музее. Мы снова были друзьями. Баталии мы затеваем по крайней мере раз в месяц: стоит ей лишь сказать или сделать что-то, что меня раздражает, как я начинаю кричать на нее, она же в свою очередь заливается слезами и я прошу прощения. Это своего рода традиция. Вертепы мы смотрим, поскольку это тоже традиция, как пояснила Герда. Полагаю, мы успели сходить к ним уже раза два. На этот раз я согласилась пойти лишь потому, что она плакала и потому что это отлично вписывалось в мой план по поиску рождественского настроения.
Рождественские вертепы действительно невероятны. Некоторые представляют собой небольшие композиции, демонстрирующие традиционную сцену у яслей таким образом, что складывается впечатление, будто под дерево поместили современных людей, но лучшие из них - обширные панорамы, которые занимают целую комнату: здесь сельские сцены в миниатюре с магазинчиками, стойлами и домами, а также со всеми обитателями, оставившими свои повседневные дела, чтобы поглазеть на волхвов, спешащих к хлеву. Самые продуманные вертепы были созданы в Италии, их можно узнать по фигурам волхвов - раскрашенным терракотовым скульптурам, облаченным в настоящий бархат и парчу, - или по детально воспроизведённым крестьянским костюмам в случае с селянами.
Некоторые композиции столь сложны, что вы можете возвращаться к ним вновь и вновь, находя при этом новые чарующие детали, которые могли упустить ранее. Если бы я была снобом и ханжой, то я бы утверждала, что наивное восхищение Герды лишь добавляет ценности моему более тонкому восприятию специалиста, но в действительности, я получала такое же огромное удовольствие, как и она.
- Ach, Вики, смотри, мальчишка крадет яблоки с фруктового прилавка!
- Он вылитая копия моего племянника Джима!
- Как думаешь у них в Святой земле были яблоки в декабре?
- Какая разница? Посмотри, вон та женщина кормит младенца и одновременно болтает с соседкой на балконе рядом.
Коридоры, по которым мы шли с неспешностью улиток, были тускло освещены, чтобы эффектно выставить Krippen [Ясли (нем)] в подсвеченных витринах. Было многолюдно, но почти церковная атмосфера настраивала людей говорить тихо и сдержано себя вести. Исключением были лишь дети. Самые маленькие вопили от восторга, а те, что постарше - от негодования, когда пытались протиснуться сквозь стену из взрослых, отрезавшую их от экспонатов.
Я пристроила одного юного чертёнка у себя на плече и заработала слова благодарности от его Mutti, [Мамы (нем)] которая одной рукой удерживала малыша, а другой - сумку с детскими вещами. Герда сморщила нос и ушла прочь. Как и многие сентиментальные люди, она на дух не переносит детей. Я обсудила сценку с чертёнком. Его не столько интересовали младенец Христос и "die sьssen Engelkinder", [Милые ангелочки (нем)] сколько вопрос, как волхвы ездят на верблюдах.
Отпустив его, я догнала Герду в следующем зале. Она выглядела уставшей, в чём я совсем не могла её упрекнуть. Даже чудесное рождение поблекнет, если его повторить дюжину раз.
- Посмотри, - прошептала она, толкая меня. - Вон тот мужчина... Он всё время ходит за мной.
Так же, как и многие мужчины, женщины и дети. Я посмотрела в ту сторону, куда она указала, и решила, что она приняла желаемое за действительное. Освещение было тусклым, да и её преследователь стал удаляться, когда я повернулась, но я успела краем глаза различить резко очерченный профиль, тонкий и по-ястребиному изящный, прежде чем он растворился во мраке.
- Где-то я его видела, - задумчиво проговорила я.
- Думаю, ты хочешь сказать, что он следит за тобой, - сказала Герда.
- Не думаю, что он следит за кем-то из нас. Герда, ты стала такой раздражительной. Это из-за голода. Пойдем-ка перекусим чем-нибудь, мы значительно расширили свой кругозор сегодня.
Настроение Герды улучшилось, стоило ей забросить в себя пирожные со взбитыми сливками и кофе. На работу мы возвращались, образно говоря, рука об руку.
***
Я никогда не запирала дверь своего кабинета. Ничего ценного я в нём не храню, кроме того, дежурный смотритель в зале с доспехами должен помешать посторонним лицам подняться по лестнице. Я лишь слегка удивилась, обнаружив, что включён свет. Обычно я выключаю его, когда выхожу, но я была расстроена, рассеяна и сбита с толку, когда уходила в последний раз. Я ничего не заподозрила, пока не подошла к столу и не взглянула на разбросанные листки своей рукописи.
Меня всегда поражают герои книг, которые с первого взгляда могут определить, что их вещи обыскали. Эти люди, должно быть, одержимы чистотой. Обычно я не замечаю ничего странного, пока мои бумаги не оказываются на полу и по ним кто-нибудь не пройдётся. Но я чётко помнила, как билась над описанием миниатюры Гольбейна перед тем, как звонок Тони положил конец моим трудам. На странице же, которая оказалась поверх кучи, можно было прочитать: "вздрогнула, когда её тонкие аристократические руки тщетно попытались спрятать округлые прелести от похотливого взгляда герцога".
Первое подозрение пало на Шмидта. Он всё время пытается выяснить, что же Розанна будет делать дальше. Но он не настолько отчаян, чтобы взбираться по всем этим лестницам, кроме того, оглянувшись, я заметила другие следы вторжения: сильно выдвинутый ящик каталога и опрокинутую стопку книг.
Моими первыми реакциями были не злость и раздражение, а радостное предвкушение. Я ведь ждала, чтобы что-нибудь произошло. Возможно, именно этого. Но "это" не было связано с Джоном. Если бы он обыскал кабинет, я бы не заметила вещей не на своём месте.
Шмидт в конце концов удосужился сделать копию таинственной фотографии. (Я пришла к такому заключению исходя из того, что он перестал воровать её). Она хранилась у меня в правом верхнем ящике стола.
Я бросилась к ящику, терзаясь вопросом, как незваный гость мог пройти мимо дежурного смотрителя внизу. Он был на посту, когда я зашла. Клевал носом и сонно пробормотал "Gьss Gott", [Добрый день (нем)] но ни словом не обмолвился о посетителе.
И тут я почувствовала какое-то странное движение, раздался резкий звук, что-то выскочило из щели и ударило меня по руке, вызвав острую колющую боль. Что-то извивающееся, да ещё и ярко окрашенное. Я с воплем отскочила, а потом приложила к губам ужаленный палец, на котором словно рубин блеснула капелька крови. Змея упала на пол.
Змея оказалась игрушечной. Мой вой превратился в рык ярости. На свете есть лишь один человек, который способен на такие ребяческие шутки.
И это вовсе не Шмидт. Во всём его пухленьком теле не найдется и толики низости, кроме того, нужно быть по-настоящему злым, чтобы устроить подобный розыгрыш. Нет, на такое способен только Дитер. Дитер Шпренг - помощник хранителя коллекции искусства архаического периода в Музее античного искусства Берлина, несостоявшийся комик и потенциальный развратник. Его пропуск мог позволить ему пройти мимо охраны... И, скорее всего, он всё ещё находился в кабинете. Подобные грубые шутки забавны только, если вам удастся довести до истерики свою жертву. Я оттолкнула в сторону ширму, за которой стояли мои бытовые приборы, ведь это единственное место в комнате, где можно было спрятаться.
Он сложился вдвое и трясся от едва сдерживаемого приступа веселья, обхватив руками живот. Увидев, что его обнаружили, он разразился громким чем-то похожим на возглас грудным смехом, который оказался столь заразительным, что я почувствовала, как мой гнев начал испаряться.
- Отлично, Дитер, - сказала я. - Выходи и сражайся как мужчина.
Он выпрямился и отбросил с пылающего ухмыляющегося лица густые каштановые волосы.
- Провёл тебя, да? Herr Gott, [Господи (нем)] какой крик! Ты могла бы исполнять роль Изольды...
- Всё верно, провел, - я продемонстрировала палец.
Уголки его большого рта опустились. Он поймал мой палец и прижал к губам.
- Я поцелую его и всё пройдет. Ach, Вики, мне так жаль. Должно быть сломалась пружинка...
- Вот как? - я вырвала руку и отступила к столу. Когда я уже стала садиться, меня посетили сомнения, и я подскочила словно ужаленная. Уголки рта Дитера были всё ещё опущены, как у печального клоуна, но в его карих глазах искрилось веселье, когда он наблюдал за мной.
- Нет, нет, - сказал он ласково. - На стуле ничего нет. Я завязал с подушками-пердушками. Слишком грубо.
Я осторожно опустилась на стул. И только тогда, когда подо мной не раздались рыгающие и вопящие звуки, а в мой зад ничего не вцепилось, я расслабилась. Дитер подобрал маленькую пластиковую змею и сунул её мне под нос.
- Смотри, в ней нет ни иголок, ни булавок, которые могли бы уколоть. Как я и думал, пружина была слишком тугой. Проволока сломалась и поцарапала тебя. Дай-ка я еще раз поцелую...
- Пустяки. Жить буду.
Изучая порядок, который он навел за ширмой (стул, наполовину опустошённая чашка кофе), я добавила:
- А ты неплохо устроился, я смотрю.
- Но я не стал курить, - и Дитер зажёг одну из своих ужасных сигарет марки "Gauloises" и выпустил облако голубого дыма. - Я подумал, что ты почувствуешь запах и что-нибудь заподозришь. Налить тебе кофе?
- Нет, спасибо. В него могут быть подмешаны селитра или слабительное средство. Что ты здесь делаешь?
Он взял стул и обзавёлся пепельницей, вытряхнув скрепки из небольшого керамического стаканчика. Он был одет pour le sport, [Для спорта (фр)] как он любил говорить, в первоклассные ботинки, горнолыжные брюки и трикотажный свитер божественного верескового цвета, который подчеркивал румяные щёки и светло-каштановые волосы. Когда он стряхнул пепел с сигареты, в свете лампы на правой руке сверкнуло старинное серебряное кольцо.
- Я приехал в Мюнхен, чтобы проконсультироваться с Фриком из Глиптотеки, - серьезно пояснил он.
- А вот и неправда.
- Конечно, неправда, - усмехнулся Дитер. - Я бы не смог заставить музей оплатить дорожные расходы, если бы не консультация у Фрика. В действительности же у меня отпуск. Я надеялся, что смогу уговорить тебя покататься со мной на лыжах пару дней.
- Нет, спасибо. Когда у меня выходные, я предпочитаю отдыхать, а не отслеживать, не подкинули ли мне змею в постель и не поставили ли на дверь ведро с водой.
- Я не разыгрываю дам, с которыми делю постель, - сказал Дитер, коснувшись моей руки.
- Я этого не слышала. Элис...
- Ох, Элис, - пальцы Дитера сжалась под манжетой моего свитера и стали скользить вверх по руке. - Разве можно не поддразнивать Элис? Она такая забавная, когда злится. Ты совсем другая.
- Какая же?
- Ты гораздо крупнее Элис, - пояснил Дитер. - Ты могла бы ударить меня.
- Верно подмечено, - теперь почти вся рука Дитера оказалась в рукаве моего свитера, он скосил глаза, напряженно сосредоточившись, и попытался продвинуть пальцы ещё на один стратегический дюйм.
- Ради всего святого, что ты творишь? - спросила я из чистого любопытства.
Дитер положил сигарету в пепельницу.
- Подумываю, может быть лучше начать с другой стороны...
Я оттолкнула его и одернула рукав.
- Ты странный, Дитер. Если я когда-нибудь решусь предаться игрищам с тобой, то уж точно не в своём кабинете.
- А как насчёт занесённого снегом домика в горах с огнем в очаге и большой медвежьей шкурой у камина...
- И всё же нет. Я не могу уехать прямо сейчас.
- А как насчёт следующей недели?
- Прости, я занята.
- Ты всегда занята, - Дитер зажег ещё одну сигарету. - Почему ты всё время мне отказываешь?
Я и сама не была уверена. Из-за круглого лица и ямочек Дитер был похож на ребенка, но он уже давно достиг возраста согласия, да и не был лишен привлекательности. Довольно коренастый и приземистый, он был на дюйм или два ниже меня, но это обстоятельство, кажется, его беспокоило не больше, чем меня. Он был отличным собеседником, когда не пытался вытащить стулья из-под людей, и весьма компетентным в работе. Через несколько лет, когда доктор Фессель уйдет на пенсию, возможно, он станет главой отдела (незаурядное достижения для человека лет тридцати). Я любила его как брата и как брата ненавидела. Но у меня совсем не было желания ложиться с ним в постель.
- Когда-нибудь, быть может, - проговорила я мягко.
На мгновенье мне показалось, что мой отказ ранил его в самое сердце, но если так оно и было, то он быстро оправился.
- И кто же мой соперник? - трагическим голосом спросил он. - Кого мне следует убить, чтобы добиться твоей любви?
- По правде говоря, не твоё дело, - сказала я. - Но если тебя интересует, с кем я встречаюсь на следующей неделе, то это Тони.
- Тони. Ах, старина Тони, - хихикнул Дитер и выпустил большое облако дыма. - Он так смешно выглядел, когда под ним сломался стул... Его длинные тонкие руки и ноги сплелись, как крендель. Как он?
Я закашляла и стала разгонять дым рукой.
- Думаю, нормально. Как Элис?
- Я не видел её несколько месяцев. Слышал, что её брак окончательно распался.
Я гадала, насколько Дитер поспособствовал развалу этого брака. Судя по жалобам Элис, в любом случае союз был не слишком прочным. Но если её муж пронюхал об её любовных утехах с Дитером во время прошлогодней конференции...
Мы немного посплетничали о старых знакомых (как и у обычных людей у академиков нет иммунитета от этого греха), а затем Дитер засобирался.
- Я даже и не надеюсь, что ты поужинаешь со мной, - подавлено проговорил он.
- Спасибо, но всё же нет. Мне придётся работать допоздна.
- Тогда пойду посмотрю, не занята ли Герда.
- Оставь её в покое.
- Почему? Она, конечно, несколько полновата, но мне нравится, когда у девушки есть за что подержаться. И даже она имеет право на острые ощущения, бедняжка... - Он уклонился от моего полушутливого замаха и засеменил к двери. - Может быть, я позвоню тебе на следующей неделе, если ещё буду в Мюнхене. Я буду безумно счастлив вновь увидеть старину Тони.
Я сказала, что это отличная идея, хотя у меня было чувство, что Тони будет не столь счастлив встретиться со стариной Дитером. Уж слишком часто он становился жертвой Дитеровых шуток.
Дитер оставил дверь приоткрытой, когда ушёл. Я громко захлопнула её и услышала удивленное фырканье и смешок, а затем звук удаляющихся вниз по лестнице шагов. Беглый осмотр комнаты подтвердил мои подозрения. Парень времени зря не терял. Я обнаружила в кофейнике сливовый сок и ещё одну выскакивающую игрушку в картотечном шкафу - жестяную птичку, которая размахивала крыльями и неистово кудахтала над жестяным же яйцом.
Убрав все эти подношения, я вернулась к работе и практически закончила ту часть статьи, которая была посвящена Гольбейну. Безумный Дитер взбодрил меня, правда не столько своими старомодными шутками, сколько... Что ж, почему бы не признаться? Любой девушке хочется быть объектом вожделения, пусть и мужчины, который увлекается каждой женщиной, до которой может дотянуться. Беда никогда не приходит одна, подумала я самодовольно.
Гордыня до добра не доведет, а вот самодовольство доведет до пинка под зад.
Я проработала допоздна, отчасти чтобы компенсировать то время, которое потратила на болтовню с Гердой, отчасти чтобы переждать время самого оживлённого движения на дорогах. Я всё ещё была весьма довольна собой, когда прошла сквозь темницы и вынырнула на парковку.
Моя машина отказывалась заводиться.
Я любила свою Ауди, которая появилась у меня всего несколько месяцев назад. И по большей части именно из-за неё мне был не по карману авиабилет до Миннесоты в этом году. Машина, соответствуя марке, была очаровательной, рыжего цвета. Она была укомплектована обивкой из искусственного бархата элегантного золотистого цвета, стерео, магнитолой и модными колпаками на колесах. Она верно мне служила, расходуя четыре с половиной литра топлива на пятьдесят километров.
Поэтому, естественно, я вылезла, попинала колеса, и грязно её обругала.
Вахтёр ушел, но ночной сторож уже заступил на пост. Услышав мои проклятья, он вылез из своей каморки и нырнул вместе со мной под капот. Помочь он мне мог, только лишь посветив фонариком. Он понимал в моторах не больше, чем я, и после того, как мы попробовали все очевидные, но бесполезные варианты, он предложил обратиться к механику. Я лишь ответила с простительной долей сарказма, что это блестящая идея, которая мне и в голову не могла прийти, и уточнила, где, как он думает, я найду его в этот час.
Он пообещал заняться этим вопросом. И я решила, что могу спокойно ехать домой (не стоит объяснять, что починка могла затянуться). Я угрюмо потащилась обратно в здание, высматривая Шмидта. Его машина стояла на парковке, хотя его самого нигде не было видно.
Трамваи всё ещё были забиты поздно заканчивающими работниками и покупателями рождественских подарков. Мне пришлось стоять, зажатой между мокрыми, уставшими и раздражёнными людьми. Вскоре после того, как мы отъехали от Резиденцплац, я приметила Шмидта. На нём были яркий красно-зеленый платок, из-под краёв которого во все стороны торчали серые пряди конских волос, солнцезащитные очки и пурпурный шарф, которым он обмотал всю нижнюю часть своего лица, чтобы скрыть усы. Я легко обнаружила Шмидта несмотря на его миниатюрный рост, поскольку рядом с ним не было ни одного человека. Не сложно догадаться, почему люди старались держаться от него подальше. Он был похож на сбежавшего из больницы психа.
Я всё время чувствовала случайные прикосновения, поскольку людей трясло, они толкались в тесноте и наваливались друг на друга. Но именно это прикосновение заставило меня вытянуться по струнке от злости. Я повернула голову и поймала взгляд широко раскрытых невинных карих глаз мужчины, который стоял прямо позади меня. Только он мог так нагло ущипнуть меня. Но вместо того, чтобы громогласно выразить свое возмущение, я застыла, разинув рот, неспособная вымолвить и слова. Удержаться же в вертикальном положении я смогла, лишь потому что со всех сторон меня теснили люди.
Он был одет как порядочный молодой коммерсант в темное твидовое пальто и модную тирольскую шляпу с Gamsbart, [Кисть из волоса серны (нем)] который был закреплен на ленте. Его рот обрамляли аккуратно подстриженные темные усы. Почему его рот выглядел именно так: столь мягким, столь утонченным, столь неестественно невинным? Его рот не был мягким. Он был жёстким и опытным, и он был совсем не невинным...
У меня было чувство, что на мои губы брызнули быстросохнущим лаком. Когда он развернулся, они всё ещё оставались полураскрытыми и неспособными произнести ни слова. Он блестяще рассчитал время. Прежде чем я сумела обуздать потрясённый разум, трамвай дотрясся до остановки рядом с одним из крупных пересадочных узлов и люди стали тесниться у дверей. Он смешался с толпой (у нескольких мужчин были похожие шляпы).
Я неуклюже последовала за ним, спотыкаясь о сумки с покупками и ноги, хотя понимала, что погоня напрасна. Он выберется из трамвая одним из первых. И прежде, чем я сумела догнать его, он вышел и его поглотили дождь и мрак.
Резкое замечание полной Hausfrau привлекло моё внимание к тому, что я сижу у неё на коленях. Трамвай тронулся, и я вновь потеряла равновесие. Я извинилась и отодвинула свою нарушающую правопорядок персону. Она коснулась моей руки.
- Entschuldigen Sie, Frдulein [Прошу прощения, фрейлейн (нем)]. ... Я не догадалась... Вам плохо? Садитесь, здесь есть место...
К тому времени, когда мы практически добрались до конца маршрута и до места моей пересадки, я полностью восстановилась. Трамвай был почти пустым. Сперва я убедилась, что Шмидт сидит в чудесном уединении в дальнем конце вагона, скрыв лицо за перевёрнутой вверх ногами книгой, и уже потом опустила руку в карман пальто.
Обычно мои карманы (настоящий позор) набиты всем, чем только можно: бумажными носовыми платками, недоеденными шоколадными батончиками, мелочью, ключами, квитанциями, списками покупок. Я без труда определила вклад Джона в этот беспорядок, хотя не удивительно, что ему пришлось очень постараться, запихивая его. Твердый картон показался холодным на ощупь, когда я его вытаскивала.
Это оказалась открытка.
Алтарь Святого Колумба является одним из шедевров Старой Пинакотеки в Мюнхене, его репродукция - остроумный способ указать на место встречи (не только конкретное здание, но и конкретное помещение в большом строении с хаотичной планировкой). Но по дьявольскому совпадению, он выбрал открытку, демонстрирующую одну из моих любимых деталей - голову по-ястребиному изящного мужчины, чей нос похож на клюв, до боли знакомого.
Когда я вышла из трамвая, мой автобус уже стоял, разрезая светом фар туман, из его выхлопной трубы пыхтя вырывался пар, подобно экструзии у дракона с больным желудком. Я стала забираться в салон. Затем повернулась к пухленькой тени, которая застыла во мраке позади станционных фонарей.
- Идите сюда, Шмидт, - сказала я. - Вы же не хотите опоздать на этот автобус. Они ходят раз в полчаса.