Восьмого января 1983 года я перебрался из северных окрестностей в город. Жил я в домике, сложенном из цементных блоков площадью 36.7 квадратных метров. Все пять дверей то и дело распахивались или закрывались, так что помещение постоянно продувалось всеми ветрами. Но над головой всё же была крыша и сверху ничего не сыпалось. Так что я мог спать навзничь - лицом вверх. Было сыро, но мокрицы, к счастью, появлялись не везде. Вобщем, не жизнь, а одно удовольствие! На стену я повесил фотографию своего старого жилища, о котором часто вспоминал в те дни, а на карточке сделал следущую надпись:
"Цзя, Пин, Ва - форма этих иероглифов, их звучание и смысл - несуразны и противоречат всем возможным правилам и логике. Как говорится, имя должно быть подобно человеку, а его сочинения - имени. И здесь всё безобразие неминуемо выступает наружу.
Родился я 21 февраля 1953 года и в детские годы ни разу не покидал гор Шанчжоу. Попав потом в Чанъань, обуреваемый духом "спасения вселенной", я, не обладая особым даром "поворачивать реки вспять и опрокидывать моря", весьма рискованно и бесшабашно вступил на литературное поприще, поскольку мне было очень трудно выдернуть из моего снедаемого демонами мозга дьявольских насекомых сочинительства. В 22 года я встретил свою землячку по фамилии Хань. Мы полюбили друг друга и через три года стали мужем и женой. Она родилась в семье старого толка и, как говорится в этих случаях, была "чиста и мудра словно тихие горы и широка словно весенние воды". Через год родилась девочка, которую назвали Цяньцянь. Характер у неё был бойкий, и это привнесло в нашу жизнь ощущение безмерной радости. Ещё через год мы переехали в город, где временно поселились в новом посёлке в северной части города. Это была старая полуразвалившаяся халупа, которая, однако, пребывала в полной гармонии с природой и окружающим миром. Я занимался литературой, жил, как все люди, семейной жизнью, отказавшись от каких-либо особенных желаний и пристрастий, отказавшись от призрачных излишеств, словно "вернулся к природе" и находился в состоянии радостного умиротворения. Ведь если в семейном гнезде царит мир и спокойствие, то даже в этом шумном, суетном мире, остаёшься самим собой".
Почти играючи я, что называется, "взял кисть и сделал надпись". Кто бы мог подумать, что это окажется для меня таким важным шагом: я написал первую за годы своего "становления" писательскую автобиографию. Перечитывая ныне своё жизнеописание, я поражаюь её законченности. Ведь в ней без всяких изъятий отражены мой возраст, происхождение, облик, характер и нрав, а также некоторые волнующие современного читателя подробности личной жизни: сведения о семье, собственное отношение к жизни в этом мире. А поэтому, когда журнал "Новый сад" заказал мне биографию, я решил, что вполне сгодится и эта. Но в редакции её раскритиковали за односторонность и примитивность, и я больше года тянул, не желая переписывать её заново. Задетая этим редакция журнала, похоже, всерьёз на меня обиделась. Боясь навлечь на себя обвинения в излишнем самомнении, как говорится, "не громко имя, да гонор велик", я с неохотой переписал её ещё раз, но поклялся, что впредь больше этого делать не буду. И кем бы я ни стал в своей жизни - святым или чёртом - именно эти строки останутся сделанной самому себе надгробной надписью:
Он очень некрасив, даже безобразен.
У многих, кто встречает его в первый раз, в душе невольно рождается подозрение, что это какой-то наглый самозванец. Кто бы его ни встретил, ему тут же хочется плюнуть на него, выругаться и, скрутив руки, отвести его в полицейское отделение. Но в следующий момент, познакомившись лучше, тот человек, конечно, чувствует неловкость, да и я тоже испытываю чувство скованности и начинаю болтать всякий вздор, мое лицо вспыхивает от смущения, уши становятся багровыми, язык заплетается. Понятно, что мой собеседник тут же теряет ко мне всякое уважение.
Вообще-то я не должен был появляться на этом свете.
Когда мать меня родила, у меня был старший братишка, который, прожив совсем недолго, вскоре умер. Сельский знахарь господин-фэншуй сказал, что ребёнок не выжил из-за расположенной возле дома ямы и что если даже родить девять детей, то восемь из десяти всё равно умрут. И мать, будучи уже на десятом месяце, на время родов перебралась подальше от дома, к соседям.
Поэтому, когда я родился, то, как говорят, "мальчик тут же занял место девочки", то есть меня одели в разрисованное цветами платье, отпустили мне жёлтые косички и заплели их на манер стрелок мартовского чеснока. Есть такой деревенский обычай: если жизнь ребёнка под угрозой, то ему непременно надо подыскать "приёмного отца". Поэтому на второй день все родные с ребёнком на руках чуть свет выходят за ворота, а там, уж кого встретят: хоть Чжана Третьего, хоть Ли Четвёртого. Одним словом, даже курица или собака и те могут сгодиться в родню. Никто и не предполагал, что моим "названным отцом" станет учитель частной школы, у которого дома лежал словарь "Канси", а сам он знал "кое-что из древних книг" и мог сам написать поминальную надпись.
Семья наша была бедная, но многолюдная - народу в ней было много: четыре человека старшего поколения, десять - моего, к тому надо ещё прибавить семерых сестёр, которые, постоянно гомоня, ворочали поварёшками в огромном залатанном чане. К 1960 году, даже когда семья разделилась, в ней было двадцать два человека.
В те голодные годы ругань и ссоры в большой семье не прекращались ни на минуту, ведь прокормиться хотелось всем. Матушка Цзя, моя бабушка, была наделена верховной властью, а четыре невестки (включая мою мать) образовали как бы четыре "родовых группы", каждая из которых старалась урвать себе что-нибудь повкуснее. Они, что называется, "рвали из рук ложку и поварёжку". Ели, обычно, молча, уставившись глазами в общую миску. Когда из двух вёдер воды варили рисовую похлёбку, туда добавляли чашку жёлтых соевых бобов, которые все до одного тут же вылавливались при первой же раздаче. Словом, это была семья, которая точно также как и люди в коммуне тех лет страдала от разных недугов и нужды. В таком семействе люди рано или поздно превращаются в настоящих зверей. Крушение его было неизбежным.
Мой отец был учителем, который преподавал в начальной школе и старших классах. Вся его жизнь прошла в бесконечных скитаниях и хождениях между разными сельскими школами. Хотя он многое повидал на своём веку, однако был довольно непрактичен. Будучи необыкновенно строгим по отношению к собственным детям, своим гостям он готов был отдать последнее: всё самое вкусное и сытное в доме немедленно предлагалось знакомым. В результате, когда я уже стал писателем и, в каком-нибудь журнале помещалась какая-нибудь библиографическая справка о моих произведениях, когда я в который раз отправлялся в Пекин на какую-нибудь конференцию, то все соседи тут же приходили к отцу с поздравлениями, надеясь на щедрое угощение. Отец иногда ограничивался сигаретой или цзинем конфет, но, бывало, накрывал и целый пиршественный стол. Надо сказать, обычай винопития в нашем селе был нешуточный: если уж устраивалось застолье, то пили сразу по нескольку цзиней вина, а то и по нескольку десятков цзиней, ну а потом - смех, ругань, пьяные слёзы, всё перемешивалось, шло кувырком. И только когда трое или пятеро уже совсем не стояли на ногах, кто-нибудь говорил: "Ну, на сегодня хватит!"
Этот обычай повального пьянства по праздникам был мне противен с самого детства. Я не любил большого количества людей, среди них я чувствовал себя как-то очень одиноко. Каждый раз я взбирался повыше на ступени нашего дома, наблюдая за далекими белыми облаками, бегущими у вершины горы, где были разбросаны небольшие горные селения. В эти минуты я чувствовал биение своего сердца: что это за облака, откуда они и куда бегут? Иногда я наблюдал за крупным ястребом, медленно кружащим в небе. Любопытно, есть ли у этой птицы спутница жизни? - думал я. Частенько я ходил на пруд, где росли лотосы, что у въезда в поселок, и там любовался голубыми стрекозами с яркими красными хвостиками, тихо сидевшими на листьях лотоса. Меня переполняло чувство любви к этим прекрасным существам, мне нравилась их чарующая безмолвность. Но как только я пробовал накрыть рукой одну из них, та, сверкая своими бирюзовыми крылышками, начинала отчаянно биться в моей ладони. Я тут же отпускал ее, чувствуя внезапную растерянность и опустошённость.
После того как я пошёл в школу, мои склонности и привязанности стали ещё заметней. И хотя учился я очень хорошо, учителя и родные сетовали, что у меня "не хватает активности". Тощий, с большим выпирающим животом, набитым жидкой рисовой кашей, тонюсенькой тёмной шеей, которая, казалось, никак не могла выдержать моей огромной головы, я напоминал самому себе героя-редьку из одной прочитанной мной книги.
Потом я полюбил дальние прогулки. Повесив за спину корзину, я отправлялся в горы за хворостом или травой, собирал корм для свиней. Каждое новое незнакомое место в горах вызывало во мне страх и в то же время - чувство необыкновенного восхищения. Я даже не могу описать, насколько богатыми и прекрасными казались мне все новые уголки в этом запутанном горном лабиринте Шанчжоу. Иногда, когда на краю обрыва я вдруг видел одинокий цветок, пленяющий взор своей красотой, я садился на корточки и долго-долго не мог отвести от него взгляда.
Как-то раз в пустынном ущелье я заметил девушку примерно моего возраста или даже моложе. Её глаза излучали удивительное сияние, и мне показалось будто вся она будто окружена ореолом. Беззвучно, про себя я позвал её: "Сестричка!", надеясь, что она подойдёт, возьмёт меня за руку, погладит по голове... Потом я долго жил в этих местах и всякий раз думал, что как-нибудь ночью непременно увижу её во сне.
Закончив начальную школу, я распрощался со школьным классом, что находился в древнем храме, где на стенах были повсюду развешаны картины с водами и горами, изображениями духов, чертей и людей. После того как я с отличными результатами перешёл в среднюю школу, я снова окунулся в одинокую, тяжёлую и скучную жизнь, самым сильным воспоминанием от которой осталось постоянное недоедание. Как только заканчивались занятия, я, схватив миску размером больше моей головы, бежал занимать очередь за едой. К тому времени все мои бабки и деды померли, и уже больше некому было наказывать меня за мои промахи и отчаянное упрямство. К тому же в нашем селении умерло много очень хороших и близких знакомых. Сынки местного начальства вели себя заносчиво, и из-за разницы в нашем питании, одежде и во многих других крупных и мелких вопросах они испытывали ко мне чувство презрения. Обыкновенные деревенские ребятишки, напротив, охотно водили со мной знакомство, но их бешенная активность вызывала у меня неприязнь, к тому же из-за моей тщедушности, играя в баскетбол, они никогда не давали мне мяча для передач, а при перетягивании каната не брали меня в свою команду. Зимой, когда в перерыве между занятиями мы играли в "звоночек" возле освещённой солнечными лучами стены, мне всякий раз выпадала злосчастная участь "языка". Поэтому в те времена безучастным наблюдателем я часто просиживал у спортплощадки всё время игры или робко глазел на мальчишек, роящихся там подобно муравьям. В то время я любил, набрав на плотине в песке ворох опавших листьев, сложить их в кучку и, осторожно прикрывая от ветра, поджечь, а затем любоваться тонкой шёлковой нитью дыма, вьющейся над бойко полыхающим пламенем.
Вскоре началась культурная революция, а вместе с ней кончилось моё образование. Однако именно в этом году я впервые выбрался из Цинлина. Однажды, втиснувшись в чёрный грузовик, плотно затянутый тентом, я отправился в Сиань, чтобы принять участие в так называемой компании "смычки". Был зимний день. Одеревеневшие от холода, мы сидели, будто в клетке, в битком набитом кузове грузовика. Во время короткой остановки в Хэйлункоу я попытался вырвать свою ногу, однако с удивлением обнаружил, что она совсем маленькая, мало того - на ней ещё расшитый башмачок. Я опешил и с минуту пребывал в недоумении, но внезапно понял, что это вовсе не моя нога. Повернувшись к рядом сидевшей миловидной девушке, я весело рассмеялся. Она с недоумением посмотрела на меня, даже не догадавшись, что я тащил её собственную ногу.
Город Сиань показался нам таким большим, что с перепугу мы не знали, куда идти. Сбившись в кучку и держа друг друга за одежду, мы трое шли вперёд, вращая головами. Самым ярким впечатлением было то, что в эту дождливую погоду повсюду было множество настоящих зонтиков, не каких-нибудь бамбуковых или из промасленной ткани. Все они - на тоненьких металлических ручках, а ткани - всех возможных расцветок. Замечтавшись о том, когда у меня самого когда-нибудь появится такой зонтик, я с глупым видом уставился на девушку с зонтиком руке, идущую мне навстречу, и пока я провожал её взглядом, меня чуть не сбил пронёсшийся мимо велосипед. Тут я увидел ещё одну девушку, которая стояла на тротуаре и, не отрываясь, смотрела на меня. Мне показалось это очень странным. Когда я тоже посмотрел на неё, она не отвела взгляда, а всё так же спокойно продолжала смотреть на меня. Освещённая зимним солнцем, она показалось мне необычайно красивой. На нежной белой коже у самой мочки её уха рядом с милым пушистым виском виднелась едва заметная родинка, будто нарисованная разбавленной тушью. В тот момент я, наверное, был похож на лягушонка, встретившего на своём пути удава. Шаг за шагом я приближался к нему, не отрываясь смотря в его влекущие и пугающие глаза. И вот я оказался перед ней. "Ты откуда?" - спросила она. "С гор”. "А что, горы не похожи на город?" "В городе большая луна, а в горах больше звёзд”, - сказал я со всей искренностью и добавил: "В городе меньше выгребных ям - уборных". Она рассмеялась и, повернувшись, убежала. Потом я увидел, что она пересказывает мою шутку стоявшим неподалёку друзьям. Но в душе я чувствовал безмерную радость, ведь это был первый человек в городе, заговоривший со мной. По сей день я хорошо помню её чудесную улыбку.
Когда кончилась компания "смычки" и начались вооружённая бойня, я вернулся в деревню, прихватив свой огромный глиняный чан, раз в неделю наполнявшийся квашёными овощами. С этих пор я стал "рабочей единицей", то есть членом коммуны. Я покинул мой мрачный класс, и рядом со мной больше уже не было моих учителей, внушающих священный трепет. Но я сильно страдал из-за отсутствия книг. Тогда я стал брать что-нибудь почитать у своих прежних товарищей из соседней деревни. Обычно это были какие-то древние сочинения, часто без начала и без конца. Прочитав их, я шёл обмениваться книгами к другим моим знакомым. Занимательную литературу, конечно, читать было куда интересней, чем учебники. Все эти сказочные твари, духи, черти и люди, живущие на небе и под землёй, с наступлением ночи начинали кружиться в моей голове. И когда я закрывал глаза, все они тут же как живые вставали передо мной. Я одуревал во время чтения и ещё больше дурел после чтения, понятно, что поэтому я часто отлынивал от крестьянского труда. Не удивительно, что пожилые крестьяне не горели желанием заполучить меня себе в помощники, они часто отчитывали меня и всячески унижали. И вот тогда бригадир распределил меня на работу в женскую бригаду. С этих пор мной верховодили женщины лет под сорок и старше, которые, казалось, воплотили в себе всю зависть, мелочность, сплетничество, беспредельную грубость, словом, все возможные недостатки, которые только существуют на свете. И вот надзирая за мной, они всячески меня оплёвывали и издевались надо мной. Они отравляли мне жизнь, но я молча выполнял порученную мне работу. Часто я доводил своё тело и душу до полного изнеможения. По возвращении домой я тут же, как подкошенный, валился на кан и засыпал мёртвым сном.
Наступила дождливая осень, небо нависло плотной непроницаемой пеленой. Из окна был виден гребень стены, черепичный сток, дворик с курятником. Деревянные балки его были цветом тёмно-зелёной меди. Облокотившись на подоконник, я читал книжку Лу Синя:
"За окном два дерева растут, то и другое - финики".
Мои глаза наполнились слезами.
Я всё ждал, когда, наконец, закончится культурная революция, когда вернётся с исправительных работ отец, который был некогда учителем, и у нас снова появится школа, где я непременно получу отличные результаты на экзаменах. А когда выйду из экзаменационного зала, все остальные ученики и ожидающие их родители, конечно же, здорово позавидуют мне.
Однако в этом году моя мать серьезно заболела. У неё началось межрёберное воспаление. Лежа на кане, она от боли билась головой так, будто рыла ей, как плугом, землю. Эта страшная тень временами ложится тяжёлым бременем на моё сердце. Я помню, как все мы, сёстры и братья, с распухшими от слёз лицами отправились к доктору попросить его дать матери ковш горячего перцового настоя с конопляным маслом. А когда мать совсем ослабла и стала, что былинка на ветру, мы с братом пошли на заливное поле за улитками. Набрали, почитай, полкошёлки, сварили в горячей воде и шилом принялись выколупывать белые комки мяса величиной с крупный боб. Как-то ночью, заперев внутренний дворик, мы поймали забежавшую к нам кошку, забили её и освежевали. Это была страшная сцена. Красная ободранная кошка была ужасна, и я не решился к ней прикоснуться. Мой брат сварил кошачье мясо в котле и подал к столу. Но я не смог вынести даже запаха этого страшного варева.
Наступила осень, и на нас обрушилось новое, ещё большее несчастье. Отец, этот честный, но чересчур требовательный учитель, был в это время оклеветан: его назвали "контрреволюционером с историческим прошлым". Отца уволили с работы и сослали на трудовое перевоспитание. Этот удар судьбы, как в политическом, так и в экономическом отношении вверг нашу семью в мрачную пучину несчастий, так что нам было в пору идти по миру просить милостыню.
В день приезда отца я резал в горах хворост. Вдруг я увидел на дороге у подножья горы двух вооружённых людей, которые вели кого-то в сторону нашей коммуны. В этом человеке я сразу же узнал своего отца. Работавшие вместе со мной женщины, вдруг обняв меня, с волнением сказали: "Это же твой отец, быстрей беги узнай, что случилось!" В тот момент эти злые существа, вдруг, стали мягкими и добрыми. Я навсегда запомнил их перепуганные лица. Когда я прибежал домой, отец уже был там. Избитый, он лежал на кане. Увидев меня, он привлёк меня к себе и зарыдал: "Погубил я тебя! Своего сынка погубил!" Раньше отец никогда не плакал, и сейчас его слёзы меня страшно напугали. В голове всё так гудело, что я ничего не видел и ничего не слышал.
По своей природе я был мальчиком слабым и тщедушным, а после крушения семьи я, кажется, ещё больше ослаб. Друзей у меня совсем не осталось, никто к нам не заходил, да и я не решался идти к кому-то в гости. Глядишь, ещё покусает соседская собака. Так продолжалось более двух лет, пока отца не оправдали. Мне казалось, что за это время я сильно повзрослел и понял всю изменчивость и непостоянство людских отношений, приобрёл житейскую мудрость. Сейчас единственным моим желанием было заработать побольше трудодней да добыть чего-нибудь съестного. Я никогда не возвращался домой с пустыми руками: тащил охапку хвороста или выкапывал какой-нибудь съедобный корень и складывал его в мешок. Иногда в птичьем гнезде я находил несколько яиц. Это была большая удача, которой я несказанно радовался. В те дни я отводил душу возле полки с книгами, которые я собирал и аккуратно складывал на чердаке. Отработав, я тут же бежал к лестнице, ведущей на чердак. Когда отец видел это, он, отвернувшись, вытирал слёзы.
Не могу забыть, что зимой я, вдруг, влюбился в одну девушку из нашего селения. Очень смуглая, она завораживала своими живыми глазами. Я и сам не знаю: почему я полюбил её? Но стоило мне её увидеть, как моё сердце начинало радостно колотиться, а когда встретить её не удавалось, я начинал чахнуть словно прибитый инеем цветок. У самого её дома росло тутовое дерево. Я часто делал вид, что любуюсь деревом, а сам тем временем украдкой высматривал, дома она или нет. Но любовь моя, похоже, была неразделённой. В общем, я понятия не имел, нравился я ей или нет, но мне казалось, что если бы она меня полюбила, это было бы для меня настоящим счастьем. Но я был счастлив уже от одного того, что сам был способен испытываь любовь. Я думал, что настанет день, когда я смогу взять на себя ответственность проводить её родителей в последний путь, а потом принять бремя забот о её семье. Я готов был стать для неё кошкой, ловящей в её доме мышей, или охраняющей её дом собакой. Какая бы это была для меня радость, но я не смел поведать ей о своих чувствах, так как она каким-то образом приходилась нам родственницей и простодушно называла меня "дядей". К тому же на моём сердце тяжёлым грузом лежали семейные неприятности, поэтому я и словом не мог заикнуться о своих думах. Я таил в себе это чувство влюблённости до тех пор, пока она не вышла за кого-то замуж. Только тогда я перестал крутиться возле её дома. Но эта влюблённость навсегда останется связанной с последним, девятнадцатым годом моей жизни в деревне.
В последний день апреля того самого года я покинул горы Шанчжоу. Я уехал из Циньлина и поступил в Северо-западный университет на южной окраине Сиани. Это был крутой поворот в моей жизни. Из крестьянина пришедшего из богом забытых горных ущелий я превратился в горожанина. Городская жизнь привлекала меня. Я знал, что чтобы достигнуть чего-нибудь в этой жизни мне необходимо жить именно в городе. Но какая жизнь ожидает меня здесь? Найдётся ли для меня место в этом многонаселённом мире? Смогу ли я справиться с чувством тоски и одиночества? Всё это было для меня загадкой. И всё же я решился ехать.
Глядя на моих старых больных родителей, провожавших меня на станцию, я заплакал и, рыдая, побежал прочь, а слёзы ручьём покатились по лицу.