Бузинная Коломбина
«Пахло печеньем и рыбой».
Соколов А. В., Единорог Мы общались с ней уже год и все это время я был уверен, что ей со мной хорошо. Но уже с четверти девятого вечера я не был ни в чем уверен. Я стоял на балконе и держал в руках смирительную рубашку: в семь мне ее подарил приятель, известный приколист, проходивший сейчас практику в психиатрической клинике, — а в восемь они подошли ко мне, обнимаясь, и сказали, что пора объясниться.Они — это он и моя девушка, которая мне безумно нравилась: и за веселый нрав, и за смешную дисгармонию пышных форм и худого зада.— Не потому, что мне с тобой плохо, а потому, что с ним лучше, — вздохнула она.— Тут все честно: она ж тебе не жена, — вздохнул он.— И в любви, согласись, мы с тобой друг другу ни разу не признавались, — дотронулась она до моего рукава.— Она, конечно, была до последнего момента твоей девушкой, — дотронулся он до ее руки, задержавшейся на моем рукаве, — но и моей девушкой она была тоже.— Поэтому нельзя сказать, что я наставила тебе рога, — улыбнулась она: — можно говорить максимум про один рог.Они ушли, а я только и смог, что выйти на балкон.Я стоял и впитывал в себя мир. Откуда-то доносился сильный запах сгоревшей яичницы. Соседская собака то гавкала, то поскуливала, то принималась выть. Когда под окном проезжал трамвай, я чувствовал, как вибрирует балкон.Закрыв глаза, я вдруг вспомнил ту неделю в начале года, когда мы жили вдвоем у нее дома, и у меня из легких непроизвольно вырвался вой, похожий на собачий. Забравшись на старый письменный стол, стоявший в углу, я сел на него, свесил ноги на улицу и подумал, что люди на улице такие крохотные, что их можно не стесняться.Я сообразил, что держу в руках какую-то тряпку, промокнул ею лоб — и вдруг, очнувшись, швырнул ее вниз. Смирительная рубашка сначала порхала бабочкой, затем, подхваченная ветром, понеслась параллельно земле.Я представил себе, что это он, психический студент, летит над трамвайными путями — и мне стало легче. Я снова заглянул в бездну, попытался понять свои ощущения, но понял лишь одно: нет соответствия. И сразу вспомнил, что в холодильнике — редкий случай — имеется еда.Я доел рыбу, закусил ее печеньем, запил водой из-под крана и снова вышел на балкон. Вниз хотелось уже не прыгнуть, а плюнуть.
•
Через год и два месяца после того дня я и переехал в этот город, на самую его окраину, на второй этаж этого доисторического двухэтажного дома. Особенностью моей квартиры было то, что в ней имелась всего одна комната — и она же была кухней.Магазин находился в ста метрах от подъезда, в трехстах метрах начиналось поле, на котором уже давным-давно ничего не сажали, а в километре находилась автобусная остановка, к которой вела милая, живописная, хотя и очень грязная тропинка.У меня была такая работа, что я занимался ею, почти не выходя из дома. Я вглядывался в экран компьютера, пытаясь понять логику того, кто делал в прошлом квартале такие дикие бухгалтерские проводки, — и, одновременно, прислушивался к голосам, доносящимся с улицы. Еще больше мне нравилось прислушиваться, когда я ел. Пища по пищеводу двигалась в сторону желудка, информация от ушей двигалась в сторону мозга — и два этих процесса хорошо дополняли друг друга. А когда мне становилось особенно любопытно, я осторожно высовывал голову наружу... Представления под окнами разыгрывались нерегулярно, зато всегда были бесплатными.Окно в квартире было большим, но единственным. Выходило оно на толстую кирпичную стену высотой метра в три. Стена была не только облупленной, но и снизу доверху исписанной черными и белыми надписями сексуально-политического характера типа «Выборы — в зад, любовь — в перед»: верными по сути, но не смешными по форме.Справа располагалась площадка для мусорных баков, самым безобидным свойством которых было то, что вывозили их крайне нерегулярно.Слева в стене имелся высокий неровный пролом. Через него вела более короткая, но, одновременно, еще более грязная тропа к автобусной остановке — я по ней не рисковал ходить, даже когда сильно опаздывал.Также слева, но чуть ближе ко мне, рос роскошный куст бузины: я вселился в эту квартиру в сентябре, и он до морозов радовал меня роскошными красными гроздьями...
•
В один из дней я съездил к заказчику, грубому и болезненно мордатому, затем заглянув к субподрядчику, застенчивому и болезненно худому, и вернулся в свое новое жилище. Насыпал себе в кружку смесь зеленого и черного чая, залил смесь кипятком — и услышал какое-то бормотание, доносящееся с улицы.
— Это выдвинуто набок, это сюрреалистично, это выглядит столь дико, что все волосы — как пакля... — вещал женский голос, изящный, немного вычурный и очень уставший.— В тебе, дурында, накопилось столько слов, что жизнь пройдет, а ты не успеешь их все исторгнуть, — отвечал ей голос мужской, грубоватый и тоже очень уставший.— Это вывихнуто на фиг, это ипекакуанно, а на ощупь столь коряво, что мозги скрутились в трубку...— Ты не можешь умолкнуть уже третий час кряду!— Третий, третий, где же ветер? Я, вторая, умираю. Ты же, первый, дохлый енот, в зад пошел, вот!Не выдержав, я высунулся наружу.Между проломом в стене и бузинным кустом стояла эффектная женщины средних лет с легкими признаками дряблости на щеках, подбородке и шее. У ее ног, прямо на земле, спиной ко мне сидел мужик помятого вида.— А куда ты все время бросаешь свои сказочно выразительные взгляды? Вон на ту вычурную вещь, что ли? — спросил он.— Милый мой Арлекин, это вывернуто с корнем, это псевдоаморально, это столь контрацептивно, что уже пуэрперально... — снова затарахтела женщина.— Да? А я, между прочим, могу много чего интересного рассказать об этой штуке... Но только учти, милая моя Коломбина: предназначена она вовсе не для того, о чем ты думаешь...Тот, кого назвали Арлекином, затянулся сигаретой и стал строить из дыма дрожащие тороидальные конструкции.— Это натуральное дерьмо висит, — равнодушно сказала та, кого назвали Коломбиной, и отвернулась.— Как угадала?!Арлекин поднялся и выпустил дым ей прямо в лицо. Она с разворота ударила его кулаком в живот и снова отвернулась.— Дура, как же ты можешь поднимать руку на своего любимого мужа?! — противно заскрипел он, согнулся пополам — и завалился.Коломбина подняла дымящуюся сигарету и сунула ему за шиворот. Сначала он молчал, а потом стал ругаться — долго и нудно, на разные голоса.— Я знаю: ты пожар внутри меня хочешь устроить! — подвел он итог своим всхлипам и угрозам.— Ты воешь столь долго, что тебя хочется привязать в зимнем лесу, — заметила она. — Что касается пожара, то он может возникнуть только внутри меня: цветком тлетворным возгорится, он ливня злого не боится, он стужи гадкой избежит... Но до этого, к твоему счастью, еще далеко.— Натуральное дерьмо у тебя внутри, — сказал он, пытаясь подняться.— Как угадал?!Она долго рассматривала что-то блестящее у себя на ладони, затем спросила:— Жрать хочешь?— А что у тебя есть? — спросил он уже почти спокойно.— Что дам, то и будешь...— Только не давай того, что на стене висит.— Что дам, то и будешь...— Ты меня не любишь, — вздохнул он. — Так что у тебя пожрать-то есть?— Вот, — Коломбина сунула ему под нос ладошку, — это обертка от сто лет назад съеденной конфеты. Я уже сама не помню, когда ее ела и какой у нее был вкус...Арлекин молчал столь долго, что Коломбина, похоже, испугалась.— Это антиглобалистски, это сделано с наскока, это дегенеративно, эти маленькие уши вянут долго — в три прискока... — снова затарахтела она.— Ты произносишь слова столь быстро, что моя жизнь отстает от них на круг, — вздохнул Арлекин.Он снова закурил, снова выпустил дым ей прямо в лицо — но на этот раз промахнулся.— Натуральное дерьмо твоя жизнь, — сказала Коломбина.— Как угадала?!— А здорово я тебя вчера заперла на ключ и стала через дверь спрашивать, будешь ли ты жрать?! — засмеялась вдруг она. — А ты дергаешь за ручку и грозишь, что такие двери к чертям одним ударом вышибаешь, а я тебе в ответ говорю, что если вышибешь, то увидишь, что будет, и ты дергаться тут же перестаешь, а я наблюдаю в замочную скважину, как ты ходишь из угла в угол, затем ложишься на пол, затем спишь, затем просыпаешься, затем долго рассматриваешь треснувший плафон на люстре, затем стучишь в дверь ногой. А я говорю: «Мне так и не удалось придумать, как просунуть еду через замочную скважину. Так что, извини, еды не будет: все сама съела. Ужин был на редкость вкусным, я даже чуть не лопнула...» — а у самой в желудке такая пустота, что хочется плакать... Но я продолжаю играть роль! Умираю — но играю! Догораю — но играю! Мне кажется, даже тебе моя вчерашняя игра понравилась. Правда?!Арлекин бросил окурок на землю и сплюнул.— Это неправда, — скривился он. — А вот правда, что теперь наш магазин стал круглосуточно работать?Коломбина молчала.— Мне надоело слушать твою тишину, — сказал он — и полез в пролом.— Это в высшей мере странно, бессердечно, негуманно, это дико и свирепо, и зловредно, и нелепо, это пенитенциарно... — затараторила Коломбина и полезла за ним следом.
•
На следующий день, ближе к вечеру, мне надо было ехать по делам, но у меня ужасно разболелась еще в детстве вывихнутая нога. Обычно она у меня дает о себе знать перед сильной непогодой, поэтому я выглянул в окно. На небе не было ни единого облака.Я еще с полчаса поколебался — и все же решил остаться, потому что нога ныла так, будто в ней поселился кто-то посторонний.
Снова выглянув в окно и посмотрев вверх, я опустил голову — и вдруг наткнулся глазами на высокого апатичного юношу замухрыжного вида. Он стоял неподалеку от пролома, рядом с кустом, одной рукой опираясь о стену, а другой перебирая бузинные листья. Его голова была опущена — и вообще казалось, что он того и гляди умрет.Я прислушался.— А ведь когда-то и я был красивым, смелым, молодым, полным надежд и мечтаний, — говорил он вслух, время от времени тяжело вздыхая. — Осваивал новую оргтехнику и новые языки, писал и отлаживал программы, плевал на начальство и не позволял начальству плевать на меня. Все у меня получалось просто, само собой: мне и в голову не приходило, что бывает как-то иначе. Мне только всегда казалось, что я недостаточно солиден. Я пытался изобразить из себя человека старого, потрепанного жизнью — но чувствовал, что смешон. Меня это настолько угнетало, что однажды нелепость моего существования просто сбила меня с ног — и я покатился. И качусь до сих пор. И желание очиститься утопает в океане нечистот...Из пролома вдруг показалась та самая женщина, которую я видел вчера, Коломбина. Она была одета в домашний халат — хотя, возможно, это было платье такого покроя.— Что за придурок здесь стенает? — спросила она равнодушно. — Прямо спать не дает невинной девушке, ядрить кочерыжку через плечо...— Спать? А где вы спите? — явно удивился парень.С той стороны стены домов не было вообще, поэтому вопрос был вполне уместен.Женщина молчала. Парень не выдержал первым.— В общем, добрый день, — произнес он. — Вы извините меня, если что-то не так... А зовут меня Пьеро. Ну, то есть, это прозвище такое, на самом деле меня Петей зовут. То есть Петром. Петром Михайловичем. Я тут чисто случайно шумел, я не хотел этого, как-то само собой вышло, по недоразумению...Коломбина продолжала молчать, затем вдруг принялась псевдоторжественно декламировать:Какой, в натуре, день?! Михалыч, друг:
уж ночь-распутница нару-
жу томно вылезает,
кривая и косая!— Вы издеваетесь, наверно? — смутился Пьеро.— Вовсе нет. Можешь мне верить! — сделала она круглые глаза. — Правдивей меня нет никого на целом свете!— Правда?! Ну, тогда мне очень приятно, что про меня читают стихи... Особенно на природе. Не каждый день имеешь удовольствие услышать.— Насчет «доброго дня» я тебе уже дала пояснения, — сказала Коломбина. — Теперь насчет «извинять». Это, я считаю, не по женской части, а потому всегда оставляю эти проблемы мужчинам. В-третьих — насчет «природы». Ты знаешь, что некультурно говорить, будто ты на природе, если шмонаешься по вонючим помойкам? Или ты, как истинно городской, не находишь различия между помойками и природой? Ты совсем, что ли, уже опомоился? И вообще — умерь восторг, дружочек, в лотерею ты еще не выиграл!— Какие еще мужчины? — насторожился Пьеро. — Какая лотерея?!— Да ладно, не бойся, никакой опасности сейчас еще нет, я тебе шепну, когда надо будет сматываться.— А я разве боюсь? Мне нечего бояться, тем более сматываться! А «природу» я понимаю как свежий воздух и естественную растительность.Коломбина усмехнулась и слегка похлопала его по щеке.— Правильно, мальчик: какой смысл бояться мужа, если его нет дома? Ни его, ни его естественной растительности...Он огляделся по сторонам — и тихо спросил:— У вас, что, есть муж? Я как-то об этом...— У меня всë есть! — гаркнула Коломбина. — И дом, и муж в доме, и даже коллекция бумажных евро всех достоинств. А ты уж надеялся, нету? Думал, я сама по себе шляюсь, как бог весть кто? Вот и ошибся. Как и еще кое с чем: воздух не может быть свежим, если дерьмом воняет.Она отломила ветку от бузинного куста и кинула ее в Пьеро.— Эту невразумительную ботанику ты и называешь растительностью? — спросила она, невинно хлопая ресницами. — У меня на заднице волос больше... Показать, Петенька?Тот явно смутился.— Нет, я не... — забубнил он. — То есть я об этом вообще не думал. Да мне и не важно вовсе, есть муж, нет... Нет, я не в том смысле... Я здесь просто случайно... И запаха постороннего вовсе не чувствую... И растение вы зря попортили — оно ведь не менее живое, чем мы с вами... Хотя, конечно, несколько в ином смысле.Коломбина вышла из пролома и подошла к Пьеро. Ее халат пару раз распахивался, обнажая длинные изящные ноги.— Так уж прямо и неважно? — кокетливо спросила она.— Это вы про запах? Или про мужа? А что, важно?— Так уж прямо и случайно?Пьеро, отстранившись, испуганно произнес:— Да чтоб мне провалиться!— Так уж прямо и не чувствуешь, натуралист ты мой?Пьеро со смущением принюхался.— Не чувствую, хотя, конечно, если есть муж...— «Хотя»! «Конечно»! «Если»! Еще чуть-чуть — и ты меня окончательно разочаруешь! Какая сволочь научила тебя так гадко с беспомощными женщинами разговаривать, олух? Ему тут душу открывают, а он теленком мямлит!— Я не теленок... — невнятно промямлил Пьеро.— Теленок! А куда-то там проваливаться тебе незачем! Вообще нечего преисподнюю всуе поминать, агнец мой недоделанный! Ты понимаешь, что я уже слегка возмущена?— Я не агнец... — снова промямлил Пьеро. — Что вы, в самом деле, издеваетесь? Как над ребенком...— А то нет! Нюня болотная...Она повернулась к Пьеро спиной и медленно побрела к пролому.Пьеро сначала молчал, затем вдруг тихо произнес:— А я вас знаю. Вы — Коломбина. Мне вас однажды показывали. Правда, издали. И освещение было не очень. Но я запомнил, как вы грациозно бегали и взлетали. Взлетали — и снова бегали. И читали стихи. Враспев так. Романтично, сентиментально. Почти как сегодня.Женщина повернулась — и, встав в позу памятника, ответила:— Да, я такая! Коломбина Михайловна! Твоя тезка по батюшке! Не на мякине вскормленная!— Я, правда, стихи в тот раз как-то не особо расслышал... — извиняющимся тоном добавил Пьеро.Коломбина явно обиделась.— Что с тебя взять, раз ты только издали?! — рявкнула она. — И глухой к тому же!Пьеро опустил голову и осторожно пробормотал:— Вы все время столь странно изъясняетесь, что я не слишком уверен в полной правильности...— Что с тебя взять, раз ты такой тупой, да еще и в себе не уверенный?— Не знаю... — вздохнул Пьеро.— Что с тебя взять, раз ты ни бельмеса не знаешь?!Пьеро, кажется, обиделся.— А не надо с меня ничего брать! — взвизгнул вдруг он. — Будет необходимость — я и сам дам! Весьма даже сильно! Можно даже сказать, что мало не покажется...Коломбина, застыв, улыбнулась — и посмотрела на него с явным интересом.— А ты, оказывается, не так прост, — хмыкнула она. — Обижаться даже умеешь. Говоришь, я грациозно взлетала? Это ты хорошо подметил — не каждый уродец способен на такую тонкость мышления.Подойдя к Пьеро, она взяла его за руку и долго смотрела ему в глаза.Из пролома в стене вдруг показалась голова вчерашнего мужика с бегающими глазами.— Жена, ты где там? — негромко спросил он.— Арлекин, ты? Ну, здрасьте вам с кисточкой, — раздраженно отозвалась Коломбина и вышла из-за куста. — Явился, милок?Она обернулась к Пьеро, склонилась ему к уху и что-то зашептала.— Явился — не запылился! — громко сказал Арлекин.— Не рановато ли сегодня, бойскаут ты мой? — съехидничала Коломбина. — Всë следопытствуешь? Всë фандоришь?— Вот еще! — возмутился Арлекин. — Заняться мне будто нечем...— А что, есть чем? Труженик подмостков ты мой...Арлекин состроил удивленную рожу и, водя головой из стороны в сторону, затянул:— Ой, не рада ты мне, я смотрю! Ой, не рада!— Рада, — бесстрастно произнесла Коломбина. — Донельзя. С ночи радуюсь, а с утра счастьем свечусь, ночи жду.— Я уж вижу, — буркнул Арлекин. — А соплячок твой еще пуще светится. Аж рот до ушей.— Это не соплячок, это Петр Михайлович! И этот милый юноша здесь не при чем. Просто мне было важно выяснить, как нынешняя молодежь относится к проблеме взаимодействия мужчин и женщин...Коломбина снова склонилась к уху Пьеро и что-то шепнула, затем произнесла громко и четко:— И, как ты думаешь, чем все кончилось? Оказалось, что найти общий язык нам весьма непросто. Правда, дружок?— Да, пора... — тихо сказал Пьеро. — То есть... Нет... Не знаю... Хотя, конечно, если...— Чего-чего? «Взаимодействие»? «Общего языка»?! — громко спросил Арлекин.— Ладно придуриваться-то, — скривилась Коломбина.— Чего-чего? — еще громче спросил Арлекин. — Я?! Придуриваюсь?!— Только не надо лоб морщить! — заорала вдруг она. — И глазками на меня сверкать нечего! Разорался на ровном месте!!!Арлекин приблизился к жене вплотную и принялся орать в ответ:— Ты мне сама дурочку не валяй! Никто здесь не орет! Пока! Но я действительно заору! И пошучу одновременно! Если ты мне сейчас же, в конце концов...— Да пошел ты... — сквозь зубы проговорила Коломбина. — Говнюк!— Что?! Вот как?! Я требую!.. Я имею полное право!.. Никто не посмеет!..Он говорил все тише и тише, при этом как-то совсем не страшно.— Раз имеешь полное, раз не посмеет, то спроси у молодого: он в курсах, — улыбнулась Коломбина.— Да, правильно, мне уже пора... — встрепенулся Пьеро. — Я, это... Не того, честное слово... Меня уже ждут... Хотя...— В последний раз спрашиваю! — вдруг снова заорал Арлекин. — Считаю до трех! Раз!Пьеро попятился.— Я... Чес'слово... Хотя, конечно...Арлекин выбрался из пролома, подскочил к Пьеро и врезал ему в ухо. Тот вскрикнул — и сполз по стене, закрыв голову руками.— Пойду, пожалуй, — вздохнула Коломбина. — А то совсем свежо стало. И запахи усилились. И мужики все вокруг такие смешные, дебильные даже: то жену в трех соснах теряют, то умирают, забывая, как дышать, то до трех считать разучиваются... Отличники лесных школ...Она залезла обратно в пролом, затем обернулась — и стала декламировать:Я сегодня в квартире одна.
Обнаженной стою у окна —
согреваюсь энергией взглядов
рот разевающих гадов...Арлекин держал занесенную для удара руку у Пьеро перед носом, но как только Коломбина скрылась, руку опустил и сел у стены на корточки. Пьеро вынул носовой платок и вытер слезы.— Что, одуванчик, дочирикался, домурлыкался? — беззлобно спросил Арлекин. — Если хочешь, могу тебе еще раз дать по морде: хоть я и невысок, но, как ты мог заметить, весьма мускулист. Не хочешь? А что тогда молчишь? Что ты вообще такое?— Я, это... Пьеро.— Ну и?— А что? — задрожал у Пьеро голос.— Дальше говори, не чтокай!— Дальше? Нет ничего дальше. Кончено все. Жизнь кончена. Когда-то и я был красивым, смелым и молодым...— Какая жизнь? Ты старика из себя не валяй — зелен еще! Я спрашиваю, откуда ты взялся? Вылез из какого места?— Я, это... Случайно... — снова задрожал у Пьеро голос. — То есть непреднамеренно.— А-а-а! — с явной издевкой закивал Арлекин. — Теперь дошло... Именно ты, именно с моей женой, именно тогда, когда меня нет, поскольку я на репетиции... Но репетицию-то отменили! А кто об этом знал? Она не знала. И ты не знал! Так?— Не знал... Но разве это говорит о чем-то?— Говорит, говорит. Очень даже громко.— И все же вы не правы, — неожиданно твердо заявил Пьеро. — Ничего не было и в помине! Особенно того, что вам показалось... Хотя доказать это, конечно, сами понимаете...Арлекин устало поковырялся в ухе.— Зачем мне твои доказательства? Я ж не суд, — сказал он. — Свое собственное следствие я уже закончил, а приговор выносить — это не по моей части. Кстати, что ты там за глупость сказал насчет жизни, смерти и еще чего-то?Пьеро сжал губы, опустил глаза, затем поднял их и сказал:— Я уже передумал. Мне показалось, что мое земное существование подошло к концу. Цикл жизни завершен, пора собирать вещички... Но теперь я уже смотрю на ситуацию иначе.Арлекин покачал головой.— Тебе вообще нельзя думать: идиотам не положено — такому стручку, как ты, положено копаться в песочнице.— Вы напрасно издеваетесь. Я, между прочим, немало испытал, на себе и на других. И такое знаю...— «Напрасно»? — перебил его Арлекин. — Ну-ка, поделись со мной результатами твоих испытаний!— Хотя, конечно... — тут же сник Пьеро. — Ни черта я... А вы?— То-то же! Что касается меня, то знать-то я, может, и не знаю, но догадываюсь! Так догадываюсь, что не всем от этого здоровится! Не буду перед тобой бисер метать, скажу главное. Ты готов слушать, испытатель?— Да, пожалуйста.Арлекин прокашлялся — и стал вещать лекторским тоном:— Жить следует, соединяя несоединимое: будто ты бессмертен и, одновременно, будто у тебя осталась всего одна неделя, последние семь дней и ночей. Исходя из первого, делать все надо медленно, тщательнейше соблюдая технологию процесса и меры безопасности, — ибо не все ошибки можно исправить. Не надо торопиться: надо наблюдать, ждать, доводить до верного. Ведь ты бессмертен и для тебя не имеет значения, сколько ждать: неделю, год или тысячу лет. Исходя же из второго, все несущественное должно быть откинуто, все существенное должно быть срочно доделано. Во что бы то ни стало, любой ценой: ведь тебе осталась всего неделя. Короче — на все надо глядеть под несколькими углами. Понял, как надо жить?Пьеро с минуту молчал, затем понуро кивнул.— Понял. Только мне кажется, что жить вообще не надо. Ни соединяя, ни разъединяя. Ведь живем мы не потому, что в этом имеется надобность, а потому, что живется. Живется — вот и живем. Если б не жилось — то и не жили бы. Вот я, например, — не живу.— Ты назло так говоришь. Я чувствую.— Никто не может достоверно чувствовать чужие чувства, — сквозь зубы произнес Пьеро.— Не мозоль мне мозги, приятель! У тебя уже все прошло.— Может, и прошло. Но не вечно же мне выть под луной?! Почему вы со мной столь непочтительно разговариваете?!Пьеро с вызовом посмотрел на Арлекина — и тот, тут же вскочив, сжал кулаки и крикнул:— Что?! Непочтительно?! Дурак, что ли?! Наглый совсем?! Да другой на моем месте все кости бы тебе переломал уже, гнида!— Да, я что-то не то... — тут же сник Пьеро. — Закоротило в голове... Прошу прощения... — и он заплакал.Арлекин долго смотрел на него, затем сплюнул и пошел к пролому. Оглянувшись, он с мертвящим холодком в голосе произнес:— Учти: в следующий раз я тебя просто убью! И до трех считать не буду!Пьеро долго сидел с опущенной головой у стены, прижимая платок к глазам.— Я был красивым, смелым и молодым — и утоп в нечистотах... — пробормотал вдруг он.Подняв голову, Пьеро спрятал платок и медленно встал, опираясь руками о стену. Слегка отряхнувшись, он сорвал лист бузины, слегка растер его между пальцами, понюхал. Достал из кармана маленький блокнот и ручку — и стал что-то писать, черкать и снова писать.— И все же стоит еще раз встретиться с Коломбиной! — воскликнул он с мечтательной улыбкой, вызовом в голосе и безумными искорками в глазах.Он расправил плечи, пригладил рукой волосы — и начал декламировать в манере своей новой знакомой:Дремлю на ветру...
Во сне — с любимой целуюсь,
наяву — бузины оперенье
раскрашиваю собственной кровью.
Любовные многоугольники
по темечку долбают меня,
но мне ль, математику-программисту,
бояться многоугольников?!Спрятав блокнот и ручку в карман, Пьеро расправил плечи и патетически произнес:— Я сегодня играл свою роль плоховато, в результате мне настучали по рылу! Избили чуть ли не до полусмерти! Но духом я не упал!Он оглянулся по сторонам, заглянул в пролом — и осторожно залез в него.— Я чувствую: именно ей суждено оценить мои стихи и отблагодарить меня за них! — послышался его голос. — Соблюдая меры безопасности — но любой ценой!!!На улице вдруг потемнело, усилился ветер — и вскоре откуда-то издалека послышался душераздирающий крик. Почти тут же сверкнула молния, а еще секунд через десять донесся гром.Я еще с минуту прислушивался, но крик не повторился.Предсказание моей ноги, как всегда, оказалось верным: хлынул такой дождь, что вода стала просачиваться даже через плотно закрытое окно...
•
На следующее утро, выглянув в окно, я увидел у помойных баков Арлекина, занимавшегося пустыми бутылками. Мне пришло в голову, что было бы любопытно как-нибудь вечером сходить в местный театр.— Утро доброе! — вежливо крикнул я. — Можно вас спросить? Где тут находится театр?Арлекин вздрогнул, бутылка выпала у него из рук — но не разбилась.— Ну, ты и козел! — добродушно сказал он. — Какой еще, к чертям, театр?! Цирк-шапито к нам иногда приезжает, а ничего другого у нас отродясь не было...— Вы не путаете? Мне кажется, вы говорите неправду. Да и вы сами разве в репетициях не участвуете?— Кто?! Я?! Да кто ты такой, чтобы меня в чем-то обвинять? Я тут всех жильцов знаю — от первой Жучки до последней сучки, — а тебя не знаю! Значит, ты тут без году неделю живешь! И ты смеешь мне говорить, что я вру?! Мне, уникальному человеку, который может ответить на любой вопрос?!— Так уж и на любой? — улыбнулся я.— На любой!— Ну, скажите тогда: в чем смысл и какова цель человеческой жизни?Арлекин сначала молчал, потом схватил пустую бутылку и швырнул в меня. Я соскользнул с подоконника и упал на пол. Бутылка влетела в кухню, врезалась в противоположную стену и разлетелась на кучу осколков.— Придется обо всем доложить местным властям, — сказал я, снова высунувшись в окно. — О том, в частности, что живет в данном городе один козел, который жизнь человеческую ни во что не ставит, сам не знает, какой смысл в его собственном существовании, а потому злится, когда другие пытаются с ним заговорить на эту тему!— Только попробуй! — окрысился Арлекин и поднял еще одну бутылку. — Я тогда нашей власти расскажу, каким философским извратом у тебя голова, сволочь, забита — тебя вмиг отсюда выселят!— За это сейчас не выселяют! — крикнул я.— А у нас выселяют!
•
Кончилось тепло, наступил холод. Я ждал бабье лето в сентябре, затем в начале октябре, а потом ждать отчаялся. Красные ягоды бузины почернели — и настроение стало совсем паршивым.А разговоры под окном не прекращались...
•
— Дура, ты села мне на голову! — орал кто-то в ночи голосом пьяного Арлекина.— А как мне было на тебя не сесть, если я споткнулась о твое тело?! — орал ему в ответ кто-то голосом Коломбины. — Зачем ты вообще здесь разлегся, зловредное животное? Какую роль ты играешь на этот раз? Уж не роль ли осла?— Нет, я не играю: я уже наигрался. Но если я — осел, то ты — ослиха надутая, жена зловредного животного!— Да?! Что ж, я и не ожидала от тебя ничего, кроме неблагодарности... Только учти: раз ты так себя ведешь, то я больше не буду ничего тебе давать, даже денег. Всем буду — а тебе нет... Всë, до свидания, счастливо оставаться! Зачем ты мне такой? Ходишь гордо, будто царь, сам же — пьяный без конца!— Нет, я не такой! Я с тобой!— Как же ты со мной, если даже в лежачем положении ты с трудом удерживаешься на ногах?— Нет, мне уже легче. Когда я тебя слышу, мне всегда легче.— Почему это?— Да потому что слова твои ежедневны: ты каждый день говоришь одно и то же — и меня это успокаивает...
•
— Не хочу больше быть инженером! Не хочу быть программистом! Хочу всяких там микроорганизмов изучать! Хочу! Хочу! Хочу! За разными там проявлениями их жизнедеятельности наблюдать — пусть меня научат! Пусть! Пусть! Пусть! — орал в другую ночь какой-то придурок, и голос его был похож на голос пьяного Пьеро.— На самом деле хочешь, дурачок? — отвечал ему мягкий женский голос, похожий на голос Коломбины. — Так записывай: берешь пятилитровую банку, ошпариваешь ее кипятком, насыпаешь сахару кило, кладешь дрожжей грамм сто, крошишь хлеба полбатона, толчешь от трех до пяти сырых картофелин среднего размера, наливаешь молока полстакана, доливаешь почти до верха теплой кипяченой воды, натягиваешь на горлышко резиновую перчатку — и наблюдай себе на здоровье за микрожизнедеятельностью!— А еще я хочу анестезиологом стать! Я знаю, у меня получится: мне с детства обезболиванием нравится заниматься!— А вот этого не надо! Знаю я таких специалистов: обезболят — и на этом свою работу считают завершенной. А то, что никакого лечения в помине не было, их не касается: им главное — чтоб лично к ним претензий не было...— Нет, я не такой! Ну, если не хочешь, чтобы я стал обезболивателем, могу стать паразитологом. Это очень хорошая экзотическая профессия, со всякими там поездками в экзотические страны, со всякими там встречами со всякими экзотически больными людьми... Раз меня родная мамаша с раннего детства зовет паразитом, я ей назло стану паразитологом!— То, что ты профессиональный паразит, я и без твоей мамаши знаю: ты ж только тем и занимаешься, что высасываешь психическую энергию у каждого встречного-поперечного. А экзотика, мне кажется, тебе только навредит: сделай брагу по моему рецепту, перегони ее — и на том успокойся.— А у меня перегонного аппарата нет...— Нет аппарата?! У всех есть, а у тебя нету, дурачок?! Какой же ты инженер, какой программист, если совсем неопытный, к жизни не приспособленный? Ладно — делай брагу и приноси ко мне: я обучу тебя основам мимики и жестов.
•
А еще в одну ночь кто-то голосом пьяной Коломбины стал декламировать стихи:Гадость утренняя — к ссоре,
а дневная — к перебранке,
а вечерняя — к обиде,
а ночная — к суете.
Радость утренняя — к дружбе,
а дневная — к примиренью,
а вечерняя — к улыбке,
а ночная — к ерунде.
Гадость утренняя вряд ли
вечер сможет к нам приблизить,
а вечерняя — едва ли
утро сможет нам вернуть.
Радость утренняя вряд ли
вечер сможет отодвинуть,
а вечерняя — едва ли
утро сможет оттянуть...Я осторожно открыл окно, плеснул вниз воду из кружки — и все смолкло.
•
Однажды в середине ноябре, на следующий день после того, как выпал первый снег, я решил сварить себе вермишель, но так крепко задумался о том, что в моей жизни отсутствуют и смысл, и цель, что вспомнил о еде лишь тогда, когда почувствовал запах. Вода, оказывается, уже вся выкипела, и та часть белой массы, которая была ближе ко дну, стала обугливаться. Впрочем, другая, не сгоревшая часть этой вермишелевой каши была вполне съедобной, хотя и имела привкус костра...Я открыл окно, чтобы проветрить кухню, услышал голоса — и осторожно выглянул.
•
Их было двое — они стояли у помойных баков и настороженно смотрели друг на друга. Один, невысокого роста, лысый и усатый, был одет в черное кожаное пальто и черные кроссовки. Второй, в валенках и рваной телогрейке, был высок ростом, но по сравнению с первым все равно казался замухрыжкой; у него на голове красовалась ободранная меховая шапка с торчащими вверх ушами, измазанными изумрудно-зеленой краской.— Твой череп стал те'рь не просто до охренения голым, но еще и до охренения блестящим, — недобро оскалился Хрен в валенках. — Те', Черный, не жаль его держать неодетым, на хрен, в такую холодину?— Ему не холодно, в натуре, ему всë по хрену, — ответил Лысый хрен. — Ты лучше собой озаботься, Рваный!— Так я, в натуре, посредством валенок забочусь! Слушай, а насчет ляльки — правда? А то ходят тут всякие слухи по нашему населенному хренами пункту... Г'рят, клевая, а?— Клевая, в натуре, — согласился Лысый хрен. — Только учти: не хрена тут...— Не хрена, не хрена, я разве спорю? — захохотал Хрен в валенках, и его растрепанная козлиная бородка затряслась. — Влез по хрен — полезай по уши, в натуре! То'ко, на хрен, все равно ты охренел: ну, на хрен эт' т'е? К тому ж ты всегда был таким несопливым хреном! Нет, не возьму в толк, хоть хреном мне по лбу...— Д' куда т'е, н |
|