Аннотация: Эссеизированное послесловие к роману "Тленный град". Подробней о романе и писателе - в разделе "диссертация"
Время летит незаметно. Я прожил в этом городе 20 лет, но так и не написал о нём ни одной книги. И чем сильнее я ощущал чувство вины, тем сложнее мне было заставить себя взяться за перо, и даже о Шанчжоу писать стало лень. Когда мне стукнуло сорок, я понял, что если какому-то художественному произведению суждено принадлежать вечности - а, ведь, сюжет такого произведения невозможно просто выдумать на пустом месте - то оно должно быть основано на такой истории, которая, как говорится, "существовала бы ещё до сотворения мира". Но удастся ли автору эту историю обнаружить - на то уж воля судьбы. Оставив в стороне зарубежную литературу, возьмём китайские произведения, к примеру, "Записки о западном флигеле" или "Сон в красном тереме". Разве у читателя возникает ощущение, что они являются чистым вымыслом автора? Наоборот - они, кажется, пришли из самой реальности или таинственного мира грёз.
Хорошее произведение, в целом, напоминает горный хребет, а горы не нуждаются в какой-то искусственной обработке, в горах бессмыссленно изощряться, где-то сажая берёзку, а где-то орхидею. Такое открытие поставило меня в довольно затруднительное положение. С одной стороны, я был разочарован в своих прежних произведениях, с другой, лишился чувства священного трепета по отношению ко многим общепризнанным шедеврам. Ведь, все эти книги были написаны человеческой рукой, так почему же я не могу написать ничего, что сравнилось бы с тем, что уже существует в Поднебесной?! Проанализировав собственные заблуждения, я пришёл к выводу, что яркость и красочность языка, занимательность сюжета, своеобразие стиля, которые я так пестовал раньше, на самом деле являются преградой для развития настоящего таланта. Как говорится, когда беснуется нечисть, Всевышний безмолвствует. Удивительный талант подобен снегу зимой и грому летом, а великий талант сродни естесственной смене четырёх времён года.
Теперь я уже разменял свой пятый десяток. Наступила та пора, когда на вид мне уже трудно дать даже этот возраст, стоит мне не побриться хотя бы день. Нельзя сказать, чтобы до сих пор мои голова или перо подводили меня, но ведь даже обычный камень рано или поздно обрастает мхом. Я оставил мысли о карьере и богатстве, занимающие обычных людей, забыл и думать о каких-либо соблазнах человеческой жизни, например, чревоугодии или любовных утехах, азартных играх или склонности к спиртному. И что же? Голова моя уже облысела, тело захирело, а я так и не создал ничего прекрасного. Может быть такова моя участь?
Я испытываю чувство глубокого разочарования по отношению к самому себе, но нет никого, кому бы я когда-нибудь мог об этом рассказать. Поэтому, когда я путешествую и встречаю людей, которые, узнав меня, спешат наговорить мне кучу комплиментов, моё лицо всегда вспыхивает, подобно раскалённым углям. А если я захожу в книжный магазин и обнаруживаю там собственные книги, то стараюсь сразу же уйти прочь. И чем дальше, тем больше людям кажется, что я делаю это исключительно из скромности. Но с чего мне, собственно, быть скромным, ведь мне и вправду кажется, что всё это лишь дутая, незаслуженная слава, и это порой переполняет меня неизъяснимой тоской.
Человека с такими мыслями в реальной жизни не ждёт ничего хорошего. И факты - лучшее тому доказательство. Все эти годы несчастья преследовали меня по пятам. Сначала я заболел гепатитом и провёл год почти тюремного заключения в специальном госпитале. За этот год на моём теле появилось такое количество следов от разного рода уколов и инъекций, что можно подумать, будто меня "пронзили десять тысяч стрел". Я принял столько лекарств и снадобий, что это вполне могло свалить и огромного быка. Потом заболела мать, и ей пришлось делать операцию, умер от рака отец, за ним и муж младшей сестры, которой, бедняжке, пришлось с ребёнком на руках вернуться в дом матери. Вслед за этим моя жизнь омрачилась судебной тяжбой. Не по своей вине я был втянут в крайне неприятную историю, которая стоила мне многих унижений и оскорблений. В то же время я оказался замешан в другую, ещё более ужасную историю, и молва и слухи, что называется, "покрыли собой небо и землю"... У меня нет сына, а после смерти отца в моей жизни, как говорится, "не осталось ни предков, ни потомков". Тот, что должен был уйти - остался, а те, что не должны были уходить ушли. Всё созданное за десятки лет борьбы было с треском разбито вдребезги. Остался лишь я сам, тело и дух которого были непоправимо отравлены, да вот ещё три иероглифа моего имени, которые то и дело склонялись на все манеры и подвергались клевете и осмеянию.
Как раз тогда я и начал писать эту книгу.
В ней я решил рассказать об этом городе, в котором тогда не нашлось ни одного письменного стола, за которым я мог бы это сделать.
В самую жаркую пору 92 года, воспользовавшись связями моего друга Аньли, я отправился в уезд Яосянь - родину легендарного целителя Сунь Сымяо. Мне не терпелось увидеть, наконец, своими глазами лепную скульптуру из пещеры целителя под названием "Сидя верхом на тигре, ставит иголки дракону". Скульптура изображает знаменитого целителя в момент, когда он, оседлав тигра, лечит больного дракона. Я искренне надеялся, что и моя болезнь отступит, тем более что по гороскопу я тоже дракон.
Там меня вместе с драматургом Лао-Цзинем поселили в управлении местного водохранилища. Для нас это было необыкновенно благоприятное место. Уже не говоря о том, что я сам был рождён под знаком воды, вода, ко всему прочему, во все времена ассоциировалась с литературой. Кроме того, здешний канал носил очень яркое образное название Цзиньянчуань - "Потоки солнечного многоцветия". Сама же местность, где находилось водохранилище, называлась Таоцюйпо - "Извилистый склон персиковых деревьев", причём у иероглифа "цюй" (извилистый), как известно, также есть значение, связанное с литературой (ария, песня, напев, мотив), а слово "персик" было особенно мило моему сердцу, так как я в своём творчестве в основном специализируюсь на историях о женщинах (иероглиф "тао" (персик) в китайском языке имеет яркий эротичекой оттенок - Б.П.). Место это было далеко от людских поселений, там не было никаких домашних животных, вроде куриц или собак, вокруг непроницаемой стеной стояли густые заросли леса, земля покрыта пёстрым ковром всех цветов и оттенков. Что до десятка местных служащих, то они тактично держались от нас на почтительном расстоянии - вот уж, воистину, редкой умиротворённости место! Целый месяц у нас не было ни радио, ни газет, ни мацзяна с картами. Каждое утро, поднявшись на рассвете, я отправлялся в лес, и, выпустив ярко-жёлтую в утреннем солнечном свете струю мочи, долго наблюдал сквозь ветви деревьев, как вдали с поверности водохранилища медленно поднимается утренний туман. И только после того, как рябь воды вспыхивала в лучах восходящего солнца всеми оттенками серебра и меди, я возвращался к себе умыться, шёл в кухню за кипятком и, постукивая на ходу палочками и миской, отправлялся на завтрак.
Летом там очень много мух. Едва положишь в миску рис, они тут же облепливают края посуды. Потом, правда, мне как-то сказали, что это особые, так называемые рисовые мухи, а потому я перестал обращать на них внимание. После завтрака, каждый из нас отправлялся в свою комнату писать. Мы договорились, что в это время не будем беспокоить друг друга, так что до четырёх часов по полудни мы уже не выходили наружу, кроме как по малой или большой нужде. Когда я пишу, то имею обыкновение запирать все двери и окна, даже задёргиваю зановески, так чтобы в комнату не проник ни один солнечный луч. Идеальным помещением для меня была бы какая-нибудь глубокая пещера. Сигареты я курю одну за другой, так что, когда старина Цзин приходил звать обедать, то, открыв дверь, он едва мог разглядеть меня за плотной завесой табачного дыма. После обеда мы обычно позволяли себе расслабиться, и, надев шлёпанцы, шли к водохранилищу купаться. В шесть часов солнце ещё сильно припекало, и поскольку ни вдали, ни поблизости, похоже, не было никаких людей, мы, сбросив одежду, смело лезли в воду. Правда, плавать мы оба умели только по-собачьи, так что нам приходилось бултыхаться на мелководье, где своими неуклюжими движениями мы поднимали со дна клубы вонючего ила. Однажды из зарослей камышей на берегу, вдруг, раздалось насмешливое хихиканье, оказывается, кто-то уже давно подглядывал за нами. Насмешники сказали нам, что последние десять лет в водохранилище ежегодно тонет по три человека, а в этом году утонул всего один, то есть в списке остались как раз две вакансии. У нас от испуга волосы стали дыбом, и мы будто ошпаренные выскочили из воды, быстро натянули штаны и побежали домой. С тех пор больше мы уже не ходили купаться. Вместо этого, после обеда, вооружившись длинными шестами, мы отправлялись на вершину прибрежного утёса сбивать финики. Эти красные финики были единственным фруктом, который был нам доступен в этих местах. Финики, надо заметить, были в великом изобилии, так что через некоторое время мы запасли довольно приличное количество и ещё оставили часть специально для девушки, которая жила на противоположном склоне горной гряды. Она была одноклассницей Аньли - очень привлекательная и приветливая девушка. Аньли поручил ей почаще приходить навещать нас, и она время от времени приносила нам ручки, бумагу, лекарства, а иногда и несколько печёных лепёшек.
Ночью - а ночи здесь особенно тёмные, что называется, вытяни руку, и не увидишь своих пальцев - мы читали друг другу написанные днём отрывки. Читали-читали, пока у нас не сводило от голода животы, да вот только есть было совсем нечего. Мы подумывали о том, чтобы наворовать тыкв и картошки с соседнего крестьянского поля, но, в конечном счёте, так и не решились на это, опасаясь тамошних собак. На перекрёстке перед управлением росло персиковое дерево, на самой верхушке которого висел один-единственный зелёный персик. Я сказал об этом старине Цзину, а тот ответил, что сам уже давно его заприметил. В сумерки мы пошли туда и попробовали сбить персик камнем, но ни один из нас так и не попал в цель. Мы немного передохнули и вновь собрали солидную кучу камней и черепицы, но так и не смогли сбить персика. От усталости у обоих заломило шею и плечи, и нам пришлось вернуться домой не солоно хлебавши. В тот вечер, часов в одиннадцать Лао-Цзин совсем изнемог от голода. Тогда он поведал мне, что личинка цикады, обжаренная в масле, может быть вполне съедобна и, как ни в чём не бывало поставив на печку котелок, принялся орудовать маслом и солью, которые будто по волшебству появлялись у него в руках. Очень скоро в комнате раздался весьма аппетитный аромат. Затем он повёл меня в лес, где, освещая фонариком деревья, мы увидели множество пустых коконов цикад, но не смогли найти ни одной живой личинки. Так мы безуспешно пытались раздобыть себе пищу, однако сам процесс поисков обернулся для нас своего рода развлечением. С тех пор эти прогулки стали нашим ежедневным занятием. Не знаю почему, но ни одной личинки мы так и не нашли, однако поймали множество светляков. В этих местах их летает великое множество. Своим обилием и яркостью они очень напоминают звёзды, поэтому иной раз, проходя тропинкой через лес, мы представляли себе, что идём по млечному пути.
Лао-Цзин был от рождения белолик, поэтому я частенько дразнил его танским монахом. И надо же так случиться, что как-то ночью скорпион заполз под одеяло и укусил его. Мы оба насмерть перепугались и с тех пор стали ежедневно перед сном обыскивать свои комнаты и перетряхивать постельное бельё. Скорпионы, правда, больше не появлялись, но несметные тёмные тучи комаров и ночных мотыльков каждый вечер стаями собирались у наших окон. Мы попробовали опрыскивать комнаты антикомарином, но при уборке их мёртвые тела пришлось выбрасывать совками, что показалось нам довольно дурным предзнаменованием. Тогда я вспомнил о камне, который когда-то нашёл в горах Сяншань. А это, надо заметить, был удивительный камень, на его поверхности можно было различить очертания иероглифа "да" ("большой"), а его структура чем-то напоминала ствол ивы. Я пририсовал нечто, похожее на человеческую голову к верхней части иероглифа и повесил его себе на шею, сделав своим талисманом. Я не снимал его, пока не дописал эту книгу. Лао-Цзин в это время отыскал в лесу засохшую змейку величиной цуней в семь. Причудливый изгиб её тельца был так хорош, что он повесил её прямо на белую стену в своей комнате. Она напоминала чарующе прекрасную фигурку девушки. Каждый день я заходил в его комнату полюбоваться красавицей-змейкой и невольно погружался в мир сказочных грёз. Как-то Лао-Цзин решил подарить её мне, но я не осмелился принять такого подарка.
"Потоки солнечного многоцветия у Извилистого склона в уезде Яосянь" - я никогда не смогу забыть этого названия - названия места, где я провёл месяц своей жизни. Я сильно похудел за это время, но зато закончил рукопись в триста тысяч иероглифов. Помню, что, когда я только приехал сюда, вокруг входной двери распустились ослепительно сверкавшие на солнце цветы георгина. А сейчас цветы уже давно увяли. Уходя, я оторвал от одного цветка лепесток и, положив между страниц рукописи, пошёл прочь.
Когда я приехал в Яосянь, то, устроившись за столиком в маленьком ресторанчике, я глубоко вздохнул и подумал: "Ну, вот теперь я, наконец, как следует, наемся лапши!" Съел две огромные тарелки - так, что больше уже не было сил, а аппетит всё не проходил. Так и остался там сидеть, не двигаясь с места.
Едва я вернулся в Сиань, как мне было тут же поручено принять участие в городской книжной ярмарке, приуроченнной к празднику древней культуры и искусства. На ярмарке был отдельно установлен стенд с моими произведениями. Читатели, будто обезумевшие, со стопками книг в руках наперебой просили у меня автограф. Я оказался в плену у этой хаотичной массы людей, которая накатывали на меня, то и дело, грозя стереть в порошок. К счастью, через несколько часов десяток милиционеров, орудуя своими дубинками, образовали вокруг меня круговую оборону и таким образом проводили меня до выхода, где я сел в машину, быстро унёсшую меня прочь. Сейчас, если вспомнить об этом, мне становится смешно. Один мой друг рассказал мне потом, что, выезжая на велосипеде из главного входа ярмарки, увидел, как милиционеры вели меня под руки, и страшно перепугался, думая, что меня арестовали за какое-нибудь ”нарушение”. А у меня в то время, действительно, было ощущение, будто я совершил настоящее преступление. И, хотя мне не за что было просить прощения у своих читателей, на моём лице тогда не было и тени улыбки. Покинув это бурлящее место, где меня чуть не задавила обезумевшая толпа, я вернулся к себе домой и, забравшись на диван, заплакал от ощущения полного одиночества. У каждого человека в жизни случается, нечто, о чём вспоминать ему бывает крайне неприятно, но мне это даётся ещё тяжелее, чем другим людям. С кем мне этим поделиться? И кто сможет меня понять?
Книга ещё не была закончена, но мне больше уже не довелось испытать такого блаженного спокойствия, которым я был переполнен, пока жил в уезде Яосянь. Когда я первый раз пошёл играть в мацзян с друзьями, то в ту ночь, даже не вернувшись домой, я проигрался дочиста. Пока я писал свою книгу, я мог забыть о мацзяне, но, играя в мацзян, напрочь забывал о книге. В моей жизни теперь царило состояние душевного разброда - днём я боялся наступления ночи, а ночью с ужасом ожидал приближения рассвета. Мне порой казалось, будто меня морочат какие-то дьявольские силы. Я понимал, что если так пойдёт и дальше, я неминуемо погублю самого себя, но уже не знал, как мне быть. Как раз в это время я получил письмо от одного моего друга, в котором тот отчитывал меня и негодовал, что я, совсем ошалев от славы, никак не соберусь с силами и не закончу эту книгу. Я, конечно же, не ошалел от славы, поскольку точно знаю, что слава совсем не то же самое, что успех. Меня удручало только, что люди не понимают меня, и, не понимая, лезут ко мне в душу с собственными домыслами. Это чувство привело меня на грань полного отчуждения от мира и людей. Но, надо сказать, что укоры и упрёки моего товарища задели меня за живое. Его критика заставила меня напрочь расправиться со всем, что мне мешало, и я решил ещё раз бежать из этого города, чтобы, наконец, закончить и довести до ума рукопись своей книги, хотя я с трудом представлял, что в конечном итоге может из неё получиться. Я знал, по крайней мере, что должен её закончить.
Прихватив с собой незаконченную рукопись, я отправился в ещё более длительные скитания.
Первым делом я поехал к жившему в уезде Хусянь Ли Ляньчэну. Жена Ли Ляньчэна - моя землячка, очень радушный человек и, помимо всего прочего, умеет готовить мою любимую деревенскую пищу. Роман "Нетерпение" ("Фуцзао") в 1986 году я дописывал как раз в их доме. В этот раз мне дали комнату в помещении коммитета по планированию рождаемости. Начальник коммитета был крайне любезен: он выдал мне свежее постельное бельё и даже купил электрическую печь, чтобы я мог согреться. Я был несказанно тронут и сказал, что я вряд ли смогу достойно отблагодарить их, но если бы, к примеру, я был женщиной, то с радостью дал бы им сделать мне операцию, чтобы повысить их показатели по планированию рождаемости.
За исключением двух перерывов на еду, если не считать походов в гости к Ляньчэну, я проводил всё время в своей комнате, работая над книгой. На всём этаже кроме меня не было ни души, и до меня доносилось лишь шуршание мышей в норах. К тому же улицу, на которую выходили мои окна, нельзя было назвать оживлённым местом, а тем более в такую холодную зиму, так что никакие звуки внешнего мира мне не досаждали. Единственно, когда в полдень выходило солнце, под окном у дерева появлялся темнолицый старик, продававший крысиную отраву. Старик никогда не кричал, только мерно отбивал ритм бамбуковыми дощечками. Этот монотонный повторяющийся звук поначалу сильно меня раздражал. Но раздражение неожиданно перешло в удовольствие, когда я вдруг понял, что звук, издаваемый дощечками, удивительно напоминает деревянные колотушки, какие используют в чаньских монастырях. И это открытие принесло мне желанное успокоение.
Первое время электрическая печка без конца ломалась, чинить её приходилось шесть-восемь раз в день. Сам я этого делать не умел, поэтому приходилось звать на помощь Ляньчэна. Но однажды Ляньчэн уехал куда-то в коммандировку, а печка снова сломалась. На дворе бушевала снежная вьюга, а в моём оконном стекле зияла дыра. Я так замёрз, что даже не мог держать в руке шариковой ручки. Ничего не оставалось, как подняться и попытаться заделать дыру газетой, но, как только я это закончил, ветер вновь ворвался в комнату. Я попытался ещё раз, и ветер снова всё испортил. Пришлось запереть дверь и пойти домой к Ляньчэну. Когда, съёжившись от холода, я выходил из дома, то, обернувшись, заметил, как колышится клок разорванной ветром газеты в окне на третьем этаже, и я вдруг почувствовал, с каким ощущением Ду Фу писал свою "Песнь о разрушенной ветром лачуге".
Дней через двадцать ко мне приехал друг из уезда Далисянь и стал настойчиво приглашать к себе в гости. Он рассказал, что только что купил новый дом, в котором было несколько пустующих комнат. Ляньчэн отвёз меня на машине в Вэйбэй, в посёлок, носивший название Дэнчжуан, где я и прожил следующие двадцать дней. Фамилия друга была Ма, и он тоже был писателем. Хозяин поселил меня в маленькой комнатке на втором этаже своего дома. Днём он что-то писал или играл со своим годовалым сыном на первом этаже, а я, запершись, работал наверху, так что в течение дня мы совершенно не беспокоили друг друга, и только вечером сходились за шахматной доской. Шахматисты из нас, конечно, были никудышные, но мы старались играть по всем правилам, не изменяя ходов. Погода в Вэйбэе ещё холоднее, чем в Хусянь, а дом его, к тому же находился на отшибе, задней своей стеной глядя на необозримую равнину. И хотя в доме была печь, которая топилась углём, мне пришлось попросить у хозяина безрукавку из бараньей шерсти да купить пару ватных штанов, так что вида я стал весьма тучного. Роста я и так небольшого, а тут и вовсе превратился в настоящий шар. Каждый раз, спускаясь по этой крутой леснице, я представлял себе, что если, вдруг, оступлюсь и полечу вниз, то непременно докачусь до самого выхода во двор.
От посёлка Дэнчжуан до уездного города больше пяти ли пути, и старина Ма каждый день отправлялся туда на велосипеде за мясом, овощами, рисовой лапшой и прочими продуктами. А пока его не было, жена с ребёнком на руках уходила в гости или на прогулку. В моей комнатушке бывало слишком накурено, поэтому я проветривал её, открыв двери настеж, а сам в это время выходил на крыльцо и наблюдал за жизнью посёлка. С наступлением сумерек на сельских полях медленно стелился туман, на улицах то и дело раздавался лай собак, а соседские куры, хлопая крыльями, старались взобраться на деревья. Я знал, что местные куры обычно ночуют на ветках деревьев, но когда они на моих глазах устраивались на верхушке тополя высотой в четыре-пять чжанов, это каждый раз повергало меня в крайнее удивление.
За эти двадцать дней я израсходовал очень приличное количество угля, кроме того, хозяева каждый раз старались подавать к столу соевый сыр доуфу. Неудивительно, что уличный торговец по нескольку раз на дню появлялся у наших дверей. Их ребёнок только-только начал ходить и ни секунды не мог усидеть на месте. Он очень ко мне привязался и частенько, забравшись ко мне по леснице, смотрел на меня и беззвучно улыбался. Жена старины Ма как-то сказала, смеясь: "Очень уж ты ему нравишся, глядишь, он тоже когда-нибудь займётся литературой". Я ответил, что заняться можно чем угодно, только ни в коем случае не литературой. Наверное, не стоило говорить этого жене Ма, который как раз и занимался литературой, но в тот момент таково было моё искреннее убеждение.
Электроснабжение населённых пунктов в Вэйбэй было далеко от идеального. Электричество то и дело отключали, а вечера без света были ужасны. В эти дни я неподвижно и молча сидел на плетёном стуле и долго смотрел в чёрные глаза ночи. В такие вечера на меня нередко нападала бессонница, и засыпал я лишь с рассветом. Однажды, часов в одиннадцать, с трудом разлепив мутные глаза, я сперва даже не понял, где же я нахожусь. Но тут снизу донёсся голос жены Ма: "Что-то наш гость даже не кашляет, пойди постучи к нему в дверь, как бы не угорел!" Быстро одевшись, я поспешил вниз и заверил их, что я так просто не умру и что бог вряд ли даст мне умереть так нежданно-негаданно. "А что, я действительно сильно кашляю?" - спросил я. "Не то слово! Неужели ты сам не слышишь?!" - удивилась жена Ма. А я, и впрямь, понятия не имел о том, что кашляю. С тех пор я стал прислушиваться к себе и понял, что кашляю непрестанно. Боюсь, что всё это из-за моего неуёмного курения. Я как-то подумал, что если взять все сигареты, которые я выкурил за полгода от момента рождения замысла моего романа и до его завершения, и расположить их в ряд, то длинной он выйдет с настоящую железную дорогу.
Исписав последний лист привезённой с собой бумаги, я вернулся в уезд Хусянь и поселился в своём прежнем жилище. Это был канун нового года по лунному календарю, вот-вот должны были наступить праздники "пяти бобов", "восьмого января" и "двадцать третьего числа". На улицах заметно прибавилось людей, спешивших купить новогодние подарки. Я тоже решил взяться за работу как следует и при любых обстоятельствах писать не менее семи тысяч иероглифов в день. Супруги Ли, видя, что лицо моё опухло, а аппетит пропал, безуспешно старались разнообразить пищу и менять продукты, но я всё-таки заболел, и вдобавок у меня началась тяжёлая бессонница и депрессия. Едва я приближался к своему письменному столу, меня начинали осаждать образы Чжуан Чжиде, Тан Ваньэр и Лю Юэ, а когда я, покинув своё рабочее место, ложился в постель, мою голову заполняла суета и сумятица реальной жизни. Чтобы освободиться от досаждавшей мне реальности, я старался сконцентрировать свои мысли на Чжуан Чжиде и его женщинах, однако, часто дело доходило до того, что я был не в состоянии провести грань между реальностью и моими фантазиями. Работа над книгой была для меня большим утешением, ниспосланным свыше, но в то же время и жестоким наказанием. Подобно пархающему во тьме мотыльку, поддавшемуся пленительным чарам яркого пламени, я был преисполнен воодушевлением и порывом, однако, приблизившись к источнику света, что назыается, сгорел дотла.
Вечером двадцать девятого декабря я, наконец, вывел последний иероглиф в своём романе.
Основным итогом этого полного событиями 1992 года, для меня, в конечном счёте, стало именно завершение работы над книгой. Я не знаю, как сложится моя жизнь в новом году, не знаю я, какая судьба ожидает моё произведение, стоившее мне стольких злоключений. С тридцатого декабря по пятнадцатое января я каждый день подходил к своему письменному столу, на котором лежала рукопись в четыреста тысяч иероглифов, но никак не мог заставить себя открыть её или хотя бы просто к ней прикоснуться. Превосходит ли эта книга мои прежние произведения или же она знаменует полный провал? Выполнил ли я своё предназначение или это насмешка Провидения? Всё это так же непостижимо для меня, как и знание о том, кем я был в прошлой своей жизни и кем стану в будущей. Эту статью я написал, перед тем как завершил окончательную чистовую правку, с тем, чтобы запечатлеть в своей памяти всю связанную с моей книгой горечь и страдания, о которых я не смог бы поведать ни одному живому существу, а главное, чтобы запомнить, что во всех моих жизненных невзгодах эта книга была тем единственным снадобьем, что могло исцелить мою истерзанную душу.
![portret [bogachko]](/img/b/bogojawlenskij_p_m/translation11/jiaportret.jpg)