Краснов. Как Ильф с Петровым Нэп сворачивали

Сегодняшнему читателю трудно не уверовать в какой-либо (а то и сразу во все) из наросших вокруг главных романов Ильфа и Петрова конспирологических мифов. Что неудивительно, ибо ему, выросшему в постсоветской России читателю, со школьной скамьи вдолбили в голову мысль, будто это книги антисоветские. А раз книги антисоветские, но были напечатаны ещё в конце двадцатых, то... Дальше на субстрат удобренного клеветой сознания прилетают споры конспирологических теорий, и грибница прекрасно разрастается. Дело, однако, в том, что романы - как раз самые что ни на есть советские. Но об этом ниже, а пока скажем пару слов о конспирологических версиях.

Часто приходится слышать, будто бы за Ильфа с Петровым писали другие авторы. Эти версии подробно 'разоблачены' уже давным-давно, причём (и такое бывает!) даже ещё до того как появились. Дело в том, что в советский период вышло несколько книг, посвящённых творчеству Ильфа и Петрова. В этих книгах были подробно описаны и способ, которым авторы писали вдвоём, и обстоятельства их знакомства, и этапы работы над книгами, и откуда брались прототипы, а также из каких более ранних их фельетонов (написанных не только совместно, но и порознь) родились те или иные обстоятельства. Современные охотники за сенсациями этого массива данных старательно не замечают или безбожно эти данные перевирают. Лучшей книгой по творчеству Ильфа и Петрова по сей день остаётся "Почему вы пишите смешно?" Л.М. Яновской. Кстати, сейчас литературоведы не пишут как Яновская: просто не умеют. Вместо конкретных обстоятельств, связанных с написанием романа, и рассказа об эпохе, в которой он был написан, - сейчас нас почуют общими рассуждениями на литературоведческие и историософские (даже не исторические) темы с непременным упоминанием всех возможных и невозможных ужасов советского строя. Ощущение, что современные филологические факультеты - нечто вроде острова доктора Моро, где несчастным жертвам безжалостно вырезают логическое мышление, а на его место пришивают мышление ассоциативное. Причём, маньяки-вивисекторы прививают своим жертвам такие ассоциации, которые и в голову не придут человеку нормальному, а только лишь калиброванному и причесанному под нужную гребёнку выпускнику филфака. Потом эти выпускники и клипают современные 'творческие биографии', из которых невозможно узнать о писателе почти ничего, кроме того, что он (биографу так кажется в силу ассоциаций, которые вызывают у него произведения биографируемого) скрытно любил Пастернака, и тайно ненавидел Сталина. Книга Яновской не такова.

Так вот, версии, будто бы романы написал Булгаков, Заяицкий или кто-то ещё - чистая коммерция, основанная на прямой лжи, искажениях или игнорировании фактов: имеющихся дневников, черновиков, рукописей и пр. Остаётся стиль, якобы схожий как две капли воды. Но этот аргумент рассчитан на тех, кто не читал ничего из современной Булгакову и Ильфу с Петровым прозы. Стилистического сходства между Булгаковым и авторами 'Двенадцати стульев' нет вообще. Нет настолько, насколько это возможно для писателей того поколения. Все мнимые стилистические совпадения - особенности стиля, свойственные практически всем литераторам периода НЭПа. Каждому времени свои шутки-прибаутки, свои речевые обороты и свой стиль. Всё общее в романах Ильфа и Петрова с книгами Булгакова - общее для всех сатириков 20-х. Кроме разве что 'огнедышащего супа' (у Булгакова - борща), который Булгаков действительно мог неосознанно позаимствовать.

Читателю, не знающему произведений других авторов той поры, действительно может померещиться сходство. Но таким способом можно легко 'доказать' тождество всей литературы первой половины 60-х годов с книгами братьев Стругацких. Получится, что братья написали едва ли не всю художественную литературу того времени. Включая написанный за Аксёнова 'Звёздный билет', а также всего липатовского Анискина. На художественной литературе братья, кстати, не остановились. Они ещё и (очевидно, по заданию КГБ) соорудили дневники группы Дятлова, погибшей в 1959-м году из-за лавины. Стиль - 'ну просто один в один'. Впрочем, можно исходить и из противного. Вдвоём писать (как это 'неопровержимо' доказали некоторые 'исследователи' Ильфа с Петровым) невозможно. Поэтому не могли вдвоём писать и Стругацкие. Следовательно, все их книги написал кто-то другой. Кто? Например, Аксёнов или Липатов. А лучше всего - кто-то из погибших на перевале Дятлова, каковой на самом деле не погиб, а был похищен, посажен на цепь в КГБ-шном подвале и писал. 'Стиль-то один в один'!

Если говорить о стиле, то как не вспомнить и наше время с его интернет-сленгом и типовым юморением, которое целыми речевыми оборотами и конструкциями проникает в разговорный язык наших современников? Пройдёт сто лет, и все опусы сегодняшних писателей какой-нибудь горе-исследователь обязательно припишет кому-нибудь одному. Тому, чью фамилию ему вдолбили в голову в школе. Время имеет не только свой вкус и цвет, но и свой язык. И даже наше время - не исключение.

Читатель менее доверчивый или более начитанный попадает в плен других конспирологов, более профессиональных. Эти исследователи доказывают нам, что Ильф и Петров написали "Двенадцать стульев" (про "Золотого телёнка" обычно не упоминают, он как бы не существует) по заказу властей. Самого высокого, конечно же, уровня. Естественно, никаких прямых доказательств этому нет ни в документах, ни даже в мемуарах. Но профессиональным литературоведам (описанным выше) хватает за глаза и косвенных.

Так, исследователи Фельдман и Одесский выдвинули ещё в 90-х годах теорию, согласно которой особой миссией Ильфа и Петрова было успокоение массового читательского сознания после кризиса в Шанхае. Шанхайская резня 1927-го года нанесла, по их мнению, настолько страшный удар по всему мировому социализму и по СССР в частности, что высшее советское политическое руководство заказало специальную книгу, призванную доказать советскому читателю полное 'спокойствие наших границ'. А кроме того, роман-де был грозным оружием, направленным против Троцкого, каковой после Шанхайской резни был близок к реваншу. Доказательств два. Во-первых, хотя шанхайская резня случилась 12-го апреля, а действие книги начинается 15-го, исследователи видят здесь прямую связь. Ибо именно 15-го советские газеты сообщили читателю об учиненной гоминьдановцами расправе над китайскими коммунистами. Второе: при внимательном чтении в истории написания романа (как её рассказывает Петров уже после смерти соавтора) можно усмотреть некоторые нестыковки. Просто так Петров врать не может, он что-то скрывает. Что? Конечно же, тут дело политическое! О заказе высших сил на книгу он не хотел говорить, поэтому и начал писать неправду.^[1]

Действительно, Петров пишет, что они с Ильфом окончили и принесли роман в редакцию вскоре после нового 1928-го года, а уже в январском номере журнала вышли первые главы. Фельдман и Одесский совершенно разумно сомневаются в возможности такого скорого опубликования. И высказывают вполне логичную мысль, что договор был заключён под ещё ненаписанный роман, а первые главы были сданы значительно раньше января. Поручителем начинающих авторов перед издателем выступил В. Катаев, друг Ильфа с одесских времён и старший брат Петрова (Петров это псевдоним, по паспорту, как известно, он Евгений Катаев). Судя по всему, Фельдман и Одесский тут совершенно правы. Но Петров в воспоминаниях 'врёт' не потому что скрывает от читателя страшные тайны Кремля, который заказал ему книгу. А 'врёт' - вернее, занимается художественным вымыслом - в целях абсолютно литературных. Как известно (и кому, как ни литературоведам, не знать), не соврёшь - не расскажешь.

ТТакое объяснение куда логичнее и проще, лучше соответствует принципу 'бритвы Оккама', а главное не имеет уязвимого места фелдьмановско-одесской теории. Во-первых, борьба с Троцким уже (несмотря ни на какие шанхаи) закончилась разгромом Льва Давыдовича, и была совершенно не актуальна. Во-вторых, зачем было поручать столь ответственное политическое дело двум писателям-дебютантам? Может быть, поручили Катаеву, а он перепоручил им? Но в таком случае, поставьте себя на место Катаева. Как он отчитывался бы перед высшим партийным начальством (например, Иосифом Виссарионовичем). Дескать, некогда мне, товарищ Сталин, я занят. Перепоручил ваш заказик двум парням из Одессы, они ребята хорошие, не подведут... Может Катаев (известный на тот момент писатель) и издатель Нарбут сами задумали залезть в политику и написать остро-антитроцкистский роман? Но тогда Катаев его и писал бы, а не устранился, подставив под удар младшего брата. Катаев, может, и не образец высокой нравственности, но в попытках сжить со свету родного брата, кинув его в политические жернова (а там вполне можно было сгинуть) подозревать его (Катаева) без весомых доказательств не следует.

Тот же аргумент в не меньшей степени касается теории Ивана Толстого, одного из многочисленных отпрысков 'красного графа', которые чуть ли не поголовно пашут на ниве филологии. Согласно Толстому, роман Ильфа и Петрова тоже политический заказ властей. Но на сей раз Сталину понадобилось не воевать с Троцким, а дать отповедь Шульгину с его книгой 'Три столицы'. Сейчас имя Василия Витальевича Шульгина мало кому известно, а до Революции вся читающая Империя отлично знала его как политика и публициста. Депутат Госдумы трёх созывов, один из известных политиков своего времени, а также 'особа, приближённая к императору': он один из тех, кто выколотил из Николая II и засвидетельствовал его отречение.

К теории Толстого имеются те же вопросы, что и к Одесскому-Фельдману. Почему дебютанты? Если заказ партии им перепоручил Катаев, то как осмелился? Зачем ему было бросать брата под каток?^[2]

Книга Шульгина была написана в результате (и это в отличие от теорий Толстого и Фельдмана-Одесского подтверждено документально) спецоперации советской же власти. По словам самого Шульгина на каждой её странице стояла резолюция "Печатать разрешаю. Ф. Дзержинский". Книгу Шульгина мы разберём чуть ниже. А пока скажем, что 'Три столицы' была опубликована за границей в январе 1927-го года. А работу над 'стульями' Ильф и Петров начали не ранее лета (а возможно позже) того же года, когда они проводили совместный отпуск на Кавказе, откуда, кстати, и 'кавказские' главы про Осю и Кису. Выходит, что государство так хотело вступить с книгой Шульгина в полемику, что полгода искало, кто бы этим занялся, а затем поручило это... Не Горькому и даже не Серафимовичу, Федину или Фаддееву, а двум безвестным фельетонистам из газеты 'Гудок'.

И версия Одесского-Фельдмана, и версия Толстого явственно попахивают погоней за дешёвой сенсацией. Но с романом действительно есть одна странность. Критики в течение года замалчивали книгу. И лишь год спустя в Литературной газете появилась статья Тарасенкова "Книга, о которой не пишут". После этого (а статья в Литературке была по сути руководящим указанием) критики наперебой принялись нахваливать роман. Тут уместно предоставить слово самим Ильфу и Петрову.

"Но бывает и так, что критики ничего не пишут о книге молодого автора. Молчит Аллегро. Молчит Столпнер-Столпник. Безмолвствует Гав. Цепной. В молчании поглядывают они друг на друга и не решаются начать. Крокодиловы сомнения грызут критиков.

- Кто его знает, хорошая эта книга или плохая книга? Кто его знает! Похвалишь, а потом окажется, что плохая. Неприятностей не оберешься. Или обругаешь, а она вдруг окажется хорошей? Засмеют. Ужасное положение!

И только через два года критики узнают, что книга, о которой они не решались писать, вышла уже пятым изданием и рекомендована главполитпросветом для сельских библиотек.

Ужас охватывает Столпника, Аллегро и Гав. Цепного. Скорей, скорей, бумагу! Дайте, о, дайте чернила! Где оно, мое вечное перо?.." ^[3]

0x01 graphic

Что случилось? Почему книгу стали, выражаясь сегодняшним языком, пиарить? Началось сворачивание НЭПа. И остросатирическая книга оказалась в этой связи большим агитационным подспорьем. Вовсе не борьба с Троцким, уже не актуальная (Одесский с Фельдманом должны бы это понимать) ни к 27-му году, когда авторы сели за книгу, ни к 28-му, когда книга была впервые напечатана, ни тем более, к 29-му, когда посыпались хвалебные статьи. Совсем не полемика с Шульгиным, ибо случае такого госзаказа на книгу критики не молчали бы, а сразу бросились расхваливать 'Двенадцать стульев'. Нет - на повестке дня было именно сворачивание НЭПа.

Сегодняшний читатель задаётся вопросом, а как это вообще в Советском Союзе могли напечатать такую книгу, да ещё именно в тот период, когда начали закручивать гайки?! А вот именно в Советском-то Союзе и именно в период закручивания гаек такая книга и могла быть напечатана. Более того, она для этого и печаталась: для закручивания гаек как экономических, так и политических.

Для начала определимся, что Новая Экономическая Политика - это капитализм. Да, контролируемый государством. Но государством слабым и состоящим насквозь из дореволюционных чиновников и "бывших людей", на которых тончайшим слоем была "намазана" прослойка идейных большевиков. Итак, капитализм. А капитализм в по-прежнему аграрной стране с неразвитой промышленностью может быть только периферийным и полуколониальным со всеми его прелестями. Основное противоречие НЭПа заключалось в том, что с одной стороны разрушенное Гражданской войной хозяйство быстро восстанавливалось, но с другой - по мере восстановления и укрепления капиталистических отношений росло и отставание России от Запада, закреплялась её роль банановой республики, в которой вместо бананов - зерно.

Что такое НЭП в деревне описано в гениальной (не с литературной, но с социальной точки зрения) книге Николая Кочина "Девки". Прочитав её (написанную в том же, что и "Двенадцать стульев" 28-м году), можно понять, и из-за чего произойдёт голод 32-33 г., и в каком состоянии СССР встретил бы войну, не будь сталинского Великого Перелома. Книга эта не смешная, она страшная. Деревня, идущая по капиталистическому пути, это не веселящиеся работники "Черноморской кинофабрики" или редакции газеты "Станок". Это люди, бегущие в город с голоду.

А что из себя представлял НЭП в городе? Вернёмся к упомянутому выше Василию Витальевичу Шульгину. В 1926-м году Шульгин нелегально (как он думал) побывал в СССР, а по возвращении на Запад разразился книгой 'Три столицы', в которой описывал впечатления от Киева, Москвы и Ленинграда. В реальности поездка Шульгина проходила в рамках знаменитой операции 'Трест', а антикоммунисты-подпольщики, так очаровавшие Шульгина, были сотрудниками ГПУ.

Контраст между прежней жизнью и новой Шульгина поразил. В первую очередь - национальной принадлежностью новой элиты. Представителей высшего сословия империи везде заменили евреи, либо партийные, либо беспартийные. Приведу несколько типичных цитат.

"Еврейские барышни коммунистического вида сновали по всем направлениям. <...>

"Я не помню отдельных лиц.

Но общее впечатление: низовое русское лицо, утонченное "прожидью".

Объяснюсь яснее.

Тонких русских лиц здесь почти нет. Если лицо тонкое, то оно почти всегда - еврейское".

"- Вот будете ездить в трамваях, обратите внимание, в первом вагоне всегда публика "чище". Больше жидов, но и тех, кто получше одет.

- Почему? Разве тут есть два класса?

- Нет. Одинаковы оба вагона, и плата совершенно одинаковая, никаких классов нет. А вот сама публика отбирается. Кто попроще, лезет в вагон, который похуже... Потому что, надо вам знать, второй вагон хуже, - трясет и шумит. Но им как-то там приятнее, так сказать, среди своего брата...

- Послушайте, но это ведь совершенно невероятно! В вашей-то "крестьянско-рабочей" республике! Ведь когда это все начиналось, словом, когда мы были еще здесь, было же как раз наоборот. Так называемый пролетариат лез во все первые классы, а презренных буржуев выбрасывали на задворки..."

Здесь интересно будет привести мнение Пастернака, который, как известно, сам происходил из обрусевших евреев. "...кругом почти сплошь жидова и - это надо послушать - словно намеренно в шарж просятся и на себя обличенье пишут: ни тени эстетики. Стоило ли Москву заполонять! Скоро десятый год, хоть бы говорить и вести себя с тактом научились!". Так писал Пастернак жене в 27-м году. Сильно переживая из-за того, что его, жену и, главное, сына будут ассоциировать с этой понаехавшей "жидовой".

Ильф и Петров эту проблему, естественно, не могли не видеть. "- Айсберги! - говорил Митрич насмешливо. - Это мы понять можем. Десять лет как жизни нет. Все Айсберги, Вайсберги, Айзенберги, всякие там Рабиновичи". Так что еврейский вопрос в СССР был, как бы советские журналисты в "Золотом телёнке" ни пытались уверить в обратном американского корреспондента-сиониста Бурмана. Но еврейского вопроса мы сейчас касаться не будем, отметим лишь, что проблема действительно существовала, и стояла достаточно остро. И что в конце 30-х она тоже была отчасти решена.

0x01 graphic

Еврейский вопрос - совсем не главное. Главное, что НЭП - капитализм - всенепременно должен вернуть Россию к старому политическому устройству. Привести надстройку в соответствии с базисом, выражаясь марксистской терминологией. Уже приводит! - радостно отмечал Шульгин, наблюдая за усиливающимся социальным расслоением в советском обществе. Он полагал, что неравенство и наличие разных социальных слоёв - вещь естественная и необходимая. По мнению Шульгина человечество разделено на высших и низших, и от этого никуда не деться.

"Наша задача состоит в том, чтобы заставить людей понять наконец: без "панов" жить нельзя.

Да, нельзя. Как только вырезали своих русских панов, так сейчас же их место заняли другие паны - "из жидов". Природа не терпит пустоты.

Без панов жить нельзя. Но что такое - "паны"?

"Паны" - это класс, который ведет страну. Во все времена и во всех человеческих обществах так было, есть и будет.

"...коммунисты, упершись лбом в стенку, увидели, что больше идти некуда, и повернули обратно, а это, как вам известно, выразилось в декретировании Лениным нэпа..." - с удовлетворением пишет Шульгин. И много страниц своей книги посвящает сравнению НЭПа с дореволюционной ситуацией. Вывод Шульгина однозначен: всё в точности как до Революции, только хуже.

"Деньги с одной стороны до удивительности похожи на старые. Но на обороте какой-то серпо-молотный вздор:

Как красив советский герб:

Молот в нем и в нем же серп...

Продолжения не привожу, ибо нецензурно. Такова Россия. И новая, как и старая, она без заборной литературы жить не может"

"Электричество горело, то есть догорало в рассвете, а извозчики ехали с вокзала и на вокзал. Кажется, они такие, как были всегда, только победнее.

"Все, как было, только похуже..."" Подобные сравнения составляют чуть ли не половину книги. Однако Шульгин замечает, что города восстанавливаются и догоняют самих себя дореволюционного образца.

"Магазинов много, и за стеклами есть все. Разумеется, все это уступает, можно сказать, далеко уступает Западной Европе, но тенденция очевидна: стремятся поспеть за ней. Коммунистическая отсебятина имеет вид отступающего с поля сражения бойца".

Итак, с одной стороны коммунизм на глазах сменяется капитализмом, а с другой "вернулось Неравенство. Великое, животворящее, воскрешающее Неравенство. В этом большом городе нет сейчас двух людей равного положения".

К чему же всё это приведёт? А приведёт это, по мнению Шульгина, к тому, что и политическая система в России непременно станет характерной для капитализма. Но уже не в форме буржуазной демократии! Нет, новый российский капитализм будет капитализмом фашистского образца. Что вполне логично, учитывая идеологию белого движения на завершающем этапе. И такой вариант развития событий Шульгина полностью удовлетворял.

"...Был когда-то великий путь "из Варяг в Греки". А теперь надо создать новый путь еще большего значения: "из Жидов - в Варяги". Коммунисты да передадут власть фашистам...

...Я - русский фашист. Основателем русского фашизма я считаю Столыпина...

Правда, покойный премьер, убитый здесь в Киеве, сам не подозревал, что он фашист. Но тем не менее он был предтечей Муссолини...

Столыпин сделал "ставку на сильных". То есть он хотел опереться на энергичное, передовое, инициативное меньшинство. Это же сделал Ленин, опершись на партию коммунистов. Так же поступил Муссолини, создав свои связки, звенья, по образцу коммунистических ячеек. Это же дело продолжает барон Врангель, создавая из остатков белых армий ячейки, из которых в будущем...".^[4]

В будущем, понятно, Врангель с его шульгиными и другими русскими фашистами возьмут реванш. И НЭП - Новая Экономическая Политика - неизбежно должен к этому привести. Шульгин был в этом глубоко убеждён.

И не он один. Здесь уместно процитировать письмо "объединённой оппозиции" (Муралов, Троцкий, Пятаков, Раковский, Зиновьев, Каменев и др.) в Политбюро ЦК ВКП(б) с проектом платформы большевиков-ленинцев (оппозиции) к XV съезду ВКП(б). 3 сентября 1927 г.

"Оппортунистические опасности в ВКП имеют в нынешних условиях глубокие объективные источники. 1) Международное буржуазное окружение, временная частичная стабилизация капитализма порождают "стабилизационные" настроения. 2) Нэп безусловно необходимый, как путь к социализму, возрождая частично капитализм, оживляет тем самым и враждебные социализму силы. 3) Мелкобуржуазная стихия в стране с громадным большинством крестьянства не может не перехлестывать не только в Советы, но и в партию. 4) Монопольное положение самой партии, безусловно необходимое для революции, создает, опять-таки, ряд особых опасностей. Уже XI съезд при Ленине указал прямо и открыто, что в нашей партии имеются теперь большие группы людей (из зажиточных крестьян, верхушки служащих, из интеллигенции), которые были бы в партиях эсеров и меньшевиков, если бы эти партии были легальны. 5) Госаппарат, которым руководит партия, в свою очередь приносит в партию много буржуазного и мелкобуржуазного, заражая ее оппортунизмом. 6) Через спецов, высшие категории служащих и интеллигенции, которые необходимы для нашего строительства, вливаются в наши аппараты - государственные, хозяйственные и партийные - непролетарские влияния".

Письмо оппозиции было написано в сентябрьские дни 1927-го года. В те самые дни, когда Ильф и Петров работали над своим романом, а Евгения Пастернак читала свежее письмо мужа про "жидову".

Высокопоставленные партийцы, знавшие партию (да и Россию) куда лучше эмигранта Шульгина, видели и ещё одну опасность: партия за годы НЭПа срослась с "бизнесом" и начала мутировать. Что неудивительно, учитывая массовый приход в неё после гражданской войны совершенно чуждых не только коммунистической, но и какой-либо вообще идеологии людей. Остановить это, не сворачивая НЭП - причину капиталистических отношений, - было невозможно. Сталин (в отличие от Бухарина), не хуже Шульгина и Объединённой оппозиции понимал, что НЭП приведёт к полноценной реставрации капитализма. Потому-то НЭП и был свёрнут.

А теперь давайте посмотрим, какие же реалии советского общества описываются в романе Ильфа и Петрова.

НЭП - это старорежимные купцы, вроде Кислярского, которые по-прежнему сидят при капиталах в городе Старгороде. Это гласный городской думы Максим Чарушников - который замечательно устроился совслужащим. И вот эти-то совслужащие и нэпманы, уважаемые при советской власти люди, при первой же оказии бросились обсуждать, кто из них к какой дореволюционной партии принадлежал, и стали выражать надежду, что англичане не будут церемониться с большевиками.

"...надо полагать, ждать нам осталось недолго. Как все это будет происходить, нам и знать не надо. На то военные люди есть. А мы часть гражданская - представители городской интеллигенции и купечества. Нам что важно? Быть готовыми. Есть у нас что-нибудь? Центр у нас есть? Нету. Кто станет во главе города? Никого нет. А это, господа, самое главное. Англичане, господа, с большевиками, кажется, больше церемониться не будут. Это нам первый признак. Все переменится, господа, и очень быстро. Уверяю вас".

Ильф и Петров поставили себе задачу высмеять их, показать "жалкими ничтожными" ни на что не способными людишками. На самом деле, это было не так. "Вспоминаются и зловещие фаюнины и кокорышкины, с такой силой изображенные в леоновском "Нашествии", - жалкие и злобные последыши, которые в период фашистской оккупации зашевелились кое-где по нашим градам и весям в обликах полицаев и бургомистров. Выведенные в "Двенадцати стульях", все эти типы тогда, в 1927 году, имевшие своих многочисленных и реальных прототипов в жизни, смешны в своем бессилии и отвратительны в своих упованиях" - пишет Константин Симонов в предисловии к изданию 1956г.

Да, Симонов был совершенно прав. Часть из этих персонажей (вовсе не смешных) дожила до 41 года, благополучно пережив 37-й. А сколько их было в 27-м, когда не прошло и пяти лет после Гражданской, да к тому же все эти пять лет в России продолжает развиваться капитализм, что питает радужными надеждами фашиста Шульгина. Все эти пять лет экономической и политической свободы продолжают развиваться уродливые явления поздней Империи.

Вся имущая и образованная часть общества состоит из "бывших" людей. Ильф и Петров очень подробно (пожалуй, излишне подробно, если подходить с чисто художественной точки зрения) и безжалостно описывают своих коллег по цеху: редакцию газеты "Станок", в которой легко угадывается место работы авторов: газета "Гудок". Не менее подробно описаны журналисты, работающие в поезде, везущим Остапа за корейковским миллионом. Никуда не делись и "принцы датские" - фельетонисты и бумагомараки дореволюционного времени, взявшие теперь новые псевдонимы, вроде "маховика". Что там в голове у этих "маховиков", а также Ляписа-Трубецкого и Авессалома Изнуренкова? Умение перестраиваться в любом направлении ради гонораров - это понятно. А ещё какие смрадные и постыдные тайны?

Пока беспринципные люди искусства переобуваются на лету, нэпманы пьянствуют в коммерческих ресторанах, торгуются на аукционах. А беспризорники, о которых не заботятся никакие дзержинские, живут под асфальтовыми котлами.

Кстати, о беспризорниках. Одним из них, а возможно тем самым, кто просил у тов. Бендера 10 копеек, был всем нам хорошо известный Глеб Жеглов. Это в кино его играет 40-летний Высоцкий, а по книге ему было 26 лет, он всего на год старше Шарапова. Жеглов родился в деревне.

"Жеглов шагал по лестнице впереди и говорил мне через плечо:

- ...Батяня мой был, конечно, мужик молоток. Настрогал он нас - пять братьев и сестер - и отправился в город за большими заработками. Правда, нас никогда не забывал - каждый раз присылал доплатное письмо. Один раз даже приехал - конфет и зубную пасту в гостинец привез, а на третий день свел со двора корову. И, чтобы следов не нашли, обул ее в опорки. Может быть, с тех пор во мне страсть к сыскному делу? А, Шарапов, как думаешь?

Я что-то такое невразумительное хмыкнул.

- Вот видишь, Шарапов, какую я тебе смешную историю рассказал... - Но голос у Жеглова был совсем невеселый, и лица его в сумраке полутемной лестницы было не видать.

В город беспризорник Жеглов сбежали с голодухи. В деревне всем руководит кулак и сросшийся с ним партийный руководитель из числа бывших людей (читайте Кочина!). Зачем кулаку лишние рты на земле? Пусть уматывают, куда хотят. И уматывали под страхом голодной смерти. Так город наводнялся проститутками и беспризорниками, вроде Жеглова. Так что Глеб Егорыч - и есть тот беспризорник, кто клянчил у Остапа монетку или по его поручению выслеживал, куда Эллочка Щукина повезла стулья.

Но с одним нюансом. Это при НЭПе, до сталинского Великого Перелома, он ночевал под котлами. А после перелома 1930-го года советская власть поймала его, насильно (наверняка ведь не раз и не два сбегал Жеглов из детдома, шустрый паренёк был Глеб), дала ему хорошее образование и возможность стать большим человеком, дорасти к 26 годам до начальника отдела по борьбе с бандитизмом. Капитан милиции - это сейчас тьфу, а в то время и сержанта давали не каждому.

Что было бы с беспризорниками, не будь НЭП свёрнут? Вопрос чисто умозрительный, потому что в этом случае Великая Отечественная была бы проиграна. Но попробуем пофантазировать, и здесь нам тоже помогут художественные произведения. Но только уже не отечественные, а зарубежные. Жизнь в городских трущобах, где живут деклассированные элементы, бежавшие из деревни (великих социалистических строек, где они нашли себе применение, нет, ибо нет и социализма) - это воспроизводящиеся из поколения в поколение герои "Генералов песчаных карьеров", обитатели свалок, питающиеся на помойках. А любителям кино будет интересен великолепный фильм "Забытые" (Los Olvidados) на ту же тему. Французско-мексиканский классик Бунюэль хорошо разбирался в материале.

Ничего светлого не увидел бы мальчишка Глеб Жеглов, продолжись НЭП. Только преступный мир, нэпманы-педерасты и в самом лучшем случае - низко квалифицированный труд на стройке.^[5]

Эпизод с педерастом из фильма Бунюэля произошёл в Мексике. А в СССР разве было иначе? Это в книге "Двенадцать стульев" слово "гомосексуализм" было известно лишь такой культурной женщине, как Фима Собак, у которой в запасе было 180 слов. А вот Эллочке такие слова были, якобы, неизвестны.

Но вот как описывает Ленинград до "Кировского потока" профессор СПбГУ В.А. Иванов.

"из официально зарегистрированных в 1932 г. 147 337 зачатий чуть более 90 тыс. были прерваны, что составило 61,1 % к числу зачатий. В 1933 г. это вмешательство возросло почти до 70 % <...> к началу 1930-х гг. в Ленинграде до совершеннолетия половые отношения начинали 77,5 % юношей и 68 % де-вушек. При этом значительная часть молодых людей имели одновременно по 2-3 интимных партнера. <...>

Стремительное распространение пьянства, рост алкоголизации, и как следствие - смертности населения Ленинграда, неприкрытая похабщина, массовое хулиганство среди молодежи и подростков вели ко вседозволенности, повальному хамству и распущенности среди жителей города. Арестованные летом-осенью 1933 г. педерасты не сговариваясь ут-верждали о том, что места их публичных сборов, "смотрин" и "свадеб" были известны в го-роде абсолютно всем, и что на них можно было довольно часто встречать "людей в форме и хорошо узнаваемых творческих личностей".

О том, что происходило в этих и подобных им туалетах, рассказывал многоопытный гомосексуалист Л.К.Лисенко: "В общественных уборных собираются педерасты, устраивая в них не только массовые совокупления друг с другом, но и хватая входящих посетителей за член и понуждая их к половому сожительству. При этом практикуются, как онанизм, так и педерастия чередующаяся с минетом. Потрясающее бесстыдство этого дикого разврата заставляет ошалевших людей иногда беспрекословно подчиняться ему". Говоря о "педерастической рекламе", Лев Константинович живописал: "Зайдя в любую общественную уборную, бросаются в глаза надписи сделанные педерастами об их готовности служить для общего пользования где и как угодно. Надписи подкрепляются соответствующими им рисунками. Здесь же указания - приди тогда-то и туда-то".

Понятно, что появились все эти прелести не в 1933-м году, а ранее - как раз при НЭПе. Так что если Эллочка Людоедка и не знала слова 'гомосексуализм', то в любом случае должна была знать какой-нибудь простой синоним. Таков 'моральный облик' НЭПа. А также управленцев, 'творческих личностей' и даже членов партии, при НЭПе сформировавшихся. Что-то с ними нужно было сделать накануне войны. С ними накануне войны - в 1937 - кое-что и сделали.

Не только беспризорники хлынули в города. Невиданных размеров достигла безработица. А между высшими руководителями страны уже начиналась новая (после поражения Троцкого, Каменева и Зиновьева) борьба. На сей раз между победителями - Сталиным и Бухариным. Бухарин предлагал вкачивать средства в деревню, чтобы уменьшить отток населения. Сталин - курс на форсированную индустриализацию и, следовательно, немедленное расширение индустрии. "Такое расширение должно иметь масштабы, какие не может требовать ни один здравомыслящий человек" - отвечал на это Николай Иванович.

Противником индустриализации как таковой Бухарин не был. Расхождений со Сталиным было два. Во-первых, темпы: Бухарин настаивал на более плавной и мягкой индустриализации. Во-вторых, источник средств для неё. Бухарин полагал, что средства даст гибкая налоговая политика, улучшение управления, уменьшение непроизводственных расходов и прочая "рационализация хозяйства", как он это называл. Кроме того, увеличение товарооборота между городом и деревней, и заграничные кредиты и концессии. Одним словом, Бухарин настаивал на продолжении НЭПа и улучшении его. Отзвуки тех партийных дискуссий даже в 37-м году, спустя десять лет, отражались в произведениях искусства. Вспомним хотя бы фильм "Великий гражданин".

Схватка между Бухариным и Сталиным началась немедля после поражения объединённой оппозиции - Троцкого, Каменева и Зиновьева - то есть уже в 27-м году. В том же году был провозглашён и курс на коллективизацию, и уже осенью началась знаменитая 'хлебная стачка'. Сельские капиталисты, прибравшие за годы НЭПа к рукам аграрный сектор, пытались заморить страну голодом. Тут вопреки Фельдману с Одесским не до уже побеждённого Троцкого и шанхайской резни: были проблемы куда важнее.

И вот осенью этого же 27-го года начинается работа над резкой антинэповской сатирой, книгой Ильфа и Петрова "Двенадцать стульев". Тут можно было бы построить ещё одну конспирологическую версию: дескать, "Двенадцать стульев" - роман заказанный Сталиным в антибухаринских целях. В силу вышеизложенных причин это выглядело бы убедительнее. Но во-первых, этому тоже нет никаких документальных подтверждений. А во-вторых, Сталин заказал бы такое произведение не двум малоизвестным фельетонистам.

Антинэпманскую сатиру Ильфа и Петрова породили не хитросплетения кремлёвских интриг. Её породило само время. В конце 20-х советская литература была переполнена описаниями того тупика, в который зашла Россия. Писатели не уставали бичевать язвы разлагающегося общества. НЭП развращал и уничтожал всё на своём пути, и это видели многие. Россия нэповская болела всеми болезнями, которыми и положено болеть стране периферийного капитализма. Об этом писали буквально все писатели того времени, вспомним того же Зощенко, Булгакова^[6] или Слёзкина с его "Козлом в огороде".

Пока Кислярские и Корейко затаились и ждали своего часа, а Полыхевы брали от жизни всё, среди лояльных советской власти людей назревало разочарование. Весьма красноречиво описывал реалии того времени А.Н. Толстой в рассказе "Василий Сучков" от 1925г. Вот о чём разговаривают в пивной два старых рабочих:

А вот Колька мой... Ну, этот... Тут я не могу. Завел он себе морские штаны, финский ножик... День работает, другой - с девками по заливу гуляет... И заметьте, Иван Иванович, его я тоже не могу ни палкой урезать, ни за волосы его взять... А какие у него волосы? Священные? И он сейчас же идет на меня жаловаться - и мне выговор, в лучшем случае за истязание... А Кольке на роду написано - десять лет с изоляцией. Знаете, что он мне отвечает? "Ты мне докажи, старый хрен, почему я должен работать, когда я хочу гулять? Это в какой, хрен, книжке написано, чтобы я удовольствий лишался? Почему?" И он, сволочь Колька, говорит это так уверенно, будто он - правящий класс. "А будешь драться, говорит, я тебе дырку в животе сделаю..." И вертит ножом и глазами блистает...

<...>

... У нас за Нарвской заставой строят рабочие кварталы - дома по заграничному образцу, с балконами и ваннами. Значит, есть намек, что теперь рабочий не будет жить, как свинья. Я прихожу с верфи. Я помылся, я сажусь обедать в строгом порядке, с моими домашними... Едим в опрятной комнате, и разговор у нас возвышенный, симпатичный... Верно ведь, да? А теперь - какова действительность? Этой весной я переезжаю на новую квартиру. Хорошо. И вот, я иду с верфи домой, и покуда я иду - с меня пальто снимают в переулке, - это раз... Налетают с финскими ножами, здорово живешь, походя кишки выпустят, - два... И если я, скажем, уберегусь от этих двух происшествий, прихожу цел-невредим домой, за моим опрятным столом уже сидит Колька... Конопатая морда так вся и пропитана матерщиной... Нет, Иван Иванович, много мы ждали бед, а эта беда нежданная.

В описании этого кризиса в сознании сочувствующих советской власти людей всех, пожалуй, превзошёл Артём Весёлый с его "полурассказом Босая правда". Это уже не доброжелательная критика, это тот же тон, который взяла и объединённая оппозиция Троцкого-Зиновьева-Каменева. Но суть от этого не мялась, разве не было в произведении Артёма Весёлого "босой правды"? Очень даже была. И это было видно, в том числе на самом верху. НЭП было пора сворачивать, пока он не свернул советскую власть. Из "полурассказа Босая правда", который являет собой якобы письмо ветеранов гражданской Михаилу Васильевичу Фрунзе.

"...вызывают на допрос. И кого же он встречает? А встречает он в трибунале прапорщика Евтушевского.

Вспомните, Михаил Васильевич, бой под Кривой Музгой. Федор с полком стоял от нас левым флангом. Так вот тогда он и захватил в плен рыжего полковника и двух прапоров. Полковника, как водилось, отправили в штаб Духонина, а за прапоров заступился дурак эскадронный Еременко: "Вручить им,- говорит, - по кнуту и посадить ездовыми, пускай кобыл гоняют, а мы над ними посмеемся".

И оставлены были оба прапорщика ездовыми в обозе второго разряда. Что с ними было потом - неизвестно, но война окончилась, и Евтушевский - вот он гад - незаменимый технический работник и следователь в трибунале. Сколько годов прошло, а сразу узнал Подобедова и с надменной улыбкой начал спрашивать:

- Помнишь, товарищ Подобедов, Кривую Музгу?

- Помню.

- Помнишь, как все вы издевались надо мной?

- Помню.

- Почему же такое, товарищ, был ты революционером, а стал конокрадом?

Разволновались в красном герое нервы, затрясся он от злости, но промолчал.

- Помнишь, - спрашивает опять следователь, - поход на Маныч? Косяки калмыцких лошадей гнали за собой, а тут и двух пропить не разрешают... Не восемнадцатый, верно, годочек?

Не стерпел Федор таковых слов, выхватил у конвойного шашку и, потянувшись через стол, нарушил тишину - зарубил того незаменимого Евтушевского прямо в мягком кресле".

Очевидно, что "Двенадцать стульев" Ильфа и Петрова - лишь одна из многих книг, отражавших так или иначе кризис НЭПа. Она не была ни антитроцкистской, ни антибухаринской, ни ответом Шульгину, ни скрытым посланием жрецов Кибелы волхвам Перуна, ни чем бы то ни было в этом роде. Она была просто социальной сатирой. Прелесть её увидел, кстати, тот же Бухарин, который тоже осознавал кризис НЭПа, но видел выход из него путём не уничтожения, а реформирования.^[7]

Бухарину понравилась книга, во-первых, как читателю, во-вторых, он в 28-м году (как и всё оставшиеся ему время) считал себя главным в политическом руководстве страны специалистом по писателям. Поэтому и цитировал "писательскую" часть романа.^[8]

0x01 graphic

Сольц. Шарж Бухарина.

Одним словом, никаких страшных тайн и интриг мадридского двора вокруг Ильфа и Петрова нет, как и нет (повторюсь в который раз) и документов о том свидетельствующих. Всё было так, как описывают это в своих воспоминаниях Катаев и Петров. Катаев просто предложил написать 'на троих' роман по одному из своих сюжетов, и в качестве подмастерьев использовал младшего брата Петрова и одесского друга Ильфа. Те начали без него, без него же (с его благословения) и закончили, посвятив книгу своему литературному отцу и преподнеся ему в подарок золотой портсигар. Понятно, что, рассказывая эту историю, и Петров, и Катаев безбожно художественно преувеличивали, но фабула именно такова. И никакие тёмные силы их злобно не угнетали. Роман был благополучно издан, благо издательством заведовал гр-н Нарбут, старый знакомый Катаева с ещё одесских времён, с рук которого кормилась половина литературной Москвы.^[9] Затем роман был прочитан публикой и имел некоторый успех. А в 29-м году статья в Литературке официально закрепила за книгой статус рекомендованной к прочтению. Последнему факту, возможно, способствовало более явно проявившаяся генеральная линия партии на сворачивание НЭПа. И, вполне возможно, - пожелание кого-то из высшего партийного руководства, хотя утверждать это с уверенностью никаких оснований нет.

В продолжении "Двенадцати стульев" - "Золотом телёнке" - мало общего с первой книгой. Прошло всего несколько лет, но сильно повзрослели авторы, до неузнаваемости изменился Бендер, превратившись из мелкого жулика в странствующего мудреца и философа, сильно повзрослела Страна Советов, её организм перестроился, как в положенный срок перестраивается организм ребёнка. С НЭПом было покончено, и "Золотой телёнок" был призван зафиксировать этот конец. Раз писатели взялись бороться с НЭПом, то обязаны были и вколотить последний гвоздь в крышку его гроба. Взялись выполнять социальный заказ - работайте до конца.

Что мы видим во время угара НЭПа? Корейко и Скумбриевич уходят со сцены за кулисы. Но они никуда не делись. Они затаились, они - "враг, укрывшийся в засаде", за которым, впрочем, не проследишь. Если вдуматься, люди это страшные, руки их в крови. Когда Корейко был совлсужащим по снабжению, он начал с воровства целого эшелона с хлебом для голодающего Поволжья.

0x01 graphic

Свой первый миллион Корейко заработал именно так, как на советском агитационном плакате.

Но дальше - интереснее. Большую часть своего состояния Корейко нажил другим способом, тоже хорошо понятным сегодняшнему читателю. Ильф и Петров описывают две схемы. Во-первых, получение госфинансирования в виде ссуд или сырья (в случае Корейко - химического). Во-вторых, нецелевое расходование средств при строительстве электростанции. Что такое частно-государственое партнёрство, говоря языком нашего времени, или концессия, выражаясь языком НЭПа - сегодня объяснять никому не надо. Обе схемы описаны Ильфом и Петровым в самых общих чертах и без блеска - не Гоголь с 'Мёртвыми душами' - но суть вполне ясна. Как ясно и то, что, не взяв в долю крупных советских руководителей, провернуть такое было невозможно. Авторы, само собой, объясняют успехи Корейко простым головотяпством простых чиновников. Но в это не верится совершенно, особенно нам, заставшим путинские нулевые и десятые.

"Вокруг "Геркулеса" кормилось несколько частных акционерных обществ" - как видим, даже лексика нисколько не изменилась. Сейчас мы бы употребили точно такое же слово - "кормилось".

"Интенсивник" получал от ГЕРКУЛЕС'а большой аванс на заготовку чего-то лесного, зицпредседатель не обязан знать, чего именно. И сейчас же лопнул. Кто-то загреб деньгу, а Фунт сел на полгода".

Кто-то (особенно пожив при Путине), всерьёз полагает, что всё это сделали мелкие служащие Корейко и Берлага, а крупные советские руководители были не в курсе? Нет, в реальной жизни суммы в миллионы рублей - не уровень гражданина Полыхаева, руководителя Геркулеса. Нити шли много выше. На 1930-й год - год написания романа - все коррупционеры в высшем партийном и советском руководстве ещё чувствуют себя прекрасно. И будут себя хорошо чувствовать до самого 1937-го. Отметим особо, речь шла не об отдельных коррумпированных руководителях. А о целом поколении руководителей, выросших при НЭПовской системе.

1930-й год. Коррупция, нецелевое расходование средств и очковтирательство - реалии того периода. Как работало учреждение времён позднего НЭПа - прекрасно показано на примере 'Геркулеса' и истории найма за волюту инженера Заузе, которого выписали из Германии. Эффективность их даже не нулевая, она отрицательная. Но при этом - беготня с гробом, на котором написано 'смерть бюрократизму'.

Отметим особо, и Берлага, и Скумбриевич, и Полыхаев - все из 'бывших людей'. Скумбриевич служил в канцелярии градоначальника, а Берлага - до Революции содержал аптеку. Вообще, совучреждение 'Геркулес', где служит Корейко, укомплектовано 'бывшими людьми' на 100%.

Дело не в Скумбриевиче, который изображает бурную деятельность и занятость общественной нагрузкой. Скумбриевича можно было бы просто уволить и взять на его место толкового работника. Но проблема в том, что взять такого негде. Новое поколение ещё только входит в жизнь, а все места руководителей заняты 'системообразующими' полыхаевыми и скумбриевичами.

Предоставим слово Арсению Звереву, Наркому (после Министру) финансов с 1938-го по 60-й гг. Вот что пишет в мемуарах будущий министр, а тогда - финансовый инспектор.

Арсений Григорьевич Зверев в середине 20-х

'...значительная часть финансового аппарата оказалась связанной с частным капиталом и поощряла его, а потребкооперация и другие не нэпманские организации держались в черном теле и к осени 1925 года 'дышали на ладан'. Когда же речь заходила о государственном обложении налогами, уфо [уездный финансовый отдел - Тов. Краснов] давал установку производить его по фиктивным торговым книгам частников, а налоговым инспекторам рекомендовал вести себя 'по-божески' и не доискиваться реальной суммы нэпманских доходов.

<...>В уезде работали тогда четыре финансовых инспектора. Двое из них были членами ВКП(б). Коммунистом был и член ревизионной комиссии укома, финагент Михаил Васильевич Засосов, решительно поддержавший своих товарищей. Против них выступили два пожилых инспектора, являвшиеся до революции податными служащими. Податным служащим в прошлом оказался и приехавший ревизор. Беседуя с молодыми инспекторами с глазу на глаз, он начал нажимать на них, требовать скидок по отношению к нэпманам и угрожать за то, что те 'переобложили' частника.

<...>Губернский отдел признал налоговую политику нашего уфо правильной. Ободренный этим, я пригласил начальника налогового управления К. А. Байбулатова приехать в Клин и посмотреть, как обстоит дело с частной торговлей. Тот приехал. Пошли мы с ним в один большой магазин. Каково же было наше удивление, когда владельцем его оказался... бывший адъютант Байбулатова в годы гражданской войны. 'Как! - воскликнул Кафис Алеутинович. - Красный боец стал нэпманом?' Он не стал дальше осматривать торговые заведения и тотчас возвратился из уезда в Клин.

А вот - в чистом виде 'Геркулес' Полыхаева и Корейко.

'...при проверке попутно обнаружилось, что из 11 членов правления трое - в прошлом жандарм, монах и биржевой маклер. Пахло крупным жульничеством. Доходов должно было быть много, налоги же товарищество платило грошовые. Мало того, члены правления нагло требовали предоставления им льгот как кооперативу, хотя речь шла фактически о частной корпорации.

Решил перепроверить свои выводы и поручил инспектору еще раз проверить бухгалтерские книги. Вскоре тот доложил, что никаких записей по кредитам или ссудам в книгах не содержится. Ясно: в товариществе действует подпольный капитал, не проведенный по отчетам. Но как его выявить? Известно, что перед праздниками торговые обороты резко возрастают. И вот накануне десятой годовщины Великого Октября я распорядился проконтролировать наличие товаров на всех предприятиях и складах этого товарищества. Получилась кругленькая сумма - до 200 тысяч рублей. А ведь уставной капитал - в 18 раз меньше. Чудес в нашем деле не бывает. Значит, бухгалтерские книги ведутся нечестно, а имеющиеся в них сведения фальшивы'.

1930-й год. Никуда не делся и городовой Небаба. Более того, из полицейского, который 'крышевал' Паниковского, пока тот под видом слепого обшаривал карманы честных граждан, Семён Васильевич Небаба превратился в музыкального критика. Неплохо себя чувствует и трудящийся востока Гигиенишвили, мирно уживающийся в 'вороньей слободке' с 'необучавшимся в гимназиях' Митричем. Оба стараются не афишировать своё прошлое, ибо один князь, а второй закончил (действительно, в гимназиях не обучался) пажеский корпус. Никуда не делись в 1930-м году совслужащие из Арбатова, исступлённо прогуливающие казённое имущество. Никуда не делись жулики и аферисты - Бендеры, Паниковские и Балагановы. Наконец, никуда не делся и Александр Иванович Корейко! Он, благодаря Бендеру, 'похудел' на 1 миллион, но по-прежнему ходит между советских людей.

Это всё - реалии того времени, напрямую отсылающие нас, между прочим, не только к причинам 37-го года. Но и к более близким к роману по времени событиям, например - к известному шахтинскому делу. Фальсифицировано оно или нет? Это не так важно. Его фигуранты виноваты уже тем - что они берлаги, корейко и полыхаевы.

"А в Москве в ту пору уже бегали новые моторы с хрустальными фонарями, двигались по улицам скоробогачи в котиковых ермолочках и шубках, подбитых черным мехом "Лира"; в моду входили остроносые готические штиблеты и портфели с чемоданными ремнями и ручками; слово "гражданин" начинало теснить привычное слово "товарищ"; какие-то молодые люди, быстро сообразившие, в чем именно заключается радость жизни, уже танцевали в ресторанах уанстэп "Дикси" и даже фокстрот "Цветы солнца"; над городом стоял крик лихачей, и в большом доме Наркоминдела портной Журкевич день и ночь строчил фраки для отбывающих за границу советских дипломатов."

Вновь вспоминается "Босая правда" Артёма Весёлого.

К концу гражданской войны, как вам, Михаил Васильевич, хорошо известно, красная сила толкнула и погнала из России белую силу. Хлынули с насиженных мест графы и графята, буржуи и буржуята и так и далее, и так и далее. Главные тузы утекли за границу, а всякая шушера - князишки, купчишки, адвокатишки, офицеры, попы и исправники - остались, как раки на мели, на кубанском берегу. Возвращаться в свои орловские губернии они побоялись - там их знали в лицо и поименно. Осели они у нас и полезли в советы, в тресты, в партию, в школу, в кооперацию и так и далее, и так и далее. Не отставали от них и местные контры, которые при белой власти вредили нам сколько могли. Все они хорошо грамотны и на язык востры - для каждого нашлось местечко, а куда орловский втерся, туда еще не одного однокашника за собой протащит.

В станице нашей на 30.000 населения - 800 здоровых и калечных красных партизан. В ячейке 40 человек: партизан 4 (когда-то нас было 9); вдова-красноармейка 1; рабочий с элеватора 1; батраков 2; подростков 7; присланных из края 5; орловских и сочувствующих им 22.

Откуда орловским знать, с какой отвагой защищали мы революцию? Когда-то станица выставила два конных полка и батальон пехоты. В юрте нашем есть хутора, откуда все с мальчишек и до дряхлых дедов отступали с красными.

Время идет, время катится...

Сычев до того дожился, что харкает кровью и кормится при тетке из жалости.

Орловские все глубже пускают корень. Дети их лезут в комсомол, а внуки в барабанщики. Таких комсомольцев мы зовем золочеными орешками. Орловские нас судят и рядят, орловские ковыряют нам глаза за несознательность, орловские нас учат и мучат. Мы перед ними и дураки, и виноваты кругом, и должники неоплатные...

Всех "орловских", дети которых лезли в комсомол, тоже ждал 37-й год...

С лёгкой руки либеральных литературоведов в наш язык вошло выражение "страна непуганых идиотов". Взято оно из записных книжек Ильфа. Полностью оно звучит "Край непуганых идиотов. Самое время пугнуть". Либеральные литературоведы любят употреблять его по отношению к СССР, хотя с не меньшей вероятностью Ильф мог написать это про США, где они с Петровым писали "Одноэтажную Америку". И уж точно забывают либералы про "самое время пугнуть". Если Ильф и имел в виду СССР, то про "самое время пугнуть", забывать никак нельзя.

Кто такие 'непуганые идиоты'? Это прежде всего люди искусства, которых Ильф и Петров так подробно описывали (порой излишне подробно) и в 'Стульях', и в 'Телёнке'. Изнуренков и Ляпис-Трубецкой. Работники кинофабрики, где Остап с лёгкостью получил 300 рублей, начиркав за ночь сценарий. Это журналисты работающие и отдыхающие в поезде, везущем Бендера на встречу с Корейко. Всех их действительно в 37-м пугнули, но Ильф умер от туберкулёза как раз в 37-м, и воплощения своей мечты не увидел.

Потрет Софьи Перовской работы кубофутуриста О. Гризелли. Киса, я хочу вас спросить, как художник - художника: вы рисовать умеете?

На рубеже 20-х и 30-х гг романы Ильфа и Петрова были оружием в руках советской власти. Но после войны ситуация изменилась. Вопреки утверждениям либеральных литературоведов, в конце 40-х романы Ильфа и Петрова запрещены не были. Было остановлено новое издание книг, а это не то же самое, что запрещение. Процитируем Постановление Секретариата Союза советских писателей от 15 ноября 1948 года.

"Романы Ильфа и Петрова "Двенадцать стульев" и "Золотой теленок" были написаны в период НЭПа. Если в то время еще и могла иметь некоторое положительное значение содержащаяся в книге критика нэпманских элементов, то и тогда книга в целом давала извращенную картину советского общества в период НЭПа. Нельзя забывать, что Евгений Петров и, в особенности, Илья Ильф, как многие другие представители советской писательской интеллигенции, не сразу пришли к пониманию пути развития советского общества и задач советского писателя. Романы Ильфа и Петрова "Двенадцать стульев" и "Золотой теленок" свидетельствуют о том, что авторы преувеличили место и значение нэпманских элементов и что авторам в тот период их литературной деятельности присущи были буржуазно-интеллигентский скептицизм и нигилизм по отношению ко многим сторонам и явлениям советской жизни, дорогим и священным для советского человека".

В сталинский период к литературе применяли один критерий: практическую пользу для воспитания советской молодёжи. А ей - выросшей уже при Сталине - даже описание реалий НЭПа были ни к чему. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы после прочтения дилогии о Бендере задуматься о том, почему после установления советской власти прошло уже более десяти лет, а вокруг - скумбриевичи да корейко, по улицам бегают беспризорники, а по редакциям ходят ляписы. Такая картина не вязалась с официальной: куда Ленин и Дзержинский смотрели? А после них - и сам Сталин? Объяснять долго и в тревожной обстановке конца 40-х едва ли уместно. Возникал и другой вопрос - куда они все (на самом деле, понятно, что не все) делись, а это выводило на 37-й год, о котором тоже предпочтительно было умалчивать. Наконец (и видимо, в главных), не только нарисованная Ильфом и Петровым картина жизни, но и сам дух дилогии и даже язык, которым она была написана, выглядел недопустимым, растлевающим. Сама жизнь при НЭПе являла собой один сплошной "буржуазно-интеллигентский скептицизм и нигилизм по отношению ко многим сторонам и явлениям советской жизни, дорогим и священным для советского человека". Это факт. И это касалось не только той, старой, жизни, но и талантливых её описаний.

0x01 graphic

Такие агитационные плакаты, типичные для 20-х, в 30-е и 40-е были уже немыслимы.

"К вечеру Остап знал всех по имени и с некоторыми был уже на "ты". Но многого из того, что говорили молодые люди, он не понимал. Вдруг он показался себе ужасно старым. Перед ним сидела юность, немножко грубая, прямолинейная, какая-то обидно нехитрая. Он был другим в свои двадцать лет. Он признался себе, что в свои двадцать лет он был гораздо разностороннее и хуже. Он тогда не смеялся, а только посмеивался. А эти смеялись вовсю.

"Чему так радуется эта толстомордая юность? - подумал он с внезапным раздражением. - Честное слово, я начинаю завидовать".

С 56-го года законодателями мод опять стали люди, которые не смеялись, а только посмеивались. Под их посмеивание - в т.ч. с цитатами из Бендера, получившего второе рождение при Хрущёве, - всё в итоге и закончилось. Закончилось 91-м годом, развалом державы, бегством с родной земли миллионов русских людей и сотнями тысяч убитых в войнах по всему бывшему Советскому Союзу. Но это будет позже.

А в 30-м году заканчивалось как раз "посмеивание". Заканчивались "буржуазно-интеллигентский скептицизм и нигилизм". Куда-то делись проститутки и сутенёры.^[10] Закрылись кабаки, а на их месте начали появляться музеи. Исчезли с улиц беспризорники во главе с Глебом Жегловым, советская власть уже занялась их воспитанием, и они вступят в бой через десять лет, на рубеже 30-х и 40-х. А пока что на смену скумбриевичам уже явилось первое советское поколение, вроде Зоси Синицкой и её мужа, вроде студентов, ехавших с Бендером в одном поезде. Поколение с совсем другими мыслями и другими глазами. Люди, засучившие рукава для большой, тяжёлой и важной работы.

"Настоящая жизнь пролетела мимо, радостно трубя и сверкая лаковыми крыльями. Искателям приключений остался только бензиновый хвост. И долго еще сидели они в траве, чихая и отряхиваясь".

На смену России Паниковского и Бендера шла Россия Жеглова и Шарапова.

↑К примеру, Петров сообщает, что когда "в августе или сентябре 1927 года" Катаев подарил сюжет "Двенадцати стульев", соавторы целый месяц возвращались домой "в два или три часа ночи", поскольку писать роман могли только после окончания рабочего дня в "Гудке". "Нам, - подчеркивает Петров, - было очень трудно писать. Мы работали в газете и в юмористических журналах очень добросовестно. Мы с детства знали, что такое труд. Но никогда не представляли себе, что такое писать роман. Если бы я не боялся показаться банальным, я сказал бы, что мы писали кровью". Вот тут Петров, старательно нагнетая эмоциональное напряжение, проговорился ненароком: "Все-таки мы окончили первую часть вовремя. Семь печатных листов были написаны в месяц".

Стоп. Что значит "вовремя", почему первую часть "Двенадцати стульев" нужно было написать именно "в месяц"? Написали бы за полтора или два, не мучаясь: нигде ж не упомянуто о каких-либо обязательствах и договоренностях. Но ведь и о Нарбуте тоже - нигде. А если успели "вовремя", значит, договоренность была и поведение соавторов уже не выглядит странным. Они месяц истязали себя не из любви к трудностям, а чтобы главный редактор получил первую часть романа в октябре-ноябре 1927 года. Только тогда по его приказу завред успевал организовать подготовку публикации в январском номере 1928 года, и даже на февральский хватало - "с запасом". - Михаил Одесский, Давид Фельдман. Литературная стратегия и политическая интрига.

↑Иван Толстой. Барин из Парижа ("Двенадцать стульев" как спецоперация). "Три столицы", как уже сказано, были в рукописи прочитаны на Лубянке и там же отредактированы. В январе 1927 года книга вышла в Берлине (в издательстве "Медный всадник", принадлежавшем, кстати, Братству Русской Правды, весьма двусмысленному политическому объединению, пронизанному советскими агентами). А вскоре объявившийся чекист Опперпут-Стауниц уничтожил весь смысл оперативной игры с Шульгиным.

Перед Москвой встала задача превратить проигрыш в победу. И ГПУ решило заказать новую книгу, моделируя сходную ситуацию и закрепляя прежние политические тезисы.

Михаил Кольцов (предполагаю, что это был он, но не в одиночку, конечно, а, скажем, в связке с создателем "Треста" Артузовым) обратился с заданием к Валентину Катаеву, писателю талантливому, человеку сатиричному и беспринципному (На чекистском крюке Катаев был давно - пойманный на прежней близости к белому движению).

Доказательств того, что Кольцов хоть како-то связан с этой историей, автор не приводит. А какова цель?

"от Ильфа и Петрова требовалось спасти на Западе репутацию - но не самого Шульгина, а нарисованной им России - возрождающейся, мужающей, бесстрашно идущей сквозь свист лишних и бывших людишек.

Никого, авторитетнее двух безвестных фельетонистов для такой великой цели у большевиков, согласно Толстому, не нашлось. Но дело даже не в этом. Как мы увидим ниже, книга Шульгина говорила, что НЭП непременно свергнет в России коммунизм, а не о том, что Россия "мужает". Зачем же ГПУ закреплять такие политические тезисы?

↑Мала куча-крыши нет. Ильф, Петров. 1930.

↑Шульгину Ильф и Петров действительно передают пару раз привет. Во-первых, в сцене бритья Кисы Остапом, которая весьма напоминает бритьё налысо Шульгина в Киеве, и, пожалуй, во-вторых, эпизоде с извозчиком. Впрочем, сцена с извозчиком, который возил и Шульгина, и Воробьянинова по улицам города, не зная новых названий, но зная только дореволюционные, вполне может быть (а скорее всего и является) расхожим анекдотом тех лет. Остальные 'доказательства' антишульгинской направленности 'Двенадцати стульев' таковы. Немецкое имя в вымышленных документах (Эдуард Шмитт у Шульгина и у Воробянинова - Конрад Михельсон), фраза 'подайте бывшему депутату Государственной Думы' и наличие у обоих усов. На этом-то фундаменте и построена вся версия Толстого. У литературоведов, как уже говорилось, мышление ассоциативное. Если в их изуродованном сознании возникла какая-то ассоциация, то для них это уже доказательство. Кстати, усы были и у Сталина, а раз книгу похвалил Бухарин - следовательно... Но эта версия ещё ждёт своего авторитетного филолога.

Ильф и Петров на страницах романа передают приветы многим своим современникам, инженер Брунс - это Катаев, в Ляписе можно увидеть черты Маяковского тем более, его возлюбленную зовут Хина Члек, толстый намёк на Лилю Брик. Так что Гайдай неслучайно усилил сходство Ляписа с Маяковским в своей экранизации. Авангардная постановка 'Женитьбы' - намёк на Мейерхольда, Ося и Киса - домашние имена Лили и Осипа Бриков А ещё в журнальном варианте книги авторы потешались над целым рядом приключенческих романов того времени, включая свеженаписанный "Гиперболоид инженера Гарина". Неудивительно, что авторы и Шульгина лягнули раза полтора. Но сделать из этого глобальную теорию заговора может разве что отборный литературовед.

↑'По Невскому гуляет полуребенок... 'Сколько тебе лет? Двенадцать? А не врешь?.. Идем". Покупается просто как коробка папирос. На одном углу Пушкинской - папиросы, на другом - 'они". Это их биржа. Здесь котируются их детские души и покупаются их детские тела'. Красная газета. 26 февраля 1924 г.

↑"Иная машинисточка получает по девятому разряду четыре с половиной червонца, ну, правда, любовник ей фильдеперсовые чулочки подарит. Да ведь сколько за этот фильдеперс ей издевательств надо вынести. Ведь он ее не каким-нибудь обыкновенным способом, а подвергает французской любви. <...> Надень-ка она фланелевые, попробуй, он и заорет: до чего ты не изящна! Надоела мне моя Матрена, намучился я с фланелевыми штанами, теперь пришло мое времечко. Я теперь председатель, и сколько ни накраду - все на женское тело, на раковые шейки, на Абрау-Дюрсо. Потому что наголодался я в молодости достаточно, будет с меня, а загробной жизни не существует".

Фамилия этого председателя вполне могла быть Полыхаев. А живи он не в Москве, а в Ярославле, который у Ильфа и Петрова назывался "Арбатов", обязательно съездил бы за город на автомашине Козлевича с надписью "Эх, прокачу" на борту.

↑"Недавно я читал новый роман "12 стульев". Здесь довольно едко изображена фигура халтурящего якобы пролетарского поэта, который ходит по редакциям всяких профорганов и получает всюду гонорар, но составляет свои "производственные" стишки своеобразным способом. Идет он, скажем, в орган профсоюза, объединяющего рабочих леса, и приносит "балладу" про Гаврилу, которую начинает так:

"Гаврила шел кудрявым лесом.

Бамбук Гаврила порубал".

Потом идет в профсоюз сельскохозяйственных рабочих и переиначивает пресловутую "Гаврилу" таким образом:

"Пахал Гаврила спозаранку.

Гаврила плуг свой обожал".

Потом идет к работникам связи и пишет:

"Служил Гаврила почтальоном,

Гаврила письма разносил".

Идет далее в союз булочников, и снова у него тот же самый Гаврила:

"Служил Гаврила хлебопеком,

Гаврила булки испекал". (Смех всего зала).

Этот самый "Гаврила" всюду и везде приносит обильную пищу карману находчивого автора. В том же самом романе есть довольно удачная пародия на некоторые стороны нашей общественной жизни. В романе дана картина одного губсоцстраховского учреждения, где сидят беззубые старухи. Тут же красуется лозунг: "Пережевывая пищу, ты помогаешь обществу". (Смех). Или на станции общества спасения утопающих развешан плакат со страшно "революционным" кличем: "Дело спасения утопающих есть дело рук самих утопающих". ( Громкий смех всего зала).

У нас очень часто бывает, что во многие отрасли нашей общественной жизни, хозяйственной, профсоюзной, партийной пролезают авторы вот этаких Гаврилиад. Нам нужно разнообразить нашу пропаганду и агитацию".

Доклад на IV совещании рабселькоров 28 ноября 1928.

↑Тот же аспект интересовал и Маяковского.

"Я не беру сейчас прозаическую часть литературы, не беру драматическую часть, о которых я мало осведомлен. Я беру поэтическую часть. Товарищи мне, может быть, подскажут более точные цифры, но я знаю, что на последнем съезде ВАППа из пяти-шести тысяч человек, а может быть из четырех тысяч или 400 человек, но на этом съезде приблизительно 52% было поэтов.

Где эти поэты, под каким ухом этого Александра Сергеевича Пушкина они гнездятся, где, в какой газете, в каком журнале, в каком общественном предприятии, кроме потрясающих сводов издательства на Солянке, где, по замечательному роману "Двенадцать стульев", устроить хотят <возможно, в стенограмме пропуск> как классический Гаврила, который то порубал бамбуки, то испекал булки. Вот только там они гнездятся, потому что... <пропуск в стенограмме> где сталкиваются действительные литературные интересы, где поэт должен быть оружием классовой борьбы, притом правильным оружием, мы их не видим".

Речь на собрании Федерации объединений советских писателей 22 декабря 1928. На ул. Солянка помещалось издательство профсоюзов.

↑Нарбут - весьма любопытный персонаж, который может послужить живой иллюстрацией к озвученным в статье тезисам. Предлагаю вашему вниманию отрывки из двух документов за авторством Нарбута. Вот его показания в деникинской контрразведке.
   "...находясь в полуненормальном потрясенном состоянии (во время нападения на мою усадьбу был убит мой любимый брат Сережа, офицер, только что вернувшийся с фронта, кроме того, я потерял из виду всех своих близких брат художник, как потом оказалось, жил в Киеве, куда прибыл и мой отец, спасшийся от бандитов удачно. Мать и сестра с мужем офицером были сперва в Турции, затем в Тифлисе, но я этого не знал. Два других брата тоже были вдалеке: одни в австрийском плену, другой я не знал где), я после долгих и жестоких колебаний вынужден был дать согласие и, кажется, 15 рублей на какие-то взносы в партию. Сам я никогда ни в комитетах, ни на митингах не был и через 3-4 месяца был исключен из партии за невзнос следуемых денег."
   А вот что он пишет девять лет спустя, когда документ белогвардейской контрразведки всплыл, и Нарбута исключили из партии.
   "Прошло уже почти полгода, как я исключен из рядов ВКП (б) за то, что скрыл от партии свои показания белогвардейской контрразведке в 1919 году, - полгода крайне тяжелого морального состояния, горького разочарования во вчерашних "друзьях", самопроверки, материальных лишений, всяческих унижении и обид. Удар был слишком неожиданен и серьезен, чтобы можно было за этот короткий срок свыкнуться со случившимся. Последнее часто казалось мне (и все еще продолжает казаться) просто скверным сном, чем-то до ужаса неправдоподобным... И, однако, факт остается фактом: опозоренный (через опубликование постановления ЦКК в "Правде" и во всей прессе, что, как известно, практикуется лишь в редких случаях), я вышвырнут из партии после одиннадцатилетнего пребывания в ней, я предоставлен самому себе после того, как в течение девяти лет (я беру лишь время со дня совершения проступка) я искреннейшим образом отдал все свои силы, инициативу, знания партии, делу строительства социализма. В этом не может быть никаких сомнений, это могут подтвердить сотни лиц, работавших со мной рука об руку, об этом говорит, наконец, сама действительность... И как трудно, чудовищно трудно, товарищ Сольц. выкарабкаться мне из той пропасти, в которой я очутился!.."
   Нарбут в белой контрразвдке:
   Я приветствую вас, освободители от большевистского ига!! Идите, идите к Москве, идите, пусть и мое мерзкое, прогнившее сердце будет с вами... Только не отталкивайте меня зря!.. О, как я буду рад, если мне будет дано право участвовать в деле обновления России. А может, возможно и мое возрождение? Не знаю, но все то, что я написал, правда - от первой до последней строки. Это - моя исповедь...
   Нарбут 9 лет спустя:
   Почему, тов. Сольц, подошли ко мне именно так? Почему, осуждая меня, смотрели назад, а не вперед? Наказывали только за прошлое, за эпизодическое, за отдельный случай, не приняв во внимание всего диалектического процесса (стал я за эти 10 лет лучше или хуже? полезен ли я для социализма и чем? и т. п.)? Почему, наконец, мне не назначили никакого испытания, а просто вышвырнули, как ненужную вещь?..
   Сольц А.А. - крупный партийный функционер, занимавшийся партийными чистками. Умер в 1945-м году в психиатрической больнице. Сам Нарбут был расстрелян в 1938-м году. Выражаясь словами Ильфа, в рамках компании по пуганию "непуганых идиотов".

↑- А как кривая проституции? - с надеждой спросил Александр-Ибн-Иванович.
- Резко пошла на снижение, - ответил неумолимый молодой человек.

Оставить комментарий © Copyright Краснов (pitinich@mail.ru) Размещен: 28/05/2019, изменен: 22/11/2019. 77k. Статистика. Статья: Публицистика Иллюстрации/приложения: 7 шт. Скачать FB2		Ваша оценка:

Краснов : другие произведения.

Как Ильф с Петровым Нэп сворачивали